Восточные императоры Зенон и Анастасий. - Происхождение, воспитание и первые подвиги остгота Теодориха. - Он нападает на Италию и завоевывает ее. - Готское королевство в Италии. - Положение Запада. - Военное и гражданское управление. - Сенатор Боэций. - Последние дела и смерть Теодориха.
Пятидесятилетний промежуток времени между падением римского владычества на Западе и достопамятным царствованием Юстиниана лишь слегка отмечен негромкими именами и неполными летописями Зенона, Анастасия и Юстина, вступавших один за другим на константинопольский престол. В тот же период времени Италия ожила и расцвела под управлением готского короля, который был бы достоин того, чтобы ему поставили статую наряду с лучшими и самыми благородными из древних римлян.
Остгот Теодорих, происходивший в четырнадцатом колене от царственного рода Амалиев,[1] родился неподалеку от Вены,[2] через два года после смерти Аттилы. Победа, одержанная незадолго перед тем остготами, восстановила их независимость, и три брата Валамир, Феодемир и Видимир, сообща управлявшие этим воинственным народом, жили отдельно друг от друга в плодородной, хотя и опустошенной, Паннонийской провинции. Гунны все еще искали случая наказать этих возмутившихся подданных, но их опрометчивое нападение было отражено военными силами одного Валамира, а известие об этой победе было получено в отдаленном лагере Феодемира в ту счастливую для него минуту, когда его любимая наложница разрешилась от бремени сыном, который должен был наследовать своему отцу. Когда Теодориху было восемь лет, его отец неохотно расстался с ним ради общей пользы, отдав его в качестве заложника за соблюдение мирного договора, который был куплен восточным императором Львом ценой ежегодной субсидии в триста фунтов золота. Царственный заложник был воспитан в Константинополе с нежной заботливостью. Его тело было приучено ко всем военным упражнениям, а его ум развился от привычки проводить время в обществе образованных людей; он посещал школы самых искусных преподавателей, но гнушался или пренебрегал греческими искусствами и до такой степени всегда оставался несведущим в начальных основах знания, что подпись безграмотного короля Италии обозначалась лишь грубыми условными знаками.[3] Когда он достиг восемнадцатилетнего возраста, император возвратил его остготам в надежде, что этим актом великодушия и доверия приобретет их расположение. Валамир пал в сражении; младший из трех братьев, Видимир, направился во главе варварской армии в Италию и в Галлию, и весь народ признал своим королем Теодорихова отца. Его свирепые подданные восхищались физической силой и осанкой своего юного принца,[4] который скоро доказал им, что он не утратил мужества своих предков. Он тайно вышел из лагеря во главе шести тысяч волонтеров и отправился искать приключений; спустившись по Дунаю до Сингидуна или Белграда, он скоро возвратился к отцу с добычей, собранной во владениях одного сарматского короля, которого он победил и убил. Впрочем, триумфы этого рода доставляли лишь славу, а непобедимые остготы были доведены до крайне стесненного положения тем, что нуждались и в одежде, и в пище. Они единодушно решились покинуть свои лагерные стоянки в Паннонии и смело проникнуть в теплые и богатые страны, окружавшие Византию, которая уже содержала в чести и в достатке несколько отрядов союзных готов. Когда неприязненные действия остготов убедили императора, что эти варвары могут быть опасными или по меньшей мере беспокойными врагами, он купил дорогой ценой их преданность; они приняли в подарок земли и деньги, и им была поручена защита Нижнего Дуная под начальством Теодориха, вступившего после смерти отца на наследственный престол Амалиев.[5]
Герой, который вел свое происхождение от царского рода, должен был питать презрение к незнатному исавру, который был возведен на императорский престол, несмотря на то, что не имел никаких - ни умственных, ни физических - достоинств, не имел преимуществ царского происхождения и не отличался никакими выдающимися дарованиями. После пресечения Феодосиева рода выбор Пульхерии и сената мог быть в некоторой степени оправдан личными достоинствами Маркиана и Льва; но последний из этих императоров упрочил и опозорил свое царствование вероломным умерщвлением Аспара и его сыновей, которые слишком настойчиво требовали от него изъявлений признательности и покорности. Льву наследовал в звании восточного императора его малолетний внук, сын его дочери Ариадны, а муж Ариадны счастливый исавр Траскалиссей переменил свое варварское прозвище на греческое имя Зенон. После смерти своего тестя Льва он приближался к трону своего сына с притворным благоговением, смиренно принял за особую милость второй пост в империи и вскоре вслед за тем навлек на себя общие подозрения вследствие внезапной и преждевременной смерти его юного соправителя, жизнь которого уже не могла содействовать удовлетворению его честолюбия. В Константинопольском дворце господствовало влияние женщин и бушевали женские страсти; вдова Льва Верина, смотревшая на империю как на свою собственность, постановила приговор о низложении недостойного и неблагодарного слуги, который был обязан одной ей скипетром Востока.[6] Лишь только до Зенона дошли слухи о восстании, он торопливо спасся бегством в горы Исаврии, а раболепный сенат единогласно провозгласил императором брата Верины Василиска, уже обесславившего себя африканской экспедицией.[7] Но царствование узурпатора было и непродолжительно, и беспокойно. Василиск имел неосторожность умертвить любовника своей сестры и осмелился оскорбить любовника своей жены, тщеславного и наглого Гармация, который, живя среди азиатской роскоши, старался подражать Ахиллесу в манере одеваться и себя держать и даже присвоил себе его имя.[8] Вследствие составленного недовольными заговора Зенон был вызван из изгнания; измена отдала в его руки и армию, и столицу, и особу Василиска, и все семейство этого последнего было осуждено на продолжительные страдания от холода и голода по воле безжалостного победителя, у которого не было достаточно мужества ни для того, чтобы вступать в борьбу с врагами, ни для того, чтобы прощать их. Впрочем, высокомерная Верина по-прежнему не была способна подчиниться чужой власти и жить в покое. Своими происками она восстановила против императора одного из его любимых полководцев, и, лишь только этот полководец впал в немилость, она назначила нового императора над Сирией и Египтом, набрала семидесятитысячную армию и до конца своей жизни поддерживала бесплодное восстание, которое, по обыкновению того времени, было предсказано христианскими пустынниками и языческими колдунами. В то время как страсти Верины волновали Восток, ее дочь Ариадна отличалась женскими добродетелями - кротостью и супружеской верностью; она сопровождала мужа в изгнание и, когда он снова вступил на престол, вымолила у него прощение для своей матери. После смерти Зенона, дочь, мать и вдова императора - Ариадна - отдала свою руку вместе с императорским титулом престарелому дворцовому служителю Анастасию, который пережил свое возвышение двадцатью семью с лишним годами и о характере которого свидетельствовали возгласы народа: "Царствуйте так же, как вы до сих пор жили!"[9]
Зенон щедро награждал короля остготов всем, чего можно ожидать от страха или от милостивого расположения - и званиями патриция и консула, и главным начальством над Палатинскими войсками, и конной статуей, и несколькими тысячами фунтов золота и серебра, и названием сына, и обещанием богатой и знатной невесты. Пока Теодорих соглашался быть слугою, он с мужеством и с преданностью вступался за интересы своего благодетеля; его быстрое выступление в поход способствовало тому, что Зенон снова вступил на престол, а во время вторичного восстания так называемые валамиры преследовали и теснили азиатских мятежников так, что императорским войскам нетрудно было одержать решительную победу.[10] Но этот верный слуга внезапно превратился в грозного врага, разливавшего пламя войны от Константинополя до Адриатического моря; много цветущих городов было обращено в груды пепла, а земледельческие занятия во Фракии почти совершенно прекратились от жестокосердия готов, отрезавших у взятых в плен крестьян правую руку, которая управляет плугом.[11] По этому поводу на Теодориха сыпались громкие и, по-видимому, основательные упреки в измене, неблагодарности и ненасытной алчности - упреки, в которых могли служить оправданием лишь трудности его положения. Он царствовал не как монарх, а как уполномоченный свирепого народа, который не утратил в рабстве своего мужества и который был раздражен действительными или мнимыми оскорблениями. Бедность готов была неизлечима, потому что они скоро истрачивали на пустую роскошь самые щедрые подарки и оставляли невозделанными самые плодоносные земли; они презирали трудолюбивых провинциальных жителей и в то же время завидовали им, а когда у остгота не было, чем кормиться, он по старому обыкновению прибегал к войне и к грабежу. Теодорих желал (по крайней мере он сам это заявил) жить в спокойствии, неизвестности и покорности на границах Скифии до тех пор, пока византийский двор не склонил его, при помощи блестящих и обманчивых обещаний, напасть на одно союзное племя готов, принявшее сторону Василиска. Он выступил в поход из своего лагеря в Мизии, полагаясь на формальное уверение, что, прежде чем он достигнет Адрианополя, ему доставят большой обоз со съестными припасами и подкрепления из восьми тысяч всадников и тридцати тысяч пехотинцев, а стоявшие лагерем в Гераклее азиатские легионы будут содействовать его военным операциям. Взаимное недоверие помешало исполнению этого плана. Продвигаясь внутрь Фракии, сын Феодемира находил негостеприимную пустыню, а следовавшие за ним готы, стесненные в своих движениях множеством лошадей, мулов и повозок, заблудились среди утесов и пропастей горы Сондис, куда их завели вероломные проводники; там им пришлось выдерживать нападения и выслушивать оскорбительные упреки Триариева сына Теодориха. Этот лукавый соперник короля остготов обратился с высоты соседнего холма к валамирам с речью, в которой клеймил их вождя оскорбительными названиями мальчишки, безумца, клятвопреступного изменника и врага своего рода и своего племени. "Разве вам неизвестно, - восклицал сын Триария, - что политика римлян всегда стремилась к тому, чтобы истреблять готов одних другими? Разве вы не понимаете, что на того из нас, который выйдет победителем из этой противоестественной борьбы, обрушится, и поделом обрушится, их непримиримая ненависть? Где те воины, мои и твои одноплеменники, вдовы которых оплакивают утрату своих мужей, павших жертвами твоего безрассудного честолюбия? Где те сокровища, которыми обладали твои солдаты в то время, как, увлекшись твоими обещаниями, они впервые покинули свои жилища, чтобы стать под твое знамя? У каждого из них было в ту пору по три или по четыре коня; теперь они следуют за тобой по фракийским пустыням пешком, точно рабы; а ведь те храбрецы, которых ты соблазнил надеждой, что они будут отмеривать золото четвериками, такие же вольные и благородные люди, как и ты сам".
Слова, так хорошо приспособленные к характеру готов, вызвали громкие выражения неудовольствия, и сын Феодемира, из опасения быть всеми покинутым, нашелся вынужденным перейти на сторону своих собратьев и последовать примеру римского вероломства.[12]
Несмотря ни на какие превратности фортуны, Теодорих всегда был одинаково благоразумен и мужествен - и тогда, когда он угрожал Константинополю во главе союзных готов, и тогда, когда он с небольшим отрядом своих приверженцев отступил к горам и к берегам Эпира. Равновесие между готскими вождями, которое так тщательно поддерживали римляне, было, наконец, уничтожено случайной смертью Триария;[13] тогда весь готский народ признал верховную власть Амалиев, а византийский двор подписал постыдный и невыгодный мирный договор.[14] Сенат уже заявил о необходимости избрать между готами какую-нибудь партию, так как содержать их всех государство было не в состоянии; за самую незначительную из своих армий они требовали субсидии в две тысячи фунтов золота и жалованья на тринадцать тысяч человек,[15] а исавры, охранявшие не империю, а императора, пользовались, кроме привилегии грабежа, ежегодной пенсией в пять тысяч фунтов. Прозорливый Теодорих скоро заметил, что римляне ненавидят его, а варвары не доверяют ему; до его слуха дошел общий ропот на то, что его подданные выносят в своих холодных лачугах тяжелые лишения, тогда как их король утопает в заимствованной от греков роскоши, и он решился устранить от себя трудный выбор между двумя крайностями - между необходимостью сражаться со своими соотечественниками в качестве защитника интересов Зенона и необходимостью выступить во главе готов врагом императора. Теодорих задумал такое предприятие, которое было достойно и его мужества, и его честолюбия, и обратился к императору со следующими словами: "Хотя ваш слуга живет в достатке благодаря вашей щедрости, я прошу вас благосклонно выслушать мое душевное желание! Наследственное достояние ваших предместников - Италия - и даже глава и повелитель мира - Рим - томятся в настоящую минуту под жестоким и тираническим управлением наемника Одоакра. Прикажите мне выступить против тирана во главе моих национальных войск. Если я погибну, вы избавитесь от дорого вам стоящего и беспокойного союзника; если же, с помощью Божией, я буду иметь успех, я буду от вашего имени и для вашей славы руководить решениями римского сената и управлять той частью республики, которая будет избавлена от рабства моими победоносными армиями". Предложение Теодориха было принято и, быть может, даже внушено византийским двором. Но формула этого поручения или разрешения была, как кажется, составлена с такой предусмотрительной двусмысленностью, которую можно было истолковывать сообразно с исходом предприятия, так что оставалось нерешенным, в качестве ли наместника, вассала или союзника восточного императора будет царствовать завоеватель Италии.[16]
И репутация вождя, и заманчивость предприятия воспламенили умы варваров; к валамирам стали толпами присоединяться готы, как те, которые уже состояли на императорской службе, так и те, которые поселились в провинциях империи, и каждый отважный варвар, знавший по слухам, как богата и красива Италия, готов был идти на самые опасные предприятия, лишь бы достигнуть обладания такой волшебной страной. На поход Теодориха следует смотреть как на переселение целого народа; вслед за готами ехали их жены, дети, престарелые родители и самые ценные пожитки, а о том, как велик был следовавший за их армией обоз, можно составить себе некоторое понятие из того факта, что во время войны в Эпире они потеряли только в одном сражении две тысячи повозок. Для своего пропитания готы рассчитывали на запасы зернового хлеба, который обращался их женами в муку при помощи ручных мельниц, на молоко и мясо от своих стад крупного и мелкого скота, на случайные продукты охоты и на контрибуции, которые они надеялись собрать с тех, кто попытался бы воспрепятствовать их наступательному движению или отказал бы им в дружеском содействии. Несмотря на эти предосторожности, они едва избегли мучительного голода во время перехода в семьсот миль, предпринятого среди суровой зимы. Со времени упадка римского могущества Дакия и Паннония уже не представляли роскошного зрелища многолюдных городов, хорошо возделанных полей и удобных больших дорог; там снова водворились варварство и разорение, а занявшие вакантную провинцию племена болгар, гепидов и сарматов препятствовали движениям неприятеля и вследствие своей природной свирепости, и вследствие настоятельных просьб Одоакра. Теодориху пришлось одерживать много негромких, хотя и кровопролитных, побед, прежде чем он превозмог своим искусством и непоколебимым мужеством все препятствия и, спустившись с Юлийских Альп, развернул свои победоносные знамена на границах Италии.[17]
Одоакр был не такой соперник, которым можно бы было пренебрегать; он уже занял во главе сильной армии выгодную и хорошо известную позицию на реке Изонцо подле развалин Аквилеи; но служившие в этой армии независимые короли[18] или вожди пренебрегали обязанностями субординации и благоразумными требованиями осмотрительности. Дав своей измученной кавалерии непродолжительный отдых, Теодорих смело напал на неприятельские укрепления; остготы сражались за обладание Италией с большим пылом, чем защищавшие ее наемники, и наградой за первую победу было приобретение Венецианской провинции до самых стен Вероны. Неподалеку от этого города, на крутых берегах быстрого Адижа, Теодориха остановила новая армия, усиленная прибывшими к ней подкреплениями и не упавшая духом от первого поражения; борьба была более упорна, но ее исход был еще более решителен; Одоакр бежал в Равенну, Теодорих подступил к Милану, а разбитые войска приветствовали своего победителя громкими выражениями уважения и преданности. Но их непостоянство или вероломство скоро поставило Теодориха в крайне опасное положение; его авангард, при котором состояло несколько готских графов, неосторожно положился на одного дезертира, был заведен в засаду и истреблен близ Фаэнцы вследствие этой двойной измены проводника; Одоакр снова взял верх, а сильно укрепившийся в своем лагере близ Павии Теодорих нашелся вынужденным просить помощи у своих единоплеменников - живших в Галлии вестготов. Всех этих подробностей, полагаю, достаточно, чтобы удовлетворить самых страстных любителей войны, и я не очень сожалею о том, что неясность и неполнота сведений не дают мне возможности более подробно описать бедственное положение Италии и ход упорной борьбы, которая была доведена до окончательной развязки дарованиями, опытностью и мужеством короля готов. Перед самым началом битвы под Вероной Теодорих вошел в палатку своей матери[19] и сестры и потребовал, чтобы в этот день, который он считал самым праздничным днем своей жизни, - они надели на него те богатые украшения, которые были приготовлены их собственными руками. "Наша слава, - сказал он, - обоюдна и нераздельна. Вас все знают за мать Теодориха, а я должен сам доказать, что я достойный потомок тех героев, от которых веду мое происхождение". Жена или наложница Феодемира напоминала своим мужеством тех германских матерей, которые ценили честь своих сыновей гораздо дороже их жизни; рассказывают, что в одном неудачном сражении обратившиеся в бегство готы увлекли вместе с собой самого Теодориха, но что его мать встретила беглецов у входа в лагерь и своими благородными упреками заставила их снова устремиться на неприятеля.[20]
От Альп до самых отдаленных оконечностей Калабрии Теодорих стал царствовать по праву завоевания; вандальские послы передали ему остров Сицилию, как законно принадлежащую ему часть его королевства, а сенат и народ заперли ворота Рима перед спасавшимся бегством узурпатором и приветствовали в Теодорихе избавителя Рима.[21] Одна Равенна благодаря своим естественным и искусственным укреплениям выдерживала осаду, продолжавшуюся около трех лет, а своими смелыми вылазками Одоакр нередко вносил в лагерь готов смерть и смятение. Но в конце концов недостаток съестных припасов и невозможность рассчитывать на какую-либо помощь заставили этого несчастного монарха преклониться перед ропотом его подданных и мятежными криками его солдат. Через посредство Равеннского епископа был заключен мирный договор. Остготы вступили в город, а враждовавшие между собой короли под присягой условились управлять италийскими провинциями с равной и нераздельной властью. Нетрудно было предвидеть, к чему приведет такое соглашение. По прошествии нескольких дней, проведенных в притворных выражениях радости и дружбы, Одоакр был убит на торжественном банкете рукой или по меньшей мере по приказанию своего соперника. Заранее были разосланы тайные приказания, которые были с точностью исполнены; вероломные и жадные наемники были повсюду преданы смерти в один и тот же момент и без всякого с их стороны сопротивления, а Теодорих был провозглашен готами королем с запоздалого, вынужденного и двусмысленного согласия восточного императора. Низвергнутого тирана, по обыкновению, обвиняли в составлении заговора; но о его невинности и о виновности победителя[22] ясно свидетельствует выгодный мирный договор, на который не согласился бы без тайного намерения его нарушить тот, на чьей стороне была сила, и которого не стал бы нарушать тот, кто был бессилен. Нежелание делиться своей властью и зло, причиняемое внутренними раздорами, могли бы в этом случае служить более приличным оправданием и смягчить суровый приговор над таким преступлением, которое было необходимо для того, чтобы доставить Италии то благосостояние, которым она наслаждалась при следующем поколении. Виновника этого благосостояния превозносили при его жизни и в его собственном присутствии как церковные, так и светские ораторы;[23] но история (в его время она безмолвствовала) не оставила нам беспристрастного описания ни тех событий, в которых обнаружились доблести Теодориха, ни тех недостатков, которыми омрачались эти доблести.[24] До нас дошел только один письменый памятник его славы - сборник публичных посланий, написанных от имени короля Кассиодором; но эти послания не заслуживают того слепого доверия, каким до сих пор пользовались.[25] В них описаны не столько существенные особенности, сколько внешние формы Теодорихова управления, и мы тщетно старались бы познакомиться с непритворными убеждениями варвара из декламации и ученой болтовни софиста, из выраженных римскими сенаторами пожеланий, из черновых копий с официальных бумаг и из тех неопределенных заявлений, которые при каждом дворе и при всяком случае исходят из уст осмотрительных министров. Для славы Теодориха служат более надежной опорой спокойствие и благоденствие тридцатитрехлетнего царствования, единодушное уважение современников и глубоко запечатлевшееся в умах готов и италийцев воспоминание о его мудрости и мужестве, о его справедливости и человеколюбии.
Раздел италийских земель, из которых Теодорих раздал третью часть своим солдатам, ставится ему в лестный для него упрек, как единственная несправедливость, какую он совершил в течение всей своей жизни. Но и для этой меры могли служить оправданием примеры Одоакра, права завоевателя, правильно понимаемые интересы италийцев и священная обязанность доставить средства существования целому народу, который переселился в отдаленную страну, положившись на данные ему обещания.[26] Под управлением Теодориха и под прекрасным небом Италии число готов скоро разрослось до двухсот тысяч человек,[27] а всю цифру готского населения нетрудно определить, присовокупив соразмерное число женщин и детей. Этому захвату земель, часть которых, вероятно, и без того не была никем занята, было дано благовидное, но неподходящее название гостеприимства; эти непрошеные гости рассеялись по Италии, а земельный участок каждого варвара соответствовал своими размерами его знатности или официальной должности, числу его последователей и количеству его рабов и домашнего скота. Различие между людьми благородного происхождения и плебеями было признано законным;[28] но земля каждого вольного человека была освобождена от налогов, и он пользовался той неоценимой привилегией, что подчинялся лишь законам своей страны.[29] Ради моды и даже ради собственного удобства, завоеватели скоро усвоили более изящную одежду туземцев; но они все еще держались своего родного языка, а их презрение к латинским школам поддерживалось самим Теодорихом, который удовлетворял их предрассудки или свои собственные, когда утверждал, что ребенок, дрожавший при виде розги, никогда не будет в состоянии без страха смотреть на меч.[30]
Нищета иногда заставляла римских уроженцев усваивать свирепые нравы, от которых мало-помалу отвыкали богатевшие и приучавшиеся к роскоши варвары;[31] но эти обоюдные заимствования не находили поощрения в политике монарха, старавшегося поддерживать разобщение между италийцами и готами тем, что первым из них предоставлял мирные занятия, а на вторых возлагал обязанности военной службы. С этой целью он поощрял трудолюбие своих подданных и сдерживал запальчивость, но старался не ослаблять воинственного духа солдат, которым была поручена охрана общественной безопасности. Эти последние пользовались своими землями и бенефициями как платой за службу; при первом звуке военных труб они были готовы выступить в поход под предводительством своих местных начальников, и вся Италия была разделена на несколько кварталов правильно организованного военного лагеря. Службу во дворце и на границах войска несли по выбору или по очереди и за всякий усиленный труд награждались увеличением жалованья и единовременными подарками. Теодорих объяснил своим храбрым ратным товарищам, что владычество сохраняется теми же средствами, какими приобретается. По его примеру они упражнялись в искусстве владеть не только копьем и мечом, которые были орудиями их побед, но также метательными снарядами, к которым сначала относились с большим пренебрежением, а ежедневные упражнения и ежегодные смотры готской кавалерии представляли живое подобие настоящей войны. Твердая, хотя и не очень строгая, дисциплина приучала к скромности, повиновению и воздержанности, и готы научились щадить народ, уважать законы, понимать обязанности членов гражданского общества и отвыкать от варварской привычки к судебным поединкам и личной мести.[32]
Между западными варварами торжество Теодориха возбудило общее смятение. Но лишь только они убедились, что он довольствуется своими завоеваниями и желает мира, их страх уступил место уважению, и они стали прибегать к его могущественному посредничеству, которое постоянно имело целью прекращение их внутренних раздоров и смягчение их нравов.[33] Послы, приезжавшие в Равенну из самых отдаленных стран Европы, восхищались его мудростью, роскошью[34] и любезностью, и, если он иногда принимал от них в дар рабов или оружие, белых коней или редких животных, он давал взамен или солнечные часы, или водяные часы, или музыкантов, а по этим подаркам галльские монархи могли составить себе некоторое понятие об искусстве и трудолюбии его италийских подданных. Его жена, две дочери, сестра и племянница соединяли его узами родства[35] с королями франков, бургундов, вестготов, вандалов и тюрингов и способствовали поддержанию в великой западной республике если не гармонии, то равновесия.[36] Трудно проследить по мрачным лесам Германии и Польши переселения герулов - свирепого народа, пренебрегавшего употреблением лат и не позволявшего вдовам переживать мужей, а престарелым родителям - упадок физических сил.[37] Король этих диких воинов искал дружбы Теодориха и был возведен в звание его сына с соблюдением варварских обрядов военного усыновления.[38] Эсты и ливонцы приходили с берегов Балтийского моря, чтобы положить добываемый на их родине янтарь[39] к стопам монарха, слава которого побудила их предпринять через неведомые для них страны опасное путешествие в тысячу пятьсот миль. С той страной,[40] откуда готское племя вело свое происхождение, Теодорих поддерживал частые и дружеские сношения; жители Италии носили богатые собольи меха,[41] которые привозились из Швеции, а один из царствовавших в этой стране королей, после своего добровольного или вынужденного отречения от престола, нашел гостеприимное убежище в Равеннском дворце. Он стоял во главе одного из тринадцати многолюдных племен, возделывавших ту небольшую часть великого скандинавского острова или полуострова, которой иногда давали неопределенное название Фулы (Туле). (В 40-м примечании английский издатель отозвался с большим, но неоправданным скепсисом о сообщениях древних авторов о плавании Пифея в IV в. до н. э. к о. Туле (Stra. V. 5.5; Plin. Hist. nat. IV. 104). Современная наука относится с большим доверием к этим данным, хотя мнения ученых расходятся в локализации Туле: Исландия, Шетландские острова и Средняя Норвегия (см., например: Хенниг Р. Неведомые земли. Пер. с нем. М., 1961, т. 1, с. 185-190). Открытия Пифея отодвинули границу ойкумены более чем на 1500 км на север.) Эта северная страна была населена или по меньшей мере исследована до шестьдесят восьмого градуса северной широты, где для жителей полярного круга солнце непрерывно светит во время летнего солнцестояния в продолжение сорока дней, а во время зимнего солнцестояния ни разу не показывается в течение такого же числа дней.[42] Продолжительный мрак, который причиняло его отсутствие, был печальной эпохой скорби и тревог, продолжавшейся до той минуты, когда взобравшиеся на горную вершину посланцы возвещали жителям равнины о появлении первых лучей света и о радостном наступлении дня.[43]
Жизнь Теодориха представляет редкий и достохвальный пример варвара, вложившего свой меч в ножны среди блеска побед и в полном цвете своих физических сил. Его тридцатитрехлетнее царствование было посвящено на дела гражданского управления, а войны, в которые он иногда по неволе вовлекался, оканчивались скоро или усилиями его полководцев, или дисциплиной его войск, или содействием его союзников, или страхом, который внушало его имя. Он подчинил строгой и правильной системе управления не доставлявшие никаких выгод страны - Рецию, Норик, Далмацию и Паннонию, от устьев Дуная и территории баварцев[44] до маленького королевства, основанного гепидами на развалинах Сирмия. Его благоразумие не позволяло ему оставлять оплот Италии в руках таких слабых и буйных соседей, а его справедливость могла заявлять притязания на находившиеся под их гнетом земли или как на составную часть своего королевства, или как на отцовское наследие. Величие подданного, которого называли изменником потому, что его предприятие увенчалось успехом, возбудило зависть в императоре Анастасии, и на границе Дакии вспыхнула война вследствие того, что король готов оказал свое покровительство (таковы превратности человеческих судеб) одному из потомков Аттилы. Генерал Сабиниан, славившийся и своими личными заслугами, и заслугами своего отца, выступил в поход во главе десяти тысяч римлян, а съестные припасы и оружие, наполнявшие длинный ряд повозок, раздал самым диким между болгарскими племенами. Но на полях близ Марга восточная армия была разбита более малочисленной армией готов и гуннов; цвет и даже будущие надежды римских армий были безвозвратно уничтожены, а Теодорих приучил своих солдат к такой сдержанности, что богатая добыча, отбитая у неприятеля, лежала нетронутой у их ног до тех пор, пока их вождь не подал сигнала к грабежу.[45] Раздраженный этой неудачей византийский двор отправил двести кораблей и восемь тысяч человек для опустошения берегов Калабрии и Апулии; эта армия осадила древний город Тарент, прекратила торговлю и земледелие в наслаждавшейся благоденствием стране и отплыла обратно к Геллеспонту, гордясь своей хищнической победой над жителями, которых она все еще считала своими римскими братьями.[46] Это отступление, вероятно, было ускорено военными приготовлениями Теодориха; он окружил берега Италии флотом из тысячи легких судов,[47] построенных с невероятной быстротой, и за свое мужество был скоро награжден прочным и почетным миром. Он поддерживал своей мощной рукой равновесие на Западе, пока оно не было нарушено честолюбием Хлодвига, и, хотя он не был в состоянии оказать помощь своему опрометчивому и несчастному родственнику, королю вестготов, он спас остатки его семейства и его народа и остановил франков в их победоносном наступлении. Я не намерен ни входить в новые подробности об этих военных событиях, ни повторять старые,[48] так как это всего менее интересные события Теодорихова царствования; я ограничусь упоминанием о том, что алеманны прибегали к его покровительству,[49] что он строго наказал бургундов,[50] осмелившихся вторгнуться в его владения, и что взятие Арля и Марселя открыло ему свободное сообщение с вестготами, которые уважали в его лице и своего национального покровителя, и опекуна над его внуком, малолетним сыном Алариха. Под этим почтенным титулом король Италии восстановил в Галлии преторианскую префектуру, уничтожил в Испании некоторые злоупотребления гражданских властей и принял ежегодную дань и выражения придворной покорности от местного военного губернатора, благоразумно отказавшегося прибыть в Равеннский дворец, где его жизнь не была бы в безопасности.[51] Владычество готов утвердилось от Сицилии до Дуная, от Сирмия или Белграда до Атлантического океана, и сами греки признавали, что Теодорих царствовал над лучшей частью Западной империи.[52]
Дружные усилия готов и римлян могли бы надолго упрочить благоденствие, которым наслаждалась в ту пору Италия, а отличительные достоинства тех и других могли бы, при взаимном соревновании, мало-помалу создать из свободных граждан и просвещенных воинов новый народ, который был бы первой из всех наций. Но высокая заслуга исполнения или подготовки такого переворота не была уделом Теодорихова царствования; ему недоставало или дарований законодателя, или благоприятных условий для законодательной деятельности,[53] и, между тем как он позволял готам наслаждаться их грубой свободой, он рабски подражал учреждениям и даже злоупотреблениям политической системы, введенной Константином и его преемниками. Из деликатного уважения к старым и уже почти совершенно заглохшим римским предрассудкам он, в качестве монарха варварского происхождения, отказался от титула, багряницы и диадемы императоров, но присвоил себе, вместе с наследственным титулом короля, прерогативы императоров во всей их сущности и полноте.[54] Его послания к восточному императору были почтительны и двусмысленны; он напыщенным слогом восхвалял гармонию между двумя республиками, превозносил свою собственную систему управления, которая, по своему сходству с системой, введенной на Востоке, упрочивала единство и нераздельность империи, и требовал для себя такого же первенства над всеми царствовавшими на земле королями, какое он скромно признавал за личностью или рангом Анастасия. О единстве Востока с Западом ежегодно свидетельствовали их правители тем, что избирали с общего согласия двух консулов; но назначавшийся по выбору Теодориха италийский кандидат, как кажется, утверждался в своем звании Константинопольским монархом.[55] Равеннский дворец, в котором жил король готов, был верным отражением того, как был организован двор Феодосия или Валентиниана. Преторианский префект, римский префект, квестор, государственный министр (Magister Officiorum), государственный казначей и личный государев казначей, обязанности которого ритор Кассиодор описал такими блестящими красками, - все эти должностные лица по-прежнему пользовались властью министров. Считавшиеся менее важными заботы об отправлении правосудия и о финансовом управлении лежали на семи консулярах, трех корректорах и пяти президентах, которые в управлении пятнадцатью италийскими округами придерживались принципов и даже форм римской юриспруденции.[56] Медленность судебной процедуры сдерживала запальчивость завоевателя или делала ее безвредной; обязанности гражданского управления, вместе со своими почетными отличиями и денежными окладами, возлагались исключительно на италийских уроженцев, а местное население сохраняло свою национальную одежду и язык, свои законы и нравы, свою личную свободу и две трети своей земельной собственности. Август старался сделать незаметным введение монархической формы правления, а политика Теодориха склонялась к тому, чтобы заставить забыть, что престол был занят варваром.[57] Если его подданные иногда пробуждались из своего сладкого заблуждения, будто живут под римским управлением, то они еще более ценили достоинства готского монарха, который имел достаточно прозорливости, чтобы понимать, в чем заключаются и его собственные интересы, и интересы его подданных, и достаточно твердости, чтобы их отстаивать. Теодорих ценил в других добродетели, которыми сам был одарен, и дарования, которых сам не имел. Либерий был возведен в звание преторианского префекта за свою непоколебимую преданность несчастному Одоакру. Теодориховы министры Кассиодор[58] и Боэций озарили его царствование блеском своего гения и учености. Кассиодор, будучи более благоразумен или более счастлив, чем его сотоварищ, умел сохранить милостивое расположение короля, не изменяя своим собственным убеждениям, и после тридцати лет, проведенных в наслаждении мирскими почестями, спокойно провел столько же лет в Сцилацее, занимаясь в своем уединении делами благочестия и учеными трудами.
В качестве протектора республики, король готов должен был, и из личных интересов, и по чувству долга, стараться расположить к себе и сенат,[59] и народ. Римскую знать он пленял теми же звучными эпитетами и почтительными выражениями, которые когда-то более уместно расточались ее достойным и влиятельным предкам. Народ наслаждался, без всякого страха или опасения, тремя благами, которые обыкновенно выпадают на долю столичного населения, - порядком, достатком и общественными удовольствиями. Что число этого населения уменьшилось, было ясно видно из размера королевских щедрот;[60] тем не менее Апулия, Калабрия и Сицилия наполняли римские житницы продуктами своих жатв; бедным гражданам раздавали в установленном количестве хлеб и мясо, и всякая должность, учрежденная для попечения об их здоровье и благосостоянии, считалась почетной. Публичные зрелища, достаточно блестящие для того, чтобы один греческий посол мог из вежливости отозваться о них с похвалой, представляли бледную и слабую копию с тех великолепных зрелищ, которые устраивались Цезарями; впрочем, искусства музыкальное, гимнастическое и пантомимное еще не были преданы полному забвению; африканские дикие звери еще доставляли бойцам случай выказывать в амфитеатре их мужество и ловкость, а снисходительный гот или терпеливо выносил, или мягко сдерживал вражду между политическими партиями синих и зеленых, которые так часто предавались в цирке бесчинствам, доходившим до пролития крови.[61] На седьмом году своего мирного царствования Теодорих посетил древнюю столицу мира; сенат и народ вышли в торжественной процессии навстречу монарху, в лице которого они приветствовали второго Траяна и нового Валентиниана, а он, со своей стороны, благородно оправдал такое сравнение, не побоявшись произнести публичную речь, в которой обещал справедливое и основанное на законах управление[62] и содержание которой он приказал вырезать на бронзовой доске. Во время этой внушительной церемонии Рим осветился последними лучами своей угасавшей славы, а благочестивая фантазия святого, который был очевидцем этой великолепной сцены, могла успокоиться лишь на той мысли, что это великолепие будет превзойдено небесной пышностью Нового Иерусалима.[63] Во время своего шестимесячного пребывания в Риме король готов приводил римлян в восторг блеском своей славы, своими личными достоинствами и обходительностью и осматривал уцелевшие памятники их прежнего величия с удивлением, которое было так же велико, как и его любопытство. Он ступил ногой завоевателя на вершину Капитолийского холма и откровенно сознался, что каждый день смотрит с новым удивлением на форум Траяна и на его величественную колонну. Театр Помпея даже в своем разрушении казался ему громадной горой, раскопанной, отделанной и украшенной человеческим трудолюбием, а глядя на колоссальный амфитеатр Тита,[64] он рассчитывал, что нужно было исчерпать целую реку золота, чтобы воздвигнуть такое здание. Четырнадцать водопроводов в изобилии снабжали все части города чистой водой; в том числе Клавдиев водопровод, начинавшийся в Сабинских горах на расстоянии тридцати восьми миль от города, достигал вершины Авентинского холма по легкой покатости под сводом из прочно построенных арок. Длинные и просторные своды, которые были выстроены вместо водосточных труб, существовали, по прошествии двенадцати столетий, в своей первоначальной прочности, и подземные каналы Рима многими предпочитались всем его бросающимся в глаза чудесам.[65] Готские короли, которых так неосновательно обвиняли в разрушении древних сооружений, заботились о сохранении памятников покоренного ими народа.[66] Они издавали эдикты с целью воспрепятствовать злоупотреблениям, небрежности и хищничеству со стороны самих граждан, возложили постоянную заботу о поддержании городских стен и публичных зданий на особого архитектора и назначали ежегодно на этот предмет сумму в двести фунтов золота, двадцать пять тысяч кирпичей и доход с таможни Лукринского порта. С такой же заботливостью относились они к металлическим и мраморным изображениям людей и животных. Варвары восхищались пылом тех коней, которые дали Квириналу его теперешнее название;[67] они с большим тщанием реставрировали бронзовых слонов на Via sacra;[68] знаменитая телка работы скульптора Мирона по-прежнему вводила в заблуждение коров, проходивших по площади Мира,[69] и на особого чиновника была возложена обязанность охранять произведения искусства, составлявшие, по мнению Теодориха, самое благородное украшение его владений.
По примеру последних императоров Теодорих отдавал предпочтение равеннской резиденции, где собственными руками возделывал фруктовый сад.[70] Всякий раз, как варвары грозили нарушить спокойствие его владений (в которые ни разу не вторгался ни один враг), он переезжал со своим двором на северную границу в Верону,[71] а сохранившееся на одной медали изображение его дворца представляет самый старинный и самый подлинный образчик готической архитектуры. Эти две столицы, равно как Павия, Сполето, Неаполь и другие италийские города, были украшены в его царствование великолепными церквами, водопроводами, банями, портиками и дворцами.[72] Но о благосостоянии его подданных более ясно свидетельствовали оживленные картины труда и роскоши, быстрое увеличение народного богатства и ничем не стесняемое наслаждение им: с наступлением зимы сенаторы покидали тенистые сады Тибура и Пренеста и отправлялись в Байи, пользоваться тамошним теплым климатом и целебными источниками, а из своих вилл, построенных на прочных молах и выдвигавшихся внутрь Неапольского залива, они могли наслаждаться разнообразным зрелищем небес, земель и вод. На восточном берегу Адриатики, в красивой и плодородной Истрии, возникла новая Кампания, которую отделял от равеннского двора удобный морской переезд в сто миль. Богатые произведения Лукании и соседних провинций выменивались у Марцилианского источника во время ежегодной ярмарки, на которую съезжались многочисленные посетители для заключения торговых сделок и для удовлетворения своих влечений к разгулу и к суевериям. В уединении гор. Кома, которое когда-то было оживлено симпатичным гением Плиния, прозрачный бассейн длиною в шестьдесят с лишним миль отражал в своих водах деревенские домики, разбросанные по берегам озера Лария, а склоны возвышавшихся в виде амфитеатра холмов были покрыты виноградниками, оливковыми и каштановыми деревьями.[73]
Земледелие ожило под сенью мира, а число землепашцев возросло вследствие выкупа пленников.[74] Железные руды Далмации и золотая руда Бруттия тщательно разрабатывались, а Понтинские и Сполетские болота были высушены и возделаны частной предприимчивостью, которая могла ожидать в далеком будущем барышей только в том случае, если бы ничто не нарушало общего благоденствия.[75] Когда погода не благоприятствовала урожаю, принимались меры предосторожности, хотя и редко достигавшие цели, но во всяком случае свидетельствовавшие о заботливости правительства, - устраивались запасные склады зернового хлеба, определялась его высшая продажная цена и запрещался его вывоз за границу; но изобилие продуктов, добывавшихся народным трудолюбием из благодарной почвы, было так велико, что галлон вина иногда стоил в Италии менее трех четвертей пенса, а четверть пшеницы - около пяти шиллингов шести пенсов.[76] Страна, обладавшая такими ценными предметами мены, скоро стала отовсюду привлекать к себе купцов, а Теодорих оказывал поощрение и покровительство таким выгодным сношениям. Он восстановил и расширил сухопутные и морские сообщения между провинциями; городские ворота никогда не запирались - ни днем, ни ночью, и вошедшая в ту пору в обыкновение поговорка, что оставленный в поле кошелек с золотом не пропадет, была выражением общего сознания своей безопасности.
Для гармонии, которая должна существовать между монархом и его народом, всегда бывает вредно и нередко бывает пагубно различие исповедуемых ими религий; готский завоеватель был воспитан в арианской вере, а Италия была искренно привязана к Никейскому символу веры. Но религиозные убеждения Теодориха не были заражены фанатизмом, и он благочестиво придерживался еретических верований своих предков, не давая себе труда взвешивать хитрые аргументы богословской метафизики. Довольствуясь тем, что его арианские сектанты пользовались полной веротерпимостью, он основательно считал себя блюстителем публичного культа, а его наружное уважение к суеверию, которое он в глубине души презирал, быть может, приучило его относиться к этим предметам с благотворным равнодушием государственного человека и философа. Жившие в его владениях католики едва ли были довольны внутренним спокойствием Церкви; Теодорих принимал в своем дворце представителей их духовенства с почетом, смотря по их рангу и личным достоинствам; он чтил святость православных епископов Арля и Павии, Цезария[77] и Епифания[78] и сделал приличное приношение у гроба св. Петра, не вдаваясь в тщательное исследование верований апостола.[79] Он позволял своим любимцам готского происхождения и даже своей матери по-старому держаться религии св. Афанасия или переходить в нее, и во все его продолжительное царствование не было ни одного случая, чтобы кто-либо из италийских католиков перешел к религии завоевателя по собственному желанию или по принуждению.[80] Не только на туземных жителей, даже на варваров публичный культ производил впечатление своей пышностью и благоустройством; должностным лицам было поставлено в обязанность охранять законные льготы лиц духовного звания и церковной собственности; епископы собирались на свои соборы, митрополиты пользовались своим правом отправлять правосудие, и привилегии алтарей охранялись или умерялись сообразно с духом римской юриспруденции.[81] Вместе с обязанностями покровителя Церкви Теодорих присвоил себе и верховную над ней власть, а его твердое управление восстановило или расширило некоторые полезные прерогативы, которыми пренебрегали слабые западные императоры. Ему были хорошо известны значение и влияние римского первосвященника, усвоившего в ту пору почтенное название папы. Спокойствие или восстание Италии могло в некоторых случаях зависеть от характера этого богатого и популярного епископа, заявлявшего притязания на столь обширную власть и на земле, и на небесах и признанного на многочисленном соборе чистым от всяких грехов и стоящим выше всякого земного суда.[82] когда трон св. Петра сделался предметом спора между Симмахом и Лаврентием, они предстали, по требованию Теодориха, перед трибуналом арианского монарха, и он утвердил избрание самого достойного или самого покорного из двух кандидатов. В конце своей жизни, в минуту недоверчивости и гневного раздражения, он упредил выбор римлян, назначив и провозгласив нового папу в своем Равеннском дворце. Он кроткими мерами ослабил опасность возникавшего по этому поводу раскола и предупредил взрыв вражды, а последний сенатский декрет имел целью прекратить скандальные подкупы, происходившие при папских выборах.[83]
Я с удовольствием вдался в некоторые подробности касательно счастливого положения, в котором находилась Италия; но мы должны сдерживать нашу фантазию и не воображать, что с воцарением готского завоевателя настал измышленный поэтами золотой век и возникла новая порода людей, не знакомых ни с пороками, ни с бедствиями человеческого рода. Эта привлекательная перспектива по временам заволакивалась тучами; мудрость Теодориха иногда попадала на ложный путь; его власть иногда встречала сопротивление, а его последние годы были запятнаны народной ненавистью и патрицианской кровью. В первом порыве дерзкой самоуверенности, которую внушает победа, он попытался отнять у приверженцев Одоакра не только гражданские, но и общечеловеческие права;[84] новый налог, который он намеревался ввести немедленно вслед за причиненными войной бедствиями, задушил бы земледелие, только что начинавшее развиваться в Лигурии; а задуманная в видах общей пользы закупка хлеба усилила бы бедственное положение Кампании. Эти опасные замыслы были расстроены добродетелью и красноречием Епифания и Боэция, с успехом отстаивавших интересы народа в присутствии самого Теодориха;[85] но если слух монарха и был доступен для голоса правды, то не всегда же находился при нем такой святой или такой философ, который осмеливался говорить эту правду. Хитрость италийцев и наглость готов слишком часто употребляли во зло привилегии, которые приобретались вместе с рангом, с должностью или с милостивым расположением монарха, а корыстолюбие одного из племянников короля явно обнаружилось в захвате земель, принадлежавших его тосканским соседям и в данном ему приказании возвратить эти земли их законным владельцам. Двести тысяч варваров, внушавших страх даже своему повелителю, жили внутри Италии; они с негодованием подчинялись требованиям общественного спокойствия и дисциплины; бесчинства, которые они совершали во время своих передвижений, всегда оставляли после себя глубокие следы и заглаживались денежными вознаграждениями; а в тех случаях, когда было бы опасно наказывать их за взрывы их врожденной ярости, благоразумие заставляло прикрывать их бесчинства, когда Теодорих сложил с жителей Лигурии две трети налогов, он снизошел до объяснения трудностей своего положения и выразил свое сожаление по поводу того, что он вынужден налагать на своих подданных столь тяжелое бремя ради их собственной обороны.[86] Эти неблагодарные подданные никогда не могли искренно примириться с происхождением, с религией и даже с добродетелями готского завоевателя; они позабыли о пережитых бедствиях, а среди благоденствия, которым они пользовались, они еще глубже чувствовали всякую обиду и были более прежнего недоверчивы.
Даже религиозная терпимость, введение которой в христианском мире относится к чести Теодориха, была обременительна и оскорбительна для православного усердия италийцев. Они не смели нападать на ересь готов, опиравшуюся на военные силы, но их благочестивая ярость могла безопасно обрушиваться на богатых и беззащитных евреев, основавших под покровительством законов торговые заведения в Неаполе, Риме, Равенне, Милане и Генуе.[87] В Равенне и в Риме чернь, раздраженная какими-то пустыми или нелепыми мотивами, стала наносить евреям личные оскорбления, грабить их дома и жечь их синагоги. Правительство, которое отнеслось бы с пренебрежением к таким насилиям, заслуживало бы того, чтобы такие же насилия обрушились на него самого. Было приказано немедленно произвести легальное расследование, и так как зачинщики этих бесчинств скрылись в толпе, то обязанность вознаградить за убытки была возложена на всю общину, а упорных фанатиков, отказывавшихся от взноса своей доли контрибуции, публично наказывали плетьми рукою палача. Это вызванное требованиями справедливости наказание раздражило католиков, и они стали превозносить заслуги и терпение этих святых исповедников; с трехсот церковных кафедр стали раздаваться жалобы на гонение церкви, и если капелла Св. Стефана в Вероне была разрушена по приказанию Теодориха, то есть основание полагать, что она была театром какого-нибудь чуда, оскорбительного для его имени и достоинства. На закате своей славной жизни король Италии убедился, что он навлек на себя ненависть того народа, о счастии которого так старательно заботился, и его душа наполнилась негодованием, недоверчивостью и той горечью, которая происходит от безответной любви. Готский завоеватель соблаговолил обезоружить невоинственных италийских туземцев, запретив им носить оружие и сделав исключение лишь в пользу небольшого ножа для домашнего употребления. Освободителя Рима обвиняли в заговоре вместе с самыми низкими сыщиками против жизни сенаторов, которых он подозревал в тайных и изменнических сношениях с византийским двором.[88] После смерти Анастасия диадема была возложена на голову слабого старика, но правительственная власть перешла в руки его племянника Юстиниана, уже замышлявшего искоренение ереси и завоевание Италии и Африки. Суровый закон, изданный в Константинополе с целью заставить ариан возвратиться в лоно Церкви из страха наказаний, возбудил основательное негодование в Теодорихе, требовавшем для своих восточных единоверцев такой же снисходительности, какую он так долго оказывал в своих владениях католикам. Во исполнение его непреклонной воли римский первосвященник в сопровождении четырех сенаторов, носивших титул illustres, отправился к восточному императору с поручением, последствий которого он должен был опасаться и в случае неудачи, и в случае успеха. Недоверчивый монарх наказал как за преступление за тот почет, который был оказан первому папе, посетившему Константинополь; отказ византийского двора - все равно был ли он сделан в двусмысленных или в положительных выражениях - мог служить оправданием для возмездия, но вызвал мщение, которое превышало самую обиду: для Италии был приготовлен декрет, воспрещавший с назначенного дня отправление католического богослужения. Таким образом, ханжество и собственных подданных, и врагов едва не вовлекло в религиозные гонения такого монарха, который был более всех других проникнут духом религиозной терпимости, и жизнь Теодориха была не в меру продолжительна, так как он дожил до того, что осудил добродетель Боэция и Симмаха.[89]
Сенатор Боэций[90] был последний из римлян, которого Ка-тон и Цицерон могли бы признать за своего соотечественника. Оставшись богатым сиротой, он получил в наследство родовое имение и почетные отличия аникеев, имя которых с гордостью присваивали себе короли и императоры того времени, а прозвище Манлия свидетельствовало о его действительном или мнимом происхождении от того консула и того Диктатора, из которых один отразил галлов от Капитолия, а другой пожертвовал своими сыновьями для блага республики. Во времена юности Боэция еще не совершенно были заброшены в Риме ученые занятия; до нас дошел экземпляр Вергилия[91] с поправками, сделанными рукой консула, а профессора грамматики, риторики и юриспруденции по-прежнему пользовались, благодаря щедрости готов, своими привилегиями и пенсиями. Но знания, которые можно было почерпнуть из произведений, написанных на латинском языке, не могли насытить его пылкой любознательности, и Боэций, как рассказывают, учился в течение восемнадцати лет в афинских школах,[92] существование которых поддерживалось в ту пору усердием, ученостью и заботливостью Прокла и его последователей. К счастью, ни рассудок, ни благочестие юного римлянина не заразились безрассудством мистицизма и магии, омрачавшими рощи Академии; он проникнулся духом и придерживался методы своих умерших и живых наставников, пытавшихся согласовать энергичный и прозорливый здравый смысл Аристотеля с благочестивыми мечтаниями и возвышенной фантазией Платона. По возвращении в Рим и по вступлении в брак с дочерью своего друга патриция Симмаха Боэций не прекращал тех же ученых занятий, живя во дворце, где все было из слоновой кости и мрамора.[93] Он снискал расположение Церкви своей глубокомысленной защитой православных верований против еретических последователей Ария, Евтихия и Нестория и объяснил в особом трактате признаваемое католиками единство трех лиц божества тем, что доказал безразличие трех различных, хотя и единосущных, личностей. Ради пользы его латинских читателей его гений снизошел до преподавания начальных оснований греческих искусств и наук. Геометрия Евклида, теорема музыкальных звуков Пифагора, арифметика Никомаха, механика Архимеда, астрономия Птолемея, теология Платона и логика Аристотеля с комментариями Порфирия были переведены и объяснены неутомимым пером римского сенатора. Его одного считали способным описать такие чудеса искусства, как солнечные часы, водяные часы или глобус с изображением движения планет. От этих отвлеченных теорий Боэций спускался или, вернее сказать, возвышался до исполнения обязанностей общественной и семейной жизни; его щедрость облегчала положение бедняков, а его красноречие, которое лесть могла бы сравнить с красноречием Демосфена или Цицерона, всегда тратилось в интересах невинности и человеколюбия. Прозорливый монарх ценил и награждал такие редкие достоинства; высокое положение Боэция было украшено титулами консула и патриция, а из его дарований было сделано полезное употребление благодаря его назначению на важную должность государственного министра. Несмотря на то что в выборе консулов Восток и Запад участвовали на равных правах, два сына Боэция были назначены в ранней молодости консулами на один и тот же год.[94] В достопамятный день их возведения в это звание они отправились с торжественной помпой из своего дворца к форуму при радостных возгласах сената и народа, а их отец, бывший в ту пору настоящим римским консулом, произнес речь в похвалу своего царственного благодетеля и затем истратил по случаю этого торжества значительные суммы на устройство публичных зрелищ в цирке. Среди всех благ, доставляемых славой и богатством, публичными почестями и личными связями, научными занятиями и сознанием своих превосходств, Боэций мог бы назвать себя счастливым, если бы кто-либо мог присвоить себе этот непрочный эпитет, прежде чем достигнуть крайнего предела человеческой жизни.
Философ, который щедро тратил свои богатства, но скупился в трате своего времени, естественно, не был доступен для тех приманок, которые обыкновенно разжигают в людях честолюбие, - для жажды обогащения и выгодных должностей, и мы можем относиться с некоторым доверием к словам Боэция, когда он утверждает, что неохотно подчинился требованию божественного Платона, чтобы каждый добродетельный гражданин старался избавить государство от владычества пороков и невежества. В доказательство бескорыстия своей общественной деятельности он ссылается на воспоминания своих соотечественников. Своим влиянием он сдерживал кичливость и тиранию королевских чиновников, а своим красноречием спас Павлиана, которого хотели бросить на съедение дворцовым псам. Он всегда скорбел о бедственном положении провинциальных жителей, разоренных государственными поборами и хищничеством влиятельных людей, и нередко помогал им, и только один Боэций имел смелость восставать против тирании варваров, возгордившихся от победы, увлекшихся страстью к наживе и, как он со скорбью замечает, находивших поощрение в безнаказанности. В этой борьбе, делающей ему большую честь, его мужество возвышалось над сознанием опасности и даже над требованием благоразумия, а из примера Катона нам известно, что чистая и непреклонная добродетель чрезвычайно способна увлекаться предрассудками, воспламеняться энтузиазмом и смешивать личную вражду с общественной справедливостью. Последователь Платона, быть может, преувеличивал недостатки человеческой натуры и несовершенства общества, а свободная душа римского патриота могла тяготиться не только владычеством готского короля, как бы оно ни было мягко по своей форме, но даже лежавшим на ней долгом верности и признательности. Но и милостивое доверие Теодориха, и преданность самого Боэция ослабевали по мере того, как приходило в упадок общественное благосостояние, и к государственному министру был приставлен недостойный сотоварищ для того, чтобы разделять с ним власть и наблюдать за ним. В последние мрачные годы Теодорихова царствования, Боэций с негодованием сознавал, что он был раб; но так как во власти его повелителя была лишь его жизнь, он не боялся стоять безоружным перед гневным варваром, дошедшим до того убеждения, что неприкосновенность сената не была совместима с его собственной. Сенатора Албина подвергли обвинению и уже осудили за то, что он, как уверяли, надеялся на восстановление римской свободы. "Если Албин преступник, - воскликнул оратор, - то и сенат, и я сам виновны в том же преступлении. Если же мы невинны, то и Албин имеет право на покровительство законов". Эти законы не подвергли бы наказанию за простое и бесплодное выражение неосуществимого желания, но они оказались менее снисходительными к опрометчивому признанию Боэция, что, знай он о существовании заговора, он не донес бы об этом тирану.[95] Защитник Албина был скоро вовлечен в опасность и, быть может, в виновность своего клиента; их подписи (от которых они отказывались, признавая их подложными) были поставлены под адресом, приглашавшим восточного императора освободить Италию от готов, и три свидетеля почетного ранга, но, вероятно, с позорной репутацией удостоверили, что римский патриций замышлял измену.[96] Но следует полагать, что он был невинен, так как Теодорих лишил его возможности оправдаться и держал его в строгом заключении в павийской цитадели в то время, как на расстоянии пятисот миль от Павии сенат присуждал самого достойного из своих членов к конфискации его имений и к смертной казни. По требованию варваров недоступные для большинства научные познания философа были заклеймены названиями святотатства и магии.[97] Его непоколебимая преданность сенату была объявлена преступной дрожащими голосами самих сенаторов, а неблагодарность этих последних оказалась достойной высказанного Боэцием ожидания или предсказания, что после него уже никто не провинится в таком же преступлении.[98]
В то время как закованный в цепи Боэций ежеминутно ожидал своего смертного приговора или смертной казни, он написал в павийской цитадели сочинение "Об утешениях философии" (De Consolatione Philosophica), - неоценимое произведение, которое не было бы недостойно занимать досуг Платона или Цицерона и которому придают особое достоинство варварство того времени и положение автора. Небесная путеводительница, которую он так долго призывал, живя в Риме и в Афинах, внесла луч света в его темницу, внушила ему бодрость и влила в его душевные раны целительный бальзам. Она заставила его сравнить его продолжительное благополучие с его настоящим бедственным положением и извлечь новые упования из превратностей фортуны. Рассудок объяснил ему, как непрочны дары этой фортуны, опыт научил его распознавать их настоящую цену; он пользовался ими без преступлений, мог отказаться от них без сожалений и мог относиться с хладнокровным пренебрежением к бессильной злобе своих врагов, которые не отняли у него счастье, так как не отняли его добродетели. С земли Боэций вознесся умом на небеса, отыскивая Верховное Божество; он проник в лабиринт метафизических понятий о случайности и предопределении, о предведении Божием и о свободе воли, о времени и вечности и попытался согласовать совершенства божеских атрибутов с видимыми несовершенствами мира нравственного и физического. Такие частью убедительные, частью неясные, частью совершенно непонятные мотивы утешения не могут заглушить природных человеческих чувств. Тем не менее умственный труд заглушает мысль о постигшем несчастье, и тот мудрец, который в состоянии искусно воспользоваться в одном и том же произведении разнообразными ресурсами философии, поэзии и красноречия, бесспорно, уже обладает тем непоколебимым хладнокровием, которого, по-видимому, старается достигнуть. Незнанию, что его ожидает, этому самому мучительному из всех страданий, был положен конец появлением вестников смерти, которые привели в исполнение и, быть может, превысили бесчеловечные приказания Теодориха. Голову Боэция обвернули крепкой веревкой и стягивали эту веревку до того, что его глаза почти совершенно вышли из своих впадин, а то, что его били дубиной, пока он не испустил дух, можно приписать человеколюбивому желанию скорее прекратить его страдания.[99] Но его гений пережил его самого и озарил лучами знания самые мрачные века латинского мира; сочинения философа были переведены самым знаменитым из английских королей,[100] а третий из императоров, носивших имя Отона, перенес в более приличную гробницу кости католического святого, которому арианские гонители доставили почести мученичества и репутацию чудотворца.[101] В последние минуты своей жизни Боэций находил некоторое утешение в той мысли, что жизнь двух его сыновей, его жены и его тестя, почтенного Симмаха, находится вне всякой опасности. Но скорбь Симмаха была несдержанна и, быть может, непочтительна: он осмелился громко оплакивать несправедливую казнь своего друга и, может быть, захотел бы отомстить за нее. Его притащили в цепях из Рима в Равеннский дворец, и подозрительность Теодориха нашла для себя удовлетворение лишь в казни невинного и престарелого сенатора.[102]
Человеколюбие заставляет нас верить всяким рассказам, которые свидетельствуют о расправе, совершаемой человеческой совестью, и о раскаянии королей, а философии хорошо известно, что расстроенное воображение и пришедшие в упадок физические силы способны создавать самые страшные призраки. После добродетельной и славной жизни Теодорих спускался в свою могилу под бременем позора и преступлений; его душа была удручена контрастом настоящего с прошедшим и основательно встревожена незримыми ужасами будущего. Рассказывают, что однажды вечером, в то время как за королевским столом подавали какую-то рыбу с огромной головой,[103] он вдруг воскликнул, что видит гневное лицо Симмаха, его глаза, сверкающие от ярости и жажды мщения, и его рот с длиными острыми зубами, который грозит поглотить его. Монарх тотчас удалился в свою комнату, и, в то время как он дрожал от лихорадочного холода под тяжелыми одеялами, он в отрывистых словах выразил своему доктору Эльпидию свое глубокое раскаяние в умерщвлении Боэция и Симмаха.[104] Его болезнь усиливалась, и после трехдневного кровавого поноса он испустил дух в Равеннском дворце на тридцать третьем или, если считать начиная с вторжения в Италию, на тридцать седьмом году своего царствования. Чувствуя приближение смерти, он разделил свои сокровища и свои провинции между двумя внуками и назначил Рону границей их владений.[105] Амаларих был снова возведен на испанский престол. Италия вместе со всеми завоеваниями остготов досталась Аталариху, которому было не более десяти лет, но в лице которого чтили последнего представителя рода Амалиев, так как его мать Амаласунта находилась в непродолжительном супружестве за одним из живших в изгнании членов этого царственного рода.[106] В присутствии умирающего монарха готские вожди и италийские сановники поклялись в верности юному принцу и его матери и в ту же страшную минуту выслушали от Теодориха благотворный совет блюсти за исполнением законов, любить римский сенат и народ и поддерживать с приличной почтительностью дружеские сношения с императором.[107] Памятник в честь Теодориха был воздвигнут на видном месте, господствовавшем над Равенной, над гаванью и над соседними берегами. Кругообразная капелла диаметром в тридцать футов увенчана куполом из цельного гранита; в центре здания возвышаются четыре колонны, которые поддерживают вазу из порфира, заключающую в себе смертные останки готского короля, и вокруг которых поставлены бронзовые статуи двенадцати апостолов.[108] Его душе, быть может, было бы дозволено после некоторого предварительного очищения присоединиться к душам благодетелей человеческого рода, если бы один итальянский пустынник не был, во время одного видения, очевидцем вечных мучений Теодориха[109] и если бы он не засвидетельствовал, что душа этого монарха погружена исполнителями божеского правосудия в Липарский вулкан - одно из объятых пламенем отверстий ада.[110]

---

[1] Иордан (de Rebus Geticis, гл. 13, 14, стр. 629, 630, изд. Grot.) описал происхождение Теодориха, начиная с одного из Arises, или полубогов Гапта, жившего около времени Домициана. Кассиодор, который прежде всех других писателей прославлял царственный род Амалиев (Variar, VIII, 5 IX, 25, X, 2; XI, I), считает Теодорихова внука принадлежащим к семнадцатому колену этого рода. Перингскиольд (швед, писавший комментарии к Vit. Theodoric, Cochloeus’a, стр. 271 и сл., Стокгольм, 1699), старается связать эту генеалогию с легендами или традициями своего отечества. (Мы уже объяснили, что название Амалиев (ч. III, стр. 478) имело другое происхождение, более соответствующее и его глубокой древности, и простоте первобытного языка. Все, что говорит о генеалогии этого рода Иордан, баснословно. Письмо Кассиодора к сенату от имени юного короля Аталариха (Var. IX.25) доказывает, что сообщенные в хронике сведения вымышлены. Автор сам сознается, что он составил генеалогию и опирается на приобретенные им из чтения сведения (lectione discens) о том, о чем готы давно уже позабыли (longa oblivione celatos) и чего они не знали даже по преданию. Для нас остается тайной, где мог он это прочесть, кроме как в своем воображении. — Издат.)
[2] Вернее сказать — на берегах озера Пельсо (Neusiedlersee), вблизи от Карнунта, почти в том самом месте, где Марк Антонин писал свои размышления. (Иордан, гл. 52, стр. 659. Severin. Pannonia Illustrata, стр. 22. Cellarius, Geograph. Antiq., том I, стр. 350). (По словам Целлария (1, 44), Карнунт находился на том месте, где теперь стоит город Гамбург, подле слияния Мара (Моравы) с Дунаем, в нескольких милях к северу от озера. Он был в древние времена гораздо более значительным городом, нежели Виндобона, теперешняя метрополия австрийской империи. — Издат.)
[3] Первые четыре буквы его имени (ΘΕOΔ) были вырезаны на золотой дощечке; король клал эту дощечку на бумагу и водил пером по скважинам (Anonym Valesian, ad calcem Amm. Marcellin., стр. 722). Этот достоверный факт в совокупности со свидетельством Прокопия или по меньшей мере современных готов (Gothic, кн. I, гл. 2, стр. 311) сильно перевешивает туманные похвалы Эннодия (Sirmond. Opera, том I, стр. 1596) и Феофана (Chronograph., стр. 112).
[4] Staturа est quae resignet proceritate regnantem. (Эннодий, стр. 1614). Затем Павийский епископ (я разумею то лицо, которое желало быть епископом) хвалит сложение, глаза, руки и пр. своего государя.
[5] Сведения о положении остготов и о первых годах жизни Теодориха можно найти у Иордана (гл. 52-56, стр. 689-696) и у Малха (Excerpt. Legat., стр. 78-80), который ошибочно называет его сыном Валамира.
[6] Феофан (стр. III) сообщает копию с ее священных посланий к провинциям ... От таких женских притязаний пришли бы в удивление даже рабы первых Цезарей.
[7] Ч. IV, гл. 36.
[8] Suidas, ч. 1, стр. 332, 333, изд. Кюстера.
[9] Произведения историков того времени Малха и Кандида утрачены; лишь некоторые извлечения из них или некоторые отрывки сохранились у Фотия (78, 79, стр. 100-102), у Константина Порфирородного (Excerpt. Leg., стр. 78-97) и в некоторых статьях «Лексикона» Свиды. Хроника Марцеллина (Imago Historiae) содержит подлинные сведения о царствованиях Зенона и Анастасия, и я считаю моим долгом, быть может, в последний раз признаться, что я многим обязан обширным и тщательно составленным сборникам Тильемона (Hist, des Emp., том VI, стр. 472-652).
[10] In ipsis congressionls tuae foribus cesslt Invasor, cum profugo per te sceptra redderentur de salute dubitanti. Вслед за тем Эннодий (стр. 1596, 1597, том I, Сирмунд) переносит своего героя (на крылатом драконе!) в Эфиопию, по ту сторону тропика Рака. Свидетельство «Отрывка» Валуа (стр. 717), Либерата (Brev. Eutych., гл. 25, стр. 118) и Феофана (стр. 112) более основательно и разумно.
[11] В этом безжалостном обыкновении обвиняют преимущественно триарийских готов, которые, как следовало бы полагать, были не таким грубыми варварами, как валамиры; но Феодемирова сына обвиняют в разрушении многих римских городов (Malchus, Excerpt. Leg., стр. 95). (Малх — единственный писатель, свидетельствующий об этом факте, а мы уже ранее видели, как мало можно на него полагаться. Разве есть правдоподобие в том, что готы уродовали пленников, которые были нужны им или для работ, или для того, чтобы быть проданными в рабство, или для того, чтобы уплачивать подати в качестве подданных? Мы уже знаем, как вели себя родственные им племена в войнах, после побед и в делах управления; но мы нигде не находили никаких следов такого отвратительного обыкновения; напротив того, повсюду, где поселялись готы, они приносили с собой благодеяния хорошего управления. Мы скоро увидим, как было благотворно владычество этих самых остготов в Италии. О Малхе мы имеем лишь весьма поверхностное понятие по немногим дошедшим до нас отрывкам его истории, и мы не должны принимать его голословные утверждения за доказательство того, что противоречит уже удостоверенным фактам. — Издат.)
[12] Иордан (гл. 56, 57, стр. 696), описывая заслуги Теодориха, сознается, что он получал за них награды, но умалчивает о его восстании, о котором Малх передает такие интересные подробности (Excerpt. Legat., стр. 78-97). Марцеллин, находившийся в услужении у Юстиниана и писавший свою хронику (Scaliger. Thesaurus Temporum, ч. 2, стр. 34-57) в четвертое консульство (534 г.) этого императора, обнаруживает свои предубеждения и свое пристрастие, когда говорит: in Graeciam debacchantem... Zenonis munificentia репе pacatus... ben ef id is nunquam satiatus, и т. д.
[13] В то время как он ездил верхом по своему лагерю на бешеном коне, он упал прямо на острие копья, которое или стояло подле палатки, или было привязано к повозке (Марцеллин, in Chron. Evagr., кн. 3, гл. 25).
[14] См. Малха (стр. 91) и Эвагрия (кн. 3, гл. 35).
[15] Малх, стр. 85. Только в одном сражении, исход которого был решен искусством и дисциплиной Сабиниана, Теодорих потерял пять тысяч человек.
[16] Иордан (гл. 57, стр. 696, 697) сократил обширную историю Кассиодора. Пусть сравнят и постараются согласовать то, что нам сообщает Прокопий (Gothic, кн. 1, гл. 1), «Отрывок» Валуа (стр. 718), Феофан (стр. 113) и Марцеллин (in Chron.).
[17] Эннодий описывает и объясняет поход Теодориха (стр. 1598-1602), но напыщенные выражения этого писателя приходится переводить на язык здравого смысла.
[18] Tot reges etc. (Ennodius, стр. 1602). He следует забывать, что титул короля был в большом употреблении и не имел высокого значения и что италийские наемники набирались между различными племенами и народами. (Слово Reges не следует принимать в узком значении королей. Оно имело более широкий смысл даже до времен Эннодия. Цезарь (De Bell. Gall., III, 107, 109) применял его к членам царствовавшего в Египте семейства, и есть основание полагать, что atavi reges, от которых Гораций вел происхождение Мецената, были не более как высокопоставленные или знатные этруски. Впоследствии этот титул употребляли, говоря о выдающихся людях. См. Дюканж, V, 426, 428. — Издат.)
[19] См. Эннодия, стр. 1603, 1604. Так как оратор позволял себе, в присутствии самого короля, говорить о его матери и хвалить ее, то следует полагать, что благородная душа Теодориха не оскорблялась вульгарными упреками в том, что его мать была наложница, а сам он-незаконнорожденный сын.
[20] В удостоверение этого анекдота мы можем сослаться на более близкое к нам по времени, но достойное доверия свидетельство Сигония (Ор., том I, стр. 580. De Occident. Imp., 1, 15); интересны подлинные слова его рассказа. «Уж не желаете ли вы возвратиться туда, откуда вышли?» — сказала она, и при этом указала на его первоначальное убежище, и почти обнажила его.
[21] Hist. Miscell., кн. 15: римская история от времен Януса до девятого столетия; это — сокращение произведений Евтропия, Павла Диакона и Феофана, изданное Муратори с рукописей Амвросианской библиотеки (Script. Rerum Itallcarum, том I, стр. 100).
[22] Прокопий (Gothic, кн. 1, гл. 1) обнаруживает в этом случае беспристрастие скептика: phasl... dolero tropo ektelne (греч.) (говорят... он коварным образом убил). Кассиодор (in Chron.) и Эннодий (стр. 1604) обнаруживают свою искренность и легковерие, а свидетельство «Отрывка» Валуа (стр. 718) может служить оправданием для их мнений. Марцеллин выражается языком доведенного до озлобления греческого подданного: perjuriis illectus interfectusque est (in Chron.) (Гиббон не имел основания предполагать, что Одоакр, быть может, пал от руки своего соперника. И без того уже имя Теодориха достаточно запятнано этим актом вероломства, который удостоверен столькими современными писателями. Дальнейшие подробности жизни Теодориха также свидетельствуют о том, что он не умел воздерживаться от убийств всякий раз, когда его страсти брали верх над более благородными влечениями. Шмидт (II, 280) повторяет это обвинение в самой отвратительной его форме без ссылки на авторитеты. Но по словам почти всех древних историков, говоривших об этом событии, это преступление было совершено по желанию Теодориха, но не его рукой. Выражение interemit, которое Кассиодор употребляет в своей «Хронике» и которое Иордан повторяет в такой форме: пас luce privavit (гл. 57), не говорит в пользу такого обвинения. А когда он писал, он не имел никаких мотивов для того, чтобы извращать или ослаблять это обвинение. — Издат.)
[23] Благозвучная и раболепная речь Эннодия была произнесена в Милане или в Равенне в 507 или 508 году (Sirmond, том I, стр. 1615). Через два или три года после того оратор был награжден званием Павийского епископа, в котором состоял до самой смерти, приключившейся в 521 г. (Dupin, Bibliot. Eccles., том V, стр. 11-14. См. Saxii Onomastlcon, том II, стр. 12).
[24] Лучшими материалами служат для нас случайные намеки, которые мы находим у Прокопия и в «Отрывке» Валуа, который был открыт Сирмундом и напечатан в конце произведений Аммиана Марцеллина. Имя автора неизвестно, а его слог варварский; но в описании различных фактов он обнаруживает такое знакомство с ними, которое может иметь только современник, а между тем он не заражен свойственным современникам пристрастием. Президент Монтескье составил план истории Теодориха; этот сюжет, если смотреть на него издали, может казаться и богатым, и интересным.
[25] Лучший издатель Variarum Llbrl 12, Иоанн Гарретий; (Rotomagi, 1679, in Opp. Cassiodor., 2 вол. in fol.), но эти письма были достойны и требовали такого издателя, как маркиз Сципион Маффеи, который намеревался издать их в Вероне. Эта Barbara Eleganza (по остроумному выражению Тирабоски) никогда не бывает безыскусственна и редко бывает ясна. (Достоверность общего содержания этих посланий подтверждается результатами Теодорихова управления. В них, пожалуй, немало бессодержательных дипломатических заявлений, и Кассиодор иногда вдается в ненужные подробности и в напыщенное педантство; тем не менее в них много ясно описанных фактов и официальных распоряжений, изложенных в такой безыскусственной форме, которая служит ручательством за их достоверность и подлинность. Те немногие строки, в которых говорится о пенсии, назначенной в пользу павшего императора Ромула и его матери (Var., III, 35), носят на себе отпечаток своей неподдельности, а те выражения, в которых говорится о выдаче из государственной казны пособий обедневшим или пострадавшим от войны провинциальным жителям, обнаруживают человеколюбивые мотивы и намерения. К нам не дошло от древних времен другого подобного сборника государственных деловых бумаг или официальных документов, и ни из какого другого источника нельзя извлечь столько удовлетворительных, достоверных и ценных сведений о прошлом. — Издат.)
[26] Прокопий, Gothic, кн. I, гл. I. Variarum 2. Маффеи (Verona Illustrata, ч. I, стр. 228), преувеличивает несправедливости готов, которых он ненавидел в качестве знатного итальянца. Плебей Муратори униженно преклоняется перед их притеснениями. (Когда римляне жаловались на захват земельной собственности, совершенный готами по праву завоевания, они забыли, каким путем приобрели эту собственность их предки. Там, где утверждалось владычество римлян, местное население нередко лишалось всей своей земельной собственности. См. «Лекции» Нибура, II, 324. — Издат.)
[27] Прокопий, Goth., кн. 3, гл. 4, 21. Эннодий говорит (стр. 1612, 1613) о военном искусстве готов и об их размножении.
[28] Когда Теодорих согласился выдать свою сестру за царя вандалов, она отплыла в Африку в сопровождении стражи из тысячи готов благородного происхождения, из которых каждый имел при себе по пяти вооруженных человек свиты (Прокоп. Vand., кн. I, гл. 8). Готская знать, как кажется, отличалась столько же своим благородством, сколько своей храбростью.
[29] См. постановление касательно свободы готов: Var. V, 30).
[30] Прокопий, Goth., кн. I, гл. 2. Дети римлян учились готскому языку (Var., VIII, 21). То, что нам известно о невежестве готов, не утрачивает достоверности от таких исключений, как Амаласунта, которая могла в качестве женщины учиться, не краснея, или как Феодат, ученость которого возбуждала в его соотечественниках негодование и презрение. (Теодорих полагал, что римляне утратили и мужество, и могущество от чтения и письма, с необходимостью которых его не познакомило его воспитание. Это заблуждение поддерживали и в нем, и в его народе те, которые находили свою выгоду в таком невежестве. — Издат.)
[31] Теодорих говаривал на основании собственного опыта: «Romanus miser imitatur Gothum; et utilis (dives) Gothus imitatur Romanum (См. «Отрывок» и «Примечания» Валуа, стр. 719).
[32] При описании военных порядков, введенных готами в Италии, мне служили руководством письма Кассиодора. (Var. I, 24, 40; III, 3, 24, 48; IV, 13, 14; V, 26, 27; VIII, 3, 4, 25). Их содержание уяснил ученый Маску (Ист. Германцев, кн. XI, 40-44, примечание 14).
[33] Касательно того, с какой ясностью и энергией он вел переговоры, см. Эннодия (стр. 1607) и Кассиодора (Var. III, 1-4; IV, 13; V, 43, 44), который заставляет Теодориха выражаться то тоном дружбы, то тоном наставника, то тоном человека, разражающегося упреками, и т. п.
[34] Даже роскошью его стола (Var. VI, 9) и дворца (VII, 5). Желание возбуждать в иностранцах удивление выставлялось за очень основательный мотив для оправдания таких бесполезных издержек и для поощрения тех должностных лиц, на которых были возложены заботы по этим двум предметам.
[35] Касательно публичных и семейных уз готского монарха с бургундами см. Var. 1,45, 46, с франками — II, 40, с тюрингами — IV, I, с вандалами — V, I. Каждое из этих писем заключает в себе какие нибудь интересные сведения о политике варваров и об их нравах.
[36] С его политической системой можно познакомиться из произведений Кассиодора (Var., IV, 1; IX, 1) и Иордана (гл. 58, стр. 698, 699) и из «Отрывка» Валуа (стр. 720, 721). Почетный мир был постоянной целью Теодориха. (Кассиодор, бесспорно, был очень миролюбивым советником; таким же советником был и Боэций в течение всего времени, пока пользовался влиянием. Письмо (Var. IX, 1), на которое ссылается Гиббон, было написано после смерти Теодориха от имени его юного внука Аталариха. Но оно дышит все той же любовью к миру. Встречающиеся здесь случайные сведения о бургундах дают возможность исправить некоторые противоречивые понятия об этом народе. Тот факт, что Теодорих считал бургундов достаточно сильным народом, чтобы выдать свою дочь за их будущего короля, служит дополнительным доказательством того, что они не были доведены до той ничтожности, о которой говорят некоторые историки. Солнечные часы и водяные часы были посланы в подарок по просьбе их короля Гундобальда и были сделаны для него Боэцием (Var. 1, 45 и 46). Арфист (clthaeredus) также был послан в подарок Хлодвигу по его просьбе (magnls preclbus expetllset) и был выбран для него Боэцием (Var., II, 39 и 40). В этих письмах, короля франков называют Luduln. См. также Var. III, 3 и 4. — Издат.)
[37] Любознательный читатель может познакомиться с герулами из сочинений Прокопия (Goth. кн. 2, гл. 14), а терпеливый читатель может погрузиться в неясные и мелочные исследования де Бюа. (De-Buat, Hist. des Peuples Anciens, том IX, стр. 348-396). (Как ни были старательны исследования об истории герулов, они никогда не давали удовлетворительных результатов. У тех, кто носил это имя, не было отечества; Целларий не указывает, где именно они жили. Они появлялись по временам повсюду — от Испании до Эльбы, Вислы и Меотийского залива, а теоретики тщетно пытались доказать, что та страна, в которой они находились в какую-либо данную минуту, была их постоянным местом жительства. Насколько известно, они редко предпринимали войны сами собой, а большей частью сражались или вместе с различными готскими племенами, или в качестве наемников у римских императоров, у которых почти всегда состоял на службе многочисленный отряд этих варваров. Как и когда именно герулы совершенно исчезли, остается неизвестным. Из всего, что положительно о них известно, можно заключить, что они никогда не были отдельным народом; это были отряды авантюристов, составленные из различных племен и поступавшие на службу ко всякому, кто желал их нанять, как нанимали средневековых condottieri. Такой роли соответствует и их название. На новейшем немецком языке слово Нееr значит армия, а на древнем языке готов, на котором писал Ульфила, это слово имело форму haarji. На древнегерманском языке слово Heervolk обозначало вооруженный отряд; а в еще более древние времена это слово имело форму Haarjifolc; не понимавшие его настоящего значения римляне смягчили это выражение, сделали из него герулов и вообразили, что оно служит названием для отдельного народа. Армия, которую Одокар привел в Италию, состояла именно из таких отрядов, а их готское название было причиной того, что его стали называть королем герулов. Письмо, написанное Кассиодором от имени Теодориха к королю герулов (Regi Heruiorum) с извещением о его усыновлении и о присылке ему в подарок разного оружия, не похоже на письмо одного государя к другому, а носит характер милостивого обращения к начальнику хотя и независимого, но продажного сборища воинов, которых желательно привлечь к себе на службу путем напоминания о прежней solatia и о будущих выгодах. См. также гл. 41. — Издат.)
[38] Variarum, IV,2. Кассиодор объясняет характер и формы этого воинского усыновления; но он, по-видимому, только выражает чувства готского короля языком римского красноречия.
[39] Кассиодор, ссылающийся на слова Тацита, обращенные к безграмотным дикарям Балтики эстам (Var., V, 2), говорит, что янтарь, которым всегда славились их берега, был не что иное, как древесная смола, окаменевшая от действия солнечных лучей и очищенная и перенесенная на другое место морскими волнами. Когда химики подвергают это странное вещество анализу, оно дает растительное масло и минеральные кислоты. (Совокупные исследования, геологические и химические, объяснили нам происхождение и свойства янтаря более правильно, чем как понимали их во времена Гиббона. См. Mantel Г s Medals of Creation, ч. 1, стр. 182, изд. 1853. Целларий считал эстов за приморское племя, принадлежавшее к жившим на Висле венедам. Их название, по-видимому, было латинского происхождения; оно, вероятно, было дано им торговавшими янтарем римлянами и охотно ими принято в угоду постоянным покупателям. После того как они или бежали от своих славянских завоевателей, или слились с ними, это название сохранилось в форме Эстен или Эстонии, которая долго была заморской провинцией Швеции, а впоследствии была присоединена к России. Эсты были единственными обладателями янтаря, который служил для них предметом выгодной торговли. Отправка в Рим послов во времена Теодориха, вероятно, была вызвана не столько политическими, сколько торговыми соображениями, и имела целью восстановить торговые сношения, которые были прерваны во время смут, потрясавших империю. Только этим и можно объяснить почтительное изъявление уважения со стороны столь отдаленного народа, по-видимому поразившее удивлением даже того, к кому оно было обращено. — Издат.)
[40] Сканция (Scanzia), или Фула, Туле (Thule), описана Иорданом (гл. 3, стр. 610-613) и Прокопием (Goth., кн. 2, гл. 15). Ни готский, ни греческий писатели не посещали этой страны, но имели случай разговаривать с местными уроженцами, в то время как эти последние жили изгнанниками в Равенне или в Костантинополе. (Древние были так мало знакомы с северной частью Европы, что нет никакой возможности получить от них какие-либо сведения об этих странах. Пифей так дурачил их своими баснословными рассказами о Фуле, что один из самых прозорливых древних писателей — Полибий относился к его вымыслам с безграничным негодованием и презрением (кн. 34, гл. 5). Тем не менее новейшие писатели напрасно тратили время на бесплодные старания отыскать настоящее место этой страны. Те, которые считали Сканцию за остров, никак не могли бы проникнуть до той широты, где солнце скрывается от глаз в течение сорока дней во время зимнего солнцестояния. Нет возможности поддерживать то мнение, что Скандинавия — та Фула (Туле), о которой говорит Пифей. — Издат.)
[41] Sapherinas pedes. Во времена Иордана эта красивая порода животных водилась в Suethans, то есть, в теперешней Швеции, но была мало-помалу загнана в восточные страны Сибири. Buff on, Hist. Nat., том XIII, стр. 309-313, изд. in 4-to. Pennant, System of Quadrupeds, ч. 1, стр. 322-328; Gmelin, Hist. Gen. des Voyages, том XVIII, стр. 257, 258; Levesque, Hist. de Russie, том V, стр. 165, 166, 514, 515).
[42] В системе или в романе Бальи (Bailly, Lettres sur les Sciences et sur l’Atlantide, том 1, стр. 249-256; том II, стр. 114-139) феникс Эдды и ежегодная смерть и возрождение Адониса и Осириса суть аллегорические символы отсутствия и нового появления солнца в арктических странах. Этот остроумный писатель — достойный ученик великого Бюффона; самый хладнокровный рассудок не мог бы устоять против чар их философии.
[43] Aute te thoulitois he megiste ton heorton est! (греч.), — говорит Прокопий. В настоящее время у самоедов Гренландии и Лапландии господствует грубый (но довольно благородный) манихеизм (Hist, des Voyages, том XVIII, стр. 508, 509; том XIX, стр. 105, 106, 527, 528); однако самоеды, по словам Гроция, caelum atque astra adorant, numina haud aliis iniquiora (de Rebus Belgicis, кн. 4, стр. 338, изд. in. folio); от этого мнения не отказался бы и Тацит.
[44] См. Hist. des Peuples Anciens, ets, том IX, стр. 255-273, 396-501. Граф de-Buat был французским посланником при баварском дворе; благородная любознательность навела его на изучение местных памятников древности; она-то и была зародышем изданных им в двенадцати больших томах сочинений.
[45] Касательно военных действий готов на Дунае и в Иллирии можно найти сведения у Иордана (гл. 58, стр. 699), Эннодия (стр. 1607-1610), Марцеллина (in Chron., стр. 44, 47, 48) и Кассиодора (in. Chron. и Uar., III, 23, 50; IV, 13; VII, 4, 24; VIII, 9-11, 21; IX, 8, 9).
[46] Я не могу отказать себе в удовольствии цитировать следующие выражения графа Марцеллина, написанные благородным и классическим слогом: Romanus comes domesticorum, et Rusticus comes scholariorum cum centum armatis navibus, totidemque dromonibus, octo millia militum armatorum secum ferentibus, ad devastanda Italiae littora processerunt ed usque ad Tarentum antiquissimam civitatem aggressi sunt; remensoque marl inhonestam victoriam quam piratico ausu Romani ex Romanis rapuerunt, Anastasio Caesari reportarunt (in Chron., стр. 48). См. Variar., 1, 16; II.38.
[47] См. королевские приказания и инструкции. Var., IV, 15; V, 16-20). Эти вооруженные суда, вероятно, были еще меньше размерами, чем те тысяча судов, которая находилась в распоряжении Агамемнона при осаде Трои.
[48] Часть IV, стр. 185-188.
[49] Эннодий (стр. 1610) и Кассиодор напоминают от имени короля (Var., II, 41) о благотворном покровительстве, которое Теодорих оказывал алеманнам.
[50] (Трудно поверить, что бургунды, давно находившиеся в упорной борьбе со своими могущественными соседями — франками, стали нападать на территорию тестя своего короля. Зедлер смотрит более правильно на это дело, когда говорит, что Теодорих, видя их отчаянное положение, захватил часть их территории в свою пользу (Lexicon, 43, 763). — Издат.)
[51] О том, что было сделано готами в Галлии и в Испании, мы находим не совсем ясные сведения у Кассиодора (Var., III, 32, 38, 41, 43, 44; V, 39), Иордана (гл. 58, стр. 698, 699) и Прокопия (Goth., кн. 1, гл. 12). Я не намерен ни рассматривать, ни согласовывать многоречивые и противоречивые аргументы аббата Дюбо и графа de-Buat касательно бургундских войн.
[52] Theophanes, стр. 113.
[53] Прокопий утверждает, что ни Теодорих, ни следовавшие за ним короли Италии не издавали никаких законов. (Goth., кн. 2, гл. 6). Он, вероятно, хотел сказать, что они не издавали никаких законов на готском языке. До нас дошел один латинский эдикт Теодориха, состоящий из ста пятидесяти четырех статей.
[54] Изображение Теодориха вырезалось на его монетах, а его скромные преемники довольствовались тем, что прибавляли свое имя к изображению головы царствовавшего императора. ( Муратори, Antiquitat. Italiae Medii Aevi, том II, dissert. 27, стр. 577-579. Giannone, Istoria Civile di Napoli (том 1, стр. 166). (Экгель (VIII, 211-215) и Гемфрэ (Humphreys, Coin Collector’s Manual, стр. 369, 652, изд. Bohn) описывают многие из монет Теодориха и его преемников. Все эти преемники чеканили множество монет, на которых были только их собственные имена и изображения. Эти монеты считаются за autonomi и в большенстве носят странную надпись: Invicta Roma. Но есть даже монеты самого Теодориха, на которых вместе с его именем изображена голова или Анастасия, или Юстина I, подобно тому как на монетах его преемников изображали голову Юстиниана. Впрочем, такие свидетельства готской покорности и скромности гораздо менее многочислены, чем так называемые autonomi. — Издат.)
[55] О добром согласии между императором и королем Италии говорят и Кассиодор (Var., 1, кн. II, 2, 3; IV, 1). и Прокопий (Goth., кн. 2, гл. 6 кн. 3, гл. 21), который превозносит дружбу Анастасия и Теодориха; но в Константинополе и Равенне совершенно иначе понимали иносказательный смысл этого комплимента.
[56] К семнадцати провинциям, которые упоминаются в Notitia, Павел Варнефрид (De Reb. Longobard., кн. 2, гл 14-22) прибавил восемнадцатую, Апеннинскую (М u rat or i, Script. Rerum Italicarum, том 1, стр. 431-433). Но из них Сардиния и Корсика находились во власти вандалов, а обе Реции, равно как Коттийские Альпы, как кажется, были поставлены под военное управление. Положение четырех провинций, составляющих в настоящее время королевство Неаполитанское, описано у Giannone (том 1, стр. 172, 178) с патриотическим старанием.
[57] См. «Историю Готов» Прокопия (кн. 1, гл. 1; кн. 2, гл. 6), «Послания» Кассиодора (во многих местах, но в особенности книги пятую и шестую, в которых помещены formulae, или патенты, на различные должности) и «Гражданскую историю неаполитанского королевства» Giannone (том 1, кн. 2, 3). Впрочем, Маффеи (Verona Illustrate, ч. 1, кн. 8, стр. 227) доказывает, что Джианноне ошибается, когда утверждает, что будто в каждый италийский город назначался готский граф; те же графы, которые находились в Сиракузах и в Неаполе (Var., VI, 22,23), были командированы туда с временными поручениями.
[58] Два италийца, по имени Кассиодоры, отец (Var., 1, 24, 40) и сын (XI, 24, 25), состояли, один вслед за другим, на службе у Теодориха. Сын родился в 479 г.; его разнообразные послания, писанные в то время, как он был квестором, государственным министром и преторианским префектом, относятся к периоду времени между 509 и 539 годами; потом он жил 30 лет жизнью монаха (Tiraboschi, Storia delta Letteratura Italiana, том III, стр. 7-24. Fabricius, Bibliot. Lat. Med. Aevi, том I, стр. 357, 358, изд. Mansi). (Клинтон (F.R. 1, 711) упоминает о четырех поколениях Кассиодоров. Первый из этих четырех Кассиодоров защищал Сицилию против Гензериха. Второй был товарищем Аэтия и послом при Аттиле. Третий был comes sac га rum при Одоакре и patricius при Теодорихе. Четвертый был секретарем при Теодорихе и при его преемниках и вдовабок к должностям, перечисленным Гиббоном, был также консул Solus A. D. 514. Теодорих был счастлив в своих министрах и, вероятно, много обязан их благоразумным советам благополучием своего царствования. Варвар, который был способен выбирать таких руководителей, уже этим одним заслуживает высокой похвалы. Кассиодор был самым деятельным и самым опытным из двух его министров; благодаря своему здравому смыслу он усвоил либеральные принципы и философскую точку зрения более развитого, но менее энергичного сотоварища. Послания, которые входят в состав его Variarum, представляют редкий сборник подлинных официальных документов, который, так сказать, вводит нас в заседания министров в один из самых интересных периодов, какие встречаются в истории. Гиббон воспользовался этими посланиями с большим искусством. Следует заметить, что, говоря о Кассиодоре, он не упомянул о той утраченной истории, о которой он сказал в главе X, что произведение Иордана «De Rebus Geticis» было лишь извлечением из нее. Этот последний, говоря, что он делает извлечение из двенадцати томов одного сенатора, разумел произведение Кассиодора; впрочем, сам Кассиодор не обладал теми сведениями, какие были необходимы для того, чтобы написать хорошую историю готов, а главным образом, он не знал готского языка. По этой-то причине его письмо к вождю герулов (Var., IV, 2) написано по-латыни в том предположении, что послы, которым оно было вручено, переведут его на готский язык. Поэтому, когда он писал о происхождении готов, он руководствовался фантазией, а не сохранившимися у них преданиями. Иордан, который также не был знаком с первоначальными скитаниями своего народа, преклонялся перед ученостью Кассиодора и повторял его заблуждения. В том, что касается более древних событий, эта история не заслуживает большого доверия, а в том, что касается позднейших событий, ее нельзя ставить наряду с теми подробными сведениями, которые мы находим в двенадцати книгах Variarum. — Издат.)
[59] Касательно его изъявлений уважения к сенату, см. Cochlaeus, Vit. Theodor., 8, стр. 72-80.
[60] Не более ста двадцати тысяч modii, или четырех тысяч четвертей (Anonym. Valesian., стр. 721, и Var., 1, 35; VI, 18; XI, 5, 59).
[61] Касательно того, с каким вниманием и какою снисходительностью он относился к зрелищам, которые устраивались в цирке, амфитеатре и театре, см. «Хронику» и «Послания» Кассиодора (Var., 1, 20, 27, 30, 31, 32; III, 51; IV, 51 и четырнадцатое примечание в «Истории» Маску), который постарался украсить этот сюжет блестками напыщенной, но довольно привлекательной учености.
[62] Anonym. Vales., стр. 721. Marius Aventicensis in Chron. И по своим общественным заслугам, и по своим личным достоинствам готский завоеватель по меньшей мере настолько же стоит выше Валентиниана, насколько он ниже Траяна. (То, что Теодорих ниже Траяна, было результатом не столько личных свойств, сколько обстоятельств. Если бы первый из них жил во времена последнего и при таких же благоприятных условиях, было бы трудно решить, который из них более велик. — Издат.)
[63] Vit Fulgentii in Baron, Annal. Eccles. A. D. 500. № 10.
[64] Кассиодор описывает своим пышным слогом форум Траяна (Var. Vll,6), театр Марцелла (IV, 51) и амфитеатр Тита (V, 42), и нельзя сказать, чтобы не стоило читать этих описаний. Аббат Бартелеми высчитал, что по теперешним ценам работы кирпичников и каменщиков обошлись бы для постройки Колизея в двадцать миллионов французских ливров. Mem. de l’Academie des Inscriptions, том XXVIII, стр. 585, 586). Но эти работы составляли лишь очень небольшую часть того, что было израсходовано на это громадное здание.
[65] Касательно водопроводов и подземных каналов см. Страбона (кн. 5, стр. 360), Плиния (Hist. Nat., XXXVI, 24), Кассиодора (Van, III, 30, 31; VI, 6), Прокопия (Goth., кн. 1, гл. 19) и Нардини (Roma Antica, стр. 514-522). До сих пор остается загадкой, как мог римский король, воздвигнуть такие сооружения.
[66] Касательно заботливости готов о зданиях и статуях см. Кассиодора (Var., 1, 21, 25; II, 34; IV, 30; VII, 6, 13, 15) и «Отрывок» Валуа (стр. 721). (Безрассудное разрушение публичных зданий и национальных памятников составляет лишь часть тех оскорбительных обвинений, которые взваливались на наших предков. Но хотя все исследователи признают их неосновательными, клевета была распространена так старательно, что до сих пор трудно искоренить это заблуждение. Все историки свидетельствуют о заботливости, с которой Теодорих охранял благородные произведения искусства, над которыми победа сделала его полным хозяином. Он особенно любил изящную архитектуру и постоянно содержал знающих строителей и надсмотрщиков. В числе этих последних самыми выдающимися были Алозий и Даниил. Первому была поручена (Var., II, 39) починка Апонского фонтана близ Патавия; он, вероятно, был тот самый custos peritus, о котором упоминает Кассиодор (Var., VII, 15). Касательно Даниила см. Var., III, 19. Сенатору Симмаху, обнаружившему много искусства и вкуса в возведении своих собственных зданий, был поручен (Var., IV, 51) высший надзор за реставрированием театра Помпея, и на этот предмет были отпущены из государственной казны денежные средства. В гл. 3, стр. 30 и 31, говорится, что префект и сенат были извещены о назначении архитектора Иоанна заведующим работами при исправлении подземных каналов. — Издат.)
[67] Var., VII, 15. Эти лошади на Monte Cavallo были перевезены из Александрии в бани Константина (Нардини, стр. 188). Аббат Дюбо относится с презрением к их скульптурной работе (Reflexions sur la Poesie et sur la Peinture, том I, отдел 39), а Винкельман восхищается ею (Hist, de l’Art., том II, стр. 159). (Утверждали, будто каждая из этих лошадей изображала Буцефала, укрощенного Александром, и что одна из них была работы Фидия, а другая Праксителя. Но первого из этих скульпторов уже не было в живых, когда родился македонский герой, а Плиний при исчислении великих произведений, оставленных этим последним (Hist. Nat., XXXVI, 4), не упоминает о такой статуе. — Издат.)
[68] Var., X, 10. Это, вероятно, были обломки от какой-нибудь триумфальной колесницы. (Cuper, de Elephantis, II, 10).
[69] Прокопий (Goth. кн. 4, гл. 21) рассказывает нелепую историю о телке Мирона, на прославление которой потрачено натянутое остроумие тридцати шести греческих эпиграмм (Antholog., кн. 4, стр. 302-306, изд. Hen. Steph.; Авзон., Эпигр. 58-68).
[70] См. эпиграмму Эннодия (2, 3, стр. 1893, 1894) касательно этого сада и царственного садовника.
[71] О том, как он любил этот город, свидетельствуют эпитет Verona tua и легенда героя, носящего варварское имя Дитриха Бернского (Peringskiold ad Cochlaeum, стр. 240). Маффеи со знанием дела и с любовью следит за каждым его шагом в стране, которая была родиной этого писателя (кн. 9, стр. 230-236). (Экгель (VIII, 212) замечает» что Гиббон, будучи введен в заблуждение Сципионом Маффеи, назвал изображение Теодорихова дворца медалью, тогда как это очень обыкновенная бронзовая печать, похожая на те, которые дошли до нас от средних веков в значительном числе. Имя Дитриха Бернского, под которым Теодорих является героем древних рассказов, или было германское извращение латинского Dietericus Veronensis, или же еще ближе подходило к его настоящему готскому имени. — Издат.)
[72] См. Maffei, Verona Illustrate, ч. I, стр. 231, 232, 308 и сл. Он приписывает введение готической архитектуры, равно как извращение языка, письменности и пр. не варварам, а самим италийцам. Ср. его мнение с мнением Тирабоски (том II, стр. 61). (Каково бы ни было происхождение «готической архитектуры», есть много различных точек зрения, не дозволяющих считать ее «извращением» какого-либо другого стиля. Она имеет свои отличительные особенности, которые уже сами по себе ставят ее выше греческой во мнении ее поклонников, не подвергая этих поклонников обвинениям в извращении принципов искусства или в неправильности точки зрения. См. искусное изложение этих принципов в Pugin’s True Principles of Pointed Achitecture (изд. Bohn, 1853). — Издат.
[73] В посланиях Кассиодора прекрасно описаны виллы, климат и местоположение Байи (Var., IX, 6. См. Cluver, Italia Antiq., кн. 4, гл. 2, стр. 1119 и сл.), Истрии (Var., XII, 22, 26) и Кома (Van, XI, 14 делает сравнение с двумя виллами Плиния, IX, 7) (Nullus in orbe sinus. Baiis praelucet amoenis — так выражался Гораций, часто бравший сюжетом для своих стихов это любимое место отдохновения римлян. (Carm. 2, 18; 3, 1 и 4. Sat. 2, 4, 32. Epist. 1, 83 и сл.). — Издат.
[74] In Liguria numerosa agricolarum progenies (Эннодий, стр. 1678-1680). Св. Епифаний Павийский спас своими молитвами или уплатою выкупа шесть тысяч пленников из рук живших в Лионе и в Савойи бургундов. Такие дела — самые лучшие из всех чудес.
[75] Нетрудно уяснить себе политико-экономическую систему Теодориха (см. Anonym. Vales., стр. 721 и Кассиодор in Chron.) касательно: железных руд (Var., III, 23), золотой руды (IX, 3), Понтинских болот (II, 32,33), Сполетских болот (II, 21), зернового хлеба (1, 34; X, 27, 28; XI, 11, 12), торговли (VI, 7; VII, 9, 23), ярмарки Leucothoe или св. Киприяна в Лукании (VIM, 33), доставки продовольствия (XII, 4), касательно cursus или публичных почтовых сообщений (1, 29; II, 31; IV, 47; VI, 5, VI, 6; VII, 33) и касательно Фламиниевой дороги (XII, 18).
[76] LX modii tritici in solidum ipsius tempore fuerunt, et vlnum 30 amphoras in solidum (Fragment. Vales.). Из хлебных магазинов раздавали хлеб в зерне в количестве пятнадцати или двадцати пяти modii за одну золотую монету, и цена хлеба всегда была умеренная.
[77] См. жизнеописание св. Цезария у Барония, A. D. 508, № 12-14. Король подарил ему триста золотых solidi и серебряный диск весом в шестьдесят фунтов.
[78] Ennodius in Vit. St. Epiphanii, in Sirmond Op., том 1, стр. 1672-1690. Теодорих оказал некоторые важные милости этому епископу, и обращался к нему за советами в делах мирных и военных.
[79] Devotissimus ас si Catholicus (Anonum. Vales., стр. 207). Впрочем, его приношение состояло лишь из двух серебряных подсвечников (cerostrata), которые весили семьдесят фунтов и по своей ценности были гораздо ниже тех золотых вещей и драгоценных камней, какие можно было видеть в церквах константинопольских и французских (Anastasius in Vit. Pont. in Hormisda, стр. 34, изд. Парижское).
[80] Систему веротерпимости, которой он держался во время своего царствования (Ennodius, стр. 1612. Anonym. Vales., стр. 719. Прокопий, Goth. кн. I, гл. 1; кн. 2, гл. 6), можно проследить по «Посланиям» Кассиодора под следующими заголовками: Епископы (Var., 1, 9; VIII, 15, 24; XI, 23); Привилегии (1, 26; II, 29, 30); Церковные земли (IV, 17, 20); Святилища (II, 11; III, 47); Церковная утварь (XII, 20); Церковное благочиние (IV, 44); отсюда также видно, что Теодорих был главой как государства, так и церкви. (Послания, на которые ссылается Гиббон, были написаны в таких выражениях, которые были новы для церковной иерархии и поражали ее удивлением. Первые готские короли, царствовавшие в Италии, хотя и были расположены чтить духовенство и оказывать ему почет, однако старались сдерживать его беспредельную власть и ограничивать его деятельность исполнением религиозных обязанностей. Послание (VIII, 24), адресованное к Clero Ecclesiae Romanae, прямо требует, чтобы эти духовные лица занимались своим делом и не вмешивались в светские дела. — Издат.)
[81] Нельзя верить рассказу, будто он приказал отрубить голову одному католическому дьякону, перешедшему в арианскую веру (Theodor. Lector. № 17). Почему Теодориху было дано название Afer? Не происходит ли это слово от Vafer (Vales, ad loc). Это не более как предположение. (Afare или Affare было средневековое выражение, обозначавшее фермерские или деревенские занятия. Не имело ли это прозвище Теодориха какого-либо отношения к фруктовому саду, который он возделывал своими собственными руками в Равенне? — Издат.)
[82] Эннодий, стр. 1621, 1622, 1636, 1638. Его пасквиль был одобрен на одном римском соборе и внесен в протокол (synodaliter). Бароний, A. D. 503, Me 6. Franciscus Pagi in Breviar. Pont. Rom., том I, стр. 242.
[83] См.: Кассиодор (Var., VIII, 15; IX, 15, 16), Анастасий (in Symmacho, стр. 31) и восемнадцатое примечание Маску. Бароний, Пажи и большая часть католических ученых свидетельствуют, с гневным ропотом, об этом захвате власти со стороны гота. (Эти послания Кассиодора были написаны после смерти Теодориха от имени молодого короля Аталариха, но, конечно, с одобрения регентши Амаласунты. Первое из них адресовано к римскому сенату с приглашением утвердить папу, избранного покойным монархом; второе адресовано к папе Иоанну II и заключает в себе строгий выговор за взятки, с помощью которых кандидаты на папский престол приобретали голоса сенаторов; третье адресовано к городскому префекту Салвантию с приказанием вырезать на мраморных досках эдикт касательно этих злоупотреблений и ante atrium beati apostoli Petri, in testimonium publicum, collocari. Во втором из этих посланий подвергаются заслуженному порицанию позорные пререкания из-за церковных должностей и бесчестные средства, которые употребляются в дело для получения этих должностей. Если допустить, что божеская власть могла переходить в руки, запятнанные такими грязными и нечестивыми делами, то нельзя считать взятки и подкуп преступными, когда к ним прибегают для достижения политической власти. — Издат.)
[84] Он отнял у них — licentia testandi, и вся Италия была погружена в скорбь — lamentabili justitio. Я желал бы верить тому, что этим наказаниям подвергались лишь мятежники, нарушившие свою клятву в верности; но свидетельство Эннодия (стр. 1675-1678) имеет тем более веса, что он жил и умер в царствование Теодориха.
[85] Ennodius, in Vit. Epiphan., стр. 1689, 1690. Boethius, de Consolatione Philosophiae, кн. I, pros. 4, стр. 45-47. Уважайте, но взвешивайте страстные увлечения святого и сенатора и подкрепляйте или ослабляйте их жалобы при помощи различных намеков Кассиодора (II,8; IV, 36; VIII, 5). (Первые два из этих посланий заключают в себе более, чем одни «намеки». Там есть такие указания на характер Теодорихова управления, которые делают ему большую честь и заслуживают более подробного упоминания. При одном их этих посланий препровождаются к епископу Северу 1500 solidi для раздачи некоторым провинциальным жителям, пострадавшим при проходе армии; другое послание предписывает преторианскому префекту Фавсту вознаградить жителей Коттийских Альп, освободив их от третьего податного обложения (indictio). Эти акты справедливости, как кажется, не были вызваны просьбами пострадавших, а были делом правительственной инициативы. — Издат.)
[86] Immanium expensarum pondus... pro ipsorum salute ets.; но это не более как слова.
[87] Евреи завели свои колонии в Неаполе (Прокопий, Goth., кн. I, гл. 8), в Генуе (Var., II, 28; IV, 33), Милане (V, 37) и Риме (IV, 43). См также Basnage, Hist. des Juifs, том VIII, гл. 7. стр. 254. (В числе мест, которые посещались евреями, ни один автор не называет Венецию. Баснаж не говорит, чтобы в ту пору они завели там свои поселения. Однако уже за сто лет перед тем, как утверждают, этот город был основан и постоянно приобретал все более важное торговое значение. От Кассиодора (Var., XII, 26) мы знаем, что венеты, страдавшие в ту пору от сильного голода, имели так мало внешних торговых сношений, что не могли добыть съестных припасов из других стран и, несмотря на обильные запасы вина в соседней Истрии, не имели кораблей для перевозки этих запасов по своим собственным рекам. Есть еще одно письмо (XII, 24), в котором говорится о Венеции, острова которой, очевидно, принадлежали к континенту и в ту пору были окружены вздымавшимися морскими волнами; qui nunc terrestris, modo cernitur insularis. Все это служит дополнительным опровержением раннего возникновения, которое приписывалось этому древнему «дворцу всемирной царицы». — Издат.)
[88] Rex avidus communis exitii etc.; (Boethius, кн. I, стр. 59) rex dolum Romanis tendebat (Anonym. Vales., стр. 723). Это резкие слова: в них выражается раздражение италийцев и (я этого опасаюсь) самого Теодориха.
[89] Я постарался составить последовательный рассказ из неясных, сжатых и разнородных указаний, которые можно было найти в «Отрывке» Валуа (стр. 722-724), у Феофана (стр. 145), Анастасия (in lohanne, стр. 35) и в «Hist. Miscella» (стр. 108, изд. Муратори). Слегка усилить и перефразировать их выражения — не значит исказить их. См. также: Муратори (Annali d’Italia, том IV, сто. 471-478) и «Летописи» и «Требник» (том 1, 259-263) двух Пажи, дяди и племянника.
[90] Ле Клерк написал критическую и философскую биографию Ани-кия Манция Северина Боэция (Bibliot. Choisie, том XVI, стр. 168-275); можно также найти полезные сведения у Тирабоски (том III) и у Фабриция (Bibliot. Latin.). Он родился около 470 года, а умер в 524-м еще не в глубокой старости (Consol. Phil. Metrica 1, стр. 5).
[91] Касательно древности и ценности этой рукописи, хранящейся во Флорентийской библиотеке, см. Cenotaphia Pisana (стр. 430-447) кардинала Нориса.
[92] Нельзя считать вполне достоверным, что Боэций учился в Афинах (Baronius, A. D. 510, № 3, на основании подложного трактата De Disciplina Scholarum); а восемнадцатилетний срок, бесспорно, слишком длинен; но простой факт посещения Афин подтверждается многими писателями (Brucker, Hist. Crit. Philosoph., том III, стр. 524-527) и словами (впрочем, неясными и двусмысленными) его друга Кассиодора (Var., 1, 45): longe positas Athenas introisti. (Выражения, которые употребляет Кассиодор в этом письме, гораздо более точны и ясно указывают на то, что Боэций учился в Афинах: Atheniensium scholas introisti ut Graecorum dogmata doctrinam feceris esse Romanam. Dibiclsti enim, etc. — Издат)
[93] Bibliothecae comptos ebore ac vitro parietes etc. (Consol. Phil., кн. 1, pros, 5, стр. 74). В «Посланиях» Эннодия (VI, 6; VII, 13; VIII, 1, 31, 37, 40) и у Кассиодора (Var., 1, 39; IV, 6, IX, 21) есть много доказательств высокого уважения, которым он пользовался в свое время. Известно, что Павийский епископ желал купить старый дом в Милане, принадлежавший Боэцию, а его похвалы, быть может, расточались и принимались в счет уплаты за дом. (Гиббон превратил книжные шкафы из слоновой кости со стеклами во дворец, где все было из слоновой кости и мрамора. Ранние литературные произведения Боэция, и в особенности переведенные им на латинский язык сочинения, которые он привез из Афин, перечислены Кассиодором (Var., 1, 45) с явным одобрением. Боэций находил удовольствие в беседах со своим ученым сотоварищем: delectat nos cum scientibus loqui; в этих словах Кассиодор выражал свои собственные мнения от имени Теодориха (Var., 1, 10). Но в этом случае он сознавал, что имеет дело с человеком, способным критиковать его выражения, и потому сдерживал свою склонность к многословным отвлеченностям. — Издат)
[94] Пажи, Муратори и другие писатели утверждают, что сам Боэций был консулом в 510 г., два его сына были консулами в 522 г., а в 487 г. был консулом тоже Боэций — быть может, его отец. Старание доказать, что сам философ Боэций был консулом в 487 году, внесло много сбивчивости в хронологию его жизни. Он говорит о счастье (о прошлом счастье), которое он находил в почестях, личных связях и детях (стр. 109, 110). (Если Боэций родился в 470 г., то как мог он быть «богатым сиротой», имея отца, который был в 487 г. консулом? Гиббон этого не досмотрел, когда рискнул высказать свое предположение. По словам «Пасхальной хроники» и других авторитетов, цитируемых Клинтоном (F. R., 1, 740 и II, 205), консулами 522 г. были Сим-мах и Боэций. — Издат.)
[95] Si ego sclssem tu nescisses. Боэций усвоил ответ (кн. 1, pros. 4, стр. 53) Юлия Кана, который умер смертью философа, описанной в произведении Сенеки «De Tranquillitate Animi», гл. 14.
[96] О характере Василия (Var. II, 10,11; IV.22) и Опиллиона (V, 41; VIII, 16), которые донесли на Боэция, есть в «Посланиях» Кассиодора сведения, которые не делают им большой чести. В тех же «Посланиях» говорится о Декорате (V.31), недостойном сотоварище Боэция (кн. 3, pros. 4, стр. 193).
[97] О тех, кто провинился в занятии магией, было приказано сделать строгое расследование (Van, IV, 22, 23; IX, 18); некоторые из колдунов, как утверждали в ту пору, спаслись благодаря тому, что навели на своих тюремщиков сумасшествие; я полагаю, что вместо «сумасшествие» было бы правильнее сказать «опьянение».
[98] Боэций написал свою собственную «Апологию» (стр. 53), которая едва ли не интереснее его «Утешений». Мы должны довольствоваться общим обзором его почетных отличий, его принципов, испытанных им притеснений и пр. (кн. 1, pros. 4, стр. 42-62) и можем сравнить этот обзор с краткими, но вескими словами, которые находим в «Отрывке» Валуа (стр. 723). Один анонимный писатель (Sinner, Catalog, MSS. Bibliot. Bern., том 1, стр. 287) обвиняет его в делающей ему честь патриотической государственной измене.
[99] Он был казнен на Agro Calventiano (Калвензано, между Мариньяном и Павией; Anonym. Vales., стр. 723), по распоряжению графа Тицина или Павии, Евсевия. Место его заключения носит теперь название крестильницы (Baptisterium), которая имеет такую внешнюю форму и такое название, которые даются соборным церквам. Предание, непрерывно сохранявшееся в павийской церкви, не оставляет никаких сомнений насчет этого тождества. Башня, в которой содержался Боэций, существовала до 1584 года, и план ее до сих пор сохранился (Tiraboschi, том III, стр. 47, 48).
[100] См. Biographica Britannica, Alfred, том 1, стр. 80, второе издание. Этот труд делает еще более чести Альфреду, если он был исполнен под надзором образованного короля иностранными и домашними учеными, которыми он себя окружал. Касательно репутации, которою пользовались произведения Боэция в средние века, см. Brucker, Hist. Crit. Philosoph. том III, стр. 565, 566.
[101] (Надпись, сделанная на его новой гробнице, была сочинена наставником Отона Третьего, ученым папою Сильвестором II, которого точно так же, как и самого Боэция, называли колдуном вследствие господствовавшего в те времена невежества. Бароний (A. D. 526, № 17,18) говорит, что католический мученик сам нес в своих руках собственную голову на довольно большом расстоянии; когда одной из мне знакомых дам рассказали подобную басню, она заметила: La distance n’y fait rien; il n’y a que le premier pas qui coute. (Эти слова сказаны г-жой du-Deffand, а сюжетом разговора было чудо, совершенное св. Дионисием (St, Denis). — Гизо). (Philippus Burgensis, Suppl. Chron., IX, стр. 85) винил в казни Боэция ариан, а предлагая причислить его к лику святых под именем св. Северина Второго, придавал этому печальному происшествию характер смешного. — Издат.)
[102] Боэций хвалит добродетели своего тестя (кн. 1, pros. 4, стр. 59; кн. 2, pros. 4, стр. 118). Прокопий (Goth., кн. 1, гл. 1), «Отрывок» Валуа (стр. 724) и Historia Miscella (кн. 15, стр. 105) единогласно превозносят невинность или святость Симмаха, а по словам одной легенды, его умерщвление равняется по своей преступности заключению папы в тюрьму. (Гиббон забыл указать на свидетельство Кассиодора о том, как все чтили достоинства Симмаха. См. Var., II, 14; IV, 6 и 61. — Издат.)
[103] Кассиодор, увлекаясь своей фантазией, указывает на разнообразие морской и речной рыбы как на доказательство обширности владений и говорит, что за столом Теодориха подавались рыбы, привезенные с Рейна, из Сицилии и с Дуная (Var. XII, 14). Громадной величины палтус, который был подан за столом Домициана (Ювенал. Satir. 3, 39), был пойман у берегов Адриатического моря.
[104] Прокопий, Goth., кн. 1, гл. 1. Однако он мог бы сообщить нам, откуда он узнал эту интересную подробность — от народной молвы или из уст королевского врача.
[105] Прокопий, Goth., кн. 1, гл. 1,2, 12, 13. Этот раздел был сделан Теодорихом, но был приведен в исполнение лишь после его смерти. Regni hereditatem superstes reliqult (Исидор, Хроника, стр. 721, изд. Гроц.).
[106] Беримунд, происходивший в третьем поколении от короля остготов Германриха, удалился в Испанию, где жил и умер в неизвестности (Иордан, гл. 33, стр. 202, изд. Муратори). См. описание открытия, бракосочетания и смерти его внука Евтариха (гл. 58, стр. 220). Игры, устроенные им в Риме, могли бы сделать его популярным (Кассиодор, in Chron.); но Евтарих был asper in religione (Anonym. Vales, стр. 722, 723).
[107] Касательно советов, данных Теодорихом, и взглядов его преемника см. Прокопия (Goth., кн. 1, гл. 1, 2), Иордана (гл. 59, стр. 220, 221) и Кассиодора (Var. VIII, 1-7). Эти послания Кассиодора были триумфом его министерского красноречия.
[108] Anoym. Vales., стр. 724. Agnellus de Vitis Pont. Raven, in Muratori Script. Rerum Ital., том II, ч. 1, стр. 67. Albert!, Descrittione d’Italia, стр. 311.
[109] Эта легенда рассказана Григорием I (Dialog. IV, 36) и признана за достоверную Баронием (A. D., 526, № 28), а папа и кардинал — такие серьезные ученые, что их мнения могут служить ручательством за правдоподобие факта.
[110] Сам Теодорих или, вернее, Кассиодор описал трагическим тоном Липарский вулкан (Cluver. Sicilia, стр. 406-410) и Везувий (IV, 50).