Поведение армии и сената после смерти Аврелиана. - Царствования Тацита, Проба, Кара и его сыновей

Таково было несчастное положение римских императоров, что, каков бы ни был их образ действий, их участь всегда была одна и та же. Все равно, проводили ли они жизнь в наслаждениях или в трудах на пользу общества, все равно, были ли они взыскательны или снисходительны, беспечны или славны своими подвигами, - их всех одинаково ожидала преждевременная могила и почти каждое царствование оканчивалось одной и той же отвратительной сценой измены и убийства. Впрочем, смерть Аврелиана особенно примечательна по своим необыкновенным последствиям. Легионы были глубоко преданы своему победоносному вождю; они скорбели о его смерти и отомстили за него. Обман коварного секретаря был открыт и наказан. Введенные в заблуждение заговорщики присутствовали на погребении своего оклеветанного государя с раскаянием, которое, по-видимому, было искренне, и подписались под единогласным решением военного сословия, выраженным в следующем послании: "Храбрые и счастливые армии к римскому сенату и народу. Преступление одного и заблуждение многих лишили нас покойного императора Аврелиана. Уважаемые отцы-сенаторы, благоволите причислить его к богам и назначьте ему такого преемника, который, по вашему мнению, достоин императорского звания! Ни один из тех, чья вина или заблуждение были причиною понесенной нами утраты, никогда не будет царствовать над нами".[1] Римских сенаторов вовсе не удивило известие, что еще один император убит в своем лагере; они втайне радовались падению Аврелиана, но, когда в полном собрании сената консул сообщил им содержание скромного и почтительного послания легионов, они были приятно удивлены. Памяти своего умершего государя они стали щедро расточать все почести, какие только мог вынудить у них страх, а может быть, и чувство уважения; вместе с тем они выразили самую искреннюю признательность верным армиям республики, обнаружившим столь правильный взгляд на легальный авторитет сената в вопросе о выборе императора. Однако, несмотря на столь лестное для сената приглашение, самые осторожные из его членов не захотели ставить свою безопасность и свое достоинство в зависимость от каприза вооруженной толпы. Конечно, сила легионов была залогом их искренности, так как тот, кто может повелевать, редко бывает доведен до необходимости притворяться; но разве можно было ожидать, что внезапное раскаяние уничтожит закоренелые восьмидесятилетние привычки? Если же солдаты сном вовлеклись бы в привычные для них мятежи, то их дерзость могла бы унизить достоинство сената и оказаться пагубной для предмета его выбора. Эти и другие подобные им мотивы заставили сенат издать декрет, в силу которого избрание нового императора предоставлялось военному сословию.
Возникшее отсюда препирательство представляет одно из самых достоверных и вместе с тем самых невероятных событий в истории человеческого рода.[2] Войска, как будто пресытившиеся властью, которой они до тех пор пользовались, снова умоляли сенат возложить императорское звание на одного из его членов. Сенат упорствовал в своем отказе, а армия - в своем требовании. Обоюдное предложение было сделано и отвергнуто по меньшей мере три раза, а тем временем, как настойчивая скромность сената и армии непременно хотела получить повелителя от противной стороны, незаметно протекло восемь месяцев:[3] это был приводящий в изумление период спокойной анархии, в течение которого римский мир оставался без монарха, без узурпаторов и без мятежей. Назначенные Аврелианом генералы и должностные лица по-прежнему исполняли свои обязанности, и проконсул Азии был единственным из высших сановников, удаленным от должности в течение всего междуцарствия.
Подобное, но гораздо менее достоверное событие, как полагают, случилось после смерти Ромула, который и по своей жизни, и по своему характеру имел некоторое сходство с Аврелианом. Престол оставался вакантным в течение двенадцати месяцев, пока не был избран сабинский философ, а тем временем общественное спокойствие охранялось благодаря точно такому же единодушию между различными государственными сословиями. Но во времена Нумы и Ромула авторитет патрициев сдерживал самовластие народа, а в маленькой и добродетельной республике было нетрудно сохранять надлежащее равновесие между свободными учреждениями.[4] А римское государство уже было не таким, каким было в своем детстве, и его упадок происходил при таких условиях, которые не позволяли ожидать от междуцарствия ни общей покорности, ни общего единодушия; такой покорности и единодушию препятствовали и громадность шумной столицы, и огромный объем империи, и раболепное равенство перед деспотизмом, и армия из четырехсот тысяч наемников, и привычка к беспрестанным переворотам. Однако, несмотря на все эти источники беспорядка, воспоминание об Аврелиане и введенная им дисциплина сдерживали и мятежные наклонности войск, и пагубное честолюбие их вождей. Цвет легионов оставался в своем лагере на берегах Босфора, а развевавшееся над ними императорское знамя внушало страх менее сильным лагерям, расположенным в Риме и в провинциях. Военное сословие, по-видимому, было воодушевлено благородным, хотя и преходящим, энтузиазмом, и следует полагать, что кучка истинных патриотов старалась поддержать возрождавшееся согласие между армией и сенатом как единственное средство возвратить республике ее прежнее величие и силу.
25 сентября, то есть почти через восемь месяцев после умерщвления Аврелиана, консул созвал сенат и обратил его внимание на шаткое и опасное положение империи. Он слегка намекнул на то, что ненадежная верность солдат может каждую минуту поколебаться, так как она зависит от разных случайностей, и с убедительным красноречием указывал на различные опасности, которые могут возникнуть от дальнейшей отсрочки выбора императора. Уже получено известие, говорил он, что германцы перешли через Рейн и овладели несколькими из самых сильных и самых богатых городов Галлии. Честолюбие персидского монарха постоянно держит в страхе Восток; Египет, Африка и Иллирия легко могут сделаться жертвой внешних или внутренних честолюбцев, а легкомысленные сирийцы всегда готовы предпочесть святости римских законов даже царствование женщины. Затем консул обратился к старшему из сенаторов[5] - Тациту и просил его высказать свое мнение по важному вопросу о выборе достойного кандидата для замещения вакантного престола.
Если нам будет дозволено отдать предпочтение личным достоинствам пред тем величием, которое зависит от случайности, то мы должны будем признать происхождение Тацита более знатным, чем происхождение царей. Он вел свой род от того историка-философа, сочинения которого будут служить поучением для самых отдаленных поколений человеческого рода.[6] Сенатору Тациту было в то время семьдесят пять лет.[7] Его продолжительная безупречная жизнь была украшена богатством и почестями. Он был два раза возводим в консульское звание[8] и в пользован и и своим большим состоянием в 2 или 3 миллиона ф. ст.[9] выказывал вкус и умеренность. Опытность, приобретенная им при стольких хороших и дурных императорах в промежуток времени, начинавшийся с безрассудных выходок Гелиогабала и кончавшийся полезной строгостью Аврелиана, научила его ясно понимать обязанности, опасности и искушения их высокого звания. А из тщательного изучения сочинений своего бессмертного предка он извлек знакомство с римской конституцией и с человеческой натурой[10] Голос народа уже указывал да Тацита как на такого гражданина, который более всех достоин императорского звания. когда слух об этом дошел до его сведения, он, из желания уклониться от такой чести, удалился на одну из своих вилл в Кампании. Проведя два месяца в приятном уединении в Байях, он подчинился требованию консула, приглашавшего его снова занять свое почетное место в сенате и помочь своими советами республике в столь важном случае.
Он встал, чтобы говорить, когда со всех сторон сената раздались возгласы, приветствовавшие его именами Августа и императора: "Тацит Август, да сохранят тебя боги! Мы избираем тебя нашим государем и вверяем твоим попечениям республику и весь мир. Прими верховную власть из рук сената. Тебе дают на нее право и твое высокое звание, и твое поведение, и твои нравы". Лишь только стих шум приветствий, Тацит попытался отклонить опасную честь и выразил свое удивление по поводу того, что в преемники воинственному и энергичному Аврелиану выбирают человека его преклонных лет и удрученного немощами. "Разве эти ноги, отцы-сенаторы, способны выносить тяжесть вооружения или участвовать в лагерных военных упражнениях? Разнообразие климата и лишения военной жизни скоро разрушат слабое здоровье, которое поддерживается только самым внимательным уходом. Мои ослабевшие силы едва ли достаточны для исполнения моих сенаторских обязанностей; насколько же они окажутся недостаточными для тяжелых трудов, требуемых войной и государственным управлением? Неужели вы надеетесь, что легионы будут уважать слабого старика, жизнь которого протекла в спокойствии и в уединении, неужели вы желаете, чтобы я сожалел о благоприятном для меня мнении сената?"[11]
Отказ Тацита, вероятно вполне искренний, вызвал со стороны сенаторов настойчивые изъявления преданности. Пятьсот голосов зараз повторяли среди общего шума, что величайшие римские монархи Нума, Траян, Адриан и Антонины вступили на престол в преклонных летах, что сенаторы выбирали ум, а не физическую силу, монарха, а не солдата и что они ожидают от него только одного - чтобы его мудрость руководила храбростью легионов. Эти настоятельные и шумные просьбы были поддержаны более правильным изложением общих желаний в речи, которую произнес Меций Фальконий, занимавший после Тацита первое место на скамье консуляров. Он напомнил сенату о тех бедствиях, в которые вовлекали Рим пороки безрассудных и своенравных юношей, поздравил его с избранием добродетельного и опытного сенатора и затем со смелой развязностью, которая, быть может, была результатом личных расчетов, увещевал Тацита припомнить причины своего избрания и найти себе преемника не в своем собственном семействе, а в республике. Речь Фалькония вызвала общее одобрение. Тогда вновь избранный император подчинился желанию своего отечества и принял от своих бывших сотоварищей добровольные уверения в подданнической преданности. Выбор сената был утвержден римским народом и преторианской гвардией.[12]
Управление Тацита соответствовало всей его жизни и его принципам. Он был признательным слугою сената и считал это национальное собрание источником законов, а самого себя - их исполнителем[13] Он старался залечить раны, нанесенные конституции гордостью императоров, внутренними раздорами и солдатскими насилиями, и воскресить хотя бы подобие древней республики в том виде, как оно поддерживалось политикой Августа и добродетелями Траяна и Антонинов. Считаем не лишним перечислить самые важные права, которые, как кажется, были возвращены сенату вследствие избрания Тацита.[14] 1. Возлагать на одного из своих членов вместе с титулом императора главное начальство над армиями и управление пограничными провинциями. 2. Устанавливать список, или, как тогда выражались, коллегию консулов. Всех консулов было двенадцать, и они попарно исполняли консульские обязанности в течение двух месяцев и поддерживали достоинство этого древнего звания. Сенат пользовался при избрании консулов такой независимостью и свободой, что не уважил неосновательной просьбы императора о своем брате Флориане. "Сенат, - воскликнул Тацит с честной радостью патриота, - хорошо знает характер избранного им государя!" 3. Назначать проконсулов и президентов провинций и возлагать на всех должностных лиц их гражданскую юрисдикцию. 4. Принимать через посредство городского префекта апелляции от всех трибуналов империи. 5. Придавать своими декретами силу закона тем императорским эдиктам, которые им одобрены, б. К этим различным отраслям власти мы можем прибавить некоторые права по надзору за финансовым управлением, так как даже в царствование строгого Аврелиана сенаторы нашли возможность похитить некоторую часть доходов, которые должны были идти на удовлетворение государственных нужд.[15]
Всем главным городам империи - Триру, Милану, Аквилее, Фессалоникам, Коринфу, Афинам, Антиохии, Александрии и Карфагену - были посланы письма с требованием их покорности и с уведомлением о счастливом перевороте, возвратившем римскому сенату его прежнее значение. Два из этих посланий дошли до нас. Мы также имеем два интересных отрывка из частной корреспонденции сенаторов по этому случаю. В них видна чрезвычайная радость и проглядывают самые безграничные надежды. "Отбросьте вашу лень, - пишет один сенатор своему приятелю, - откажитесь от вашей уединенной жизни в Байях или в Путеоли. Живите в городе, посещайте сенат. Рим расцвел, и вся республика расцвела. Благодаря римской армии, которая поистине римская, мы наконец восстановили наш законный авторитет и тем достигли цели всех наших желаний. Мы здесь отправляем правосудие, назначаем проконсулов, создаем императоров; может быть, нам удастся даже ограничить их власть - впрочем, умному человеку достаточно и легкого намека".[16] Но в этих блестящих ожиданиях пришлось разочароваться, да и нельзя было ожидать, чтобы армии и провинции долгое время повиновались изнеженной и вовсе не воинственной римской аристократии. Это непрочное здание ее гордости и могущества не имело фундамента и развалилось при самом легком к нему прикосновении. Издыхавший сенат внезапно ожил, на минуту засиял необыкновенным блеском и затем навсегда испустил дух.
Все, что до сих пор совершалось в Риме, было бы не более как театральным представлением, если бы не было одобрено более существенным авторитетом легионов. Предоставив сенаторам вволю предаваться их мечтам о свободе и честолюбии, Тацит отправился во фракийский лагерь и был представлен преторианским префектом собравшимся войскам как тот самый государь, которого они сами просили у сената и которого сенат им даровал. Лишь только префект умолк, император сам обратился к солдатам с речью, которая была красноречива и пристойна. Он удовлетворил их алчность щедрой раздачей денег под видом жалованья и подарков. Он также сумел внушить им уважение своим благородным заявлением, что, хотя его преклонные лета не позволяют ему подавать им пример воинских доблестей, его советы всегда будут достойны римского военачальника, который заменил храброго Аврелиана.[17]
В то время как покойный император готовился ко второй экспедиции на Восток, он вступил в переговоры со скифским народом аланами, раскинувшими свои палатки неподалеку от Меотийского залива. Эти варвары прельстились обещанием подарков и субсидий и обещали вторгнуться в Персию с многочисленным отрядом легкой кавалерии. Они сдержали слово, но, когда они прибыли к римской границе, Аврелиана уже не было в живых, война с Персией была по меньшей мере отложена на неопределенное время, а военачальники, пользовавшиеся во время междуцарствия весьма непрочным авторитетом, не приготовились ни принять их, как следовало, ни отразить их. Оскорбленные таким образом действий, в котором они видели насмешку и коварство, аланы решились отомстить за эту обиду и добыть оружием ту плату, в которой им отказывали; а так как они двигались с обычной для татар быстротой, то они скоро проникли в провинции Понт, Каппадокию, Киликию и Галатию. Легионы, которые с противоположных берегов Босфора почти могли видеть пламя горевших городов и селений, настоятельно просили своего главнокомандующего, чтобы он повел их против неприятеля. Тацит поступил так, как следовало при его летах и в его положении. Он доказал варварам как добросовестность, так и могущество империи. Значительная часть алан удовлетворилась точным исполнением обещаний, данных им Аврелианом, отдала назад добычу и пленных и спокойно удалилась в свои степи по ту сторону Фасиса. А против тех из них, которые отказались от мирного соглашения, император предпринял успешный поход. Имея в своем распоряжении храбрых и опытных ветеранов, он в несколько недель избавил азиатские провинции от ужасов скифского нашествия.[18]
Но слава и жизнь Тацита были недолговечны. когда ему пришлось переселиться среди зимы из мягкого климата Кампании к подножию Кавказских гор, ему оказались не по силам непривычные для него лишения военной жизни. Физическая усталость усиливалась от душевных тревог. Влечение к гражданским доблестям лишь на короткое время заглушило в солдатах их страсти и себялюбие, которые скоро проявились наружу с удвоенной силой и не только в лагере, но даже в палатке престарелого императора. Кротость и приветливость Тацита не возбуждали ничего, кроме презрения, и его постоянно мучили внутренними раздорами, которых он не был в состоянии укротить, и требованиями, которых не было возможности удовлетворить. Он скоро убедился, что он напрасно обманывал себя надеждой положить конец общественной неурядице и что своеволие армии нисколько не стеснялось бессильными требованиями закона. Душевные страдания и разочарования ускорили приближение смерти. Неизвестно с достоверностью, омочили ли солдаты свои руки в крови этого ни в чем не повинного государя,[19] но положительно известно, что их наглость была причиной его смерти. Он испустил дух в Тиане, в Каппадокии, после царствования, продолжавшегося только шесть месяцев и почти двадцать дней.[20]
Лишь только Тацит навеки закрыл глаза, его брат Флориан, не дожидаясь согласия сената, захватил верховную власть, доказывая этой поспешностью, что он не был достоин ее.
Уважение к римской конституции было еще достаточно сильно и в армии и в провинциях, чтобы вызвать неодобрение торопливостью Флориана, но оно не было достаточно сильно, чтобы вызвать сопротивление. Общее неудовольствие, вероятно, ограничилось бы бессильным ропотом, если бы командовавший на Востоке храбрый полководец Проб не взялся отомстить за неуважение к сенату. Впрочем, силы двух соперников, по-видимому, были неравны: даже самый способный полководец, находясь во главе изнеженных египетских и сирийских войск, едва ли мог рассчитывать на успех в борьбе с непобедимыми европейскими легионами, стоявшими на стороне Тацитова брата. Но счастье и предприимчивость Проба восторжествовали над всеми препятствиями. Отважные ветераны его противника, привыкшие к холодному климату, заболевали и умирали от душного жара в Киликии, где лето было в том году особенно вредно для здоровья. Их число постоянно уменьшалось от частых побегов; горные проходы были слабо защищены; Тарс отворил свои ворота перед Пробом; тогда солдаты Флориана, позволившие ему пользоваться императорским титулом около трех месяцев, избавили империю от междоусобной войны, охотно пожертвовав таким государем, которого они презирали.[21]
Беспрестанные смены императоров до такой степени искоренили всякую мысль о наследственных правах на престол, что родственники погибшего императора не возбудили в его преемниках ни малейших опасений. Оттого-то детям Тацита и Флориана и было дозволено жить частными людьми и смешаться с общей массой подданных. К тому же их бедность служила добавочной охраной их невинности. Когда Тацит был избран сенатом в императоры, он отдал все свое огромное состояние в государственную казну;[22] по-видимому, это был акт великодушия, но под ним скрывалось намерение передать верховную власть потомству. Единственным утешением для его обедневших родственников служило воспоминание об их мимолетном величии и основанная на каком-то предсказании надежда, что по прошествии тысячи лет взойдет на престол император из рода Тацита, который будет покровителем сената, восстановит могущество Рима и завоюет весь мир.[23]
Иллирийские крестьяне, уже давшие разрушавшейся империи таких императоров, как Клавдий и Аврелиан, приобрели новое право на всемирную известность вследствие возвышения Проба.[24] За двадцать с лишним лет перед тем император Валериан, со своей обычной прозорливостью, заметил особые дарования в этом молодом солдате и произвел его в трибуны, несмотря на то, что он еще далеко не достиг того возраста, который требовался для этой должности военными уставами. Трибун скоро оправдал это отличие тем, что одержал победу над многочисленным отрядом сарматов и спас в этом сражении жизнь одного из близких родственников Валериана; за это он получил из рук императора ожерелье, браслет, копье, знамя, венки стенной и гражданский и все те почетные отличия, которыми награждал Древний Рим за удачу и храбрость. Проб получил командование сначала третьим, а потом десятым легионом и при каждом новом повышении доказывал, что он способен занимать еще более высокие должности. Африка и Понт, Рейн, Дунай, Евфрат и Нил поочередно доставляли ему случай выказать самым блестящим образом свое личное мужество и свои воинские дарования. Аврелиан был обязан ему завоеванием Египта и еще более обязан тем, что он с честным бесстрашием нередко сдерживал жестокость своего повелителя. Тацит, желая восполнить недостававшие ему самому военные дарования талантами своих военачальников, поручил Пробу главное начальство над всеми восточными провинциями, увеличил его жалованье в пять раз, обещал ему консульство и дал ему право рассчитывать на почести триумфа. когда Проб вступил на престол, ему было около сорока четырех лет;[25] он пользовался в ту пору заслуженной славой, любовью армии и достигшими полной зрелости умственными и физическими силами.
Благодаря всеми признанным личным достоинствам и благодаря успеху военных действий против Флориана он не имел ни врагов, ни соперников. Однако, если верить его собственным словам, он вовсе не желал верховной власти и принял ее с самым непритворным отвращением. "Но теперь уже не в моей власти, - говорил Проб в одном частном письме, - отказаться от титула, который навлечет на меня зависть и опасности: я вынужден исполнять ту роль, которую возложили на меня солдаты".[26] Его почтительное послание к сенату было полно таких чувств или по меньшей мере таких выражений, какие приличны римскому патриоту: "Отцы-сенаторы! когда вы выбрали одного из членов вашего сословия в преемники императору Аврелиану, вы поступили согласно с вашей справедливостью и мудростью, так как вы законные повелители мира и власть, которую вы получили от ваших предков, перейдет к вашему потомству. То было бы большое счастье, если бы Флориан, вместо того чтобы законно присвоить себе, точно частное наследство, звание своего брата, дождался вашего верховного решения или в его пользу, или в пользу кого-либо другого. Благоразумные солдаты наказали его за эту опрометчивость. Мне предложили они титул Августа. Но я предоставляю на ваше милостивое усмотрение и мои притязания, и мои заслуги".[27] Когда это почтительное послание было прочитано консулом, сенаторы не были в состоянии скрыть своего удовольствия по поводу того, что Проб снизошел до такой униженной просьбы о скипетре, который уже находился в его руках. Они стали превозносить с самой горячей признательностью его добродетели, военные подвиги и главным образом его скромность. Немедленно был издан, без протеста с чьей-либо стороны, декрет, который утверждал выбор восточных армий и возлагал на их вождя все многоразличные атрибуты императорского достоинства: имена Цезаря и Августа, титул отца отечества, право делать в один и тот же день три предложения сенату,[28] звание верховного первосвященника, трибунскую власть и проконсульскую власть. Эта форма инвеституры хотя, по-видимому, и увеличивала объем императорской власти, но в сущности была выражением конституции древней республики. Царствование Проба соответствовало этому прекрасному началу. Сенаторам было предоставлено заведование делами гражданского управления. Их верный полководец поддерживал честь римского оружия и нередко клал к их стопам плоды своих многочисленных побед - золотые короны и отнятые у варваров трофеи.[29] Однако, в то время как он льстил их тщеславию, он не мог не чувствовать втайне презрения к их беспечности и бессилию. Хотя они могли, когда только им вздумается, отменить унизительный для них эдикт Галлиена, эти гордые потомки Сципионов спокойно выносили свое исключение из всех военных должностей. Но их сыновья узнали на опыте, что тот, кто отказывается от меча, должен отказаться и от скипетра.
Военное могущество Аврелиана повсюду восторжествовало над врагами Рима, но после его смерти их ярость и даже их число как будто увеличились. Они были снова побеждены деятельным и энергичным Пробом, который в свое короткое царствование, продолжавшееся около шести лет,[30] сравнялся славой с древними героями и восстановил спокойствие и порядок во всех римских провинциях. Границы Греции он так хорошо оградил, что покинул их без малейшего опасения новых варварских нашествий. Он рассеял бродячие шайки сарматов и навел на этих варваров такой страх, что они возвратили награбленную добычу. Готская нация искала союза с таким воинственным императором.[31] Он напал на исавров в их горных убежищах, осадил и взял некоторые из их самых сильных, укрепленных замков[32] и льстил себя надеждой, что он навсегда уничтожил внутреннего врага, независимость которого была таким глубоким оскорблением для величия империи. Смуты, возбужденные в Верхнем Египте узурпатором Фирмом, еще не были совершенно прекращены, а города Птолемаида и Коптос, опиравшиеся на союз с блеммиями, все еще были в восстании.[33] Наказание этих городов и помогавших им южных дикарей, как утверждают, встревожило персидское правительство,[34] и великий царь тщетно искал дружбы Проба. Многое из военных предприятий, ознаменовавших царствование этого императора, были окончены с успехом благодаря его личной храбрости и опытности, так что историк, описавший его жизнь, удивляется, как мог один человек в столь короткое время вести столько войн на таких громадных расстояниях. Некоторые менее важные экспедиции он поручал своим полководцам, благоразумный выбор которых составляет немалую долю его славы. Кар, Диоклетиан, Максимиан, Констанций, Галерий, Асклепиодат, Аннибалиан и множество других полководцев, впоследствии или занимавших императорский престол, или служивших ему подпорой, изучали военное ремесло в суровой школе Аврелиана и Проба.[35]
Но самой важной из всех услуг, оказанных Пробом республике, было освобождение Галлии и взятие семидесяти цветущих городов, которые находились во власти германских варваров, безнаказанно опустошавших эту обширную провинцию после смерти Аврелиана.[36] В этой разнохарактерной массе свирепых опустошителей мы можем с некоторой ясностью различить три большие армии или, скорее, три большие нации, которые были одна вслед за другой побеждены храбрым Пробом. Он прогнал франков назад в их болота, из чего мы можем заключить, что конфедерация, известная под благородным названием вольных людей, уже занимала в то время плоскую приморскую страну, пересекаемую и почти затопляемую стоячими водами Рейна, и что к этому союзу примкнули некоторые племена фризов и батавов. Он победил бургундов - значительное племя вандальской расы.[37] Они бродили в поисках добычи от берегов Одера до берегов Сены. Они считали себя счастливыми тем, что возвратом всей награбленной добычи могли купить себе позволение беспрепятственно отступить. Они попытались уклониться от исполнения этой статьи договора, и наказание их было немедленно и ужасно.[38] Но из всех опустошителей Галлии самыми грозными были лигии - народ, владевший обширными землями на границах Польши и Силезии.[39] В лигийской нации гарии занимали первое место по своей многочисленности и свирепости. "Гарии (так они описаны энергичным слогом Тацита) стараются с помощью разных ухищрений усилить ужас, внушаемый их варварством. У них щиты черного цвета, а их тела также выкрашены в черный цвет. Они выбирают для сражения самый темный час ночи. Когда их войско выступает на бой, оно точно будто покрыто похоронным покрывалом,[40] и они редко находят такого врага, который способен устоять против такого странного и адского зрелища, так как в битве прежде всего бывают побеждены глаза"[41] Однако оружие и дисциплина римлян без большого труда рассеяли эти страшные призраки. Литии были разбиты в генеральном сражении, и самый знаменитый из их вождей - Семнон попался живым в руки Проба. Этот благоразумный император, не желая доводить храбрый народ до отчаяния, согласился на почетные для них условия капитуляции и позволил им безопасно возвратиться на родину. Но потери, понесенные ими во время похода, в битве и во время отступления, до того ослабили их, что имя лигиев уже более не упоминается ни в истории Германии, ни в истории Римской империи. Рассказывают, что освобождение Галлии стоило жизни четыремстам тысячам варваров; если это правда, то римлянам пришлось много поработать, а императору - издержать много денег, потому что он платил по золотой монете за каждую голову варвара.[42] Но так как слава полководцев основана на истреблении человеческого рода, то весьма естественно, что в нас зарождается подозрение, не была ли эта цифра преувеличена жадностью солдат и не была ли она принята без строгой проверки щедрым и тщеславным Пробом.
Со времени экспедиции Максимина римские генералы ограничивали свое честолюбие оборонительной войной против германских народов, постоянно придвигавшихся к границам империи. Более смелый Проб, пользуясь одержанными в Галлии победами, перешел через Pete и водрузил свои победоносные орлы на берегах Эльбы и Неккара. Он был вполне убежден, что варвары не будут расположены жить в мире с римлянами до тех пор, пока не испытают бедствий войны на своей собственной стране. Германия, истощившая свои силы вследствие неудачного исхода последнего нашествия, была поражена его появлением. Девять самых значительных германских князей явились в его лагерь и пали к его стопам. Они смиренно приняли все мирные условия, каких пожелал победитель. Он потребовал аккуратного возвращения всей добычи и всех пленников, забранных ими в провинциях, и заставил их собственных судей подвергать наказанию непокорных грабителей, пытавшихся удержать в своих руках какую бы то ни было часть добычи. Значительных размеров дань, состоявшая из зернового хлеба, рогатого скота и лошадей - единственного богатства, которым обладали варвары, - была назначена на содержание гарнизонов, которые были поставлены Пробом на границах их территории. Он даже питал надежду заставить германцев отказаться от употребления оружия, предоставить свои споры рассмотрению римских судов и вверить охрану своей безопасности могуществу Рима. Для достижения этих благотворных целей было безусловно необходимо постоянное присутствие императорского наместника, опирающегося на многочисленную армию. Поэтому Проб счел за лучшее отложить до другого времени исполнение такого широкого плана, который в сущности едва ли мог принести большую пользу.[43] Если бы Германия была доведена до положения римской провинции, римляне достигли бы ценой огромных усилий и расходов только того, что им пришлось бы защищать более обширные границы против более свирепых и более предприимчивых скифских варваров.
Вместо того чтобы низводить воинственные германские народы до положения римских подданных, Проб удовольствовался более скромной мерой - он воздвигнул оплот против их вторжений. Страна, образующая в настоящее время Швабский округ, оставалась во времена Августа незаселенной вследствие того, что ее прежние жители перекочевали в другое место.[44] Плодородие почвы скоро привлекло туда новых поселенцев из соседних галльских провинций. Толпы авантюристов, привыкших к бродячей жизни и не имевших никаких средств существования, заняли эту местность, не составлявшую ничьей бесспорной собственности, и стали уплачивать Риму десятую часть своих доходов, признавая этим свою зависимость от империи.[45] Чтобы охранять этих новых подданных, римляне поставили целый ряд пограничных гарнизонов, мало-помалу растянувшихся от Рейна до Дуная. Этот способ защиты стал входить в употребление около времени царствования Адриана; тогда для прикрытия гарнизонов и для облегчения их взаимных сношений были устроены крепкие окопы из деревьев и палисад. Взамен таких грубых укреплений император Проб построил довольно высокую каменную стену и придал ей еще большую прочность тем, что устроил на ней башни, расположенные на самом удобном одна от другой расстоянии. От окрестностей Нойштадта и Ратисбонна на Дунае она шла через холмы, равнины, реки и болота до Вимпфена на Неккаре и наконец была доведена до беретов Рейна; ее извилистая линия имела в длину около двухсот миль.[46] Эта сильная оборонительная линия, соединявшая между собой две огромные реки, которые считались оплотом европейских провинций, по-видимому, заграждала то пустое пространство, через которое варвары, и в особенности алеманны, могли всего легче проникать в самое сердце империи. Но опыт всех стран, начиная с Китая и кончая Британией, доказал, как тщетны все попытки укрепить страну на очень длинном протяжении.[47] Деятельный неприятель, имеющий возможность выбирать и изменять по своему усмотрению пункты нападения, в конце концов непременно отыщет какое-нибудь слабое место или уловит момент оплошности. Ни силы, ни внимание защитников не могут быть сосредоточены на одном пункте, а бессознательное чувство страха так сильно действует даже на самые мужественные войска, что они почти немедленно покидают оборонительную линию, которую удалось неприятелю прорвать только в одном пункте. Судьба, которая постигла выстроенную Пробом стену, может служить подтверждением этого общего правила. Через несколько лет после его смерти она была разрушена алеманнами. Ее разбросанные развалины, обыкновенно приписываемые какой-то дьявольской силе, лишь возбуждают в наше время удивление швабских поселян.
В числе мирных условий, наложенных Пробом на побежденных германцев, находилось также обязательство поставлять для римской армии шестнадцать тысяч рекрутов, выбранных из самой храброй и самой сильной германской молодежи. Император рассылал этих рекрутов по всем провинциям и, разделив их на большие группы в пятьдесят или шестьдесят человек, распределял эти опасные подкрепления между римскими войсками, руководствуясь тем благоразумным правилом, что помощь, которую государство получает от варваров, должна быть ощутительной, но не бросаться в глаза.[48] А эта помощь была в ту пору очень нужна. Слабое, изнеженное от роскоши население Италии и внутренних провинций уже не было в состоянии выносить тяжести военной службы. Прирейнские и придунайские пограничные провинции еще доставляли бодрых духом и телом людей, которые были годны для военного ремесла, но число их постоянно уменьшалось от непрерывных войн. Браки стали редки, земледелие пришло в совершенный упадок, а отсутствие этих главных условий размножения не только ослабляло тогдашнее население, но и не позволяло рассчитывать на силы будущих поколений. Благоразумие Проба внушило ему широкий и благотворный план оживления истощенных пограничных провинций: он стал заводить там колонии из пленных или беглых варваров, которым раздавал земли, рогатый скот, земледельческие орудия и которых он всячески поощрял на то, чтобы они разводили расу воинов, готовых служить республике. В Британию и, как кажется весьма вероятным, в Кембриджшир[49] он переселил значительный отряд вандалов. Невозможность бежать оттуда заставила их примириться со своим положением, и во время смут, впоследствии возникших на этом острове, они оказались самыми верными слугами римского государства.[50] Множество франков и гепидов было поселено на берегах Дуная и Рейна. Сто тысяч бастарнов, изгнанных из своего отечества, охотно поселились на предложенных им во Фракии землях и скоро усвоили себе нравы и чувства римских подданных.[51] Но ожидания Проба слишком часто оказывались обманчивыми. Неусидчивые и склонные к праздности варвары не были годны для медленных земледельческих работ. Их непреодолимая любовь к свободе не могла уживаться с деспотизмом и влекла их на необдуманные восстания, которые были пагубны как для них самих, так и для населенных ими провинций[52] так что, несмотря на усилия многих следовавших за Пробом императоров, эта искусственная помощь не возвратила пограничным галльским и иллирийским провинциям их прежней природной силы.
Из всех варваров, покидавших свои новые поселения и нарушавших общественное спокойствие, лишь очень немногие возвращались на свою родину. В течение некоторого времени они бродили по империи с оружием в руках, но в конце концов они неизбежно гибли от руки воинственного императора. Только одна смелая попытка франков имела такие достопамятные последствия, что мы не можем обойти ее молчанием. Они были поселены Пробом на побережье Понта для того, чтобы охранять эту пограничную провинцию от нашествий аланов. Флот, стоявший в одной из гаваней Эвксинского моря, попал в их руки, и они решились пуститься в незнакомые им моря с целью пробраться от устьев Фасиса к устьям Рейна. Они без затруднений переплыли Босфор и Геллеспонт и, продолжая свое плавание по Средиземному морю, удовлетворяли свою жажду мщения и грабежа частыми высадками на берега Азии, Греции и Африки. Богатый город Сиракузы, в гавани которого когда-то были потоплены флоты Афин и Карфагена, был разграблен кучкой варваров, перебивших большую часть испуганного населения. От острова Сицилия франки направились к Геркулесовым Столбам, не побоялись войти в открытый океан, обогнули берега Испании и Галлии и, пройдя Британский канал, наконец достигли цели своего удивительного странствования, высадившись на берегах, населенных батавами и фризами.[53] Их пример, раскрывший в глазах их соотечественников выгоды морских поездок и убедивший их в ничтожности сопряженных с этими поездками опасностей, указал этим предприимчивым народам новый путь к богатству и славе.
Несмотря на бдительность и деятельность Проба, он не был в состоянии удерживать в повиновении в одно и то же время все части своих обширных владений. Чтобы разорвать свои цепи, варвары воспользовались удобным случаем, который им предоставила междоусобная война. Перед тем как выступить на защиту Галлии, император поручил Сатурнину главное начальство над восточными армиями. Этот способный и опытный генерал был вовлечен в восстание отсутствием своего государя, легкомыслием александрийского населения, настоятельными увещаниями своих друзей и своими личными опасениями; но с той минуты, как он был провозглашен императором, он потерял всякую надежду на сохранение не только императорского достоинства, но даже жизни. "Увы! - воскликнул он. - Республика лишилась полезного слуги, и опрометчивость одной минуты уничтожила многолетние заслуги. Вы не знаете, как жалок тот, в чьих руках находится верховная власть; над нашей головой постоянно висит меч. Мы боимся даже наших телохранителей, мы не можем положиться даже на самых близких к нам людей. Мы не можем ни действовать, ни отдыхать, когда этого хотим; и нет ни такого возраста, ни такого характера, ни такого поведения, которые могли бы предохранить нас от порицаний, внушаемых завистью. Возводя меня на престол, вы обрекли меня на тревожную жизнь и на преждевременную смерть. В утешение мне остается только одна уверенность, что я не погибну в одиночестве".[54] Первую часть его предсказания оправдало его поражение, но вторая часть не сбылась благодаря милосердию Проба. Этот добрый монарх даже пытался защитить несчастного Сатурнина от ярости солдат. Он не раз убеждал узурпатора отнестись с доверием к великодушию государя, который так высоко ценил его дарования, что подвергнул наказанию доносчика, который прежде всех сообщил ему неправдоподобное известие о его измене.[55] Может быть, Сатурнин и принял бы это великодушное предложение, если бы его не удержало упорное недоверие его приверженцев. Они были более виновны, чем их опытный вождь, и более его были уверены в успехе восстания.
Лишь только было подавлено восстание Сатурнина на востоке, новые смуты возникли на западе вследствие восстаний Боноза и Прокула в Галлии. Главные отличительные достоинства этих двух генералов заключались в том, что первый из них прославился своими подвигами на службе у Бахуса, а второй - на службе у Венеры;[56] впрочем, у них обоих не было недостатка ни в храбрости, ни в дарованиях, оба они с честью поддерживали достоинство того сана, который приняли на себя из страха наказания, и оба пали перед военным гением Проба. Император воспользовался победой со своей обычной сдержанностью и пощадил жизнь и состояние невинных родственников этих двух бунтовщиков.[57]
Воинские дарования Проба наконец уничтожили всех внешних и внутренних врагов государства. Его кроткое, но твердое управление содействовало восстановлению общественного спокойствия, и в провинциях уже не осталось ни одного тирана и даже ни одного грабителя, которые могли бы напоминать о прежней неурядице. Тогда настало для императора время возвратиться в Рим и отпраздновать свои собственные подвиги и общее благополучие. Триумф, приличный заслугам Проба, был устроен с таким великолепием, какое соответствовало его блестящим успехам, и народ, еще так недавно восхищавшийся трофеями Аврелиана, с не меньшим удовольствием глазел на трофеи его героического преемника.[58] Мы не можем не упомянуть по этому случаю об отчаянной храбрости почти восьмидесяти гладиаторов, которые вместе с шестьюстами другими гладиаторами были назначены для бесчеловечных забав амфитеатра. Не желая проливать свою кровь для забавы черни, они перебили своих сторожей, вырвались из места своего заключения и наполнили римские улицы сценами убийства и мятежа. После упорного сопротивления они были истреблены регулярными войсками, но по крайней мере они умерли с честью, удовлетворив справедливую жажду мщения.[59]
Военная дисциплина, господствовавшая в лагерях Проба, была менее жестока, чем при Аврелиане, но она была так же сурова и взыскательна. Последний из этих двух императоров наказывал дурное поведение солдат с немилосердной строгостью, а первый из них старался предотвратить такое поведение, употребляя легионы на постоянные и полезные работы. когда Проб командовал в Египте, он соорудил немало больших зданий для украшения и для пользы этой богатой страны. Для плавания по Нилу, которое имело большую важность для самого Рима, были сделаны улучшения; храмы, мосты, портики и дворцы были построены руками солдат, которые исполняли обязанности то архитекторов, то инженеров, то земледельцев.[60] Рассказывают, будто Ганнибал, желая предохранить свои войска от пагубных последствий праздности, заставлял их заводить большие плантации оливковых деревьев вдоль беретов Африки.[61] Руководствуясь тем же самым принципом, Проб занимал свои войска разведением виноградников на холмистых местностях Галлии и Паннонии, и нам рассказывают о двух значительных пространствах земли, которые были возделаны и засажены деревьями руками солдат.[62] Одно из этих мест, известное под именем горы Альмо, находилось подле Сирмиума - местности, которая была родиной Проба, к которой он всегда сохранял особенную любовь и признательность которой он постарался приобрести тем, что превратил значительное пространство нездоровой, болотистой почвы в пахотную землю. Армия, так хорошо употреблявшая свое свободное время, составляла едва ли не самую полезную и самую лучшую часть римских подданных. Но даже самые достойные люди при исполнении любимой задачи иногда до того бывают ослеплены честностью собственных намерений, что выходят из границ умеренности; и сам Проб не принял достаточно в соображение выносливости и характера гордых легионных солдат.[63] Опасности военной профессии, как кажется, вознаграждаются лишь приятной и праздной жизнью; но если к обязанностям солдата постоянно будут прибавлять труды, свойственные земледельцам, то он наконец или падет под тяжестью такого бремени, или с негодованием сбросит ее с себя. Неосторожность Проба, как рассказывают, воспламенила в его войсках чувство неудовольствия. Помышляя более об интересах человеческого рода, чем об интересах армии, он выразил напрасную надежду, что водворение всеобщего мира скоро избавит его от необходимости содержать постоянную армию из наемников.[64] Эти неосторожные слова сделались причиной его гибели. В один из самых жарких летних дней он с особенной строгостью понуждал солдат, работавших над осушением вредных для здоровья болот Сирмиума; изнемогавшие от усталости солдаты внезапно побросали свои рабочие инструменты, взялись за оружие и подняли страшный бунт. Сознавая угрожавшую ему опасность, император укрылся в высокой башне, выстроенной для надзора за ходом работ.[65] Солдаты тотчас ворвались в башню, и тысяча мечей пронзили грудь несчастного Проба. Ярость солдат утихла, лишь только она была удовлетворена; тогда они стали сожалеть о своей пагубной торопливости, позабыли о строгости императора, которого они убили, и поспешили увековечить воспоминание о его добродетелях и победах, воздвигнув ему приличный памятник.[66]
Когда легионы удовлетворили и чувство мести, и чувство раскаяния, они единогласно признали, что преторианский префект Кар всех более достоин императорского престола. Все подробности касательно этого государя представляются неясными и сомнительными. Он гордился званием римского гражданина и сравнивал чистоту своей крови с чужестранным и деже варварским происхождением предшествовавших императоров; однако те из его современников, которые делали по этому поводу самые тщательные розыски, нисколько не одобряют его притязаний и расходятся во мнениях на счет того, был ли он родом из Иллирии, из Галлии или из Африки.[67] Хотя по своей профессии он был солдат, он был очень хорошо образован; хотя он был сенатор, он был облечен в высшее военное звание, и в таком веке, когда профессии гражданскую и военную стали резко отделять одну от другой, Кар соединил их вместе в своем лице. Несмотря на то что он подвергнул строгому наказанию убийц Проба, милостям и уважению которого он был обязан своим возвышением, он не мог избежать подозрения в содействии преступлению, открывшему для него путь к престолу. По крайней мере до своего провозглашения императором он считался человеком добродетельным и способным;[68] но суровость его характера мало-помалу перешла в угрюмость и жестокосердие, так что посредственные историки, занимавшиеся его жизнеописанием, недоумевают, не следует ли отнести его к числу римских тиранов.[69] Когда Кар облекся в императорскую мантию, ему было около шестидесяти лет, а двое его сыновей, Карин и Нумериан, уже достигли зрелого возраста.[70]
Влияние сената прекратилось вместе с жизнью Проба, а раскаяние солдат не выразилось в том почтительном преклонении перед гражданской властью, какое мы видели после смерти несчастного Аврелиана. Избрание Кара было решено, не дожидаясь одобрения сената, и новый император ограничился тем, что в холодном официальном письме уведомил это собрание о своем восшествии на вакантный престол.[71] Поведение, столь противоположное и любезной вежливости его предшественника, не позволяло ожидать чего-либо хорошего от нового царствования, и лишенные влияния и свободы римляне заявили мятежным ропотом о своих нарушенных правах.[72] Однако лесть не осталась безмолвной, и до нас дошла эклога, написанная по случаю восшествия Кара на престол; несмотря на то, что ее содержание возбуждает к ней презрение, ее все-таки можно прочесть с удовольствием. Два пастуха, желая укрыться от полуденного зноя, зашли в пещеру Фавна. На широко раскинувшем свои ветви буковом дереве они видят недавно написанные слова. Деревенское божество описало в пророческих стихах благополучие, ожидающее империю в царствование столь великого государя. Фавн приветствует героя, который, приняв на свои плечи тяжесть распадающегося римского мира, должен положить конец войнам и внутренним раздорам и восстановить нравственную чистоту и счастье золотого века.[73]
Более чем вероятно, что такие изящные безделушки никогда не доходили до слуха заслуженного полководца, который готовился, с согласия легионов, к исполнению долго откладывавшегося плана войны с Персией. Перед своим отъездом в эту далекую экспедицию Кар возвел в звание цезарей обоих своих сыновей - Карина и Нумериана; первому из них он дал власть почти равную со своей собственной и поручил ему сначала подавить некоторые волнения, возникшие в Галлии, а потом поселиться на постоянное жительство в Риме и вступить в управление западными провинциями.[74] Безопасность Иллирии была обеспечена достопамятной победой над сарматами; шестнадцать тысяч этих варваров легли на поле битвы, а число пленных доходило до двадцати тысяч. Престарелый император, воодушевленный славой и надеждой новой победы, продолжал среди зимы свое наступательное движение через Фракию и Малую Азию и наконец, вместе со своим младшим сыном Нумерианом, достиг границ Персидской монархии. Расположившись лагерем на вершине высокого холма, он указал оттуда своим войскам на богатую, погруженную в роскошь страну, которая должна сделаться их добычей.
Преемник Арташира Варан, или Барам,[75] хотя и одержал победу над одним из самых воинственных народов Верхней Азии - сегестанами,[76] однако был встревожен приближением римлян и попытался остановить их дальнейшее продвижение мирными переговорами. Его послы прибыли в римский лагерь при солнечном запахе в то время, когда войска удовлетворяли свой голод умеренным ужином. Они изъявили желание быть представленными римскому императору. Их подвели к одному солдату, который сидел на траве. Кусок несвежего свиного мяса и сухой горох составляли его ужин. Сшитая из грубой шерстяной материи пурпуровая мантия была единственным признаком его высокого звания. Совещание велось с таким же пренебрежением к внешней обстановке. Кар снял с головы шапку, которую он носил для прикрытия своей плешивой головы, и объявил послам, что если верховенство Рима не будет признано их повелителем, на персидской территории в самом непродолжительном времени не останется ни одного дерева точно так, как на его голове не осталось ни одного волоса.[77] Несмотря на то что в этой сцене можно усмотреть некоторые признаки искусственной подготовки, она все-таки знакомит нас с привычками Кара и со строгой простотой, которую успели ввести в римских лагерях воинственные императоры, занимавшие престол после Галлиена. Послы великого царя пришли в ужас и удалились.
Угрозы Кара не остались тщетными. Он опустошил Месопотамию, преодолел все преграды, какие встречались на пути, овладел важными городами Селевкией и Ктесифоном (который, как кажется, сдался без сопротивления) и проник в своем победоносном шествии по ту сторону Тигра.[78] Он выбрал для нашествия очень благоприятную минуту. Персидское правительство было раздираемо внутренними распрями, и большая часть персидских войск была задержана у пределов Индии. Рим и восточные провинции с восторгом узнали о таких важных успехах. Лесть и надежда уже изображали самыми яркими красками падение Персии, завоевание Аравии, покорение Египта и прочную безопасность от вторжений скифских народов.[79] Но царствованию Кара было суждено доказать неосновательность этих предсказаний. Лишь только они были сделаны, их опровергла смерть самого Кара. Сведения об этом происшествии очень сбивчивы, поэтому мы и ограничимся тем, что рассказывает о нем собственный секретарь императора в письме к городскому префекту: "Наш дражайший император Кар лежал по болезни в постели, когда над лагерем разразилась страшная гроза. Небо покрылось таким густым мраком, что мы не могли узнавать друг друга, а беспрестанный блеск молнии лишал нас способности видеть все, что происходило среди общего беспорядка. Немедленно вслед за чрезвычайно сильным ударом грома мы внезапно услышали крик, что император умер! Затем мы узнали, что его придворные, придя в исступление от скорби, зажгли императорскую палатку, отчего и возник слух, будто Кар убит молнией. Но, насколько мы были в состоянии доискаться истины, его смерть была натуральным последствием его болезни".[80]
Хотя престол и оказался вакантным, беспорядков никаких не произошло. Честолюбие тех военачальников, которые втайне мечтали о верховной власти, сдерживалось естественно возникавшими в их уме опасениями, и юный Нумериан вместе с его отсутствующим братом Карином были единогласно признаны римскими императорами. Все ожидали, что преемник Кара пойдет по стопам своего отца и, не давая персам времени оправиться от наведенного на них страха, проникнет с мечом в руке до дворцов Суз и Экбатан.[81] Но как ни были сильны легионы и своим числом, и своей дисциплиной, они впали в уныние от самого низкого суеверного страха. Несмотря на все старания скрыть причину смерти последнего императора, оказалось, что нет возможности изменить мнение, которое составил себе о ней народ; а сила мнений непреодолима. На то место и на того человека, которые были поражены молнией, древние народы смотрели с благочестивым ужасом и считали их жертвой божеского гнева.[82] Вспоминали также об одном оракуле, указавшем на Тигр как на предназначенный самой судьбой предел римских завоеваний. Войска, напуганные смертью Кара и ожидавшими их самих опасностями, стали настоятельно требовать от юного Нумериана, чтобы он подчинился воле богов и увел их с этого зловещего театра войны. Слабохарактерный император не был в состоянии осилить их закоренелого предрассудка, и персы были поражены, узнав о неожиданном отступлении победоносного врага.[83]
Весть о таинственной смерти императора быстро долетела от границ Персии до Рима, и как сенат, так и провинции одобрили возведение сыновей Кара на престол. Впрочем, этим счастливым юношам было совершенно чуждо то сознание превосходства рождения или заслуг, которое одно только и делает обладание верховной властью легким и, так сказать, натуральным. Они оба родились и воспитывались частными людьми и внезапно возвысились до ступеней трона благодаря избранию их отца в императоры, а случившаяся почти через шестнадцать месяцев после того смерть Кара неожиданно дала им в наследство обширную империю. Чтобы воспользоваться с умеренностью столь быстрым возвышением, нужно было иметь недюжинные личные достоинства и благоразумие, но их-то именно и недоставало старшему из двух братьев - Карину. Во время галльской войны он выказал в некоторой мере личную храбрость,[84] но с первой минуты своего прибытия в Рим он предался столичным удовольствиям и стал злоупотреблять дарами фортуны. Он был слаб характером, но вместе с тем жесток; он любил развлечения, но вовсе не имел вкуса и, хотя был очень чувствителен ко всему, что затрагивало его тщеславие, не придавал никакой цены общественному о нем мнению. В течение нескольких месяцев он девять раз вступал в брак и девять раз разводился, почти каждый раз оставляя своих жен беременными, и, несмотря на столько законных брачных уз, находил еще время для удовлетворения множества других страстей, покрывая позором и самого себя, и самые знатные римские семьи. В нем возникла непримиримая ненависть ко всякому, кто напоминал о его скромном прошлом или осуждал его теперешнее поведение. Он отсылал в изгнание или наказывал смертью друзей и советников, которым поручил его отец руководить его неопытной юностью, и преследовал с самой низкой злобой школьных друзей и товарищей, не оказывавших надлежащего уважения будущему императору. С сенаторами Карин обращался гордо и повелительно и нередко говорил им о своем намерении раздать их имения римской черни. Среди самых подонков этой черни он выбирал своих фаворитов и даже своих министров. Не только во дворце, но даже за императорским столом можно было видеть певцов, танцовщиков, публичных женщин и представителей всякого рода пороков и дурачеств. Одному из своих привратников[85] он поручил управление городом. На место преторианского префекта, которого он казнил, Карин назначил одного из таких людей, которые помогали ему в его распутных наслаждениях. Другой из таких людей, имевших еще более позорные права на его признательность, был возведен им в консульское звание. Один из его личных секретарей, умевший с необыкновенней ловкостью подделываться под чужой почерк, избавил ленивого императора, - конечно, с его собственного согласия - от скучной необходимости подписывать свое имя.
Когда император Кар решился предпринять войну c Персией, он частью из отцовской привязанности, частью из политических расчетов обеспечил положение своего семейства тем, что оставил в руках своего старшего сына и западные армии, и западные провинции. Полученные им вскоре вслед за тем сведения о поведении Карина возбудили в нем стыд и скорбь; он не скрывал своего намерения удовлетворить республику строгим актом справедливости и взамен недостойного сына усыновить храброго и добродетельного Констанция, который был в то время губернатором Далмации. Но возвышение Констанция было отложено на некоторое время, а лишь только смерть отца освободила Карина от всяких стеснений, какие налагало на него чувство страха или приличия, римлянам пришлось выносить тиранию императора, соединявшего с сумасбродством Гелиогабала жестокосердие Домициана.[86]
Единственная заслуга этого монарха, которая стоит того, чтобы быть занесенной на страницы истории или быть воспетой поэтами, заключалась в необыкновенном блеске, с которым он устроил - от своего имени и от имени своего брата - Римские игры в театре, цирке и амфитеатре. Более чем через двадцать лет после того, когда царедворцы Диоклетиана указывали своему бережливому монарху на славу и популярность его расточительного предшественника, он соглашался с тем, что царствование Карина было поистине веселым царствованием.[87] Но эта тщеславная расточительность могла внушать лишь отвращение благоразумному Диоклетиану, а в римском народе она возбуждала удивление и восторг. Старики, еще не позабывшие публичных зрелищ старого времени - триумфальных въездов Проба и Аврелиана и Столетних игр императора Филиппа, признавались, что Карин превзошел их всех своим великолепием.[88]
Чтобы составить себе ясное понятие о зрелищах, которые были устроены Карином, мы должны познакомиться с дошедшими до нас подробностями тех зрелищ, которые устраивались при его предшественниках. Если мы ограничимся одними травлями диких зверей, то, как бы нам ни казались достойными порицания и основная мысль такой забавы, и жестокосердие тех, кто приводил ее в исполнение, мы все-таки должны будем сознаться, что ни прежде, ни после римлян не было потрачено столько искусства и столько денег для увеселения народа.[89] По приказанию Проба множество деревьев было вырвано с корнем и пересажено в середину цирка. Этот обширный и тенистый лес был немедленно наполнен тысячью страусов, тысячью ланей, тысячью оленей, тысячью кабанов, и вся эта разнообразная дичь была предоставлена на произвол бушующей народной толпы. Трагедия следующего дня заключалась в избиении ста львов, такого же числа львиц, двухсот леопардов и трехсот медведей.[90] Коллекция, которая была заготовлена младшим Гордианом для своего триумфа и которая фигурировала в Столетних играх, устроенных его преемником, была замечательна не столько числом животных, сколько их оригинальностью. Двадцать зебр поражали взоры римского народа изящными формами своего тела и красотой своей кожи.[91] Десять лосей и столько же жирафов - самых высоких и самых безобидных животных между всеми, какие бродят по степям Сарматии и Эфиопии - представляли резкий контраст с тридцатью африканскими гиенами и десятью индийскими тиграми, принадлежащими к числу самых свирепых обитателей жаркого пояса. Безвредной физической силе, которой природа наделила самых больших четвероногих, публика удивлялась, глядя на носорога, на нильского гиппопотама[92] и на величественную группу из тридцати двух слонов.[93] В то время как чернь глазела с глупым изумлением на эту великолепную выставку, для натуралиста, конечно, представлялся удобный случай изучать внешний вид и особенности стольких различных пород, доставленных в римский амфитеатр со всех концов древнего мира. Но случайная польза, которую наука могла извлекать из безрассудства, конечно, не могла служить достаточным оправданием для такой безрассудной траты государственных доходов. Впрочем, во время первой Пунической войны был одни случай, когда сенат сумел согласовать народную забаву такого рода с интересами государства. Слоны, захваченные римлянами в значительном числе при поражении карфагенской армии, были приведены в цирк несколькими рабами, которые не имели в руках никакого другого оружия, кроме тупых дротиков.[94] Это зрелище принесло ту пользу, что внушило римским солдатам справедливое презрение к этим неуклюжим животным, и они перестали их бояться, когда видели их в рядах неприятельской армии.
Травля или выставка диких зверей устраивалась с великолепием, приличным для такого народа, который сам себя называл властителем мира; здание, приспособленное для этих забав, также соответствовало величию Рима. Потомство до сих пор удивляется и еще долго будет удивляться громадным развалинам амфитеатра, который был построен Титом и к которому так хорошо шел эпитет колоссального.[95] Это здание имело эллиптическую форму; в длину оно имело пятьсот шестьдесят четыре фута, а в ширину - четыреста шестьдесят семь; оно поддерживалось восьмьюдесятью арками и возвышалось четырьмя этажами до высоты ста сорока футов.[96] Внешняя сторона здания была обложена мрамором и украшена статуями; вдоль внутренней стороны стен были расставлены шестьдесят или восемьдесят рядов стульев, сделанных из мрамора и покрытых подушками; на них могли удобно умещаться более восьмидесяти тысяч зрителей.[97] Шестьдесят четыре vomitoria (этим именем очень удачно обозначались двери) служили выходом для громадной толпы народа, а входы, проходы и лестницы были устроены так искусно, что каждый посетитель - все равно, будь это сенатор, всадник или плебей, - направлялся к своему месту без всякой помехи или замешательства.[98] Не было оставлено без внимания ничего, что могло бы доставлять зрителям удобства или удовольствие. От солнечных лучей и от дождя их охранял огромный навес, который развертывался над их головами в случае надобности. Воздух постоянно освежался фонтанами и был наполнен благоуханием ароматов. Находившаяся в центре здания arena или сцена была усыпана самым мелким песком и по мере надобности могла принимать самые разнообразные формы. Она то поднималась из земли, как сад Гесперид, то изображала утесы и пещеры Фракии. Проведенные под землей трубы служили неистощимыми запасами воды, и местность, только что имевшая внешний вид гладкой плоскости, могла внезапно превращаться в обширное водяное пространство, покрытое вооруженными судами и наполненное множеством морских чудовищ.[99] В украшениях сцены римские императоры выказывали свое богатство и свою щедрость, и нам нередко случается читать, что все украшения амфитеатра были сделаны из серебра, или из золота, или из янтаря.[100] Поэт, который описал устроенные Карином зрелища, назвавшись пастухом, привлеченным в столицу слухом об их великолепии, утверждает, что сети для защиты от диких зверей были сделаны из золотой проволоки, что портики были позолочены и что перегородки, отделявшие ряды зрителей одни от других, были украшены дорогими мозаиками из самых красивых камней.[101]
Среди этой блестящей роскоши уверенный в своей фортуне император Карин наслаждался восторженными возгласами народа, лестью своих царедворцев и песнями поэтов, которые за недостатком других, более существенных достоинств должны были ограничиваться тем, что прославляли божественные прелести его особы.[102] В это же самое время, но только на расстоянии девятисот миль от Рима его брат испустил дух, и внезапная революция передала в руки чужестранца скипетр, принадлежавший семейству Кара.[103]
Сыновья Кара ни разу не виделись после смерти своего отца. Их новое положение требовало взаимного соглашения, которое, вероятно, было отложено до возвращения младшего брата в Рим, где обоих императоров ожидали почести триумфа в награду за блестящий успех персидской войны.[104] Неизвестно, намеревались ли они разделить между собой управление провинциями, но едва ли можно поверить, чтобы согласие между ними могло быть продолжительным и прочным. Противоположность их характеров неминуемо возбудила бы между ними соперничество из-за власти. Карин был не достоин жизни даже в самые развращенные эпохи, а Нумериан был бы достоин престола даже в самые лучшие времена. Его приветливое обращение и симпатичные личные качества доставили ему общее уважение и привязанность; он был одарен поэтическими и ораторскими способностями, которые возвышают и украшают людей как самых незнатных, так и самых высокопоставленных. Его красноречие, хотя и вызывало одобрение сената, было не столько по образцу Цицерона, сколько по образцу новейших декламаторов; однако в таком веке, когда поэтические дарования не были редкостью, он состязался из-за премии с самыми знаменитыми из своих соотечественников и все-таки оставался другом своих соперников, - а это обстоятельство служит доказательством или доброты его сердца, или превосходства его ума.[105] Но дарования Нумериана располагали его скорее к созерцательной, нежели к деятельней жизни. Когда возвышение его отца заставило его отказаться от уединенной жизни частного человека, тогда стало ясно, что ни по своему характеру, ни по своим познаниям он не годился для командования армиями. Его слабое сложение пострадало от лишений, испытанных во время персидской войны, а от чрезмерной жары[106] у него так разболелись глаза, что во время продолжительного отступления он был принужден укрываться от дневного света или внутри своей палатки, или внутри закрытых носилок. Заведование всеми делами, как гражданскими, так и военными, было возложено на преторианского префекта Аррия Апера, который при своей важной должности пользовался еще особым почетом в качестве Нумерианова тестя. Он поручил самым верным из своих приверженцев охрану императорской палатки и в течение многих дней передавал армии мнимые приказания ее невидимого государя.[107]
Римская армия, возвращавшаяся медленными переходами от берегов Тигра, достигла берегов Фракийского Босфора не раньше как через восемь месяцев после смерти Кара. Легионы остановились в Халкедоне, на азиатской территории, а двор переехал в Гераклею, на европейский берег Пропонтиды.[108] Но в лагере скоро распространился слух, что император умер и что его самонадеянный и честолюбивый министр пользовался верховной властью от имени государя, которого уже не было в живых. От тайных перешептываний дело дошло до громких выражений неудовольствия, и солдаты наконец уже не были в состоянии долее оставаться в недоумении. Из желания удовлетворить свое любопытство они ворвались в императорскую палатку и нашли там лишь труп Нумериана.[109] Постепенный упадок его физических сил мог бы заставить их поверить, что его смерть была естественной; но старание скрыть эту смерть считалось за доказательство преступления, а принятые Апером меры с целью обеспечить свое избрание в императоры сделались непосредственным поводом к его гибели. Однако даже среди своих порывов ярости и гнева войска не уклонились от регулярного образа действий, что доказывает, как тверда была дисциплина, восстановленная воинственным преемником Галлиена. В Халкедоне была собрана вся армия для совещания, и Апер был приведен в цепях, как преступник. Посреди лагеря был воздвигнут трибунал и был составлен военный совет из военачальников и трибунов. Они вскоре объявили армии, что их выбор пал на начальника телохранителей Диоклетиана как на такого человека, который всех более способен отомстить за возлюбленного императора и быть его преемником. Судьба этого кандидата зависела столько же от всяких случайностей, сколько и от его собственного поведения. Сознавая, что должность, которую он занимал, могла навлечь на него подозрения, Диоклетиан взошел на трибунал и, обративши свои глаза к солнцу, торжественно поклялся в своей невинности перед лицом этого всевидящего божества.[110] Затем, принимая тон монарха и судьи, он приказал привести Апера в цепях к подножию трибунала. "Этот человек, - сказал он, - убийца Нумериана". И, не давая Аперу времени что-либо сказать в свое оправдание, вынул свой меч и вонзил его в грудь несчастного префекта. Обвинение, подкрепленное таким решительным доказательством, было принято без возражений, и легионы признали многократными возгласами и справедливость, и власть императора Диоклетиана.[111]
Прежде чем приступить к описанию достопамятного царствования этого государя, мы должны покончить с недостойным братом Нумериана. Карин имел в своем распоряжении такие военные силы и такие сокровища, которых было вполне достаточно для поддержания его законного права на престол, но его личные пороки уничтожали все выгоды его рождения и положения. Самые преданные слуги отца презирали неспособность сына и опасались его жестокосердого высокомерия. Сердца народа были расположены в пользу его соперника, и даже сенат был готов предпочесть узурпатора тирану. Хитрости, к которым прибегал Диоклетиан, разжигали общее чувство неудовольствия, и зима прошла в тайных интригах и в явных приготовлениях к междоусобной войне. Весной военные силы Востока и Запада встретились на равнинах небольшого города Мезии Марга, неподалеку от Дуная.[112] Войска, еще так недавно возвратившиеся из персидского похода, покрыли себя славой в ущерб своему здоровью и своим численным силам и не были в состоянии выдержать борьбу со свежими силами европейских легионов. Их ряды были прорваны, и в течение некоторого времени Диоклетиан отчаивался и за свою корону, и за свою жизнь. Но успех, доставленный Карину храбростью его солдат, был мгновенно уничтожен изменой его военачальников. Один трибун, жену которого соблазнил Карин, воспользовался удобным случаем для мщения и одним ударом потушил пламя междоусобной войны в крови прелюбодея.[113]

---

[1] Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 222). Аврелий Виктор говорит о формальной депутации от войск к сенату.
[2] Вописк, который служит для нас главным авторитетом, писал в Риме только через шестнадцать лет после смерти Аврелиана; не говоря уже о том, что описываемые им факты были в то время всем известны, он постоянно извлекал все материалы из сенатских журналов и из подлинных бумаг Ульпианской библиотеки. Зосим и Зонара, как кажется, были совершенно незнакомы с этим фактом, точно так же как они вообще не были знакомы с римской конституцией.
[3] Это междуцарствие продолжалось никак не более семи месяцев. Аврелиан был убит почти в половине марта, а Тацит был выбран 25 сентября 1028 года, считая с основания Рима. — Гизо. (Только шесть месяцев (Clinton F. R. 1. 312). — Издат.)
[4] Ливии, 1, 17. Дионис. Галикарн., кн. 2, стр. 115. Плутарх In Numa, стр. 60. Первый из этих писателей рассказывает эту историю как оратор, второй — как юрист, а третий — как моралист, но ни один из них, вероятно, не избежал некоторой примеси вымысла.
[5] Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 227) называет его «primae sententiae consularis» и вскоре вслед за тем «princeps senatus». Весьма естественно предполагать, что римские монархи, из пренебрежения к этому скромному титулу, предоставляли его самому старшему из сенаторов.
[6] Против этой генеалогии можно сделать только то возражение, что историк назывался Корнелием, а император — Клавдием. Но в Восточной Римской империи прозвища были чрезвычайно разнообразны и неопределенны.
[7] Зонара, кн. 12, стр. 637. Александрийская хроника, по очевидной ошибке, дает эти лета Аврелиану. (Нибур (Чтения о Рим. ист., 111, 288) сомневается в том, чтобы Тацит был так стар. — Издат .)
[8] В 273 году он был очередным консулом. Но за много лет перед тем, и, вероятно, в царствование Валериана, он, должно быть, был заместителем консула (suffectus).
[9] Bis millies octingenties. Вописк (Ист. эпохи Цезар., стр. 299). Эта сумма, по прежней стоимости монеты, равнялась восьмистам сорока тысячам римских фунтов серебра, из которых каждый стоил 3 ф. стерл. Но в веке Тацита монеты стали ниже и весом и чистотой.
[10] После своего восшествия на престол он приказал ежегодно переписывать десять копий с сочинений историка и помещать их в публичные библиотеки. Римские библиотеки давно уже погибли, а самые драгоценные из сочинений Тацита сохранились только в одной рукописи и были найдены в одном из вестфальских монастырей. См. Бэйля Dictionnaire, ст. Tacite; также Липсия ad Annal. 11, 9.
[11] Вописк, (Ист. эпохи Цезарей, стр. 227).
[12] Ист. эпохи Цезарей, 228. Тацит, обращаясь к преторианцам, называл их Sanctissimi milites, а обращаясь к народу, говорил ему Sacratissimi quirites.
[13] Отпуская рабов на волю, он никогда не превышал одной сотни, так как этот предел был назначен законом Каниния, утвержденным при Августе и отмененным при Юстиниане. См. Казобона ad locum Vopisci.
[14] См. в Ист. эпохи Цезарей жизнеописания Тацита, Флориана и Проба: можно быть вполне уверенным, что, что бы ни дали солдаты, все уже было дано сенатом.
[15] Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 216). Это место совершенно ясно, однако и Казобон и Салмазий пытались исправить его.
[16] Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 230,232, 233). Сенаторы праздновали эту счастливую реставрацию жертвоприношениями и публичными празднествами.
[17] Ист. эпохи Цезарей, стр. 228.
[18] Вописк, (Ист. Эпохи Цезарей, стр. 230), Зосим, кн. 1, стр. 57. Зонара, кн. 12, стр. 637. Два места в «Жизнеописании Проба» (стр. 236, 238) убеждают меня, что эти скифы, вторгнувшиеся в Понт, были аланы. Если верить Зосиму (кн. 1, стр. 58), то Флориан преследовал их до Киммерийского Босфора. Но он едва ли имел достаточно времени для такой дальней и трудной экспедиции.
[19] Евтропий и Аврелий Виктор говорят только, что он умер, а Виктор Младший прибавляет, что он умер от лихорадки. Зосим и Зонара утверждают, что он был убит солдатами. Вописк упоминает об этих двух рассказах и, по-видимому, не решается в выборе. Но эти противоречивые мнения нетрудно согласовать.
[20] По словам обоих Викторов, он царствовал ровно двести дней. (Они расходятся во мнении насчет того, где именно он кончил жизнь: старший говорит, что в Тиане, а младший — в Тарсе. — Издат .)
[21] Ист. эпохи Цезарей, стр. 231. Зосим, кн. 1, стр. 58,59. Зонара, кн. 12, стр. 637. Аврелий Виктор говорит, что Проб принял императорское звание в Иллирии; это мнение (хотя оно принадлежит очень ученому человеку) внесло бы бесконечную путаницу в этот период истории.
[22] Ист. эпохи Цезарей, стр. 229.
[23] Он должен был послать судей парфянам, персам и сарматам, презида — в Тапробану и проконсула — на римский остров (Казобон и Салмазий полагают, что под этим названием следует понимать Британию). Такая история, как моя (говорит Вописк с основательной скромностью), не просуществует тысячу лет и потому не будет в состоянии напомнить об этом основательном или ложном предсказании.
[24] Касательно частной жизни Проба см. Вописка, Ист. эпохи Цезарей, стр. 234-237.
[25] По словам Александрийской хроники, ему было пятьдесят лет, когда он кончил жизнь.
[26] Это письмо было адресовано к преторианскому префекту, которого он обещал оставить при его важной должности, если он будет вести себя хорошо. См. Ист. эпохи Цезарей, стр. 237.
[27] Вописк в Ист. эпохи Цезарей, стр. 237. Число, которым помечено это письмо, очевидно, неверно. Вместо Non. Februar читать Non. August.
[28] Ист. эпохи Цезарей, стр. 238. Странно, что сенат обошелся с Пробом не так любезно, как с Марком Аврелием. Этот последний получил еще до смерти Антонина Благочестивого ius quintae relationis. См. Капитолин, Ист. эпохи Цезарей, стр. 24.
[29] См. почтительное письмо Проба к сенату после его победы над германцами. Ист. эпохи Цезарей, стр. 239.
[30] Время и продолжительность царствования Проба с большой точностью определены кардиналом Норрисом в его ученом сочинении De Epochis Syro — Macedonum, стр. 96-105. В одном месте у Евсевия, второй год царствования Проба связывается с эрами нескольких сирийских городов.
[31] Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 239).
[32] Зосим, (кн. 1, стр. 62-65) рассказывает нам очень длинную и малоинтересную историю исаврийского разбойника Лиция. (Исаврия — небольшая малоазиатская провинция между Писидией и Киликией. Исавры долго занимались ремеслом грабителей и морских разбойников. Их главный город Исавра был разрушен консулом Сервилием, получившим прозвище Исаврийского. Анвилль, Geogr. аnс., ч. 2, стр. 86. — Гизо.)
[33] Блеммии жили на берегах Нила неподалеку от большого водопада. Анвилль, ч. 3, стр. 48. — Гизо .
[34] Зосим, кн. 1, стр. 65. Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 239, 240). Но нам кажется неправдоподобным, чтобы поражение эфиопских дикарей могло произвести какое-либо впечатление на персидского монарха.
[35] Кроме этих хорошо известных вождей Вописк называет еще некоторых других (Ист. эпохи Цезарей, стр. 241), о подвигах которых до нас не дошло никаких сведении.
[36] См. «Цезарей» Юлиана и Ист. эпохи Цезарей, стр. 238,240,241.
[37] Не прежде, как в царствование Диоклетиана и Максимиана бургунды, соединившись с алеманнами, вторглись во внутренность Галлии; в царствование Проба они только перешли реку, отделявшую их от Римской империи; они были тогда отражены. Гаттерер полагает, что это была река Дунай, но одно место у Зосима заставляет меня думать, что это был Рейн. Зосим, кн. 1, стр. 37 изд. Генри Этиенна, 1581. — Гизо.
[38] Зосим, кн. 1, стр. 62. Ист. эпохи Цезарей, стр. 240. Но последний из этих писателей полагает, что кара была наложена с согласия их царей: если так, то она не была всеобщей, как и само преступление.
[39] См. Клювье, Germania Antique, кн. 3. По словам Птолемея, в их стране находился город Кализия, вероятно, Калиш, находящийся в Силезии.
[40] Тацит говорит Feralis umbra; это выражение, конечно, очень смело.
[41] Тацит, Германия, гл. 43.
[42] Вописк, Ист. эпохи Цезарей, стр. 238.
[43] Ист. эпохи Цезарей., стр. 238,239. Вописк приводит письмо, в котором император пишет сенату о своем намерении обратить Германию в римскую провинцию.
[44] Страбон, кн. 7. По словам Веллея Патеркула (11, 208), Марободуй привел своих маркоманнов в Богемию, а Клювье (German. Antiq., 111, 8) доказывает, что он привел их туда из Швабии.
[45] Эти поселенцы, вследствие того что платили десятину, были названы Decumates. Тацит, Герм., гл. 29.
[46] См. примечания аббата де ла Блеттери к «Германии» Тацита, стр. 183. Его рассказ об этой стене главным образом заимствован (как он сам говорит) из Alsatia illustrate Шепфлина.
[47] См. Recherches sur les Chinois et les Egyptiens, ч. 2, стр. 81-102. Анонимный автор этого сочинения хорошо знаком с нашим глобусом вообще и с Германией в особенности; в том, что касается этой последней, он ссылается на сочинение Ганзельмана; но он, как кажется, смешивает стену, построенную Пробом против алеманнов, с Маттиакскими укреплениями, построенными неподалеку от Франкфурта против хаттов.
[48] Он помещал около пятидесяти или шестидесяти варваров в одно numerus, как тогда выражались; нам неизвестен в точности численный состав таких отрядов.
[49] Кэмдена Britannia, Введение, стр. 136; но он опирается на очень сомнительное предположение.
[50] Зосим, кн. 1, стр. 62. По словам Вописка, другой отряд вандалов не был так же верен.
[51] Ист. эпохи Цезарей, стр. 240. Они, вероятно, были прогнаны готами. Зосим, кн. 1, стр. 66.
[52] Ист. эпохи Цезарей, стр. 240.
[53] Panegyr. Vet., V, 18. Зосим, кн. 1, стр. 66.
[54] Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 245, 246). Этот несчастный оратор изучил риторику в Карфагене и потому, вероятно, скорее был мавр (Зосим, кн. 1, стр. 60), чем галл, как его называет Вописк.
[55] Зонара, кн. 12, стр. 638.
[56] Касательно талантов Прокула рассказывают следующий случай. Он захватил сто сарматских девушек. Остальную часть этой истории пусть он рассказывает сам своими собственными выражениями: Ех his una nocte decern iniri; omnes tamen, quod in me erat, mulieres intra dies quindecim reddidi. Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 246.).
[57] Прокул, который был родом из Албенги, находящейся на генуэзском берегу, вооружил две тысячи своих собственных рабов. Его богатства были очень велики, но они были приобретены грабежом. Впоследствии в его семействе говорили: Nec latrones esse, nес principes sibi placere. Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 247).
[58] Ист. эпохи Цезарей, стр. 240.
[59] Зосим, кн. 1, стр. 66.
[60] Ист. эпохи Цезарей, стр. 236.
[61] Аврел. Виктор In Prob. Ни один из более древних писателей не упоминает о такой политике Ганнибала, и она не согласуется с историей его жизни. Он покинул Африку, когда ему было девять лет, возвратился туда, когда ему было сорок пять лет и немедленно вслед за тем лишился своей армии в решительной битве при Заме. Ливии, 30,37.
[62] Ист. эпохи Цезарей, стр. 240. Евтроп. IX, 17. Аврел. Виктор In Prob. Виктор Младший. Он отменил запрещение Домициана и дал позволение всем жителям Галлии, Британии и Паннонии разводить виноград.
[63] Юлиан порицает с чрезмерной взыскательностью строгость Проба, который, по его мнению, был почти достоин постигшей его печальной участи.
[64] Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 241). По поводу этой тщетной надежды он изливает потоки безрассудного красноречия.
[65] Turris ferrata. Эта башня, как кажется, была передвижная и была обита железом.
[66] Probus, et vere probus situs est: victor omnium getium barbararum: victor etiam tyrannorum.
[67] Однако все эти мнения могут быть легко согласованы. Он родился в Нарбонне, в Иллирии; Евтропий смешивает этот город с другим более известным городом того же имени, находившимся в Галлии. Его отец мог быть африканцем, а его мать — знатной римлянкой. Сам Кар воспитывался в столице. См. Скалигера Animadversion ad Euseb. Chron., стр. 241.
[68] Проб просил сенат, чтобы в награду за особые заслуги Кара ему были воздвигнуты конная статуя и мраморный дворец за счет государственной казны. Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 249.)
[69] Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 242, 249). Юлиан исключает императора Кара и его обоих сыновей из банкета Цезарей.
[70] Иоанн Малала, ч. 1, стр. 401. Но авторитет этого невежественного грека очень невелик. Он производит от имени императора Кара название города Карры и провинции Карий, о которой упоминает Гомер.
[71] Ист. эпохи Цезарей, стр. 249. Кар поздравлял сенат с тем, что один из его членов сделан императором.
[72] Ист. эпохи Цезарей, стр. 242.
[73] См. первую эклогу Калпурния. Фонтенель предпочитает ее план плану Вергилием Поллиона. См. ч. 3, стр. 148.
[74] Ист. эпохи Цезарей, стр. 353. Евтропий, IX, 18. Паджи, Annal.
[75] Более правильно — Варахран.
[76] Агафий, кн. 4, стр. 135. В Bibliotheque Orientale de dHerbelot мы находим одно из его изречений: «Определение человеколюбия заключает в себе все другие добродетели».
[77] Синезий относит всю эту историю к Карину; во всяком случае она более естественно может быть отнесена к Кару, нежели (как это де-лают Петавий и Тильемон) к Пробу.
[78] Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 250), Евтропий, IX, 18. Оба Виктора.
[79] К победе Кара над персами я отношу диалог Philopatris, который так долго был предметом споров между учеными. Но чтобы объяснить и оправдать мое мнение, была бы нужна целая диссертация. (Сравн. это замечание с замечаниями Гесснера во введении к его изданию этого диалога (Иена, 1715) и в его отдельном трактате о веке, когда был написан этот диалог, и о его авторе (Лейпциг, 1730.) — Шрейтер .)
[80] Ист. эпохи Цезарей, стр. 250. Однако Евтропий, Фест, Руф, оба Виктора, св. Иероним, Сидоний, Аполлинарий, Синцелл, Зонара — все эти писатели говорят, что Кар был убит ударом молнии.
[81] См. Немезиана Cynegeticon, V, 71 и сл.
[82] См. Феста и его комментаторов на слове Scribonianum. Места, пораженные молнией, были окружаемы стеной, а вещи закапывались в землю с таинственными церемониями.
[83] Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 250). Аврелий Виктор, по-видимому, верит в это предсказание и одобряет отступление.
[84] Немезиан, Cynegeticon, V, 69. Он был современник, но вместе с тем поэт.
[85] Cancellarius. Это слово, столь низкое по своему происхождению, благодаря случайностям фортуны сделалось в европейских монархиях титулом, присвояемым самым высшим государственным сановникам. См. Казобона и Салмазия (Ист. эпохи Цезарей, стр. 253.)
[86] Вописк, Ист. эпохи Цезарей, стр. 253, 254. Евтропий, IX, 19. Виктор Младший. Действительно царствование Диоклетиана было так продолжительно и так счастливо, что оно неизбежно должно было вредить репутации Карина.
[87] Вописк, Ист. эпохи Цезарей, стр. 254. Он называет его Каром, но смысл достаточно ясен; к тому же имена отца и сына нередко смешивались одно с другим.
[88] См. Калпурния Eclog. VII, 43. Мы можем заметить, что зрелища Проба еще были всем памятны и что поэту помогал историк.
[89] Философ Монтень (Essais, кн. 3, 6) очень верно и живо описывает великолепие этих зрелищ.
[90] Вописк, Ист. эпохи Цезарей, стр. 240.
[91] Их называли onagri; но число этих животных было так незначительно, что нет возможности считать их за диких ослов. Купер (de Elephantis Exercitat. II, 7) доказал, ссылаясь на Аппиана, Диона и одного анонимного греческого писателя, что зебр уже прежде видели в Риме. Они были привезены с какого-нибудь острова, находящегося в Океане, — может быть с Мадагаскара).
[92] Карин показал одного гиппопотама. (См. Калпурн. Eclog., VI66).
[93] Август однажды выставил тридцать шесть крокодилов, но после него, сколько я могу припомнить, ни разу не показывали этих животных (Дион Кассий, кн. 55, стр. 781). [92) Капитолин, Ист. эпохи Цезарей, стр. 164, 165. Нам неизвестно, каких животных он называет archeleontes; иные писатели изменяли это название в argoleontes, а иные — в agrioleontes; но обе эти поправки вздорны.]
[94] Плиний, Hist. Natur., VIII, 6. Эта подробность заимствована из летописи Пизона.
[95] См. Маффеи, Verona illustrate, стр. 4, кн. 1, гл. 2.
[96] Маффеи, кн. 2, гл. 2. Его вышина была преувеличена древними. По словам Калпурния (Eclog., VII, 23), она почти достигала небес, а по словам Аммиана Марцеллина (XVI, 10), ее нельзя было обозреть человеческим глазом. Но как была ничтожна эта вышина в сравнении с вышиной самой большой египетской пирамиды, которая подымается вверх перпендикулярно на 500 футов!
[97] В различных копиях сочинений Виктора говорится то о семидесяти семи тысячах зрителей, то о восьмидесяти семи. Но Маффеи (кн. 2, гл. 12) полагает, что на открытых местах могло поместиться не более тридцати четырех тысяч человек. Остальные зрители помещались в верхних закрытых галереях.
[98] См. Маффеи, кн. 2, гл. 5-12. Он разъясняет этот трудный предмет со всей возможной ясностью и как архитектор, и как антикварий.
[99] Калпурн. Eclog., VII, 64, 73. Эти строки очень интересны, и вся эта эклога служила в высшей степени важной помощью для Маффеи. Калпурний, точно так же как и Марциал (см. его первую книгу), был поэт; но когда они описывали амфитеатр, они рассказывали то, что сами видели, и то, что могло возбуждать интерес в римлянах.
[100] См . Плиния Hist. Natur., XXXIII, 16; XXXVII; 11.
[101] Balteus en gemmis, en inlita porticus auro, Certatim radiunt, etc. — Калпурн. 7.
[102] Et Martis vuitus et Appollinis esse putavi, — говорит Калпурний; но Иоан Малала, который, вероятно, имел случай видеть портреты Карина, говорит, что он был толстый, маленький и белый (ч. 1, стр. 493).
[103] Касательно того, в какое время праздновались Римские игры, Скалигер, Салмазий и Купер очень постарались внести путаницу в такой предмет, который совершенно ясен.
[104] Немезиан (Cynegeticon), по-видимому, предвкушал в своем воображении этот радостный день.
[105] Он выиграл все венки, соперничая с Немезианом в дидактической поэзии. Сенат воздвиг статую в честь сына Кара с очень двусмысленной надписью: «Самому могущественному из ораторов». См. Вописка, Ист. эпохи Цезарей, стр. 251.
[106] Эта причина по меньшей мере более натуральна, чем та, о которой говорит Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 251); этот писатель приписывает болезнь глаз тому, что Нумериан непрерывно плакал об умершем отце.
[107] Во время войны с персами Апер навлек на себя подозрение в намерении изменить Кару. Ист. эпохи Цезарей, стр. 250.
[108] Мы обязаны Александрийской хронике (стр. 274) тем, что нам известны и время и место избрания Диоклетиана в императоры.
[109] Ист. эпохи Цезарей, стр. 251. Евтроп. IX, 88. Иеронима Хрон. По словам этих прозорливых писателей, о смерти Нумериана узнали по запаху от его трупа. Неужели в доме императора не было никаких благовонных веществ?
[110] Аврелий Виктор. Евтропий, IX, 20. Иероним в Хрон.
[111] Вописк, Ист. эпохи Цезарей, стр. 252. Диоклетиан убил Апера (по-латыни вепря) вследствие одного предсказания и игры слов, столько же вздорной, сколько хорошо всем известной.
[112] Евтропий обозначает его положение с большой точностью; он находился между Моns Aureus и Viminiacum. Анвилль (Geographie Ancienne, ч. 1, стр. 304) полагает, что Марг находился там, где теперь находится в Сербии Кастолац, — немного выше Белграда и Семендрии.
[113] Ист. эпохи Цезарей, стр. 254. Евтропий, IX, 20. Аврелий Виктор In Epitome.