История Агафокла, насколько нам известно, была описана четырьмя современными писателями, а именно Антандром, Каллием, Тимеем и Дурисом.
Антандр
Антандр был старшим братом Агафокла. О его сочинении мы знаем только из отрывка Диодора.
XXI, 16, 5: Αγαθοκλῇς πρέπουσαν ἔσχε τῇ παρανομίᾳ τὴν τοῦ βίου καταστροφήν, δυναστεύσας μὲν ἔτη δύο τῶν τριάκοντα λείποντα, βιώσας δὲ δύο πρὸς τοῖς ἑβδομήκοντα ἔτη, καθὼς Τίμαιος ὁ Συρακόσιος συγγράφει, καὶ Καλλίας καὶ αὐτὸς Συρακόσιος, εἴκοσι δύο βίβλους συγγράψας, καὶ ́Αντανδρος ὁ ἀδελφὸς ̓Αγαθοκλέους καὶ αὐτὸς συγγραφεύς,
Агафокл погубил себя своими беззакониями, процарствовав двадцать восемь лет и прожив семьдесят два года, как пишут Тимей Сиракузский и Каллий, тоже сиракузянин, составивший двадцать две книги, и Антандр, брат Агафокла, тоже историк.
Едва ли можно предположить, что исторические труды Антандра особо засветились; все, что мы о нем знаем, содержит очень мало подробностей и, кроме того, никоим образом не может выставить его в благоприятном свете.
Каллий
Труд Каллия, согласно Диодору, состоял из двадцати двух книг. Из него до нас дошли шесть фрагментов, собранных К. Мюллером. Сочинение называлось примерно τὰ περὶ Αγαθοκλέα; по крайней мере, так его цитируют самые разные авторы, а именно: Афиней в фр. 2, Элиан в фр. 3, схолиаст к Аполлонию Родосскому в фр. 4, Дионисий Галикарнаский в фр. 5 («Каллий написал в «Деяниях Агафокла…»). В фр. 6 у Макробия (Sat. V 19) записано: Callias autem in septima historia de rebus Siculis ita scribit («Каллий в седьмой книге истории сицилийских дел пишет»). В любом случае, как мы видим из фр. 3, в десятой книге Каллий описывал поход Офеллы, датируемый 308 годом, и если предположить, что он закончил свой труд смертью Агафокла, произошедшей в 289 году, тогда, следовательно, он заполнил не менее 12 книг событиями за девятнадцать лет. То, что в первых 10 книгах он с такими подробностями описывает начало карьеры Агафокла, наверняка само по себе невероятно. Если Каллий смог составить 22 книги об Агафокле, то, возможно, он располагал богатым набором сведений о нем. Однако со своей стороны он, похоже, также расширил объем своей работы, включив в нее ряд длительных экскурсов: так, для введения военной кампании против Эолийских островов (фр. 4) он предоставил подробную информацию о природных особенностях этих островов, а также детально описал тамошний вулкан, и далее (фр. 5) в связи с италийскими войнами Агафокла рассказывается о троянском происхождении римлян и даже о рождении Ромула и Рема.
На вопрос, оставил ли Каллий какой–либо след в традиции, с большой долей вероятности можно ответить утвердительно, так как фр. 3, как уже заметил Мюллер, содержит вполне безошибочную ссылку на рассказ Диодора: там говорится, как каста псиллов у ливийцев якобы исцеляла змеиный укус, а у Диодора XX 42 сообщается, что войска Офеллы во время их марша через ливийскую пустыню сильно пострадали от укусов змей. Так что Диодор определенно использовал Каллия, но прямо или через кого–то, невозможно узнать.
У Диодора есть детальное суждение о политических убеждениях Каллия и его правдивости как историка:
XXI 17, 4: ὅτι καὶ Καλλίας ὁ Συρακόσιος δικαίως καὶ προσηκόντως κατηγορίας αξιωθείη. ἀναληφθεὶς γὰρ ὑπ ̓ ̓Αγαθοκλέους καὶ δώρων μεγάλων ἀποδόμενος τὴν προφῆτιν τὴς ἀληθείας [ἱστορίαν], οὐ διαλέλοιπεν ἀδίκως ἐγκωμιάζων τὸν μισθοδότην. οὐκ ὀλίγων γὰρ αὐτῷ πεπραγμένων πρὸς ἀσεβείας θεῶν καὶ παρανομίας ἀνθρώπων, φησὶν ὁ συγγραφεὺς αὐτὸν εὐσεβείᾳ καὶ φιλανθρωπίᾳ πολὺ τοὺς ἄλλους ὑπερβεβληκέναι. καθόλου δέ, καθάπερ Αγαθοκλῆς ἀφαιρούμενος τὰ τῶν πολιτῶν ἐδωρεῖτο τῷ συγγραφεῖ μηδὲν προσήκοντα παρὰ τὸ δίκαιον, οὕτως ὁ θαυμαστὸς ἱστοριογράφος ἐχαρίζετο διὰ τῆς γραφῆς ἅπαντα τἀγαθὰ τῷ δυνάστῃ ̇ ῥάδιον δ ̓ ἦν, οἶμαι, πρὸς ἄμειψιν χάριτος τῷ γραφεῖ τῶν ἐγκωμίων μὴ λειφθῆναι τῆς ἐκ τοῦ βασιλικοῦ γένους δωροδοκίας,
Каллий Сиракузский заслуживает порицания справедливо и по делу. Ибо возвышенный и задаренный Агафоклом, он презрел пророчицу истины [историю], неправедно восхваляя своего покупателя. Ведь немало натерпелись от него и боги, и люди, а наш историк называет его образцом благочестия и человеколюбия. Агафокл, отнимая у горожан имущество, отдавал его писателю вопреки справедливости, а замечательный историограф в своих сочинениях благодарил династа и его семейку: он поставлял им дифирамбы, они ему плюшки.
То, что говорит здесь Диодор, звучит чрезвычайно злобно и, конечно, не совсем свободно от искажений. В любом случае следует отметить, что Агафокл дарил Каллию конфискованное имущество, а тот в своем труде безмерно прославлял его деяния, но я отвергаю добавление, что, принимая подарки, он одновременно продавал свое перо Агафоклу. Против этого говорит то обстоятельство, что в фр. 6 он уже упоминает о смерти Агафокла и, следовательно, при жизни тирана вообще не публиковал свой труд. Кроме того, можно также утверждать, что его работа, даже в целом, не носила характера тенденциозного сочинения сторонника. Как мы видели, она имела очень большой объем и содержала серию экскурсов, в которых с большой тщательностью были собраны довольно обширные знания, что свидетельствует о прилежании, которое, вероятно, можно найти у исследователя, пишущего из любви к предмету, но не у пристрастного историка, который служит своему хозяину только за плату. Дары Каллию, упомянутые Диодором, конечно, не могут свидетельствовать об одновременном подкупе. С уверенностью можно лишь заключить, что Агафокл, когда он давал ему имущество, с самого начала считал Каллия верным фолловером; ибо после того, как Агафокл массово казнил и изгнал владельцев–олигархов, ему было важно всегда отдавать «освободившуюся» собственность только в руки тех людей, на надежность которых, по его мнению, он мог рассчитывать даже в случае возможной перемены судьбы.
В какой степени в своем историческом труде Каллий выразил свою привязанность и, возможно, также благодарность Агафоклу, вряд ли можно узнать. Возможно, правда, что он часто скрывал и замалчивал гнусности Агафокла, но не нужно придавать здесь слишком большого значения утверждению Диодора, поскольку, по всей вероятности, оно основано только на сравнении с крайне враждебным изображением Агафокла у Тимея.
Тимей
Третий первичный источник, освещавший историю Агафокла, — Тимей Тавроменийский. Он был политическим противником Агафокла и тот изгнал его из Сицилии (ср. Diodor XXI 17, 1). В качестве изгнанника он отправился в Афины, где, согласно его собственным словам, сохранившимся у Полибия (XII 25 h), прожил не менее пятидесяти лет:
ὅτι Τίμαιός φησιν ἐν τῇ τριακοστῇ καὶ τετάρτῃ βίβλῳ ὅτι πεντήκοντα συνεχῶς ἔτη διατρίψας ̓Αθήνησι ξενιτεύων καὶ πάσης ὁμολογουμένως ἄπειρος ἐγένετο (не ἐγενόμην) πολεμικῆς χρείας, ἔτι δὲ καὶ τῆς τῶν τόπων θέας,
Тимей говорит в тридцать четвертой книге: «я провел в Афинах пятьдесят лет кряду эмигрантом» и, по общему признанию, он был профаном в делах войны, а также не осматривал места событий.
Конечно, в приведенном отрывке можно увидеть прямую речь Тимея. Но возможно, Полибий вложил в цитату свои собственные мысли, потому что именно он придавал такое большое значение пониманию военного дела и личному наблюдению. Так что Тимею принадлежат только слова πεντήκοντα συνεχῶς ἔτη διατρίβω Αθήνησι ξενιτεύων, «я провел в Афинах пятьдесят лет кряду эмигрантом». То, что Тимей вернулся бы на Сицилию после пятидесятилетнего пребывания в Афинах, уже само по себе было бы весьма маловероятно. В то время ему было около восьмидесяти, или, по мнению К. Мюллера, даже девяносто два года, и вряд ли в этом возрасте он еще испытывал желание сменить место жительства и заново вжиться в условия, которые стали для него чужими. Более того, и после смерти Агафокла он не возвращался более двадцати лет, хотя ничто не могло ему помешать. Мюллер, кстати, имеет лишь очень неясное представление о возвращении Тимея и даже странным образом сам себе противоречит. С одной стороны, он относит цитированную выше 34‑ю книгу к «Истории Агафокла» или даже к более раннему периоду, но с другой считает, что Тимей написал большую часть своего труда, дойдя до последних деяний Агафокла, в Афинах и только «Историю Пирра» — в Сицилии. Плутарх заявил в de exilio, что Тимей написал свой исторический труд в Афинах и, значит, он оттуда не уезжал. Итак, если Тимей оставался в Афинах до своей смерти, то само собой разумеется, что он написал там всю свою работу.
Если Тимей пребывал в Афинах до самой смерти, то это отнюдь не исключает возможности того, что в поисках материала для своего исторического труда он также совершал длительные путешествия. Он вообще очень серьезно относился к сбору сведений: он сам говорит об этом у Полибия XII 28а, подчеркивая в качестве примера, что он не жалел энергии и затрат, чтобы поближе познакомиться с жизнью лигуров, кельтов и иберов. Конечно, Тимей проявил не меньшее рвение в изучении истории Агафокла, и при необходимости вряд ли пожалел бы усилий и средств. Вероятно он никогда не упускал Агафокла из виду и всегда следил за ним с особым интересом, добывая информацию у очевидцев и составляя отдельные заметки.
Историческая работа Тимея, вероятно, называлась ἱστορία. Она цитируется до 38‑й книги, которой, возможно, и кончается. История Агафокла согласно Диодору рассматривается в последних пяти книгах всего произведения, начиная с 34‑й книги и далее. Мюллер собрал из этих пяти книг семь фрагментов, а именно фр. 144-150. Он проглядел место Диодора XX 79. Кроме того, из 34‑й книги взят еще 139‑й фрагмент, в котором Тимей рассказывает о своем собственном изгнании. С помощью фр. 146 можно доказать, что Юстин в рассказе об Агафокле изложил Тимея.
Мюллер сопоставляет утверждения Юстина и Полибия об Агафокле:

Как и Юстин, Диодор также говорит, что Агафокл был сыном бедного гончара (XIX 2, 7), и состоял в распутной связи со знатным сиракузянином (XIX 3, 1). Итак, мы можем наблюдать соприкосновение Юстина и Диодора, и что оно возникло в результате совместного использования ими Тимея. Мы часто будем находить другие прикосновения между двумя писателями, и, конечно, всегда должны видеть в них Тимея. Диодор прямо цитирует Тимея в трех местах, а именно в XX 79, 5; 89, 5 и XXI 16, 5.
Согласно своим политическим убеждениям, Тимей показал себя в своем произведении ярым врагом Агафокла. Это прямо засвидетельствовано и Полибием, и Диодором:

Оба писателя очень точно передают тимеево описание Агафокла и при этом в своих суждениях не расходятся между собой и, казалось бы, полностью зависят друг от друга. И Полибий, и Диодор говорят, что Тимей взялся за Агафокла в конце всего своего произведения и изображал его со злобой по личным причинам, совершенно игнорируя приличествующую историку любовь к истине; он умалчивал об успехах Агафокла и преувеличивал его неудачи; при этом он сам предлагает проконтролировать свой рассказ, потому что Агафокл не мог быть таким трусливым и ничтожным, если он поднялся с самого низкого состояния до правителя почти всей Сицилии и поверг в ужас карфагенян.
Указанные соприкосновения между Полибием и Диодором, как можно видеть, распространяются также на мысли, но Диодор лишь перепевал Полибия. Диодор в целом хорошо знал Полибия, поскольку он использует его как источник в своих поздних книгах, и поэтому и в оценке Тимея он принял суждение Полибия и только дополнил и немного изменил его в мелких аспектах на основе своего собственного знания Тимея. Поэтому в нашей оценке Тимея Полибий для нас в авторитете, в то время как «мнение» Диодора отодвигаем на задний план и не учитываем. Однако и суждение Полибия о Тимее, как известно с самого начала, далеко не беспристрастно. Что же касается подчеркивания, что во всех остальных частях своего труда Тимей всегда очень аккуратно придерживался истины и только в разделах об Агафокле лгал из мести, то вполне естественно, что он необычайно резок в суждениях о своем обидчике, на полвека лишившем его родины, и с самого начала был склонен верить во многие его грехи, которые он отбросил бы как клевету, говоря о других, но то, что он лгал сознательно, противоречит как его обычной практике, так и его концепции профессии историка.
Одним из главных достоинств Тимея было точное соблюдение хронологии, что признает даже Полибий:
XII 10, 4: διότι τοῦτ ̓ ἰδιόν ἐστι Τιμαίου, καὶ ταύτῃ παρημέλληται τοὺς ἄλλους συγγραφέας καὶ καθόλου τοσαύτης τέτευχεν ἀποδοχῆς (λέγω δὲ κατὰ τὴν ἐν τοῖς χρόνοις καὶ ταῖς ἀναγραφαῖς ἐπίφασιν τῆς ἀκριβείας καὶ τὴν περὶ τοῦτο τὸ μέρος ἐπιμέλειαν), δοκῶ, πάντες γινώσκομεν.
И все же, что характерно для Тимея, в чем он превосходит других авторов и чем хвастается в своей Истории, это, как я полагаю, мы все знаем, его точность в датах и публичных записях, а также забота, которую он уделяет таким вопросам.
Диодор также хвалит Тимея за его точность в хронологии (V 1: Τίμαιος μὲν οὖν μεγίστην πρόνοιαν πεποιημένος τῆς τῶν χρόνων ἀκριβείας и др.), которая неоднократно проявляется в основанных на нем рассказах, например, битва при Геле в 311 году произошла ὑπὸ κύνα οὔσης τῆς ὥρας, «во время собачьей звезды» (Diod. XIX 105, 5), Агафокл выступил в Мессену во время сбора урожая (Diod. XIX 65, 3), а также у Юстина и Диодора, где мы читаем, что Агафокл отправился в Африку «на седьмом году правления» (Justin. XXII 5, 1) и вернулся в 307 г. κατὰ τὴν δύσιν τῆς Πλειάδος, «во время захода Плеяд» (Diod. XX 69, 3). Что касается достоверности хронологических посылов Диодора, основанных на Тимее, то они с полным правом всегда оценивались очень благоприятно. В истории Агафокла Диодор, хотя лишь частично следовал Тимею, тем не менее, по крайней мере, он точно знал все его данные и всегда имел их в виду.
В качестве особой фишки Тимея, наконец, следует упомянуть, что он проявляет явную склонность к мистике, что комментировал уже Полибий:
XII 24, 5: οὗτος γὰρ ἐν μὲν ταῖς τῶν πέλας κατηγορίαις πολλὴν ἐπιφαίνει δεινότητα καὶ τόλμαν, ἐν δὲ ταῖς ἰδίαις ἀποφάσεσιν ἐνυπνίων καὶ τεράτων καὶ μύθων ἀπιθάνων καὶ συλλήβδην δεισιδαιμονίας ἀγεννοῦς καὶ τερατείας γυναικώδους ἐστὶ πλήρης,
Обвиняя других, он проявляет немалую злобу и смелость речи; однако его собственные рассказы полны снов и чудес, нелепых басен и, наконец, дегенеративного и бабьего суеверия.
Более подробные свидетельства, подтверждающие утверждение Полибия, частично взяты из фрагментов, отчасти также из сицилийских отрывков у Диодора. Прежде всего, кажется. Тимей стремился доказать на примерах, что каждый, кто осмеливается посягать на святыни, однажды непременно подвергнется божьей каре (ср., например, Diod. XIII 86 и XIV 63). Поэтому, где бы он ни слышал о преступлениях, он рассматривал последующие несчастья и старался выделить среди них те, которые казались наиболее подходящими для наказания за преступления. В этом ему помогла его вера в то, что божество любит одновременно с наказанием давать указание на грех посредством какого–либо знака. Вера в это, по–видимому, была довольно распространена в древности, потому что на ней, среди прочего, уже основаны различные рассказы Геродота. Согласно Плутарху (Thes. 11) такие наказания буквально назывались «термеровым бедствием» по имени Термера, которого наказал Тесей.
Таким образом, Тимей, рассказывая о беззакониях, поставил перед собой задачу в то же время указывать своим читателям, какие из них соответствовали термерову бедствию. Так, в фр. 103 и 104 он объясняет неудачу сицилийской экспедиции наказанием за осквернение герм, потому что настоящим виновником несчастья афинян был Гермократ, сын Гермона. Подобный пример мы находим также в истории Агафокла: Диодор рассказывает (XX 65), что когда карфагеняне однажды принесли в жертву богам своих пленников, они немедленно получили наказание, потому что, поскольку жертвенное пламя охватило весь лагерь, многие из них были сожжены заживо и испытали такую же смерть, как и заключенные, которых они принесли в жертву (αὐτῆς τῆς ἀσεβείας ἴσην τὴν τιμωρίαν πορισαμένης). Прослеживая связь между преступлением и наказанием, Тимей, похоже, также придавал большое значение точному соблюдению хронологии, поскольку ему пришло в голову, что божество любит также выбирать срок наказания таким образом, чтобы он совпадал с временем вины. Свидетельством этого является 120‑й фрагмент. Здесь говорится, что карфагеняне похитили в Геле статую Аполлона и отправили ее в Тир, но тирийцы не очень почитали посланный им подарок и даже обвинили Аполлона в сговоре с Александром; в наказание Тир был завоеван Александром κατὰ τὴν ὁμώνυμον ἡμέραν καὶ τὴν αὐτὴν ὥραν, ἐν ᾗ Καρχηδόνιοι τὸν Απόλλωνα περὶ Γέλαν ἐσύλησαν, «в тот же день и в тот же час, когда карфагеняне осквернили Аполлона в Геле». В истории Агафокла у нас есть аналогия в замечаниях Диодора о связи, в которой смерть сыновей Агафокла якобы была соединена с убийством Офеллы, а гибель африканской армии — с коварным захватом войска, которое вел Офелла.
XX 70, 3 и 4: εἰς τηλικαύτην δ ὑπεροχὴν προελθόντος αὐτοῦ (Αγαθοκλέους), καὶ τὸν Ὀφέλλαν φονεύσαντος ὄντα φίλον καὶ ξένον, φανερῶς ἐπεσημήνατο τὸ δαιμόνιον ὡς διὰ τὴν εἰς τοῦτον παρανομίαν τῶν ὕστερον αὐτῷ γεγενημένων τὸ θεῖον ἐπιστήσαι· τοῦ γὰρ αὐτοῦ μηνὸς καὶ τῆς αὐτῆς ἡμέρας Οφέλλαν ἀνελὼν παρέλαβε τὴν δύναμιν καὶ πάλιν τοὺς υἱοὺς ἀπολέσας ἀπέβαλε τὸ στρατόπεδον. καὶ τὸ πάντων ἰδιώτατον, ὁ θεὸς ὥσπερ ἀγαθὸς νομοθέτης διπλῆν ἔλαβε πὰρ ̓ αὐτοῦ τὴν κόλασιν· ἕνα γὰρ φίλον ἀδίκως φονεύσας δυοῖν υἱῶν ἐστερήθη, τῶν μετ ̓ Οφέλλα παραγενομένων προσενεγκάντων τὰς χεῖρας τοῖς νεανίσκοις. ταῦτα μὲν οὖν ἡμῖν εἰρήσθω πρὸς τοὺς καταφρονοῦντας τῶν τοιούτων.
Но после того, как Агафокл, вознесенный на такую высоту, убил Офеллу, хотя тот был его другом и гостеприимцем, он получил знак, что из–за совершенного им преступления божество нашлет на него зло, которое случилось с ним впоследствии. Ибо в тот же месяц и день, когда он убил Офеллу и забрал себе его войско, он потерял и своих детей, и собственное войско. И что особенно следует заметить, бог, как исправный законодатель, воздал ему вдвойне: ибо тот, кто злостно умертвил одного друга, лишился двух сыновей, которых убили пришедшие с Офеллой. Таков наш ответ рациональным объяснениям таких вещей.
Дурис
Наконец, последним современным источником по истории Агафокла следует упомянуть Дуриса Самосского. Он родился примерно в 340 году, вместе со своим братом Линкеем учился у Теофраста, а затем в более поздние годы достиг тирании в своем родном городе Самосе. История Агафокла описывалась Дурисом в его отдельном произведении, состоящем из нескольких книг.

Гуллеман считает, что ἐν τῇ δεκάτῃ («в десятой») следует заменить на ἐν τῇ δ' («в четвертой»), и, возможно, он попал в точку: ведь если бы вторая книга уже добралась до похода Офеллы, а третья, быть может, даже до италийских войн, невозможно представить, чтобы Дурис заполнил еще семь книг последними годами жизни Агафокла. Таким образом, согласно исправлению Гуллемана, Дурис охватил бы историю Агафокла примерно в таком же количестве книг, что и Тимей. Мюллер собрал всего 13 фрагментов (с 34 по 46). Все они короткие и маловажные. Для нас важен только 35‑й фрагмент, посвященный Ламии и безошибочно связанный с отрывком из Диодора:
F 35: Δοῦρις δ ̓ ἐν β ́ Λιβυκῶν ἱστορεῖ, γυναῖκα καλὴν γενέσθαι τὴν Λάμιαν, μιχθέντος δὲ αὐτῇ Διὸς, ὑφ ̓ Ἥρας ζηλοτυπουμένην ἃ ἔτικτεν ἀπολλύναι ̇ διόπερ ἀπὸ τῆς λύπης δύσμορφον γεγονέναι, καὶ τὰ τῶν ἄλλων παιδία ἀναρπάζουσαν διαφθείρειν,
Дурис во второй книге Ливики пишет, что была прекрасная женщина Ламия, и когда с ней сошелся Зевс, Гера из ревности погубила ее дитя от него, поэтому от горя та стала безобразной и, похищая детей у других, убивала.
Diod. ΧΧ 41, 3 περὶ δὲ τὴν ῥίζαν αὐτῆς ἄντρον ἦν εὐμέγεθες, κιττῷ καὶ σμίλακι συνηρεφές, ἐν ᾧ μυθεύουσι γεγονέναι βασίλισσαν Λάμιαν τῷ κάλλει διαφέρουσαν ̇ διὰ δὲ τῶν τῆς ψυχῆς ἀγριότητα διατυπῶσαί φασι τὴν ὄψιν αὐτῆς τὸν μετὰ ταῦτα χρόνον θηριώδη. τῶν γὰρ γενομένων αὐτῇ παίδων ἁπάντων τελευτώντων, βαρυθυμοῦσαν ἐπὶ τῷ πάθει καὶ φθονοῦσαν ταῖς τῶν ἄλλων γυναικῶν εὐτεκνίαις κελεύειν ἐκ τῶν ἀγκαλῶν ἐξαρπάζεσθαι τὰ βρέφη καὶ παραχρῆμα ἀποκτείνειν,
У основания этой скалы находилась большая пещера, густо покрытая плющом и мхом, в которой согласно мифу родилась Ламия, царица непревзойденной красоты. Но из–за дикости ее сердца говорят, что время, прошедшее с тех пор, превратило ее лицо в звериный вид. Ибо, когда все рожденные ею дети умерли, то отягощенная горем и завидуя счастью всех других женщин в их детях, она приказывала вырывать новорожденных младенцев из рук матерей и тут же убивать.
Соприкосновение двух цитируемых здесь мест позволяет нам сделать вывод, что Диодор, составляя свою историю Агафокла, исходил не только из работы Тимея, но и, кроме того, следует также отчету Дуриса.
Как Дурис судил об Агафокле, из фрагментов не видно. Можно только априори сказать, что тот, кто сам был тираном, не стал бы слишком резко осуждать другого тирана. Кроме того, можно также сослаться на то, что Дурис, являясь самосцем, был слишком далек от сицилийских дел, чтобы у него был повод слишком рьяно принимать чью–либо сторону.
Об исторической добросовестности Дуриса благоприятно не отзовешься. Плутарх прямо заявил, что Дурис, даже там, где у него нет особого интереса, по привычке не придерживается истины (фр. 60), и я полагаю, что при рассмотрении фрагментов это суждение Плутарха не будет опровергнуто, а будет только подтверждаться все больше и больше. Если мы углубимся в подробности, то сможем заметить, что, прежде всего, изучая театральных поэтов, Дурис в своем историописании часто идет совершенно неверным путем. Он написал сочинение «О трагедии» (фр. 69) и еще одно, «О Еврипиде и Софокле» (фр. 70), и при этом настолько увлекся театральными поэтами, что в конце концов даже взял их за образец при написании истории. По–видимому, он считал, что историк должен так же художественно переосмыслить и инсценировать свое предание, как, например, трагик должен инсценировать миф. Иногда очень интересно наблюдать за тем, как он инсценировал свою историю. Прежде всего, бросается в глаза, что он позволил себе позаботиться о том, чтобы одеть отдельных фигурирующих в его повествовании личностей в соответствующий каждой ситуации костюм. О том, как сильно он любил кутюрье и версаче, свидетельствуют уже фрагменты: ведь если среди восьмидесяти трех фрагментов, состоящих в основном из нескольких слов, не менее десяти (фр. 14, 22, 24, 27, 29, 31, 47, 50, 20 и 64) содержат об одежде отдельных личностей более подробную информацию, то это не может быть простым совпадением. В двух фрагментах (14 и 27) даже прямо упоминается использование грима. Конечно, для различных ситуаций у Дуриса всегда были наготове разные костюмы. Так, например, для людей, которые начинают танцевать в нетрезвом виде, в качестве одежды выбрано шафрановое платье.
F 29: Δοῦρις δ ̓ ὁ Σάμιος ἐν τῇ τῶν Ἱστοριῶν ἑπτακαιδεκάτῃ Πολυσπέρχοντά φησιν, εἰ μεθυσθείη, καίτοι πρεσβύτερον ὄντα, ὀρχεῖσθαι, οὐδενὸς Μακεδόνων ὄντα δεύτερον οὔτε κατὰ τὴν στρατηγίαν, οὔτε κατὰ τὴν ἀξίωσιν, καὶ ἐνδυόμενον αὐτὸν κροκωτὸν, καὶ ὑποδούμενον Σικυώνια, διατελεῖν ὀρχούμενον,
Дурис Самосский в семнадцатой книге говорит, что Полисперхонт в состоянии опьянения, хотя и в преклонных летах, плясал, не уступая никому из македонцев ни в стратегии, ни в звании и, облаченный в шафрановое платье и обутый по–сикионски, плясал без остановок.
Такое же облачение однажды прилагается и к Агафоклу:
Polyaen V 3, 3 Ayaθοκλῆς, ἤδη μεθυόντων, ἐς μέσους παρελθὼν, κροκωτὸν ἐνδὺς, Ταραντῖνον περιβαλόμενος ηὔλησεν, ἐκιθάρισεν, ὠρχήσατο ̇ ὥστε ὑφ ̓ ἡδονῆς θόρυβος καὶ κρότος ἐκ πάντων ἦν. ἐν δὲ τῷ καιρῷ τῆς ἡδονῆς ὑπεξῆλθε τοῦ συμποσίου, ὡς κεκμηκὼς, τὴν ἐσθῆτα ἀλλάξων,
Агафокл, когда гости перепились, вошел в зал, одетый по–тарентински в шафрановое платье, играл на кифаре и плясал, так что присутствующие гудели и хлопали от удовольствия, но в разгар веселья он вышел с целью якобы переодеться и передохнуть и т. д.
Очевидно, что в информации Полиэна об Агафокле мы видим лишь выдумку Дуриса. С особым рвением Дурис также заботился о том, чтобы обеспечить всех спасающихся бегством специальной маскировкой, которая сделала бы их неузнаваемыми. Насколько важной он считал маскировку именно во время побега, лучше всего видно из Полиэна VII 37, где рассказывается, что у царя Перисада всегда было три разных наряда, в зависимости от того, шел ли он в поход, вступал в бой, или спасался бегством; в случае побега он одевался так, чтобы его не могли узнать ни свои, ни вражеские войска. В некоторых рассказах Дуриса маскировка при побеге с самого начала может показаться невозможной; например, у Плутарха (Demetr. 9), когда Деметрий преследуется вражескими войсками во время любовной встречи и сначала переодевается, прежде чем бежать; ибо бегство и переодевание здесь взаимоисключают друг друга. Подобное замечание можно сделать и в отношении побега тирана Лахара, поскольку, согласно Полиэну III 7, 1, он, с одной стороны, берет с собой золотые монеты, чтобы, разбрасывая их, задержать своих преследователей, а с другой, надевает одежду раба, чтобы остаться неузнанным. В других случаях маскировка при побеге не является совсем бессмысленной, но, по крайней мере, ее трудно выполнить и она не имеет какой–либо цели, например, у Полиэна III 7, 3 и Плутарха (Demetr. 44). Кроме того, совершенно своеобразной причудой Дуриса было то, что он любил приводить примеры того, как в случае преследования можно было спасти себе жизнь, поменяв одежду, и подставив вместо себя другого. Во–первых, свидетельством этого может служить история, рассказанная нам Полиэном VIII 57. А именно, говорят, что Арсиноя, вдова Лисимаха, бежала на корабли во время штурма Эфеса, одетая в лохмотья и с грязным лицом, посадив вместо себя на ложе служанку в царских одеждах, в результате чего сама она спаслась, а служанку убили вместо нее. И Дройзен, и Мельбер уже приписали эту сказку Дурису по другим причинам. Похожую историю мы находим еще у Плутарха (Pyrrh. 17), где рассказывается, что в битве при Гераклее, чтобы спастись от преследователей, Пирр во внезапном приступе трусости поменялся одеждой с Мегаклом и тем самым спас себе жизнь, а Мегакл погиб. Еще следует обратить внимание на историю, рассказанную Непотом (Datam. 9). Полководец Датам, когда его однажды преследовали, спрятался среди телохранителей в доспехах и одежде обычного солдата, отдав одному из своих товарищей свой прикид и приказал ему идти в том месте, где он обычно ходил сам, В результате преследователи были одурачены и напали только на товарища, который был одет в его одежду, а его самого пропустили беспрепятственно. Поразительное сходство с приведенными здесь примерами, которые, кстати, несомненно, можно было бы еще умножить, демонстрирует и рассказ у Диодора XIX 5 о бегстве Агафокла от Акесторида: «Поскольку Акесторид не хотел казнить Агафокла публично, опасаясь восстания, он приказал ему убраться из города и послал несколько человек, чтобы убить его ночью на улице. Агафокл же сразу догадался о замысле полководца и поэтому выбрал среди своих слуг того, кто был больше всего похож на него ростом и лицом; этому он отдал свои доспехи, коня и одежду и тем самым обманул тех, кто был послан убить его. Сам он оделся в лохмотья и пробирался по пересеченной местности. По оружию и другим признакам преследователи заключили, что он, должно быть, тот самый Агафокл, которого они искали, но, поскольку они ничего не могли различить в темноте, они совершили казнь, но в действительности не достигли своей истинной цели». Обычно эту историю с полной уверенностью принимают за чистую монету и даже Ранке без колебаний привел ее для характеристики Агафокла; тем не менее, основываясь на приведенных примерах, я думаю, что могу утверждать, что в ней нет ни слова правды и что она имеет для нас ценность лишь постольку, поскольку дает нам действительно надежную основу для установления следов Дуриса. Не меньше, чем на декорации отдельных людей, Дурис также обращал внимание на театральное оформление целых сцен. Подтверждения этого встречаются довольно часто как в истории Агафокла, так и в других преданиях, взятых из Дуриса. Из фрагментов в качестве доказательства можно привести рассказ Плутарха о возвращении Алкивиада в Афины:
Plut. Alcib. 32: δὲ Δοῦρις ὁ Σάμιος ̓Αλκιβιάδου φάσκων ἀπόγονος εἶναι, προστίθησι τούτοις, αὐλεῖν μὲν εἰρεσίαν τοῖς ἐλαύνουσι Χρυσόγονον τὸν Πυθιονίκην, κελεύειν δὲ Καλλιππίδην τὸν τῶν τραγῳδιῶν ὑποκρίτην, στατὸν καὶ ξυστίδα καὶ τὸν ἄλλον ἐναγώνιον ἀμπεχόμενον κόσμον, ἱστίῳ δ ̓ ἁλουργῷ τὴν ναυαρχίδα προσφέρεσθαι τοῖς λιμέσιν, ὥσπερ ἐκ μέθης ἐπικωμάζοντος, οὔτε Θεόπομπος οὔτ ̓ Ἔφορος οὔτε Ξενοφῶν γέγραψεν· οὔτ ̓ εἰκὸς ἦν οὕτως ἐντρυφῆσαι τοῖς ̓Αθηναίοις μετὰ φυγὴν καὶ συμφορὰς τοσαύτας κατερχόμενον,
А Дурис Самосский — по его словам, потомок Алкивиада, — добавляет сюда, что на флейте играл для гребцов пифионик Хрисогон, тогда как распоряжался ими трагический актер Каллипид, облаченные оба в статос, ксистиду и в прочие атрибуты для состязаний, и [пишет еще] что навархида Алкивиада с пурпурным парусом принеслась в гавань словно с шумной процессией после попойки, [о чем] не писали ни Феопомп, ни Эфор, ни Ксенофонт.
Грот отверг все это описание Дуриса как выдумку и с полным правом снова противопоставил ей простое повествование Ксенофонта. (Кстати, с дурисовым описанием возвращения Алкивиада можно сравнить очень похожее описание перенесения тела Деметрия у Плутарха (Demetr. 53); здесь также участвовал знаменитый флейтист по имени Ксенофант).
Дурис не только брал за образец для подражания поэтов, но, похоже, и вовсе влюбился в них. Он записал из них несколько стихов, которые он цитировал в самых разных случаях (например, фр. 5 и фр. 45), а также часто использовал оскорбительно, извлекая из них апофтегмы, которые он без лишних слов вкладывал в уста разным людям в тех случаях, которые казались ему подходящими (фр. 31 и Plut. Demetr. 14, 35, 45 и 46). От поэтов Дурис перенес интерес также на актеров и художников, некоторых из которых он также знал по более ранним временам до такой степени, что, по крайней мере, мог использовать их в своих баснях (фр. 64). Насколько он всегда был занят в своих мыслях актерами и актерским мастерством, видно также из того, что он нередко использовал сравнения в своей Истории именно из этой области. Так, например, он сравнивает Деметрия с актером (Plut. Demetr. 44), а обувь Деметрия с котурном (фр. 31). Также весьма показательным для него является отрывок (Demetr. 18), где Плутарх говорит о возведении диадохов в царское достоинство, отмечая при этом, что с новым титулом диадохи одновременно приобрели и новый характер, подобно тому, как трагический актер одновременно с одеждой меняет походку, голос и даже манеру сидеть и приветствовать. Не менее увлеченный театральным искусством, Дурис в силу своего пристрастия развлекать читателей любой ценой исказил переданную ему историю. Прежде всего, обращает на себя внимание то, что он не гнушался заинтересовывать, рассказывая любовные истории, потому что, опять же, мы можем наблюдать, что среди его фрагментов можно найти не менее десяти, в которых обсуждается какая–либо любовная связь (фр. 2, 3, 19, 27, 35, 42, 58, 63, 37 и 43 и, прежде всего, рассказ Плутарха о враче Эрасистрате, несомненно, основанный на рассказе Дуриса). Кстати, своими рассказами о любовных похождениях Дурис не пощадил и самых уважаемых личностей, поскольку он сообщает, что Пенелопа занималась любовью со всеми женихами (фр. 42), и что Прометей был наказан не за похищение огня, а за любовную связь с Афиной (фр. 19). История Агафокла, по всей ее природе, давала мало места для того, чтобы вплести любовные истории. Только дважды упоминается любовная связь якобы между сыном Агафокла Архагатом и мачехой последнего, Алкеей, или Алкией (Diod. XX 33, 5 и 68, 3), и в обоих случаях прослеживание предания к Дурису, вероятно, уже весьма вероятно и по другим причинам.
Там, где речь шла о военных историях и описаниях сражений, как это обычно происходило в истории Агафокла, Дурис снова научился применять новые средства, чтобы всегда приятно развлекать своих читателей и привносить в соответствующую монотонность некоторое разнообразие и оживление. Иногда он заставлял трубачей подавать звуковой сигнал (Diod. XIX 4, 6; 6, 5; XX 7, 4 и 34, 6), хотя повод, по которому они трубят, иногда самый абсурдный, какой только можно себе представить. Но наиболее привычным для него было фальсифицировать длинные стратегемы, потому что этим он добивался того, что читатель оставался в постоянном напряжении и невольно испытывал личную неприязнь к самому Агафоклу. При анализе выясняется, что стратегемы эти, как правило, создавались не в голове Агафокла, а в воображении писателя, и что, кроме того, несомненно, кроме одного историчного случая (Diod. XX 54, 3), они не принадлежали Тимею, но всегда стряпались Дурисом. Дурис, по–видимому, немало гордился сенсациями, которые он привнес в историческую традицию, потому что в фр. 1 он упрекает Эфора и Феопомпа (как я, по крайней мере, понимаю этот отрывок), в том, что они были озабочены только простой записью материала и не знали, как представить его своим читателям в яркой и интересной форме, как это всегда делали до них ионийские историки (Εφορος δὲ καὶ Θεόπομπος τῶν προγενομένων πλεῖστον ἀπελείφθησαν· οὔτε γὰρ μιμήσεως μετέλαβον οὐδεμιᾶς οὔτε ἡδονῆς ἐν τῷ φράσαι, αὐτοῦ δὲ τοῦ γράφειν μόνον ἐπεμελήθησαν). Для нас будет важной задачей отделить ту часть рассказа об Агафокле, которая происходит от Дуриса, и это часто будет легко осуществимо, поскольку Дурис довольно стереотипен в своих выдумках, а Диодор часто механически их воспроизводит.
Поскольку из современных источников до нас дошли лишь скудные фрагменты, нам приходится черпать свои знания об Агафокле из вторичных источников, отстоящих от его времени на несколько столетий. В целом у нас есть три таких источника, а именно Юстин, Диодор и Полиэн.
Юстин
Юстин посвятил истории Агафокла всю 22‑ю книгу и две первые главы 23‑й книги. В качестве источника он использовал Тимея, о чем говорит согласованность и, кроме того, еще ряд тесных соприкосновений с Диодором. То, что у Юстина, или, тем более у Трога помимо Тимея был бы под рукой второй источник, с самого начала весьма маловероятно, поскольку его рассказ об Агафокле, если не считать отдельных риторических моментов, всегда остается неизменным. Изложение Тимея у Юстина неполно, а подчас и сильно искажено. Отбор материала он производит настолько причудливым образом, что только в отдельных случаях его можно использовать с реальной пользой. Часто Юстин даже не читал свой шаблон полностью, а лишь бегло просматривал его. Затем он произвольно выбирал отдельные подробности и вставлял их в контекст по своему усмотрению. Само собой разумеется, что в этом процессе он также допустил серьезные ошибки. Так, например, в XXII 1, 12 он перескочил от смерти убитого в бою хилиарха к более поздней смерти полководца Дамаса и, в результате, отождествляет хилиарха с Дамасом и путает информацию об обоих (Diod. XIX 3). Первоначальная версия также искажена различными риторическими дополнениями. Она повсюду изобилует широкими фразами, в которых мотивировка фактов отчасти очень поверхностна, и, кроме того, еще более затянута серией речей, которые ни у Тимея, ни в действительности никогда не произносились. Например, Юстин излагает соображения Диодора XX 3, 3 о переходе Агафокла в Африку в речи, которую Агафокл произносит перед своими войсками только после прибытия в Африку (XXII 5. 3-13). Авторитет Юстина, как правило, не в авторитете. Гольм даже утверждает, что рассказ Юстина о деяниях Агафокла «абсолютно бесполезен, и там, где он расходится с Диодором, его следует просто игнорировать». Я не могу согласиться с этим утверждением вообще, а скорее считаю, что Юстин сохранил из Тимея целый ряд ценных деталей, которые Диодор либо размыл, либо полностью стер в результате включения других источников.
Тому, как Юстин ковал информацию, присущую только ему, так и не найдено адекватного объяснения. Правда, отвергая отдельные заявления, иногда подчеркивают, что Юстин предлагал только выдержки, что он был виновен в серьезных недоразумениях и т. д., но такие общие выражения мало что дают, если не иметь возможности объяснить, как могло возникнуть каждое отдельное предполагаемое недоразумение. И если нет возможности, я считаю, что, как правило, следует вернуть отвергнутую информацию Юстина на ее законное место: она обычно не ошибочна, а только неудобна, поскольку мешает многим прекрасным комбинациям.
Диодор
Самый подробный и, безусловно, самый важный рассказ об Агафокле можно найти в историческом труде Диодора: XIX 2-9, 65, 70-72, 102-104, 106-110, XX 3-18, 29-34, 38-44, 53-72, 77-79, 89, 90, 101 и XXI 2-4, 8, 15 и 16. Полностью он сохранился только до 302 года, и с тех пор существует только в отдельных бессвязных фрагментах. Таким образом, получается, что мы совершенно недостаточно осведомлены именно о периоде наибольшего развития власти Агафокла. В качестве источника, как мы уже видели, Диодор использовал как Тимея, так и Дуриса. Насколько далеко он продвинулся в использовании каждого из них, будет определено только при изложении истории. Сейчас я хотел бы только подчеркнуть, что в часто встречающемся утверждении, что Диодор всегда берет только один источник, я вижу одно суеверие. Кроме того, можно отметить, что Диодор работал над различными частями своего большого труда с разной степенью усердия и интереса, чтобы можно было с самого начала установить относительно его метода работы определенные правила, которые были бы универсальными для всего произведения. Рёзигер в своей диссертации стремился объединить одновременное появление следов Тимея и Дуриса у Диодора с принципом единого источника, согласно которому Диодор якобы знал Тимея только при посредничестве Дуриса. Доказательства, подтверждающие это предположение, нигде не кажутся мне полностью убедительными. Кроме того, нельзя так легко, как Рёзигер, игнорировать хронологические проблемы; в конце концов, если Тимей написал отрывки об Агафокле не раньше, чем через пятьдесят лет после своего изгнания, то использование их Дурисом, тем не менее, должно вызывать некоторые сомнения. Впрочем, Рёзигер сделал ряд замечаний, которые в немалой степени способствовали исследованию источников Диодора.
Полиэн
Помимо Юстина и Диодора, в отдельных отрывках в качестве источника рассматривается и Полиэн. В своих Стратегемах V 3 он приводит из истории Агафокла восемь отдельных историй. Чтобы использовать эти повествования, прежде всего необходимо определить, к какому времени и контексту они относятся. Мельбер помещает восемь рассказов в следующие годы: 305, 305, 307, 308, 310, 317-310, 317, 317. Можно заметить, что порядок отдельных рассказов представляет собой обратную хронологию. Согласно принципу, установленному Вёльфлином, хронологический порядок повествований Полиэна всегда должен быть доказательством единого источника, и поскольку в отдельных повествованиях обнаруживаются явные следы Тимея, Рёзигер и Мельбер, применяя этот принцип, делают вывод, что Полиэн является калькой с Тимея. Однако, невозможно даже с уверенностью сказать, использовал ли Полиэн Тимея напрямую или знает его только в компании с другими источниками. Мы уже видели, что третье повествование содержит аллюзию на Дуриса (фр. 29). При использовании своих источников Поляэн не особенно скрупулезен. Это особенно заметно, если сравнить § 5 с Диодором XX 4, 6-7 и XX 7. Затем можно будет обнаружить, что в одном рассказе Полиэн объединил две совершенно разные стратегемы, поместив первую в совершенно иной контекст, чем ту, который он нашел в своем оригинале.