Агафокл потерпел решительное поражение, потерял всю Сицилию и был осажден в Сиракузах с суши и с моря. Его положение стало бесперспективным на длительный период. Ему все же удалось собрать новую армию, но он не мог надеяться добиться с ней каких–либо успехов на Сицилии, так как был практически забанен превосходящими силами карфагенян. От проблем его избавил бы только сдвиг в карфагенской политике. В 317 году в критический момент такой поворот неожиданно выручил его, и то, что подобным образом рано или поздно может произойти новый спасительный перелом, было, по крайней мере, не совсем безнадежно, учитывая несогласие среди карфагенских партий. Агафокл был не из тех людей, которые сложа руки ждали бы развития событий, он сам хотел принять меры, чтобы в Карфагене кто–то выступил в его пользу. Ему казалось наиболее целесообразным затронуть корень проблем и причинить карфагенянам ущерб на их собственной земле. В случае удачи Агафокл мог смело рассчитывать на освобождение Сиракуз и постепенное восстановление своего прежнего правления. Поначалу он, конечно, не думал о завоеваниях. Его победы могли помочь ему лишь временно, и в этом отношении конечный успех был против него, но все же не стоит характеризовать его предприятие как в высшей степени авантюрное, скорее в своем отчаянном положении он распознал единственную возможность спасения и обладал мужеством и энергией, достаточными для преодоления всех многочисленных трудностей, вставших на его пути.
Карфагенские власти справились с повстанцами, но ненадолго, поскольку племянник Гамилькара Бомилькар сразу же начал действовать против правительства, как только Агафокл прибыл в Африку. Первое сражение с Агафоклом он сознательно провалил, подставив своих сограждан. Его взлеты и падения, как мы увидим, всегда идут рука об руку с успехами Агафокла. Грот и Meльтцеp хотят видеть в одновременных действиях Агафокла и Бомилькара лишь совпадение, тогда как Гольм верно признал, что Агафокл тайно сговорился и что восстание Бомилькара составляло часть его плана. В Сиракузах, согласно Полиэну V 3, 6, сотрудничество между Агафоклом и Бомилькаром, похоже, было, или, по крайней мере, считалось весьма возможным; ведь когда Агафокл однажды хотел собрать войска для похода на Тавромений, он солгал сиракузянам, что хочет переправиться в Африку по призыву тамошних предателей, и ему охотно поверили. В любом случае, заявление Полиэна основано на Тимее и по–моему вполне правдоподобно.
Если Агафоклу удалось осуществить свое путешествие в Африку, то его шансы на успех там с самого начала были совсем не малы. Диодор доказывает это, пытаясь проиллюстрировать своим читателям в XX 3, 3 мысли Агафокла о целесообразности его похода: «Агафокл надеялся, что карфагеняне, которые благоденствовали в течение долгого мира и таким образом отвыкли от опасностей войны, будут легко побеждены его закаленными в боях войсками, а африканские союзники карфагенян, которые уже давно едва сносили свою покорность, с радостью воспользуются возможностью отпасть. В частности, он надеялся, что в случае неудержимого вторжения ему удастся разграбить страну, которая никогда не подвергалась опустошению и благодаря процветанию карфагенского государства была полна всевозможных богатств, и вообще он рассчитывал вывести варваров из его отечества и всей Сицилии и перенести всю войну в Африку. И все это произошло на самом деле». Замечания, сделанные здесь Диодором, должны быть основаны на Тимее, поскольку Юстин в 5 § 4, 7, 8 и 10 в речи, вложенной в уста Агафокла, оперирует совершенно теми же соображениями. Единственное, что можно добавить из Юстина, это намек на то, что продвижение в Африку будет тем менее трудным, что города там в основном находились на равнине и не были обнесены стенами. Все остальное в высказываниях Юстина, вероятно, просто болтовня.
Быстрое продвижение Агафокла в Африке было, как мы видели, вполне реально. Но даже в самом благоприятном случае должно было пройти немало времени, прежде чем его успехи повлияли на ситуацию в Сицилии. Если бы Сиракузы пали в это время, все усилия оказались бы напрасными, и правление Агафокла было бы потеряно безвозвратно. Поэтому было необходимо надолго обезопасить Сиракузы, не только внешне с помощью укреплений, но, прежде всего, внутренне, приняв меры предосторожности против деятельности предателей. Опасность таких махинаций в то время, должно быть, была немалой, ведь наверняка многие старые противники Агафокла в Сиракузах после поражения вновь воспрянули духом. Чтобы не оставлять город в подвешенном состоянии, Агафокл решил еще раз тщательно зачистить его перед отъездом и избавиться от всех недовольных элементов. Каким образом он это осуществил, Диодор снова подробно объяснил (XX 4, 6-8):
«Агафокл, заметив, что многие из самых богатых граждан недовольны его начинанием и крайне разгневаны на него, созвал народное собрание, на котором пожаловался на перенесенные несчастья и грядущие опасности, а в конце заявил, что сам он легко перенесет осаду, так как уже привык к любым трудностям, но ему жаль граждан, так как они будут заперты вместе с ним и испытают неудобства осады. Поэтому он призвал тех, кто не хочет покориться грозящей им участи, спасаться вместе со своим имуществом. Когда же те, кто обладал наибольшим богатством и больше всех ненавидел тирана, покинули город, он послал за ними наемников, которые перебили их и забрали их имущество; и после того, как он одним гнусным делом добыл для себя много денег и очистил город от всех, кто был ему враждебен, он отпустил на свободу боеспособных рабов».
Диодор заимствовал этот рассказ из Тимея, так как он снова демонстрирует соприкосновения с Юстином (ср. XXII 4, § 3 vel cui status praesentis fortunae displiceret, dare se ei discedendi liberam potestatem, «если кому не нравится их нынешнее состояние, пусть свободно уходят», и § 5 omnes deinde servos militaris aetatis libertate donatos sacramento adigit, «затем освободил и принудил присягнуть всех рабов призывного возраста»). К сообщению Диодора следует добавить заявление Юстина, что число ушедших противников Агафокла составило 1600 человек. Решение покинуть Сиракузы, должно быть, не было легким для тех, кто уходил, так как им пришлось оставить в руках Агафокла большую часть своего имущества и особенно свои дома. Вряд ли они согласились добровольно; по–моему гораздо вероятнее, что Агафокл сделал им свои предложения настолько недвусмысленно, что они не могли их проигнорить. Более того, мне кажется сомнительным, что Агафокл позволил своим уходящим противникам забрать с собой движимое имущество. Если он запретил забрать, ему было гораздо легче их перебить. В любом случае, как обстояли дела в действительности, нелегко определить, поскольку Тимей опять же лишь однобоко следует версии олигархов. После того, как Диодор рассказал о расправе над уходящими гражданами, он завершает рассказ тем, что Агафокл освободил рабов, которые могли ему пригодиться, и взял их в свое войско (4, 8, также Юстин 4, 5). Это утверждение удивляет, поскольку Диодор уже говорил о сборах и вооружениях Агафокла в § 1 и 2. Поэтому я считаю, что в первоначальном контексте Тимея речь шла только о рабах, которые были оставлены теми, кто уехал, и таким образом стали собственностью Агафокла, когда их имущество было конфисковано.
После устранения наиболее опасных олигархов Агафоклу показалось, что в Сиракузах все же не будет все спокойно. Диодор сообщает еще об одной принятой им мере безопасности, 4, 3 и 4: «Чтобы сиракузяне не подняли восстания во время его отсутствия, он отделил членов семьи друг от друга, и главным образом братьев от братьев и отцов от сыновей, оставив одних в городе, а других увезя с собой; ибо было ясно, что те, кто остался в Сиракузах, как бы враждебно они ни относились к тирану, все же из любви к своим близким не смогут совершить против него глупостей». Подобно тому, как войска, уведенные в Африку, должны были отвечать за своих родственников в Сиракузах, так, с другой стороны, войска, оставленные в Сиракузах, отвечали за верность своих родственников в Африке. Поэтому, когда в 306 году, после окончания СВО, воины, оставшиеся в Африке, оказались виновными в мятеже, Агафокл без лишних слов отдал приказ казнить всех их родственников в Сиракузах без пощады.
На хозяйстве в городе Агафокл оставил своего брата Антандра (Diod. 4, 1), а советником ему назначил этолийца Эримнона (Diod. 16, 1), который, будучи иностранцем в Сиракузах, был наиболее заинтересован в сохранении существующего правления при любых обстоятельствах. Выбрав этих двоих, Агафокл, естественно, передал верховное командование в самые надежные руки. Когда Агафокл собрался снарядить свою армию для переброски в Африку, ему прежде всего пришлось подумать о приобретении довольно значительных средств. Он уже получил немалую прибыль от имущества своих 1600 богатых противников, о которых говорилось выше; но поскольку в то время это имущество нельзя было быстро превратить в деньги, ему пришлось взять значительную часть необходимых сумм в долг. Он мог застраховаться, владея конфискованной землей, но, конечно, только до тех пор, пока длилось его господство. Согласно Диодору, Агафокл использовал четыре различных источника средств: во–первых, забрал все деньги сирот, заверив их опекунов, что вернет их с величайшей добросовестностью, когда малютки достигнут совершеннолетия; во–вторых, занял у богатых купцов; в-третьих, присвоил посвятительные приношения в храмах; и, в-четвертых, отнял украшения у женщин. Ограбление храмов, конечно, следует рассматривать только как заем, так как во времена нужды греки часто брали золото в долг из храмов, и даже во время Священной войны первые грабежи храмовой казны рассматривались сперва как ссуды. Трудно решить, что делать с четвертым источником. Возможно, речь идет лишь об отдельных грабежах солдат. Суммы, которые Агафокл добыл указанными способами, были использованы частично на оснащение армии, а частично для обеспечения города Сиракузы всем необходимым на время его отъезда. Кроме того, он взял с собой в Африку пятьдесят талантов наличкой (Юстин 4, 4).
Из всех войск, которые были в распоряжении Агафокла, для похода в Африку он отобрал только самые полезные. Всадники были те же, что и при Гимере, откуда им удалось спастись без значительных потерь. Агафокл не велел им брать лошадей, только седла и уздечки, так как посчитал, что ему не составит труда сразу же приобрести необходимое количество лошадей в Африке, где не ожидалось нападения. Среди прочих Агафокл взял двух своих взрослых сыновей, Архагата и Гераклида, чтобы они возглавляли войска. Количество кораблей, на которых переправлялась вся армия, достигало шестидесяти.
Пункт назначения Агафокл держал в тайне до самого отплытия. Даже когда войска уже были на кораблях, согласно Тимею, они все еще гадали, предпримет ли Агафокл вылазку в Италию (Диодор XX 5, 1 и Юстин XXII 5, 2), или он хочет отправиться в Сардинию (Юстин), или собирался опустошить карфагенскую провинцию в Сицилии. Когда все было готово к отплытию, Агафокл поначалу застрял в гавани Сиракуз запертый карфагенским флотом, который значительно превосходил его собственный, поэтому ему пришлось несколько дней простоять на якоре, пока наконец ему не удалось случайно ускользнуть. На горизонте появился провиантский флот, который взял курс на гавань, и, как я полагаю, на малую гавань. Когда карфагеняне заметили его, они немедленно вышли из устья большой гавани для преследования. Агафокл воспользовался моментом и со всеми своими кораблями на огромной скорости вышел в море. Тем временем карфагеняне уже подошли совсем близко к провиантщикам, но когда они увидели отплывающего Агафокла, повернули назад и приготовились сражаться с ним, думая, что он приближается, чтобы спасти корабли с провизией. Тщетно прождав нападения, они, наконец, поняли, что Агафокл хотел только пройти мимо них и уже получил немалую фору. Теперь они погнались за ним, но уже не смогли его настичь, так как наступившая ночь положила конец преследованию. Тем временем флот с припасами беспрепятственно вошел в гавань и, таким образом, еще раз снабдил город, в котором уже свирепствовал голод, большим количеством продовольствия.
На следующий день после отъезда Агафокла произошло полное солнечное затмение. Когда внезапно упала настолько непроницаемая тьма, что на небе стали видны звезды, войска, находившиеся в пути, пришли в ужас, так как считали, что божество предупреждает их о неминуемой гибели. Агафокл же объяснил им, что предупреждение могло относиться только к карфагенянам, поскольку чудо произошло не до, а только во время плавания, и, похоже, действительно успокоил взбудораженные умы (Диодор 5, 5 и Юстин 6, 1-4).
То, что Диодор в главе 6 сообщает далее о путешествии Агафокла, как мы увидим ниже в 16, 4-6, частично основано на живописном описании Дуриса. Его рассказ имеет примерно следующее содержание: флот Агафокла находился в пути в общей сложности шесть дней, пока не приблизился к африканскому побережью. Тем временем карфагеняне полностью потеряли их из виду и вновь заметили только на седьмой день на рассвете. Обе стороны начали грести изо всех сил, так как берег уже был в поле зрения, и все, казалось, зависело от того, удастся ли предотвратить высадку или нет. Удача решила в пользу греков. Они смогли достичь берега в тот самый момент, когда карфагенские корабли, шедшие впереди, уже подошли к последним кораблям на расстояние полета стрелы. Некоторое время они продолжали сражаться, стреляя из луков и пращей, но поскольку карфагеняне располагали лишь несколькими кораблями, они вскоре отступили за пределы досягаемости и позволили Агафоклу беспрепятственно высадиться. Местом высадки Диодор называет так называемые Латомии. Они лежали на западной стороне мыса Меркурия (Кап–Бон) и получили свое название от больших каменоломен, которые можно найти там и сегодня. Кстати, Курион позже также высадился в Латомиях, и это было самое обычное место высадки для всех, кто переправлялся из Сицилии в Африку.
Когда войска высадились, Агафокл немедленно приказал им вытащить корабли на берег. Чтобы защитить корабли, он построил земляную стену от одного берега моря до другого. Согласно карте эта стена имела длину не менее пяти километров. Если Агафокл взялся за такую работу, он в любом случае имел намерение все еще держать свои корабли под рукой. Поэтому он хотел подождать и посмотреть, как будут развиваться события, и только убедившись, что ему не причинят больших проблем, он отправился бы в глубь страны. Но перед ним встала задача охраны кораблей. Если он оставлял с ними достаточное количество экипажа, то слишком ослаблял свою атакующую армию, но если пытался защитить корабли лишь с небольшой командой, то следовало опасаться, что рано или поздно их захватят карфагеняне. Поэтому он принял быстрое решение и сжег весь свой флот. В то же время он подвигнул своих солдат отказаться от всякой надежды на возвращение и отныне видеть свое единственное спасение только в победе. Диодор приводит очень подробный отчет (7, 1-4):
«Агафокл сначала рассказал о своем замысле военачальникам, а после того, как убедил их, принес жертву Деметре и Коре. Затем он созвал войска на собрание и, появившись в венке и в белых одеждах, произнес речь, и после нескольких вступительных замечаний по поводу настоящего предприятия заявил, что, когда за ними гнались карфагеняне, он дал обет Деметре и Коре, богиням–покровительницам Сицилии, сжечь все корабли. Так что, по его словам, после того, как они счастливо ускользнули, будет легко выполнить обет и сейчас. Вместо их нынешних кораблей он пообещал дать им гораздо больше других, если они захотят добровольно пройти через все сражения; ибо даже богини указали ему жертвоприношением, что все цели спецоперации будут достигнуты. Едва он закончил речь, слуга вручил ему зажженный факел. Он схватил его, а также приказал всем командирам кораблей принести факелы, и первым направился к адмиральскому кораблю, взывая к богиням. Потом он вступил на корму флагмана и приказал командирам кораблей взойти каждому на свой. Затем, когда все бросили горящие факелы, и пламя сразу же взметнулось ввысь, трубачи протрубили, и все войско подняло боевой клич, и все вместе они умоляли богинь о счастливом возвращении домой“.
Грот в этом подробном и наглядном описании слышит рассказ очевидца, и поэтому считает, что Диодор следует здесь Каллию. При этом он предполагает, что Каллий и был очевидцем, что, хотя и является общепринятым предположением, все же не доказано. Кроме того, Грот, должно быть, не так понял характер повествования, потому что детали, которые делают его таким живописным, неисторичны и просто выдуманы Дурисом, включая и бессмысленные трубные сигналы. Они звучат только в тот момент, когда ярко вспыхивает пламя, и поэтому не могут иметь никакой другой цели, кроме как украсить сцену. Военный клич, конечно, оттуда же, откуда и сигналы. Агафокл пытался представить сожжение кораблей своим войскам как жертвоприношение, но в описании деталей этого жертвоприношения я не вижу ничего, кроме театральных декораций и режиссуры Дуриса. Его рассказ и содержится в 7, 1-4, поскольку следующее обоснование сжигания кораблей в 7, 5 снова взято у Тимея, о чем свидетельствует опять же совпадение Диодора и Юстина (Diod. 7, 5, ἀλλoν γαρ ὅτι τῆς ἐπὶ τὰς ναῦς καταφυγῆς ἀποκοπείσης ἐν μόνῳ τῷ νικᾶν ἕξουσι τὰς ἐλπίδας τῆς σωτηρίας, «если отступление на кораблях будет отрезано, только в победе они будут иметь надежду на спасение» и Justin 6, 4 ut omnes scirent auxilio fugae adempto aut vincendum aut moriendum esse, «чтобы все знали, что если отнять средства для бегства, остается или победить, или умереть»). Вполне вероятно, что Тимей сразу после упоминания о возведении стены для защиты кораблей рассуждал о причинах, побудивших впоследствии Агафокла сжечь корабли, а затем перешел к описанию самого пожара. Теперь, когда Диодор привел эти причины, он возвращается к пожару во второй раз и таким образом дублирует его. Теперь он добавляет «когда все корабли запылали и огонь широко распространился, страх охватил сицилийцев», что по мне вполне правдоподобно и, безусловно, заслуживает большего внимания, чем заявления Дуриса о ликовании войск и общей молитве.
Сожжение флота застигло воинов Агафокла врасплох. Поэтому было неизбежно, что впоследствии они стали думать о последствиях этого поступка и серьезно осознали грозившие им великие опасности (Diod. 8, 1). К счастью, Агафокл не дал им времени долго обдумывать их положение, потому что после того, как корабли сгорели, он в соответствии со своим первоначальным планом сразу пошел вперед. Сначала он пересек районы, которые благодаря непрерывному миру находились в состоянии процветания, которого до сих пор почти не знали сицилийские войска. Диодор говорит, 8, 3-5: «Земля, которую нужно было пересечь, содержала сады и плантации всех видов, и была изрезана многочисленными каналами, обильно орошающими каждое место. Повсюду можно было видеть великолепно построенные, выкрашенные в белый цвет загородные дома, свидетельствовавшие о богатстве их владельцев. Дворы были заполнены всевозможной продовольственной продукцией, так как за долгие мирные годы жители накопили большие запасы. Сама земля была засажена частично виноградниками, частично маслинами и частично фруктовыми деревьями. На равнинах по обе стороны тропы бродили стада крупного рогатого скота и овец, а на прилегающих лугах паслись лошади. В общем, в этих областях был разного рода достаток, потому что знатные карфагеняне владели здесь землей и старались пользоваться ею как своими богатствами. По этой причине сицилийцы, которые не могли вдоволь налюбоваться красотой страны и царившим повсюду процветанием, возродились с новыми надеждами, так как увидели, что победителей ждет награда, которая стоила всех опасностей». Похоже, что в конечном итоге здесь налицо отчет участника похода, который сам наслаждался наградой, манящей победителей, и наверняка отведал еды в усадьбах, а также винограда и других фруктов, которые созрели в то время.
Если Агафокл хотел оказать давление на политическую ситуацию в Карфагене, то, вероятно, наиболее целесообразно было сначала двинуться с армией в окрестности Карфагена. Хотя он не мог надеяться захватить город силой, он вполне мог оказать значительное влияние на обстановку, опустошив поля и прервав все связи с внутренними районами (Justin 6, 9: castra deinde in quinto lapide a Carthagine statuit, ut damna carrissimarum rerum vastitatemque agrorum et incendia villarum de muris ipsius urbis specularentur, «затем он разбил свой лагерь на пятом камне от Карфагена, и со стен самого города могли наблюдать за потерей ценного имущества, разорением полей и сожжением деревень»). Возможно, удастся добиться того, что богатые землевладельцы постепенно утомятся, и призывающая к миру с ним партия Бомилькара будет услышана. На марше в Карфаген Агафокл сначала подошел к городу, который Диодор называет Meгалополем. Он был обнесен стенами, которых, согласно Юстину XXII 5, 5, обычно не было в африканских городах. Судя по названию, город был крупный. Он был совершенно не подготовлен к отпору и не мог оказать никакого сопротивления. Поэтому Агафокл немедленно атаковал его и взял штурмом. Он был отдан на разграбление солдатам. Второй город, в который прибыл Агафокл, у Диодора называется Λευκὸς Τύνης, Белый Тунет. Этот город также быстро взяли без труда. Агафокл приказал разрушить два завоеванных города без лишних слов. Безусловно, здесь решающей для него была та же причина, что и при сожжении кораблей. Он хотел иметь полную свободу действий и не распылять свои силы, оставляя людей позади на случай дальнейшего наступления. Он мало что сделал для размещения солдат. Они надеялись получить в двух городах удобное жилье и безопасное место для хранения своей добычи, но вместо этого оказались вынуждены сами принять участие в разрушении и разбить лагерь на открытой местности.
В настоящее время мнения относительно местонахождения двух завоеванных Агафоклом городов сильно расходятся. Х. Барт помещает Мегалополь в местечке Миссуа всего в двух милях от места высадки в Латомиях. Хотя он не мог предъявить в качестве доказательства ничего, кроме тамошних руин, Грот и Мельтцер без колебаний последовали за ним. Главное возражение против предположения Барта заключается в том, что его нельзя согласовать с рассказом Диодора о походе из Латомий в Мегалополь. Правда, не имеет большого значения, что вместо полей и великолепных плантаций теперь между Латомиями и Миссуа остались только бесплодные участки; но не следует забывать, что, согласно Диодору, стада все еще паслись повсюду на этих полях, и поэтому прибытия Агафокла даже не ожидали. Это обстоятельство, вероятно, указывает на то, что Мегалополь не мог располагаться в непосредственной близости от Латомий, но его следовало искать как можно дальше в глубине страны. Население между Латомиями и Миссуа, то есть почти в непосредственной близости от места высадки, несомненно, увело бы свои стада в безопасное место, пока Агафокл возводил навес и сжигал корабли. Более точная информация о местонахождении Мегалополя вряд ли будет доступна.
Второй город, завоеванный Агафоклом, Λευκὸς Τύνης, находился по словам Диодора на расстоянии 2000 стадиев, то есть в 50 милях от Карфагена. Тогда Агафокл, должно быть, выбрал бессмысленное направление и забрел не туда. Феррари делает вывод, что Белый Тунет все же находился довольно далеко от Карфагена. Я же считаю, что Агафокл уже приблизился к карфагенянам на очень опасную для них дистанцию. Да и если бы это был поход во внутренние районы, то, возможно, было бы также более естественным указать расстояние не от Карфагена, а от Латомий. Дополнение Λευκὸς (Белый), сделанное Диодором, доказывает, что в то время существовало два разных места под названием Тунет. Известен один Тунет: он соответствует нынешнему городу Тунис и находился примерно в двух или трех милях от Карфагена. Другой Тунет древними писателями не упоминается. Теперь вопрос заключается в том, с каким из двух городов следует отождествлять Белый Тунет Диодора. Мнения ученых по этому вопросу существенно разделились. Весселинг утверждает, что Белый Тунет отличается от известного Тунета, и приводит в качестве подтверждения, что в главе 17 Тунет, расположенный недалеко от Карфагена, не был разрушен и стал хорошо укрепленным арсеналом Агафокла. Феррари соглашается с этим мнением и добавляет, что город, обозначенный эпитетом Белый, был, конечно, не так велик. Поэтому он будет думать, например, что если столица Восточной Пруссии Кенигсберг, то меньший город называется Кенигсберг–ин–дер-Ноймарк. Гольм и Тиссо придерживаются взглядов Весселинга, и Мельтцер тоже. Грот выступает за отождествление Белого Тунета с Тунетом, который находится недалеко от Карфагена, и приводит весьма примечательные причины: «Тунет был центральным пунктом, откуда велись направленные против Карфагена операции, в том числе Регулом в первой Пунической войне (Polyb. I 30), Мафоном и Спендием после окончания первой Пунической войны (Polyb. I 73), и, наконец, восставшими ливийцами в 396 году до н. э. (Diodorus XIV 77) ….. Диодор называет его Белым Тунетом из–за близлежащих известняковых скал». Здесь совсем не просто принять решение между противоположными взглядами, поскольку приходится признать, что все они хорошо обоснованы. Возможно, было бы допустимо объяснить Белый Тунет как форт или пригород, или даже как место, которое все еще находилось на территории известного Тунета. Возможно, это место находилось в непосредственной близости от скал, упомянутых Гротом, и тогда оно получило бы свое название от того, что, с одной стороны, оно было построено из белого камня, а с другой находилось в районе Тунета.
После того как Агафокл высадился в Африке, командующий карфагенским флотом немедленно отправил сообщение в Карфаген. В знак того, что они несли плохие вести, послы, согласно карфагенскому обычаю, повесили на носах своих кораблей шкуры животных. Но в Карфагене уже знали, поскольку жители из прибрежных городов уже поспешили туда и объявили, что видели весь флот Агафокла на подходе.
«Карфагеняне были в ужасе от этой новости, так как считали, что их собственные армия и флот в Сицилии наверняка уничтожены, поскольку Агафокл, не одержав победы, не мог решиться лишить Сиракузы всякой помощи, и даже пока противник властвовал на море, не мог переправить свои силы в Африку. В городе началось величайшее волнение с паникой, и весь народ сбежался на рынок, и сенат тоже думал, что делать. Ведь против Агафокла не было никакой армии, а горожане не были обучены военному делу и, вдобавок ко всему, потеряли всякое мужество, так как неприятель мог появиться под стенами в любой момент. Одни считали, что им следует заключить мир с Агафоклом и для этого отправить к нему послов, которые могли бы также разведать местоположение врагов; другие же придерживались мнения, что им следует спокойно ждать, пока они не получат точных известий обо всем, что произошло. Среди великого смятения прибыли, наконец, посланные командующим флотом гонцы, и дали верную информацию о реальном положении вещей. Это оживило всех, придав им новое мужество. Теперь сенат сделал выговор всем командирам кораблей за то, что они позволили вражеской державе произвести высадку в Африке, хотя та уступала на море, а затем назначил командирами Ганнона и Бомилькара» (Diod. XX 9, 3-10, 1).
Диодор показывает здесь наибольшую осведомленность. Он не только сообщает, каким образом отдельные послания дошли до карфагенян, но даже умеет указать, какое впечатление они произвели на них, к каким обсуждениям и решениям они привели сенат. Тот, кто сообщает о таких вещах с таким интересом и в таких подробностях, наверняка сам видел эти смутные времена и отразил свою точку зрения; поэтому очевидно заключить, что здесь опять вылез уже засвеченный ранее докладчик, поскольку, во–первых, замечание о том, что корабли, принесшие весть о несчастье, были покрыты шкурами животных, напоминает утверждение Диодора XIX 106, 4 о том, что в 311 году карфагеняне покрыли стены своего города черными одеялами в знак траура, и, во–вторых, точные детали обсуждений и решений карфагенского сената относятся к той же части традиции, что и приведенные Юстином XXII 3, 6 детали о тайном голосовании сената насчет осуждения Гамилькара. Первоисточники, которые являются общими для Диодора и Юстина, конечно же, были переданы только Тимеем, и, соответственно, мы также увидим, что карфагенский логос, где он ни встречается, всегда находится в контексте Тимея.
Два командира, назначенные сенатом, были главами двух противоборствующих сторон. Ганнон принадлежал к партии сената, а Бомилькар был главным представителем оппозиции. Он был племянником ранее осужденного сенатом Гамилькара и пошел по стопам дяди. Как получилось, что его все же назначили командующим, Грот правильно говорит, что за каждым из двух соперников стояла партия достаточно сильная, чтобы предотвратить избрание одного или другого. Диодор говорит, что по обычному мнению разногласия и взаимное недоверие генералов помогут повысить безопасность государства; но, очевидно, он приводит здесь не настоящую причину избрания Бомилькара, а лишь соображения, которыми пытались утешить себя впоследствии, когда уже ничего нельзя было изменить. Как видно, по крайней мере, Ганнон был не менее подходящим кандидатом, поскольку он появляется у Диодора 10, 6 как предводитель «священного отряда».
Бомилькар, получив командную должность и имея рядом союзного ему Агафокла, больше не хотел упускать возможности отпасть от правительства. Диодор говорит, что он давно стремился к тирании, но до сих пор всегда сдерживался и только благодаря назначению его полководцем смог реально приступить к осуществлению своих планов. Этим его отступничество достаточно мотивировано, и, по крайней мере, никто его не оправдает. Тем не менее Диодор теперь чувствует себя обязанным еще лучше разъяснить своим читателям, что заставило Бомилькара дезертировать, и для этого он добавляет размышления о затруднительном положении карфагенских стратегов; он говорит в 10, 3 и 4: «Причиной дезертирства были прежде всего чрезмерно суровые репрессии карфагенян. Во время войны они возводят своих самых выдающихся людей на командные должности и требуют от них, чтобы они отражали угрожавшие государству опасности, но как только заключают мир, из зависти выдвигают против тех же людей клевету и несправедливые обвинения и подвергают их жестоким наказаниям. Отсюда и получается, что одни, получив звание командира, опасаясь судебной тяжбы, отказываются от командования, а другие становятся самодержцами. Бомилькар выбрал самодержавие». В этом аргументе Диодор фактически противоречит своему более раннему утверждению, что Бомилькар уже задолго до своего избрания вынашивал мысли об отступничестве (πάλαι μὲν ἦν ἐπιθυμητὴς τυραννίδος), тогда как здесь его планы были продиктованы только его положением стратега. Таким образом, Диодор в своем отчете переборщил и поставил рядом две разные мотивации, каждая из которых вполне правдива сама по себе, но обе вместе взаимоисключают друг друга. Кроме того, второй мотив выдает точку зрения, совершенно несовместимую с карфагенским логосом, на котором Диодор до сих пор основывал свое изложение. Ведь здесь выражается враждебное отношение к карфагенскому правительству, а отступничество Бомилькара оправдывается и представляется естественным, в то время как карфагенский докладчик у Тимея придерживается сенатской партии и является поклонником Гамилькара, сына Гисгона (XIX 106, 5). Защитник Бомилькара в то же время является сторонником Агафокла, и поэтому эти замечания, вероятно, лучше всего подходят Дурису, в пользу которого говорит и тот факт, что рассуждения о неблагодарной родине бесполезны и неисторичны.
Карфагеняне решили атаковать Агафокла как можно быстрее и, не дожидаясь войск из сельской местности и союзных городов, сразу же отправились в бой. Согласно Диодору, они нанесли удар, потому что были убеждены, что ситуация не терпит отлагательств (ὡρῶντες τὸν καιρὸν οὐδαμῶς ἀναβολῆς οἰκεῖον). Вероятно, в связи с появлением Агафокла они опасались немедленного восстания партии Бомилькара и поэтому хотели попытаться предотвратить его скорой победой. Они вывели на поле армию, состоящую, по меньшей мере, из 40 000 пеших, 1 000 всадников и 2 000 колесниц. Вся эта армия состояла исключительно из жителей города Карфагена. Число жителей Карфагена было, правда, очень велико — во время третьей Пунической войны, согласно Страбону XVII 833, оно даже составляло 700 000 человек, — но, тем не менее, формирование вышеупомянутой армии до сих пор является усилием, которое поистине поразительно. Мне бы очень хотелось верить, что приведенные выше цифры включают также множество нерегулярных войск, поскольку тот факт, что такие войска массово выходили из города, чтобы хоть как–то себя использовать, уже не является естественным, учитывая большую близость поля боя. Юстин утверждает, что Ганнон выступил против Агафокла с 30000 paganes (мобиков из внутренних районов), тогда как Диодор прямо говорит, что полководцы вообще не ждали этих войск, а вышли в бой с одними городскими (10, 5), и у него ἀπὸ τῆς χώρας καὶ τῶν συμμαχίδων πόλεων (мобики из глубинки и из союзных городов) прямо противопоставляются коренным карфагенянам. Хотя сообщения Диодора и Юстина, несомненно, противоречат друг другу, нельзя упускать из виду, что они также демонстрируют поразительно подробное соприкосновение, поскольку оба они различают войска из города и из сельской местности. Это не может быть случайностью, а скорее указывает на то, что, несмотря на противоречие, источник, тем не менее, один и тот же. Это противоречие опять можно объяснить беглым и бессистемным чтением Трога Юстином. Возможно, Трог рассказал, что Ганнон дал указание собрать армию в 30 000 человек в сельской местности, но затем решил не дожидаться ее прибытия, а двинулся на битву без промедления только с войсками, собранными в городе.
Карфагеняне заняли позицию на холме совсем рядом с лагерем противника. Их правым крылом командовал Ганнон. Под его руководством также воевал так называемый священный отряд. Это была основная сила, состоявшая из членов самых выдающихся карфагенских семей. Кроме нашего отрывка, Диодор упоминает о них еще раз в XVI 80, 4, где он говорит, что они появились в битве при Кримисе в количестве 2500 человек, но были полностью разбиты Тимолеонтом. В битве, о которой идет речь, их наверняка было гораздо меньше, поскольку Агафокл противопоставил им всего 1000 гоплитов. Левое крыло карфагенян возглавлял Бомилькар. Оно было необычайно плотно, поскольку местность не позволяла развернуть его шире. Колесницы и кавалерия были поставлены полководцами перед фалангой, так как ими они намеревались открыть атаку. Агафокл, когда привел свою армию в боевой порядок, отдал правое крыло своему сыну Архагату. Он поставил под его командование 2500 пехотинцев неустановленной национальности. Должно быть, они не были особенно хорошими войсками, поскольку им противостоял только коварный Бомилькар. К этим войскам Архагата присоединились сиракузяне в количестве 3500 человек, к ним еще 3000 греческих наемников и, наконец, 3000 самнитов, тирренцев и кельтов. На левом фланге, лицом к священному отряду карфагенян, стоял сам Агафокл со своей свитой и 1000 гоплитов. Всего у Агафокла было 500 лучников и пращников; он разделил их между двумя крыльями. Согласно этой информации, общая численность войск составляет 13 500 человек. Кавалерия в армии Агафокла пока не упоминается.
После того как Диодор описал боевой порядок обеих армий, он не переходит непосредственно к самой битве, а сначала вставляет рассказ о двух хитростях Агафокла, рассчитанных на то, чтобы вселить в войска, обескураженные видом карфагенян, новую уверенность в победе. «У солдат не хватало оружия. Когда Агафокл увидел, что моряки совершенно безоружны, он приказал им натянуть на палки чехлы для щитов … так что издалека их можно было принять за настоящие щиты. Во–вторых, заметив, что его воины боятся многочисленной конницы и силы варваров, он выпустил в нескольких местах лагеря сов, которых давно держал наготове. Они парили над фалангой, садились на щиты и шлемы и тем самым внушали воинам мужество, поскольку появление этих птиц, посвященных Афине, воспринимался всеми как счастливое предзнаменование» (11,2-4).
Две рассказанные здесь истории стремятся показать благоразумие и рассудительность Агафокла в правильном свете, и поэтому, независимо от того, правдивы они или выдуманы, они восходят к благоприятствующей Агафоклу традиции. Только по внешним причинам они не вписываются в Тимея, поскольку прерывают его контекст в довольно неподходящий момент. До сих пор вряд ли кто–то осмеливался сомневаться в правдивости этих историй. Первый рассказ отверг только Феррари, а второй, кажется, Мельтцер. Феррари выражается следующими словами: «На самом деле, мы слишком мало знаем, чтобы объяснить отсутствие щитов в греческой армии. Конечно, Агафокл привел своих людей в Африку в полной экипировке, и если, возможно, часть боеприпасов была израсходована против карфагенского флота, который пытался помешать высадке, а также перед Мегалополисом и Белым Тунетом, а некоторые щиты были слишком повреждены или даже потеряны, то захват этих городов, безусловно, возместил утраченное. Поэтому муляжные щиты были придуманы только для того, чтобы можно было приписать Агафоклу стратегему, которую мы, однако, считаем ничтожной и глупой. Чего можно было бы добиться этим, неясно. Даже если чехлы, натянутые на палки, нельзя было отличить от настоящих щитов на расстоянии, врагов нельзя было обмануть таким грубым способом надолго и с явным преимуществом, а с другой стороны, нелепое шуточное оружие вряд ли могло наполнить его носителей бесстрашной храбростью». После того как Феррари правильно распознал выдумку в первой стратегеме, можно подумать, что он так же оценит и вторую, поскольку она из того же теста. Тем не менее, сейчас он с особым акцентом отстаивает правдоподобность второй стратегемы. К сожалению, он думает о знаменитом орле, который летал над Луи Наполеоном в Булони в августе 1840 года, и упускает из виду тот факт, что совы играют у Диодора роль, которая совершенно невозможна. Сначала они пролетают над фалангой, видимо, чтобы взять ее под божественную защиту, а затем даже садятся на щиты и шлемы отдельных воинов. Никто до сих пор не смог объяснить, как этого можно было достичь. Грот считает, что Агафокл наверняка заранее принял немалые меры предосторожности, но, к сожалению, не указывает, каким образом эти меры должны были быть продуманы. Информация об этом была бы желательна тем более, что в результате принятых мер предосторожности Агафокл может с уверенностью рассчитывать на успех своего трюка. O. Кальмус (Leben des Agathokles, 1865) пытается объяснить военную хитрость природой ночных сов, выходящих на свет, и таким образом, похоже, также повлиял на мнение Феррари. Однако, на мой взгляд, объяснение, которое пытается дать Кальмус, является не более чем рационализацией высказываний Диодора, что никак нам не помогает; ведь если все действительно происходило так естественно, остается непонятным, как солдаты могли быть настолько глупы, чтобы увидеть в поведении сов особое чудо. Более того, мне также очень сомнительно, что Кальмус имеет совершенно правильное представление о природе сов, ибо то, что совы без лишних слов садятся на головы людей, вряд ли кто–то уже наблюдал; во всяком случае, она не настолько распространена, чтобы Агафокл мог с самого начала разобраться в ней. Диодор завершает свой рассказ о стратегеме словами ταῦτα δέ, καίπερ ἄν τισι δόξαντα κενὴν ἔχειν ἐπίνοιαν, πολλάκις αἴτια γίγνεται μεγάλων προτερημάτων («Такие вещи, хотя и кажутся пустыми, часто приносят большой успех»). Феррари ссылается на эти слова, чтобы подтвердить, что время Агафокла изобиловало военными хитростями; но правильнее было бы использовать этот отрывок просто для характеристики Дуриса. Дурис только что вновь показал на нескольких примерах, что малые дела часто могут иметь большие последствия, а теперь с определенным удовлетворением добавляет: haec fabula docet.
Карфагеняне открыли сражение атакой колесниц, которая, однако, не принесла никакого результата. Некоторые колесницы войска Агафокла подбили, от других увернулись, а большинство из них принудили развернуться и возвратиться на линию боя. За атакой колесниц последовала атака всадников, которая имела очень похожий конец. Греки храбро держали оборону, многих ранили и вскоре снова обратили нападавших в бегство. Теперь Ганнон немедленно выступил вперед со всем своим пешим войском. Он встал во главе священного отряда и вместе с ними с величайшей храбростью проник в ряды греков. Он был неоднократно ранен, но не отступил, а продолжал сражаться, пока, наконец, не опустился на землю, умирая. После его смерти карфагеняне вскоре обратились в бегство. Священный отряд сначала сопротивлялся, но когда бегство стало всеобщим, то, чтобы не быть атакованным в тылу, ему тоже пришлось присоединиться к бегущей армии. Поскольку основные войска находились на правом фланге карфагенян, поражение Бомилькара означало, что битва в основном уже была решена. Участвовал ли Бомилькар в битве с левым крылом, из слов Диодора совершенно неясно. В любом случае, он не способствовал спасению находящегося в тяжелом положении правого крыла. Возможно, что, внезапно замешкавшись, он даже подверг наступавшее правое крыло фланговой атаке и тем самым практически вызвал его уничтожение. Для него было, по крайней мере, очень желательно, чтобы сотни самых уважаемых карфагенян, и среди них сам Ганнон, остались лежать на поле боя. По словам Диодора, он увидел в этом посланную ему богами возможность осуществить свои планы; но вопрос в том, действительно ли эта возможность пришла к нему неожиданно, или он сам мог немного помочь богам. После битвы Бомилькар отступил на свой холм, где его даже не побеспокоили войска Агафокла. Разбитое правое крыло направило свое бегство к городу Карфагену. Войска Агафокла преследовали его некоторое расстояние, но затем вскоре повернули назад и обрушились на весь карфагенский лагерь. О количестве погибших в битве существуют очень разные данные. Диодор говорит 13, 1: ἔπεσον δ ̓ ἐν τῇ μάχῃ τῶν μὲν Ἑλλήνων εἰς διακοσίους, τῶν δὲ Καρχηδονίων οὐ πλείους χιλίων, ὡς δ ̓ ἔνιοι γεγράφασιν, ὑπὲρ τοὺς ἑξακισχιλίους («в той битве пали двести греков, а карфагенян не более тысячи, но как писали некоторые, более шести тысяч»). Другие цифры приводит Юстин в 6, 6: sed proelio commisso duo de Siculis, tria milia de Poenis cum ipso duce cecidere («завязалось сражение, в котором пали две тысячи сицилийцев и три тысячи карфагенян вместе с полководцем»). Вероятно, Юстин здесь округлил цифры своего источника, опустив сотни. Если мы добавим недостающие сотни к каждому сообщению, мы придем к указанному Диодором общему числу около 6000. Шесть тысяч, конечно, восходят к Тимею, в то время как меньшие числа у Диодора снова основаны на Дурисе. Между противоречивыми данными двух источников, решение, вероятно, трудно принять без произвола.
Поскольку Диодор имел в виду два разных источника, когда приводил свои цифры, очевидно спросить, не объединил ли он уже эти два источника во всем своем рассказе о битве. Я считаю, что на этот вопрос с определенной долей вероятности можно ответить утвердительно. Все, что рассказывается о самих сражениях, без сомнения, восходит к Тимею, но рассказ в 13. 5 и 6 о соображениях и поведении Бомилькара кажется мне лишь интерполяцией из Дуриса. Если ее изъять, рассказ Диодора значительно выиграл бы в единстве и естественной связности. Замечание об изменении настроения среди двух войск, вызванном смертью Ганнона, послужило бы тогда мотивом поворота в битве, в то время как теперь оно совершенно бесполезно и в определенной степени исчезло перед лицом размышлений Бомилькара о смерти Ганнона. Кроме того, информация о Бомилькаре гораздо лучше подходит Дурису, чем Тимею. Ведь когда Бомилькар считает, что победа Агафокла была бы лучшим средством, чтобы хоть раз основательно сломить высокомерие карфагенян (13. 5), в нем выражено то же неуважение к карфагенянам, как и в приписываемом Дурису в 19.106 тезису, что карфагеняне своим невыносимым поведением по отношению к своим командирам, как правило, приводили к отпадению самих командиров. То, что и Тимей в своем рассказе о битве упомянул поведение Бомилькара, конечно, само собой разумеется, но то, вел ли он себя так из–за репрессий, вызывает у меня, по крайней мере, большие сомнения.
Говорят, что когда после битвы войска Агафокла разграбили карфагенский лагерь, они нашли, среди прочего, в повозках более 20 000 пар наручников, которые предназначались для пленных греков. Если верить этому, то число в 20 000 нужно, по крайней мере, сильно уменьшить, так как, во–первых, для перевозки 20 000 кандалов потребовалось бы слишком большое количество грузовиков, а во–вторых, такое большое количество оков было бы полностью излишне, так как общая численность войска Агафокла все равно не достигала 20 000 человек. В любом случае, целью преувеличения или выдумки было высмеять уверенность карфагенян в победе. Очевидно, что вся эта история очень благоприятна для Агафокла и поэтому не относится к Тимею, но, вероятно, к Дурису. Кстати, подобная история также встречается в первой книге Маккавеев, где говорится о победе Иуды Маккавея над сирийцами, и, согласно источнику, чрезвычайно благоприятному для Иуды, рассказывается, что в сирийской армии уже собрались различные работорговцы, которые ждали, чтобы купить всех евреев в рабство, когда те попадут в плен.
В Карфагене были очень встревожены поражением. Они видели в этом подтверждение того, что боги разгневаны, и стремились выяснить причины этого гнева, чтобы одновременно получить средства для примирения. Прежде всего, на совести карфагенян тяжким бременем лежало пренебрежение Гераклом (то есть Мелькартом), который был богом–покровителем их метрополии города Тира. Первоначально они посвящали ему десятину от всех своих доходов, но позже, достигнув процветания, они стали скупиться и постепенно взяли за правило отделываться мелочевкой. Теперь, в качестве компенсации они отправили в храм Геракла большие суммы денег и множество самых ценных даров. В то же время они вспомнили и обо всех других богах Тира и отправили из своих храмов золотые ковчеги с их изображениями, чтобы умолять их, полагая, что это более эффективно отвратит божий гнев.
Как и с Гераклом, карфагеняне считали, что навлекли на себя и гнев Кроноса (то есть Молоха), преступно забросив причитающуюся ему службу. Хорошо известно, что карфагеняне, как и вообще семиты, поклонялись богу Молоху посредством детских жертвоприношений. Детей, приносимых ему в жертву, клали на руки его медных статуй, которые были вытянуты вперед и слегка наклонялись вниз, и скатывали с них в яму, наполненную огнем. Поскольку богу было положено самое лучшее, детей, как видно, обычно выбирали из самых уважаемых семей. Однако постепенно среди знатных карфагенян сложилась практика укрывать собственных детей и покупать чужих, чтобы тайно подсунуть их в жертву. Как истинные семиты, они обманули даже своего собственного бога. Когда при расследовании причин божественного гнева этот обман всплыл, было решено отобрать двести детей из самых уважаемых семей и принести их в жертву Богу для искупления вины. В то же время не менее трехсот молодых карфагенян, которые, как говорили, не верили в бога, тут же вызвались быть принесенными в жертву в интересах отечества. Чтобы не показалось странным беспокойство, с которым карфагеняне пытаются умаслить своих богов, я хотел бы напомнить, что афиняне во время Пелопоннесской войны также пытались ублажить Аполлона. Они восприняли появление чумы как знак того, что Аполлон разгневан, и, чтобы примирить его, предприняли очищение острова Делос. Кстати, мы можем заметить, что Диодор в своем рассказе о попытках карфагенян искупить вину раскрывает очень подробную информацию о внутренних карфагенских делах. Несомненно, этим он обязан Тимею, который, как мы уже неоднократно видели, получает часть своих известий от информатора из Карфагена.
Потерпев поражение возле своего города, карфагеняне, чтобы противостоять Агафоклу, сочли себя вынужденными привлечь новые силы. В связи с этим они отправили гонцов на Сицилию, чтобы сообщить Гамилькару о несчастье и попросить его как можно скорее отправить сильный отряд войск обратно в Африку. Конечно же, Гамилькар выполнил данное ему указание, хотя для него было бы весьма выгодно подольше держать все свои силы вместе перед Сиракузами. В Сиракузах снова вспыхнули внутренние разногласия. Эти споры породили весть о сожжении флота и, как кажется, ложные слухи о судьбе Агафокла. В любом случае, олигархи уже представляли, что надолго избавились от Агафокла, и поэтому решили, что пришло время отменить тиранию и отозвать изгнанников, а затем заключить мир с Гамилькаром и при его поддержке восстановить контроль над Сиракузами. Если бы такие пожелания были исполнены, сторонникам Агафокла, естественно, пришлось бы ожидать самой жестокой мести. Поэтому у них были все основания быть начеку, чтобы пресечь любое олигархическое восстание в зародыше. В самом деле, они действовали с беспощадной суровостью и безжалостно изгоняли из города родственников и друзей ссыльных, а также всех, кто казался подозрительным. Согласно Диодору, число изгнанных составило не менее 8 000 человек. Мы охотно поверим Диодору, что в результате этой меры бедствия в Сиракузах были очень велики, хотя описание этих бедствий является характерной чертой Тимея. Изгнанные нашли защиту и дружеский прием у Гамилькара. По–моему, его поведение здесь было вполне естественным. Изгнанники, чтобы иметь возможность вернуться, стремились сыграть на руку Гамилькару и могли быть ему весьма полезны на войне. Прежде всего, они сообщили ему об обстановке в Сиракузах и, вероятно, о распространившихся там слухах о кончине Агафокла. Теперь Гамилькар попытался немедленно воспользоваться этими сообщениями и через посольство призвал сиракузян к капитуляции. Условия, которые он предложил, были, конечно, очень выгодными. Прежде всего, Антандру и его последователям, которые оказались бы под серьезной угрозой в случае правления олигархов, была гарантирована свобода. Когда эти предложения были вынесены на обсуждение в Сиракузах, мнения командиров там сильно разделились. Антандр потерял всякую надежду и проголосовал за капитуляцию, тогда как этолиец Эримнон утверждал, что с капитуляцией надо по крайней мере подождать, пока слухи об Агафокле не прояснятся действительно достоверными известиями. В итоге было принято мнение Эримнона, и в результате посланники Гамилькара получили отрицательный ответ. После провала переговоров Гамилькар все еще хотел попытаться придать больший вес своим предложениям путем энергичной атаки на стены и, возможно, усилить оппозицию сторонников Антандра против Эримнона. Для этого он соорудил несколько различных осадных машин и, вероятно, пустил их в ход; но, вероятно, вскоре ему пришлось убедиться, что быстрой капитуляции ожидать не придется, а так как из Африки уже пришло известие о победе Агафокла, а значит раздору в Сиракузах будет конец, то он решил воздержаться от прямого нападения и послал карфагенянам в Африку необходимую поддержку в количестве 5000 человек.
Помимо приведенных здесь фактов, Диодор также сообщает о ряде других вещей, которые плохо вписываются в контекст и, более того, сами по себе уже очень маловероятны. Прежде всего, он заявляет, что ложные слухи в Сиракузах были вызваны уловкой Гамилькара: ведь тот послал в Сиракузы доставленные ему из Карфагена медные носы сожженных кораблей Агафокла и сообщил, что Агафокл и весь его флот уничтожены. Говорят, что корабельные клювы отправляли три раза: сначала с места пожара в Карфаген, затем из Карфагена Гамилькару и, наконец, из лагеря Гамилькара в Сиракузы. Конечно, несмотря на их большой вес, каждый раз должны были отправляться все шестьдесят клювов, ибо, если бы Гамилькар посылал сиракузянам только отдельные образцы через послов, он вряд ли смог бы убедить их в том, что уничтожен весь флот. Диодор уже упоминал о перевозке клювов с места пожара в Карфаген в 9, 2. Здесь он заявил, что командующий карфагенским флотом отправил клювы в Карфаген одновременно с сообщением о высадке Агафокла. Если это верно, то доклад адмирала должен был быть безответственно задержан, поскольку, как мы видели, между высадкой и сожжением флота прошло по крайней мере несколько дней. По моему мнению, вина за запоздалое донесение лежит не на карфагенском флотоводце, а только на Диодоре, поскольку он ошибочно отождествил два разных сообщения, о которых он читал. Он нашел первое у Тимея, а второе — у Дуриса. (Ибо в 9‑й главе я прослеживаю с начала до τὴν τῶν νεῶν ἀπώλειαν к Дурису, следующее замечание о публичном трауре карфагенян к Тимею, затем слова ελαβον δε καì τα χαλκώματα τῶν ̓Αγαθοκλέους νεῶν εἰς τὰς ἰδίας τριήρεις к Дурису, а все остальное до конца опять к Тимею). Не исключено, что карфагеняне, сообщая о сожжении флота, одновременно отправили с ним несколько корабельных клювов, хотя причину, по которой они это сделали, выяснить невозможно. Клювы кораблей, конечно, не могли быть трофеем, так как сожжение флота Агафокла вовсе не было похвальным для карфагенян. Гольм пишет, что карфагеняне были достаточно умны, чтобы собрать медные клювы и взять их с собой для возможного использования. Однако остается удивительным тот факт, что впоследствии они оказались настолько неразумны, что не сохранили собранные с таким трудом клювы. Считается, что карфагеняне отправили клювы Гамилькару только тогда, когда они попросили его вернуть 5000 человек, то есть, вероятно, по меньшей мере через месяц после сожжения кораблей. В то время предъявлять их вряд ли было бы необходимо; более того, не считалось бы необходимым предоставлять Гамилькару фактические подтверждения. То, что кто–то хотел дать Гамилькару материал для возможного обмана сиракузян, само по себе труднопредставимо и, кроме того, противоречит рассказу Диодора, поскольку, согласно последнему, вся стратегема зародилась исключительно в голове Гамилькара. Поэтому реальную цель, почему карфагеняне совместили просьбу о помощи с передачей клювов, вообще невозможно определить. На мой взгляд, и здесь просьба о помощи и отправка клювов первоначально относятся к двум совершенно разным сообщениям, одно из которых восходит к Тимею и строго исторично, а другое происходит из Дуриса и придумано только для подготовки стратегемы. В своем рассказе о делегации Гамилькара в Сиракузы Диодор снова строго отделяет друг от друга повествования Тимея и Дуриса, которые здесь становятся более подробными, и в результате создает дублет. Сначала в 15, 2 Гамилькар отправил в Сиракузы посла, который должен был попытаться добиться капитуляции, показав корабельные клювы, а затем в 16, 1 Гамилькар послал делегацию (προαποστείλαντος δ ̓ αὐτοῦ πρεσβɛiav), которая должна была склонить Антандра к сдаче, предоставив ему наиболее благоприятные условия. Грот и Гольм предполагают, что Диодор говорит только об одном посольстве с двумя различными миссиями, в то время как другие (Кальмус, Мельтцер и прочие) строго придерживаются разграничения двух различных делегаций. По моему мнению, весь вопрос решится в пользу того, что Тимей и Дурис имели в виду одну и ту же делегацию, но последний исказил свой отчет весьма произвольным образом, сфальсифицировав информацию о том, что Агафокл в то же время отправил сиракузянам корабельные носы и таким образом передал им первое известие о сожжении флота. То, что Диодор рассказывает о корабельных клювах, по моему мнению, не относится ни к главе 9, ни к главе 15 в рассказе Тимея, но имеет в своей основе простую выдумку Дуриса. Если все считать правдой, то бессмысленная идея отправить шестьдесят корабельных клювов три раза должна была возникнуть в трех разных головах, тогда как в случае с выдумкой она всегда возникает только в голове Дуриса. Как Дурис придумал этот фейк, можно легко представить, прочитав историю Диодора в XIX 110, 1 об убийстве трехсот всадников в Геле: ведь и здесь всадники были введены в заблуждение ложным слухом, который в действительности был основан на преувеличении поражения Агафокла, но который, согласно рассказу Дуриса был намеренно распространен хитростью Агафокла для обмана своих врагов.
После того как Дурис объяснил, как Гамилькару удалось обмануть сиракузян, он счел нужным более подробно рассказать о разрешении запутанной ситуации и подробно описать, как случилось, что сиракузяне в нужный момент наконец–то получили извещение об истинном положении дел в Африке. В качестве основы для своего рассказа об отправке послания Агафоклом он использовал некоторые сведения, которые, очевидно, историчны. Диодор рассказывает в 16, 3, что после битвы Агафокл построил два тридцативесельных корабля, один из которых он укомплектовал лучшими гребцами и отправил в Сиракузы под руководством одного из своих самых верных друзей, Неарха, чтобы сообщить весть о своей победе. О втором корабле Диодор больше не упоминал. Неарху удалось добраться до Сиракуз на пятый день после отплытия и там с радостью доставить гражданам весть о победе, несмотря на карфагенскую охрану. Каким образом он сделал это возможным, Дурис, похоже, не узнал от своих докладчиков, потому что то, что он рассказал об этом, — не что иное, как совершенно свободная фантазия. Так, например, поразительно, что, хотя прибывающие используют ранний утренний час, чтобы незаметно проникнуть в гавань, они, тем не менее, настолько глупы, что поют громким голосом пеан. Это пение пеана во время подкрадывания можно охарактеризовать только как озорство, и оно находится на одном уровне с трубными сигналами Дуриса. Поскольку карфагеняне заметили прибывших после того, как они вошли в гавань, считается, что между ними возникла гонка. Хотя эта гонка происходила рано утром и могла длиться всего несколько минут, карфагеняне и сиракузяне, как говорят, собрались на берегу, причем последние даже в таком количестве, что город показался Гамилькару совершенно неохраняемым. Карфагеняне и сиракузяне, стоявшие на берегу, постоянно сопровождали путников своими криками. Опять же, остается под вопросом, где на самом деле стояли кричавшие и в какой момент прибывшие и их преследователи приблизились к берегу, если крики все еще были слышны им с обеих сторон.
Корабль, доставивший послание, должен был подойти к самой дальней границе города, и в качестве точки зрения карфагенян, подбодрявших преследователей, можно было бы рассмотреть, например, Лисимелейское болото. Почему, кстати, обе стороны проявили такой необычный интерес к прибывшему кораблю, тем более необъяснимо, что они даже не знали, откуда идет корабль и какие новости он принесет. Самый простой способ понять сильное волнение — объяснить его важностью поступившего сообщения и, таким образом, приписать его выдумке Дуриса, которая уже предполагала успех. — Кстати, можно заметить, что в своем красочном описании гонки Дурис следует не чуждому для него шаблону. Ведь он уже рассказывал о гонке, описанной в Диодоре XX 6 очень похожим образом. В обоих случаях карфагеняне увидели греков на рассвете (гл. 6 ὑποφαινούσης τῆς ἕω и гл.16 ἅμ ̓ ἡμέρᾳ) и сразу же начали их преследовать. И греки, и карфагеняне использовали все свои силы в гребле (гл. 6 ήμἰλλῶντο πρὸς ἀλλήλους ταῖς εἰρεσίαις и гл.16 ἀγὼν τῆς εἰρεσίας εyivɛτo), но последние показали свое превосходство. Вблизи берега они начали догонять греков (гл. 6 επεiδή πλησίον ἐγενήθησαν τῆς γῆς и гл.16 οὐκ ἄπωθεν τῆς γῆς). Но когда они уже приблизились на расстояние выстрела (6 и 16 εντòς βελoὐς), они увидели, что те достигли безопасного места, и снова прекратили преследование. Кстати, оба повествования также объединяет указание на время перехода. В главе 6 Дурис указывает, что переправа длилась в общей сложности 6 дней, но в главе 16 он сокращает это время до 5 дней, учитывая попутный ветер и мастерство отборных гребцов.
Прежде чем Гамилькар отослал карфагенскому правительству требуемые от них 5000 человек, он сначала предпринял еще одну попытку завоевать Сиракузы, захватив их врасплох; Диодор рассказывает об этом в 16, 7 и 8: «Когда Гамилькар заметил, что сиракузяне все сбежались в гавань из–за гонки и неожиданных новостей, он отправил своих лучших воинов с лестницами, подозревая, что какая–то часть стены останется без охраны. Они нашли посты безлюдными и забрались на стену, не будучи обнаруженными. Когда они уже заняли почти все пространство между двумя башнями, пришла обычная стража и заметила их. Завязалась жаркая сеча, так как жители сразу же прибежали, и поскольку они оказались на месте раньше, чем войска, которые должны были прийти на помощь карфагенянам на стене, они перебили некоторых из них, а остальных сбросили со стены. В результате этого происшествия Гамилькар вывел свои войска из города». Можно принять этот рассказ Диодора за истинный во всем, если только исключить из него замечание о том, что сиракузяне, когда началась атака, все побежали к гавани. Вероятно, Гамилькар был проинформирован своими приверженцами в Сиракузах о прибытии туда вестей о победе, и поэтому, пока все его войска еще были в сборе, он хотел воспользоваться всеобщей радостью и попытаться захватить их врасплох. Когда это не удалось, он воздержался от дальнейших попыток и послал карфагенянам запрошенную поддержку.
В Африке в результате своей победы Агафокл в последние месяцы 310 года совершил довольно значительные завоевания. Прежде всего, он взял под контроль города вокруг Карфагена. Он взял штурмом несколько укрепленных мест. Большинство неукрепленных городов присоединились к нему добровольно, отчасти потому, что боялись его могущества, отчасти потому, что давно хотели освободиться от власти карфагенян, которых они ненавидели. Агафокл также, должно быть, уже захватил Тунет, если он не забрал его до битвы. Он обеспечил его сильным гарнизоном и разбил поблизости постоянный лагерь. Согласно Юстину, он хотел оказать давление на настрой карфагенян (6, 9 castra deinde in quinto lapide a Carthagine statuit, ut damna carissimarum rerum vastitatemque agrorum et incendia villarum de muris ipsius urbis specularentur, «затем он разбил лагерь на пятом камне от Карфагена, чтобы со стен самого города можно было наблюдать за пропажей самого ценного имущества, опустошением полей и сожжением деревень»); но ему, несомненно, также было важно обрубить связь карфагенян с внутренними районами и, в частности, предотвратить ожидаемую переброску войск со стороны Ганнона. Оставаться же перед Карфагеном со всеми своими силами для Агафокла не имело никакого смысла. Учитывая большое впечатление, которое произвела его победа в Африке (см. Юстин), он рассчитывал на блестящие успехи там; и он считал, что тем более может обойтись без этих успехов, поскольку нападения в тылу можно было не опасаться, пока сохранялось влияние Бомилькара. Агафокл направил свой поход к городам на побережье. Сначала он подошел к городу Неаполь, который взял штурмом. По здравому расчету он хорошо отнесся к жителям. Из Неаполя он направился в Гадрумету, который, как видно, взял только после долгой осады. Он также покорил Тапс, а затем ряд других городов, частично оружием, а частично путем добровольного присоединения. В общей сложности, как говорят, он захватил более 200 городов. Добившись таких больших успехов, Агафокл вскоре сумел найти довольно могущественного союзника в Африке. Это был царь ливийцев по имени Элима. Конечно, его заманила лишь надежда на выгоду. Он прибыл еще во время осады Гадрумета и сохранял свою верность достаточно долго, до первого сбоя в триумфальном шествии Агафокла. После того, как Агафокл покорил прибрежную сельскую местность, он предпринял еще одно продвижение в верхнюю Ливию. Он уже прошел несколько дней марша, когда получил из Тунета известие, заставившее его немедленно повернуть назад. Вопреки ожиданиям, карфагеняне вышли из своего города и собирались атаковать. Согласно Диодору (18, 1) ядро их сил в этой атаке составили 5000 человек, которых Гамилькар отправил к ним из Сицилии. Похоже, что прибытие этих войск уже возымело действие в Карфагене и заставило замолчать партию Бомилькара. По крайней мере, при таком предположении легче всего объяснить, что партия сенаторов сделала возможным возобновление борьбы, несмотря на противодействие Бомилькара. Поначалу карфагеняне добились успехов, поскольку отвоевали несколько опорных пунктов и даже взяли в осаду Тунет. Однако они не смогли долго радоваться, так как Агафокл после получения уведомления вернулся быстрым маршем и очень скоро снова был на месте. Чтобы скрыть свое возвращение, он запретил своим войскам зажигать костры, когда находился еще в пяти милях от карфагенян. Затем он быстро выступил ночью против карфагенян, и таким образом ему удалось застать их на рассвете совершенно неподготовленными. Поэтому ему не составило труда нанести им большое поражение, в котором погибло около 2000 человек. Таким образом, атака карфагенян была окончательно отбита. Затем Агафокл выступил против Элимы, который предал его сразу при известии о наступлении карфагенян. Поэтому он был побежден и убит в кровавой битве.
Согласно рассказу Диодора, карфагеняне совершили на Тунет два разных нападения. Первый раз, как говорят, они предприняли наступление во время осады Гадрумета, но очень скоро были отброшены благодаря хитрости Агафокла. «Агафокл, услышав о нападении на своих, оставил большую часть своего войска перед Гадруметом и скрытно двинулся со своим отрядом и небольшим количеством других войск к горе, которая была видна и гадруметянам, и карфагенянам, осаждавшим Тунет. Здесь он велел своим воинам зажечь ночью множество костров на большом расстоянии и тем самым дал понять, с одной стороны, карфагенянам, что он выступает против них с большими силами, а с другой — осажденным гадруметянам, что на помощь их врагам идет новая, сильная армия. Таким образом, этой уловкой и те, и другие были обмануты очень невыгодным для них образом. Ведь те, кто осаждал Тунет, бежали обратно в Карфаген, оставив свои военные машины, а гадруметяне поддались страху и сдали свой город». В этой истории одна из главных проблем заключается в том, что Тунет и Гадрумет, где бы последний ни располагался, всегда находились на расстоянии не менее десяти миль друг от друга. Таким образом, это расстояние слишком велико, чтобы один и тот же огонь был виден из обоих мест. В лучшем случае можно было бы увидеть лишь слабое свечение в небе, не имея возможности распознать пламя, от которого оно исходило. Усилия Агафокла распространить пламя на большое расстояние были бы тщетны. Но теперь следует добавить, что вся эта уловка барахлит во всех отношениях, как к гадруметянам, так и к карфагенянам перед Тунетом. Нельзя было предположить, что гадруметян можно обмануть, поскольку они, скорее всего, сначала приняли бы прибывшую армию за карфагенскую и, более того, не спешили бы сдаваться, по крайней мере, до тех пор, пока якобы прибывшая армия действительно не появилась бы перед городом. Но правильнее было бы застать осаждающих Тунет врасплох, чем предупредить их. Агафокл не мог надеяться, что предупреждение будет иметь успех, о котором говорил Диодор: но если оно не имело успеха, у него не было другого выбора, кроме как повернуть назад и оставить Тунет на произвол судьбы, так как он не мог осмелиться напасть с одним отрядом. Он рисковал весьма задержаться со своим предприятием, и это в тот момент, когда точно нельзя было терять время. Грот считает всю эту историю несколько странной, но, тем не менее, не решается ее исключить, поскольку Диодор следует здесь хорошему преданию. Беспокойство Грота, как мне кажется, не имеет особого значения, поскольку традиция Диодора, как мы видели, далеко не всегда единообразна. В нашем отрывке, однако, в качестве основного источника используется Тимей, но в рассказе о стратегеме в 17, 2-5 мы, несомненно, видим лишь интерполяцию из Дуриса. Единственным историчным аспектом истории Дуриса является лежащая в ее основе ситуация, а именно то, что карфагеняне совершили нападение на Тунет, но вскоре из–за возвращения Агафокла были вынуждены снова бежать. Ситуация, однако, точно такая же, как в сообщении Тимея, и поэтому мне кажется естественным видеть в двух наступлениях карфагенян и двух последующих отступлениях Агафокла только дублет. Это тем более целесообразно, что для Агафокла было бы неразумно возобновлять прерванную кампанию сразу после первого бегства карфагенян. Ему пришлось бы убедить себя, что карфагеняне боятся только его близости, и поэтому, не победив их и полностью не обезопасив Тунет, он не может решиться на новое продвижение в глубь страны. Поэтому мы должны полностью вычеркнуть из истории первое поражение карфагенян и первое возвращение Агафокла вместе со стратегемой. В качестве историчности в рассказе Дуриса мы можем отметить, что Гадрумет еще не пал, когда Агафокл уже был на пути в верхнюю Ливию. По возвращении в Тунет Агафокл привлечет к себе часть осадных войск, стоящих перед Гадруметом. Вероятно, гадруметяне капитулировали не ранее, чем когда их последняя надежда исчезла после отпора карфагенянам и поражения Элимы. Более того, мы можем верить Дурису, что карфагеняне бросили свои осадные машины во время бегства из Тунета, так как выдумывать такие вещи не имело бы никакого смысла. Однако это оставление машин не очень вписывается в остальное повествование Дуриса; ведь если бы карфагеняне бежали только от далекого зарева пожара, у них все равно было бы достаточно времени, чтобы по крайней мере сжечь свои бандуры.
Афронтом карфагенян и победой над Элимой завершились события 310 года. В 309 году важные сражения впервые произошли на Сицилии. Согласно Диодору 30, 1 у Гамилькара была армия из 120 000 пеших и 5000 всадников. Он уже взял под контроль все отдельные города острова и теперь обратил всю свою мощь против Сиракуз, которые он осаждал с моря и суши. Для того, чтобы заставить их сдаться, он задумал занять территорию, прилегающую к Олимпиону, и оттуда направить атаку на стены. «Сиракузяне, однако, не остались в неведении о его замысле: поэтому они отправили ночью около 3000 пеших и 400 всадников с приказом занять Эвриал. Войска быстро выполнили приказ, но карфагеняне подошли ночью, полагая, что враги их не заметят. Во главе всех стоял Гамилькар; с ним были войска, которые обычно окружали его. За ним следовал Динократ, принявший командование кавалерией. Пехотинцы были разделены на две фаланги, одна из которых состояла из варваров, а другая — из союзных греков. Кроме того, за линией марша, следовала за добычей беспорядочная толпа солдат, которые не приносят никакой пользы в бою, а только создают шум и беспорядок, от которых так часто происходят самые большие опасности для всей армии. Так было и сейчас. Поскольку им пришлось маршировать по узким и очень неудобным тропам, обозные и некоторые из тех, кто находился вне линии марша, начали сбиваться с тропы и сталкиваться друг с другом. В отряде произошла толкотня, в результате чего возникла потасовка, к которой присоединились многие с обеих сторон, а затем раздались громкие крики и шум по всей армии. Как раз в этот момент сиракузяне, стоявшие на Эвриале и издалека слышавшие рев наступающей армии, со ринулись на врагов. Некоторые стреляли в наступающих с вышины, другие занимали удобную позицию и преграждали путь варварам, третьи заставляли бегущих бросаться вниз со скал, ибо в темноте и не ведая о положении вещей те предполагали, что против них явились с большой силой и атакуют. Оказавшись в большом затруднении, отчасти из–за замешательства их собственной армии, отчасти из–за неожиданного появления врагов, и прежде всего потому, что они не знали, как помочь себе на этих узких тропинках, которые были им совершенно незнакомы, карфагеняне обратились в бегство. При этом, однако, поскольку выходы с тропинок были узкими, многие были затоптаны насмерть собственной довольно многочисленной кавалерией, а другие в темноте ночи увидели в себе врагов и напали друг на друга. Сам Гамилькар сначала стойко противостоял нападению врага и призывал войска мужественно встретить опасность; но в общей суматохе и страхе его солдаты вскоре покинули его, так что в конце концов он остался один и был взят в плен» (29, 4-11). Здесь Гамилькар поступает, как афинянин Демосфен в 413 году. План, возможно, был подсказан ему служившими в его армии сиракузскими изгнанниками, поскольку они обладали наиболее точным знанием сложного горного рельефа. Диодор, похоже, возлагает вину за неудачу атаки полностью на войска. Однако он забывает, что сиракузяне уже были готовы к нападению и были бы начеку даже без шума. Таким образом, в некотором смысле, войска здесь сделаны козлом отпущения, чтобы снять с Гамилькара вину за провал атаки. Точно так же, чтобы оправдать поражение, подчеркивается, что темнота ввела в заблуждение относительно силы сиракузских войск. Если к этому добавить, что о личной храбрости Гамилькара также говорится с самой высокой оценкой, то мы убедимся, что это не отчет победившей стороны, как считает Мельтцер, а скорее источник этого отчета находился именно в армии осаждающих.
Согласно известному повествованию, Гамилькар, как говорят, был соблазнен на нападение неправильно понятым пророчеством, поскольку его прорицатели заранее предсказали ему на основании жертвоприношения, что на следующий день он будет обедать в Сиракузах (29, 3 и 30, 2). Пророчество прорицателей очень напоминает оракул, который, как говорят, побудил Креза пересечь Галис, и не уступает ему по значимости. На самом деле и дельфийские оракулы, и карфагенские прорицатели сначала своими заявлениями прямо подстрекали к нападению, но впоследствии, когда нападение потерпело неудачу, они попытались представить свои заявления двусмысленными и перенесли заблуждение с себя на вопрошающего. История о Гамилькаре, если она берет свое начало в карфагенском лагере, конечно же, должна была быть передана Диодору через Тимея. Кстати, другая версия этой истории встречается у Цицерона (de div. I 24, 50) и у Валерия Максима (I 7, externa 8). Последнюю здесь можно не принимать во внимание, поскольку она не содержит ничего оригинального, а основана лишь на искажении сообщения Тимея. Причиной искажения стало включение Диодором 31, 1 и 2 из Тимея возникновение ссор в войске осаждающих. Цицерон не мог иметь в руках самого Тимея, иначе он не стал бы цитировать apud Agathoclem scriptum in historia est. У Валерия Максима та же путаница, что и у Цицерона.
О казни Гамилькара мы узнаем только из нескольких высказываний Дуриса. Они довольно небрежно вставлены в рассказ Тимея и имеют следующую связь: «Сиракузяне вернулись в город с богатой добычей и отдали Гамилькара на расправу всем, кто хотел ему отомстить (30, 2). Затем родственники павших повели связанного Гамилькара через весь город и, наконец, после ужасного обращения предали его смерти среди жесточайших оскорблений. Потом командиры города отрубили ему голову и послали с ней гонцов в Африку к Агафоклу, чтобы сообщить ему о счастливом событии» (30, 3). Когда гонцы прибыли в Африку с головой Гамилькара, Агафокл взял ее, поскакал с ней и, приблизившись к вражескому лагерю в пределы слышимости, показал ее врагам и тем самым дал им понять, что их армия разбита. Карфагеняне были крайне опечалены и по–варварски распростерлись на земле, считая смерть своего царя собственным несчастьем, и потеряли всякое мужество для продолжения войны. С другой стороны, войска Агафокла, уже находившиеся в приподнятом настроении в результате достигнутых в Африке успехов, теперь, после того как к ним добавилась еще одна удача, преисполнились величайших надежд и считали, что они уже избежали всех опасностей» (33, 1 и 2). В реконструированном здесь рассказе Дуриса с самого начала вызывает недоумение утверждение, что сиракузяне вернулись в свой город, нагруженные богатой добычей, ведь если бы у нападавших карфагенян действительно были сокровища, они, вероятно, не стали бы тащить их с собой во время ночной попытки захватить их врасплох, а оставили бы в лагере. Однако нападения на лагерь, конечно же, не было.
Затем далее рассказывается о наказании Гамилькара. Хотя в более поздних исторических исследованиях это всегда принимается за правду, я все же хотел бы утверждать, что странная идея передать Гамилькар всем родственникам погибших в войне гораздо больше подходит для историка вроде Дуриса, чем для настоящих государственных деятелей, таких как Эримнон и Антандр. Детали отправки отрубленной головы очень напоминают мне историю о корабельных клювах и, как мне кажется, были придуманы только в качестве аналога. Конечно, неправда, что Агафокл преподнес голову Гамилькара карфагенянам лично, поскольку он не мог осмелиться подойти так близко к их лагерю. Однако если бы он показал голову только издалека, ему вряд ли бы поверили, так как при длительной транспортировке по морю и в жаркой Африке было бы невозможно, чтобы голова не была давно изуродована до неузнаваемости. Связанные с информацией о прибытии головы Гамилькара замечания о смене настроения в обеих армиях, конечно, имеют ценность только в той мере, в какой они снова служат для характеристики Дуриса. Ранее Дурис уже рассказывал, что Агафокл оживил мужество войска, выпустив в полет сов, и вообще с удовлетворением констатировал, что такие маленькие хитрости для ободрения войска на войне часто имеют величайшее значение (Диодор XX 11).
Во время ночных боев на Эвриале войска Гамилькара были разбросаны в разные стороны. Когда они наконец собрались днем, перед ними прежде всего встал вопрос, кому передать командование армией после смерти Гамилькара. Договориться не удалось, так как греческие изгнанники избрали Динократа, а карфагеняне настаивали на избрании генерала из своих рядов и передаче командования тем, кто по достоинству был ближе всего к Гамилькару.
Таким образом, у обеих армий теперь были свои командиры, и продолжали ли они вообще сражаться вместе, остается по меньшей мере очень сомнительным.
В результате возникших разногласий между карфагенянами и греческими изгнанниками, как отмечает Диодор в 31,3, в ближайшем будущем развитие власти на острове было полностью исключено. Динократ был слишком слаб сам по себе, а сиракузяне уже настолько страдали от недостатка продовольствия, что наверняка потеряли всякое желание вмешиваться в сицилийские дела. При таких обстоятельствах акрагантинцы сочли целесообразным призвать к свободе, оставшихся независимыми от Агафокла демократов острова, чтобы объединить их вокруг себя и затем во главе с ними бросить вызов сиракузянам за единоличное правление на острове. Первоочередной задачей теперь было свержение существующих правительств во всех отдельных городах и выдвижение на первый план партий, выступавших за присоединение к демократическому движению. Осуществить эту меру акрагантинцы поручили своему генералу Ксенодоку. Они дали ему необходимые силы, а затем отправили против острова. Ксенодок сначала двинулся на Гелу, где, допущенный ночью некоторыми из приглашенных им друзей, он захватил город, имея при этом в своем распоряжении большие силы и значительные средства. После того как жители Гелы были освобождены, они охотно приняли участие в походе всеми своими силами, а также помогали освобождать другие города. По мере того как известия о действиях акрагантинцев распространялись по острову, стремление к свободе стало пробуждаться и в других городах. Эннейцы первыми послали депутатов и сдали свой город акрагантинцам. Когда освобождение было завершено, войска двинулись против города Гербес, который поддерживался из крепости. Здесь была ожесточенной борьба, а поскольку помогали и горожане, удалось захватить крепость. Многие варвары были убиты, а около 500 вынуждены сложить оружие и сдаться. Пока акрагантинцы продолжали здесь действовать, часть оставленных Агафоклом в Сиракузах войск захватила город Эхетлу и опустошила области Леонтин и Камарины, уничтожив урожай. Только тогда Ксенодок, наконец, пришел в эту область, освободил леонтинцев и камаринцев от войны и захватил сильно укрепленную Эхетлу. Он восстановил демократию для граждан и удержал сиракузян от дальнейшего вмешательства. В общей сложности он прошел через все места и города острова и освободил их от карфагенского ига (31, 4 - 32, 2).
Пока Ксенодок прокладывал себе путь через остров, сиракузянам однажды пришлось вести небольшое морское сражение с карфагенянами. «Поскольку сиракузяне уже страдали от голода, однажды они получили известие, что несколько кораблей, груженных зерном, находятся на пути в Сиракузы. Поэтому они укомплектовали двадцать кораблей и, найдя время, когда варвары, обычно крейсирующие перед гаванью, не были начеку, тайно отплыли с ними. Они пришли в Мегару и ждали там прибытия торговцев зерном. Однако вскоре после этого они увидели, что карфагеняне приближаются к ним с тридцатью кораблями. Сначала они были намерены сражаться, но вскоре их вынесло на берег, и они спаслись, доплыв до храма Геры. Они все еще боролись за обладание пустыми кораблями. Карфагеняне захватили их железными крючьями и попытались силой оторвать от земли. Таким образом им удалось захватить десять кораблей, но остальные были спасены поспешившими на помощь жителями города» (32, 3-5).
В Африке в 309 году, по–видимому, не произошло никаких важных военных действий, так как наши знания о начинаниях Агафокла теперь снова очень ограничены. Юстин хранит полное молчание, а Диодор сообщает только о крупном мятеже. Когда вспыхнул мятеж, Агафокл находился в Тунете и оказался далеко не в блестящей ситуации. Напротив него стояла карфагенская армия, которая оказала довольно упорное сопротивление и сохраняла свои позиции до 308 года. Несомненно, что эта армия также блокировала его связь с внутренними районами, так как, несмотря на все его предыдущие успехи, теперь он был в таком затруднении, что даже задерживал выплату жалованья своим войскам. Возможно, войскам было очень неприятно, что после долгих и плодотворных грабительских походов они снова оказались запертыми в Тунете, и поэтому у них вскоре возникло желание договориться с карфагенянами через Агафокла, чтобы освободиться от гнетущего положения. В таком настроении часть войск желала лишь мятежа. Причиной мятежа стала личная ссора полководца по имени Ликиск (который был очень популярен среди недовольных войск) сначала с Агафоклом, а затем с его сыном Архагатом. Этот спор закончился тем, что Ликиск был заколот Архагатом. Войско сразу же выступило против Архагата и потребовало, чтобы Агафокл выдал его. Получив отказ, они подняли открытый бунт. Согласно Диодору в 33, 7, зачинщиками восстания были многие офицеры, которые обвинялись в различных преступлениях и поэтому хотели воспользоваться возможностью избежать ожидающего их наказания. Насколько эта информация соответствует действительности, определить сложно. В любом случае, однако, она указывает на традицию, которая чрезвычайно благоприятна для Агафокла. Поэтому Тимей, вероятно, не может считаться автором. Ближе всего на ум приходит Каллий; но тогда он мог появиться в Диодоре только при посредничестве Дуриса, поскольку в некоторых дальнейших замечаниях о восстании следы Дуриса, как мы увидим, снова налицо. Сначала мятежные войска потребовали от Агафокла вернуть им жалованье. Поскольку оно не могло быть им выплачено, они выбрали себе командиров, завладели стенами Тунета и поместили Агафокла и его клевретов под охрану. Когда карфагеняне получили известие об этих событиях, они отправили к войскам послов, которые должны были попытаться убедить их перейти на их сторону, пообещав им большее жалование и значительные подарки. Многие из лидеров действительно заявили о своей готовности перейти со своими отрядами. Каким образом Агафокл справился с восстанием, невозможно понять, поскольку Диодор не приводит об этом ничего, кроме выдумок. Он рассказывает, что Агафокл снял свой пурпур и появился в лагере в бедной гражданской одежде. Это непривычное зрелище заставило солдат замолчать и вызвало среди них большой переполох. Говорят, что когда Агафокл увидел это, он немедленно произнес перед собравшимися очень жалобную речь, которую закончил тем, что достал свой меч, чтобы заколоть себя. Конечно, войска не позволили этому случиться. Напротив, они уже были настолько тронуты всей этой сценой, что легко сняли с Агафокла все обвинения и настоятельно потребовали, чтобы он снова надел свои царские регалии. Агафокл сперва пролил слезы умиления, а затем переоделся под громкие аплодисменты собравшейся толпы. Более поздние историки приняли эту историю со всеми ее деталями как правдивую, но Диодор опирается здесь на Дуриса, для которого, как мы уже видели, использование гардероба было привычным приемом. В нашем примере он также использует попытку самоубийства, пролитие слез и особенно аплодисменты собравшейся толпы (аналогично Polyaen V 3, 3). Все эти вещи, конечно, он полностью придумал. В описании одежды Агафокла он даже позволил себе небольшую поэтическую вольность, ибо когда он говорит о царской одежде (§ 3 ἀποθέμενος τὴν πορφύραν и § 5 ἀναλαβεῖν τὴν βασιλικὴν ἐσθῆτα), он тем самым преждевременно, по крайней мере на два года, возвел Агафокла в цари. Поскольку Дурис проявил к подавлению восстания живой интерес, очень трудно извлечь из его повествования подлинные факты. То, что Агафокл повлиял на войска, обратившись к ним, возможно, правда, но также возможно, что окончательное успокоение было лишь следствием следующей победы над карфагенянами. В любом случае, утверждение в § 7, что двести главарей и других недовольных из армии Агафокла поступили на карфагенскую службу, несомненно, верно.
Говорят, что после того, как Агафокл умиротворил свои мятежные войска, он быстро воспользовался ситуацией, чтобы осуществить военную хитрость, которая помогла ему одержать победу над карфагенянами. Поскольку карфагеняне ожидали, что мятежные войска воспользуются их предложением и присоединятся к ним, Агафокл привел к их лагерю всю свою армию, а затем, когда они, не подозревая ничего дурного, дружески вышли навстречу, внезапно подал боевой сигнал (σημαίνειν τὸ πολεμικόν) и устроил большую резню. В то, что переход одной враждебной армии к другой в действительности произошел так легко и непринужденно, как это представляет себе информатор Диодора, верится с трудом, и поэтому историчность всей этой стратегемы снова выглядит весьма сомнительной. Трубный сигнал, конечно, должен быть исключен как атрибут Дуриса. На мой взгляд, единственное, что остается абсолютно верным, это то, что Агафокл однажды внезапно напал на карфагенские войска во время восстания и с кровопролитием отбросил их назад. Но как произошло это нападение и какое значение оно имело, из рассказа Диодора неясно.
В 308 году карфагеняне достигли такого превосходства, что уже могли приступить к повторному подчинению своих отпавших подданных. Они послали армию в область нумидийских зуфонов и добились того, что многие из тамошних жителей перешли на их сторону, а некоторые из отступников возобновили прежний союз. Когда Агафокл был уведомлен об этом, он решил дать отпор дальнейшему продвижению карфагенян. Поэтому он оставил своего сына Архагата с частью своего войска в Тунете, а сам с отборным отрядом из 8000 пеших, 800 всадников и 50 ливийских колесниц в величайшей спешке отправился на территорию зуфонов. «Узнав о его приближении, карфагеняне обосновались на холме, окруженном глубокими и труднопроходимыми реками, так что обеспечили себе защиту от любых неожиданных набегов врагов. В то же время они приказали нумидийцам, которые казались особенно пригодными, следовать за греками и затруднять их дальнейшее продвижение. Поскольку они выполнили свой приказ, Агафокл послал против них пращников и лучников, а сам с оставшимися силами направился прямо к основному лагерю врагов. Как только карфагеняне поняли его намерение, они вывели свою армию из лагеря и выстроили ее в боевой порядок, намереваясь вступить в бой. Теперь, когда они увидели, что войска Агафокла уже перешли реку, они атаковали сомкнутым строем и, поскольку река создавала переправлявшимся очень большие трудности, многих врагов перебили. Во время форсирования греки отличались храбростью, в то время как варвары имели перевес в численности. Довольно долго продолжалась упорная битва. Тем временем нумидийцы в каждой из двух армий держались в стороне от сражения и ждали его исхода, намереваясь разграбить обоз побежденных. Поскольку у Агафокла были только самые боеспособные войска, он первым заставил отступить стоявших перед ним врагов. Отбросив их назад, он одновременно обратил в бегство и остальных варваров. Единственными, кто выдержал стремительные атаки Агафокла, были греческие всадники на службе у карфагенян, предводителем которых был Клинон. Поскольку они продолжали сражаться с величайшей славой, большинство из них погибло героической смертью; в живых остались только те, кто спасся случайно. Агафокл отказался от преследования и двинулся против тех варваров, которые бежали в лагерь. Так как ему пришлось атаковать в крутом и почти труднодоступном месте, потери с его стороны были не меньшие, чем со стороны карфагенян. Тем не менее, он не отказался от своего смелого начинания, но, воодушевленный победой, энергично атаковал, надеясь, что ему удастся взять лагерь штурмом. Тем временем нумидийцы, ожидавшие исхода битвы, убедились, что нападение на обоз карфагенян невозможно, поскольку войска обеих сторон сражались очень близко к лагерю, и поэтому они напали на греческий лагерь, от которого, как они видели, Агафокл находился очень далеко и который оставался практически без присмотра. Вторгшись, они с легкостью перебили тех немногих, кто пытался оказать сопротивление, и захватили множество пленных и богатую добычу. Когда Агафокл узнал об этом, он поспешно прибыл со своими войсками. Ему удалось спасти часть награбленного, но нумидийцы сохранили большую часть и в следующую ночь покинули район. Агафокл воздвиг трофей и разделил добычу между своими солдатами, чтобы никто не стал недовольным из–за понесенных потерь. Пленных греков, сражавшихся в карфагенской армии, он всех поместил в крепость под охрану. Но ночью они, опасаясь ожидаемого от тирана наказания, напали на стражу в замке, справились с ней в бою, а затем овладели укрепленной возвышенностью. Их было не менее 1000, в том числе более 500 сиракузян. Услышав об этих происшествиях, Агафокл прибыл со своим войском, выманил разбойников из их убежища предложением перемирия, а затем казнил» (38, 2-39, 6).
Представленный здесь рассказ о битве очень точен и до самого конца выглядит достоверным. Мне только неясно, удалось ли Агафоклу в конечном итоге взять штурмом карфагенский лагерь или нет. Я почти готов поверить, что взял, несмотря на молчание Диодора, потому что, во–первых, Агафокл в состоянии раздать богатую добычу своим войскам сразу после битвы, во–вторых, он не смог бы воздвигнуть трофей, если бы вернулся обратно через реку ничего не добившись, и, в-третьих, внезапное прекращение битвы и поспешное отступление по неблагоприятной местности, вероятно, было бы крайне опасным по военным соображениям. Подбор материала в военных сводках кажется мне несколько однобоким. Больше всего было служивших в карфагенской армии греков. Например, указано, что командира греческого конного отряда звали Клинон, но мы совершенно не знаем, кто был главнокомандующим всей карфагенской армии. Точно так же, хотя мы узнаем, сколько было взято в плен греков из карфагенской армии и сколько из них вернулось в Сиракузы, общее число пленных и убитых с обеих сторон неизвестно. Кроме того рассказ о битве принимает сторону находившихся на карфагенской службе греков. Так, особо подчеркивается, что Агафокл нарушил свое обещание пленным, но ни словом не упоминается, что пленные первыми нарушили верность и тем самым приговорили себя с самого начала. Нарушение верности при этом даже еще пытаются оправдать по причине, отнюдь не лестной для Агафокла. Кстати, могли ли пленники в их и без того отчаянном положении все же заключить договор, и, скорее, были ли они просто охвачены пустыми надеждами, пытаясь ухватиться за последнюю возможность спастись и умоляя Агафокла о пощаде, я вряд ли осмелюсь решить. Но в любом случае поразительно, что, согласно изображению Тимея, Агафокл без колебаний нарушает все клятвы и, тем не менее, повсюду находит новых людей, достаточно глупых, чтобы ему поверить. Отчет о сражении наиболее ясно выдает его партийную позицию замечаниями о храбрости всадников Клинона; сравните особенно слова: ἀγωνισαμένων δ ̓ αὐτῶν λαμπρῶς οἱ πλεῖσται μὲν ἀνῃρέθησαν μαχόμενοι γενναίως («поскольку они продолжали сражаться с величайшей славой, большинство из них погибло героической смертью»). Из всадников Клинона лишь немногим удалось спастись, и среди них, как я полагаю, был осведомитель Тимея. Вероятно, это тот самый информатор, которому Тимей также обязан точной информацией о внутренних условиях Карфагена, с которой мы уже неоднократно сталкивались. О том, что эту информацию ему передал не коренной карфагенянин, а грек, свидетельствуют его неоднократные ссылки на карфагенские обычаи. Так, например, Diod. XIX 106, 4 и XX 9, 1 упоминаются карфагенские траурные обычаи. Для карфагенянина такие вещи были бы само собой разумеющимися, тогда как греку они должны были бросаться в глаза и, следовательно, заслуживать повествования.
После долгого периода бездействия и незначительных успехов Агафокл, наконец, снова победил карфагенян в открытом сражении. Тем не менее, его положение не могло существенно улучшиться, пока в Карфагене сохранялось влияние сенатской партии. Бомилькар был свергнут сразу после прибытия 5000 человек, посланных Гамилькаром, и с тех пор не мог найти возможности снова подняться. Даже когда его противники перешли на территорию зуфонов и были там разбиты, обстоятельства все еще были для него слишком неблагоприятными, чтобы он мог осуществить уже запланированную попытку вернуть себе господство (Diod. 43, 1 и 2). В таких обстоятельствах союз с Бомилькаром мог иметь для Агафокла лишь второстепенное значение. Агафокл вряд ли мог надеяться подкрепить себя полностью собственными силами. Поэтому он счел необходимым искать поддержку извне и обратил свое внимание на Офеллу Киренского. Офелла участвовал в походах в Азию при Александре Македонском, затем был послан Птолемеем в Кирену для наведения там порядка и, наконец, получил в управление всю киренскую область. Как бывший офицер Александра, он вскоре задумался о расширении своей территории путем завоеваний, а поскольку на востоке он был ограничен правительством Птолемея, а на юге — природой, он, естественно, считал целью своих завоеваний запад. Он даже оставил перипл, в котором, как видно из Страбона XVII, 826, речь шла о побережье Западной Африки. Возможно, Агафокл знал о завоевательных планах Офеллы и именно по этой причине связался с ним для дальнейших начинаний. Он послал к нему в качестве переговорщика сиракузянина по имени Ортон, и через него попросил его принять участие в войне против карфагенян, а взамен обещал ему владение всей Африкой. «Ведь он сам, сказал он, был бы вполне удовлетворен Сицилией, если бы мог держать весь остров под своей властью, свободной от любой опасности со стороны карфагенян. Более того, если он действительно захочет стремиться к чему–то большему, то совсем рядом Италия, тогда как Африка из–за большого и опасного моря его ни в коем случае не устраивает, и даже сейчас он пришел туда не из стремления к завоеваниям, а по необходимости» (Diod. 40, 3 и 4). Как и Диодор, Юстин также высказался о переговорах между Агафоклом и Офеллой; он говорит об Офелле в XXII 7, 4 pactusque cum eo fuerat, ut Siciliae illi, sibi Africae imperium victis Carthaginiensibus cederet, «заключил с ним договор, что, победив карфагенян, себе возьмет Сицилию, а ему уступит Африку». Согласие между Диодором и Юстином, конечно же, доказывает, что их источником здесь снова является Тимей. Мельтцер считает, что Агафокл никогда не собирался выполнять данные им Офелле обещания. Если бы ему удалось приручить такого человека, как Офелла, а затем поставить его во главе карфагенского правительства, то, видимо, было желательно, чтобы его преемником стал Архагат. Поэтому он обратился к Офелле и убедил его усыновить Архагата. Юстин заявил об этом совершенно определенно, и тем более непозволительно сомневаться в его утверждении здесь, поскольку оно все еще имеет большую внутреннюю вероятность. Заявление Юстина никогда не включалось в более поздние исторические свидетельства, поскольку всегда считается само собой разумеющимся, что Агафокл вызвал Офеллу только для того, чтобы убить его. Правильнее будет принять усыновление как доказанный факт и сделать вывод, что Агафокл не планировал убийство с самого начала, а решился на его осуществление только после, из–за поведения Офеллы.
Когда Офелла получил приглашение от Агафокла, он с радостью согласился. Теперь он приложил усилия, чтобы собрать армию, и стремился еще больше улучшить и укрепить ее с помощью греческих наемников. Он добился большого успеха в наборе войск в Греции, отчасти потому, что политические условия там в то время были очень неблагоприятными, а отчасти потому, что поход на Карфаген сулил обильную добычу. Больше всего войск, как говорят, стекались к Офелле из Афин, потому что там к нему был особый интерес: ведь его жена Эвтидика была дочерью афинянина Мильтиада и даже прослеживала свою родословную до победителя Марафона. Армия, которую собрал Офелла, состояла из более чем 10000 пехотинцев, 600 всадников и 100 колесниц с более чем 300 колесничих и их ассистентов, парабатов. Кроме того, за ними следовало еще не менее 10000 некомбатантов, многие из которых также взяли с собой своих жен, детей и все свое имущество, так что вся армия напоминала орду колонистов. Марш из Кирены в Карфаген, естественно, был сопряжен с самыми большими трудностями, какие только можно представить, но Офелла, как справедливо замечает Грот, на службе у Александра Македонского научился не бояться долгих переходов и поэтому мужественно преодолевал все невзгоды. За восемнадцать дней он преодолел со своей армией расстояние в 3000 стадиев (= 75 миль) и прибыл в Автомалу, которая была самым дальним постом в районе Кирены. Говорят, что из Автомалы он добрался до ужасной каменной пещеры, в которой когда–то обитала Ламия, наводившая ужас на детский мир. Продолжая свой поход, он прошел через пустыню, лежащую между двумя Сиртами. В нем было много ядовитых змей того же цвета, что и песок, и поэтому марш стал большим бедствием для воинов, которые не могли вовремя заметить их. Кроме того, во время марша через пустыню войска также сильно страдали от недостатка воды и даже от голода. Теофраст говорит (hist. plant. IV 3 pag. 127), что однажды они нашли возможность питаться в течение нескольких дней плодами лотоса. Во всяком случае, тогда они находились недалеко от Малого Сирта, где даже сегодня в большом количестве можно найти лотос (Rhamnus lotus). Кстати, указание Теофраста также можно было бы использовать для хронологии, если бы можно было определить, в какой месяц плоды лотоса достигают созревания. Мне определить не удалось. После более чем двухмесячного марша войска Офеллы, испытывая большие трудности, наконец прибыли на территорию Карфагена и разбили лагерь недалеко от армии Агафокла.
То, что Диодор рассказывает о вооружениях и походе Офеллы, он позаимствовал из исторического труда Дуриса. Это можно утверждать с тем большей уверенностью, что в приведенном здесь описании Ламии он очень точно совпадает с 35‑м фрагментом. Примечательно, что Диодор также цитирует стих Еврипида о Ламии, поскольку Дурис подробно изучал Еврипида и стремился использовать эти исследования при каждом удобном случае. Сам Диодор был далек от того, чтобы кичиться своим знанием поэзии. Как и факты о Ламии, известия о жене Офеллы Эвтидике также восходят к Дурису, поскольку они продолжены в 14‑й главе «Деметрия» Плутарха, основанного на Дурисе. Если мы проверим достоверность информации Диодора, взятой из Дуриса, то я хотел бы сначала усомниться в том, действительно ли в Афинах к Офелле проявляли гораздо больший энтузиазм, чем во всех других государствах Греции. Возможно, Дурис изобразил восторг афинян только потому, что нашел подходящее звено для использования своих известий об Эвтидике. Сведения о численности отдельных частей войск в армии Офеллы очень подробны и, по–видимому, передана Дурису достаточно достоверно. Из сведений о Ламии следует, по крайней мере, отметить, что греческие войска действительно вообразили, что во время своего похода они нашли пещеру Ламии. То, что Ламия была родом из Ливии, было уже старым убеждением, согласно стихам Еврипида, цитируемым Диодором; и если войска начали искать ее обитель только во время похода, то, конечно, оставалось сделать лишь небольшой шаг, прежде чем они ее нашли. То, что Диодор рассказывает о ядовитых змеях в пустыне, во всяком случае, правда; ведь и Лукан, описывая поход Катона по пустыне, говорит о змеях, которых из–за их кожи цвета песка едва можно было отличить от земли; ср. Phars. v. 175 и 176 сoncolor exustis atque indiscretus arenis Ammodytes. Поэтому информация Диодора о змеях, несомненно, основана на хорошо информированном источнике. Что это за источник, мы уже видели там, где мы указали, что соответствующее замечание о змеином укусе также появляется в 3‑м фрагменте Каллия. Вероятно, Диодор не использовал Каллия напрямую, поскольку обычно он связывает известия, восходящие к нему, с замечаниями Дуриса. В нашем случае Каллий, вероятно, является первоисточником не только информации о змеях, но и всего сообщения о походе и вооружениях Офеллы.
Когда Офелла прибыл со своим войском, Агафокл предложил все, чтобы принять его очень радушно. Он призвал его дать своим войскам отдых после их трудов и охотно снабжал его всем, что служило для их подкрепления и заботы. Кроме того, он оставался с ним в лагере несколько дней, дружески обедал с ним и истощал себя в любезностях и лести. Наконец, он даже договорился с ним об усыновлении Архагата. И Диодор, и Юстин подробно описывают прием, который Агафокл оказал Офелле. Поэтому, конечно же, они оба снова черпали из Тимея. Кажется, что Тимей намеренно подробно описал льстивое поведение Агафокла, чтобы представить в более ярком свете его коварство в убийстве Офеллы. Но по–моему он как всегда болтает из злобы. Прежде всего, невозможно понять, зачем ему было склонять Офеллу к усыновлению своего сына, если он уже планировал убить его. Подготавливая свое черное дело, Агафокл созвал своих солдат, чтобы сообщить им, что Офелла покушается на его жизнь, и многие поверили. Возможно, обвинение, выдвинутое против Офеллы, было не таким уж необоснованным, как его, чтобы лучше очернить Агафокла, выставил Тимей. В любом случае, Офелла получил бы гораздо больше выгоды от убийства Агафокла, чем Агафокл от убийства Офеллы. Последний пришел, чтобы стать независимым владыкой Запада, а не вассалом Агафокла и не для того, чтобы его распоряжения постоянно ограничивались и затруднялись всевозможными соображениями. Если бы ему удалось совершить убийство первым, он забрал бы всю армию Агафокла, подобно тому, как Агафокл впоследствии заполучил его собственную. Вскоре Агафокл убедился, что сильно ошибся в Офелле и не нашел в нем того надежного союзника и защитника своих интересов, на которого рассчитывал. Возникновение разногласий было неизбежно, и когда Агафокл даже узнал, что Офелла намерен избавиться от него, он ни в коем случае не хотел пускать все на самотек, а взял инициативу в свои руки и опередил Офеллу, убив его. О самом убийстве мы имеем сообщения у Диодора и у Полиэна, которые сильно отличаются друг от друга. Первый рассказывает так: «Когда Агафокл увидел, что большая часть прибывшего войска отправилась за фуражом и провизией, а Офелла совсем не подозревал о задуманном против него заговоре, он созвал свое войско на совещание, обвинил на нем своего союзника в том, что тот злоумышляет против него, а затем, возбудив сильное ожесточение, немедленно повел свои войска против киренцев. Офелла был поражен этим неожиданным нападением. Он пытался защищаться, но поскольку был застигнут врасплох и не имел с собой достаточного количества войск, был убит в бою». Нет сомнений в том, что Диодор снова пересказывал здесь Тимея. Подтверждением этому служит и соприкосновение с Юстином, поскольку слова τὸν δὲ Οφέλλαν ἑῶρα μηδὲν τῶν ὑφ ̓ ἑαυτοῦ βεβουλευμένων ὑπονοοῦντα, «Офелла совсем не подозревал о задуманном против него заговоре» совпадают с выражением Юстина incautum interfecit, «убил неосторожного [царя]». Рассказ Полиэна гласит: «Агафокл, узнав, что Офелла любил мальчиков, послал к нему заложником своего собственного сына Гераклида, который был в самом расцвете юности, и велел ему несколько дней противиться его приставаниям. Когда юноша прибыл, Офелла, будучи полностью поглощен его красотой, постоянно находился рядом с ним и все свои мысли направлял только на общение с ним. Тогда Агафокл внезапно пришел со своими сиракузянами, убил Офеллу, захватил все его войско и вернул сына в лагерь целым и невредимым» (V 3, 4). Полиэн, как мы видим, очень сильно расходится с Диодором и Юстином и, следовательно, в любом случае черпал из другого источника, не из Тимея. Ближе всего его повествование можно проследить к Дурису. Окраска любовной истории и изобретение стратегемы также говорят в пользу Дуриса. Для изобретения опять–таки характерно, что Агафокл с уверенностью рассчитывает на успех своей хитрости, хотя на самом деле не было ничего другого, максимум — лишь очень отдаленная возможность. В любом случае, у Полиэна утверждается, что Агафокл вошел в лагерь Офеллы с целым отрядом, когда убивал его. Я также хотел бы отметить, что Гераклид был в лагере Офеллы как заложник; все остальное, однако, для меня фейк. В последнее время, как мне кажется, критика источников нашего отрывка и, соответственно, изложение истории, пошли по совершенно неправильному пути. Рёзигер и Мельтцер, следуя ему, относят Юстина и Полиэна к Тимею, а Диодора к Дурису. Полиэн, как говорят, передал Тимея «сравнительно чище всех», поскольку его повествование внутренне достоверно. Считается, что история харассмента была искажена у Юстина, как считает Рёзигер, в результате намеренного mitigatio, или, как предпочитает считать Мельтцер, в результате неправильного понимания греческого выражения. По мнению Мельтцера, Дурис, который присутствует у Диодора, «отбросил историю о харассменте, как он нашел ее у Тимея, вероятно, потому, что она показалась ему слишком неестественной и поэтому невероятной для его персоны»….. То, что он приводит, или, скорее, то, что можно найти в рассказе Диодора, в остальном явно заимствовано из Тимея, только не так искажено. Грот и Гольм придерживаются в своих рассказах исключительно Диодора и, вполне возможно, правильно его поняли, Дройзен же снова демонстрирует свою полную зависимость от Полиэна.
Убийство Офеллы поставило его войска в очень неприятную ситуацию, поскольку теперь, не имея реальной цели войны, они оказались во вражеской стране, возвращение из которой, вероятно, было едва ли возможно. Агафокл немедленно воспользовался их положением. Он заставил их сложить оружие, а затем путем переговоров и дружеских обещаний убедил их забыть о вражде и присоединиться к его армии. Таким образом, ему удалось одним махом удвоить свои силы. Он приказал посадить всех нерегуляров, которые привели с собой свои семьи, на грузовые корабли, и отправил их с ними в Сиракузы. Вероятно, они должны были служить там, чтобы увеличить число граждан, зависимых от него и потому надежных во всех случаях. Лишь немногим из них посчастливилось добраться до Сиракуз. Большинство из них сильно пострадали от штормов во время переправы и либо погибли в волнах, либо были отнесены к Пифекусским островам на италийском побережье (44, 7).
Получив подкрепление войсками Офеллы, Агафокл, согласно Юстину XXII 7, 6 и 7, очень скоро вступил с карфагенянами в довольно кровопролитную битву, в которой он, в конце концов, остался победителем. Вспыхнувший в его рядах мятеж помешал ему довести победу до конца. Для него было тем более губительно, что Бомилькар уже собирался присоединиться к нему со всей своей армией. Диодор пропустил все эти детали, но, тем не менее, нельзя отрицать их у Тимея, так как всегда гораздо легче объяснить пропуск у Диодора, чем самостоятельное добавление у Юстина. Более поздние историки снова следовали только Диодору и не использовали ни малейшей информации Юстина. Грот, Гольм и Феррари полностью его проигнорили, а Мельтцер упомянул его только в примечании, где он выражается следующими словами: «Юстин или Трог допустили серьезное недоразумение при изложении соображений, подобных тем, что можно найти у Диодора, на счет которого следует поставить только якобы проигранное карфагенянами сражение (§ 6) и странную фразу (§ 7) о плане Бомилькара перейти к Агафоклу». Мне кажется, что предположение о серьезном недоразумении здесь тем более сомнительно, что мы имеем дело не с одним высказыванием, а с целым разделом. Кроме того, вряд ли возможно показать в упомянутом отрывке Диодора соответствующие замечания, которые, например, могли бы послужить причиной ошибочного предположения о битве и мятеже. Поэтому мне хотелось бы думать, что отказ от утверждений Юстина уже по внешним причинам не является несколько сомнительным. Теперь, однако, есть дополнительный факт, что эти заявления также являются внутренне вероятными и даже исторически весьма ценными. Информация о том, что Бомилькар планировал присоединиться к Агафоклу, слишком хорошо сочетается с другими новостями о предательской деятельности его партии в Карфагене, чтобы быть основанной на простой подделке. Гольму, по крайней мере, следовало бы признать это, поскольку в остальном он считает соглашение между Агафоклом и Бомилькаром вполне вероятным. Что касается информации о начале мятежа в армии Агафокла, то, по крайней мере, можно сказать, что она сама по себе не является неправдоподобной. Бывшие войска Офеллы, возможно, не слишком охотно выполняли все приказы Агафокла, и среди них, конечно, не было недостатка в различных мнениях, особенно после битвы, когда, например, обсуждалось распределение добычи и возможные дальнейшие военные начинания. Наконец, что касается победы Агафокла, я хотел бы утверждать, что почти необходимо установить контекст. Мы читаем у Диодора 44, 7, что вскоре после убийства Офеллы Агафокл отправляет в Сиракузы много грузовых кораблей с добычей, но мы ни словом не упоминаем, каким образом он завладел этой огромной добычей. Точно так же мы можем заметить, что Агафокл завоевывает Утику в начале 307 года и совершает официальный победный марш, не найдя у Диодора ничего о предыдущей победе. Трудно поверить, что карфагеняне позволили бы Агафоклу совершить свое завоевание, ни разу не встав на его пути. Самый простой способ объяснить это — предположить, что Диодор допустил пропуск (который мог быть вызван наблюдениями, сделанными в гл.43) и поддержать высказывания Юстина в полном объеме.
Когда Офелла прибыл на карфагенскую территорию, а карфагеняне послали армию, чтобы противостоять ему и Агафоклу, Бомилькар решил, что настал момент, чтобы наконец привести в действие давно задуманное восстание. Должно быть, он весьма преуспел в этом, поскольку у Диодора 44, 1 мы снова видим его стоящим самостоятельно во главе более многочисленного войска, несмотря на его прежнее предательство. Согласно 43, 4, с одной стороны, Бомилькару не был своевременно уведомлен об убийстве Офеллы, а с другой Агафокл не вовремя узнал о восстании Бомилькара. Это может быть связано с тем, что карфагенская армия все еще стояла непобежденной посередине между ними; но также вполне возможно, что утверждение Диодора вообще не является верным, поскольку оно не просто представлено как факт, а лишь выведено на базе причин, которые сами по себе имеют очень мало оснований. После битвы, о которой упоминает Юстин, Бомилькар, как видно, намеревался помочь Агафоклу войти в Карфаген. Там он получил бы в свое распоряжение достаточно большие силы, чтобы с самого начала сорвать все меры спасти демократию. Начало мятежа, который на некоторое время парализовал армию Агафокла, должно быть, чрезвычайно нарушило его планы. Тем не менее, он решил предпринять попытку самостоятельно, либо потому, что не хотел упустить благоприятный момент после битвы, либо потому, что он зашел уже слишком далеко, чтобы отступить. Сначала он организовал смотр своих войск в Неаполе, недалеко от древнего Карфагена. Он отстранил часть из них и оставил только тех, кто знал о его планах. Это были 500 гоплитов и 4000 наемников. Перед ними он открыто объявил себя самодержцем. После этого он разделил свои войска на пять частей, вошел с ними в город и приказал рубить всех, кто встречался на улицах. Это вызвало большой страх и смятение. Сначала карфагеняне считали, что в результате измены в город вошли войска Агафокла; но когда они узнали истинные факты, молодые люди собрались вместе, выстроились и выступили против тирана. Бомилькар убивал всех на своем пути, а затем отправился на рынок, где нашел много безоружных граждан и приказал их всех убить. Но карфагеняне взобрались на окружавшие рынок многоэтажки, и выпустили оттуда множество стрел, которыми, поскольку все место было открыто для обстрела, были ранены многие из тех, кто участвовал в нападении. Попав таким образом в неприятную ситуацию, они сомкнулись и снова пошли по узким улицам к Неаполю, постоянно подвергаясь обстрелу из домов, под которыми они проходили. Затем они заняли выгодный пост, но карфагеняне встретили их здесь в оружии, так как за это время сюда поспешили все их граждане. Наконец, они отправили в качестве посланников несколько пожилых людей, которые показались им особенно подходящими, помиловали мятежников и заключили мир. Ввиду большой опасности, которой подвергался город, они не стали больше держать обиду на других, но самого Бомилькара, не заботясь о своей клятве, всячески поносили и в конце концов убили (Diod. 44, 1-6). В качестве автора этого отчета мы, без сомнения, должны снова рассматривать обычно столь хорошо осведомленного о карфагенских условиях информатора Тимея. Некоторые подробности из его рассказа еще можно найти в отчете Юстина (7, 8-11), хотя здесь они значительно искажены риторическими дополнениями. Правда то, что Бомилькар был распят карфагенянами на открытой рыночной площади и стойко перенес свою смерть, но то, что перед смертью он выступил с обращением к карфагенянам и убедительно напомнил им о несправедливости, которую они совершили не только по отношению к нему, но и к другим, — чистый вымысел. Поскольку в этой речи карфагеняне довольно плохие парни, хочется сделать вывод, что Юстин больше не основывается на Тимее, а следует какому–то другому источнику, весьма благоприятному для Бомилькара, а значит, и для Агафокла. Такой вывод, конечно, сразу теряет основание, если признать, что манифест Бомилькара не является изначальной собственностью источника, а является более поздним дополнением. Приходится также признать, что в отдельных высказываниях Юстин не представляет точку зрения той или иной стороны, а везде сует лишь бездумную риторику.
Под 307 годом Диодор впервые упоминает о возведении Агафокла в царское звание (54, 1). По меньшей мере, очень сомнительно, что он поместил это упоминание в правильное место. Во всяком случае, в его провозглашении он ссылался не на Тимея, а на Гиеронима Кардийского, рассказам которого он следовал еще в главе 53, где речь идет о воцарении остальных диадохов. Гиероним передал информацию об Агафокле примерно в следующем контексте: после победы над Птолемеем в 307 году Антигон принял титул царя для себя и своего сына Деметрия. В ответ Птолемей присвоил титул и себе. За ним последовал Селевк, который только недавно получил во владение верхние провинции, а также Лисимах и Кассандр, которые упорно удерживали первоначально предоставленные им территории. В конце концов Агафокл тоже провозгласил себя царем, так как был наслышан о действиях других диадохов и считал, что не уступает им ни силой, ни богатством, ни славой. Диодор считал, что из этой информации можно сделать вывод о том, что все диадохи приняли царский титул одновременно, и поэтому, когда в своем рассказе о 307 годе он перешел к сицилийским событиям, то без дальнейших колебаний вписал туда также интронизацию Агафокла. Без сомнения, он не так понял Гиеронима и слишком расширил его свидетельство. Гиероним указал на парад царей, но в любом случае был очень далек от утверждения, что все эти «назначения» произошли в режиме нонстоп. То, что Антигон принял диадему уже в 307 году, не вызывает сомнений, поскольку сохранилась надпись от декабря того года, в которой за ним уже закреплен титул царя. Птолемей, очевидно, пропустил всего два или три года, прежде чем последовал за Антигоном, ибо, как показывает Дройзен, его правление в Египте началось только с 7 ноября 305 года. Считается, что Агафокл принял титул царя гораздо позже, поскольку, согласно убедительному свидетельству Диодора, он вскочил на подножку. Поэтому, вероятно, даже не исключено, что он ждал так долго, пока, полностью закрепив свое правление в спорах за Коркиру, не вступил в прямые отношения с Кассандром. Кстати, у нас до сих пор сохранились монеты с надписью «Агафокл царь». Портрет Агафокла на них, к сожалению, не сохранился. Агафокл не принял диадему, а просто принял титул. Обычно, как добавляет Диодор, он носил на голове венок, который он уже надевал раньше вследствие своего священнического служения (XX 7), а теперь тем более не хотел его снимать, потому что видел в нем, как говорили насмешники, подходящее средство скрыть свои редкие волосы. Эти замечания лишь слабо связаны с возведением Агафокла в царское звание. Несомненно, Диодор взял их из какого–то отрывка Дуриса, в котором обсуждались внешний вид и одежда Агафокла. Само собой разумеется, что они совершенно бесполезны.
Агафокл открыл кампанию 307 года нападением на Утику. Диодор говорит, что «он выступил в поход против отпавших утикийцев» (54, 2) и, таким образом, предполагает, что Утика взбунтовалась, но, тем не менее, в предыдущих отрывках никогда не упоминает о ее завоевании или добровольной сдаче; Полибий даже прямо заявляет (I 82, 8), что во время войны с Агафоклом Утика всегда оставалась верной Карфагену. Поэтому Грот предложил изменить «отпавших». Однако, ниже сказано, что Агафокл предложил им амнистию, значит, они все же отпали. Возможно, целесообразно провести симбиоз между Полибием и Диодором, объяснив их противоречивые высказывания изменением политической ситуации в Утике. Возможно, партия Бомилькара имела гораздо больший успех в Утике в 310 году, чем в Карфагене, а затем была полностью свергнута врагами Агафокла в ходе общего переворота, произошедшего в 309 году. Своей атакой Агафокл застал Утику врасплох. Ему даже удалось схватить у ворот 300 горожан, некоторые из которых были вполне респектабельными людьми, и взять их в заложники. Сначала он попытался забрать город путем переговоров и предложил жителям, если они сдадутся, прощение за все, что произошло. Но поскольку его не послушали, он приказал подогнать к стенам осадную машину и привязать к ней 300 пленных заложников. Таким образом, утикийцы оказались перед печальной альтернативой: либо стрелять в своих сограждан, либо с самого начала отказаться от всякого сопротивления. Они выбрали первое, но долгое время не могли заставить себя выполнить свое решение. Только когда враг наступал все более ожесточенно, они, наконец, стали использовать свои снаряды. «Они ранили многих из солдат, стоявших на машине, но также поразили своих связанных сограждан и пригвоздили некоторых из них шипами, в те части тела, куда попало, так что здесь бесчестья было не меньше, чем наказание распятием. И это произошло, так случилось, от рук их родственников и друзей, потому что настоятельная необходимость не позволила им проявить уважение к тому, что в иных случаях является для людей священным» (54, 7). Поскольку Диодор здесь, вслед за Тимеем, старается как можно лучше представить жестокость Агафокла в правильном свете, тем более интересно, что Феррари указал на то, что «процедура» Агафокла отнюдь не единична в истории: согласно Филострату в «Жизни Аполлония» VII, 3, Дионисий Старший использовал те же жестокие средства, чтобы облегчить себе захват Регия, но это утверждение, конечно, не совпадает с Диодором XIV 112. Больно видеть, как наряду с двумя жестокосердными тиранами наш благородный Фридрих Барбаросса в слишком страстном ожесточении пытается сделать то же самое, когда в 1160 году он осадил союзную миланцам Крему. И кременцы, как и жители Утики, ранили и убивали своих несчастных родственников вместе с врагами. Хотя утикийцы оказали Агафоклу самое энергичное сопротивление, их все же не хватило надолго. После того, как Агафокл окружил стены со всех сторон, он вскоре сосредоточил свою атаку на одном слабом месте и таким образом окончательно ворвался в город. Утикийцы бежали частично в свои дома, частично в храмы, но Агафокл был настолько разъярен, что приказал устроить в городе большую кровавую бойню. Ибо он велел изрубить всех, кто сопротивлялся, а пленных повесить. Даже те, кто укрылся в храмах и алтарях, увидели, что их надежды сильно обмануты. Тогда Агафокл, еще и разграбив город, разместил в нем гарнизон, а затем начал поход на Гиппоакру» (55, 2 и 3). То, что Агафокл наказал утикийцев за их сопротивление указанным образом, очевидно, правда, но, тем не менее, мы должны видеть в подчеркивании его жестокости и особенно в осквернении храма несомненное указание на Тимея.
Город Гиппоакра, который, кстати, идентичен Гиппо–Диарриту (или Зариту), от природы был очень сильно укреплен, так как располагался на узком перешейке между морем и большим внутренним озером. Агафокл атаковал его с большой энергией и в конце концов покорил путем морской победы. Трудно решить, где он одержал эту победу — на море или на озере. Море поддерживается Гротом, а озеро — Мельтцером. После того, как Агафокл захватил Гиппон, он укрепил его, построив стены и цитадель. Он также построил там гавани и верфи (Аппиан Pun. 110). Последнее доказывает, что он уже серьезно рассматривал возможность создания морского владычества. Очень разумно с его стороны, поскольку без этого о прямом нападении на Карфаген не могло быть и речи. Агафокл хотел сделать Гиппон таким же орудием, как и Тунет. Поэтому ему было важно обеспечить дорогу между этими двумя местами, и для этой цели он, вероятно, воздвиг на этой дороге так называемую πύργος Αγαθοκλέους, «башню Агафокла», в тридцати стадиях от Утики (Аппиан Pun. 14). Руины этого замка можно найти сегодня к западу от Утики на точно указанном расстоянии и в точке, которая особенно подходит для обороны дороги.
После завоевания Утики и Гиппополя Агафокл был в зените своего могущества. Теперь под его контролем находилось большинство мест на морском побережье, а также все неприбрежные народы, за исключением нумидийцев. Среди нумидийцев некоторые, по крайней мере, заключили с ним союз, другие все еще сдерживались и хотели дождаться исхода всей войны. Агафокл, вероятно, довольно скоро сумел бы принудить карфагенян к заключению выгодного договора, если бы в это время в Сицилии не произошли события, которые сделали бы его присутствие там очень желательным. Поэтому он оставил командующим в Африке своего сына Архагата (Justin 8, 1) и отправился обратно на Сицилию с 2000 человек. Он перевез их на нескольких пятидесятивесельных кораблях, которые он специально построил для этой цели.
Тем временем на Сицилии начатое из Акраганта демократическое движение достигло прогресса, который представлял для Агафокла большую угрозу. Диодор упоминает это движение только в 309 и 307 годах, хотя, вероятно, наибольший импульс оно получило в 308 году. Мне почти хочется верить, что Тимей уже опустил распределение событий по отдельным годам. Это тем более вероятно, что движение продолжалось непрерывно летом и зимой, и, кроме того, не всегда можно с уверенностью определить время присоединения отдельных городов. В 307 году Ксенодок, полководец Акраганта, вывел в поле армию из более чем 10 000 пеших и почти 1 000 всадников и двинулся с ней в атаку. «Полководцы Агафокла Лептин и Демофил собрали из Сиракуз и других городов столько войск, сколько смогли, и расположились лагерем напротив него с 8200 пеших и 1200 всадников. Завязалась упорная битва, в которой Ксенодок потерпел полное поражение, так что ему пришлось бежать обратно в Акрагант с потерей не менее 1500 человек. Этот несчастный случай, затронувший акрагантинцев, не только сорвал их собственное славное начинание, но и уничтожил всякую надежду на свободу среди их союзников» (56, 2 и 3). — Очень скоро после битвы (τῆς μάχης ἄρτι γεγενημένης) на остров прибыл Агафокл. Возможно, не по совпадению. Возможно, Ксенодок был проинформирован о скором прибытии Агафокла и поэтому вызвал на борьбу Лептина и Демофила. В результате победы своих полководцев Агафокл по возвращении на остров повсюду имел очень быстрый успех. Он высадился со своими 2000 человек в Селинунте. Затем он заставил освободивших свой город гераклеотов снова подчиниться ему. Потом он перебрался на другую сторону острова и там привлек на свою сторону Термы, в которых находился карфагенский гарнизон. Он завоевал Кефаледион. Здесь он оставил за старшего Лептина и сам прошел через середину острова. При этом он однажды попытался проникнуть в Кенторипу ночью. Его впустили некоторые горожане, но когда его попытка была раскрыта и подоспела охрана, он был вынужден покинуть город, потеряв более 500 человек. Вскоре после этого некоторые жители Аполлонии призвали его и пообещали предать ему свой родной город. Он действительно предстал перед городом. Но поскольку предатели были обнаружены и наказаны, он не смог ничего добиться своей атакой в первый день. На следующий день его также постигла большая неудача и большие потери, но в конце концов ему удалось захватить город. Он предал смерти большинство аполлонийцев и разграбил их имущество» (56, 3 и 4).
Вскоре после поражения Ксенодока в защиту независимости Сицилии против Агафокла вновь выступил Динократ. В 309 году Динократ сражался в армии Гамилькара во главе изгнанников–олигархов из Сиракуз. После смерти Гамилькара он, очевидно, играл довольно незначительную роль: с одной стороны, он рассорился с карфагенянами, а с другой теперь у него в противниках был не только Агафокл, но и Ксенодок. Последний, должно быть, располагал весьма превосходящими силами, поскольку у Диодора говорится, что справиться с Динократом было бы очень легко (31, 3 Δεινοκράτην εὐκαταγώνιστον εἶναι συνηθροικότα φυγαδικὴν στρατιάν, «Динократа можно будет легко победить, так как он собрал войско изгнанников»). Несмотря на такое неблагоприятное положение, в котором Динократ находился какое–то время, в 307 году мы снова видим его во главе грозной армии. У него почти 20 000 пеших и 1 500 всадников, то есть примерно вдвое больше, чем было у Ксенодока, и этим он внушает такой ужас Агафоклу, что тот не вступает в бой, а все время отступает от него и в конце концов ограничивается Сиракузами. Если олигархи смогли так быстро вновь обрести огромную власть, у них заранее должны были появиться новые перспективы на успех или твердая опора. Диодор ничего не говорит об этом, но Юстин утверждает, что после смерти Гамилькара сына Гисгона карфагеняне отправили в Сицилию новое войско (8, 2 Nam post Hamilcarem, Gisgonis filium, novus eo a Poenis missus exercitus fuerat). Эта информация самым простым способом объясняет быстрое распространение восстания олигархов, однако сама по себе она неправдоподобна: поскольку почти запертые в стенах своего города карфагеняне вряд ли могли послать войска для поддержки сицилийских олигархов в их новом восстании против Агафокла. Дальнейшие слова Юстина, как следует признать, частично основаны на ошибке. Он говорит: Statim igitur primo adventu eius (sc. Agathoclis) omnes Siciliae urbes auditis rebus, quas in Africa gesserat, certatim se ei tradunt, atque ita pulsis e Sicilia Poenis totius insulae imperium occupavit, «Итак, сразу после его (Aгафокла) прибытия все города Сицилии, прослышав о том, что он сделал в Африке, сдавались ему наперебой, и, таким образом, по изгнании из Сицилии пунийцев, он захватил владычество над всем островом». Эта информация была бы верной, если заменить пунийцев фолловерами Ксенодока. Поэтому мне почти хочется верить, что Юстин снова напутал, невнимательно читая Трога. Должно быть, он пропустил тот отрывок, где Трог перешел от отправки карфагенской армии к сражениям Ксенодока, и поэтому по–прежнему относил к карфагенянам то, что первоначально относилось к сражениям Ксенодока.
Пока Агафокл находился в Сицилии, его войскам в Африке пришлось поучаствовать в ряде довольно решительных сражений. Следующей задачей было подчинение нумидийцев, поскольку, согласно Диодору 55, 3, они были единственными из всех внутренних народов, которые до сих пор уклонялись от власти Агафокла. Архагат доверил кампанию против нумидийцев своему полководцу Евмаху. Тот двинулся в юго–западном направлении (εἰς τοὺς ἄνω τόπους) и пришел сначала в большой город, называемый Тokai. Он завоевал его и при этом добился того, что многие нумидийцы, жившие поблизости, сразу же перешли на его сторону. Местонахождение Тokai невозможно определить с уверенностью. Грот склонен отождествлять его с Tucca Terebinthina к юго–востоку от Баграда, и вполне возможно, что он прав. Следует, по крайней мере, признать, что путь от Тokai к нумидийцам самым естественным образом вел в Тукку. Кроме Тokai, Евмах завоевал еще несколько городов, местоположение которых определить нельзя. Из Тokai Эвмах пошел в город Феллин. Вскоре он захватил его и заставил покориться жителей соседней страны. Последних греки называли асфоделодеями и говорили, что по цвету кожи они были схожи с эфиопами. Третий город, завоеванный Евмахом, был крупного размера и носил имя Месхела. В нем войскам показалось, что они узнали древний фундамент, сделанный греками, возвращавшимися из Трои. Затем Евмах взял другой город, Акра Гиппу, который Диодор явно отличает от одноименного города, завоеванного Агафоклом. Кто–то хотел отождествить его с приморским городом Гиппоном Регием, что, конечно, невозможно, поскольку Евмах перемещается εἰς τοὺς ἄνω τόπους, и, как видно из 58, 6, может достичь побережья только после своего возвращения. Наконец, Евмах завоевал автономный город Акрис. Он разграбил его и сделал жителей рабами. Затем он вернулся к основному войску, нагруженный богатой добычей. Поскольку Евмах проявил себя способным лидером, вскоре Архагат поручил ему новую экспедицию, в Верхнюю Ливию. Теперь он вышел за пределы ранее покоренной им территории и напал на город под названием Мильтина. Явившись в город внезапно, он быстро проник в него; но варвары тут же собрались и так энергично нападали на него на улицах, что ему пришлось отступить с большими потерями. «Из Мильтина он отправился дальше через высокий горный хребет, который тянулся на двести стадий и был полон кошек. Из–за враждебности этих животных ни одна птица не могла гнездиться там ни на деревьях, ни в расщелинах. После того как Евмах пересек горы, он пришел в страну, полную обезьян, где было три города, названных в честь этих животных Пифекуссами. В этих городах преобладали обычаи, сильно отличавшиеся от греческих. Обезьяны жили в одних домах с людьми и считались богами, как у египтян собаки. Им также разрешалось добывать продукты из припасов, хранящихся на складах, и брать, сколько они хотели. Кроме того, родители чаще всего давали своим детям имена от обезьян, как в Греции от богов. Но тот, кто убивал такое животное, наказывался смертью как самый страшный преступник. По этой причине в некоторых местах о тех, кто был безнаказанно убит, говорили, что они были наказаны за убийство обезьяны. Один из этих городов Евмах взял штурмом и отдал на разграбление, а два других взял по договору. Но затем, услышав, что варвары, обитающие в этом регионе, собирают против него значительные силы, он поспешно отправился в путь и решил вернуться на побережье». Рассказ о походе Евмаха обнаруживает внутреннюю связь с описанием похода Офеллы. Так, например, отождествление города Месхела с поселением троянских времен напоминает обнаружение пещеры Ламии. Более того, описание регионов, наполненных кошками и обезьянами, вероятно, находится на том же уровне, что и описание пустыни, кишащей змеями. Конечно, в этом есть доля правды, ведь невозможно, чтобы кто–то придумал тот факт, что обезьяны пользовались божественным почитанием, но определенную склонность к преувеличению вряд ли можно отрицать. Нет никаких сомнений в том, что о миграции Офеллы и миграции Евмаха сообщал один и тот же автор. Он пришел из Кирены вместе с Офеллой, затем после убийства Офеллы присоединился к Агафоклу и, наконец, вместе с Евмахом перебрался в верхнюю Ливию. Должно быть, он был в очень хороших отношениях с Евмахом, поскольку в 58, 1, он засвидетельствовал, что Евмах был vir bonus. Войска Евмаха, как мы видим из 60, 8 были, наконец, однажды почти полностью разбиты; спаслись только около 70 человек, и одним из этих немногих спасшихся был информатор Диодора. Мы уже видели, как его сообщение попало к Диодору. Из него черпал непосредственно Каллий, из которого извлекал Дурис, а из Дуриса — Диодор. Вставка отрывка из Дуриса в рассказ Тимея, как мне кажется, привела к другому затруднению у Диодора. То, что во время короткого отсутствия Агафокла у Евмаха должно было быть достаточно времени, чтобы предпринять две длительные военные кампании в верхней Ливии, вряд ли заслуживает доверия. Конечно, Диодор нашел у Тимея только упомянутый второй поход Евмаха, который влез во все операции, и тут же добавил к нему весь рассказ Дуриса, не вникая в хронологическую путаницу, которую он этим внес. Мне кажется наиболее вероятным, что Евмах предпринял свою первую кампанию зимой 308-307 гг., пока Агафокл был занят завоеванием Утики и Гиппона, а вторую — в самом начале военного года, вскоре после того, как Агафокл отправился в Сицилию, и незадолго до того, как карфагеняне открыли летнюю кампанию, собрав три различные армии.
Летом 307 года карфагеняне предприняли весьма значительные усилия и, наконец, вновь сделали серьезную попытку полностью изгнать греков из своей страны. Возможно, не обошлось без влияния того, что партия, призывавшая к энергичному продолжению войны, в это время значительно окрепла благодаря неудобствам из–за притока в Карфаген большого количества беженцев (59, 2). Диодор приводит очень точную информацию о предпринятых карфагенским сенатом вооружениях а также соображения, которые привели его к этим решениям. Конечно, этим он обязан Тимею, который всегда особенно хорошо осведомлен о заседаниях карфагенского сената. Согласно Диодору, сенат решил вывести на поле боя 30 000 человек и разделить их на три разные армии. Одна из них под командованием Атарбы (т. е. Адгербала) должна была идти против прибрежных городов, другая под командованием Ганнона — против срединных районов, а третья под командованием Гимилькона — против верхних земель (εἰς τοὺς ἄνω τόπους). Цель отправки трех армий была двоякой: во–первых, считалось необходимым обеспечить союзникам надежную поддержку со всех сторон, а во–вторых, предполагалось принудить Архагата покинуть свои позиции перед Карфагеном и разделить свою армию, так как надеялись, что тогда его будет легче разбить за счет численного превосходства. Ожидаемое действительно сбылось, ибо когда Архагат увидел, что вся Африка вот–вот будет захвачена вражескими войсками, он немедленно решил отступить от Карфагена и разделить свои войска на три части, которые он бросил против отдельных карфагенских армий. Одну дивизию он послал к прибрежным городам, то есть против Адгербала; ее командир не назван. Второй отряд под руководством Эсхриона он отправил в срединные районы страны для борьбы с Ганноном, а третий отряд сам повел в верхнюю Ливию, чтобы по возможности спасти Евмаха от нападения Гимилькона. В Тунете он оставил только самый необходимый гарнизон. Кампанию открыл Ганнон, который был послан вперед против срединных войск и, согласно 59, 1 и 60, 1 из трех карфагенских армий возглавил центральное войско. Ему удалось устроить засаду и почти полностью уничтожить стоявшую перед ним армию Эсхриона. Сам Эсхрион остался лежать, а более 4000 пеших и около 200 всадников также пали. Оставшиеся войска были частично взяты в плен, а частично спасены Архагатом, чья армия находилась всего в 500 стадиях (= 12, 5 миль) от места катастрофы. Еще более удачливым, чем Ганнон, был другой полководец, Гимилькон, который отправился против Евмаха. Ему удалось настичь тяжело нагруженные добычей войска Евмаха на обратном пути к побережью и вступить с ними в решающую битву. Он приказал части своих войск занять город, мимо которого должен был пройти Евмах, и, очевидно, вступил в бой с оставшимися войсками. Однако вскоре после начала битвы он обратился в бегство, а когда войска Евмаха, преследуя его, пришли в беспорядок, он внезапно остановился и в то же время дал гарнизону города возможность совершить вылазку, так что теперь греки оказались меж двух огней. Таким образом, он легко одержал над ними полную победу. Поскольку греки были отрезаны от возвращения в лагерь, они были вынуждены укрыться на близлежащем холме. Здесь они пытались удержать свои позиции, но были почти измотаны, частично из–за недостатка воды, частично из–за непрекращающихся атак карфагенян. Из 800 всадников только 40, а из 8000 пеших только 30 смогли избежать смерти.
После того как армии Эсхриона и Евмаха были уничтожены, Архагату пришлось оставить всех своих африканских союзников и вернуться в Тунет, где он собрал остатки разосланных им армий. Теперь он оказался в очень неприятной ситуации, поскольку после того как его союзники перебежали или покорились, карфагенские командиры вскоре вернулись и разбили свои лагеря вокруг Тунета. Гимилькон продвинулся на расстояние 100 стадий, закрыв ему доступ в равнинную страну, а Адгербал утвердился на другой стороне на расстоянии всего 40 стадий. Теперь греки оказались лишены всех припасов, как сухопутных, так и морских, и в результате сильно страдали от недостатка продовольствия. Они надеялись только на то, что Агафокл скоро вернется.
Когда Агафокл получил плохие известия из Африки, он бездействовал в Сиракузах, не имея возможности что–либо предпринять. На суше его одолевали превосходящие силы Динократа, а на море ему мешал карфагенский флот из 30 кораблей у выхода из большой гавани. В итоге он получил полную свободу действий только благодаря этрускам. В то время они были вынуждены заключить с ним прямой союз из–за враждебных действий римлян и в результате послали ему флот из 18 кораблей, чтобы помочь против карфагенян. Эти 18 кораблей вошли в большую гавань ночью незаметно для карфагенян. Поскольку у самого Агафокла оставалось 17 снаряженных кораблей, он теперь превосходил карфагенян на 5 кораблей. Не успели карфагеняне узнать о прибытии этрусков, как он тут же перешел в наступление. Чтобы занять как можно более выгодную позицию; он, видимо, предпринял попытку выйти из гавани со своими 17 кораблями, но когда карфагеняне последовали за ним со своим флотом, он внезапно развернулся и в то же время этруски подплыли к ним из засады, чтобы зайти им в тыл. Таким образом, карфагеняне оказались неожиданно застигнуты врасплох двумя вражескими эскадрами и после короткого сопротивления обратились в бегство. Пять их кораблей попали в руки греков вместе с экипажем, а адмиральский корабль спасся лишь по счастливой случайности. Он уже был в такой опасности, что командир, чтобы избежать плена, предпочел умереть от собственной руки. Агафокл, одержав победу над карфагенянами, с одной стороны получил свободный проход в Африку, а с другой — освободил Сиракузы от и без уже очень тяжелой блокады. Люди там уже начали страдать от недостатка пищи, но теперь оказались в состоянии обеспечить себя самой обильной провизией.
В то время как Агафокл одержал победу на море, его сухопутная армия под командованием Лептина вступила в сражение с Ксенодоком. О происхождении этой борьбы Диодор имел в виду два разных рассказа, которые теперь смешаны в его изложении. Тимей рассказывал, что Агафокл, готовясь к морской войне, назначил Лептина командующим сухопутной армией (61, 5) и отдал ему приказ совершить нападение на Акрагант, поскольку в результате поражения Ксенодок потерял там много лайков и с ним ожесточенно боролись его политические противники (62, 2 и 3). Согласно Дурису, Агафокл отправил Лептина против Акраганта только в эйфории от своей морской победы, не вмешиваясь в политическую ситуацию, а просто для грабежа. Рассказ Дуриса, конечно же, весьма неточен, поскольку предпринимать еще один рейд после морского сражения было бы крайне неуместно, учитывая африканский фактор. В действительности, Лептин не начал свой поход после морского сражения (62, 2 ὁ δὲ δυνάστης μετεωρισθεὶς τῷ γεγονότι προτερήματι Λεπτίνην ἐξαπέστειλε λεηλατήσοντα τὴν πολεμίαν, «тиран, ободренный достигнутым успехом, послал Лептина грабить вражеские земли»), но завершил его почти одновременно с морским сражением (63, 1 ̓Αγαθοκλῆς δὲ ἐν ὀλίγαις ἡμέραις καὶ πεζῇ καὶ κατὰ θάλατταν νενικηκὼς τοὺς πολεμίους, «Агафокл в течение нескольких дней победил врагов на суше и на море»). В своем рассказе о ходе войны Дурис, похоже, сообщил только о разорении области Акраганта. Один Тимей привел реальные факты. Через него мы узнаем, что Ксенодок изначально оставался в пределах городских стен и хотел избежать сражения, потому что чувствовал себя неспособным противостоять Лептину, но его сограждане против его воли подтолкнули его к битве. В результате Ксенодок после недолгого сопротивления потерпел полное поражение и был загнан обратно в город. При этом он потерял 500 пеших воинов и более 50 всадников. После этого нового поражения его положение в Акраганте стало весьма шатким: его противники угрожали ему судебным расследованием, от которого он спасся только благодаря быстрому бегству в Гелу.
После того как Агафокл с боем пробился к гавани, он должен был озаботиться тем, чтобы как можно скорее доставить помощь своим войскам в Африке. Однако прежде чем покинуть Сиракузы, он ввиду надвигающейся опасности счел необходимым, , тщательно очистить их от тайных сторонников Динократа и других недовольных. Конечно, найти предлог для вмешательства было несложно. Для этого он использовал несколько откровенных высказываний, которые были неосторожно сделаны в его присутствии на банкете в честь победы во время всеобщей пьянки. На основании этих заявлений он немедленно принял меры против своих противников и наказал большое количество из них смертью. Диодор утверждает, что он намеренно спровоцировал откровенные высказывания на попойке. Конечно, это утверждение не основано на истине, а является лишь злобным оборотом речи Тимея. Она интересна лишь постольку, поскольку дает нам четкое указание на источник. В дополнение к Тимею Диодор, как и в предыдущей главе, также использовал здесь в качестве источника Дуриса. Лучшее представление о докладе Дуриса можно получить из основанного на нем рассказа Полиэна (V 3, 3), поскольку здесь он воспроизведен во всех подробностях и не искажен другими дополнениями. Полиэн позволяет Агафоклу не только выявить виновных на торжественном собрании, но и полностью наказать их. По всей видимости, Дурис, его источник, имел лишь очень смутное представление о событиях на празднике и поэтому сделал собственное дополнение, которым полностью переврал факты. Что касается самого наказания, то он, конечно, не мог придумать ничего, кроме простых басен. То, что он при этом полностью движется в своих стереотипных формах, мы уже видели. Он рассказал нам, что Агафокл, когда на пиру уже все были пьяны, появился в шафрановом одеянии, включил музыку и танцевал, за что был вознагражден собравшимися гостями бурными аплодисментами. Но потом он снова ушел под предлогом усталости, переоделся и сразу же отправился для совершения убийств. Поскольку нужно было убить 500 гостей, он приказал 1000 гоплитам выстроиться так, чтобы на каждого гостя приходилось по два гоплита, и таким образом перебил всех гостей. Возможно, в отчете Полиэна и есть правда, что число убитых составило около 500 человек, но во всем остальном я вижу одни фантазии. В своем отчете Диодор в некоторых местах демонстрирует вполне очевидные соприкосновения с Полиэном; во–первых, соглашаясь с ним, он утверждает, что Агафокл созвал праздничное собрание после организованного в честь победы благодарственного жертвоприношения (Polyaen: «победив карфагенян и принося победные жертвы, позвал к очагу пятьсот подозрительных» и Diod. 63, 1 «победив своих врагов на суше и море, принес жертвы богам и устроил щедрый прием для своих друзей»), и, во–вторых, он поручает Агафоклу наказать 500 своих противников на самом собрании. Поскольку праздничные собрания, описанные Тимеем и Дурисом, мало похожи друг на друга, Диодор не счел нужным отождествлять их; поэтому он рассказывает о двух разных праздничных собраниях, которые должны были следовать друг за другом, и таким образом допускает дублет (63, 6 «пригласил их в индивидуальном порядке по другому случаю на пир»). Поэтому второе праздничное собрание, упомянутое им, по моему мнению, должно быть полностью исключено из этой истории.
Диодор уже говорил о поведении Агафокла на празднествах, и в 63, 2-5 он пользуется случаем предоставить дополнительные сведения для характеристики его общения с публикой. Прежде всего он утверждает, что Агафокл обладал большим актерским талантом и часто блистал им под всеобщее ликование, насмешливо подражая манерам отдельных участников. На мой взгляд, это утверждение очень маловероятно, ведь если бы Агафокл действительно был склонен к проведению народных собраний, он вряд ли позволил бы себе играть роль шута. Поэтому я не могу видеть в высказывании Диодора ничего другого, кроме как продукт Дуриса, который сам обожал актерское искусство. В других частях своей работы Дурис с удовольствием клеймит актерство Деметрия Полиоркета, а здесь он лишь пытается сделать то же самое с Агафоклом. Дальнейшее утверждение Диодора, что Агафокл всегда ходил на народные собрания без телохранителя, также кажется мне полным фейком, поскольку, во–первых, Агафокл как тиран, вероятно, уже не проводил никаких народных собраний, а во–вторых, для любого греческого тирана, и особенно для Агафокла, отказ от телохранителя был бы равносилен самоубийству. Кстати, Диодор уже делал такое же заявление в XIX 9, где его источником снова является Дурис. После замечаний об отказе от телохранителя Диодор приводит несколько анекдотов, в которых упоминается о бывшем гончарном ремесле Агафокла. То же самое можно найти и у Плутарха (Reg. et imp. apophth. s. v. Agath.). Что о них думать, становится ясно уже из того, что Агафокл, по всей вероятности, вообще никогда в своей жизни не занимался гончарным делом. Таким образом, приведенные Диодором для характеристики Агафокла истории, как мы видели, совершенно никчемны и, таким образом, в более поздних историографических описаниях могли бы быть без ущерба пропущены. Однако, несмотря на это, мы обнаруживаем, что им уделяется достаточно пристальное внимание, и что, например, Гольм без колебаний использует их в качестве основы для своей характеристики Агафокла.
Когда Агафокл вернулся в Африку, его войска находились в большом бедствии и полном унынии. Согласно Юстину XXII 8, 5, они потребовали свое жалованье, выплату которого им откладывали до прибытия Агафокла, и, поскольку их требование не могло быть удовлетворено, немедленно вспыхнуло открытое восстание. Сразу же после начала этого восстания Агафокл, как говорят, произнес перед войсками речь, которая воспроизводится у Юстина и которой ему удалось очень скоро снова успокоить их. После того, как Агафокл соединился со своими африканскими войсками, в его армии было 6000 греков, по крайней мере, столько же кельтов, самнитов и этрусков, и почти 10 000 ливийцев. Однако последние были настолько ненадежны, что в случае реальной опасности на них вряд ли можно было рассчитывать. Кроме того, у Агафокла было 1500 всадников и несколько ливийских колесниц. Диодор говорит о 6000 колесниц, но здесь явно неполадки в тексте. Карфагеняне имели значительно превосходящие силы и заняли с ними очень надежную позицию на высотах. Они не собирались сражаться, так как у них всегда было в изобилии продовольствие, в то время как Агафокл уже испытывал в нем большой недостаток, и они надеялись, что если будут продолжать блокировать внутренние районы страны, то со временем им удастся уничтожить всю армию Агафокла без кровопролития. Агафокл, естественно, предпринимал попытки выманить карфагенян с их рубежей, и когда у него ничего не получилось, он, наконец, перешел к прямой атаке. Тогда карфагеняне вырвались из своего лагеря и бросились в бой со всех сторон. Войска Агафокла некоторое время доблестно сопротивлялись, но в конце концов из–за невыгодной позиции и численного превосходства врагов были вынуждены отступить. Сначала побежали наемники, а затем и греки. Карфагеняне преследовали беглецов до лагеря и убили около 3000 человек. Для Агафокла потери были тем более болезненны, что пострадали в основном греки. Вспомогательные африканские народы были намеренно пощажены карфагенянами, которые уже рассчитывали на их дезертирство.
В ночь после битвы в карфагенском лагере произошло немалое замешательство из–за странного события. Празднуя победы, карфагеняне приносили в жертву своим богам самых красивых пленников. Когда жертвенное пламя разгорелось, из–за внезапно поднявшегося порыва ветра оно охватило священный шатер возле алтаря. Из священного шатра огонь перекинулся сначала на соседний шатер главкома, затем, в свою очередь, на шатры других полководцев и, наконец, на другие палатки, которых по карфагенскому обычаю были сделаны из соломы и тростника, так что пожар распространялся неумолимо. За короткое время весь лагерь был охвачен пламенем. Многие солдаты, одни из которых пытались потушить пожар, а другие вынести наиболее ценное снаряжение, не смогли достаточно быстро убежать по узким улочкам лагеря и сгорели заживо. Большинство из них спаслось в спешке. — Когда беглецы прошли небольшое расстояние, они заметили в темноте приближающийся большой отряд. Они повернули назад и столкнулись с бежавшими из горящего лагеря, которые в потемках приняли их за врагов и частично перебили. По мере того, как неразбериха продолжала нарастать, начались различные стычки, некоторые из которых были весьма кровопролитными. Многие погибли — в том числе и потому, что упали со скал во время дикого бегства в темноте. Если верить Диодору, общее число погибших составило не менее 5000 человек. Остальные устремились в Карфаген и наполнили его жителей горем и ужасом. Только на рассвете они вновь обрели самообладание, поскольку теперь выяснилось, что они столкнулись не с настоящим врагом, и что войска, наступавшие на лагерь, были всего лишь 5000 африканцев из вспомогательных войск, которые хотели дезертировать от Агафокла и собирались присоединиться к карфагенянам. Африканцы, распознав общее замешательство в карфагенском лагере, не решились идти дальше и поэтому вернулись в лагерь Агафокла. Здесь, согласно рассказу Диодора, они стали невинной причиной такого же замешательства, как и в карфагенском лагере. Ибо когда греки увидели в темноте их прибытие и издали увидели огонь в лагере, они поверили не иначе, как в приближение всей силы карфагенян, и были так напуганы, что все бросились бежать, не раздумывая. Говорят, что они наткнулись на африканцев и, считая их врагами, сражались с ними настолько упорно, что потеряли более 4 000 человек. Только утром они поняли, что ошиблись, и вернулись в свой лагерь. Рассказ Диодора о битве и последовавших за ней ночных боях в целом выглядит достоверным, хотя в некоторых местах не обошлось без преувеличений. О том, что автор оригинала находился в карфагенском лагере, можно судить по приводимому им огромному количеству подробностей о постепенном распространении огня. Во время ночного сражения он, возможно, был одним из тех, кто испугался слепого шума, поскольку придал излишнее значение появлению африканских войск. Вскоре после битвы, а возможно, уже во время бегства, он, по–видимому, вошел в город Карфаген, так как о волнении, царившем там во время бегства, Диодор рассказывает в 66, 4 в следующих словах: «Жители города, обманутые свидетельством своих, считали, что они были побеждены в битве и что большая часть армии уничтожена. Поэтому они в испуге открыли ворота и впустили воинов в великой тревоге и страхе, ибо боялись, что одновременно с последними из них может войти и враг. Как только рассвело, они, наконец, узнали истинное положение вещей, но все еще не могли избавиться от своего воображаемого страха».
Приведенный здесь рассказ напоминает изложение Диодора XX 9 о большом волнении, вызванном в Карфагене первым известием о высадке Агафокла, и, конечно, восходит к тому же информатору. Это мы можем утверждать с тем большей уверенностью, что в рассказе о битве мы видим и некоторые другие уже известные нам особенности этого автора: так, утверждение в 65, 1, что после победы карфагеняне выбрали самых красивых из числа пленных, чтобы принести их как благодарственную жертву своим богам, имеет аналогию с описанием в XX 14 массовых человеческих жертвоприношений в Карфагене, а утверждение в 64, 2, что карфагенские народы–сателлиты всегда переходили туда, где их ждала наибольшая выгода, вполне согласуется с замечаниями в 38, 5 и 39, 2 о вечной нелояльности нумидийцев. — Что же касается событий в лагере Агафокла, то информатор Тимея мог слышать только очень смутные предположения, поскольку мне кажется неправдоподобным, что они позволили бы обмануть себя слепым шумом, не подумав об африканских войсках, а то, что бегущие из лагеря схватились бы с африканцами, приближающимися с фронта, практически невозможно. В действительности, конечно, в течение ночи происходили очень бурные бои, в которых друзья и враги часто нападали друг на друга без разбора, но эти бои, вероятно, не были вызваны исключительно смятением, а были еще одним дополнением к битве. Приведенные цифры потерь невозможны. Агафокл мог потерять в общей сложности 4 000 человек днем и ночью, но если бы он потерял 3 000 убитыми в сражении и 4 000 в ночном бою, да если еще прибавить соответствующее количество раненых, это было бы равносильно полному распаду его армии.
После битвы Агафокл оказался в крайне отчаянном положении. Поскольку теперь все ливийцы сразу же отпали от него, у него не было другого выбора, кроме как окончательно свернуть спецоперацию. Было бы лучше, если бы он мог сразу же переправить свою армию на Сицилию, но в сложившихся тогда обстоятельствах это было невозможно, так как, с одной стороны, у него не было необходимого количества кораблей для перевозки всей армии, а с другой карфагеняне, поскольку они господствовали в море, ни в коем случае не дали бы ему уйти. О полюбовном соглашении с карфагенянами не могло быть и речи. Они могли выдвинуть любое требование и поэтому, конечно, не отпустили бы его живым. В таких обстоятельствах он решил бросить свою армию в Африке на произвол судьбы, а себя и своих сыновей спасти, тайно бежав на Сицилию. Трудно сказать, в какой степени он предал своих солдат, ведь, согласно рассказу Юстина, к принятию такого решения подтолкнуло его именно их поведение. Говорят, что после поражения они выражали свое недовольство против него до такой степени, что можно было всерьез опасаться открытого восстания. Само по себе это вовсе не маловероятно, поскольку солдаты вряд ли захотели бы бездейственно встретить свою неминуемую гибель. Однако единственным выходом из сложной ситуации было самостоятельно вступить в переговоры с карфагенянами и, возможно, взять Агафокла в плен, чтобы предложить его выдачу в качестве цены за свое спасение. Если Агафокл не хотел подвергаться такой участи, а предпочел бежать с сыновьями, винить его, конечно, нельзя. — Диодор и Юстин в своих рассказах о деталях побега сильно расходятся. Первый рассказывает: «Из своих сыновей он взял только младшего, Гераклида, так как подозревал, что Архагат мог покушаться против него, ведь он был в близких отношениях со своей мачехой и, казалось, был способен на любой поступок. Но Архагат заметил его намерение и теперь ждал времени ухода отца, намереваясь затем сообщить об этом кому–нибудь из вождей, чтобы они помешали исполнению его плана. Ибо он считал величайшей несправедливостью, что он, добровольно приняв участие во всех опасностях за отца и брата, теперь должен остаться здесь, чтобы после их ухода попасть к врагу. По этой причине он сообщил некоторым командирам, что Агафокл собирается тайно отплыть ночью со своей свитой. Они поспешили туда и не только предотвратили осуществление плана, но и сообщили всей армии. Солдаты были так возмущены этим, что арестовали своего господина, заковали его в кандалы и приставили к нему самую строгую стражу. Поскольку лагерь теперь был совсем лишен командира, в нем возникли сильнейшие волнения и неразбериха. На следующую ночь даже распространился слух о приближении врага, и в результате возникли такой страх и паника, что все покинули лагерь с оружием в руках без чьего–либо приказа. В то же время охранники Агафокла были напуганы не менее, чем все остальные, и так как им показалось, что их кто–то позвал, они быстро вывели связанного Агафокла из лагеря. Когда солдаты увидели это, они прониклись состраданием и все закричали, чтобы его отпустили. Но не успел Агафокл освободиться от уз, как он тут же вскочил с несколькими спутниками в транспорт и тайно уехал» (68, 3 - 69, 3). Юстин, противореча этому рассказу, сообщает, что Агафокл взял с собой в бегство своего сына Архагата, но разлучился с ним по дороге, когда его преследовали. Архагат был схвачен преследователями, но Агафоклу удалось бежать на корабли. В отличие от современных историков, я бы хотел объявить рассказ Юстина более вероятным по трем различным причинам: 1) Восставшие солдаты убили Архагата после. Они не сделали бы этого, если бы он был согласен с ними и передал бы им своего отца. 2) Агафокл, согласно Diod. 72 отомстил за убийство двух своих сыновей и согласно Polyb. VII 2 особо жестоко отомстил именно за убийство Архагата, что плохо согласуется с преднамеренным жертвоприношением Архагата. 3) Нет никаких реальных причин предполагать взаимную измену между отцом и сыном, поскольку все, что Диодор говорит об этом, является достоверным. Агафокл всегда больше всех доверял Архагату и, как говорят, внезапно начал ревновать его, хотя не видел его мачеху Алкию более четырех лет. Очевидно, что здесь мы имеем дело с мотивом, придуманным самим Дурисом. Дурис, как мы уже видим из 33, 5, имел в своем арсенале сплетни об отношениях между Архагатом и его мачехой Алкией и снова использовал их не к месту. Чтобы сделать эксплуатацию более возможной, он снова воспользовался своей мнимой поэтической свободой и изобразил разлуку Агафокла с сыном, которая произошла случайно, намеренной. В то, что Агафокл был однажды закован в кандалы своими войсками перед побегом, я склонен верить также на основании авторитета Дуриса. Это хорошо согласуется с заявлением Юстина о настроении войск, а также, как я уже сказал выше, само по себе вполне вероятно.
Бегство Агафокла знаменует окончание африканской кампании и поэтому также точно датировано Тимеем. Согласно его рассказу, переданному Диодором, это произошло во время захода Плеяд (69, 3). Мельтцер называет наиболее точную дату захода Плеяд; для Тунета в 307 году 12 октября. Гольм и Феррари позволяют Агафоклу вернуться в Сицилию только в 306 году, потому что им кажется необходимым разделить события, о которых Диодор сообщает под 307 годом, на два разных года. Этому противоречит и вполне определенное высказывание Диодора Καρχηδόνιοι μὲν οὖν ἔτος τέταρτον πολεμούμενοι τοῦτον τὸν τρόπον ἐκομίσαντο τὴν ἐλευθερίαν. («карфагеняне восстановили свободу на четвертый год войны»). Поскольку Агафокл прибыл в Африку в августе 310 года, октябрь 306 года, согласно любому расчету, который можно сделать, относится не к четвертому, а всегда к пятому году. Как можно удобно разместить события, упомянутые Диодором под 307 годом, я уже пытался показать ранее.
Когда стало известно, что Агафокл сбежал на корабли, его войска немедленно обрушились на двух его сыновей и казнили их. Архагат был убит бывшим другом Агафокла по имени Аркесилай. Когда Архагат указал ему, что Агафокл в отместку убьет и его сыновей, тот ответил, что ему будет достаточно знать, что они, по крайней мере, переживут сыновей Агафокла (Юстин 22, 8, 14). Диодор в 70, 3 утверждает, что сыновья Агафокла были убиты в тот же месяц и даже в тот же день, что и Офелла. Хотя такие комбинации обычно составлялись тенденциозно, тем не менее, по крайней мере, если они переданы Тимеем, мы вряд ли сможем отрицать их приблизительную достоверность. В нашем случае информация Диодора, поскольку мы уже знаем время смерти сыновей Агафокла, важна лишь постольку, поскольку она дает нам определенную подсказку для датировки убийства Офеллы. Теперь мы видим, что это убийство относится к октябрю 308 года, и таким образом приходим к результату, который прекрасно согласуется со всем, что мы знаем о ходе событий.
После того как Агафокл бежал, а его сыновья были убиты, греческие войска в Африке приступили к выборам новых лидеров. Теперь они выбрали из своей среды отдельных людей, которые очень скоро вступили в переговоры с карфагенянами и заключили договор, который был настолько благоприятным, насколько можно было ожидать. Греки обязались передать карфагенянам все города, которые еще оставались в их владении, и получили взамен 300 талантов. Для дальнейшего обеспечения своего существования они могли либо поступить на карфагенскую службу с сохранением прежнего жалования, либо вернуться на Сицилию и поселиться там в карфагенском городе Солунте. Мельтцер считает, что там им также были обещаны земельные наделы, что кажется мне очень маловероятным. Настоящая причина, по которой их отправили в Солунт, вероятно, заключается в том, что там они навсегда остались вне досягаемости для мести со стороны Агафокла. Большинство войск с радостью приняли предложенный им мир. Только гарнизоны отдельных городов отвергли его, все еще цепляясь за надежду, что Агафокл поспешит им на помощь. Карфагеняне, однако, вскоре привели их к покорности, а затем подвергли суровому наказанию. Вождей распяли, а простых солдат заковали в цепи и заставили обрабатывать земли, опустошенные ими во время войны.