Жизнь, датировка
Л. Целий[1] Фирмиан, он же Лактанций[2], начинает свою карьеру в Африке, которая, предположительно, и была его родиной. Иероним (vir. ill. 80; ср. epist. 70, 5, 2) называет его учеником Арнобия, с чьим трактатом Institutiones общее только число книг[3]. Диоклетиан призывает его преподавать латинскую риторику в новоотстроенную столицу Никомедию; к не слишком большому числу его учеников, вероятно, относится и Константин. Обращение в христианство происходит уже в зрелом возрасте. Когда начались диоклетиановы гонения на христиан (февраль 303 г.), он оставил службу; в это время он работает над Divinae institutiones. Уже под конец жизни император Константин выписал его в Галлию и назначил воспитателем своего сына Криспа. Среди открытых в Трире плафонных росписей парадного зала, возможно, есть и изображение "философа" Лактанция.
От светских произведений нашего автора (Пир, поэтический Itinerarium путешествия из Африки в Никомедию, а также Grammaticus) не сохранилось ничего; тем не менее видно, что Лактанций широтой охвата своего творчества довел до абсурда обычную противоположность между христианской и языческой литературой. О письмах К Пробу (в четырех книгах), К Северу и К Деметриану (по две книги), где шла речь о самых различных предметах - метрике, географии, философии - мы знаем только то, что они были написаны уже после обращения и были весьма скучными[4].
Из сохранившихся произведений De opificio Dei, безусловно, старше, чем Institutiones (inst. 2, 10, 15). О De ira Dei заявлено в inst 2, 17, 5. Epitome также, безусловно, появилась после Institutiones, возможно, она была написана сразу после De ira Dei и De mortibus.
Труднее абсолютная датировка; она взаимосвязана с вопросом о различных "редакциях". Institutiones создаются в основном между 304 и 311 гг., во время гонений: об этом свидетельствует спор с нападками двух философов; после победы христианства он потерял бы смысл. Сохранившиеся в некоторых рукописях посвящения Константину и намек на Лициния в этом случае Лактанций должен был вставить в более позднее издание. Впоследствии, в новом выпуске - вероятно, при Констанции - он мог бы вычеркнуть похвалы Константину вместе с дуалистическими пассажами, где пробовал решить проблему зла почти по-манихейски.
Произведение De mortibus persecutorum, которое сегодня практически единодушно приписывают Лактанцию[5], было написано после так называемого Медиоланского эдикта о веротерпимости (313 г.) и до начала открытой борьбы между Лицинием и Константином (314 г.)[6]. Автора, который сам пережил гонения в Никомедии, зовут - как и Лактанция в одной части традиции - Луций Цецилий, адресат Донат - то же лицо, что и в De ira Dei. Есть и содержательные точки соприкосновения с трудами Лактанция.
Кроме того, до нас дошло стихотворение De ave Phoenice. Это первое произведение христианского поэта в рамках античной традиции.
Обзор творчества
De opificio Dei: Озабоченный тем, что его бывший ученик Деметриан со своими богатствами пренебрегает духовными благами (1), автор собирается напомнить ему, что человек - душой и телом - творение Бога. Разум дан нам для того, чтобы мы могли защитить себя; по сравнению с животными, у которых есть защитное оружие от природы, мы не обделены. Болезнь и ранняя смерть угрожают нам не более, чем другим живым существам (2-4). Власть Божественного провидения Лактанций объясняет на примере человеческого тела (5-13) и души (14-19). В заключительной главе (20) Лактанций сообщает о намерении написать более крупное произведение, Institutiones.
Divinae institutiones: Книга 1, Defalsa religione: в пользу монотеизма говорят логические и исторические аргументы, сивиллы и пророки, поэты и мыслители. Языческие боги, как считает уже Энний в Euhemerus, - умершие люди.
Книга 2, De origine erroris: прямая осанка и созерцание неба - отличительные черты человека. Зачем почитать статуи и светила? Знамения и оракулы - дело рук демонов, сыновей ангелов и смертных женщин. Короче: язычники молятся покойникам, почитают мертвые изображения и одержимы нечистыми духами.
Книга 3, De falsa sapientia: философия ничтожна; только Бог один обладает совершенным знанием, человек же по своим познавательным способностям занимает промежуточное положение между Богом и животными. Мыслители никогда не единодушны друг с другом. Что есть высшее благо? Оно нематериально, и только человек, но не животное может его стяжать, а именно - мудростью и добродетелью: это бессмертие. Бгупость светских мудрецов проявляется в подробностях их учений.
Книга 4, De vera sapientia et religione: религию и мудрость нельзя отделить друг от друга; спасение заключается в познании Бога. Пророки и сивиллы предсказали искупление Христово. Языческие возражения против воплощения Сына Человеческого и распятия, а также еретические нападки на единство Бога ошибочны.
Книга 5, De iustitia: образованные люди презирают христианские тексты из-за литературных недостатков. Нападки современных авторов следует формально отвести. Воспетый поэтами золотой век был эпохой прамонотеизма. Многобожие началось с Юпитера, который сам занял место бога. Христос снова установил монотеизм. Стойкость христиан перед лицом гонений доказывает справедливость их учения. Философам неизвестно, что такое справедливость: истинное познание Бога ведет к мысли, что все люди равны; это основа справедливости. Если Карнеад[7] считает справедливость величайшей глупостью, это соответствует суждению язычников о христианах; на небесах каждому воздастся по заслугам.
Книга 6, Devero cultu: истинное почитание Бога - чистая совесть[8]. Есть выбор между узкой тропой и широкой дорогой[9]. Здесь видны очень тесные связи с классической античностью; но христианская добродетель (ср. Matth. 22, 37-40) требует прежде всего признавать Бога и почитать его одного. На втором месте - отношение к человеку; humanitas, в которой сочетаются iustitia и misericordia, проявляется, например, в выкупе узников, в заботе о вдовах, сиротах и больных, в погребении бедняков и чужеземцев. В остальном аффекты не следует отвергать как таковые; театральные же представление недопустимы как чувственное наслаждение.
Книга 7, De vita beata: Бог создал мир ради человека, а человека - ради почитания Бога; его награда - бессмертие. Только человек знает о Боге и добродетели. Мировая история включает шесть "дней" (т. е. бооо лет): на седьмой "день" - который придет примерно через двести лет - наступит тысячелетнее царствие, которое закончится Страшным судом. Праведных ждет вечная награда, проклятых - вечная мука.
Эпитома Institutiones, написанная по желанию некоего Пентадия, сильно сокращена, исправлена в подробностях и отчасти пересекается с позднейшими произведениями Лактанция. Греческие цитаты даны в переводе. Мысль о гибели Рима (inst. 7,15,11-19) опущена, может быть, учитывая успех Константина. В тексте обнаруживаются новые цитаты из Платона (прежде всего Тимей), дальнейшие ссылки на Гермеса Трисмегиста, свежие цитаты из Теренция, Вергилия, Горация и Овидия.
De ira Dei: Эпикурейцы не приписывают богам ни гнева, ни благости, стоики - благость, но не гнев. Первая посылка практически равносильна атеизму, вторая внутренне противоречива и, кроме того, устраняет страх перед богами. Христианское богопознание основано на отвержении идолопоклонничества, вере в единого Бога и Его откровение в Иисусе Христе. Человек создан для религии. Его добрые дела пробуждают милость Божию, злые - Его гнев. Этот последний - побуждение души, чтобы она отвратилась от грехов. Предосудительно не гневаться, но только коснеть в своем гневе. Сивиллы также свидетельствуют о гневе Божием. Мы должны жить так, чтобы его не заслуживать.
De mortibus persecutorum: Печальный конец государей, преследовавших христиан, должен быть предостережением для нынешнего властителя Лициния, а возможно, и назиданием для братьев по вере.
Источники, образцы, жанры
Для De opificio вопрос об источниках труден; с уверенностью можно указать Цицерона (чью четвертую книгу О государстве Лактанций собирается дополнить), Варрона (он дает, например, этимологии), медицинскую и герметическую литературу.
Жанровый характер Divinae institutiones сложен. Произведение сочетает апологию и учебник в единое целое. В качестве образца для этого первого - хотя и несовершенного - общего изложения христианской веры на латинском языке следует прежде всего назвать систематические учебники по римскому праву и ораторскому искусству. С точки зрения языка главным, конечно, будет Цицерон; Лактанций даже заслужил почетное прозвище "христианского Цицерона". Он непосредственно полемизирует с двумя анонимными противниками: философом, выступающим в защиту язычества, и судьей, который гонит христиан, обнаруживает противоречия в Библии и использует в качестве довода против деяний Христовых чудеса Аполлония Тианского. Чтобы ответить на это, Лактанцию приходится приводить философские доводы; он не может, в первую очередь как Киприан, - ссылаться на библейские цитаты. Но если он это делает, - как в книге 4, - то черпает их из свидетельств Киприана.
Многочисленные цитаты из языческих авторов взяты предположительно из флорилегиев. В отличие от Минуция Феликса, он не боится вставок на греческом языке - прежде всего из сивиллиных оракулов[10]. Все-таки он достаточно долго жил в грекоязычной среде. На Платона, чей способ мышления у Лактанция проявляется гораздо ярче, чем у Тертуллиана, он смотрит сквозь призму Климента Александрийского и окрашенного в герметические тона африканского платонизма, о котором мы можем составить себе представление по псевдо-апулеевскому Асклепию. Он знает и К Автолику Феофила. Посидония в ira 4, 7 и 17, 3 он цитирует из вторых рук (по Цицерону или Сенеке). Лактанций знаком с языческой латинской литературой. Мы обязаны ему ценными фрагментами из энниевского Евгемера и De re publica Цицерона. Больше всего он, конечно, любит приводить в свидетели Вергилия, которого цитирует 83 раза; Лукрецию и Овидию приходится довольствоваться более скромным местом. Он знает даже Phaenomena[11] последнего; Овидий также служит свидетелем против язычества и в пользу христианской истины. Три вышеназванных поэта используются и в Фениксе. Из христианских авторов предпочтение отдается Минуцию Феликсу, не в последнюю очередь по стилистическим причинам. Неизбежен Тертуллиан, но его чопорная манера подвергается критике; Киприана наш автор читает, но смеется над ним, поскольку тот может убедить только тех, кто и без того уже убежден.
De mortibus persecutorum - речь; жанр и предмет предопределяют страстную стилизацию. У произведения есть предшественник - Ad Scapulam Тертуллиана. Языческие и христианские рассказы о θεομάχοι "богоборцах", образуют фон. Основная тенденция напоминает Книги Маккавеев. Для большей части вопрос об источниках неактуален, поскольку речь идет о современных событиях.
Литературная техника
Литературную форму Institution развившуюся в рамках риторики и юриспруденции, Лактанций переносит на христианскую почву. Institutiones должны доказать, что и с точки зрения языческого развития христианство было необходимостью. Этой цели соответствуют избранные литературные средства. Для авторского подхода характерно изолированное рассмотрение различных проблем. Каждая книга Institutiones посвящена отдельной теме, разработка подробна, так что в конце книги, кажется, уже и не остается возможности усомниться. Решение поставленных вопросов по отдельности может привести к тому, что, например, против стоических мыслей борьба будет вестись эпикурейскими аргументами, а против эпикурейства автор прибегнет к оружию стоицизма. Последовательность в конечном счете оказывается недостижимой.
Важны вступления к книгам; литературно-критическую главу мы рассмотрим в своем месте.
Лактанций намеренно часто рассматривает христианскую атику в римских образах: христианский исповедник справляет триумф над триумфаторами (mort. pers. 16, 6). Религиозный долг человека формулируется в военных терминах - точно так же Сенека уже одухотворил присягу[12]. Христианская теология подтверждается языческой (например, пророчествами сивилл и Вергилия). Ветхий Рим становится параллелью Ветхому Завету. Но прежде всего Лактанций пытается доказать, опираясь на нехристианские авторитеты, что христианское учение - всеобщая и обязательная для всех истина.
Язык и стиль
Язык и стиль в своем неброском изяществе напоминают Цицерона - вплоть до прозаического ритма[13]; со времен Минуция Феликса Лактанций - первый латинский христианский автор, которого притязательный язычник может читать с удовольствием. Цицеронианец-христианин Иероним хвалит манеру Лактанция: quasi quidamfluvius eloquentiae Tullianae, "как некий поток цицероновского красноречия" (epist. 58,10); он говорит, что трактат о гневе Божием написан docto pariter et eloquenti sermone, "сколь учено, столь же и красноречиво" (in Eph. 2, 4). Христианизация словаря[14] характерным образом проявляется в изменении значения слова humanitas: Варрон понимает под ним образованность, Цицерон - по преимуществу основанную на последней манеру поведения, Лактанций - религиозно обоснованную позицию: вера есть причина любви к людям[15], поскольку братство возникает из Богосыновства (inst. 5, 6)[16]. Соответственно Лактанций производит religio от religare (inst. 4, 28; против Цицерона, nat. dear. 2, 72, который подчеркивал добросовестность - religere). Представление о "связи" реставрирует опровергнутое Лукрецием (1, 932 religionum animum nodis exsolvere, "извлечь душу из уз религии") понимание религии. И напротив, Лактанций не столь щепетилен в заимствовании терминов, способных пробудить языческие ассоциации (например, Deus summus, "вышний Бог").
Тональность De mortibus persecutorum более страстная, чем в дидактических произведениях, но причина в предмете и жанре; у Цицерона тоже в речах больше пламени, чем в философских трактатах. Некоторые окказиональные оскорбительные реплики также восходят к Цицерону[17]. Критика властителей имеет по преимуществу политический характер - скорее языческий, нежели христианский; достаточно вспомнить о Historia Augusta или о панегириках - дурных государей там называют tyrannus, bestia, animal, populator Italiae, "тиран, скот, животное, опустошитель Италии" (последнее напоминает Ганнибала). Многие бранные слова - цицероновские, многие - те же самые, что Лактанций употреблял в Institutiones: аргумент за подлинность De mortibus. Правда, христианские критерии не всегда убедительны для читателя-язычника, но специфически христианским бранным словам вроде persecutor, "мучитель" (в первый раз здесь 1, 6) или praecursor diaboli ac praevius, "предтеча и предшественник диавола" (2, 9) не откажешь ни в сочности, ни в силе. Цезарь Максимиан-Галерий становится двойным источником черного юмора: римляне высмеивают его как варвара; два медведя, которых он держит у себя, похожи на него как две капли воды по свирепости и величине (21, 5). Он заслуживает и христианский атрибут "милосердный", поскольку приказывает топить нищих и тем самым заботится, чтобы в его государстве не было бедняков (23, 8).
Антитезы доминируют в сопоставлении двух "дурных" государей - Диоклетиана и Максимиана; причем видимая похвала ("единодушие") иронически заостряет порицание (mort. pers. 8,1 сл.): quidfrater eius Maximianus, qui est dictus Herculius? Non dissi-milis ab eo: nec enim possent in amicitiam tarn fidelem cohaerere, nisi esset in utroque mens una, eadem cogitatio, par voluntas, aequa sententia. Hoc solum differebant, quod avaritia maior in alterofuit, sed plus timiditatis, in altero vero minor avaritia, sed plus animi, non ad bene faciendum, sed ad male, "что же его брат Максимиан, называемый Геркулесовым? И тот таков же; ведь они не могли бы сохранить столь верную и прочную дружбу, если бы мысль у них не была одна, суждение - то же самое, воля неотличимая и одинаковые решения. Одно только и было различие: в первом сильнее скупость, но более робости, в другом же - менее скупости, но более одушевления - не в благо-, а в злотворении".
Прозаический ритм во всех произведениях Лактанция - гармоничный, цицероновский. При этом видно предпочтение к "распущенному" кретику (четвертому пеону), т. е. клаузулам типа esse videatur или corde sapientia[18].
Образ мыслей I. Литературные размышления
Критика Лактанция в адрес Тертуллиана и Киприана (inst. 5, 1) доказывает, что он приспосабливал христианское учение к менталитету своей аудитории, насколько это вообще было возможно. В безыскусном стиле Библии и в несовершенстве христианской литературы он усматривает (inst. 5, 1) причину настороженного отношения образованных язычников к христианству, которое нуждается в энергичных "распространителях". Как и Лукреций (1, 936-950), он собирается намазать медом края чаши с лекарствами, но медом не риторики, а небесной мудрости. Таким образом, для него проблема заключается не в хорошем стиле, но - как и для Цицерона - в сочетании мудрости и красоты. Лактанций признает Цицероново стремление к истине (ira 11, 10). Цицерон служит также свидетельством предрасположенности человеческого рода к справедливости, которая включает также и почитание Бога (ira 14, 4). И как Цицерон когда-то рецензировал римских историков, так и Лактанций делает то же самое с латинскими Отцами Церкви: они не исполнили своей задачи. Минуций Феликс мог бы стать искусным защитником христианства, если бы он все свои силы посвятил этому. Тертуллиан сведущ во всех областях, но не жалеет читателя, чересчур груб и темен и сам застит себе путь. Киприан, самый значительный из всех, обладает стилистическим навыком, хорошим воображением и привлекательностью; но, поскольку он обращается к обратившимся, он не в состоянии убедить стоящих вне церковной ограды и превращается в посмешище. Симпатией Лактанция явно пользуется Минуций Феликс; это может быть связано с цицеронианством обоих авторов. При всех щедрых комплиментах отдающая кислинкой оценка Киприана напоминает суждение цицеронианца Квинтилиана о Сенеке. Видно, что творчество Лактанция знаменует начало классицистического этапа для латинской христианской литературы. Классицизм опять шествует рука об руку с укреплением центральной власти.
Значимо и плодотворно обращение Лактанция к поэтам как свидетелям истины; его уверенное "да" поэзии (inst. 1, 11, 23-25) скажется в эпоху средневековья и Ренессанса: Non ergo res ipsasfinxeruntpoetae- quod si facerent, essentvanissimi- sed rebus gestis addiderunt quendam colorem... Totum autem, quod ref eras, fingere, id est ineptum esse et mendacem potius quampoetam. Nesdunt enim qui sit poeti-cae licentiae modus, quousque progredi ftngendo liceat, cum officium poetae in eo sit, ut ea, quae vere gesta sunt, in alias spedes obliquis figurationibus cum decore aliquo conversa traducat, "поэты, стало быть, придумали не то, о чем они пишут, - если бы это было так, не было бы людей более пустых, нежели они, - тому, что произошло, они придают некие краски... Ведь сочинять из головы все, о чем ты пишешь, - нелепость и дело скорее лжеца, чем поэта. Они же не знают, каковы пределы того, что дозволено поэтам, до каких пор сохраняет свои права вымысел, в то время как задача поэта - в том, чтобы описать воистину произошедшее с некоторым изяществом в иных картинах, не напрямик, а с помощью фигур". По-евгемеровски десакрализованный миф воспринимается как история, заключенная в образную речь; таким образом языческая поэзия - при всем ее притязании на истину - становится приемлемой и для христиан почти что как исторический документ. Quamvis igitur veritatis arcana in parte corruperint, tamen ipsa res eo verior invenitur, quod cum prophetis in parte consentiunt, quod nobis ad probationem satis est, "хотя отчасти таинство истины и было здесь разрушено, но самая суть оказывается тем более истинной, что частями согласуется с пророками, а для доказательства нам этого достаточно" (inst. 7, 22, 4). Лактанций также первый, кто дал христианское истолкование четвертой эклоге (inst. 7, 24, 11)[19]. Он знает: окончание христианской истории (millennium) дословно воспроизведет золотой век поэтов.
Лактанций намекает на то, что возможна и христианская поэзия. Прекрасная песнь должна восхвалять Бога (inst. 6, 21, 4 сл.). Христианская поэзия кажется неслыханным новшеством, как в свое время эпикурейское творчество Лукреция. У автора Феникса есть в зачаточном виде христианское оправдание эстетики[20].
Образ мыслей II
В De opificio Dei Лактанций освещает психологическую проблематику с позиций скептицизма. Собственно христианская интеллектуальная сфера здесь неактуальна - возможно, с оглядкой на антихристианские меры Диоклетиана (1, 7; 20,1). Отождествление философов с врагами истины созвучно критике Платона у Тертуллиана, выдержанной в традиции апостола Павла. Однако это произведение Лактанция обладает откровенно философским характером, оно даже представлено как дополнение к четвертой книге Цицеронова трактата о государстве.
Sapientia и познание Бога для Лактанция нераздельно связаны друг с другом, как и religio и богопочитание. Божественная награда за labores hominum, "человеческие труды" - бессмертие. В Institutiones и De ira Dei проблема милости не продумана как таковая; Лактанций отчасти остается при римских представлениях do ut des. Однако его богословская заслуга - сочетание христианского представления о Боге с римской идеей pater familias, чья сущность проявляется в наказаниях и наградах, в суде и милости[21].
Как Иустин и Климент Александрийский, Лактанций через платоновскую философию приходит к христианству. Он смотрит на Платона сквозь призму африканского платонизма, отмеченного - в традиции Апулея - религиозными и герметическими чертами. Бог непознаваем, поэтому нужно Откровение (ср. inst. 1, 8, 1). Лактанций в некоторых местах (впоследствии - им ли самим? - вычеркнутых) выдвинул дуалистическую, почти манихейскую концепцию зла. Конечно, устранению подверглись лишь наиболее бросающиеся в глаза пассажи на эту тему. Антропология выдержана в рамках гностических традиций[22], возможно, с учетом аудитории. При этом римскому, мистериальному благочестию Лактанция свойственны законнические, юридические черты. Между Богом и человеком - правовые отношения; человек послушен и получает спасение как справедливую плату за это. По-римски звучит и моральный активизм. Противоборство души и тела напоминает также о дуалистической этике стоиков. Virtus и patientia[23] христианских мучеников описываются в духе римских стоиков (Сенека). Отсюда же мысль, что наказание не есть несчастье. Далее, Лактанций разделяет со стоиками и антиэпикурейский пафос, что проявляется в его полемике с Лукрецием. Его особый вклад в христианскую литературу - разговор о людях и о природе человека на человеческом языке - например, на языке Цицерона или Сенеки. Несмотря на стоические влияния при доказательстве бытия Божия, в учении о провидении и о преходящем характере мира[24] образ божества резко отличается от стоического, поскольку Лактанций признает за Богом гневные импульсы. В этом спиритуализируется[25] представление о римском pater familias, который волен поступать со своими рабами как хозяин и с детьми как отец - со строгостью или же добротой. Античная философия - включая Цицерона и Сенеку - подчеркивает в образе божества черты благости и с трудом представляет себе карающего или судящего Бога[26], хотя, конечно, в мифах речь о нем идет часто. Тертуллиан (adv. Marc. 2, 13, 5) прибегает - как и в Библии - к полноценному понятию Отца. Лактанций для объяснения обращается к римскому миру[27]. Pater, dominus, films и servus, "отец, господин, сын и раб", связаны правовыми взаимоотношениями. В этом случае типичная римская идея отца выходит на первый план уже через христианство, во всей своей исконности.
Мысль Лактанция вращается вокруг человека и космоса: Nostrum hoc officium est, sacramentum mundi et hominis exponere, "наша задача заключается в том, чтобы изложить таинство мира и человека" (7, 3,14). Взаимоотношения между человеком и божеством не могут осуществляться беспрепятственно; без Откровения человек не в состоянии познать Бога; однако естественная осанка человека (и предпочтительная для Лактанция этимология ἄνθρωπος, "глядящий вверх", epit. 20, 9 сл.) указывает на его предназначенность к спасению: сообразные природе человека воздвижение и просветление обретаются, по Лактанцию, в купели. В таинстве крещения свет мудрости озаряет человека, сообщает ему силу познания (inst. 3, 26,10 сл.) и открывает глаза у его сердца[28]. Познание Бога должно послужить основой для бессмертия души (inst. 7, 9,10; Cic. leg. 1, 24).
В духе известной "отсталости" окраин Империи на поприще христологии в доникейскую эпоху Лактанций не развивает учение о Логосе и Св. Духе, иногда он даже не отличает их друг от друга. Он отождествляет Св. Дух с мудростью (3, 26, 10) и не усматривает его самостоятельного значения (ad Demetr. fr. 3 и 4 Brandt), что Иероним, которому мы обязаны этой цитатой, называет error Iudaicus, "иудейским заблуждением". В отличие от тертуллиановского традуцианизма, душа по Лактанцию не дается родителями, она происходит непосредственно от Бога (opif. 19, 4); мысль о тварной зависимости заменяет платоновскую, о родстве с Богом (ср. Aug. conf. 7,10,16).
Произведение De mortibus persecutomm рассматривает исторические события с "неримской" точки зрения; это вовсе не правило; со времен Константина распространяется государственная теология, стирающая различия между христианством и Империей. Эта работа особенно ценна как последний рефлекс эпохи гонений. Полемика с римскими понятиями становится особенно отчетливой там, где идет речь о триумфе христианского исповедника над триумфаторами (16, 6). В таких формулировках одновременно заключается и исходный пункт романизации церкви; историософия выполняет также функции теодицеи: Бог защищает свою церковь.
Лактанций определяет христианство как (истинную) философию (ср. opif. 1, 2; 20,1). В этом отношении он - в одном ряду с Минуцием Феликсом. Основная его мысль заключается в том, что христианство - единоспасающая истина, данная в Откровении, то есть больше, чем религия. Однако Лактанция нельзя назвать глубоким мыслителем. В его учении о зле, например, сочетаются совершенно разные концепции: является ли оно только недостатком добра, врагом его или понятийной противоположностью? Поскольку он сознательно пишет для стоящих вне церковной ограды, у него не следует искать рассмотрения вопросов, интересовавших тогдашнее богословие. В его теологии ярко проявляются ранние черты: бинитаризм, теология усыновления, хилиазм. Зато он пытается обогатить христианство опытом римской жизни. Христианизируя мнения поэтов и философов о человеке, он закладывает основу христианской антропологии.
Традиция
opif.: Основа текста[29] легче обозрима, чем для inst, и шире, чем для остальных произведений: Bononiensis 701, V в. (В), несмотря на древность, сильно интерполирован, Valentianensis 148 (ранее 141), IX в. (V), свободный от вмешательств, но с многочисленными ошибками переписчика, Parisinus Puteani 1662, IX в. (P), с искаженными чтениями и лакунами[30]. Текст приходится восстанавливать эклектически.
inst.: Рукописи подразделяются на две группы: содержащие дуалистические и панегирические пассажи (Parisinus 1663, IX в., и 1664, XII в.) и те, где таковые отсутствуют: Bononiensis 701, V в., и Rescriptus Sangallensis 213, VI-VII в.
epit. Taurinensis (olim Bobiensis) I b VI 28, VII в.; для 51-68, 5 Bononiensis 701, V в.; для 51-6i, 6 Parisinus 1662, IX в.
ira: Bononiensis 701, V в., и Parisinus 1662, IX в.
mort. pers.: Единственная рукопись - Parisinus lat. 2627, olim Colbertinus, IX в.
Влияние на позднейшие эпохи
Письма Константина, принявшего участие в споре с донатистами, и его законы испытали влияние Лактанция[31]. Уже в IV в. дуалистические места в De opifocio и Institutiones, а также обращения к Константину были вычеркнуты.
Иероним (epist. 58, 10) хвалит цицероновский язык, но признает при этом, что заслуга Лактанция - борьба с язычеством, а не обоснование христианства. Ко временам Иеронима Дамаз[32] - хотя и не в силах преодолеть зевоту - читает ныне утраченные произведения Лактанция. К числу читателей христианского Цицерона относится и Августин. Аполлинарий Сидоний знаком с его творчеством. Клавдиан подражает его De Phoenice. Исидор Севильский передает мысли нашего автора о поэзии и правде Средним векам.
В VI в. труды Лактанция - поскольку в них отсутствует учение о Троице - попадают в запретный список апокрифов.
Ок. 800 г. Феникс - первое античное произведение, которое переводится стихами на один из национальных языков: мы располагаем англосаксонским переложением эпохи Киневульфа.
Неудивительно, что Лактанция высоко ценит Возрождение; примеры - Петрарка, Аретино и Пико делла Мирандола, который и называет его христианским Цицероном. Еще Мильтон, сам иногда склоняющийся к дуализму, знает его творчество. Для мыслителей Ренессанса, как и для Лактанция, антропологическая проблема оказывается центральной, они - в платоновском духе - подчеркивают сближение мудрости и религии. Как и Лактанций, поэзию в ее предметности и притязании на истину воспринимают серьезно. Петрарка, получив поэтический венец, ссылается на нашего автора[33]. Как и во времена Лактанция, происходит открытие римской человечности под новым знаком - на этот раз Цицерона, в чьей личности - и творчестве - эллинистическая философия обрела связь с римской жизнью и превзошла отведенный Вечному городу срок долголетия. Человек как "венец творения" (divini opificii summum) - стержневая христиански-стоическая мысль Лактанция (ira 13, 13). Пресловутое слово о "лучшем из возможных миров" (Лейбниц)[34] и связанное с ним естественное доказательство бытия Божия в конечном счете основаны на стоической мысли, которую резюмирует Лактанций (iraio, 14).
Актуальное произведение De mortibus persecutorum было открыто сравнительно поздно; Балюз издает его в 1679 г. Долго сомневаются в его ценности как свидетельства; сейчас о нем придерживаются более высокого мнения. Смешанная форма риторического памфлета и исторического сообщения, как представляется, была типична для времен гонений; у Солженицына она становится снова достоянием высокой литературы.
Если судить о Лактанций с чисто богословских позиций, это будет несправедливо по отношению к нему. С другой стороны, ограничивать его значение ролью беллетриста или моралиста тоже недостаточно. Его вопрос - о человеческой сущности. Таким образом появляется первая всеохватывающая христианская антропология на латинском языке. С этой точки зрения литература его родины обретает для него новое значение. Она становится кладезем мнений о человеке, получающих новый смысл в христианском контексте. Многие черты его мышления свойственны римлянам; таким образом он становится глашатаем Возрождения, Цицероном своего времени. Как христианское учение тогда начинает охватывать всю Империю, так и послание Лактанция касается всего человека, не только его души. Как представитель позднеантичного образованного сословия, он чувствует, что мысль и ratio имеют право на то, чтобы получить свою долю в искуплении Христовом. Это справедливо и для человеческого тела, храма Св. Духа: в прямой осанке крещеного и искупленного человека воплощается его достоинство (ср. inst. 7, 9,11; 7, 5, 22).

---

[1] Возможно, иначе: Цецилий; основополагающая работа о его жизни A. Wlosok 1989.
[2] Предположительно прозвище.
[3] Дуалистические подходы есть и у Арнобия, и у Лактанция, хотя и не вполне сопоставимые.
[4] Дамаз у Hier. epist 35, 2.
[5] Сомнения в подлинности высказывают S. Rossi 1961 и D. De Decker 1970.
[6] Ср. I. Opelt 1973; J. L. Creed, изд. 1984, датирует произведение 314—315 г.
[7] Cic. rep. 3, 21, — текст, сохраненный благодаря Лактанцию.
[8] Lucr. 5,1198—1203; Sen. frg: 123 Haase у Lact. inst. 6, 25, 3; cp. также Lact. im 24, 8.
[9] W. Rordorf, Un chapitre d’ethique judeo–chretienne. Les deux voies, RecSR 60, 1972, 109—128; A. Harnack, Die Apostellehre und die judischen beiden Wege, Leipzig 1886, ²1896; что касается языческой античности, следует вспомнить Продика и пифагорейцев.
[10] В Эпитоме греческие цитаты из Institutiones переводятся на латинский язык (возможно, с учетом иной аудитории).
[11] H. Le Bonniec 1986 (1989).
[12] Sen. epist. 65,18; vit. beat. 15, 7; лит. у A. Wlosok 1960,185, прим. 12.
[13] Об этом см., например, E. Heck 1969 с лит.
[14] В общем виде C. Mohrmann, Les elements vulgaires du latin des chretiens, VChr 2,1948, 89—101; 163—184, о Лактанций особенно 165—176.
[15] О стоическом фоне любви к людям Klingner, Geisteswelt ³1979, 707—746, особенно прим. 48.
[16] R. Lacandia 1967.
[17] Ι. Opelt 1973.
[18] R. Lacandia 1967.
[19] J. L. Swift, Lactantius arid the Golden Age, AJPh 79, 2,1968,153—155; P. Courcelle, Les exegeses chretiennes de la quatrieme Eglogue, RET 59, 1957, 294—319; подлинность приписываемого императору Константину истолкования четвертой эклоги вызывает сомнения.
[20] A. Wlosok 1990.
[21] A. Wlosok 1956.
[22] A. Wlosok 1960.
[23] Inst. 5, 13, 10—15; 3, 27, 12 сл.; mort. pers. 13, 3; P. J. Couvee, Vita beata en vita ae–tema… bij Lactantius, Ambrosius en Augustinus, onder invloed van de romeinsche Stoa, диссертация, Utrecht 1947.
[24] H. A. Wolfson, Patristic Arguments against the Eternity of the World, HThR 59,1966, 351-367.
[25] A. Wlosok 1960, 232—246.
[26] Александрийцы — Филон, Климент, Ориген — с философской точки зрения усматривают в «гневе Божием» описательный, педагогический оборот.
[27] Epit. 54, 4; inst. 4, 3,17; ira 24, 5.
[28] Eph. 1,18; A. Wlosok i960,128 сл. с прим. 41.
[29] E. Heck 1969, особенно 274.
[30] Th. Stangl, Lactaniana, RhM 70,1915, 224—252; 441—471 ценит его выше.
[31] H. Kraft, A. Wlosok, изд. 4198з, S. XVI; ср. также V. C. De Clercq, Ossius of Cordova, Washington 1954, 69—75.
[32] У Hier. epist. 35, 2.
[33] A. Buck, Italienische Dichtungslehren vom Mittelalter bis zum Ausgang der Renaissance, Tubingen 1952, 73.
[34] Theodicee (1710) 1, 8: S’il n’y avait pas le meilleur (optimum) parmi tous les mondes possibles, Dieu n’en aurait produit aucun, «если бы не было лучшего среди всех возможных миров, Бог вообще бы не создал никакого мира» (против Пьера Бейля).