Нравственная сторона и механизм древнего боя теперь для нас ясны; выражение свалка, употребляемое, древними, было в тысячу раз сильнее, чем это можно выразить; оно означало скрещивание оружия, перемешивание людей, а не только столкновение.
Но минутное размышление и результаты боев, в смысле взаимных потерь, показывают нам ошибочность представления о свалке. Если при преследовании можно было бы броситься в средину баранов, то в бою каждый слишком нуждался в том, кто за ним, в своем соседе, который охранял его фланги, его тыл, чтобы с легким сердцем не дать себя убить в рядах неприятеля[1].
При существовании действительной свалки[2], где бы однако оказались победители?
Если бы была действительно свалка, то Цезарь при Фарсале, Аннибал при Каннах, были бы побеждены; их шеренги, менее глубокие; при прорыве неприятелем должны бы были драться два против одного, были бы даже взяты с тылу, вследствие проникновения противника насквозь. Разве, не бывали случаи, что войска, одинаково стойкие и ожесточенные, вследствие взаимного утомления, единодушно и как бы с общего согласия, расходились и после передышки снова начинали дело?
Каким образом возможно это при свалке?
И затем, повторяем, при свалке, при смешении дерущихся, было бы взаимное истребление, но не было бы победителей.
Возможно ли распознать две толпы, перемешанные в одиночку или но группам, в которых каждый, занятый с фронта, может быть безнаказанно поражен сбоку или сзади? Это — обоюдное истребление, при котором победа остается за последним пережившим, ибо в этом смешении, в этой свалке, никто не может бежать, не знает куда бежать. Разве взаимные потери не достаточно это показывают?
Слово слишком сильное; свалка существует только в воображении художников и писателей.
Вот как происходили дела:
На расстоянии атаки, двигались к неприятелю с быстротой, соответственной порядку, необходимому для рукопашного боя и для взаимной поддержки сражающихся; часто нравственный импульс, — решимость дойти до цели, проявляющаяся в порядке и смелости движения, — один этот импульс обращал в бегство менее решительного противника.
Обыкновенно между хорошими войсками бывало столкновение, но не слепое столкновение массы; забота о сохранении строя была очень велика[3], как видно из поведения солдат Цезаря под Фарсалом, движение медленное и под такт флейт.
Перед самым столкновением стремительность сама собой ослаблялась, потому что человек первой шеренги, против собственной воли, инстинктивно удостоверялся, хорошо ли стоят его поддержки — соседи той же шеренги, товарищи по второй, — и собирался с духом, с тем чтобы быть господином своих движений, чтобы поражать и отражать удары. Происходило столкновение человека с человеком; каждый выбирал себе противника лицом к лицу и атаковал его с фронта, ибо, проникая в ряды, еще не побивши его, он рисковал быть раненым сбоку, лишившись своих поддержек. Каждый, следовательно, толкал своего противника своим щитом, надеясь заставить его потерять равновесие и стараясь ударить в ту минуту, когда он будет пытаться удержаться. Люди второй шеренги, позади, на дистанции, требуемой для рукопашной борьбы, находились в готовности обеспечить его фланги против всякого, кто бы продвинулся между ними, в готовности сменить усталых; третьи шеренги и остальные — то же самое. Каждый, следовательно, с той и другой стороны укреплялся для столкновения; последнее в редких случаях бывало решительным, и рукопашная схватка, то есть настоящий бой, начинался.
Если люди первой шеренги бывали с одной стороны скоро переранены, то другие шеренги не спешили стать на их места, или сменить их: являлось колебание, затем поражение. — Так было с римлянами при первых встречах их с галлами. Галл своим щитом отражал первый удар копья и, яростно бросаясь с огромной железной саблей на верхний край римского щита, разрубал его и подходил к человеку. Римляне, уже колеблясь перед нравственным импульсом галлов, перед их дикими криками, их наготой, служащей признаком презрения к ударам, падали в этот момент в значительно большем против неприятеля числе, и следствием этого являлась деморализация. Вскоре они привыкли к доблестной, но не стойкой стремительности своих противников, и когда они снабдили верхнюю часть своих щитов железной полосой, от которой галльский меч отскакивал деформированным, они не падали более и роли переменились.
Галлы действительно не могли бороться против лучшего оружия, скрещиваться с римскими мечами, с их индивидуальной превосходной стойкостью почти удесятеряемой возможной сменой восьми шеренг манипулы, да и манипулы сменялись, тогда как у галлов продолжительность боя ограничивалась силой одного человека, вследствие трудности поддержки слишком сомкнутых или беспорядочных шеренг и часто от невозможности желательной смены, когда, например, они привязывались друг к другу.
Если оружие бывало почти равное, то, при сохранении своих шеренг, расшибить, отбросить, расстроить ряды противника, значило победить. Человек, находящийся в расстроенных, прорванных шеренгах, чувствует, что его не только не поддержат, но что он уязвим со всех сторон, и он бежит. Правда н то, что нельзя разбить неприятельских шеренг, не разбив и свои собственные, но тот кто разбивает — наступает вперед; он мог наступать лишь, заставляя отступать под его ударами; убивая даже или раня, он совершает преднамеренное, желаемое дело, возбуждающее храбрость как его, так и его соседей; он знает, он видит, куда идет; тогда как неприятель, охваченный вследствие отступления или падения людей с его флангов, видит себя открытым с боков; он сам отступает с тем, чтобы опять найти поддержку, выровняться в шеренги сзади. Но противник также напирает, и уравняться в шеренги невозможно.
Следующие шеренги уступают понятному движению первых, и если оно довольно продолжительное, если оно сильное, то ужас распространяется от ударов, которые гонят назад, и может быть опрокидывает первую шеренгу. Если для того, чтобы быстрее и легче очистить место для напора, чтобы не поддаться назад и не упасть, последние шеренги повернутся хотя бы для того, чтобы сделать лишь несколько шагов, то мало шансов, чтобы они опять стали лицом к неприятелю. Пространство их искусило. — Они больше не повернутся.
Тогда натуральный инстинкт солдата, заставляющий его заботиться, удостовериться в своих поддержках, приводит к бегству, и заразительность этого чувства передается от последних шеренг к первой, которая, сражаясь на столь близком расстоянии, должна была бы стоять лицом к неприятелю, под страхом немедленной смерти. Что затем происходит — не требует объяснения: это бойня (Coedes).
Вернемся к бою.
Очевидно, что боевой порядок столкнувшихся войск по прямой линии существует едва минутно. Но каждая группа рядов, образовавшаяся при действии, тем не менее не связывается с соседней группой, причем как группы, так и отдельные лица всегда заботятся о своей поддержке. Бой происходит вдоль линии соприкосновения первых шеренг каждой армии, линии прямой, разорванной, изогнутой в различном направлении, смотря по различному успеху дела на том или другом пункте, но всегда с разграничением, совершенным разделением сражающихся обеих сторон.
На этой линии, завязав уже дело охотно или нет, надо было оставаться лицом к лицу, под страхом немедленной смерти, и каждый в этих передних шеренгах, естественно, необходимо прилагал всю свою энергию к защите своей жизни.
Никогда линия не спутывалась, пока шел бой, ибо, от генерала до солдата, всякий прилагал старание продлить возможность поддержки вдоль этой линии и проломить, разрезать неприятельскую, потому что тогда одержана победа.
Мы видим, следовательно, что между людьми, вооруженными мечами, может случиться, бывает, если бой серьезный, проникновение одной массы в другую, но никогда не бывает смешения, свалки[4] шеренг, людей, образующих эти массы.
Бой мечем против меча был самый убийственный, и представлял наибольше перипетий, потому что в нем индивидуальные достоинства сражающихся, как храбрость, ловкость, хладнокровие, искусство фехтовки, наиболее и непосредственнее проявлялись. После него другие бои легко понять.
Возьмем пики и мечи. Напор с копьем людей в сомкнутом строе, лес пик, держащих вас на известном расстоянии (пики были от 15 до 18 ф. длиною), были непреодолимы. Но можно было свободно убивать все (всадников, легких пехотинцев) окружающее фалангу, эту массу, двигающуюся мерным шагом и от которой подвижные войска всегда могли ускользнуть. Благодаря движению, местности, тысячам случайностей борьбы, храбрости людей, раненым, лежащим на земле и могущим резать поджилки первой шеренги, проползая под копьями на высоту груди (и незамеченных последними, ибо копейщики первых двух шеренг едва могли видеть, куда направить удар) — в массе могли образоваться отверстия, и, как только являлся малейший таковой разрыв, то уже эти люди с длинными копьями, бесполезными на близком расстоянии, знавшие бой только на расстоянии древка (Полибий), были безнаказанно побиваемы группами, бросавшимися в интервалы.
И тогда фаланга, во внутрь которой проник неприятель, делалась, вследствие нравственного беспокойства, беспорядочной массой, опрокидывающимися друг на друга баранами, давящими один другого под гнетом страха.
Действительно, в толпе слишком теснимые люди колют своими поясами теснящих их, и заразительное чувство страха изменяет направление человеческой волны, которая, отбрасываясь на самое себя, раздавливается массой для образования пустоты вокруг опасности. Следовательно, если неприятель бежит перед фалангой, свалки не может быть; если он уступает ей только по тактическим причинам и, пользуясь свободным промежутком, проникает в нее группами, опять таки не бывает свалки или перемешивания шеренг. Клин, входящий в кучу, не смешивается с ней.
Между фалангой, вооруженной длинными пиками, и подобной же фалангой еще меньше может произойти свалка; бывает обоюдный натиск, могущий долго длиться, если одной из сторон не удается взять другую во фланге или в тыле какой-нибудь выделенной частью. Мы, впрочем, видим во всех почти древних боях, что победа одерживалась именно такого рода средствами, всегда полезными, потому что человек остается неизменным. Бесполезно было бы вновь объяснять, как, почему во всех битвах деморализация, а за нею бегство начинались с задних шеренг.
Мы попытались разобрать бой линейной пехоты, потому что он один был серьезным в древнем бою, ибо легкие пехотные войска той и другой стороны обращались в бегство, как это констатирует Фукидид. Они возвращались, чтобы преследовать и истреблять побежденных[5].
Что касается кавалерии, то между двумя конницами нравственный импульс, представляемый быстротой массы и ее отличным порядком, имел наибольшее действие, и нам приходится бесконечно редко видеть две конницы, способные противиться этому взаимному действию одной на другую. Это встречается при Тичино, при Каннах, в боях, цитированных выше, которые составляют редкое исключение. И опять таки там не было удара с карьера, но остановка лицом к лицу и бой.
На самом деле ураганы сталкивающихся кавалерии есть поэзия, но отнюдь не действительность.
Если бы происходило столкновение во всю прыть, то люди и лошади расшиблись бы, а этого не желают ни те, ни другие. У кавалеристов есть руки, инстинкт присущий им и коням, чтобы замедлить аллюр, остановиться, если сам неприятель не остановится, и повернуться, если он продолжает стремительно нестись. И если случается столкнуться, то удар настолько ослаблен руками людей, упрямством лошадей, уклонением голов, что это можно назвать остановкой лицом к лицу; наносят друг другу несколько ударов саблей или пикой, но равновесие слишком непостоянно, точка опоры слишком подвижна для рукопашного боя и для взаимной поддержки; человек чувствует себя слишком изолированным, нравственное давление слишком сильно, и бой, хотя не особенно убийственный, длится лишь одно мгновение, именно потому, что он не мог бы продлиться без свалки, а в свалке человек чувствует себя одиноким и окруженным. Поэтому-то передние люди, полагающие что их некому поддержать, не могут далее выносить тревожного состояния, поворачивают назад, а остальные следуют им; неприятель тогда преследует их, — если он также не дал тыла; он преследует до тех пор, пока не столкнется с новой кавалерией, обращающей его, в свою очередь, в бегство.
Между кавалерией и пехотой никогда не бывало удара. Кавалерия беспокоила своими стрелами, пожалуй, ударами своих копий, быстро проносясь, но никогда не сталкиваясь. По правде сказать, рукопашный бой на конях не существовал. И действительно, если конь, прибавляя столько к подвижности человека, дает ему средство угрожать и стремительно наскочить, он дозволяет ему также скрыться с такою же скоростью, когда угроза не колеблет противника, и человек пользуется этим средством сообразно склонностям его природы и здравому смыслу, чтобы
нанести, по возможности, больше вреда, рискуя как можно меньше. Итак, при всадниках, не имевших ни стремян, ни седел, при всадниках, которым трудно было пускать дротик (Ксенофонт), бой был рядом взаимных тревожений, демонстраций, угроз, стычек с расстояния полета стрелы, в котором та и другая сторона ищут момента для нечаянного нападения, устрашения, для того чтобы воспользоваться беспорядком и преследовать кавалерию или пехоту; и тогда — vae victis: меч работает.
Человек во все времена страшно боялся быть раздавленным лошадьми, и несомненно, этот страх опрокидывал во сто тысяч раз более людей, нежели действительный удар (choc), всегда более или менее избегаемый лошадью. Когда две древние кавалерии хотели действительно сразиться, они дрались спешенными. — Тичино, Канны, пример Тита Ливия. — Во всей древности, сколько мне известно, произошел настоящий бой на конях только при переходе Александром Граника. И то? Его кавалерия, переправлявшаяся через реку, имевшую крутые берега, обороняемые неприятелем, теряет 85 человек, персидская кавалерия 1.000; а обе одинаково хорошо вооружены!
Бой средних веков возобновляет (исключая науку), древние бои. Всадники сталкиваются, пожалуй, больше, нежели древняя кавалерия, но той причине, что они неуязвимы; их недостаточно опрокинуть, их надо зарезать, раз как они упали па землю. Они, впрочем, знали, что их битвы на конях не имели серьезных результатов, и когда онц хотели действительно драться, то дрались пешком (бой Тридцати, Баяр и т.д.).
Победители, с ног до головы покрытые броней, никого не теряют (холопы тут не считаются), и если упавший с коня побежденный настигнут, его не убивают[6], потому что рыцарство установило братство оружия между дворянством, конным воином различных наций, и выкуп заменяет смерть.
Если мы, главным образом, говорили о пехотном бое, то это потому, что он наиболее серьезный и что пешком, на коне, на палубе судна, в минуту опасности — всегда встретим одного и того же человека; и кто его хорошо знает, то из того, как он действует там, сделаем вывод о его действиях везде.

[1] Чем становится, перед рассказом Цезаря, математическая теория масс, о которых рассуждают еще теперь? Если эта теория имела бы малейшее основание, каким образом Марий мог бы удержаться против возраставшего прилива армий кимвров и тевтонов. В сражении при Фарсале, совет, данный Тирарием армии Помпея, совет, которому последовали и который исходил от опытного человека, близко видевшего многое, показывает, что удар, физический импульс массы, был. — Знали, что о нем думать.
Вперед, в современном бою, среди слепых снарядов, поражающих без выбора, менее опасно, нежели древнее вперед, так как первое никогда не доводит, разве при штурме, до неприятеля.
Под Фарсалом, доброволец Кростиний бывший центурион, выдвигается вперед с сотней людей, говоря Цезарю: «Я буду действовать так, чтобы живым или мертвым сегодняшний день заслужит вашу похвалу».
Цезарь, любивший эти примеры слепого самопожертвования, ради его личности, и знавший, что войска его, как они это и доказали, были слишком благоразумны и опытны, чтобы следовать такому примеру, ничего не возражает и Кростиний с несколькими товарищами идет на смерть.
Это слепое мужество нескольких отчаянных может, впрочем, подготовить дальнейшие действия массы. Вероятно потому-то Цезарь и допустил его.
Но против стойких войск (пример Кростиния это доказывает) идти вперед таким образом (если дойти до врага) — значит идти на верную смерть.
[2] Под словом «свалка» автор подразумевает такой вид боя, при котором происходит не только столкновение двух сторон, но и взаимное их перемешивание, проникновение одной в другую.
[3] Товарищи по манипуле (римской роте) давали друг другу клятву никогда не оставлять шеренги, разве только если надо будет поднять стрелу, спасти товарища (римского гражданина), убить неприятеля (Тит Ливии).
[4] Это не значит, что маленькая часть, попав в засаду, не представляла бы картины свалки при ее истреблении. Это не значит, чтобы при истреблении нельзя было бы видеть в каком либо месте избиения нескольких храбрых людей, желающих дорого продать свою жизнь. Но это не есть действительная свалка, — тут мы видим окруженных, поглощаемых, но не перемешанных.
[5] Римские велиты первобытного легиона, до Мария, несомненно обязаны были стоять некоторое время в интервалах манипул, в ожидании принципов, —-они сохраняли, хотя бы на один момент, непрерывность поддержки.
[6] Это не совсем верно исторически.