Историография эпохи республики

Annales Maximi[1]
Еще до того, как в Риме был выработан литературный историографический жанр, первые исторические записи заносятся в летописи верховных жрецов, так называемые tabulae pontificum maximorum или tabulae annales[2]. Верховные жрецы ежегодно вели их на набеленных досках; они начинались именами консулов или других должностных лиц и отмечали достопамятные события по календарным датам. Катон порицает скудость и бессодержательность этих сообщений[3]; но позднейшие авторы дают основание заключить, что записи были более подробными. Противоречие может быть объяснено развитием жреческих летописей. Первоначально сакральное значение события - на первом плане: отсюда преобладание природных явлений и иных случаев, которые делают необходимыми жертвоприношения и обеты; затем во все большей степени обращается внимание на историю в узком смысле слова, и таким образом летописи становятся незаменимым источником для историографии, хотя иногда и приходится удивляться, что Annales Maximi привлекаются меньше, нежели можно было бы ожидать[4].
Практика составления жреческих летописей восходит к седой старине, однако первые таблички стали жертвой огня во время галльского завоевания Рима в IV в. Частично их восстановили по памяти, но сведения остались неполными, и Ливий мог отметить, что момент ухода галлов - поворотный пункт римской исторической традиции (6, 1,3).
В конце II в. до Р. Х. (между 130 и 115 г.) великий понтифик П. Муций Сцевола публикует собрание этих таблиц в книжной форме. Только теперь утверждается употребляемое сегодня название Annales Maximi, которое Сервий (безосновательно?) объясняет указанием на жреческий титул pontifex maximus. П. Сцевола, должно быть, снабдил записи на таблицах своими заметками, поскольку общий объем публикации составил, по свидетельству Сервия, 80 томов. Не в последнюю очередь именно этот фактор привел к тому, что издание в виде книг оспаривалось вообще или переносилось в эпоху Августа.
Однако принять гипотезу об издании в республиканскую эпоху необходимо: уже Саллюстий и Цицерон, как представляется, не обращаются к таблицам в их первоначальном виде. Сцевола завершает традицию анналов великих понтификов: отныне ее место занимает литературная историография. Она благоговейно перенимает списочный характер старых хроник, поскольку таким сухим датам римляне придают большую ценность. Они сообщают повествованию авторитет и правдоподобие - даже и менее достоверным сведениям.
К хронике понтификов, которая вряд ли могла служить чем-то большим, нежели хронологическими подпорками, добавляются другие местные предания: в государственных архивах дремали старые документы (то, что относилось ко времени до пожара во время галльской войны, подвергалось подозрению в фальсификации); в знатных домах сохранялись тексты надгробных речей и частные записи магистратов по отправлению их должности (но семейная гордость, конечно, не слишком надежный источник). Кроме того, имелись устные предания и истолкования имен. Из таких обрядов, как pompa funebris ("погребальная процессия"), в которых участвовали предки умерших, представленные живыми, в облачении, подобающем их должностям, как и из обычая публичных надгробных речей видно преобладание политико-морального подхода к истории; к exempla maiorum, "примерам предков" относятся благоговейно и увековечивают высший их жизненный момент, будь то достижение важнейшей в государстве должности или воплощение человеческого величия в смерти.
Кв. Фабий Пиктор[5]
Первый писатель в римской историографии - Кв. Фабий Пиктор, сенатор из знатной фамилии. Прозвище Пиктор унаследовано от одного из предков, который около 300 г. до Р. Х. расписал храм богини Спасения - предположительно картинами на исторические сюжеты. Автор сообщает в своем труде и автобиографические сведения: как офицер он участвовал в войнах против галлов (225 г. до Р. Х.;frg. 23 B); он пережил битву при Тразименском озере (frg. 26); после каннского разгрома он добросовестно отправляется послом к Дельфийскому оракулу (Liv. 23, 11, 1-6; 22, 7, 4). Его римская история была доведена по крайней мере до 217 г. до Р. Х.
Наряду с местной традицией он следует и греческой. Гелланик дал ему сказание об Энее, а легенду об основании Рима можно было прочесть у Иеронима Кардийского (IV в. до Р. Х.), Антигона и Тимея Сицилийского (IV-III в. до Р. Х.)[6]; изложение Фабия во всем, что касается легенды о Ромуле, совпадает с рассказом Диокла из Пепарефа (Plut. Rom. 3), которому, по всей видимости, принадлежит приоритет[7].
Как и Тимей, Фабий выказывает вкус антиквария: предпочтение отдается религиозным церемониям, обычаям и обрядам, как и автобиографически-анекдотическим элементам. Подобно Тимею, римлянин считает по олимпиадам и с готовностью приводит точные - но недостоверные - количественные данные.
Скудные фрагменты, из которых ни один не воспроизводит первоначального текста, частично восходят к Анналам, написанным по-гречески, частично - к латинскому произведению, может быть, переводу с греческого языка. Восходит ли латинская версия к самому Фабию, остается спорным. Он пишет о праистории и современности подробнее, чем о разделяющих их столетиях. Работа De iure pontificio, вероятно, сочинена не им.
Характеризуя его историческое произведение, не нужно доводить до логического конца противоположность между "анналистикой" и "прагматической историей"[8], тем более что разрозненный материал не поддается последовательно ни одному из обоих принципов. Также не слишком плодотворно противопоставлять у Фабия римские и греческие элементы. Уже сочинение книги - что-то греческое; кроме того, Фабий пользуется греческим языком - причем не только потому, что латинский литературный язык еще не разработан; скорее он хочет включиться в ряд эллинистических региональных историков[9], чтобы создать противовес авторам, дружественным Карфагену. Поскольку он пишет как римлянин, он и остается римлянином.
Выбор языка предрешает и вопрос об аудитории: прежде всего Фабия читают в грекоязычном мире; он знакомит последний с политическими целями римского нобилитета[10]. На родине влияние его работы ограничивается тесным кругом образованных людей, владеющих греческим языком.
Выбор благородного инструмента оказывает обратное воздействие на автора и его творческий метод. Давно выросши из пеленок отцовской сухости и скупости, искусство рассказчика у "римского Геродота" распускается александрийскими цветами[11]: в пророческом сне Эней видит свои будущие подвиги (frg. 3 Р.); фигуры женщин, напр., Тарпеи, играют драматические роли; манере эллинистических историков соответствует и сведение важных политических переворотов к ничтожным личным поводам.
Однако чужеродное - только средство. Как и в Греции, в Риме историография возникает в эпоху кризиса: как Геродот пишет под впечатлением персидских войн, так и Фабий, Цинций Алимент и эпик Невий[12] берутся за перо под знаком борьбы Рима с Карфагеном. Греческий историографический метод становится у Фабия средством для того, чтобы создать осмысленный образ римской истории; в его "парадигматической" манере[13] сплавляются греческая тенденция художественной обработки материала и римская мысль о примерах, - сочетание, сохранившее свою актуальность для римской историографии.
Уже в качестве источника по ранней эпохе Кв. Фабий получает значение канона; Полибий, Дионисий Галикарнасский и Ливий будут ссылаться на него; Энний - возможно, в противовес его прославлению Фабиев - сочинит свой эпос, дружественный Сципионам[14]. Однако значение Фабия выходит за рамки чистого материала; в противовес Филину из Акраганта (вторая половина III в. до Р. Х.), порочившему Рим, он формулирует основные мысли римского самосознания: моральное превосходство, оборонительная политика, справедливые войны в защиту союзников. С его тенденциозным изложением причин войны (218 г. до Р. Х.) будет полемизировать Полибий. Фабий - ни Полибий avant la lettre, "недозрелый" Полибий, ни наивный древнеримский хронист: он первопроходец, чей труд, именно потому, что он с самого начала оказывает сильное влияние, растворяется в традиции и именно поэтому с течением времени становится ненужным.
Цинций Алимент[15]
Анналист Л. Цинций Алимент - наряду с Фабием Пиктором старейший римский историк. Как политик, полководец и государственный деятель он относится к сенаторскому сословию; во время Второй Пунической войны он осуществляет самостоятельное командование. Он сообщает, что попал в плен к Ганнибалу и слышал от него лично точную цифру его потерь при переправе через Рону (Liv. 21, 38, 2 сл.).
Его написанное по-гречески произведение охватывает период от самого начала (основание Рима 729/8 г. frg. 4 = Dion. Hal. 1, 74) до его времени.
Повествование не было сухим, оно содержало легенды и назидательные истории; возможно, были точки соприкосновения с Фабием. Явный драматизм изображения чувствуется во frg 6 P. (Dion. Hal. 12, 4). Мнение о сжатом описании ранней эпохи лишено какого-либо основания.
По-видимому, Цинций, как плебей, старался подправить патриция Фабия. Дату основания Рима он устанавливает (в современном соответствии) как 729 г. до Р. Х. Из антикварного интереса он задается вопросом о происхождении алфавита: это финикийское изобретение доставил в Рим, должно быть, грек Евандр (frg. 1 P.). Его занимает также этимология: поскольку Евандр основал культ Фавна, то сперва называли храмы - faunas[16], позднее fana; отсюда обозначение fanatici для пророков (frg 2 P = Serv. georg. 1, 10).
Цинция по большей части приводит Дионисий Галикарнасский, и в основном вместе с Фабием, чью тенденцию (против Силена) он разделяет. По одной заметке приводят Ливий, Марий Викторин и Сервий. Исторический труд Цинция растворился в потоке традиции; по немногим вторичным репликам мы не можем восстановить его вклад.
Произведения антикварного и государственно-правового содержания принадлежат его младшему тезке (возможно, эпохи Августа).
Г. Ацилий[17]
Г. Ацилий как сенатор из плебейской фамилии вводит в сенат членов философского посольства 155 г. и во время заседания служит переводчиком. Его произведение, написанное по-гречески, переводит на латынь некий Клавдий; идентификация с Клавдием Квадригарием перед лицом этой многочисленной фамилии - чистый произвол.
Произведение начиналось с праисторического периода и было доведено до современности. Позднейшее сохранившееся сведение - о событии 184 г. до Р. Х. Для Ацилия само собой разумеется, что Рим - греческая колония. Он исторически анализирует культурные факты: в этом отношении Катон - не первый. В анекдоте о разговоре Сципиона с побежденным Ганнибалом проявляется не только "эллинистическая" черта, но и латинский вкус к меткому слову (frg. 5 P.). Форма анекдота служит римлянину также для того, чтобы передать этическую норму и осудить выход за ее рамки (frg. 3 P.).
А. Постумий Альбин[18]
А. Постумий Альбин - весьма значительная политическая фигура своего времени; он принимал участие в посольстве к царю Персею, и после битвы при Пидне ему была поручена охрана пленника. В 155 г. как городской претор он принимает знаменитое философское посольство; через год он становится членом делегации, посредничающей при заключении мира между Атталом II и Прусием II. Как консула 151 г. до Р. Х. его (вместе с коллегой) народные трибуны бросают в тюрьму из-за его чрезмерной строгости. После разрушения Коринфа (146 г.) он играет важную роль в сенатской комиссии, занятой устройством провинции Ахайи; греки в самых значительных местах устанавливают статуи в его честь (Cic. Att. 13, 30, 3; 32. 3).
На исторический труд, начинавшийся с праистории Рима, ссылаются только Авл Геллий и Макробий. Кроме того, Полибий упоминает одно стихотворение Альбина (40, 6, 4); может быть, оно тождественно засвидетельствованному в ином месте сочинению в честь прибытия Энея в Италию. Альбин пишет прагматическую историю в духе Фукидида. Он употребляет знакомый сызмальства греческий язык, и Катон смеется над его извинениями о несовершенстве его греческого, которыми начинается труд (Polyb. 40, 6, 5; Plut. Cato 12). Причина неприязни знаменитого цензора - конечно, не только его грекомания, но и аристократизм: Полибию претит "хвастливый болтун" (напр. 40, 6, 1); ведь именно он склонил сенат не отпускать ахейских заложников (Polyb. 33, 1, 3-8) и таким образом продлил на пять лет ссылку греческого историка.
Постумия высоко ценили его римские и греческие современники. Известна латинская переработка его труда. Незначительное его влияние не должно быть обусловлено невысоким качеством; скорее Альбину повредила личная неприязнь историков Полибия и Катона, определивших традицию. Положительное суждение Цицерона (ас. 2, 45, 137; Brut. 21, 81) тем весомее, что это первый непредвзятый свидетель. Альбин заслуживает упоминания в истории литературы как поучительный пример гибели литературного произведения в силу односторонности традиции.
М. Порций Катон
Катону, действительному основателю латинской историографии, будет посвящена отдельная глава.
Л. Кассий Гемина[19]
Л. Кассий Гемина жил во время quarti ludi saeculares (четвертые юбилейные игры - 146 г. до Р. Х.; frg. 39 P.), т. е. он современник Катона.
Его Annates[20] в первой книге были посвящены латинской праистории; блуждания Энея[21] - особенно богатый материалом экскурс этого рассказа. Вторая книга охватывала события от Ромула до конца войны против Пирра (280 г. до Р. Х.). Обе следующие были посвящены первой и второй Пуническим войнам; четвертая была опубликована до начала последней войны против Карфагена, как показывало заглавие (Bellum Punicum posterior; frg. 31). Общий объем[22] неизвестен; упомянуты события 181 г. (находка книг Нумы; frg. 37) и 146 г. до Р. Х. (frg. 39).
С точки зрения стиля[23] царит паратакса (frg. 37) и brevitas; однако есть и периоды, отражающие канцелярский стиль II в. (frg. 13). Повествование эффектно использует исторический презенс (frg. 9 и 23). Важное с точки зрения содержания может быть подчеркнуто постановкой в начале (quo irent nesciebant, "куда идти, они не знали" - frg. 9); аллитерации - обычное для эпохи украшение (frg. 40).
Греческая образованность чувствуется на каждом шагу: общее место философского содержания, которое позднее мы обнаружим у Саллюстия (Iug. 2, 3), появляется во frg. 24: quae nata sunt, ea omnia denasci aiunt, "говорят, со всем, что рождено, происходит и противоположное". Кассий занимается временем жизни Гомера и Гесиода (frg. 8) и богами Самофракии (frg. 6). Вопрос об этиологии культа предопределяет удивительное для нас толкование чуда со свиньей (frg. 11). У образованного римлянина сосуществуют вкус к культурно-историческим фактам и рациональная установка; и то и другое сочетается с псевдоисторическими объяснениями: Янус, Сатурн и Фавн в духе Евгемера объявляются царями, причисленными к богам (frg. 1 и 4).
О политической близости нашего автора-плебея к Катону можно высказывать только предположения[24]. Гемина скоро оказывается добычей забвения; Плиний Старший приводит его несколько раз; грамматики и антиквары, которые его цитируют, кажется, по большей части черпают свой материал у Варрона[25]. Ничто не дает нам права определять этого старейшего латинского анналиста и ценного свидетеля культурной истории как "полу-Катона или еще того меньше"[26].
Л. Кальпурний Пизон
Лицо, в некоторых отношениях напоминающее Катона, - Л. Кальпурний Пизон Цензорий Фруги[27]. Он (консул 133 г.) - представитель удачливого плебейского рода и противник Гракхов. Как народный трибун он вносит первый законопроект о лихоимстве; должность цензора он отправляет со строгостью. Свое прозвище он носит по достоинству: как высоко он ценит умеренность, показывает анекдот, который он сообщает о Ромуле (frg. 8): Ромул на одной пирушке выпил мало, поскольку на завтра у него было много дел. Тогда ему сказали: "Если бы все последовали твоему примеру, вино стало бы дешевле". Ромул возразил: "Нет, дороже, если каждый будет пить, сколько хочет. Я выпил именно столько, сколько хотел".
От его исторического труда, составленного, вероятно, в старости, до нас дошло 45 фрагментов. Стилистически непритязательная работа охватывала период от сказания об Энее по крайней мере до 146 г. до Р. Х. Автор критикует настоящее (frg. 40 P. adulescentes peni deditos esse, "юноши преданы похоти") и повествует с морализирующим оттенком. Он может установить точные даты падения нравов: для luxuria, "роскоши" - 187 г. (frg. 34 P.), для pudicitia subversa, "гибели целомудрия" - 154 г. (frg. 38 P.)[28]. Многочисленные фрагменты дают право заключить об этимологических и топографических интересах[29]. Кальпурния используют Варрон, Ливий, Дионисий Галикарнасский и Плиний. У Геллия сохранилось два отрывка, чья привлекательная простота пришлась по вкусу архаисту.
Г. Фанний[30]
Как зять Лелия Фанний близок кружку Сципионов. При поддержке Гая Гракха он становится консулом в 122 г.; против предложения последнего дать латинам полные гражданские права, а остальным союзникам - латинское право он произнес знаменитую речь De sociis et nomine Latino; отождествление этого Фанния с историком остается спорным[31]. Возможно, историк - сын консула 122 года. Не исключено, что его анналы охватывали только современность. Фанний, чей плебейский род только с 161 г. вошел в круг знатных фамилий, должно быть, следовал тенденциям народной партии. Когда он включал в свой труд собственные и чужие речи (ср. Cic. Brut. 81), это могло быть связано с намерениями показать мотивацию - в духе Полибия. Вообще же Фанний образованный автор: он сравнивает (frg. 7) жизненный стиль Сципиона с иронией Сократа (Cic. ас. 2, 15).
Саллюстий (hist. frg. 1,4 м.) ценит Фанния за его правдолюбие и, возможно, воспринимает его мнение об эпохе, когда началось падение нравов[32]; Брут составляет из него эпитому (Cic. Att. 12, 5, 3).
Г. Семпроний Тудитан[33]
К анналистам относят также Г. Гракха (Ad Marcum Pomponium liber) и Г. Семпрония Тудитана, консула 129 г. Он пишет Libri magistratuum и, вероятно, историческое произведение. Свои подвиги он предоставляет воспеть Гостию в Bellum Histricum.
Семпроний Азеллион[34]
Семпроний Азеллион (примерно 160-90 гг. до Р. Х.) был в 134/133 г. военным трибуном у Нуманции. Таким образом он, предположительно, близок кружку Сципионов. Его исторический труд (Res gestae или Historiae) по крайней мере в 14 книгах ограничивается эпохой его собственной жизни (ок. 146- 91 гг.).
Стиль Семпрония Азеллиона отмечен приверженностью параллелизму и антитезе. Конечно, это впечатление основывается главным образом на предисловии с его особо тщательной отделкой. Азеллион еще далек от языкового искусства Целия Антипатра (Cic. leg. 1, 6), что, конечно, не дает нам права считать его стиль "плохим".
Азеллион в Риме знаменует новые историографические пожелания; его предисловие направлено против чисто внешнего коллекционирования фактов (idfabulaspueris est narrare, non historias scribere, "это значит рассказывать детям басни, а не писать историю") и требует аналитического, основательного изложения, считающегося с внутриполитической обстановкой (frg. 1): Nobis non modo satis esse video, quod factum esset, id pronuntiare, sed etiam, quo consilio quaque ratione gesta essent, demonstrare, "нам недостаточно только изложить то, что произошло, но <нужно> и показать, с какой целью и в силу каких намерений". Как представляется, он устанавливает различие между анналистикой и прагматической историей под влиянием Полибия. К этому добавляется исократовский морализм: истинная историография предназначена поучать и призывать к должному поведению ради государства (frg. 2): nam neque alacriores... ad rem publicam defendundam neque segniores ad rem perperam faciundam annales libri commovere quosquam possunt, "ведь анналы не могли побудить никого ни быть более стойким, защищая государство... ни быть не столь энергичным, творя неправое дело"[35]. Однако творец римской исторической монографии в собственном смысле слова - конечно, Целий Антипатр.
Вопреки его историческим амбициям Семпрония Азеллио-на заведомо читают лишь Цицерон, грамматики и антиквары.
Целий Антипатр[36]
Л. Целий Антипатр - основатель жанра исторической монографии в Риме. О его происхождении нельзя сказать ничего определенного: прозвище Антипатр не доказывает, что Целий или его отец был вольноотпущенником, что было бы новшеством в рамках римской историографии. Автор описывает в семи книгах Вторую Пуническую войну. Образец монографической трактовки - эллинистическая историография. Ограничение незначительным временным промежутком делает возможным более точное изучение источников: Фабий Пиктор, Катон, Силен, возможно, также и Полибий[37]. Целий заботится об объективности (frg. 29) и желает опираться на достоверную традицию (frg. 2).
С литературной точки зрения историческая монография позволяет группировку материала вокруг центральной темы и главного героя, так что история становится драмой. В соответствии с индивидуалистическим духом времени центральное место занимает Сципион, вступающий в конкуренцию с Александром эллинистических историков и Ганнибалом Силена.
Целий - первый римский историограф, у которого на первом плане оказывается эстетический замысел (Cic. de orat. 2, 54 ел.; leg 1, 6), т. е. первый настоящий писатель среди римских историков. Историография для него - риторическая задача, труд в духе исократовской психагогии. Изображение пользуется драматическими средствами (речи, ср. frg. 47 P., сны, и т. д.). При этом не обходится без риторических преувеличений (frg. 39): Coelius ut abstinet numero, it a ad immensum multitudinis speciem auget: volucres ad terrain delapsas clamore militum ait, atque tantam multitudinem conscendisse naves,, ut nemo mortalium aut in Italia aut in Sicilia relinqui videretur, "Целий, хотя и воздерживается от стихотворного размера, однако же доходит до колоссальных преувеличений: он пишет, будто птицы падали на землю от крика, или будто на корабли взошло столько людей, что казалось: ни в Италии, ни в Сицилии не осталось ни одного человека".
Стиль азианический: небольшие ритмичные колоны, причем автор в предисловии извиняется за подчас слишком отважный порядок слов в них (frg 1 P.). В заботах об искусном построении периодов он отваживается на ὑπέρβατα; редкие слова служат средством украшения (congenuclat, "падает на колени", frg. 44 P.). В его повествовании - как в эпосе - преобладает исторический презенс; наряду с клаузулами, свойственными изящной прозе, можно обнаружить и стихотворные концовки (frg. 24 B. P.). И то и другое свидетельствует об эпических амбициях[38], то, безусловно, не позволяет постулировать существование установившегося исторического стиля для той эпохи.
Нечто своеобразное - подробное рассуждение о проблемах стиля в историческом произведении (frg. 1 Р.). Целий уверен в добротности своего юридического и риторического образования; не случайно великий оратор Л. Лициний Красс - его ученик (Cic. Brut. 26, 102). Вполне соответствует высокому уровню его самосознания, что он посвящает свой труд, опубликованный после 121 г. до Р. Х., не Лелию, но влиятельному грамматику Л. Элию Стилону (frg. 1, 24 В.), учителю Цицерона и Варрона[39].
Целий Антипатр встречает живой отклик. Цицерон в своем произведении De divinatione ссылается на многие сны, которыми тот украшал свое повествование. М. Брут и Варрон делают из него выписки, и Ливий прибегает к нему в третьей декаде. Его используют также Плутарх, Вергилий, Валерий Максим, Плиний, Фронтин и, возможно, Кассий Дион. В эпоху архаистов он снова входит в моду: его цитирует Геллий, и цезарь Адриан ставит его выше Саллюстия (Hist. Aug. Hadr. 16, 6). Некий Юлий Павел пишет к нему языковой комментарий.
Гн. Геллий[40]
Были известны Annales Гн. Геллия (II в. до Р. Х.). Начальный период был изложен многословно. В 33 книге изложение дошло до 216 г., так что сохраненное традицией число в 97 книг не кажется невероятным (frg. 29 P.). Антикварная ученость автора простирается вплоть до имен изобретателя алфавита, медицины, мер и весов и основателей городов. Пространное описание римского прошлого, вероятно, прокладывало путь позднейшей анналистике[41]. Повествование, доведенное до современности, было использовано Дионисием Галикарнасским и сделалось ненужным после Варрона.
Мемуарная литература[42]
Со следующими историографами - эпохи Гракхов и Суллы - мы уже добираемся до поколения, предшествующего Цицерону. Здесь мы сталкиваемся с богатой мемуарной литературой: кроме самих Г. Гракха и Суллы, в особенности заслуживают упоминания М. Эмилий Скавр, П. Рутилий Руф и Кв. Лутаций Катул. Двое последних, как известно, писали и исторические произведения. Только о воспоминаниях Г. Гракха и Суллы мы можем - благодаря Плутарху - составить себе некоторое представление. Возникновение литературы, посвященной жизни самого автора, наталкивается в Риме на меньшие препятствия, нежели в Греции, где тем не менее существуют мемуары царя Пирра и Арата Сикионского. В то время как внимание греческой этики обращено к типичным добродетелям и порокам, в Риме маска увековечивает предка со всеми морщинами и бородавками, но на погребальных играх его представляют со всеми регалиями высшей из его должностей. К духовным предпосылкам литературного самоизображения относится и личное право на изображения для членов знатных родов[43]: так, М. Клавдий Марцелл после своего третьего консульства (152 г. до Р. Х.) посвящает в храме Чести и Доблести - рядом со статуями отца и деда - свою собственную; подобным образом поступит позднее (57 г.) Кв. Фабий Максим в скульптурном украшении своей триумфальной арки.
Полулитературная предпосылка автобиографии - оправдательные письма, каковые Сципионы сочиняют на греческом языке: Африканский Старший царю Филиппу, П. Корнелий Сципион Назика о походе против Персея[44]. Катон Старший также не боится приводить в своем историческом труде дословно собственные речи. Для римского самосознания мемуарная литература - весьма характерное явление. В некоторых отношениях Сулла может служить прообразом Цезаря; мы еще вернемся к мемуарной литературе в связи с его Записками.
Младшая анналистика
Анналисты[45] эпохи Суллы ("младшие анналисты") - основной источник Ливия. Для этих писателей показательно сознательное возвращение к древней традиции последовательного повествования об исторических событиях как выражение той исторической концепции, для которой центральным пунктом является Рим. К этому прибавляется стремление литературно оформить свой рассказ в плотно скомпонованных массивах. В первый раз среди авторов обнаруживаются не сенаторы, но клиенты таковых; Клавдий Квадригарий и Валерий Антиат происходят, вероятно, из муниципальной аристократии или всаднического сословия.
Кв. Клавдий Квадригарий
На первом месте должно назвать Кв. Клавдия Квадригария[46], чьи Анналы включали по крайней мере 23 книги. Мы не знаем, писал ли Клавдий ab urbe condita или - что вероятнее - начал только с галльского вторжения. Со Второй Пунической войны изложение становилось подробнее; оно было доведено до эпохи Суллы. Позиция Клавдия - в пользу партии оптиматов. Он хвалит Суллу (frg. 84) и критикует Мария (frg. 76; 81; 83 P.). Клавдий разбавляет анналистскую схему вставками - письмами, речами и анекдотами. В важных переходных пунктах объемистый труд членился промежуточными вступлениями (как к кн. 18).
Стиль Квадригария производит благоприятное впечатление своей краткостью и точностью; по сравнению с Ливием бросается в глаза отсутствие украшений, с Саллюстием - архаизирующего колорита.
Начиная с 187 г. Клавдий - главный источник Ливия; Фронтон и Геллий ценят безыскусную приятность его стиля. Отождествление с переводчиком Ацилия и хронографом HRR 1, 178 - дело произвола.
Валерий Антиат[47]
Анналы Валерия Антиата в 75 книгах охватывали период от начала и по крайней мере до 91 г. до Р. Х., возможно, даже до смерти Суллы. Поскольку он пишет ab urbe condita, он должен заполнить лакуну между преданием и началом исторической традиции. Он не упускает ни одного случая способствовать прославлению своего рода и приписывает Валериям должности, которые, как можно доказать, занимали другие; войны с сабинянами, о которых писал только он, должны были помочь его клану состязаться славой с Фабиями. Уже Ливий отметил, что Антиат заведомо преувеличивает число павших врагов (frg: 29; ср. 44).
Описание событий каждого года следует по четкой схеме; иногда он резюмирует события нескольких лет. Как и эллинистические историки, он заботится о том, чтобы рассказ производил впечатление. Высокий полет фантазии компенсируется рационалистическими объяснениями и вкраплением служебных сообщений, которые вовсе не всегда - непременный вымысел[48]. Несколько жесткий и искусственный канцелярский язык воздерживается как от вульгаризмов, так и от чрезмерного риторического орнамента[49].
Валерий Антиат - второй основной источник Ливия: иногда уже в первой декаде, постоянно от битвы при Каннах до 38 книги. Силий Италик и Плутарх (в биографиях Марцелла и Фламинина) - вероятно, тоже его доверчиво использовали.
Корнелий Сизенна[50]
Корнелий Сизенна в 78 г. был претором; в 70 г. он один из защитников на процессе Верреса; он умер в 67 г. на Крите, будучи легатом Помпея. Его написанные в старости Historiae по крайней мере в 12 книгах[51] продолжали современную историю Семпрония Азеллиона. Большое пространство было отведено для Союзнической войны и борьбы между Марием и Суллой.
Сизенна, по, видимому, - переводчик Милетских историй Аристида[52]. Его историографический образец - Клитарх, автор романа об Александре (Cic. leg. 1, 7). Соответственно на первый план выходят художественные средства эллинистической историографии: драматическая манера повествования, сны, отступления, речи. Он заботится о тщательной композиции материала (frg. 127 P.) и вовсе не является простым анналистом. Его историографический стиль сочетает модерни-стическую утонченность азианизма с архаизирующими чертами; то он заявляет себя пуристом, то придумывает неологизмы. Вообще в его труде царит доклассическая полнота; знамениты его наречия на -im (Gell. 12, 15). Его вкусу вполне соответствует то, что он сочинял комментарии к Плавту. На этой противоречивой, но плодоносной почве мог вырасти язык Саллюстия.
Сизенна имеет эпикурейские склонности и демифологизирует, напр., смерть Энея (frg. 3 Р.). Скорее всего он хотел (если можно делать выводы из заглавия его исторического труда - Historiae) предпринять исследование мотивов в духе Семпрония Азеллиона; тогда он, должно быть, первый, кто до некоторой степени успешно сочетал прагматический и драматический подход к историографии[53]. Саллюстий, в своих Historiae продолжатель Сизенны, восхищается им как историком, но критикует его аристократическую тенденцию (Iug. 95, 2). Сизенна оказывает влияние еще на Ливия; он упоминается у Веллея (2, 9, 5) и Тацита (dial. 23, 2); на него ссылаются архаисты. У Нония еще был в руках экземпляр с книгами 3 и 4. Сизенна для нас - доклассический мастер языка. Его оригинальная и красочная проза - незаменимая утрата для латинской литературы.
Г. Лициний Макр[54]
Ряд сохранившихся во фрагментах историков республиканской эпохи замыкают Г. Лициний Макр и Кв. Элий Туберон. Они тоже относятся к числу важных образцов Ливия. Первый - отец неотерика и аттициста Г. Лициния Макра Кальва. Отец-историк был другом Сизенны. Как выходец из знатного плебейского рода, он в 73 г. становится народным трибуном и борется против сулланской конституции, домогаясь восстановления трибунов в правах (Sail. hist. 3, 48). В 68 году он претор. Через два года он предстает перед судом по обвинению в лихоимстве и кончает жизнь самоубийством.
Его Анналы, которые он начинает от основания Рима, состояли по меньшей мере из 16 книг. Он использует Libri lintei, список римских должностных лиц[55], записанный на льняной ткани, и пытается с его помощью установить точные данные о должностных лицах V-IV вв. Автор высказывается в пользу gens Licinia и встает на сторону партии популяров. Цицерон порицает многословность его изложения и недостаточное внимание к греческим источникам (leg. 1, 7). Интерес к антикварным подробностям объединяет нашего автора с привлекаемым им Гн. Геллием. Его стиль испытывает влияние азианизма.
Туберон, Дионисий Галикарнасский и Ливий в первой декаде используют нашего историка.
Элий Туберон[56]
Элий Туберон повествовал обо всей римской истории по крайней мере в 14 книгах. Его образцами были Валерий Антиат и Г. Лициний Макр. Используют его Ливий и Дионисий Галикарнасский. Автор - вероятно, не тот Кв. Элий Туберон, известный юрист и неудачливый обвинитель Лигария, но отец Квинта, Луций Элий Туберон, бывший другом Цицерона[57]. Он обладал философскими интересами: Варрон посвящает ему логисторик (Tubero de origine humana), Энесидем - свои Πυρρώνειοι λόγοι.


[1] C. Cichorius, RE 1, 2, 1894, 2248—2255; D. Flach 1985, 56—61; B. W. Frier, Libri Annales pontijlcum maximorum. The Origins of the Annalistic Tradition, Rome 1979; U. W. Scholz, Die Anfange der romischen Geschichtsschreibung, в: P. Neukam, изд.; Vorschlage und Anregungen, Miinchen 1980, 75—92; R. Drews 1988.
[2] Ср. Cic. deorat. 2, 51 сл.; Serv. Аen. i, 373.
[3] Non lubet scribere, quod in tabula apud pontifecem maximum est, quotiens annona earn, quotiens lunae aut solis lumine caligo aut quid obstiterit («я решил не писать то, что есть на досках у великого понтифика, сколько раз продукты питания были дороги, сколько раз свету солнца и луны мешал туман или что–то еще», frg. 77 Peter).
[4] E. Rawson, Prodigy Lists and the Use of the Annales Maximi, CQ 65 NS 21, 1971,158-169.
[5] HRR 1, 5—39; FgrHist 809; E Munzer, Q. Fabius Pictor, RE 6, 2, 1909, 1836— 1841; M. Gelzer 1934 и 1954; P. Bung, Q. Fabius Pictor, der erste romische Annalist. Untersuchungen uber Aufbau, Stil und Inhalt seines Geschichtswerkes an Hand von Polybios I—II, диссертация, Koln 1950; K. Hanell, Zur Problematik der alteren romischen Geschichtssreibung, в: Histoire et historiens dans FAnti–quite, Entretiens (Fondation Hardt) 4, 1956, 147—170; D. Timpe, Fabius Pictor und die Anfange der romischen Historiographie, ANRW 1, 2, 1972, 928—969; G. P. Verbrugghe, Fabius Pictor’s «Romulus and Remus», Historia 30, 1981, 236— 238; J. Pouget, L’amplification narrative dans revolution de la geste de Romulus, ACD 17—18, 1981—1982, 175—187; M. Sordi, II Campidoglio e l’invasione gallica del 386 a. C., CISA 10, 1984, 82—91.
[6] W. Schur, Griechische Traditionen von der Griindung Roms, Klio 17, 1921, 137-
[7] Cp. D. Timpe, Fabius Pictor (см. прим, 1 на стр.416) 941 с л.; см. также D. Flach 1985, 61—63; противоположное мнение: E. Schwartz, RE 5, 1, 1903, 797 сл.; Jacoby, FGrHist III C, № 809 F 4.
[8] F. Bomer, Naevius und Fabius Pictor, SO 29, 1952, 34—53.
[9] Вавилонянина Беросса, египтянина Манефона, дружественных к Карфагену авторов Силена, Хереи, Сосила. Фабий может ориентироваться на греческие местные хроники (open): G. Perl, Der Anfang der romischen Ge–schichtsschreibung, F&F 38, 1964, 185—189; 213—218, особенно 217.
[10] Cp. M. Gelzer 1934, 49.
[11] Th. Mommsen, Romische Forschungen, Bd. 2, Berlin 1879, 10.
[12] О приоритете Невия по отношению к Фабию: см., напр., F. Bomer (см. выше в прим, з к стр.417); Peter LXXXII сл.; F. MPnzer, стлб. 1839; Jacoby, FGrHist III 2 D 598 = коммент. к № 174; Е. Kornemann, Romische Geschichte 1, Stuttgart 1938, 284—286; Klingner, Geisteswelt 73 сл.; J. Perret, Les origines de la legende troyenne de Rome, Paris 1942, 471 сл.; H. T. Rowell, The Original Form of Naevius’ Bellurn Punicum, AJPh 68, 1947, 40; W. Strzelecki, Naevius and Roman Annalists, RFIC 91, 1963, 440—458 (приоритет, но не использование). За приоритет Фабия: Leo, LG 83 сл.; Ed. Fraenkel, RE Suppl. 6, 1935, 639; M. Gelzer 1934, 46—55, особенно 54 сл.
[13] F. Munzer, стлб. 1840.
[14] H. Peter 1911, 278.
[15] HRR 1, 40—43; FGrHist 810; A. Klotz, Zu den Quellen der Archaiologia des Dionysios von Halikarnassos, RhM NF 87, 1938, 32—50, особенно 36 и 41; G. R Verbrugghe, L. Cincius Alimentus. His Place in Roman Historiography, Philologus 126, 1982, 316—323.
[16] W. Conze, H. Reinhart, Fanatismus, в: Griechische Grundbegriffe. Histo–risches Lexicon zur politisch–sozialen Sprache in Deutschland, Bd. 2, Stuttgart !975. 3°3—327-
[17] HRR 1, 49—52; FGrHist 813; A. Klotz, Der Annalist Q. Claudius Quadrigarius, RhM 91, 1942, 268—285, особенно 270—272; F. Altheim, Untersuchun–gen zur romischen Geschichte, 1, Frankfurt 1961, 182—185.
[18] HRR I², 53; FGrHist 812; F. Munzer, Postumius (31), RE 22, 1, 1953, 902— 908.
[19] HRR 1, CLXV—CLXXIII; 98—111 (там см. более старую лит.); Peter, Wahrheit und Kunst, 287 сл.; Bardon, Litt. lat. inc. 1, 73—77; Leeman, Orationis ratio 1, 72 сл.; 2, 401 сл.; Klingner, Geisteswelt 76; E. Rawson 1976, 690—702; W. Suer–baum, Die Suche nach der antiqua mater in der vorvergilischen Annalistik. Die Irrfahrten des Aeneas bei Cassius Hemina, в: R. Altheim—Stiehl, M. Rosenbach, изд., Beitrage zur altitalischen Geistesgeschichte. FS F. Radke, MOnster 1986, 269— 297; U. W. Scholz, Zu L. Cassius Hemina, Hermes 117, 1989, 167—181; G. Forsythe, Some Notes on the History of Cassius Hemina, Phoenix 44, 1990, 326—344.
[20] He Historiae (ошибочно Диомед, который сохраняет frg. 11).
[21] Как промежуточный пункт Гемина называет Сицилию, а не Карфаген.
[22] E. Rawson 1976, 690 считает, что речь шла о пяти книгах; U. W. Scholz 1989 (см. выше прим. 1, 172) — что о семи (однако число семь у Катона, Невия, Пизона, Целия — еще не доказательство для Гемины).
[23] Leeman, Orationis ratio 1, 72 сл.; 2, 401 сл.
[24] E. Rawson 1976, 400 (там имеется в виду Cic. Phil 2, 26).
[25] Peter, Wahrheit und Kunst, 287 сл.
[26] Klingner, Geisteswelt 76.
[27] HRR 1, 120—138; F. Bomer 1953/54, 206 сл.; Klingner, Geisteswelt 77 сл.; K. Latte, Der Historiker L. Calpurnius Frugi, SDAW, Kl. f. Sprachen, Lit. und Kunst 1960, 7 (= Kl. Schr. 1968, 837—847); E. Rawson 1976, 702—713; A. Mastrocinque, La cacciata di Tarquinio il Superbo. Tradizione romana e letteratura greca I, Athenaeum 61, 1983, 457—480; G. E. Forsythe, The Historian L. Calpurnius Piso Frugi, диссертация, Philadelphia 1984, cp. DA 46, 1985, 235 A; M. Bonaria, L. Calpurnius Piso Frugi, frg. 18 Peter, Latomus 44, 1985, 879 (этот отрывок причисляется к первой книге).
[28] K. Bringmann 1977, 33.
[29] Этимологии: frg. 2; 6; 7; 43; 44 Р.; топографические данные: frg. 4; 6; 16 Р.
[30] HRR 1, 139—141; E Bomer 1953/54, 207 сл.; Broughton, Magistrates 1,519; Klingner, Geisteswelt 78 сл.; E Munzer, Die Fanniusfrage, Hermes 55, 1920, 427— 442. — О фрагментах речи: J. C. Ferrary, A propos de 2 fragments attribues a, C. Fannius cos. 122 (ORF, frg. 6 et 7), в: Democratiaet aristocratia, Paris 1983, 51—58.
[31] За отождествление: Leo, LG 333, прим. 1; F. Cassola, I Fanni in eta repubblicana, Vichiana 12, 1983, 84—112.
[32] K. Bringmann 1977, 41.
[33] HRR 1, 143—147; A. E. Astin, Scipio Aemilianus, Oxford 1967, 239 сл.; J. Ungern—Sternberg von Pürkel, Untersuchungen zum spatrepublikanischen Not–standsrecht, München 1970, 46.
[34] HRR 1, 179—184; 392 (библ.); R. Till, Sempronius Asellio, WJA 4, 1949— 50, 330-334; Bardon, Litt. lat. inc. 1, 1952, 113—115; M. Gelzer 1954, 342—348; W. Richter, Romische Zeitgeschichte und innere Emigration, Gymnasium 68, 1961, 286—315; M. Mazza, Sulla tematica della Storiografia di epoca Sillana: il frg. 1—2 di Sempronio Asellione, SicGymn. 18, 1965, 144—163; M. Gelzer 1934 и 1954.
[35] Идентичность критикуемых Annales libri оспаривается: C. Schaublin, Sempronius Asellio frg. 2, WJA NF 9, 1983, 147—155 (хроника за рамками литературы) и D. Flach 1958, 83 сл. (антикварно ориентированный историк).
[36] HRR 1, 158—177, не вполне заменяется W. Herrmann, Die Historien des Coelius Antipater. Fragmente und Kommentar, Meisenheim 1979; Leo, LG 336— 341; A. Klotz 1940/41; W. Hoffmann, Livius und der zweite Punische Krieg, Berlin 1942; J. Vogt, Orbis, Freiburg i960, 132; P. G. Walsh 1961, 110—137, особенно 124—132; E. Carawan, The Tragic History of Marcellus and Livy’s Characterization * CJ 80, 1985, 131-141.
[37] Cic. div. 1, 49; Liv. 27, 27, 13; Gell. 10, 24, 7.
[38] Q. Ennius eumque studiose aemulatus L Coelius («Л. Энний и упорно с ним состязавшийся Целий», Fronto р. 56 V. D. H.); несколько иначе Leeman, Orationis ratio 76.
[39] Стилон объясняет Салийский гимн и занимается комедиями Плавта.
[40] HRR 1, 148—157; Bardon, Litt. lat. inc. 1, 77—80; W. D. Lebek 1970, 215— 217; Peter, Wahrheit und Kunst, 292 сл.; E. Rawson 1976, 713—717.
[41] T. P. Wiseman, Clio’s Cosmetics, Leicester 1979, 20—23.
[42] G. Misch, Geschichte der Autobiographic 1: Das Altertum (1907), Frankfurt ³1949—1950.
[43] У homines novi такого права нет.
[44] Schanz—Hosius, LG 1, 204.
[45] D. Timpe 1979, 97-119.
[46] HRR 1, 205—237; S. Bastian, Lexicon in Q. Claudium Quadrigarium, Hildesheim 1983; M. Zimmerer, Der Annalist Q. Claudius Quadrigarius, диссертация, Munchen 1937; A. Klotz, Der Annalist Q. Claudius Quadrigarius, RhM NF 91, 1942, 268—285; R G. Walsh 1961, 110—137, особенно 119—121; von Albrecht, Prosa 110—126; W. Schibel, Sprachbehandlung und Darstellungsweise in romi–scher Prosa. Claudius Quadrigarius, Livius, Aulus Gellius, Amsterdam 1971.
[47] HRR 1, 238—275; R. Adam, Valerius Antias et la fin de Scipion lAfricain, REL 58, 1980, 90—99; U. Bredehorn 1968, 91—100; A. Klotz 1940/41; R. A. Laroche, Valerius Antias as a Livy’s Source for the Number of Military Standards Captured in Battle in Books I—X, C&M 35, 1984, 93—104; T. Leidig 1993; R G. Walsh 1961, особенно 121 сл.
[48] С чувством уверенности U. Bredehorn, скептически J. Ungern—Sternberg; M. Gelzer, Kl. Schr. 3, 1964, 257, полагает, что речь идет о постепенном создании целой сети взаимосвязанных сенатских решений под знаком псевдоточности.
[49] Leeman, Orationis ratio 82.
[50] 4. HRR 1, 276—297; G. Barabino (TK), I frammenti delle Historiae, в: E Bertini, G. Barabino, изд., Studi Noniani 1, Genova 1967, 67—239; E. Badian, Waiting for Sulla, JRS 52, 1962, 47—91; его же, Where was Sisenna?, Athenaeum NS 42, 1964, 422—431; E. Candiloro, Sulle Historiaedi L. Cornelius Sisenna, SCO 12, 1963, 212— 226; W. D. Lebek 1970, 58 сл.; 267—285; P. Frassinetti, Sisenna e la guerra sociale, Athenaeum 50, 1972, 78—113; G. Calboli, Su alcuni frammenti di Cornelio Sisenna, StudUrb 49, 1, 1975, 151—221; E. Rawson 1979; S. Condorelli, Sul frg. 44 P. di Sisenna, NAFM 1, 1983, 109—137.
[51] Nonius p. 468, 10 Lindsay цитирует 23 книгу.
[52] Иначе считает E. Rawson 1979, 331—333 (Овидий в Тристиях, 2, 443 сл. называет переводчика Milesiae среди авторов, родившихся намного позднее; но в данном случае так ли важна для Овидия была хронология?).
[53] E. Rawson 1979, 345.
[54] HRR 1, 298—307; E Munzer, RE 13, 1, 1926, 419—435. А. Klotz 1940/1941, 208—210; 222—272; Bardon, Litt. lat. inc. 1, 258—260; Broughton, Magistrates 2, 138; 146; 443; 580; R. M. Ogilvie, Livy, Licinius Macer and the Libri lintei, JRS 48, 1958, 40—46; R G. Walsh 1961, 110—137, особенно 122 сл.; R. M. Ogilvie, Commentary on Livy 1—5, Oxford 1965, 7—12.
[55] B. W. Frier, Licinius Macer and the consules suffecti of 444 B. C., TAPhA 105, !975> 79-97*
[56] HRR 1, 308—312; A. Klotz 1940/1941, 208—210; 220—272; P. G. Walsh 1961, 110—137, особенно 123; M. Gelzer, Kl. Schr. Bd. 3, 1964, 278 сл.; A. M. Biraschi, Q. Elio Tuberone in Strabone 5, 3, 3, Athenaeum 59, 1981, 195—199.
[57] Cp. M. Bretone, Quale Tuberone?, Jura 27, 1976, 72—74; за Квинта Элия Туберона как историка H. Peter 1911, 327.
Ссылки на другие материалы: