Римская историография

Общие положения
Историография имеет дело - уже в силу этимологии - с эмпирическим исследованием фактов (ἱστορίη). Этим отличается ее содержание от сюжета поэтической драмы (argumentum) - предмет последней не то, что есть, а то, что может быть, - и от вымышленных событий (fabulae), которые не обязаны быть ни истинными, ни правдоподобными[1]. Историография в особой мере обязана быть достоверной, и ей знакомо правило - конечно, не в полной мере выполнимое - партийной беспристрастности.
Названные требования подлежат в Риме значительным изъятиям. Римская историография, как правило, патриотична, т. е. не беспартийна, она морализирует, т. е. не сводится к чистой эмпирике, она достаточно далеко заходит в сферу вымысла, т. е. не удовлетворяет требованию правдивости, и на ее способ изображения во многих отношениях оказывает влияние драма, т. е. часто исторически достоверное подменяется литературно правдоподобным.
В зависимости от материала историография подразделяется на анналистику (ab urbe condita, "от основания города"), современную историю (historiae)[2] и историческую монографию, причем способ представления материала анналистики (по годам) не ограничивается "анналистикой" в тесном смысле слова.
Достоверности вредит этиологический налет, поскольку он может вести к свободному вымыслу.
В зависимости от подхода нужно делать различие между жанрами. Начнем с annales в тесном смысле слова, хроники фактов. Родоначальником этого жанра считается Фабий Пиктор, однако при этом не обращают достаточного внимания на его жилку рассказчика. В этом типе постоянный жанровый признак образует "археология". Сообщения как таковые выстраиваются по годам, так что появляется опасность упустить из вида более крупный контекст. К особенностям этого жанра относится также раздельное описание res extemae и internae, "внешних" и "внутренних дел".
Второй тип - res gestae, "деяния" с беглой "археологией" и подробным описанием современной истории. Архегет жанра - Семпроний Азеллион. Эта разновидность занимает промежуточное положение между annales и historiae. Азеллион занимается причинным анализом, приблизительно в духе полибиевско-прагматической историографии.
В третьем формальном типе "археология" отсутствует; автор ограничивается исключительно современностью (historiae). Типичный представитель - Сизенна. Уже в античности[3] пытались связать со словом historiae либо современность (из-за личного опыта, ἱστορίη автора), либо прагматическую, т. е. политическую историю с объяснением причин событий, но эта семантическая дифференциация - скорее теоретического, нежели практического значения.
Res gestae и historiae соблюдают - хотя и не строго - принцип изложения по годам и задаются вопросом о причинах и цели хода событий.
Annales, res gestae и historiae излагают факты последовательно, не carptim, как исторические монографии.
Литературные притязания исторических монографий совершенно своеобразны. Это поприще того способа изложения, где преследуется цель сыграть на чувствах читателя, частично с ориентацией на аристотелеву теорию трагедии. Однако такое применение противоречит намерениям Аристотеля, который, безусловно, делал различие между историей и поэзией. Архегет монографии в Риме - Целий Антипатр.
Вышеназванные понятия покрывают лишь небольшую часть эллинистически-римской историографии в ее реальной широте.
Всеобщая история организует материал по географическому принципу (Лутаций Дафнис, вольноотпущенник Лутация Катула: Communes historiae; позднее Варрон и Помпей Трог пишут сопоставимые произведения).
Школьный жанр эпитомы появляется в I в. до Р. Х. начиная с Юния Брута, к нему обращаются также Корнелий Непот и Аттик. Выбор материала при этом остается субъективным. Эпитома приобретает большее значение в императорскую эпоху.
Commentarius, "записки", обладает римскими корнями в административной сфере, однако вполне объясним и в рамках греческой традиции: ὑπόμνημα ("воспоминания") - упорядоченный материал для литературной обработки. Ксенофонт служит литературным образцом для commentarii (Цезарь) и для автобиографий (Лутаций Катул).
Родственные, но не тождественные историографии жанры - биография и автобиография, формально весьма многогранные области, о которых будет речь в отдельной главе. У них есть свои римские начатки: речи на похоронах, элогии, оправдательные письма и административные сообщения чиновников высокого ранга, однако уже с самого начала намечаются точки пересечения с греческой традицией: энкомия-ми, зерцалами государей, безыскусными и литературно обработанными биографиями. Иной тип биографической литературы - описания exitus, "кончин". Они оказывают свое влияние на римскую историографию. Биография позднее наслаивается на иные жанры латинской историографии, так как могущество императоров делает биографический подход к истории вполне логичным.
Греческий фон
Местные традиции уже в древнейшие времена сочетаются в римской историографии с греческой. Характерно, что в прозаической области, как и в поэтической, влияние эллинизма по времени опережает классику. От Катона до Сизенны преобладают эллинистические образцы во всем их многообразии, от историй об основании (ϰτίσεις) до "трагической" историографии[4].
Только позднее открывают великие классические образцы и отваживаются состязаться с ними, опираясь на приобретенный между тем эллинистически-римский фундамент: Саллюстий становится римским Фукидидом, Ливий - римским Геродотом[5]. Еще предшествующее поколение довольствовалось более скромными образцами: Цезарь - Ксенофонтом, Цицерон - последователями Исократа Эфором и Теопомпом. Ксенофонт и Исократ - путеводные имена, и их значение для Рима еще не оценено по достоинству.
Римское развитие[6]
Римские черты, наложившие на длительный срок свою печать на латинскую историографию, - ее патриотический характер, воспитательная функция (historia magistra vitae), морализм, сосредоточенность на свободном решении человека, преобладающая концентрация внимания на столице - Риме.
Историческое сознание зарождается в Риме до всякой историографии. Ведомые понтификами летописи с точностью фиксируют более или менее важные сухие факты: эта черта определит римскую историографию на долгий срок, будь то лишь элемент стиля (как в определенных местах у Тацита) или же сознательно культивируемая позиция (как у Светония).
Мощный импульс для римской историографии - честолюбие римских полководцев и их gentes, "родов", В этих рамках развивается эпос Энния, который, со своей стороны, окажет влияние на историографические жанры (хотя иногда это влияние и преувеличивалось). В изящных искусствах изображения исторических лиц и реально происходивших битв известны уже приблизительно с 300 г. до Р. Х., то есть столетием раньше возникновения историографии; такого рода историческая живопись служит пропагандистским целям - прославлению родов триумфаторов. Республиканская историография имеет клановые и родовые корни: уже тот факт, что столь многие произведения начинаются ab urbe condita, доказывает, что для некоторых семейств речь идет о том, чтобы обрести свою легитимацию в легендарной эпохе раннего Рима. Этиологический повод может вести к свободному вымыслу. Подвиги выходцев знатных фамилий уже давно прославляются в триумфальных процессиях: носимые во время таковых tabulae pictae[7] рассчитаны на то, чтобы поднять престиж триумфатора и его gens - с оглядкой на предстоящую предвыборную борьбу: параллель родовой ориентации римской историографии. Сохранению памяти об умершем как exemplum способствуют восковые маски и надписи; ранний пример - элогии Сципионов. Тексты речей на похоронах (laudationes funebres) хранятся как фамильная гордость, так что потом они могли становиться историческими источниками[8], хотя и сомнительными. Другие значимые речи также не сразу становятся добычей забвения: таковы, напр., выступления Аппия Клавдия Цека против мирных предложений Пирра.
Историография в тесном смысле слова формируется как новое политическое средство по мере роста образованности, сначала на греческом языке, затем на родном. Работы на греческом языке как орудие внешней политики имеют смысл тогда, когда римляне ведут борьбу с Македонией и Селевкидами; затем они его теряют.
Латинская историография - форма контакта (иногда и прений) в рамках римского общества; по большей части она представляет себя как средство сообщить политический опыт старого поколения более молодым. Соответственно авторы этого жанра - по большей части сенаторы[9]; только с эпохи Суллы появляются клиенты знатных родов - авторы исторических сочинений. В обоих случаях перспектива жанра сохраняет сенаторскую ориентацию: более важно происхождение заказчика, нежели автора. Описание современности может быть независимым от родовых традиций: ряд посвященных ей работ открывает Семпроний Азеллион. В позднереспубликанскую эпоху и несенаторы обращаются к историографии: Фабий, Катон и Пизон более не являются для них определяющими авторитетами.
Литературная техника
Литературная техника различна в зависимости от весьма разнообразных целей каждого конкретного автора; специфически литературными притязаниями обладает (за исключением авторов, пишущих по-гречески) из ранних авторов в основном Целий Антипатр.
Древнелатинская историография не имеет единого жанрового характера, она охватывает целое множество различных форм, могущих сочетаться друг с другом неодинаковым образом. На римской традиции основываются следующие формы: простое описание фактов в духе анналов понтификов и записки вроде римских служебных книг и донесений полководцев. Эти последние могут обладать различными литературными претензиями и приближаться к историографии Ксенофонта.
Убедительные представители жанров с явным отпечатком - "ксенофонтовским" - Цезарь, "фукидидовски-катоновским" - Саллюстий и "геродотовски-исократовским" - Ливий. При этом речь идет об индивидуальных достижениях.
По сохранившимся произведениям (напр., Ливия или Тацита) складывается впечатление, что способ представления по годам стал общеобязательным; именно поэтому содержательно обусловленные отклонения особенно красноречивы.
Критика летописной схемы встречается уже у Катона. Азеллион выставляет требование доискиваться причин событий.
Монография отличается от анналистики уже тем, что она предполагает известное единство действующих лиц и действия. По эллинистическим образцам монография может быть выстроена как драма. События группируются вокруг одного героя или по крайней мере немногих. Драматическую технику частично воспринимают Азеллион и Сизенна. Параллель к "драматической" историографии образуют пронесенные во время триумфальных процессий Помпея и Цезаря исторические картины, изображавшие гибель крупнейших противников (App. Mithr. 117, § 575, civ. 2, 101, § 420). Однако общий план, выстроенный по годам, этим не исключается.
Язык и стиль
Язык и стиль[10] древнелатинской историографии не обладает таким единством, которого можно было бы ожидать от одного γένος; должно быть, общеобязательный исторический стиль отсутствовал в течение долгого времени. Подчас появляются такие обороты, которые, как представляется, относились даже и к низшим языковым пластам[11]. С другой стороны, ощущается воздействие стиля римского эпоса, зачастую исторически сориентированного: поэтические элементы можно иногда обнаружить у Катона и Целия, однако они не становятся всепроникающей отличительной чертой стиля. Такой автор, как Клавдий Квадригарий, пишет неброской, элегантной латынью, производящей на нас впечатление большей "современности", чем язык Саллюстия. В этом отношении он близок к простоте, скажем, Пизона и Азеллиона.
У Гемины и Антиата царит тяжеловесный канцелярский стиль, возможно, ориентированный на Полибия. Антипатр, Макр и Сизенна подражают модной азианической риторике.
Цезарь в своих Commentarii делает выбор в пользу простой elegantia и ксенофонтовского обаяния, "геродотианец" Ливий не столь склоняется к архаизации, как Саллюстий, и все более оказывает предпочтение исократовско-цицероновскому стилистическому идеалу: чем ближе подходит он к современности, тем меньше у него языковых архаизмов.
Подражание Катону Саллюстий возводит в правило. Благодаря ему катоновская манера письма получает стилеобразующее влияние. Его сознательно созданный стиль - принадлежность римского последователя Фукидида. В Historiae, о которых часто забывают, он, правда, архаизирует меньше, чем в своих монографиях. Классики, которым уделяется меньше внимания, - Поллион и Трог - имеют другую концепцию историографического стиля, нежели Саллюстий или Ливий.
"Саллюстиевский" стиль как стиль целого жанра - римской историографии - консолидируется только в творчестве Тацита и Аммиана.
В императорскую эпоху в историографию, с одной стороны, сильнее проникают риторические элементы, поскольку она начинает использоваться на занятиях в целях общего образования; с другой стороны, относительно простому стилю грамматика Светоний своими биографиями, частично вступающими в конкуренцию с историографическим жанром, дает, так сказать, "доступ ко двору".
Образ мыслей I. Литературные размышления
Уже Катону претило сообщать в своем историческом труде ничего не говорящие факты; Семпроний Азеллион также занят исследованием политических причин - но, вероятно, в духе прагматической историографии Полибия. Он признает тесную связь внутренней и внешней политики. Поскольку он - как Исократ - верит в моральную полезность истории, историография для него - введение в искусство правильно действовать. Главная цель - docere, "поучать", однако movere, "волновать", вовсе не исключается.
Антипатр, Антиат и Сизенна подчеркивают аспект, обозначаемый риторикой: delectare и movere, "доставлять удовольствие" и "волновать"; в традиции, напр., Дурида и Клитарха они не отказываются от преувеличений.
С теоретической точки зрения Цицерон много раз высказывался об историографии. Он принимает Commentarii Цезаря с их благородной простотой; однако его собственный историографический идеал скорее развивается в "исократовском" направлении - скажем, Теопомпа[12]. Важны замечания Саллюстия и Ливия о призвании историка; мы приведем их в разделах, посвященных этим авторам. По ним можно наблюдать, как одухотворяются сенаторские мысли о "славе", gloria (Саллюстий) и, наконец, писательское творчество становится целью всей жизни (Ливий).
Образ мыслей II
Тот факт, что в римской погребальной процессии предков представляли всегда в том облачении, которое подобало высшей из их должностей, свидетельствует о глубоко укоренившемся вкусе к серьезности неповторимого исторического момента, который становится образцом именно в своей особости.
Римские ценности актуализируются в конкретных действиях: в качестве такого рода воплощений этих ценностей увековечиваются исторические моменты. Таков смысл римской исторической живописи и исторического рельефа. Это нужно иметь в виду, чтобы получить доступ к пониманию специфики римской историографии.
Между древнеримским мировоззрением и позднейшими ступенями - то учеными, то рационально-политическими - греческо-эллинистической историографии существует внутренний конфликт. Этим напряжением и живет римская историография.
С точки зрения материала первые римские историки преимущественно интересуются праисторией и современностью. Этиологические вопросы не отличаются научной беспристрастностью: историки-сенаторы часто проливают свет на происхождение собственного сиятельного рода; homo novus Катон скорее станет интересоваться истоками римского величия и римских обычаев в целом и включением римской истории во всемирную. Он признаёт значение совокупности италийских городов и сообразно с этим включает их в свое исследование корней Империи - в отличие от позднейших историков, преимущественно обращающих свои взоры к столице.
Уже для него чужая история служит моделью по принципу контраста: Катон сравнивает безымянного римского трибуна с Леонидом и таким образом гордо противопоставляет свою манеру греческой.
Римская историография в своих истоках апологетична: Полибий осуществляет большое дело, подавив анналистские тенденции, которые ему кажутся подозрительными[13].
Второе средоточие интереса - современность. И то и другое в прозе Катона - как и в поэзии Невия - стоит непосредственно одно рядом с другим. Изображение современности связано с передачей собственного опыта молодым и служит непрерывному сохранению римских mores. Совершенно явственно и воздействие политических тенденций, оптиматских или - как у Фанния и Макра - народной партии.
Обсуждение ранней эпохи - насколько к ней вообще приковано внимание - не свободно от актуальных намерений. В соответствии с этой перспективой анналисты вплетают в повествование о фактах ранней эпохи факты и тенденции собственного настоящего. (Это, напр., обусловливает возможность привлечения ливиева изображения ранней истории Рима как косвенного источника по эпохе начинающейся революции.)[14]
Уже в ранних римских масках-портретах проявляется вкус к конкретике и к индивидуальности. Примерно в одно время с римской поэзией индивидуального самовыражения (Луцилий, Катулл, элегики) в прозе появляются зачатки биографического и автобиографического жанра: переход virtus от коллектива к личности можно видеть у таких фигур, как Сулла и Цезарь.
Исторический взгляд римской анналистики за одним исключением, правда, очень важным: Катон! - сосредоточен на столице; и позднее она не создаст формы, соразмерной истории Империи. Еще Тацит, Кассий Дион и Аммиан Марцеллин будут страдать под бременем этой традиции, хотя первый распознаёт признаки нового времени и стремится им соответствовать.


[1] Isid. etym. 1, 44, 5 Nam historiae sunt res verae quae factae sunt; argumenta sunt quae etsifacta non sunt, fieri tamenpossunt («История — истинные дела, которые произошли на самом деле; <драматические> сюжеты — те, которые, хотя и не произошли, но могли бы произойти», ср. Aristot. poet. 1451 b 3 сл.); fabulae vero sunt quae nec factae sunt nec fieri possunt, quia contra naturam sunt («мифы же — те, которые и не произошли, и не могут произойти, поскольку противоречат природе»).
[2] 2. Isid. etym. 1, 44, 4 Inter historiam autem et annales hoc interest, quod historia est eorum temporum quae vidimus, annales vero sunt eorum annorum quos aetas nostra non novit («разница между историей и анналами та, что история относится к тем временам, которые мы видели сами, а анналы — к тем годам, с которыми незнакомо наше поколение»); ср. Serv. Aen. 373; так уже у Веррия Флакка, GRF frg. 4 Funaioli; противоположного мнения Auct. Her. 1,13; Cic. inv. 1, 27.
[3] Gell. 5, 18; Serv. Aen. 1, 373; Isid. orig. 1, 41, 1; 44, 3 сл.
[4] Авторов исторического эпоса можно сравнить с эллинистическими эпиками. Прозаиком с литературными притязаниями — «эпическими элементами» — можно, по–видимому, назвать только Целия.
[5] Т. Ливий — исполнивший цицероновскую историографическую программу — является равным образом последователем Геродота и круга Исократа. Отношение Ливия к Геродоту сложное: маковые головки Тарквиния Гордого слишком напоминают Геродота (5, 92); конечно, Ливий не выдумывает всю историю по геродотовскому образцу, но он усматривает ее в своем «римском» оригинале и чувствует ее сходство с рассказом Геродота (с большим правом, нежели сам подозревает). За фольклорное происхождение: Th. Kōves—Zulauf, Die Eroberung von Gabii und die literarische Moral der romischen Annalistik, WJA NF 13, 1987, 121—147; правда, римский фольклор часто подвергался влиянию высокой литературы, и гречески образованные поставщики италийских мифов читали Геродота. Засылка предателя, конечно (ср. Hdt. 3, 154), не должна непременно основываться на литературном вымысле, однако вся обработка имеет литературный характер, в высшей степени подозрительный. То, что вымышленный материал уже в «римских» источниках Ливия получил исходный стимул от литературных реминисценций — наиболее экономная гипотеза.
[6] G. Perl 1984.
[7] G. Zinserling 1959—1960.
[8] W. Kierdorf, Laudatio funebris. Interpretationen und Untersuchungen zur Entwicklung der romischen Leichenrede, Meisenheim 1980.
[9] Возможное исключение — Целий Антипатр (см. посвященный ему очерк); по Непоту (vir. ill.frg. 16 P. = Suet, gramm. 27) Л. Волтацилий Пифолай (достоверность имени сомнительна) — первый вольноотпущенник, который писал историю. Он открывает в 81 г. до Р. Х. латинскую риторическую школу; T. P. Wiseman, The Credibility of the Roman Annalists, LCM 8, 1983, 20—23.
[10] Основополагающие работы: W. D. Lebek 1970; Leeman, Orationis ratio, особенно 86—88.
[11] W. D. Lebek 1970, 289.
[12] Ср. leg. 1,6 сл.; Jam. 5, 12; de orat. 2, 61—64; Brut. 262; M. Rambaud 1953.
[13] Иногда он — «слишком осторожен» по мнению тех ученых, которые склонны приписывать некоторую достоверность «римской» традиции, — напр., Фабию Пиктору и Цинцию Алименту (повлиявшим на Ливия, Аппиана, Кассия Диона/Зонару и Силия Италика): B. L. Twyman, Polybius and the Annalists on the Outbreak and Early Years of the Second Punic War, Athenaeum NS 65, 1987, 67—80.
[14] D. Gutberlet, Die erste Dekade des Livius als Quelle zur gracchischen und sullanischen Zeit, Hildesheim 1985.