Смуты после отречения Диоклетиана. - Смерть Констанция. - Возведение на престол Константина и Максенция. - Шесть императоров в одно и то же время. - Смерть Максимиана и Галерия. - Победы Константина над Максенцием и Лицинием. - Воссоединение империи под властью Константина

Равновесие властей, установленное Диоклетианом, существовало до тех пор, пока его не перестала поддерживать твердая и ловкая рука его изобретателя. Оно требовало такого удачного согласования различных характеров и способностей, которое едва ли могло повториться и на которое едва ли можно было рассчитывать, - оно требовало, чтобы между двумя императорами не было взаимной зависти, чтобы оба цезаря не увлекались честолюбием и чтобы все эти четыре самостоятельных монарха неизменно имели в виду одни и те же общие интересы. За отречением Диоклетиана и Максимиана от престола следовали восемнадцать лет раздоров и смут: империя была потрясена пятью междоусобными войнами, а остальное время прошло не столько в спокойствии, сколько во временном перемирии между несколькими враждовавшими один против другого императорами, которые, следуя друг за другом со страхом и с ненавистью, старались увеличивать свои военные силы за счет своих подданных.
Лишь только Диоклетиан и Максимиан сложили с себя императорское звание, их место, согласно правилам новой конституции, было занято двумя цезарями - Констанцием и Галерием, которые немедленно приняли титул Августа.[1] Право старшинства было предоставлено первому из этих монархов, и он продолжал под своим новым званием управлять своим прежним уделом - Галлией, Испанией и Британией. Владычество над этими обширными провинциями представляло достаточное поле деятельности для его дарований и вполне удовлетворяло его честолюбие. Мягкость, кротость и умеренность были отличительными чертами симпатичного характера Констанция, и его счастливые подданные часто имели случай сравнивать добродетели своего государя с необузданными страстями Максимиана и даже с лукавством Диоклетиана. Вместо того чтобы подражать восточной пышности и блеску этих императоров, Констанций придерживался простоты римских монархов. Он с непритворной искренностью утверждал, что его самое ценное сокровище заключается в любви его подданных и в том, что он мог с уверенностью рассчитывать на их признательность и щедрость всякий раз, как достоинства престола или угрожающая государству опасность требовали экстраординарных ресурсов.[2] Жители Галлии, Испании и Британии, хорошо сознававшие и его достоинства, и свое собственное счастье, с тревогой помышляли о расстроенном здоровье императора Констанция и о нежном возрасте детей, прижитых в его втором браке с дочерью Максимиана.
Суровый нрав Галерия был совершенно другого закала: имея все права на уважение своих подданных, этот император не снисходил до того, чтобы искать их привязанности. Его военная слава и в особенности его успех в персидской войне усилили его природное высокомерие, не выносившее, чтобы кто-нибудь мог быть выше его или даже равен ему. Если бы мы могли положиться на пристрастное свидетельство одного неразборчивого писателя, мы могли бы приписать отречение Диоклетиана угрозам Галерия и могли бы сообщить подробности секретного разговора между этими двумя монархами, в котором первый из них выказал столько же малодушия, сколько второй выказал неблагодарности и надменности.[3] Стоит только беспристрастно вникнуть в характер и поведение Диоклетиана, чтобы убедиться, что подобные анекдоты не заслуживают доверия. Каковы бы ни были намерения этого государя, его здравый смысл указал бы ему, каким путем можно было избежать такой постыдной ссоры, если бы он действительно мог чего-либо опасаться от насилий со стороны Галерия; а так как он всегда с честью держал в своих руках скипетр, он не захотел бы сойти с престола с унижением своего достоинства.
При возведении Констанция и Галерия в звание Августа новая система императорского управления требовала, чтобы на их места были назначены два новых цезаря. Диоклетиан искренно желал удалиться от света, а так как он считал женатого на его дочери Галерия за самую надежную опору и своего семейства, и империи, то он охотно предоставил своему преемнику лестное и опасное право этого важного назначения. Галерий воспользовался этим правом, не справившись ни с интересами, ни с сердечными привязанностями западных монархов. Эти последние имели уже достигших возмужалости сыновей, которые, по-видимому, и были самыми естественными кандидатами на открывшиеся вакансии. Но бессильная досада Максимиана уже не могла внушать никаких опасений, а скромный Констанций хотя и не был доступен чувству страха, но из чувства человеколюбия не стал бы подвергать своих подданных бедствиям междоусобной войны. Поэтому Галерий возвел в звание Цезаря таких двух людей, которые были подходящи для его честолюбивых целей и которых главное достоинство, как кажется, заключалось в отсутствии всяких достоинств или личного значения. Первым из них был Даза, или, как он был впоследствии назван, Максимин, мать которого была родной сестрой Галерия. Этот неопытный юноша обнаруживал грубость своего воспитания и в своих манерах, и в своих выражениях даже в то время, когда он, к своему собственному удивлению и к удивлению всего мира, был облачен Диоклетианом в пурпуровую мантию, возведен в звание Цезаря и назначен верховным правителем Египта и Сирии.[4] В то же самое время один из верных слуг Галерия - Север - человек, проводивший свою жизнь в удовольствиях, но не лишенный способности к деловым занятиям, - был послан в Милан для того, чтобы принять из рук Максимиана цезарские украшения и главное начальство над Италией и Африкой.[5] Согласно с формами конституции, Север признал над собою верховенство западного императора, но он был безусловным исполнителем приказаний своего благодетеля Галерия, который, оставив за собою все страны, лежащие между пределами Италии и пределами Сирии, крепко утвердил свое владычество над тремя четвертями монархии. В полной уверенности, что приближающаяся смерть Констанция оставит его одного полным хозяином всей Римской империи, он, как уверяют, уже составил в своем уме длинный список будущих монархов и помышлял о своем удалении от дел, лишь только завершатся двадцать лет его славного царствования.[6]
Но в течение менее чем восемнадцати месяцев два неожиданных переворота разрушили честолюбивые замыслы Галерия. Его надежда присоединить к своей империи западные провинции оказалась несбыточной вследствие возведения на престол Константина, а Италии и Африки он лишился вследствие успешного восстания Максенция.
I. Слава Константина придала мельчайшим подробностям касательно его жизни и образа действий особый интерес в глазах потомства. Место его рождения и положение матери его Елены были предметом споров не только между учеными, но и между целыми народами. Несмотря на то что позднейшие предания дают ей в отцы британского короля, мы вынуждены сознаться, что Елена была дочь содержателя гостиницы,[7] но вместе с тем мы в состоянии оградить законность ее брака против тех, кто выдавали ее за наложницу Констанция.[8] Константин Великий родился, по всему вероятию, в Нэссе, в Дакии,[9] и нас не может удивлять тот факт, что юноша, вышедший из такого семейства и из такой провинции, которые отличались лишь воинскими доблестями, обнаруживал очень мало склонности к развитию своего ума путем приобретения знаний.[10] Ему было около восемнадцати лет, когда его отец был возведен в звание Цезаря, но это счастливое событие сопровождалось разводом с его матерью, а блеск брачного союза с дочерью императора низвел сына Елены до жалкого и униженного положения. Вместо того чтобы последовать за Констанцием на запад, он остался на службе у Диоклетиана, отличился своей храбростью в войнах с Египтом и Персией и мало-помалу возвысился до почетного звания трибуна первого разряда. Константин был высок ростом и имел величавую наружность; он был ловок во всех физических упражнениях, неустрашим в войне и приветлив в мирное время; во всех его действиях пыл юности умерялся благоразумием, и, пока все его помыслы были сосредоточены на честолюбии, он относился холодно и равнодушно ко всем приманкам наслаждений. Любовь народа и солдат, указывавшая на него как на достойного кандидата для звания Цезаря, привела лишь к тому, что возбудила зависть в Галерии, и хотя благоразумие не дозволяло Галерию прибегать к явному насилию, он, в качестве абсолютного монарха, легко мог найти способ для верного и покрытого тайной отмщения[11] С каждым часом росли и опасность для Константина, и беспокойство его отца, настоятельно выражавшего в своих письмах желание обнять своего сына. В течение некоторого времени хитрый Галерий отделывался отсрочками и извинениями, но он не мог долго отказываться от исполнения столь естественного желания своего соправителя, если не был намерен поддерживать такой отказ оружием. Он наконец дал против воли позволение на отъезд и если правда, что он при этом принял некоторые меры с целью задержать Константина, возвращения которого к отцу он не без основания опасался, то все его планы были разрушены необычайной торопливостью Константина.[12] Покинув дворец в Никомедии ночью, он быстро проехал Вифинию, Фракию, Дакию, Паннонию, Италию и Галлию и среди радостных приветствий народа достиг Булонского порта в ту самую минуту, когда его отец готовился к отплытию в Британию.[13]
Британская экспедиция и легкая победа над варварами Каледонии были последними подвигами Констанция. Он кончил жизнь в императорском дворце в Йорке через пятнадцать месяцев после того, как получил титул Августа и почти через четырнадцать с половиной лет после того, как был возведен в звание Цезаря. Немедленно вслед за его смертью состоялось возведение на престол Константина. Идеи наследования и преемничества так свойственны нашему уму, что большинство человеческого рода считает их основанными не только на здравом смысле, но и на самой природе вещей. Наше воображение охотно переносит эти принципы с частной собственности на управление государством, и всякий раз, как добродетельный отец оставляет после себя сына, оправдывающего своими личными достоинствами уважение или надежды народа, в пользу этого сына действует с непреодолимой силой совокупное влияние предрассудка и привязанности. Цвет западных армий сопровождал Констанция в Британию, и, сверх того, национальная армия была усилена многочисленным отрядом алеманнов, находившихся под начальством одного из своих наследственных вождей - Крока.[14] Приверженцы Константина старались внушить легионам высокое мнение об их силе и убеждение, что Британия, Галлия и Испания одобрят их выбор. Они спрашивали солдат: неужели можно хоть одну минуту колебаться и вместо того, чтобы признать своим вождем достойного сына их возлюбленного императора, с позорной покорностью ожидать прибытия какого-нибудь никому не известного иностранца, на которого угодно будет государю Азии возложить главное начальство над армиями и провинциями Запада? Вместе с тем им намекали на то, что признательность и щедрость занимают выдающееся место среди добродетелей Константина. Этот хитрый принц не хотел показываться войскам прежде, нежели они будут готовы приветствовать его званиями Августа и императора. Престол был целью его желаний, и, даже если бы честолюбие менее влияло на его действия, он должен бы был стремиться к этой цели как к единственному средству спасения. Будучи хорошо знаком и с характером и с чувствами Галерия, он очень хорошо знал, что для того, чтобы жить, ему необходимо царствовать. Приличное и даже упорное сопротивление, которое он притворно выказал по этому случаю[15] было рассчитано на то, чтобы оправдать его узурпацию, и он тогда только уступил перед громкими возгласами армии, когда у него накопилось достаточно приличного материала для письма, которое он немедленно отправил к восточному императору. Константин уведомлял Галерия о горестной кончине своего отца, скромно заявлял о своем естественном праве наследовать Констанцию и почтительно сожалел о том, что вызванное привязанностью к нему насилие со стороны армии не позволило ему искать императорского достоинства правильным и конституционным путем. Первыми душевными движениями Галерия были удивление, разочарование и ярость, а так как он редко мог сдерживать свои страсти, то он громко пригрозил, что предаст огню и письмо и посланца. Но его гнев скоро утих, а когда он поразмыслил о сомнительных шансах войны и взвесил личные достоинства и силы своего соперника, он согласился на сделку, которую Константин имел благоразумие ему предложить. И не порицая, и не одобряя выбора британской армии, Галерий признал сына своего умершего соправителя государем провинций, лежащих по ту сторону Альп, но дал ему только титул Цезаря и четвертое место между римскими монархами, а вакантное место Августа предоставил своему любимцу Северу. Таким образом, внешнее единство империи осталось ненарушенным, а Константин, уже обладавший сущностью верховной власти, стал без нетерпения дожидаться случая, чтобы приобрести и ее внешние отличия.[16]
У Констанция было от второго брака шестеро детей - трое мужского пола и трое женского; благодаря своему высокому происхождению они могли бы заявить свое право на предпочтение перед менее знатным по рождению сыном Елены. Но Константину был тридцать второй год, и он был в полном цвете своих умственных и физических сил, тогда как старшему из его братьев не могло быть более тринадцати лет. Его притязания на высшие личные достоинства были одобрены умирающим императором.[17] В последние минуты своей жизни Констанций поручил своему старшему сыну заботы как о безопасности, так и о величии всего семейства и умолял его относиться к детям Феодоры с авторитетом и с чувствами отца. Их прекрасное воспитание, выгодные браки, спокойная и окруженная почестями жизнь и высшие государственные должности, которые были их уделом, - все это свидетельствовало о братских чувствах Константина, а так как эти принцы были кроткого нрава и склонны к признательности, то они охотно подчинились превосходству его ума и счастья.[18]
II. Едва успел Галерий примириться с мыслью, что он должен отказаться от своих честолюбивых видов на галльские провинции, как неожиданная потеря Италии нанесла и его гордости, и его могуществу еще более чувствительный удар. Продолжительное отсутствие императоров возбуждало в Риме всеобщее неудовольствие и негодование, и римляне мало-помалу пришли к убеждению, что предпочтение, которое оказывалось Никомедии и Милану, следует приписывать не личной склонности Диоклетиана, а установленной им постоянной форме правления. Хотя преемники этого императора и выстроили от его имени, через несколько месяцев после его отречения, те великолепные бани, развалины которых послужили и местом и материалом для стольких церквей и монастырей[19] спокойствие этих изящных приютов неги и роскоши было нарушено ропотом негодования римлян, между которыми распространился слух, что суммы, истраченные на постройку этого здания, скоро будут взысканы с них самих. Около того времени жадность или, может быть, государственные потребности побудили Галерия предпринять очень тщательное и строгое собирание справок о собственности его подданных с целью обложения налогами как их земельных владений, так и их личности. Осмотр поместий, как кажется, производился с самой мелочной аккуратностью, а когда возникало малейшее подозрение в укрывательстве движимой собственности, то, чтобы вынудить правдивое ее указание, правительство, не стесняясь, прибегало к пытке.[20] На привилегии, возвысившие Италию над всеми провинциями империи, уже перестали обращать внимание, а чиновники государственного казначейства уже начали производить перепись римского населения и определять размеры новых налогов. Даже там, где дух свободы совершенно угас, самые смирные подданные иногда осмеливаются защищать свою собственность от таких посягательств, которым еще не было примера в прошлом; но в настоящем случае к обиде присоединялось оскорбление, а сознание личных интересов было усилено чувством национального достоинства. Завоевание Македонии - как мы уже имели случай заметить - избавило римских жителей от тяжести личных налогов. Хотя они испытали на себе всевозможные формы деспотизма, они не переставали пользоваться этой привилегией около пятисот лет и никак не могли вынести, чтобы дерзкий иллирийский крестьянин мог из своей отдаленной азиатской резиденции причислить Рим к тем городам его империи, которые обложены податями. Эти первые проявления народного негодования нашли если не поощрение, то потачку со стороны сената, а незначительные остатки преторианской гвардии, имевшие полное основание опасаться, что их скоро распустят, воспользовались этим приличным предлогом и заявили о своей готовности обнажить меч в защиту своего угнетенного отечества. Всех граждан воодушевляла мысль, скоро превратившаяся в надежду, что им удастся изгнать из Италии иностранных тиранов и избрать такого монарха, который и по выбору своей резиденции, и по принципам своего управления будет достоин звания римского императора. Как имя Максенция, так и его положение направили энтузиазм народа в его пользу.
Максенций был сын императора Максимиана и был женат на дочери Галерия. Его происхождение и родственные связи, по-видимому, давали ему право надеяться, что он получит в наследство от своего отца императорское достоинство, но его пороки и неспособность послужили предлогом для того, чтобы лишить его звания Цезаря, в котором было отказано Константину по причине его выдающихся личных достоинств. Из политических соображений Галерий предпочитал таких соправителей, которые не способны ни позорить выбор своего благодетеля, ни противиться его приказаниям. Поэтому на италийский престол был возведен ничем не прославившийся чужестранец, а сыну бывшего западного императора было дозволено наслаждаться всеми выгодами его личного богатства на одной вилле в нескольких милях от столицы. Мрачные страсти его души - стыд, досада и гнев - воспламенились от зависти, которую возбудило в нем известие об успехе Константина; но общее неудовольствие оживило надежды Максенция, и его без труда убедили соединить его личную обиду и его притязания вместе с интересами римского народа. Два преторианских трибуна и один провиантский интендант взялись руководить заговором, а так как люди всех сословий сходились в своих желаниях, то успех предприятия не был ни сомнителен, ни труден. Городской префект и несколько должностных лиц, оставшихся верными Северу, были умерщвлены гвардейцами, а облаченного в императорскую мантию Максенция и сенат и народ признали охранителем римской свободы и римского достоинства. Неизвестно, был ли Максимиан заранее уведомлен о том, что замышлялось, но, лишь только знамя восстания было поднято в Риме, престарелый император покинул уединение, в котором он влачил по воле Диоклетиана свое жалкое существование, и постарался скрыть снова заговорившее в нем честолюбие под личиной отцовской привязанности. Уступая просьбам своего сына и сената, он согласился снова принять на себя императорское звание. Его прежнее высокое положение, его опытность и военная слава придали партии Максенция и силу и блеск.[21]
Император Север, следуя совету или, скорее, исполняя приказание своего соправителя, немедленно направился к Риму в полной уверенности, что своим неожиданным появлением он без труда подавит мятеж робкого населения, руководимого распутным юношей. Но по прибытии на место он нашел, что городские ворота заперты, что городские стены покрыты людьми и военными машинами, что во главе бунтовщиков находится опытный генерал, а у его собственных войск нет ни бодрости, ни рвения. Значительный отряд мавров, прельстившись обещанной ему щедрой денежной наградой, перешел на сторону неприятеля и - если правда, что он был организован Максимианом во время его африканской экспедиции, - предпочел естественные чувства признательности искусственным узам обещанной под присягою верности. Преторианский префект Анулин объявил, что принимает сторону Максенция, и увлек вслед за собой большую часть тех войск, которые привыкли исполнять его приказания. Рим, по выражению одного оратора, снова призвал к себе свои армии, а несчастный Север, у которого не было ни достаточных военных сил для нападения, ни умения взяться за дело, поспешно отступил или, скорее, бежал в Равенну. Здесь он мог некоторое время считать себя в безопасности. Укрепления Равенны были достаточно сильны, чтобы выдержать нападения италийской армии, а окружавшие город болота могли воспрепятствовать ее приближению. Море, над которым господствовал Север благодаря находившемуся в его распоряжении могущественному флоту, обеспечивало ему неистощимый подвоз провианта и свободный доступ для легионов, которые пришли бы к нему на помощь с наступлением весны и из Иллирии, и с Востока. Максимиан, лично руководивший осадой, скоро убедился, что он напрасно будет тратить и свое время, и силы своей армии на бесплодное предприятие и что нет надежды взять город ни силой, ни голодом. С хитростью, более свойственной характеру Диоклетиана, нежели его собственному, он направил свое нападение не столько на городские стены Равенны, сколько на ум Севера. Измена,с которой этот несчастный монарх познакомился на своем собственном опыте, внушала ему недоверие к самым искренним его друзьям и приверженцам. Поэтому лазутчики Максимиана, пользуясь его легковерием, без большого труда уверили его, что против него составлен заговор с целью сдать город осаждающим; а пользуясь его трусливостью, они убедили его, что он поступит гораздо благоразумнее, если положится на условия приличной капитуляции, вместо того чтобы попасть в руки раздраженного победителя. Сначала с ним обошлись мягко и почтительно. Максимиан отвез пленного императора в Рим и самым положительным образом уверял его, что он спас свою жизнь тем, что отказался от императорского достоинства. Но Север достиг этим путем только более легкой смерти и императорских похорон. когда ему был объявлен смертный приговор, ему было предоставлено право выбрать способ его исполнения: он предпочел, по примеру древних, отворить себе жилы, и, лишь только он испустил дух, его труп был перенесен в склеп, устроенный для семейства Галлиена.[22]
Хотя в характерах Константина и Максенция было очень мало сходства, положение этих монархов и их интересы были одни и те же, и благоразумие, по-видимому, требовало, чтобы они соединили свои силы против общего врага. Неутомимый Максимиан - несмотря на то, что он был старше и по своим летам и по своему рангу, - перешел через Альпы, чтобы искать личного свидания с повелителем Галлии и предложить ему свою дочь Фаусту в залог предлагаемого союза. Бракосочетание было отпраздновано в Арелате с необыкновенной пышностью, и старый соправитель Диоклетиана, снова заявивший свои права на Западную империю, возвел своего зятя и союзника в звание Августа. Тем, что Константин согласился принять это отличие от Максимиана, он как будто принял сторону Рима и сената, но все его заявления были двусмысленны, а оказанное им содействие было и неторопливо и нерешительно. Он со вниманием следил за приготовлениями к борьбе между повелителями Италии и восточным императором и готовился поступить в ее исходе сообразно с требованиями своей собственной безопасности или своего честолюбия.[23]
Важность предстоявшей войны требовала личного присутствия Галерия и употребления в дело всех его материальных средств. Во главе громадной армии, набранной в Иллирии и на Востоке, он вступил в Италию с намерением отомстить за смерть Севера и наказать мятежных римлян, или - по собственному выражению этого свирепого варвара - с целью истребить сенаторов и предать мечу весь римский народ. Но искусный Максимиан задумал очень благоразумный план обороны. Вторгшийся в Италию неприятель нашел все города укрепленными и неприступными, и хотя он проник до Нарви, на расстояние шестидесяти миль от Рима, его господство над Италией ограничивалось узкими пределами его лагеря. Сознавая возрастающие трудности предприятия, надменный Галерий сделал первые шаги к примирению. По его поручению двое из самых высших его военачальников предложили от его имени римским монархам личное свидание; они постарались также уверить Максенция, что Галерий питает к нему отеческое расположение и что он может получить от великодушия этого монарха гораздо более выгод, нежели от сомнительных случайностей войны.[24] Предложения Галерия встретили решительный отказ, а его коварная дружба была отвергнута с презрением, и ему скоро пришлось убедиться, что, если он не поспешит вовремя спастись отступлением, его может постигнуть такая же участь, какая выпала на долю Севера. Чтобы ускорить его гибель, римляне охотно тратили те богатства, которые им удалось уберечь от его хищнической тирании. И слава Максимиана, и популярность его сына, и тайная раздача больших денежных сумм, и обещание еще более щедрых наград - все это способствовало тому, чтобы ослабить рвение иллирийских легионов и поколебать их преданность Галерию, так что, когда Галерий наконец подал сигнал к отступлению, он не без труда убедил своих ветеранов не покидать знамени, которое так часто указывало им путь к победе и славе. Один писатель того времени указывает на другие две причины неудачного исхода этой экспедиции, но обе они таковы, что осмотрительный историк едва ли решится придать им серьезное значение. Нам рассказывают, будто Галерий составил себе весьма неверное понятие о величине Рима, потому что судил о ней по тем восточным городам, которые были ему знакомы, а когда он увидел свою ошибку, он понял, что его военные силы недостаточны для осады такой обширной столицы. Но обширность города лишь облегчает доступ к нему для неприятеля; к тому же Рим давно уже привык сдаваться при приближении неприятеля, а скоропреходящий народный энтузиазм едва ли мог бы долго бороться с дисциплиной и храбростью легионов. Нам также рассказывают, будто сами легионы были поражены ужасом и угрызениями совести и что эти преданные сыны республики не захотели оскорблять святость своей общей матери.[25] Но когда мы вспоминаем, с какой легкостью в самые отдаленные эпохи междоусобных войн усердие партий и привычка военного повиновения превращали уроженцев Рима в самых беспощадных его врагов, нам кажется неправдоподобной такая необыкновенная деликатность со стороны чужестранцев и варваров, ни разу не видавших Италии до той минуты, когда они вступили в нее врагами. Если бы их не удерживали другие, более эгоистические соображения, они, вероятно, ответили бы Галерию словами Цезаревых ветеранов: "Если нашему полководцу угодно вести нас на берега Тибра, мы готовы раскинуть там наш лагерь. Какие бы стены он ни пожелал сравнять с землей, наши руки готовы пустить в ход военные машины; мы не стали бы колебаться даже в том случае, если бы имя этого города было Рим". Правда, это - выражение поэта, но этот поэт отличался тем, что строго держался исторической истины и даже навлек на себя обвинения в том, что не позволял себе уклоняться от нее.[26]
О том, какими чувствами были воодушевлены легионы Галерия, можно было судить по тем опустошениям, которые совершались ими во время их отступления. Они убивали, разоряли, грабили и угоняли стада италийцев. Они жгли селения, через которые проходили, и старались разорить страну, которую не были в состоянии поработить. Во время их отступления Максенций постоянно следовал по пятам за их арьергардом, но благоразумно уклонялся от решительного сражения с этими храбрыми и свирепыми ветеранами. Его отец предпринял вторичную поездку в Галлию в надежде, что Константин, собравший армию на границе, согласится принять участие в преследовании неприятеля и довершить победу. Но действиями Константина руководил рассудок, а не жажда мщения. Он не захотел отступить от благоразумной решимости поддерживать равновесие между враждующими монархами и перестал ненавидеть Галерия с той минуты, как этот честолюбивый государь сделался неспособным наводить страх.[27]
Хотя душа Галерия была в высшей степени доступна для самых свирепых страстей, в ней все-таки оставалось место для чувства искренней и прочной привязанности. Лициний, отчасти походивший на него и наклонностями и характером, как кажется, пользовался его дружбой и уважением. Их дружеская связь зародилась, быть может, в более счастливые для них времена юности и политического ничтожества; ее скрепили фамильярные отношения и опасности военной жизни; они почти равными шагами возвышались по лестнице служебных отличий, и, лишь только Галерий был возведен в звание императора, он, как кажется, задумал возвысить своего товарища до одинакового с ним самим положения. В течение непродолжительного периода своего могущества он считал звание Цезаря недостаточно высоким для лет и достоинств Лициния и предназначал для него место Константина и Западную империю. В то время как он сам был занят италийской войной, он поручил своему приятелю оборону Дуная, а немедленно после своего возвращения из этой неудачной экспедиции возвел Лициния на императорский престол, оказавшийся вакантным со смертью Севера, предоставив ему вместе с тем непосредственное начальство над иллирийскими провинциями[28]
Лишь только известие о возвышении Лициния достигло Востока, Максимин, который управлял Египтом и Сирией или, вернее, угнетал эти страны, обнаружил зависть и неудовольствие, не захотел довольствоваться более скромным положением Цезаря и, несмотря ни на просьбы, ни на убеждения Галерия, почти силою заставил этого последнего дать ему также титул Августа.[29] Таким образом, в первый и, как впоследствии оказалось, в последний раз Римская империя управлялась шестью императорами. На Западе Константин и Максенций делали вид, будто преклоняются перед верховенством своего отца Максимиана. На Востоке Лициний и Максимин чтили с большею искренностью своего благодетеля Галерия. Противоположность интересов и воспоминание о недавней войне разделяли империю на два громадных и враждебных один другому лагеря; но взаимные опасения соперников привели к кажущемуся спокойствию и даже к притворному примирению, пока смерть старших императоров - Максимиана и в особенности Галерия - не дала нового направления целям и страстям оставшихся в живых их соправителей.
Когда Максимиан поневоле отказался от престола, продажные ораторы того времени восхваляли его философскую умеренность. Когда его честолюбие вызвало или, по меньшей мере, поддержало междоусобную войну, они благодарили его за великодушный патриотизм и слегка упрекали за ту склонность к спокойствию и уединению, которая отвлекла его от общественной деятельности[30] Но от таких людей, как Максимиан и его сын, нельзя было ожидать, чтобы при пользовании нераздельной властью они долго жили во взаимном согласии. Максенций считал себя за законного государя Италии, избранного римским сенатом и народом, и не хотел выносить контроля со стороны своего отца, который надменно уверял, что только благодаря его имени и дарованиям удалось безрассудному юноше достигнуть престола. Этот спор был предоставлен на решение преторианской гвардии, а так как эти войска боялись строгости старого императора, то они приняли сторону Максенция.[31] Впрочем, ни на жизнь, ни на свободу Максимиана не было сделано никакого посягательства; он удалился из Италии в Иллирию, притворяясь, будто сожалеет о своем прошлом поведении, и втайне замышляя новые заговоры. Но Галерий, хорошо зная его характер, заставил его удалиться из своих владений; тогда для обманутого в своих надеждах Максимиана не осталось другого убежища, кроме двора его зятя Константина.[32] Этот хитрый государь принял его с уважением, а императрица Фауста - с выражениями дочерней привязанности. Чтобы отстранить от себя всякие подозрения, он вторично отрекся от престола,[33] уверяя, что он наконец убедился в суете честолюбия и земного величия. Если бы он не изменил этого решения, он, может быть, кончил бы свою жизнь, правда, с меньшим достоинством, нежели в своем первом уединении, но во всяком случае среди комфорта и без позора. Но вид престола, к которому он был так близок, напоминал ему о том высоком положении, которое он утратил, и он решился на последнюю отчаянную попытку, с тем чтобы или царствовать, или погибнуть. Вторжение франков заставило Константина отправиться на берега Рейна с одной частью его армии; остальные войска были расположены в южных провинциях Галлии с целью охраны их от всяких попыток со стороны италийского императора, а в городе Арелате было сложены значительные сокровища. Максимиан или коварно выдумал, или торопливо поддержал ложный слух о смерти Константина. Не колеблясь ни минуты, он вступил на престол, захватил сокровища и, рассыпая их со своей обычной расточительностью между солдатами, постарался оживить в их умах воспоминания о своем прежнем величии и о своих прежних подвигах. Но прежде чем он успел прочно утвердить свою власть и окончить переговоры, которые он, как кажется, завел со своим сыном Максенцием, все его надежды были разрушены быстрым появлением Константина. При первом известии о его вероломстве и неблагодарности Константин возвратился усиленными переходами от берегов Рейна к берегам Соны, сел на суда в Шалоне, достиг Лиона и, вверившись быстрому течению Роны, прибыл к вратам Арелата с такими военными силами, против которых Максимиан не был в состоянии бороться и от которых он едва успел укрыться в соседнем городе Марселе. Узкая полоса земли, соединявшая этот город с континентом, была защищена от осаждающих укреплениями, а море оставалось открытым или для бегства Максимиана, или для прибытия подкреплений от Максенция в случае, если бы этот последний вздумал вторгнуться в Галлию под благовидным предлогом защитить своего отца от беды или от оскорблений. Предвидя, что всякая проволочка может иметь пагубные последствия, Константин дал приказание взять город приступом; но штурмовые лестницы оказались слишком короткими сравнительно с высотой стен, и Марсель мог бы выдержать такую же длинную осаду, какую он уже выдержал против армии Цезаря, если бы гарнизон, из сознания или своей вины или своей опасности, не купил себе помилование тем, что сдал город и выдал самого Максимиана. Против узурпатора был произнесен тайный, но безапелляционный смертный приговор; ему оказана была только такая же милость, какую он сам оказал Северу, а в общее сведение было объявлено, что, мучимый раскаянием в своих многочисленных преступлениях, он задушил себя своими собственными руками. После того как он лишился поддержки Диоклетиана и стал пренебрегать его благоразумными советами, его жизнь была рядом общественных бедствий и личных для него унижений, окончившихся, почти через три года, позорною смертью. Он был достоин такой участи, но мы имели бы еще более оснований одобрять человеколюбие Константина, если бы он пощадил старика, который был благодетелем его отца и отцом его жены. Во время всех этих печальных происшествий Фауста, как кажется, приносила в жертву своим супружеским обязанностям природное чувство дочерней привязанности.[34]
Последние годы Галерия были менее позорны и менее несчастны, и, хотя он приобрел более славы на второстепенном посту Цезаря, нежели на верховном посту Августа, он сохранил до самой смерти первое место между римскими монархами. После своего отступления из Италии он прожил около четырех лет; благоразумно отказавшись от своих планов на всемирное владычество, он посвятил остальные дни своей жизни наслаждениям и некоторым предприятиям, задуманным для общественной пользы; между прочим, он устроил спуск в Дунай излишних вод озера Пельсо и приказал срубить окружавшие это озеро громадные леса; это было предприятие, достойное монарха, так как этим способом он доставил своим паннонским подданным громадные пространства земли, годной для земледелия.[35] Его смерть была следствием очень мучительной и продолжительной болезни. Его тело, раздувшееся до уродливой толщины вследствие его невоздержного образа жизни, было покрыто язвами и бесчисленным множеством тех насекомых, по имени которых называется одна из самых отвратительных болезней;[36] но так как Галерий оскорбил своих подданных в лице одной очень деятельной и очень сильной партии, то его страдания, вместо того чтобы возбуждать в них сожаление, выдавались ими за наказание, ниспосланное божеским правосудием.[37] Лишь только он испустил дух в своем дворце в Никомедии, оба императора, обязанные ему своим возвышением, стали собирать свои военные силы с целью оспаривать или разделить владения, которые он оставил без повелителя. Впрочем, их убедили отказаться от первого из этих намерений и удовольствоваться вторым. Азиатские провинции выпали на долю Максимина, а европейские увеличили удел Лициния. Геллеспонт и Фракийский Босфор образовали границу их владений, и потому берега этих узких проливов, находившихся в самом центре Римской империи, покрылись солдатами, оружием и укреплениями. Со смертью Максимиана и Галерия число императоров уменьшилось до четырех. Общие интересы скоро сблизили Лициния с Константином, между Максимином и Максенцием был заключен тайный союз, а их несчастные подданные с ужасом ожидали кровавых последствий неизбежных между ними раздоров, которые уже не могли сдерживаться тем страхом или тем уважением, которые внушал этим императорам Галерий.[38]
Среди стольких преступлений и бедствий, вызванных страстями римских монархов, приятно найти хоть один поступок, который можно приписать их добродетелям. На шестом году своего царствования Константин посетил город Отён и великодушно простил податную недоимку, вместе с тем облегчив тяжесть податного обложения: число лиц, уплачивавших налоги на недвижимое имущество и поголовную подать, было уменьшено с двадцати пяти тысяч до восемнадцати.[39] Впрочем, даже эта снисходительность служит самым неоспоримым доказательством общей нищеты. Этот налог был так обременителен или сам по себе, или по способу его взимания, что в то время, как правительство старалось увеличить свои доходы путем насилия, они уменьшались вследствие отчаянного положения, в котором находилось население: значительная часть отёнской территории оставалась невозделанной, а население предпочитало жить в изгнании и отказаться от покровительства законов, нежели выносить бремя общественных обязанностей. Этим частным актом благотворительности великодушный император, по всему вероятию, только облегчил одно из многочисленных зол, которые были последствием общих принципов его управления. Но даже эти принципы были внушены скорее необходимостью, чем предпочтением, и если исключить смерть Максимиана, то царствование Константина в Галлии окажется самым невинным и даже добродетельным периодом его жизни. Провинции охранялись его присутствием от вторжений варваров, которые или боялись его предприимчивого мужества, или уже испытали его на себе. После одной решительной победы над франками и алеманнами попавшие в плен варварские князья были отданы, по его приказанию, на съедение диким зверям в Трирском амфитеатре, а народ, как кажется, наслаждался этим зрелищем, не замечая в таком обхождении со знатными пленниками ничего несогласного с правами народов или с законами человеколюбия.[40]
Добродетели Константина приобрели особый блеск благодаря порокам Максенция. В то время как галльские провинции наслаждались таким благоденствием, какое только было возможно в условиях того времени, Италия и Африка страдали под управлением тирана, внушавшего и презрение и отвращение. Правда, усердие льстецов и дух партий слишком часто жертвовали репутацией побежденных для возвеличения их счастливых соперников; но даже те писатели, которые без всякого стеснения и с удовольствием подмечали ошибки Константина, единогласно сознавались, что Максенций был жестокосерд, жаден и развратен.[41] Фортуна доставила ему случай подавить незначительное восстание в Африке. Единственными виновными были губернатор и несколько человек из числа его приверженцев, но за их преступление поплатилась вся провинция. Цветущие города Цирта и Карфаген, а вместе с ними и вся эта плодородная страна были опустошены огнем и мечом. За злоупотреблением победой последовало злоупотребление законами и справедливостью. Многочисленная армия наушников и доносчиков нахлынула на Африку; люди богатые и знатные были без труда изобличены в сообщничестве с бунтовщиками, а те из них, которым император оказал свое милосердие, были наказаны только конфискацией их имений.[42] Столь блестящая победа была отпразднована великолепным триумфом, и Максенций выставил перед народом военную добычу и пленников из римской провинции. Положение столицы было не менее достойно сожаления, чем положение Африки. Богатства Рима служили неистощимым запасом для его безрассудной расточительности, а его чиновники, заведовавшие государственной казной, были очень искусны в деле обирания его подданных. В его царствование был впервые выдуман способ вымогать у сенаторов добровольные приношения, а так как размер этих приношений незаметным образом все увеличивался, то и поводы для их взимания, как-то: победа, рождение принца, бракосочетание или консульство монарха - умножались в такой же пропорции.[43] Максенций питал к сенату такую же непримиримую ненависть, какая была отличительной чертой большинства римских тиранов; к тому же его неблагодарное сердце было неспособно простить сенату ту великодушную преданность, которая возвела его на престол и помогла ему устоять против всех его врагов. Жизнь сенаторов зависела от его придирчивой подозрительности, а бесчестье их жен и дочерей придавало в его глазах особую прелесть удовлетворению его чувственных влечений.[44] Нетрудно поверить, что влюбленному императору редко приходилось вздыхать понапрасну; но всякий раз, как убеждения оказывались недействительными, он прибегал к насилию, и в истории упоминается только об одном достопамятном примере благородной матроны, охранившей свое целомудрие добровольной смертью. Солдаты составляли единственный разряд людей, к которому он, по-видимому, питал уважение или которому от старался нравиться. Он наполнил Рим и Италию войсками, втайне поощрял их буйства, не мешал им безнаказанно грабить и даже убивать беззащитных жителей[45] и, дозволяя им такие же беспутства, какие совершал сам, нередко награждал своих любимцев или великолепной виллой, или красивой женой какого-нибудь сенатора. Государь с таким характером, одинаково неспособный повелевать и в мирное время, и на театре войны, мог купить преданность армии, но никак не мог приобрести ее уважение. А между тем его гордость ни в чем не уступала другим его порокам. В то время как он влачил свою праздную жизнь или внутри своего дворца, или в соседних садах Саллюстия, он неоднократно утверждал, что он один - император, а что остальные монархи не более как его наместники, которым он поручил охрану пограничных провинций для того, чтобы сам он мог без всякой помехи наслаждаться удобствами столичной жизни. Рим, так долго сожалевший об отсутствии своего государя, считал это присутствие величайшим для себя несчастьем в течение всех шести лет царствования Максенция.[46]
Хотя Константин, быть может, и смотрел на поведение Максенция с отвращением, а на положение римлян с состраданием, мы не имеем никакого основания предполагать, что он взялся бы за оружие с целью наказать первого и облегчить участь последних. Но тиран Италии опрометчиво дерзнул вызвать на бой сильного врага, честолюбие которого до тех пор сдерживалось скорее внушениями благоразумия, чем принципами справедливости.[47] После смерти Максимиана все его титулы, согласно с установленным обыкновением, были уничтожены, а все его статуи с позором низвергнуты. Его сын, преследовавший его и покинувший его во время его жизни, стал выказывать самое благоговейное уважение к его памяти и дал приказание, чтобы точно так же было поступлено со всеми статуями, воздвигнутыми в Италии и Африке в честь Константина. Этот благоразумный государь, искренно желавший избежать войны, трудности и важность которой он очень хорошо понимал, сначала скрывал нанесенное ему оскорбление и попытался добиться удовлетворения путем переговоров; но он скоро убедился, что враждебные и честолюбивые замыслы италийского императора ставят его перед необходимостью взяться за оружие для своей собственной защиты. Максенций, открыто заявлявший свои притязания на всю западную монархию, уже приготовил значительные военные силы, чтобы напасть на галльские провинции со стороны Реции, и, хотя он не мог ожидать никакого содействия со стороны Лициния, он льстил себя надеждой, что иллирийские легионы, прельстившись его подарками и обещаниями, покинут знамена этого государя и единодушно станут в ряды его солдат и подданных.[48] Константин не колебался долее. Он все взвесил с осмотрительностью и стал действовать с энергией. Он дал частную аудиенцию послам, приехавшим умолять его от имени сената и народа об избавлении Рима от ненавистного тирана и, не внимая робким возражениям своих советников, решился предупредить врага и перенести войну в сердце Италии[49]
Насколько успех такого предприятии мог быть блестящим, настолько были велики и сопряженные с ним опасности, а неудачный исход двух прежних вторжений внушал самые серьезные опасения. В этих двух войнах ветераны, чтившие имя Максимиана, перешли на сторону его сына, а теперь и чувство чести, и личные интересы отстраняли от них всякую мысль о вторичной измене своему знамени. Максенций, считавший преторианскую гвардию самой надежной опорой своего престола, увеличил ее численный состав до его старинных размеров, так что в совокупности с другими италийцами, поступившими к нему на службу, она составляла сильную армию из восьмидесяти тысяч человек. Со времени подчинения Африки там были навербованы сорок тысяч мавров и карфагенян. Даже Сицилия доставила свою долю военных сил, и размеры армий Максенция в конце концов достигли ста семидесяти тысяч пехоты и восемнадцати тысяч кавалерии. Богатства Италии покрывали расходы войны, а соседние провинции были истощены поборами для устройства громадных запасов хлеба и провианта всякою рода. Все силы Константина заключались в девяноста тысячах пехоты и восьми тысячах кавалерии,[50] а так как защита Рейна требовала чрезвычайного внимания во время отсутствия императора, то он не мог вести в Италию более половины своих войск, если только не хотел принести общественную безопасность в жертву своей личной ссоре.[51] Во главе почти сорока тысяч солдат он выступил против такого врага, силы которого превышали его собственные, по меньшей мере, вчетверо. Но римские армии несли службу вдали от опасностей и были обессилены распущенностью дисциплины и роскошью. Привыкнув пользоваться римскими банями и театрами, они выступили в поход неохотно, а состояли они большей частью или из ветеранов, почти совершенно отвыкших от употребления оружия, или из молодых рекрутов, и прежде никогда не умевших им владеть. Напротив того, бесстрашные галльские легионы долго обороняли границы империи от северных варваров и, неся эту тяжелую службу, упражняли свое мужество и укрепляли свою дисциплину. Вожди отличались друг от друга тем же, чем отличались одна от другой их армии. Прихоть и лесть навели Максенция на мысль о завоеваниях, но эти честолюбивые надежды скоро уступили место привычке к наслаждениям и сознанию своей неопытности, а неустрашимый Константин с юношеских лет привык к войне, к деятельной жизни и к военному командованию.
Когда Ганнибал двинулся из Галлии в Италию, он должен был сначала отыскать, а затем расчистить путь в горы, в которых жили дикие племена, никогда не дававшие прохода регулярным армиям.[52] В то время Альпы охранялись самой природой; теперь они укреплены искусством. Форты, на сооружение которых потрачено не менее искусства, чем труда и денег, господствуют над каждым из выходов в равнину и делают Италию со стороны Франции почти недоступной для врагов короля Сардинии.[53] Но до того времени, когда были приняты такие предосторожности, генералы, пытавшиеся перейти горы, редко встречали какое-либо затруднение или сопротивление. Во времена Константина жившие в горах крестьяне принадлежали к числу цивилизованных и покорных подданных, страна доставляла в изобилии съестные припасы, а великолепные большие дороги, проведенные римлянами через горы, открывали несколько путей для сообщений между Галлией и Италией.[54] Константин избрал дорогу через Коттийские Альпы, или - как их теперь называют - Мон-Сени, и повел свои войска с такой быстротой, что ему удалось спуститься в Пьемонтскую равнину прежде, нежели при дворе Максенция было получено известие о том, что он покинул берега Рейна. Впрочем, лежащий у подножия Мон-Сени город Суза был обнесен стенами и снабжен гарнизоном, который был достаточно многочислен, чтобы остановить дальнейшее движение неприятеля; но войска Константина не имели достаточно терпения, чтобы заниматься скучными формальностями осады. В тот же день, как они появились перед Сузой, они подожгли городские ворота, приставили к стенам лестницы и, бросившись на приступ среди града камней и стрел, проникли в город с мечом в руке и перерезали большую часть гарнизона. По приказанию Константина пламя было потушено и то, что уцелело от пожара, было спасено от совершенного разрушения. Почти в сорока милях оттуда его ожидала более трудная борьба. Военачальники Максенция собрали на равнинах близ Турина многочисленную армию, состоявшую из италийцев. Ее главная сила заключалась в тяжелой кавалерии, организацию которой римляне, со времени упадка у них военной дисциплины, заимствовали у восточных народов. И лошади и люди были покрыты с головы до ног броней, составные части которой были так искусно связаны между собой, что она не стесняла свободы движений. Эта кавалерия имела очень грозный внешний вид, и казалось, что нет возможности устоять против ее нападения; ее начальники выстроили ее на этот раз густой колонной, или клином, с острою вершиной и с далеко распространяющимися по бокам крыльями и воображали, что они легко сомнут и растопчут армию Константина. Их план, может быть, и увенчался бы успехом, если бы их опытный противник не придерживался такого же способа обороны, к какому прибегнул в подобных обстоятельствах Аврелиан. Искусные эволюции Константина заставили эту массивную колонну кавалерии разделиться на части и привели ее в расстройство. Войска Максенция бежали в беспорядке к Турину, а так как они нашли городские ворота запертыми, то лишь небольшая их часть спаслась от меча победителей, В награду за эту важную услугу Константин мягко обошелся с Турином и даже выказал ему свое милостивое расположение. Затем он вступил в миланский императорский дворец, и почти все города Италии, лежащие между Альпами и По, не только признали над собой его власть, но и с усердием приняли его сторону.[55]
Дороги Эмилиева и Фламиниева представляли удобный путь из Милана в Рим длиной почти в четыреста миль; но хотя Константин и горел нетерпением сразиться с тираном, благоразумие заставило его направить военные действия против другой италийской армии, которая и по своей силе, и по своему положению была способна или остановить его наступательное движение, или - в случае неудачи - пресечь ему путь к отступлению. Храбрый и даровитый полководец Руриций Помпейян начальствовал над городом Вероной и над всеми войсками, расположенными в Венецианской провинции. Лишь только он узнал, что Константин выступил против него, он отрядил большей отряд кавалерии, который был разбит подле Брешии и который галльские легионы преследовали до самых ворот Вероны. Проницательный ум Константина тотчас понял и необходимость, и важность, и трудность осады Вероны.[56] Город был доступен только через узкий полуостров, находившийся на западной его стороне, так как три другие его стороны были защищены Адижем - быстрой рекой, прикрывавшей Венецианскую провинцию, которая служила для осажденных неистощимым запасом людей и съестных припасов. Только с большим трудом и после нескольких бесплодных попыток удалось Константину перейти реку на некотором расстоянии от города и в таком месте, где течение было менее быстро. Вслед за тем он окружил Верону сильными окопами, повел атаку с благоразумной энергией и отразил отчаянную вылазку Помпейяна. Когда этот неустрашимый полководец истощил все средства для обороны, какие доставляла ему сила крепости и гарнизона, он втайне покинул Верону не ради своей личной безопасности, а в видах общей пользы. С невероятной скоростью он собрал такую армию, которая была в состоянии сразиться с Константином, в случае если бы он вышел в открытое поле, или напасть на него, в случае если бы он упорно не выходил из своих окопов. Император внимательно следил за всеми движениями столь опасного врага и, узнав о его приближении, оставил часть своих легионов для продолжения осадных работ, а сам выступил навстречу полководцу Максенция во главе тех войск, на мужество и преданность которых он мог всего более полагаться. Галльская армия выстроилась в две линии, согласно общепринятым правилам военной тактики; но ее опытный начальник, заметив, что италийская армия многочисленнее его собственной, внезапно изменил расположение своих войск и, укоротив вторую линию, расширил фронт первой линии до одинакового размера с неприятельским. Такие эволюции могут быть без замешательства исполнены в минуту опасности только самыми испытанными войсками и обыкновенно имеют решающее влияние на исход битвы; но так как сражение началось к концу дня и продолжалось с большим упорством в течение всей ночи, то его исход зависел не столько от искусства полководцев, сколько от храбрости солдат. Первые лучи восходящего солнца осветили победу Константина и поле резни, покрытое несколькими тысячами побежденных италийцев. Полководец Помпейян оказался в числе убитых, Верона немедленно сдалась на произвол победителя, а гарнизон был взят в плен.[57] Когда военачальники победоносной армии приносили своему повелителю поздравления с этим важным успехом, они позволили себе почтительно выразить такие сетования, которые мог бы выслушать без неудовольствия самый заботливый о своем достоинстве монарх. Они упрекнули его за то, что, не довольствуясь исполнением всех обязанностей главнокомандующего, он подвергал опасности свою жизнь с такой чрезмерной храбростью, которая почти переходила в опрометчивость, и умоляли его впредь более заботиться о сохранении жизни, которая была необходима для блага Рима и всей империи.[58]
В то время как Константин выказывал на поле брани свое искусство и мужество, италийский монарх, по-видимому, оставался равнодушным к бедствиям и опасностям междоусобной войны, свирепствовавшей в самом центре его владений. Наслаждения были по-прежнему единственным занятием Максенция. Скрывая или, по крайней мере, стараясь скрыть от публики несчастья, постигшие его армию,[59] он предавался ни на чем не основанному чувству самоуверенности и откладывал меры предосторожности против приближавшейся беды, нисколько не замедляя этим наступления самой беды[60] Быстрое приближение Константина[61] едва могло пробудить его от пагубного усыпления: он льстил себя надеждой, что хорошо известная его щедрость и величие римского имени, уже спасшие его от двух неприятельских нашествий, по-прежнему без всяких затруднений рассеют мятежную галльскую армию. Опытные и искусные военачальники, служившие под начальством Максимиана, наконец нашлись вынужденными сообщить его изнеженному сыну о неизбежной опасности, которая ему угрожала; выражаясь с такой свободой, которая и удивила его, и убедила, они настаивали на том, чтобы он предотвратил свою гибель, с энергией употребив в дело все силы, какими мог располагать. Ресурсы Максенция и в солдатах, и в деньгах еще были очень значительны. Преторианская гвардия сознавала, как крепко связаны ее собственные интересы и безопасность с судьбою ее повелителя. Сверх того, скоро была собрана третья армия, более многочисленная, чем те, которые были потеряны в битвах при Турине и Вероне. Император и не думал принимать личное начальство над своими войсками. Так как он не имел никакой опытности в военном деле, то он дрожал от страха при одной мысли о такой опасной борьбе, а так как страх обыкновенно внушает склонность к суеверию, то он с грустным вниманием прислушивался к предзнаменованиям, которые, по-видимому, грозили опасностью его жизни и его империи. Наконец стыд заменил ему мужество и заставил его взяться за оружие. Он был не в состоянии выносить от римского населения выражений презрения. Цирк оглашался криками негодования, а народ, шумно окружавший ворота дворца, жаловался на малодушие своего беспечного государя и превозносил геройское мужество Константина.[62] Перед своим отъездом из Рима Максенций обратился за советами к Сивилле. Хранители этого древнего оракула были столь же опытны в мирских делах, сколь не сведущи в том, что касается тайн человеческой судьбы, а потому они и дали Максенцию такой ловкий ответ, который можно было применить к обстоятельствам и который не мог уронить их репутации, каков бы ни был исход войны.[63]
Быстроту успехов Константина сравнивали с быстрым завоеванием Италии первым из Цезарей; это лестное сравнение не противоречит исторической истине, так как между взятием Вероны и окончательной развязкой войны прошло не более пятидесяти восьми дней. Константин постоянно опасался, чтобы тиран не послушался внушений страха или благоразумия и не заперся в Риме, вместо того чтобы возложить свои последние надежды на успех генерального сражения; в таком случае обильные запасы провианта оградили бы Максенция от опасности голода, а Константин, вынужденный но своему положению спешить с окончанием войны, был бы поставлен в печальную необходимость разрушать огнем и мечом столицу, которую он считал высшей наградой за свою победу и освобождение которой послужило мотивом или, по правде сказать, скорее предлогом для междоусобной войны.[64] Поэтому, когда он достиг Красных Скал (Saxa Rubra), находящихся почти в девяти милях от Рима,[65] и увидел армию Максенция, готовую вступить с ним в бой, он был столько же удивлен, сколько обрадован.[66] Широкий фронт этой армии занимал обширную равнину, а ее глубокие колонны достигали берегов Тибра, который защищал ее тыл и препятствовал ее отступлению. Нас уверяют, и нам нетрудно поверить, что Константин расположил свои войска с замечательным искусством и что он выбрал для самого себя почетный и опасный пост. Отличаясь от всех блеском своего вооружения, он лично атаковал кавалерию своего противника, и эта страшная атака решила исход сражения. Кавалерия Максенция состояла преимущественно или из неповоротливых латников, или из легковооруженных мавров и нумидийцев. Она не могла выдержать натиска галльских кавалеристов, которые превосходили первых своей изворотливостью, а вторых своей тяжестью. Поражение обоих флангов оставило пехоту без всякого прикрытиями недисциплинированные италийцы стали охотно покидать знамена тирана, которого они всегда ненавидели и которого перестали бояться. Преторианцы, сознававшие, что их преступления не из таких, которые прощаются, были воодушевлены желанием мщения и отчаянием. Но, несмотря на неоднократно возобновляемые усилия, эти храбрые ветераны не могли воротить победу; однако они умерли славною смертью, и было замечено, что их трупы покрывали то самое место, на котором были выстроены их ряды.[67] Тогда смятение сделалось всеобщими преследуемые неумолимым врагом войска Максенция стали тысячами бросаться в глубокие и быстрые воды Тибра. Сам император попытался вернуться в город через Мильвийский мост, но масса людей, теснившихся в этом узком проходе, столкнула его в реку, где он тотчас потонул от тяжести своих лат.[68] Его труп, очень глубоко погрузившийся в тину, был с трудом отыскан на следующий день. Кода его голова была выставлена перед глазами народа, все убедились в своем избавлении и стали встречать с выражениями преданности и признательности счастливого Константина, таким образом завершившего благодаря своему мужеству и дарованиям самое блестящее предприятие своей жизни.[69]
В том, как воспользовался Константин своей победой, нет основания ни восхвалять его милосердие, ни порицать его за чрезмерную жестокость.[70] Он поступил с побежденными точно так же, как было бы поступлено и с его семейством, если бы он потерпел поражение: он казнил смертью двух сыновей тирана и позаботился о совершенном истреблении его рода. Самые влиятельные приверженцы Максенция должны бы были ожидать, что им придется разделить его участь точно так же, как они делили с ним его наслаждения; но когда римский народ стал требовать новых жертв, победитель имел достаточно твердости и человеколюбия, чтобы устоять против раболепных требований, внушенных столько же лестью, сколько жаждой мщения. Доносчики подвергались наказаниям и должны были умолкнуть, а люди, невольно пострадавшие при тиране, были возвращены из ссылки и обратно получили свои поместья. Общая амнистия успокоила умы и обеспечила пользование собственностью и в Италии и в Африке.[71] Когда Константин в первый раз почтил сенат своим присутствием, он в скромной речи указал на свои собственные заслуги и военные подвиги, уверял это высокое собрание в своем искреннем уважении и обещал возвратить ему прежнее значение и старинные привилегии. Признательный сенат отблагодарил за эти ничего не стоящие заявления пустыми почетными титулами, какие только он был еще вправе раздавать, и, без всякого намерения утверждать своим одобрением воцарение Константина, издал декрет, которым возводил его на первое место между тремя Августами, управлявшими Римской империей.[72] Чтобы увековечить славу одержанной победы, были учреждены игры и празднества, а некоторые здания, воздвигнутые за счет Максенция, были посвящены его счастливому сопернику. Триумфальная арка Константина до сих пор служит печальным доказательством упадка искусств и оригинальным свидетельством самого вульгарного тщеславия. Так как в столице империи нельзя было найти скульптора, способного украсить этот публичный памятник, то пришлось позаимствовать самые изящные фигуры у арки Траяна - без всякого уважения и к памяти этого государя, и к требованиям благопристойности. При этом не было обращено никакого внимания на различия во времени, в лицах, в действиях и характерах. Пленные парфяне оказались распростертыми у ног такого монарха, который никогда не вел войн по ту сторону Евфрата, а любознательные антикварии и теперь еще могут видеть голову Траяна на трофеях Константина. Новые украшения, которыми пришлось заполнить пустые места между старинными скульптурными произведениями, исполнены чрезвычайно грубо и неискусно[73]
Окончательный роспуск преторианской гвардии был внушен столько же благоразумием, сколько мстительностью. Эти надменные войска - численный состав и привилегии которых были не только восстановлены, но даже увеличены Максенцием - были распущены Константином навсегда. Их укрепленный лагерь был разрушен, а немногие преторианцы, спасшиеся от ярости победителей, были распределены между легионами и отправлены на границы империи, где они могли быть полезны для службы, но уже не могли сделаться опасными.[74] Распуская войска, которые обыкновенно стояли в Риме, Константин нанес смертельный удар достоинству сената и народа, так как ничто уже не могло охранять обезоруженную столицу от оскорблений или от пренебрежении живших вдалеке от нее императоров. Следует заметить, что римляне сделали последнюю попытку восстановить свою умирающую свободу и возвели Максенция на престол из опасения быть обложенными налогом. Максенцнй взыскал этот налог с сената под видом добровольных приношений. Они стали молить о помощи Константина. Константин низверг тирана и превратил добровольные приношения в постоянный налог. От сенаторов потребовали указания размеров их состояний и соответственно этим размерам разделили их на несколько классов. Самые богатые из них должны были платить ежегодно по восьми фунтов золота, следующий затем класс платил четыре фунта, самый низкий - два, а те из них, которые по своей бедности могли бы ожидать совершенного освобождения от налога, все-таки были обложены семью золотыми монетами. Кроме самих членов сената их сыновья, потомки и даже родственники пользовались пустыми привилегиями сенаторского сословия и несли его тяжести; поэтому нас не должен удивлять тот факт, что Константин тщательно старался увеличивать число лиц, входивших в столь доходный для него разряд.[75] После поражения Максенция победоносный император провел в Риме не более двух или трех месяцев и в течение всей остальной своей жизни посетил его только два раза для того, чтобы присутствовать на торжественных празднествах по случаю вступления в десятый и двадцатый годы своего царствования. Константин почти постоянно был в разъездах то для упражнения легионов, то для осмотра положения провинций. Трир, Милан, Аквилея, Сирмиум, Нэсса и Фессалоники служили для него временными резиденциями, пока он не основал Нового Рима на границе между Европой и Азией.[76]
Перед своим походом в Италию Константин заручился дружбой или по меньшей мере нейтралитетом иллирийского императора Лициния. Он обещал выдать за этого государя свою сестру Констанцию, но торжество бракосочетания было отложено до окончания войны; назначенное с этой целью свидание двух императоров в Милане, по-видимому, скрепило связь между их семействами и их интересами.[77] Среди публичных празднеств они были неожиданно вынуждены расстаться. Вторжение франков заставило Константина поспешить на Рейн, а враждебное движение азиатского монарха потребовало немедленного отъезда Лициния. Максимин был тайным союзником Максенция и, не падая духом от печальной участи, постигшей этого государя, решился попытать счастия в междоусобной войне. В самой середине зимы он выступил из Сирии по направлению к границам Вифинии. Погода была холодная и бурная; множество людей и лошадей погибли в снегах, а так как дороги были испорчены непрерывными дождями, то он был вынужден оставить позади значительную часть тяжелого обоза, неспособного следовать за ним при его быстрых форсированных переходах. Благодаря такой чрезвычайной торопливости он прибыл с измученной, но все еще сильной армией на берега Фракийского Босфора, прежде нежели генералы Лициния узнали о его враждебных намерениях. Византия сдалась Максимину после одиннадцатидневной осады. Он был задержан на несколько дней под стенами Гераклеи, но, лишь только успел овладеть этим городом, к нему пришло тревожное известие, что Лициний раскинул свой лагерь на расстоянии только восемнадцати миль. После бесплодных переговоров, во время которых каждый из этих монархов пытался склонить к измене приверженцев своего противника, они прибегли к оружию. Восточный император имел под своим начальством дисциплинированную и испытанную в боях армию более чем из семидесяти тысяч человек; Лициний, успевший собрать около тридцати тысяч иллирийцев, был сначала подавлен многочисленностью неприятеля. Но его воинское искусство и стойкость его войск загладили первую неудачу и доставили ему решительную победу. Невероятная быстрота, которую Максимин проявил в своем бегстве, восхвалялась гораздо более, нежели его храбрость во время сражения. Через двадцать четыре часа после его поражения его видели бледным, дрожащим от страха и без императорских украшений в Никомедии, в ста шестидесяти милях от поля битвы. Богатства Азии еще не были истощены, и, хотя цвет его ветеранов пал в последнем сражении, он мог бы еще собрать многочисленных рекрутов в Сирии и Египте, если бы имел на то достаточно времени. Но он пережил свое несчастье только тремя или четырьмя месяцами. Его смерть, приключившуюся в Тарсе, приписывают различным причинам - отчаянию, отравлению и божескому правосудию. Так как у Максимина не было ни особых дарований, ни добродетелей, то о нем не жалели ни солдаты, ни народ. Восточные провинции, избавившись от ужасов междоусобной войны, охотно признали над собою власть Лициния.[78]
После побежденного императора осталось двое детей - мальчик, которому было около восьми лет, и девочка, которой было около семи. Их невинный возраст мог бы возбудить к ним сострадание; но сострадание Лициния было плохим ресурсом; оно не помешало ему искоренить потомство его соперника. Казнь сына Севера еще менее извинительна, так как она не была вызвана ни жаждой мщения, ни политическими соображениями. Победитель никогда не терпел никаких обид от отца этого несчастного юноши, а непродолжительное и ничем не прославившееся царствование Севера над отдаленною частью империи уже было всеми позабыто. Но казнь Кандидиана была актом самой низкой жестокости и неблагодарности. Он был незаконный сын Лициниева друга и благодетеля Галерия. Благоразумный отец считал его слишком юным для того, чтобы выносить тяжесть императорской диадемы, но надеялся, что Кандидиан проведет свою жизнь в безопасности и в почете под покровительством тех государей, которые были обязаны ему императорским званием. В ту пору Кандидиану было около двадцати лет, и, хотя знатность его происхождения не поддерживалась ни личными достоинствами, ни честолюбием, она оказалась вполне достаточной для того, чтобы возбудить зависть в душе Лициния.[79] К этим невинным и знатным жертвам его тирании мы должны присовокупить жену и дочь императора Диоклетиана. Когда этот монарх возвел Галерия в звание Цезаря, он вместе с тем дал ему в супружество свою дочь Валерию, печальная судьба которой могла бы послужить интересным сюжетом для трагедии. Она честно исполняла обязанности жены и даже делала более того, что требуется этими обязанностями. Так как у нее не было собственных детей, она согласилась усыновить незаконного сына своего мужа и всегда относилась к несчастному Кандидиану с нежностью и заботливостью настоящей матери. После смерти Галерия ее богатые поместья возбудили жадность в его преемнике Максимине, а ее привлекательная наружность возбудила в нем страсть.[80] Его собственная жена еще была жива, но развод дозволялся римскими законами, а бешеные страсти тирана требовали немедленного удовлетворения. Ответ Валерии был такой, какой был приличен для дочери и вдовы императоров, но он был смягчен той сдержанностью, на которую ее вынуждало ее беззащитное положение. Тем, кто обратился к ней с предложениями от имени Максимина, она сказала, что "даже если бы честь позволяла женщине с ее характером и положением помышлять о втором браке, то по меньшей мере чувство приличия не позволило бы ей принять эти предложения в такое время, когда прах ее мужа еще не остыл и когда скорбь ее души еще выражается в ее траурном одеянии". К этим словам она осмелилась присовокупить, что она не может относиться с полным доверием к уверениям человека, который так жестокосерд в своем непостоянстве, что способен развестись с верной и преданной женой.[81] При этом отказе страсть Максимина перешла в ярость, а так как свидетели и судьи всегда были в полном его распоряжении, то ему нетрудно было прикрыть свой гнев внешними формами легального образа действий и посягнуть на репутацию и на благосостояние Валерии. Ее имения были конфискованы, ее евнухи и ее прислуга были подвергнуты самым жестоким истязаниям, а некоторые добродетельные и почтенные матроны, которых она удостаивала своей дружбы, были лишены жизни вследствие ложного обвинения в прелюбодеянии. Сама императрица и ее мать Приска были осуждены на изгнание, а так как прежде, нежели их заперли в уединенной деревне среди сирийских степей, их с позором влачили из одного города в другой, то им пришлось выказывать свой позор и свое бедственное положение перед теми восточными провинциями, которые в течение тридцати лет чтили их высокое звание. Диоклетиан несколько раз безуспешно пытался облегчить несчастную участь своей дочери; наконец, он стал просить, чтобы Валерии было дозволено разделить с ним его уединенную жизнь в Салоне и закрыть глаза своему огорченному отцу; это была единственная благодарность, которой он считал себя вправе ожидать от государя, возведенного им в императорское достоинство.[82] Он просил, но так как он уже не был в состоянии угрожать, то его просьбы были приняты с равнодушием и с пренебрежением, а между тем гордость Максимина находила для себя удовлетворение в том, что он мог обращаться с Диоклетианом как с просителем, а с его дочерью как с преступницей. Смерть Максимина, по-видимому, обещала обеим императрицам счастливую перемену в их судьбе. Общественная неурядица ослабила бдительность их стражей, так что они легко нашли возможность бежать из места своего изгнания и, переодевшись, наконец успели укрыться при дворе Лициния. Его поведение в первые дни его царствования и почетный прием, оказанный им молодому Кандидиану, наполнили сердце Валерии тайною радостью: она полагала, что ей уже не придется трепетать ни за свою собственную судьбу, ни за судьбу усыновленного ею юноши. Но эти приятные ожидания скоро уступили место чувствам ужаса и удивления, и страшные казни, обагрившие кровью дворец Никомедии, убедили ее, что трон Максимина занят тираном еще более бесчеловечным, чем сам Максимин. Из чувства самосохранения Валерия поспешила бежать и, по-прежнему не разлучаясь со своей матерью Приской, блуждала в течение почти пятнадцати месяцев[83] по провинциям, переодевшись в плебейское платье. Наконец они были задержаны в Фессалониках, а так как над ними уже состоялся смертный приговор, то они были немедленно обезглавлены, а их трупы были брошены в море. Народ с удивлением смотрел на это печальное зрелище, но страх военной стражи заглушал в нем чувства скорби и негодования. Такова была жалкая судьба жены и дочери Диоклетиана. Мы оплакиваем их несчастия, не будучи в состоянии понять, в чем заключались их преступления, и, каково бы ни было наше мнение о жестокосердии Лициния, мы не можем не удивляться тому, что он не удовольствовался каким-нибудь более тайным и более приличным способом мщения.[84]
Римский мир оказался теперь разделенным между Константином и Лицинием, из которых первый был повелителем Запада, а второй - повелителем Востока. По-видимому, можно было ожидать, что эти завоеватели, утомившись междоусобными войнами и будучи связаны между собою и узами родства, и трактатами, откажутся от всяких дальнейших честолюбивых намерений или по крайней мере отложат их на время в сторону; а между тем едва прошел один год со времени смерти Максимина, как эти победоносные императоры уже обратили свое оружие друг против друга. Гений, успехи и предприимчивый характер Константина могли бы заставить думать, что он был виновником разрыва, но вероломство Лициния оправдывает самые неблагоприятные для него подозрения, и при слабом свете, который бросает история на эти события,[85] мы в состоянии усмотреть признаки заговора, который был составлен коварным Лицинием против его соправителя. Незадолго перед тем Константин выдал свою сестру Анастасию замуж за знатного и богатого Бассиана и возвел своего нового родственника в звание Цезаря. Согласно установленной Диоклетианом системе управления, Италия и, может быть, также Африка должны бы были составлять удел нового государя. Но исполнение обещанной милости замедлялось такими отсрочками или сопровождалось такими невыносимыми условиями, что оказанное Бассиану лестное отличие скорее поколебало, чем упрочило его преданность. Его титул был утвержден одобрением Лициния, и этот коварный государь скоро успел войти через посредство своих эмиссаров в тайные и опасные сношения с новым Цезарем, постарался раздражить в нем чувство неудовольствия и внушил ему опрометчивую решимость исторгнуть силою то, чего он тщетно ожидал от справедливости Константина. Но бдительный император открыл заговор прежде, нежели все было готово для приведения его в исполнение, и, торжественно отказавшись от союза с Бассианом, лишил его императорского звания и подверг его измену и неблагодарность заслуженному наказанию. Дерзкий отказ Лициния выдать скрывшихся в его владениях преступников подтвердил подозрения насчет его вероломства, а оскорбления, которым подверглись статуи Константина в Эмоне, на границе Италии, послужили сигналом для разрыва между двумя монархами.[86]
Первое сражение произошло подле города Кибалиса, лежащего в Паннонии на берегу Савы, почти в пятидесяти милях от Сирмиума.[87] Незначительность военных сил, выведенных в поле в этой важной борьбе двумя столь могущественными монархами, заставляет думать, что один из них был неожиданно вызван на бой, а другой был застигнут врасплох. У западного императора было только двадцать тысяч человек, а у восточного не более тридцати пяти тысяч. Но сравнительная малочисленность армии Константина возмещалась выгодами занятых ею позиций. Константин занял между крутой горой и глубоким болотом ущелье, имевшее около полумили в ширину, и в этой позиции с твердостью выжидал и отразил первое нападение противника. Пользуясь своим успехом, он вывел свои войска в равнину. Но состоявшие из ветеранов иллирийские легионы снова собрались под знаменами вождя, учившегося военному ремеслу в школе Проба и Диоклетиана. Метательные снаряды скоро истощились с обеих сторон, и обе армии, одушевляясь одинаковым мужеством, вступили в рукопашный бой с мечами и дротиками в руках; нерешительный бой продолжался от рассвета до позднего часа ночи и кончился тем, что предводимое самим Константином правое крыло сделало энергичное нападение на противника. Благоразумное отступление Лициния спасло остатки его армии от совершенного истребления, но, когда он подсчитал свои потери - более двадцати тысяч человек, он счел небезопасным проводить ночь в присутствии предприимчивого и победоносного неприятеля. Покинув свой лагерь и свои магазины, он скрытно и поспешно удалился во главе большей части кавалерии и скоро был вне опасности. Его торопливость спасла жизнь его жены и сына, а также сокровища, сложенные им в Сирмиуме. Лициний прошел через этот город и, разрушив мост на Саве, поспешил собрать новую армию в Дакии и Фракии. Во время своего бегства он дал непрочное звание Цезаря Валенту, одному из его генералов, командовавших на иллирийской границе.[88]
Мардийская равнина во Фракии была театром второй битвы, не менее упорной и кровопролитной, чем первая. Обе армии выказали одинаковую храбрость и дисциплину, и победа еще раз была одержана превосходством воинских дарований Константина, по приказанию которого отряд из пяти тысяч человек занял выгодную позицию на высотах и, устремившись оттуда, в самом разгаре сражения, на неприятельский арьергард, нанес ему очень чувствительные потери. Однако войска Лициния, представлявшие двойной фронт, не покинули поля сражения до тех пор, пока наступление ночи не положило конец битве и не обеспечило их отступление к горам Македонии.[89] Потеря двух сражений и гибель самых храбрых его ветеранов заставили надменного Лициния просить мира. Его посол Мистриан был допущен на аудиенцию к Константину; он высказал много общих мест об умеренности и человеколюбии, которые обыкновенно служат сюжетом для красноречия побежденных, а затем в самых вкрадчивых выражениях указывал на то, что исход войны еще сомнителен, тогда как неразлучные с нею бедствия одинаково пагубны для обеих воюющих стран; в заключение он объявил, что он уполномочен предложить прочный и почетный мир от имени обоих императоров, его повелителей. При упоминании о Валенте Константин выразил негодование и презрение. "Мы пришли сюда, - грозно возразил он, - от берегов Западного океана, после непрерывного ряда сражений и побед, вовсе не для того, чтобы принять в соправители презренного раба, после того как мы отвергли неблагодарного родственника. Отречение Валента должно быть первой статьей мирного договора".[90] Необходимость заставила Лициния принять это унизительное условие, и несчастный Валент, процарствовавший лишь несколько дней, был лишен и императорского достоинства, и жизни. Лишь только было устранено это препятствие, уже нетрудно было восстановить спокойствие в Римской империи. Если следовавшие одно за другим поражения, понесенные Лицинием, истощили его силы, зато они обнаружили все его мужество и все его дарования. Его положение было почти отчаянное, но усилия, внушаемые отчаянием, иногда бывают грозны, и здравый смысл Константина заставил его предпочесть важные и верные выгоды неверному успеху третьей битвы. Он согласился оставить под властью своего соперника, или - как он стал снова называть Лициния - своего друга и брата, Фракию, Малую Азию, Сирию и Египет; но Паннония, Далмация, Дакия, Македония и Греция были присоединены к Западной империи, так что владения Константина простирались с тех пор от пределов Каледонии до оконечности Пелопоннеса. Тем же мирным договором было условлено, что три царственных юноши, сыновья императоров, будут назначены преемниками своих отцов. Вскоре вслед за тем Крисп и молодой Константин были провозглашены Цезарями на западе, а молодой Лициний был возведен в то же звание на востоке. Этим двойным размером почестей победитель заявлял о превосходстве своих военных сил и своего могущества.[91]
Хотя примирение между Константином и Лицинием было отравлено злобой и завистью, воспоминанием о недавнем унижении и опасениями за будущее, однако оно поддержало в течение более восьми лет внутреннее спокойствие в империи. Так как с этого времени ведет свое начало правильный ряд изданных императором законов, то нам было бы нетрудно изложить гражданские постановления, занимавшие Константина в часы его досуга. Но самые важные из его постановлений тесно связаны с новой политической и религиозной системой, которая била вполне введена в действие лишь в последние мирные годы его царствования. Между изданными им законами есть много таких, которые касаются прав и собственности частных лиц и судебной практики, а потому должны быть отнесены к частной юриспруденции, а не к общественному управлению империей; сверх того, он издал много эдиктов, имевших такой местный и временный характер, что они не заслуживают упоминания во всеобщей истории. Впрочем, из этой массы законоположений мы выберем два закона - один ради его важности, другой ради его оригинальности, один ради его замечательного человеколюбия, а другой ради его чрезмерной строгости. I. Свойственное древним отвратительное обыкновение подкидывать или убивать новорожденных детей с каждым днем все более и более распространялось в провинциях, и в особенности в Италии. Оно было результатом нищеты, а нищета происходила главным образом от невыносимой тяжести налогов и от придирчивых и жестоких угнетений, которым сборщики податей подвергали несостоятельных должников. Самые бедные или самые нетрудолюбивые члены человеческой семьи, вместо того чтобы радоваться приращению своего семейства, считали за доказательство своей отеческой нежности то, что они избавляли своих детей от таких лишений, которых сами они не были в состоянии выносить. Движимый чувством человеколюбия или, может быть, растроганный какими-нибудь новыми и поразительными случаями отчаяния[92] родителей, Константин обратился с эдиктом ко всем городам, сначала Италии, а потом и Африки, предписывая подавать немедленную и достаточную помощь родителям, являющимся к магистрату с ребенком, которого они по своей бедности не в состоянии воспитать. Но обещание было так щедро, а средства для его исполнения были так неопределенны, что этот закон не мог принести никакой общей пользы;[93] хотя бы они заслуживал в некотором отношении похвалы, он не столько облегчил, сколько обнаружил общую нищету. Он до сих пор служит достоверным опровержением и уликой тех продажных ораторов, которые были так довольны своим собственным положением, что не допускали, чтобы порок и нищета могли существовать под управлением столь великодушного монарха.[94]
2. Законы Константина касательно наказания тех, кто провинился в изнасиловании женщины, доказывают слишком мало снисходительности к одной из самых увлекательных слабостей человеческой натуры, так как под признаки этого преступления подводилось не только грубое насилие, но и любезное ухаживанье, путем которого удалось склонить еще не достигшую двадцатипятилетнего возраста незамужнюю женщину покинуть родительский дом. Счастливого любовника наказывали смертью, и, как будто находя, что за такое страшное преступление недостаточно простой смертной казни, его или жгли живого, или отдавали на растерзание диким зверям в амфитеатре. Заявление девушки, что она была увезена с ее собственного согласия, вместо того чтобы спасти ее возлюбленного, подвергало и ее одной с ним участи. Обязанности публичного обвинения возлагались на родителей виновной или несчастной девушки, если же над ними брали верх чувства, внушаемые самой природой, и они или скрывали преступное деяние, или восстанавливали честь семьи бракосочетанием, их самих наказывали ссылкой и отобранием их имений в казну. Рабов обоего пола, уличенных в содействии изнасилованию или похищению, сжигали живыми или лишали жизни с более замысловатыми истязаниями: им вливали в рот растопленный свинец. Так как преступление считалось публичным, то обвинять дозволялось даже посторонним людям. Возбуждение судебного преследования не было ограничено никаким числом лет, а результаты приговора простирались на невинных детей, родившихся от такой незаконной связи[95] Но всякий раз, как преступление внушает менее отвращения, чем наказание, жестокость уголовного закона бывает вынуждена преклоняться перед теми чувствами, которые сама природа вложила в человеческое сердце. Самые возмутительные статьи этого эдикта были ослаблены или отменены при следующих императорах[96] и даже сам Константин очень часто смягчал отдельными актами милосердия суровость своих узаконений. Действительно, таков был странный нрав этого императора, что он был столько же снисходителен и даже небрежен в применении своих законов, сколько он был строг и даже жесток при их составлении. Едва ли можно подметить более решительный признак слабости в характере монарха или в системе управления.[97]
Занятия делами гражданского управления по временам прерывались военными экспедициями, предпринимавшимися для защиты империи. Юный и одаренный от природы самым симпатичный характером Крисп, получив вместе с титулом Цезари главное командование на Рейне, выказал свои способности и свое мужество в нескольких победах, одержанных им над франками и алеманнами,и заставил живших вблизи от этой границы варваров бояться старшего сына Константина и внука Констанция.[98] Сам император взял на себя более трудную и более важную оборону придунайских провинций. Готы, испытавшие на себе силу римского оружия во времена Клавдия и Аврелиана, не посягали на внутреннее спокойствие империи даже во время раздиравших ее междоусобиц. Но продолжавшийся около пятидесяти лет мир восстановил силы этой воинственной нации, а новое поколение позабыло о прошлых бедствиях: жившие на берегах Меотийского залива сарматы стали под знамя готов или в качестве подданных, или в качестве союзников, и эти соединенные силы варваров обрушились на иллирийские провинции. Кампона, Марг и Бонония,[99] как кажется, были местом нескольких важных осад и сражений,[100] и хотя Константин встретил упорное сопротивление, он в конце концов одержал верх, и готы были вынуждены заплатить за право постыдного отступления возвращением взятых ими пленников и добычи. Этот успех не мог удовлетворить раздраженного императора. Он хотел не только отразить, но и наказать дерзких варваров, осмелившихся вторгнуться в римскую территорию. С этой целью он перешел во главе своих легионов Дунай, предварительно исправив мост, который был построен Траяном; затем он проник в самые неприступные части Дакии[101] и, жестоко отомстив готам, согласился на мир с тем условием, чтобы они доставляли ему сорокатысячный отряд войск всякий раз, как он этого потребует.[102] Такие подвиги, бесспорно, делали честь Константину и были полезны для государства, но они едва ли оправдывают преувеличенное утверждение Евсевия, будто вся Скифия, - которая была в то время разделена между столькими народами, носившими различные имена и отличавшимися самыми разнообразными и самыми дикими нравами, - была до самых северных своих пределов присоединена к Римской империи вследствие побед Константина.[103]
Понятно, что достигший столь блестящего величия Константин не захотел долее выносить раздела верховной власти с каким-либо соправителем. Полагаясь на превосходства своего гения и военного могущества, он, без всякого вызова со стороны противника, решился воспользоваться этими преимуществами для низвержения Лициния, который и по причине своих преклонных лет, и по причине внушавших к нему отвращение пороков, казалось, не был в состоянии оказать серьезного сопротивления.[104] Но престарелый император, пробужденный из своего усыпления приближающеюся опасностью, обманул ожидания и своих друзей, и своих врагов. Снова призвав к себе на помощь то мужество и те военные дарования, которые доставили ему дружбу Галерия и императорское звание, он приготовился к борьбе, собрал все силы Востока и скоро покрыл равнины Адрианополя своими войсками, а пролив Геллеспонта - своими флотами. Его армия состояла из ста пятидесяти тысяч пехоты и пятнадцати тысяч конницы, а так как его кавалерия была организована большею частью во Фригии и Каппадокии, то нам нетрудно составить себе более благоприятное мнение о красоте ее лошадей, нежели о храбрости и ловкости самих всадников. Его флот состоял из трехсот пятидесяти трехвесельных галер; из них сто тридцать были доставлены Египтом и соседним с ним африканским побережьем; сто десять прибыли из портов Финикии и острова Кипра, а приморские страны - Вифиния, Иония и Кария - были обязаны доставить также сто десять галер. Войскам Константина были назначены сборным пунктом Фессалоники; они состояли более чем из ста двадцати тысяч конницы и пехоты[105] Император остался доволен их воинственной внешностью, и, хотя они уступали восточной армии числом людей, в них было более настоящих солдат. Легионы Константина были набраны в воинственных европейских провинциях; войны укрепили их дисциплину, прежние победы внушали им бодрость, и в их среде было немало таких ветеранов, которые после семнадцати славных кампаний под началом одного и того же вождя, готовились выказать в последний раз свое мужество, чтобы этим заслужить право на почетную отставку.[106] Но морские приготовления Константина не могли ни в каком отношении равняться с приготовлениями Лициния. Приморские города Греции прислали в знаменитую Пирейскую гавань столько людей и кораблей, сколько могли, но их соединенные морские силы состояли не более как из двухсот мелких судов: это были весьма незначительные сооружения в сравнении с теми страшными флотами, которые снарядила ж содержала Афинская республика во время Пелопоннесской войны.[107] С тех пор как Италия перестала быть местопребыванием правительства, морские заведения в Мизене и Равенне стали мало-помалу приходить в упадок, а так как мореплавание и знание морского дела поддерживались в империи не столько войнами, сколько торговлей, то весьма естественно, что они процветали преимущественно в промышленных провинциях Египта и Азии. Можно только удивляться тому, что восточный император не воспользовался превосходством своих морских сил для того, чтобы перенести войну в самый центр владений своего противника.
Вместо того чтобы принять такое энергичное решение, которое могло бы дать войне совершенно другой оборот, осторожный Лициний ожидал приближения своего соперника в устроенном близ Адрианополя лагере, который он укрепил с напряженным старанием, ясно свидетельствовавшим о его опасениях насчет исхода борьбы. Константин вел свою армию из Фессалоник в эту часть Фракии, пока не был остановлен широкой и быстрой рекой Гебром и пока не увидел, что многочисленная армия Лициния расположилась на крутом скате горы от реки и до самого города Адрианополя. Несколько дней прошли в неважных стычках, происходивших на значительном расстоянии от обеих армий; но неустрашимость Константина наконец устранила препятствия, мешавшие переходу через реку и нападению на неприятельскую армию. В этом месте мы должны рассказать о таком удивительном подвиге Константина, с которым едва ли могут равняться вымыслы поэтов и романистов и который восхваляется не каким-нибудь преданным Константину продажным ораторш, а историком, относившимся к нему с особенным недоброжелательством. Нас уверяют, будто храбрый император устремился в реку Гебр в сопровождении только двенадцати всадников и что силою или страхом своей непобедимой руки он опрокинул, искрошил и обратил в бегство стопятидесятитысячную массу людей. Легковерие Зосима до такой степени взяло верх над его нерасположением к Константину, что из всех подробностей достопамятной Адрианопольской битвы он, как будто нарочно, выбрал и разукрасил не самую важную, а самую удивительную. О храбрости Константина и об опасности, которой он себя подвергал, свидетельствует легкая рана, которую он получил в бедро; но даже из этого неполного описания и несмотря на то, что его текст, как кажется, был извращен, мы можем усмотреть, что победа была одержана столько же искусством полководца, сколько храбростью героя, что пятитысячный отряд стрелков из лука сделал обход для занятия густого леса в тылу у неприятеля, внимание которого было отвлечено постройкой моста, и что Лициний, сбитый с толку столькими хитрыми эволюциями, был вынужден уйти со своих выгодных позиций и сразиться на равнине, на гладкой почве. Тогда условия борьбы перестали быть равными. Беспорядочная масса набранных Лицинием молодых рекрутов была без большого труда разбита опытными западными ветеранами. На месте легли, как уверяют, тридцать четыре тысячи человек. Укрепленный лагерь Лициния был взят приступом вечером того дня, когда происходила битва; большая часть беглецов, укрывшихся в горах, сдалась на следующий день на произвол победителя, а его соперник, уже не имевший возможности продолжать кампанию, заперся в стенах Византия.
Немедленно вслед за тем Константин предпринял осаду Византия, требовавшую больших усилий, успех которых нисколько не был обеспечен. Во время последних междоусобных войн укрепления этого города, по справедливости считающегося ключом Европы и Азии, были исправлены и усилены, и, пока Лициний оставался властителем на море, голода могли опасаться гораздо более осаждающие, нежели осажденные. Константин призвал в свой лагерь начальников своего флота и дал им решительное приказание прорваться через Геллеспонт, так как флот Лициния, вместо того чтобы преследовать и уничтожить своего слабого противника, стоял в бездействии в узких проливах, где его численное превосходство не могло принести ему никакой пользы. Старшему сыну императора, Криспу, было поручено главное начальство в этом смелом предприятии, и он привел его в исполнение с таким мужеством и успехом, что заслужил уважение своего отца и даже, по всему вероятию, возбудил в нем зависть. Сражение продолжалось два дня: в конце первого дня оба флота, понеся значительные потери, удалились в свои гавани - один к берегам Европы, другой к берегам Азии. На другой день поднявшийся около полудня сильный южный ветер[108] понес корабли Криспа на неприятеля, а так как этим случайным преимуществом Крисп сумел воспользоваться с большим искусством и неустрашимостью, то скоро была одержана полная победа. Сто тридцать кораблей были уничтожены, пять тысяч человек были убиты, а адмирал азиатского флота, Аманд, лишь с величайшим трудом успел достичь берегов Халкедона. Лишь только был открыт свободный проход через Геллеспонт, огромный обоз со съестными припасами был доставлен в лагерь Константина, который между тем уже успел продвинуть вперед осадные работы. Он соорудил искусственную земляную насыпь, равнявшуюся вышиной с валом, которым был обнесен Византии; на этой насыпи он устроил высокие башни, откуда военные машины метали в осажденных огромные камни и стрелы, а с помощью таранов он во многих местах разрушил городские стены. Если бы Лициний долее упорствовал в сопротивлении, он мог бы сам погибнуть под развалинами города. Поэтому, прежде нежели город был окружен со всех сторон, он имел благоразумие перебраться вместе со своими сокровищами в Азию, в Халкедон, а так как он всегда любил делить с каким-нибудь соправителем свои надежды и опасности, он возвел в звание Цезаря одного из самых высших своих сановников - Мартиниана.[109]
Несмотря на столько поражений, еще так велики были ресурсы, которыми располагал Лициний, и так велика была его личная энергия, что, в то время как Константин был занят осадой Византия, он собрал в Вифинии новую армию в пятьдесят или шестьдесят тысяч человек. Бдительный император не пренебрег этими последними усилиями своего противника. Значительная часть его победоносной армии была перевезена через Босфор на мелких судах, и вскоре после высадки их на берег решительная битва произошла на высотах Хрисополя, или - как его теперь называют - Скутари. Хотя войска Лициния состояли из плохо вооруженных и еще хуже дисциплинированных новобранцев, они дрались с бесплодной, но отчаянной храбростью, пока полное поражение и потеря двадцати пяти тысяч человек не порешили безвозвратно судьбу их вождя.[110] Он удалился в Никомедию скорее с целью выиграть время для переговоров, чем с надеждой найти средства для обороны. Его жена Констанция обратилась к своему брату Константину с ходатайством за мужа и благодаря не столько состраданию императора, сколько его политическим расчетам получила от него торжественное обещание, подкрепленное присягой, что, если Лициний пожертвует Мартинианом и сам сложит с себя императорское достоинство, ему будет дозволено провести остаток своей жизни в спокойствии и достатке. Поведение Констанции и ее родственные связи с двумя враждующими монархами напоминают нам о той добродетельнее матроне, которая была сестрой Августа и женой Антония. Но с тех пор нравы успели измениться, и для римлянина уже не считалось позором пережить утрату своей чести и независимости. Лициний просил и принял прощение своих преступлений; он сложил свою императорскую мантию и сам пал к стопам своего государя и повелителя, а после того как Константин поднял его с оскорбительным для него соболезнованием, он был в тот же самый день допущен к императорскому столу и вскоре вслед за тем сослан в Фессалоники, которые были назначены местом его заключения.[111] Его ссылка скоро окончилась смертью, но нам неизвестно положительно, что послужило мотивом для его казни - бунт ли солдат или сенатский декрет. Согласно с принципами тирании, он был обвинен в составлении заговора и в изменнической переписке с варварами; но так как он никогда не мог быть в этом уличен ни его собственным поведением, ни какими-либо легальными доказательствами, то ввиду его слабости мы позволяем себе думать, что он был невинен.[112] Память Лициния была заклеймена позором, его статуи были низвергнуты, а в силу незрело обдуманного декрета, который был так вреден по своим последствиям, что почти немедленно был изменен, все его законы и все судебные постановления его царствования были отменены.[113] Этой победой Константина римский мир был снова соединен под властью одного императора через тридцать семь лет после того, как Диоклетиан разделил свою власть и провинции со своим соправителем Максимианом.
Мы с подробностью и точностью описали постепенное возвышение Константина, начиная с тело времени, как он принял императорское звание в Йорке, и кончая отречением Лициния в Никомедии; мы сделали это не потому только, что эти события сами по себе и интересны и важны, но еще более потешу, что они содействовали упадку империи тем, что истощали ее физические силы и сокровища и постоянно требовали увеличения как налогов, так и военных сил. Основание Константинополя и введение христианской религии были непосредственными и достопамятными последствиями этого переворота.

---

[1] Монтескьё (Considerations sur la Grandeur et la Decadence des Romalns, гл. 17), ссылаясь на авторитет Орозия и Евсевия, полагает, что в этом случае империя была в первый раз действительно разделена на две части. Однако трудно понять, в чем план Галерия отличался от плана Диоклетиана.
[2] Он довел этот принцип до того, что, когда ему случалось давать обед, он был вынужден брать взаймы чужую столовую посуду.
[3] Лактанций, de Mort. Persecutor., гл. 18. Если бы подробности этого разговора и были более согласны с истиной и с приличиями, мы все-таки могли бы спросить, каким образом они дошли до сведения малоизвестного ритора. Но ведь не мало найдется историков, которые напоминают нам прекрасные слова, сказанные великим Конде кардиналу Рецу: «Сеs coquins nous font parier et agir, comme ils auraient fait eux — mimes a notre place». (Эта выходка против Лактанция неосновательна: Лактанций вовсе не был малоизвестным ритором, так как он преподавал риторику публично и с самым большим успехом сначала в Африке, а потом в Никомедии. Его репутация доставила ему уважение Константина, который пригласил его ко двору и поручил ему воспитание своего сына Криспа. Факты, которые он приводит в своих сочинениях, происходили в его время, и его нельзя обвинять в обмане и лицемерии. Satis me vixisse arbitrabor et officium hominis implesse si labor meus aliquos homines, ab erroribus liberatos, ad iter coeleste direxerit (De opificio Dei, гл. 20). Благодаря своему красноречию Лактанций был прозван христианским Цицероном. См. «Ист. литерат». д-ра Кава, ч. 1, стр. 113. (Anon, gentl.). — Гизо) (Однако Лактанций достиг такой известности только в конце своей жизни. В то время, когда мог происходить сообщаемый им разговор, он был действительно так малоизвестен, как это утверждает Гиббон, и, по всему вероятию, не имел возможности знать придворные тайны. А впоследствии, когда его положение изменилось к лучшему, он все-таки едва ли мог узнать о том, что происходило за двадцать лет перед тем в секретной беседе между двумя императорами. Эти соображения в совокупности с самим содержанием анекдота заставляют сомневаться в его достоверности. И некоторые германские филологи, в том числе и декан Мильман, считают это место у Лактанция подложным. — Издат.)
[4] Subiatus nuper a pecoribus et silvis (говорит Лактанций в de Mort. Persec, гл. 19) statim Scutarius, continuo Protector, mox Tribunus, postridie Caesar, accepit Orientem. Аврелий Виктор слишком щедр, отдавая ему весь удел Диоклетиана.
[5] Его усердие и преданность признает даже Лактанций (de Mort. Pers., гл. 18).
[6] Впрочем, сведения об этих проектах основываются лишь на весьма сомнительном авторитете Лактанция (de Mort. Pers., гл. 20).
[7] Это предание, незнакомое современникам Константина, было выдумано невежественными монахами, украшено Готфридом Монмутом и писателями двенадцатого столетия, поддерживалось нашими антиквариями прошедшего столетия и сообщается как нечто серьезное в тяжеловесной истории Англии, компилированной г-ном Картом (ч. 1, стр. 147). Впрочем, он переносит королевство воображаемого отца Елены Коила из Эссекса к стене Антонина.
[8] Евтропий (X, 2) выражает в немногих словах действительную правду и объясняет, что послужило поводом к заблуждению, «ex obscuriori matrimonio ejus filius». Зосим (кн. 2, стр. 78) с жаром взялся за самое неблагоприятное мнение; его примеру последовал Орозий (VII, 95); и странно, что неутомимый, но пристрастный Тильемон оставил без внимания авторитет этого последнего писателя. Диоклетиан, настаивая на разводе Елены, тем самым признал законность ее брака.
[9] Касательно места рождения Константина существуют три мнения. 1) Наши английские антикварии привыкли с восторгом останавливаться на следующих словах его панегириста: «Britannlas illic oriendo nobiles fecisti». Но это выражение можно отнести столько же к возведению Константина на престол, сколько к его рождению. 2) Некоторые из новейших греческих писателей приписывали честь рождения Константина лежавшему в Никомедийском заливе городу Дрепану (Целларий, ч. 2, стр. 174); Константин почтил этот город названием Еленополя, а Юстиниан украсил его несколькими великолепными зданиями (Прокоп, de Aedificlis, V, 2). Действительно, весьма правдоподобно, что отец Елены содержал в Дрепане гостиницу и что Констанций останавливался в ней на возвратном пути из своего посольства в Персию в царствование Аврелиана. Но в бродячей жизни воина было бы напрасно искать какой-либо связи между местом его вступления в брак и местом рождения его детей. 3) Притязания Нэсса поддерживаются анонимным писателем, сочинение которого было помещено в конце «Истории» Аммиана, стр. 710, и который вообще пользовался хорошими материалами, и подкрепляются Юлием Фирмицием (de Astrologia, кн. 1, гл. 4), славившимся в царствование самого Константина. Против неподдельности текста Фирмиция и против его истолкования делались некоторые возражения; но самый текст подтверждается лучшими манускриптами, а истолкование его искусно защищал Липсий — De Magnitudine Romana, кн. 4, гл. 11 и Приложение. (Константин родился 27 февраля, но год его рождения неизвестен в точности. Некоторые писатели полагают, что, когда он умер, ему было шестьдесят три или шестьдесят шесть лет. Клинтон, а. 337. — Издат.)
[10] Literis minus instructus. Анон., ad Ammian., стр. 710.
[11] Или по приказанию Галерия, или увлекаясь храбростью, он два раза подвергал свою жизнь опасности в борьбе с одним сарматом (Аноним., стр. 710) и в борьбе с громадным львом. См. Праксагора Apud Phocium, стр. 63. Афинский философ Праксагор сочинил жизнеописание Константина в двух книгах, которые не дошли до нас. Он был современник этого государя.
[12] Зосим, кн. 2, стр. 78, 79. Лактанций, de Mort. Pers., гл. 23. Первый из них рассказывает нелепую историю о том, как Константин велел подрезать подколенные жилы у всех почтовых лошадей, на которых он совершил свое путешествие. Но такая жестокость не помешала бы преследованию, а между тем она могла бы возбудить подозрения и воспрепятствовать его дальнейшему следованию. (Эту историю рассказывает не один Зосим, а вместе с ним и многие другие писатели. Она подтверждается Виктором Младшим: «Ad frustrandos insequentes, publica jumenta quaqua iter ageret, Interficiens» (ч. 1, стр. 633). Аврелий Виктор говорит то же самое. De Caesaribus, ч. 1, стр. 623. — Гизо .)
[13] Анон., стр. 710. Panegyr. Veter., VII, 4. Но Зосим, кн. 2, стр. 79; Евсевий, de Vit. Constant., кн. 1, гл. 21, и Лактанций, de Mort. Pers., гл. 24, утверждают, с меньшим основанием, что он застал своего отца умирающим.
[14] Cunctis qui aderant annitentibus, sed praecipue Croco (alll Eroco) Alamannorum rege auxilii gratia Constantium comitato, imperium caplt. Виктор Младший, гл. 41. Это был едва ли не первый пример того, что варварский король, служа в римской армии, командовал самостоятельным отрядом своих подданных. Впоследствии это вошло в обыкновение и наконец сделалось гибельным для империи.
[15] Его панегирист Евмений (VII, 8) имел смелость утверждать в присутствии Константина, что он дал шпоры своей лошади и попытался, но тщетно, ускакать от своих солдат.
[16] Лактанций (de Mort. Pers., гл. 25) и Евмений (VII, 8) описывают все эти подробности слогом риторов.
[17] И здравый смысл, и намек, который делается Евмением, служат ручательством того, что Констанций назначал своим преемником Константина. Этот факт подтверждается самым неопровержимым доказательством — совокупным свидетельством Лактанция (де М. Р., гл. 24) и Либания (Oration 1), Евсевия (In Vit. Constant., кн. 1, гл. 18, 21) и Юлиана (Oration 1).
[18] Из трех сестер Константина Констанция вышла замуж за императора Лициния, Анастасия за цезаря Бассиана и Евтропия за консула Непоциана. Его трое братьев, о которых мы будем иметь случай упоминать впоследствии, носили имена Далмация, Юлия Констанция и Аннибалиана.
[19] См. Грутера Inscipt., стр. 178. При этом было упомянуто о всех шести монархах, а Диоклетиан и Максимиан назывались старшими Августами и отцами императоров. Все они вместе посвятили это великолепное здание на пользу своих дорогих римлян. Архитекторы нарисовали развалины этих терм, а антикварии — в особенности Донат и Нардини — определили место, которое они занимали. Одна из больших зал обращена теперь в картезианский монастырь, и даже одно из помещений привратника оказалось достаточно обширным для обращения его в другую церковь, принадлежащую фельянтинцам. (Самые компетентные судьи полагают, что приспособление этой залы к такой форме, какая требовалась для церквей, было делом Микеланджело. Все это пространство приспособлено к той же цели, а четыре очень большие гранитные колонны, оставленные на своем прежнем месте, до сих пор занимают средину здания. — Шрейтер.)
[20] Лактанций, de Mort. Pers., гл. 26, 31.
[21] Шестой панегирик выставляет поведение Максимиана в самом благоприятном свете, а двусмысленное выражение Аврелия Виктора «retractante diu» может значить, что он содействовал заговору, и может значить, что противодействовал ему. См. Зосима, кн. 2, стр. 79 и Лактанция de Mort. Pers., гл. 26.
[22] Подробности этой войны и смерть Севера рассказываются неясно и различно в дошедших до нас отрывках древних писателей (см. Тильемона Hist. des Empereures, т. IV, ч. 1, стр. 555). Я постарался извлечь из них все, что было самого последовательного и правдоподобного.
[23] Шестой панегирик был произнесен с целью прославить возвышение Константина, но осторожный оратор не упомянул ни о Галерий, ни о Максенций. Он только сделал легкий намек на волнующие Рим смуты и на его величие.
[24] Касательно этих переговоров см. отрывки анонимного историка, напечатанные Валезием в конце изданных им сочинений Аммиана Марцеллина, стр. 711. Эти отрывки познакомили нас с несколькими интересными и, как кажется, достоверными подробностями.
[25] Лактанция de Mort. Pers., гл. 28. Первая из этих двух причин, вероятно, заимствована у Виргилия, который вкладывает в уста одного пастуха следующие слова: «illam ego huic nostrae similem, Meliboee, putavi» и пр. Лактанций очень любит такие поэтические намеки.
[26]
Castra super Tusci si ponere Tybridis unda (jubeus)
Hesperios audax veniam metator in agros.
Tu quoscunque voles in planum effundere muros,   
His aries actus disperget saxa lacertis;
Illa licet penitus tolli quam jusseris urbem     
Roma sit.

— Lucan. Pharsal. i. 381.
[27] Лактанций, de Mort. Pers., гл. 27. Зосим, кн. 2, стр. 82. Последний намекает на то, что Константин при свидании с Максимианом обещал объявить войну Галерию.
[28] Тильемон (Hist, des Empereurs, том 4, ч. 1, стр. 559) доказал, что Лициний, не проходя чрез посредствующее звание Цезаря, был прямо провозглашен Августом 11 ноября 307 г., по возвращении Галерия из Италии.
[29] Лактанций, de Mort. Pers., гл. 32. Когда Галерий провозгласил Лициния Августом, он попытался удовлетворить своих младших соправителей тем, что придумал для Константина и для Максимина (а не для Максенция, см. Балюза, стр. 81) новый титул: сыновья Августов. Но когда Максимин уведомил его, что армия уже приветствовала его титулом Августа, Галерий нашелся вынужденным признать и его и Константина равными себе соправителями по званию императоров.
[30] См. Panegyr. Vet., VI, 9. Audi doloris nostri liberam vocem etc. Весь этот отрывок проникнут самою ловкою лестью и написан с легким и приятным красноречием.
[31] Лактанций, de Mort. Pers., гл. 28. Зосим, кн. 2, стр. 82. Был пущен в ход слух, что Максенций был сын какого-то незнатного сирийца и что жена Максимиана подменила его вместо ее собственного ребенка. См. Аврелия Виктора, Anonym. Valesian. и Panegyr. Vet., IX, 3,4.
[32] Ab urbe pulsum, ab Italia fugatum, ab illyrico repudiatum, tuis provinciis, tuis copiis, tuo palatio recepisti. Евмен. in Panegyr. Vet., Vli, 14.
[33] Лактанций, de Mort. Pers., гл. 29. Однако, после того как Максимиан сложил с себя императорское достоинство, Константин окружал его роскошью и почестями, подобавшими его прежнему положению, и во всех публичных церемониях уступал своему тестю место по правую сторону. Panegyr. Vet. VII, 15.
[34] Зосим, кн. 2, стр. 82. Евмений in Panegyr. Vet., VII, 16-21. Последний из них, несомненно, представил все это дело в самом благоприятном свете для своего государя. Но даже из этого пристрастного рассказа мы усматриваем, что неоднократные акты милосердия со стороны Константина и неоднократные измены Максимиана в том виде, как они описаны Лактанцием (de Mort. Pers., гл. 29, 30) и с его слов повторены новейшими писателями, лишены всякой исторической достоверности. (Однако то же самое рассказывали и тому же самому верили некоторые языческие писатели. Аврелий Виктор говорит, что Максимиан, под предлогом исполнения своей обязанности, а на самом деле стараясь привести в исполнение свои коварные замыслы, дал своему зятю основательный повод для предания его смерти. Евтропий также сообщает нам, что Максимиан утверждал, будто он был послан своим сыном в Галлию для того, чтобы войти в соглашение с своим зятем, но что заговор, составленный им с целью убить Константина при первом удобном случае, был открыт и он был за это казнен смертью. — Гизо .) (Эти отрывки подтверждают рассказ Гиббона и те заслуги, которые он признает за Константином. Жером говорит, что Фауста разоблачила планы своего отца. — Издат.)
[35] Аврелий Виктор, гл. 40. Но это озеро находилось в Верхней Паннонии, неподалеку от пределов Норика, а провинция Валерия (название, данное осушенной почве женою Галерия), без сомнения, находилась между Дравой и Дунаем (Секст Руф, гл. 9). Поэтому я вправе подозревать, что Виктор смешал озеро Пельсо с Волоцеанскими болотами, которые носят теперь название озера Сабатона. Это озеро находится в самом центре Валерии и в настоящее время имеет не менее двенадцати венгерских миль (около семидесяти английских) в длину и две в ширину. См. Северини, Pannonia, кн. 1, гл. 9.
[36] Лактанций (de Mort. Pers., гл. 33) и Евсевий (кн. 8, гл. 16) описывают симптомы и развитие его болезни со странной аккуратностью и с видимым удовольствием.
[37] Если еще найдутся люди, которым (подобно доктору Jortin, Remarques sur lHist, eccles., ч. II, стр. 307-356) нравятся рассказы о необыкновенной смерти гонителей, то я попрошу их прочесть превосходное место у Гроция (Hist., VII, 332) касательно предсмертной болезни короля Испании Филиппа II.
[38] См. Евсевия, кн. 9, 6, 10. Лактанций, de Mort. Pers., гл. 36. Зосим менее точен и, очевидно, смешивает Максимиана с Максимином.
[39] См. восьмой панегирик, в котором Евмений рассказывает в присутствии Константина о бедствиях и о признательности города Отёна.
[40] Евтропий, X, 3. Panegyr. Veter., VII, 10-12. Значительное число молодых франков подверглось такой же жестокой и позорной смерти.
[41] Юлиан не допускает Максенция на пир цезарей и отзывается о нем с отвращением и презрением, а Зосим (кн. 2, стр. 85) обвиняет его в разных жестокостях и распутствах.
[42] Зосим, кн. 2, стр. 83-85. Аврелий Виктор.
[43] То место у Аврелия Виктора, где идет об этом речь, должно читать следующим образом: «Primus instituto pessimo, munerum specie, patres oratoresque pecuniam conperre prodigenti sibi cogeret».
[44] Panegyr. Vet., IX, 3. Евсев. Hist. Eccles., VIII, 14 и Жизнеоп. Констант., 1, 33,34. Руфин, гл. 17. Добродетельная матрона, зарезавшаяся во избежание насилия со стороны Максенция, была христианка и жена городского префекта; ее имя — Софрония. Казуисты еще не решили вопроса, дозволено ли в подобных случаях самоубийство.
[45] Praetorianis caedem vuigi quondam annueret — таково неопределенное выражение Аврелия Виктора. См. у Евсевия (кн. 8, гл. 14) и у Зосима (кн. 2, стр. 84) более подробный, хотя и не во всем одинаковый, рассказ о смутах и убийствах, происходивших в Риме.
[46] См. в Панегириках (IX, 14) оживленное описание лености и тщеславной гордости Максенция. В другом месте оратор замечает, что богатства, накопившиеся в Риме в течение тысячи шестидесяти лет, были издержаны тираном на его наемные войска; redemptis ad civile latrocinium manibus ingesserat.
[47] После победы Константина все соглашались в том, что намерение избавить республику от ненавистного тирана во всяком случае служило достаточным оправданием его похода в Италию. Евсев. In Vita Constantly, кн. 1, стр. 26. Panegyr. Vet., IX, 2.
[48] Зосим, кн. 2, стр. 84,85. Назарий in Panegyr., X, 7-13.
[49] См. Panegyr. Vet., IX, 2. Omnibus fere tuis comitibus et ducibus non solum tacite mussantibus, sed etiam aperte timentibus; contra consilia hominum, contra Haruspicum monita, ipse per temet liberandae urbis tempus venisse sentires. О посольстве римлян упоминает только Зонара (кн. 13) и Цедрен (In Compend. Hist., стр. 270); но эти новейшие греческие писатели имели возможность справляться с такими сочинениями, которые были впоследствии затеряны, и, между прочим, с «Жизнеописанием Константина» Праксагора. Фотий (стр. 63) сделал краткое извлечение из этого исторического сочинения.
[50] Зосим (кн. 2, стр. 86) оставил нам интересное описание военных сил обеих сторон. Он ничего не говорит о морских вооружениях, хотя нас и уверяют (Panegyr. Vet., IX, 25), что война велась и на море, и на суше и что флот Константина овладел Сардинией, Корсикой и италийскими портовыми городами.
[51] Panegyr. Vet., IX, 3. Вовсе не удивительно, что этот оратор уменьшал число войск, с которыми его государь совершил завоевание Италии; но нам кажется странным то, что он определял военные силы тирана не более как во сто тысяч человек.
[52] Три главных прохода через Альпы между Галлией и Италией были: через Сен-Бернар, через Мон-Сени и через Мон-Женевр. Предание и сходство названий (Alpes Penninae) заставили думать, что Ганнибал выбрал первый из этих переходов (см. Симлера de Alpibus). Chevalier de Folard (Полиб., ч. 4) и Анвилль полагали, что он перешел через Мон-Женевр. Но, несмотря на авторитет опытного офицера и ученого-географа, притязания со стороны Мон-Сени поддерживаются Грослеем с большим правдоподобием, чтобы не сказать с большою убедительностью. Observations sur lItalie, ч. 1, стр. 40 и сл.
[53] Ла-Брюнетт подле Сузы, Демон, Экзиль, Фенестрель, Кони и пр.
[54] См. Аммиана Марцеллина, XV, 10. Его описание дорог через Альпы ясно, живо и точно.
[55] И Зосим и Евсевий внезапно переносят нас от перехода через Альпы к решительному сражению подле Рима. Чтобы узнать, что делал Константин в промежутке между этими двумя подвигами, мы вынуждены прибегнуть к помощи двух панегиристов.
[56] Маркиз Маффеи изучил осаду Вероны и происшедшую подле этого города битву с тем вниманием и аккуратностью, каких заслуживает это достопамятное событие, случившееся на его родине. Укрепления этого города, построенные Галлиеном, были менее обширны, нежели теперешние городские стены, а амфитеатр не входил внутрь их окружности. См. Verona illustrata, ч. 1, стр. 142,150.
[57] Нужны были цепи для такого множества пленных, и собравшийся совет не знал, откуда их взять, но сметливый победитель придумал сделать цепи из мечей побежденных. Panegyr. Vet., IX, N.
[58] Panegyr. Vet., IX, 10.
[59] Literas calamitatum suarum indices supprimebat. Panegyr. Vet., IX, 15.
[60] Remedia maiorum potius quam mala differebat — так порицает Тацит беспечную бездеятельность Вителлия.
[61] Маркиз Маффеи доказал, что Константин, по всему вероятию, еще находился в Вероне 1-го сентября 312г. и что достопамятная эра индиктов вела свое начало от завоевания им Цизальпинской Галлии.
[62] См. Panegyr. Vet., XI, 16. Лактанций, de Mort. Pers., гл. 44.
[63] illo die hostem Romanorum esse periturum*) Понятно, что побежденный монарх делался врагом Рима.
[64] См. Panegyr. Vet., IX, 16, X, 27. Первый из этих ораторов говорит о громадных запасах хлеба, собранных Максенцием в Африке и на островах. Но если правда, как говорит Евсевий (In Vit. Constantin, кн. I, гл. 36), что чувствовался недостаток в съестных припасах, то следует полагать, что императорские хлебные амбары были открыты для одних солдат.
[65] Maxentlus... tandem urbe in Saxa Rubra, millia ferme novem aegerrime progressus. Аврелий Виктор. См. Целлария Geograph. Antiq., ч. I, стр. 463. Saxa Rubra находилась неподалеку от Кремеры; это — ничтожная речка, прославленная храбростью и славной смертью трехсот Фабиев.
[66] Место, которое занял Максенций, имея у себя в тылу Тибр, очень ясно описано двумя панегиристами, IX, 16, X, 28.
[67] Exceptis latrocinii illius primis auctoribus, qui desperata venia, locum quern pugnae sumpserant texere corporibus. Panegyr. Vet., X, 17.
[68] Вскоре распространился очень странный слух, будто Максенций, не принявший никаких мер предосторожности на случай своего отступления, придумал очень искусную ловушку, чтоб уничтожить армию победителя, но что деревянный мост, который должен бы был провалиться при наступлении Константина, к несчастью, обрушился под тяжестью спасавшихся бегством италийцев. Тильемон (Hist. des Empereurs, т. 4, ч. 1, стр. 576) очень серьезно обсуждает вопрос, может ли свидетельство Евсевия и Зосима, наперекор здравому смыслу, иметь верх над молчанием Лактанция, Назария и хотя анонимного, но современного оратора, сочинившего девятый панегирик.
[69] Зосим, кн. 2, стр. 86-88, и два панегирика, из которых первый был произнесен через несколько месяцев после события, представляют самое ясное описание этой важной битвы. Лактанций, Евсевий и даже «Эпитомы» сообщают некоторые интересные подробности.
[70] Зосим, который был врагом Константина, соглашается (кн. 2, стр. 88) с тем, что лишь немногие из друзей Максенция были лишены жизни; но мы должны обратить внимание на выразительные слова Назария (Panegyr. Vet., X, 6): Omnibus qui labefactare statum ejuis poterant cum stirpe deletis. Другой оратор (Panegyr. Vet., IX, 20, 21) ограничивается замечанием, что Константин, после своего вступления в Рим, не подражал жестокому кровопролитию Цинны, Мария и Суллы.
[71] См. два панегирика и в Кодексе Феодосия законы этого года и следующего.
[72] Panegyr. Vet., IX, 20. Лактанций, de Mort. Pers., гл. 44. Максимин, будучи, бесспорно, самым старшим из цезарей, заявлял, не без некоторого основания, притязание на первое место между августами.
[73] Adhus cuncta opera quae magnifice construxerat, urbis fanum, atque basilicam, Flavii meritis patres sacravere. Аврелий Виктор. Касательно похищения траяновских трофеев см. Фламиния Вакка «Apud Montfaucon, Diarium ltalicum», стр. 250 и lAntiquite Expliquee этого последнего, ч. 4, стр. 171.
[74] Praetoriae legiones ас subsidia factionibus aptiora quam urbi Romae, sublata penitus; simui arma atque usus indumenti militaris. Аврелий Виктор. Зосим (кн. 2, стр. 89) говорит как историк об этом факте, который в девятом панегирике превозносится с большою напыщенностью.
[75] Ex omnibus provinciis optimates viros Curiae tuae pigneraveris; ut senatus dignitas... ex totius orbis fiore consisteret. Наэарий In Panegyr. Vet., X, 35. Слово plgneraverfs, как кажется, употреблено с коварным намерением. Касательно сенаторского налога см. Зосима, кн. 2, стр. 115, второй титул шестой книги Кодекса Феодосия с комментариями Годефруа и Memoires de lAcademic des Inscriptions, ч. 28, стр. 726.
[76] Кодекс Феодосия начинает теперь знакомить нас с путешествиями императоров; но числа и названия местностей часто извращены беспечностью переписчиков.
[77] Зосим (кн. 2, стр. 89) замечает, что Константин перед войной помолвил свою сестру с Лицинием. По словам Виктора Младшего, Диоклетиан был приглашен на свадьбу, но, когда он извинился, ссылаясь на свои лета и недуги, он получил второе письмо, наполненное упреками за его предполагаемое пристрастие к Максенцию и Максимину.
[78] Зосим говорит о поражении и смерти Максимина как об обыкновенных событиях; но Лактанций приписывает их (de Mort. Pers., гл. 45-50) чудесному вмешательству Провидения. Лициний был в это время одним из покровителей церкви.
[79] Лактанций, de Mort. Pers., гл. 50. Аврелий Виктор указывает мимоходом на то, как различно вели себя Лициний и Константин после победы.
[80] Максимин удовлетворял свои чувственные наклонности за счет своих подданных. Его евнухи, силою увозившие женщин и девушек, рассматривали их обнаженные прелести с самым заботливым вниманием из опасения, чтобы какая-нибудь часть их тела не оказалась недостойной императорских ласк. Жеманство и пренебрежение считались за измену, а тех женщин, которые упорствовали в отказе, он приказывал топить. Он мало-помалу ввел такое обыкновение, что никто не мог жениться без дозволения императора Hut ipse in omnibus nuptiis praegustator esset». Лактанций, de Mort. Pers., гл. 38.
[81] Лактанций, de Mort. Pers., гл. 39.
[82] Диоклетиан наконец послал cognatum suum, quendam militarem ас potentem virum, чтобы ходатайствовать за его дочь (Лактанций, de ort. Pert., гл. 41). Мы недостаточно знакомы с историей того времени, чтобы быть в состоянии назвать то лицо, которое было отправлено с этим поручением.
[83] Valeria quoque per varies provincias quindecim mensibus plebeio cultu pervagata (Лактанций, de Mort. Pers., гл. 51). Существует некоторое недоумение насчет того, следует ли считать пятнадцать месяцев с момента ее изгнания или же с момента ее бегства. Выражение pervagata, по-видимому, указывает на второе из этих предположений, но в таком случае следовало бы полагать, что трактат Лактанция был написан после первой междоусобной войны между Лицинием и Константином. См. Купера, стр. 254.
[84] Ita illis pudicita et conditio exltio fuit. Лактанций, de Mort. Pers., гл. 51. Он описывает несчастья невинной жены и дочери Диоклетиана, примешивая к чувству сострадания чувство удовольствия.
[85] Любознательный читатель, который захочет справиться с отрывком Валезия, стр. 713, может быть, обвинит меня в том, что я придаю словам этого писателя смелое и произвольное толкование; но если он со вниманием прочтет этот отрывок, он убедится, что мое толкование правдоподобно и основательно.
[86] Положение Эмоны, или, как ее теперь называют, Лайбаха, в Карниоле (Анвилль, Geographle Anclenne, ч. 1, стр. 187) может внушить одну догадку: так как она находится к северо-востоку от Юлианских Альп, то эта важная территория натурально сделалась предметом спора между государями Италии и Иллирии.
[87] Кибелис, или Кибалы (имя которого до сих пор сохранилось в названии малоизвестных развалин Свилей), находился почти в пятидесяти милях от столицы Иллирии Сирмиума и почти в ста милях от Таурунума, или Белграда, лежащего при слиянии Дуная с Савой. В Memoires de lAcademie des inscriptions (том 28) помещена прекрасная статья Анвилля, в которой он знакомит нас с городами и римскими гарнизонами, находившимися на этих двух реках.
[88] Зосим (кн. 2, стр. 90, 91) очень подробно описывает эту битву, но в своих описаниях он походит более на ритора, нежели на человека сведущего в военном деле.
[89] Зосим, кн. 2, стр. 92, 93. Аноним. Валез., стр. 713. В Эпитомах есть некоторые подробности, но в них нередко смешиваются одна с другой две войны, происходившие между Лицинием и Константином.
[90] Петр Патриций In Excerpt. Legat., стр. 27. Если понимать слово «gambros» в смысле «зять», то можно бы было предположить, что Константин усыновил своих младших братьев и сестер, рожденных от Феодоры, и принял на себя имя и обязанности отца. Но у самых лучших авторов это слово означает иногда мужа, иногда тестя, а иногда вообще родственника. См. Шпангейма Observat. ad Julian. Orat. 1, стр. 72.
[91] Зосим, кн. 2, стр. 93. Аноним. Велев., стр. 713. Евтропий, X, 5. Аврел. Виктор. Евсев. in Chron., Соломен, кн. 1, гл. 2. Четверо из этих писателей утверждают, что назначение цезарей было одной из статей мирного договора. Однако положительно известно, что молодого Константина и молодого Лициния — в ту пору еще не было на свете, и в высшей степени правдоподобно, что это назначение состоялось 1 марта 317 г. В трактате, вероятно, было сказано, что два Цезаря должны быть назначены западным императором и только один Цезарь — восточным; но каждый из двух императоров предоставлял себе выбор лиц.
[92] Это объяснение кажется мне неправдоподобным: Годефруа высказал предположение, которое более удачно и которое подтверждается всеми историческими фактами, современными с изданием этого эдикта. Он был обнародован в Нэссе, в Паннонии, — в месте рождения Константина. В том же году, 8 октября, Константин одержал победу над Лицинием. Когда исход войны был еще неизвестен, ему, конечно, предсказывали победу христиане, к которым он относился благосклонно. Лактанций, бывший в то время наставником Криспа, только что написал свое сочинение о христианстве (Libros divinarum institutionum); он посвятил это сочинение Константину и сильно восставал в нем против умерщвления и подкидывания детей (Div. Inst., кн. б, гл. 20). Разве не представляется вероятным, что Константин прочел это сочинение, что он разговаривал о нем с Лактанцием, что он был растроган указанным мною местом и что под влиянием этого впечатления издал эдикт, о котором идет речь? В этом эдикте все отзывается торопливостью и увлечением, а не обдуманною решимостью — и размер обещаний, и неопределенность средств, и неопределенность условий и времени, в течение которого родители будут иметь право на помощь со стороны государства. Разве все это не дает основания думать, что чувство человеколюбия было возбуждено в Константине влиянием Лактанция, равно как влиянием христианских принципов и самих христиан, уже пользовавшихся большим кредитом у императора, а не какими-то поразительными случаями отчаяния? Это последнее предположение уже потому не заслуживает доверия, что подобные случаи не могли быть новы и что Константин, находившийся в ту пору вдалеке от Италии, едва ли мог быть ими растроган . См. Гегевича «Исторический очерк римских финансов», стр. 378. Эдикт для Африки был обнародован лишь в 322 г.; вот о нем-то можно поистине сказать, что он был вызван бедствиями того времени. Африка сильно пострадала от жестокосердия Максенция: Константин ясно говорит, что он узнал о том, что родители под гнетом нужды продают там своих детей. Его распоряжения были ясны и более зрело обдуманы, чем те, которые им предшествовали; там определено, в каких размерах должна быть оказываема помощь родителям и из какого источника следует ее извлекать (Кодекс Феод., кн. IX, ст. 27, гл. 2). Если непосредственная польза от этих законов не могла быть очень велика, они по крайней мере имели то важное и благотворное последствие, что установили решительную противоположность между принципами правительства и теми, которые были до той поры в силе между римскими подданными. — Гизо) (Первая часть этого примечания предполагает, что Константин спокойно занимался изданием законов в провинции, принадлежавшей Лицинию, с которым он в это самое время готовился воевать. Но Клинтон доказал (F. R. I., 368), что сражение при Кибале происходило в 314 г., а эдикт из Нэссы был обнародован в следующем мае после заключения мира между двумя императорами и во время их совместного консульства. Экгель (De Num. Vet., VIII, стр. 62, 74) подтверждает, что война происходила именно в это время. Следует также заметить, что Нэсса находилась не в Каппадокии, а в Мезии, то есть в одной из провинций, уступленных Константину мирным договором, и что Лактанций, как кажется, не был воспитателем Криспа до 317 г. (Иерон. Хрон. а. 23,33) — Издат .)
[93] Кодекс Феодосия, кн. 11, тит. 27, ч. 4, стр. 188, с примечаниями Годефруа. См. также кн. 5, тит. 7,8.
[94] Omnia foris placita, domi prospera, annonae ubertate, fructuum copia, и пр. Panegyr. Vet., X, 38. Эта речь Назария была произнесена в день пятилетия цезарей 1-го марта 321 г.
[95] См. эдикт Константина к римскому народу в Кодексе Феодосия, кн. 9, тит. 24, том 3, стр. 189.
[96] Его сын очень чистосердечно объясняет причину этой отмены: «Ne sub specie atrocioris Judicii aliqua in uiciscendo crimine dilatio nasceretur». Код. Феод., т. 3, стр, 193.
[97] Евсевий (In Vita Constant., кн. 3, гл. 1) решается утверждать, что во время царствования этого героя меч правосудия оставался в руках судей без употребления. Сам Евсевий (кн. 4, гл. 29, 54), а также Кодекс Феодосия доказывают нам, что эта чрезмерная снисходительность происходила не от недостатка ужасных преступлений или уголовных законов.
[98] Назарий in Panegyr. Vet., X. На некоторых медалях представлена победа Криспа над алеманнами.
[99] (Первый из этих городов носит теперь название Старой Буды, что в Венгрии, второй называется Гастолацем, а третий — Биддином или Виддином, что в Мезии, на Дунае. — Гизо .)
[100] См. Зосима, кн. 2, стр. 93, 94, хотя рассказ этого историка и неясен и непоследователен. Панегирик Оптациана (гл. 33) упоминает о союзе сарматов с карпами и гетами и называет различные места сражений. Полагают, что Сарматские игры, праздновавшиеся в ноябре, вели свое начало от успехов в этой войне.
[101] В «Цезарях» Юлиана (стр. 329, коммент. Шпангейма, стр. 252) Константин хвастается тем, что он возвратил провинцию (Дакию), которая была завоевана Траяном; но Силен намекает на то, что завоевания Константина были похожи на сады Адониса, которые увядают и пропадают почти в тот самый момент, как они представились нашим взорам.
[102] Иордан, de Rebus Geticis, гл. 21. Я не знаю, можно ли вполне полагаться на авторитет этого писателя. Такого рода союз напоминает более поздние времена и едва ли был возможен при тех принципах, которые господствовали в начале четвертого столетия.
[103] Евсевий in Vit. Constantin, кн. 1, гл. 8. Впрочем, эти слова взяты из декламации о величии Константина, а не из какого-либо специального описания войны этого государя с готами.
[104] Constantinus tamen, vir igens, et omnia efficere nitens quae animo praeparasset, simul principatum totius orbis affectans, Licinio belium intulit. Евтропий, X, 5. Зосим, кн. 2, стр. 89. Причины, которыми они объясняют первую междоусобную войну, могли бы быть с большим основанием отнесены ко второй.
[105] Зосим, кн. 2, стр. 94, 95.
[106] Константин относился с большим вниманием к привилегиям и благосостоянию своих товарищей — ветеранов (conveterani), как он стал их называть. См. Код. Феодос, кн. 7, ст. 20, том 2, стр. 419,429.
[107] В то время, как афиняне господствовали на морях, их флот состоял из трехсот, а впоследствии из четырехсот трехвесельных галер, вполне снаряженных и готовых к немедленному выступлению в море. Арсенал в Пирейской гавани стоил республике тысячу талантов, т. е. около 216 000 ф. ст. См. Фукидида de Bel. Pelopon., кн. 2, гл. 13 и Меурсия de Fortune Attica, гл. 19.
[108] Зосим, кн. 2, стр. 97, 98. Течение всегда идет из Геллеспонта, а когда к его силе присоединяется северный ветер, то никакой корабль не решится на попытку пройти пролив. Южный ветер делает силу течения почти незаметной. См. Турнефора Voyage au Levant, письмо 11.
[109] Аврелий Виктор. Зосим, кн. 2, стр. 98. По словам этого последнего, Мартиниан был magister officiorum. (Он передает это латинское название на греческом языке). Некоторые медали заставляют думать, что в течение своего непродолжительного царствования он получил титул Августа.
[110] Евсевий (In Vita Constantin, кн. 2, гл. 16, 17) приписывает эту решительную победу горячим молитвам императора. Отрывок Валезия (стр. 714) упоминает об отряде готских вспомогательных войск, который сражался на стороне Лициния под начальством своего вождя Аликваки.
[111] Зосим, кн. 2, стр. 102. Виктор Младший In Epitome. Анон. Валез., стр. 714.
[112] Contra religionem sacramenti Thessalonicae privatus occisus est. Евтропий, X, 16; его свидетельство подтверждают и Иероним (In Chronic.) и Зосим, кн. 2, стр. 102. Только один анонимный писатель упоминает о солдатах, и только один Зонара обращается за помощью к сенату. Евсевий, из осторожности, лишь слегка касается этого деликатного вопроса. Но через сто лет после того Созомен осмелился утверждать, что Лициний поступал изменнически. (Scenicum Imperium, — как выражается Экгель, говоря о владычестве несчастного Мартиниана, — имело такой же печальный конец в Каппадокии. Anon. Val., стр. 614. — Издат.)
[113] См. Кодекс Феодосия, кн. 15, тит. 15, том V, стр. 404, 405. В этих эдиктах Константин обнаруживает такую раздражительность и торопливость, которые неприличны для законодателя.