Объем и военные силы империи в век Антонинов

Во втором столетии христианской эры владычество Рима обнимало лучшую часть земною шара и самую цивилизованную часть человеческого рода. Границы этой обширной монархии охранялись старинною славой и дисциплинированной храбростью. Мягкое, но вместе с тем могущественное влияние законов и обычаев мало-помалу скрепило связь между провинциями. Их миролюбивое население наслаждалось и злоупотребляло удобствами богатства и роскоши. Внешние формы свободою учреждений охранялись с приличной почтительностью: римский сенат, по-видимому, сосредоточивал в своих руках верховную власть, а на императоров возлагал всю исполнительную часть управления. В течение счастливого периода, продолжавшегося более восьмидесяти лет, делами государственного управления руководили добродетели и дарования Нервы, Траяна, Адриана и двух Антонинов. Настоящая глава и следующие за ней две другие главы имеют целью описать цветущее состояние их империи и затем, со времени смерти Марка Антонина, указать главные причины ее упадка и разрушения, то есть главные причины такого переворота, который останется памятным навсегда и который до сих пор отзывается на всех народах земного шара.
Главные завоевания римлян совершились при республике, а императоры большею частью довольствовались тем, что охраняли владения, приобретенные политикой сената, деятельным соревнованием консулов и воинственным энтузиазмом народа. В первые семь столетий триумфы быстро следовали одни за другими, но Августу впервые пришлось отказаться от честолюбивых замыслов на всемирное владычество и внести дух воздержанности в дела государственного управления. Так как он и по своему характеру, и по своему положению был склонен к миролюбию, то ему не трудно было сообразить, что Рим при своем тогдашнем чрезмерном величии мог более потерять, нежели выиграть, от случайностей войны и что при ведении войн на большом отдалении от центра завоевания становились все более и более трудными, успех становился все более и более сомнительным, а обладание завоеванными странами становилось менее прочным и выгодным. Личный опыт Августа придал еще более веса этим здравым соображениям, доказав ему, что путем благоразумной и энергичной политики ему не трудно будет добиться от самых грозных варварских народов всех тех уступок, какие могут оказаться необходимыми для безопасности и достоинства Рима. Вместо того чтобы подвергать себя и свои легионы опасности погибнуть от стрел парфян, он добился путем почетного мирного договора, чтобы ему были возвращены знамена и пленники, захваченные парфянами при поражении Красса.[1]
В первые годы его царствования его легаты попытались завладеть Эфиопией и Счастливой Аравией. Они зашли почти на тысячу миль к югу от тропика, но знойный климат скоро принудил завоевателей возвратиться назад и послужил охраной для миролюбивого населения этих далеких стран.[2] На завоевание Северной Европы едва ли стоило тратить деньги и усилия. Среди лесов и болот Германии жило отважное варварское племя, презиравшее жизнь, если она не соединялась со свободой, и хотя при первом нападении на него оно. по-видимому, не могло устоять против могущества римлян,[3] но вскоре вслед за тем оно сделало отчаянное усилие и, возвратив себе независимость, напомнило Августу о превратностях фортуны.[4] [5] После смерти этого императора его завещание было публично прочитано в сенате. Он оставил своему преемнику ценное наследство, дав ему совет не расширять империи далее тех границ, на которые как будто сама природа указала ей как на ее постоянный оплот и пределы: с запада - Атлантического океана, с севера - Рейна и Дуная, с востока - Евфрата, с юга - песчаных степей Аравии и Африки.[6]
К счастью для спокойствия человеческого рода, скромная система, рекомендованная мудростью Августа, нашла для себя поддержку в трусости и пороках его ближайших преемников. Будучи заняты погоней за наслаждениями или актами тирании, первые Цезари редко показывались армиям или провинциям; но вместе с тем они вовсе не были расположены допускать, чтобы те триумфы, которыми пренебрегала их беспечность, служили наградой за подвиги и храбрость их легатов. Военная слава подданного считалась за дерзкое посягательство на прерогативы императора, и потому каждый римский легат считал, что и чувство долга, и его личный интерес предписывают ему охранять вверенную его попечению границу, но не мечтать о завоеваниях, которые могли бы оказаться для него самого не менее гибельными, чем для побежденных им варваров[7]
Британия была единственная провинция, которую римляне присоединили к своим владениям в течение первого столетия христианской эры. В этом единственном случае преемники Цезаря и Августа нашли нужным поступить по примеру первого из них, а не по правилам второго. Близость этого острова к берегам Галлии внушала им желание овладеть им, а приятные, хотя и сомнительные, слухи о возможности добывать там жемчуг[8] возбуждали в них алчность[9] впрочем, на Британию смотрели как на страну самобытную и отрезанную от остального мира, поэтому и завоевание ее едва ли считалось исключением из общих правил, которых придерживались на континенте. После войны, которая продолжалась около сорока лет[10] и которую начал самый глупый из всех императоров, продолжал самый распутный, а окончил самый трусливый, большая часть острова попала под иго римлян.[11] У различных племен, на которые делился британский народ, была храбрость, но не было умения ею пользоваться, была любовь к свободе, но не было единодушия. Они взялись за оружие с великим мужеством, но потом сложили его или же обратили его с сумасбродной непоследовательностью друг против друга, и в то время, как они сражались поодиночке, они были порабощены одни вслед за другими. Ни мужество Карактака, ни отчаяние Боадицеи, ни фанатизм друидов не могли спасти их родину от рабской зависимости или остановить постоянное движение вперед римских легатов, поддерживавших достоинство своего народа, в то время как достоинство престола было унижаемо самыми бездушными или самыми порочными выродками человеческой расы. В то самое время, когда Домициан, запершись в своем дворце, чувствовал в себе самом тот страх, который он внушал другим, его легионы, предводимые добродетельным Агриколой, разбили соединенные силы каледонцев у подножия Грампианских гор, а его флоты, смело пускавшиеся в опасное плавание по неизвестным морям, разносили по всем пунктам острова славу римского оружия. Завоевание Британии уже считалось законченным, и Агрикола намеревался довершить и упрочить свой успех вовсе нетрудным покорением Ирландии, для которого было бы, по его мнению, достаточно одного легиона и небольшого количества вспомогательных войск.[12] Он полагал, что обладание лежащим на западе островом может быть очень выгодно и что британцы будут с меньшим отвращением носить свои цепи, когда у них не будет перед глазами примера чьей-либо свободы.
Но высокие достоинства Агриколы скоро послужили поводом для его увольнения от главного командования в Британии, и его план завоеваний, весьма разумный, несмотря на свою обширность, был отложен в сторону навсегда. Перед своим отъездом этот опытный военачальник постарался упрочить обладание вновь завоеванными провинциями. Он заметил, что остров как будто делится на две неравные части находящимися по обеим его сторонам заливами, образующими то, что называют теперь Шотландским проходом (Friths of Scotland). На разделяющем их промежуточном пространстве длиною почти в сорок миль он устроил ряд военных стоянок, которые впоследствии - в царствование Антонина Пия - были укреплены земляным валом, возведенным на каменном фундаменте.[13] Эта стена, выстроенная недалеко, за теперешними Эдинбургом и Глазго, должна была обозначать границу римских владений.
Каледонцы, жившие на северной окраине острова, сохранили свою дикую независимость, которой они были обязаны столько же своей бедности, сколько своей храбрости. Они часто делали нашествия, которые были с успехом отражаемы и за которые их наказывали, но их страна не была покорена.[14] Повелители самых прекрасных и самых плодоносных стран земного шара с презрением отворачивали свои взоры от мрачных гор с их зимними бурями, от озер, покрытых густыми туманами, и от холодных пустынных равнин, на которых полунагие варвары гонялись за дикими оленями.[15]
Таковы были границы Римской империи, и таковы были принципы императорской политики со смерти Августа и до восшествия на престол Траяна. Этот добродетельный и предприимчивый государь получил воспитание солдата и обладал дарованиями полководца.[16] Миролюбивая система его предшественников была нарушена войнами и завоеваниями, и во главе легионов после долгого промежутка времени наконец встал император, способный ими командовать. Первые военные предприятия Траяна были направлены против одного из самых воинственных племен - даков, живших по ту сторону Дуная и в царствование Домициана безнаказанно издевавшихся над величием Рима.[17] Со свойственными варварам мужеством и неустрашимостью в них соединялось презрение к жизни, проистекавшее из глубокого убеждения в бессмертии и переселениях души.[18] Король даков Децебал оказался достойным соперником Траяна; он не пришел в отчаяние ни за свою судьбу, ни за судьбу своего народа, пока, по свидетельству его врагов, он не истощил всех средств, какие давали ему и его мужество, и его политика.[19] Эта достопамятная война продолжалась, с очень короткими перерывами, пять лет, а так как император мог безотчетно располагать всеми силами империи, то она окончилась полным покорением варваров[20] Новая Дакийская провинция, составлявшая второе исключение из завещанных Августом правил, имела в окружности около тысячи трехсот миль. Ее естественными границами были Нестер, Тейс, или Тибиск, нижний Дунай и Евксинское море. До сих пор еще сохранились следы большой военной дороги, шедшей от берегов Дуная до окрестностей города Бендер, прославившегося в новейшей истории и служащего в настоящее время[21] границей между турецкими и русскими владениями.[22]
Траян жаждал славы, а пока человечество не перестанет расточать своим губителям похвалы более щедро, чем своим благодетелям, стремление к военной славе всегда будет порочной наклонностью самых возвышенных характеров. Похвалы Александру, передававшиеся из рода в род поэтами и историками, возбудили в душе Траяна опасное соревнование. Подобно Александру, и римский император предпринял поход на Восток, но он со вздохом выражал сожаление, что его преклонные лета едва ли позволят ему достигнуть такой же славы, какой достиг сын Филиппа.[23] Впрочем, успехи Траяна, несмотря на их непрочность, были быстры и блестящи. Он обратил в бегство парфян, утративших свои прежние доблести и ослабевших от междоусобицы. Он победоносно прошел вдоль берегов Тигра, начиная от гор Армении и до Персидского залива. Он был первый и вместе с тем последний из римских полководцев, плававший по этому отдаленному морю. Его флоты опустошали берега Аравии, и Траян уже ласкал себя тщетной надеждой, что он не далеко от пределов Индии.[24] Удивленный сенат каждый день получал известия, в которых шла речь о незнакомых ему собственных именах и о новых народах, признавших над собою его верховенство. Он узнал, что цари Босфора, Колхиды, Иберии, Албании, Осрены и даже сам парфянский монарх получили свои царские диадемы из рук императора, что независимые племена, живущие среди гор Мидии и Кардукии, молили его о покровительстве и что такие богатые страны, как Армения, Месопотамия и Ассирия, обращены в римские провинции.[25] Но смерть Траяна скоро положила конец всем блестящим надеждам; тогда возникли основательные опасения, что столь отдаленные народы попытаются сбросить с себя непривычную для них зависимость, лишь только они почувствуют, что их уже не сдерживает та мощная рука, которая согнула их под это иго.
Существовало старинное предание, что, когда Капитолий был заложен одним из римских царей, бог Терм (который ведал полевыми межами и которого изображали в то время большим камнем)[26] был единственным из всех низших богов, отказавшимся уступить свое место самому Юпитеру. Авгуры объяснили это упорство в благоприятном смысле: они приняли его за несомненное предзнаменование того, что пределы римского владычества никогда не будут отодвигаться назад.[27] В течение многих столетий это предсказание, способствовало своему собственному осуществлению. Но хотя Терм и был в состоянии противостоять могуществу Юпитера, он преклонился перед могуществом Адриана.[28] Этот император начал свое царствование тем, что отказался от всех завоеваний Траяна на Востоке. Он возвратил парфянам право выбирать независимого государя, отозвал римские гарнизоны из Армении, Месопотамии и Ассирии и, согласно с принципами Августа, еще раз признал Евфрат границей империи.[29] Благодаря привычке искать дурную сторону в общественной деятельности и в личных мотивах царствующих государей многие приписывали чувству зависти такой образ действий, который нетрудно объяснить осторожностью и умеренностью Адриана. Для такого подозрения можно бы было найти некоторое основание в изменчивом характере этого императора, способного предаваться то самым низким, то самым возвышенным влечениям. Однако он ничем не мог выставить в столь ярком свете превосходство своего предшественника, как собственным признанием, что сам он не в состоянии оберегать завоевания Траяна.
Воинственность и честолюбие Траяна представляли очень резкий контраст с умеренностью его преемника. Неутомимая деятельность Адриана была не менее замечательна и по сравнению с кротким спокойствием Антонина Пия. Жизнь первого из них была почти непрерывным путешествием, а так как он обладал разнообразными дарованиями полководца, государственного человека и ученого, то он удовлетворял все. свои вкусы, исполняя свои обязанности правителя. Не чувствуя на себе ни перемен погоды, ни перемены климата, он ходил пешком с непокрытой головою и по снегам Каледонии, и по знойным равнинам Верхнего Египта, и в империи не было ни одной провинции, которая в течение его царствования не была бы осчастливлена посещением императора.[30] Напротив того, спокойная жизнь Антонина Пия протекла внутри Италии, и в течение его двадцатитрехлетнего управления империей самым длинным из его путешествий был переезд из его римского дворца в его уединенную виллу, находившуюся близ города Ланувия.[31]
Несмотря на это различие в своем образе жизни, и Адриан и оба Антонина одинаково придерживались основной системы Августа. Они твердо следовали тому правилу, что надо поддерживать достоинство империи, не пытаю расширить ее пределов. Они даже пользовались всяким удобным случаем, чтобы приобретать расположение варваров, и старались внушить всему миру убеждение, что римское могущество, стоящее выше всяких влечений к завоеваниям, одушевлено лишь любовью к порядку и к справедливости. В течение длинною, сорокатрехлетнего периода их благотворные усилия были увенчаны успехом, и если исключить незначительные военные действия, предпринятые ради упражнения пограничных легионов, то можно будет сказать, что царствования Адриана и Антонина Пия представляют приятную картину всеобщего мира.[32] Римское имя было уважаемо у самых отдаленных народов земного шара. Самые надменные варвары нередко обращались в своих распрях к посредничеству императоров, и один из живших в то время историков сообщает нам, что он видел тех послов, которые приезжали просить о принятии их народа в римское подданство, но получили отказ.[33]
Страх, который внушало военное могущество Рима, придавал умеренности императоров особый вес и достоинство. Они сохраняли мир тем, что были всегда готовы к войне и, руководствуясь в своих действиях справедливостью, в то же время давали чувствовать жившим вблизи от границ империи племенам, что они так же мало расположены выносить обиды, как и причинять их. Марк Аврелий употребил в дело против парфян и германцев те военные силы, которые Адриан и старший Антонии лишь держали наготове. Нападения варваров вывели из терпения этого монарха-философа: будучи вынужден взяться за оружие для обороны империи, он частью сам, частью через своих военачальников одержал несколько значительных побед на берегах Евфрата и Дуная.[34] Здесь будет уместно изучить римскую военную организацию и рассмотреть, почему она так хорошо обеспечивала и безопасность империи, и успех военных предприятий.
Во времена республики, когда нравы были более чисты, за оружие брался тот, кого воодушевляла любовь к отечеству, кому нужно было оберегать свою собственность и кто принимал некоторое участие в издании законов, которые ему приходилось охранять ради личной пользы и по чувству долга. Но по мере того как общественную свободу поглощали обширные завоевания, военное дело мало-помалу возвышалось до степени искусства и мало-помалу унижалось до степени ремесла.[35] Даже в то время, когда легионы пополнялись рекрутами из самых отдаленных провинций, предполагалось, что они состоят из римских граждан. Это почетное название вообще считалось или легальной принадлежностью воина, или самой приличной для него наградой; но более серьезное внимание обращалось на существенные достоинства возраста, силы и роста.[36] При наборах рекрутов весьма основательно отдавалось предпочтение северному климату над южным; людей самых годных для военного ремесла предпочтительно искали не в городах, а в деревнях, и от тех, кто занимался тяжелым кузнечным и плотничным ремеслом или охотничьим промыслом, ожидали более энергии и отваги, нежели от тех, кто вел сидячую жизнь торговца, удовлетворяющего требованиям роскоши.[37] Даже тогда, когда право собственности перестало считаться необходимым условием для занятия военных должностей, командование римскими армиями оставалось почти исключительно в руках офицеров из хороших семейств и с хорошим образованием; но простые солдаты - подобно тем, из которых составляются наемные войска в современной нам Европе, - набирались между самыми низкими и очень часто между самыми развратными классами населения.
Та общественная добродетель, которая у древних называлась патриотизмом, имеет своим источником глубокое убеждение, что наши собственные интересы тесно связаны с сохранением и процветанием той свободной системы правления, в которой мы сами участвуем. Такое сознание сделало легионы Римской республики почти непобедимыми; но оно не могло иметь большого влияния на наемных слуг деспотических государей, а потому оказалось необходимым восполнить недостаток этих мотивов другими мотивами совершенно иного характера, но не менее сильными - чувством чести и религией. Крестьянин или ремесленник проникался полезным убеждением, что, вступая в военную службу, он избирал благородную профессию, в которой его повышение и его репутация будут зависеть от его собственной доблести, и что, если подвиги простого солдата нередко и остаются в неизвестности, все-таки его поведение может иногда покрыть славой или бесчестьем целую роту, целый легион и даже всю армию, с которой связана его собственная судьба. При самом вступлении его в службу он должен был приносить присягу, которой всячески старались придать самую торжественную обстановку. Он клялся, что никогда не покинет своего знамени, что подчинит свою волю приказаниям своих начальников и что будет жертвовать своей жизнью для защиты императора и империи.[38] Привязанность римских войск к их знаменам внушалась совокупным влиянием религии и чувства чести. Золотой орел, блестевший во главе легиона, был для них предметом самого искреннего благоговения, а покинуть в минуту опасности этот священный символ считалось столько же бесчестьем сколько позором.[39] Эти мотивы, заимствовавшие свою силу у воображения, подкреплялись страхами и надеждами, у которых были более существенные основания. Исправно выплачиваемое жалованье, по временам подарки и определенная награда после выслуги установленного срока - вот чем облегчались трудности военной службы,[40] а с другой стороны, ни трусость, ни неповиновение не могли избежать самого строгого наказания. Центурионы имели право подвергать провинившихся телесным наказаниям, а командиры имели право наказывать их смертью. В римской дисциплине считалось неизменным правилом, что хороший солдат должен бояться своих командиров гораздо более, нежели неприятеля. Благодаря таким похвальным порядкам храбрость императорских войск приобрела такую непоколебимость и такую дисциплину, каких не могло достигнуть стремительное и порывистое мужество варваров.
Римляне так хорошо понимали недостаточность храбрости, которая не соединяется со знанием и практикой, что на их языке название армии заимствовано от слова, которое значит "упражнения".[41] Военные упражнения составили в них главную и постоянную цель дисциплины. Рекруты и молодые солдаты постоянно упражнялись и утром и вечером, и даже ветеранам, несмотря на их лета и опытность, не дозволялось уклоняться от ежедневных повторений того, что они уже знали в совершенстве. На зимних стоянках устраивались для войск широкие навесы для того, чтобы не прерывать военных упражнений даже в самую дурную погоду; при этом тщательно наблюдалось, чтобы оружие, употреблявшееся при этих искусственных подражаниях военным действиям, было вдвое тяжелее того, которое требовалось для настоящих сражений[42] Подробное описание римских военных упражнений не входит в план этого сочинения, поэтому я ограничусь замечанием, что в эти упражнения входило все, что могло способствовать развитию физической силы, гибкости членов и грации движений. Солдат старательно учили ходить, бегать, прыгать, плавать, носить большие тяжести, владеть всякого рода оружием - как для нападения, так и для обороны, как для боя на далеком расстоянии, так и для рукопашной схватки; их заставляли делать разные маневры и исполнять под звуки флейт пиррическую или воинскую пляску.[43] В мирное время римские войска осваивались с военными приемами и, по удачному выражению одного древнего историка, сражавшегося против них, поле битвы отличалось от поля военных упражнений только пролитием крови.[44] Самые способные командиры и даже некоторые из императоров поощряли такие упражнения своим присутствием и своим примером; так, например, нам известно, что и Адриан, и Траян нередко сами обучали неопытных солдат, награждали самых усердных, а иногда даже вступали с ними в состязание из-за награды за силу и ловкость[45] В царствование этих государей военная тактика сделала большие успехи, и, пока империя сохраняла в себе некоторую жизненную силу, изданные ими инструкции считались самым лучшим образцом римской дисциплины.
Девятисотлетние войны мало-помалу внесли в военную службу много изменений и улучшений. Легионы, какими их описывал Полибий[46] какими они были во времена Пунических войн, существенно отличались от тех, с которыми побеждал Цезарь или которые охраняли монархию Адриана и Антонинов. Организацию императорского легиона можно объяснить в немногих словах.[47] Тяжеловооруженная пехота, составлявшая главную его силу,[48] разделялась на десять когорт и пятьдесят пять центурий, находившихся под начальством такого же числа трибунов и центурионов. Первая когорта, которой принадлежало право всегда занимать почетный пост и охранять орла, состояла из тысячи ста пяти солдат, выбранных из самых храбрых и самых надежных. Остальные девять когорт состояли из пятисот пятидесяти пяти человек каждая, а во всем отряде пехоты, входившем в состав легиона, было до шести тысяч ста человек. Их вооружение было однообразно и удивительно хорошо приспособлено к обязанностям их службы; они носили отрытый шлем с высоким султаном, кирасы или кольчугу, ножные латы и на левой руке большой щит. Этот щит имел форму продолговатую и вогнутую, был четырех футов в длину и двух с половиной в ширину; он был сделан из легкого дерева, обтянутого воловьей кожей и покрытого толстыми листами меди. Кроме легкого копья легионный солдат держал в правой руке тяжелый дротик, называвшийся pilum, который имея в длину около шести футов и к которому был приделан массивный треугольный наконечник из стали восемнадцати дюймов в длину.[49] Этот снаряд, конечно, был несравненно ниже наших новейших огнестрельных оружий, так как он мог быть употреблен в дело только один раз и притом на расстоянии только десяти или двенадцати шагов. Однако, когда его бросала сильная и ловкая рука, никакая кавалерия не дерзала подойти так близко, чтобы он мог попасть в нее; никакой щит и никакие латы не могли выдержать его удара. Лишь только римлянин бросал свой pilum, он тотчас бросался на неприятеля с мечом в руке. Этот меч был коротенький из хорошей стали испанский клинок, заостренный с обеих сторон и одинаково удобный для того, чтобы ударять, и для того, чтобы колоть; впрочем, солдат всегда учили предпочитать этот второй способ употребления, так как в этом случае они менее открывали самих себя, а между тем нанесенная противнику рана была более опасна.[50] Легион обыкновенно выстраивался в восемь линий в глубину, а между линиями, точно так же как и между рядами, оставлялось пространство в три фута.[51] Войска, привыкшие сохранять такой строй в длину всего фронта и при быстром натиске, были всегда готовы исполнить всякое движение, какого могли потребовать от них ход сражения или искусство их начальников. У солдат было достаточно места и для их оружия, и для их движений, и, сверх того, между ними сохранялись промежутки, достаточные для того, чтобы можно было вводить подкрепления для замены тех, кто был не в силах долее сражаться.[52] Военная тактика греков и македонян была основана на совершенно иных принципах. Сила фаланги заключалась в шестнадцати рядах длинных пик, находившихся одна от другой в самом близком расстоянии.[53] Но и размышление, и опыт скоро доказали, что сила фаланги не могла соперничать с ловкостью легиона.[54] Кавалерия, без которой сила легиона была бы неполной, разделялась на десять отрядов, или эскадронов; в первом из них, как состоявшем при первой когорте, было сто тридцать два человека, а в каждом из остальных девяти только по шестидесяти шести; все эти отрады, вместе взятые, - если нам позволено будет употребить новейший термин - составляли полк из семисот двадцати шести всадников. Каждый полк, натурально, состоял при своем легионе, но в некоторых случаях отделялся от него, чтоб выстроиться в линию и действовать на одном из флангов армии.[55] При императорах кавалерия уже не состояла, как во времена республики, из лучшей молодежи Рима и Италии, приготовлявшей себя кавалерийскою службой к должностям сенаторским и консульским и старавшейся приобрести военными подвигами голоса своих соотечественников на будущих выборах.[56] С тех пор как изменились и нравы, и форма правления, самые богатые люди из сословия всадников занимались отправлением правосудия или собиранием государственных доходов;[57] если же они предпринимали военную карьеру, они тотчас получали командование кавалерийским отрядом или когортой.[58] Траян и Адриан набирали людей для своей кавалерии из тех же провинций и из тех же классов своих подданных, из которых набирались рекруты для легионов. Лошадей получали большей частью из Испании и Каппадокни. Римские кавалеристы относились с презрением к полному вооружению, которым обременяла себя кавалерия восточных народов. Самую необходимую часть их вооружения составляли: шлем, продолговатый щит, легкие сапога и кольчуга. Их главным оружием для нападения был дротик и длинный широкий меч. Употребление копья и железной палицы они, кажется, заимствовали от варваров.[59]
Охранение безопасности и чести империи возлагалось главным образом на легионы; но римская политика не пренебрегала ничем, что могло быть ей полезно в случае войны. Наборы рекрутов производились в определенные сроки среди жителей провинций, еще не удостоившихся почетного звания римских граждан. Некоторым подвластным Риму владетельным князьям и некоторым мелким государствам, разбросанным неподалеку от римских границ, дозволялось пользоваться свободой и безопасностью под условием, чтобы они несли военную службу.[60] Даже нередко удавалось путем угроз или убеждений отправлять отряды враждебных варваров в далекие страны для того, чтобы они тратили там свое опасное для Рима мужество на пользу римского государства.[61] Все эти различные отряды носили общее название вспомогательных войск, и, хотя их число изменялось в различные времена и при различных обстоятельствах, оно редко бывало ниже числа самих легионов.[62] Самые храбрые и самые преданные отряды этих вспомогательных войск отдавались под начальство префектов и центурионов и строго обучались римской дисциплине, но большая часть из них сохраняла то оружие, каким они всего лучше владели вследствие особого характера их родины или вследствие приобретенной с молодости привычки. Благодаря таким порядкам каждый легион, имевший при себе определенное количество вспомогательных войск, мог располагать легкими войсками всякого рода и всякого рода метательными снарядами, а потому был в состоянии противопоставить какому бы то ни было народу то оружие и ту дисциплину, которые составляли его силу.[63] У легиона не было недостатка и в том, что на новейшем языке называется артиллерийским обозом. Он состоял из десяти военных машин большого размера и пятидесяти пяти малого размера, и каждая из этих машин метала в наклонном или в горизонтальном направлении камни и стрелы со страшной силой.[64]
Лагерь римского легиона имел наружный вид укрепленного города[65] Лишь только было намечено для него место, саперы тщательно выравнивали почву, устраняя все, что могло мешать ее совершенной гладкости. Он имел форму правильного четырехугольника, и, по нашему соображению, внутри квадрата приблизительно в семьсот ярдов могли расположиться лагерем двадцать тысяч римлян, хотя такое же количество войск в наше время могло бы развернуть перед неприятелем фронт в три раза более длинный. Посреди лагеря возвышалась над всеми другими палатка главнокомандующего (praetorium); кавалерия, пехота и вспомогательные войска занимали назначенные им места; улицы были широкие и совершенно прямые, а между палатками и валом оставлялось со всех сторон пустое пространство в двести футов. Самый вал обыкновенно имел двенадцать футов в вышину; он был обнесен плотной палисадой и был окружен рвом двенадцати Футов в глубину и в ширину. Эту важную работу исполняли сами легионные солдаты, так же хорошо умевшие владеть заступом и лопатой, как они владели мечом или pilumом. Воинская храбрость нередко бывает природным даром, но такое терпеливое усердие может быть только плодом привычки и дисциплины.[66]
Лишь только трубный звук подавал сигнал к передвижению, лагерь был почти мгновенно снят, и войска размещались по своим шеренгам без замедления и без замешательства. Кроме оружия, в котором легионные солдаты едва ли находили для себя какое-либо обременение, они несли на себе кухонные принадлежности, орудия для возведения укреплений и провизии на несколько дней.[67] Под этой ношей, которая была бы слишком обременительна для солдат нашего времени, они были приучены делать мерным шагом около двадцати миль в шесть часов.[68] При появлении неприятеля они сбрасывали в сторону свой багаж, и благодаря легким и быстрым маневрам колонна изменяла свой походный строй и выстраивалась в боевом порядке.[69] Пращники и стрелки из лука перестреливались впереди фронта, вспомогательные войска составляли первую линию; легионы помогали им или поддерживали их; кавалерия прикрывала фланги, а военные машины помещались в арьергарде.
Такова была военная организация, с помощью которой римские императоры охраняли свои обширные завоевания и поддерживали воинственный дух в такое время, когда все другие добродетели были подавлены роскошью и деспотизмом. Если же мы перейдем от дисциплины римских армий к их численному составу, то мы найдем, что этот последний едва ли может быть определен даже с приблизительной точностью. Впрочем, есть основание полагать, что легион состоял из шести тысяч восьмисот тридцати одного римлянина, а вместе с находившимися при нем вспомогательными войсками доходил почти до двенадцати тысяч пятисот человек. При Адриане и его преемниках вся армия состояла в мирное время не менее как из тридцати таких грозных бригад и представляла, по всей вероятности, численную силу в триста семьдесят пять тысяч человек. Вместо того чтобы запираться внутри стен укрепленных городов, на которые римляне смотрели как на убежище слабости и трусости, легионы стояли лагерями на берегах больших рек или вдоль границ, отделявших римские владения от варваров. Так как места их стоянок были большею частью определенны и неизменны, то мы в состоянии описать размещение войск. Для Британии было достаточно трех легионов. Главные силы были сосредоточены на Рейне и Дунае и состояли из шестнадцати легионов, распределявшихся следующим образом: два легиона в Нижней Германии и три в Верхней; один в Реции, один в Норике, четыре в Паннонии, три в Мезии и два в Дакии. Оборона Евфрата была вверена восьми легионам, из которых шесть стояли в Сирии, а два остальных - в Каппадокии. Что же касается Египта, Африки и Испании, то ввиду их отдаленности от всякого театра значительной войны полагалось, что на каждую из этих обширных провинций достаточно одного легиона для охранения в них внутреннего спокойствия. И сама Италия не оставалась без вооруженной силы. Больше двадцати тысяч избранных солдат, носивших почетное название городских когорт и преторианской гвардии, блюли безопасность монарха и столицы. Так как преторианцы были виновниками почти всех потрясавших империю переворотов, то нам придется скоро остановить на них наше внимание, однако ни в их вооружении, ни в их дисциплине мы не находим ничего, что отличало бы их от легионов; только их внешность была более блестяща, а их дисциплина менее строга.[70]
Флот, который содержали императоры, мог бы показаться не соответствующим их величию; однако он был вполне достаточен для всех полезных правительственных целей. Честолюбие римлян ограничивалось твердою землей, и этот воинственный народ никогда не воодушевлялся тем духом предприимчивости, благодаря которому мореплаватели тираже, карфагенские и даже марсельские[71] расширили пределы известного тогда мира и исследовали самые отдаленные берега океана. Для римлян океан всегда был скорее предметом ужаса, чем любопытства[72] после разрушения Карфагена и истребления морских разбойников Средиземное море на всем своем протяжении было окаймлено их владениями. Политика императоров была направлена только к тому, чтобы охранять мирное господство над этим морем и оказывать покровительство торговле их подданных. В этих скромных видах Август назначил постоянным местом стоянки двух флотов самые удобные порты Италии - для одного Равенну на Адриатическом море, для другого - Мисен в Неаполитанском заливе. Древние народы в конце концов убедились по опыту, что, лишь только их галеры превышали два или по большей мере три ряда весел, они становились более годными для пустого наружного блеска, чем для настоящей службы. Сам Август мог заметить во время сражения при Акциуме превосходство его собственных легких фрегатов (называвшихся либурнскими) над высокими, но неповоротливыми укрепленными судами его противника.[73] Из этих либурнских талер он образовал флоты Раввинский и Мисенский, из которых первый должен был господствовать над восточной частью Средиземного моря, а второй - над западной, и к каждой из этих эскадр он прикомандировал отряд из нескольких тысяч матросов. Кроме этих двух портов, которые можно считать главными средоточиями римского флота, очень значительные морские силы постоянно находились во Фрейюсе у берегов Прованса, а Евксинский Понт охранялся сорока судами и тремя тысячами солдат. Ко всему этому следует присовокупить флот, охранявший сообщение между Галлией и Британией, а также значительное число судов, постоянно находившихся на Рейне и на Дунае, для того чтобы наводить страх на соседние страны и препятствовать переправе варваров.[74] Если же мы сделаем обзор всего состава военных сил империи, как кавалерии, так и пехоты, как легионов, так и вспомогательных войск, гвардии и флота, то мы, даже не скупясь на самые крупные цифры, не будем в состоянии определить численность всех этих морских и сухопутных сил более чем в четыреста пятьдесят тысяч человек; а это такая военная сила, которая - как бы она ни казалась грозной - равнялась военным силам монарха, царствовавшего в прошедшем столетии над таким государством, которое когда-то составляло лишь одну из провинций Римской империи.[75]
Мы постарались выяснить, каким образом дух умеренности сдерживал в известных границах могущество Адриана и Антонинов и на какие военные силы опиралось это могущество; теперь нам предстоит описать с ясностью и точностью те провинции, которые когда-то были соединены под их владычеством, но которые в настоящее время разделены на множество независимых и враждующих одно с другим государств.
Испания, эта западная оконечность империи, Европы и всего древнего мира, неизменно сохраняла во все века одни и те же натуральные границы - Пиренейские горы, Средиземное море и Атлантический океан. Этот большой полуостров, в настоящее время так неравно разделенный между двумя монархами, был разделен Августом на три провинции - Лузитанию, Бетику и Таррагонию. Королевство Португальское занимает теперь место воинственной страны лузитанцев, а за то, что оно потеряло с восточной стороны, оно было вознаграждено территориальными приобретениями на севере. Границы Гренады и Андалузии соответствуют границам древней Бетики. Остальные части Испании, как-то: Галиция и Астурия, Бискайя и Наварра, Леон и обе Кастилии, Мурция, Валенсия, Каталония и Арагон, входили в состав третьей и самой значительной из римских провинций, которая по имени своей столицы называлась провинцией Таррагонской.[76] Между туземными варварами келтиберы были самые могущественные, а кантабры и астурийцы самые непокорные. Рассчитывая на неприступность своих гор, они после всех других преклонились перед римским могуществом и первые сбросили с себя иго арабов.[77]
Древняя Галлия, обнимавшая все страны между Пиренеями, Альпами, Рейном и океаном, была обширнее современной нам Франции. К владениям этой могущественной монархии, недавно расширившимся приобретением Эльзаса и Лотарингии, мы должны прибавить Савойское герцогство, Швейцарские кантоны, четыре Рейнских курфюршества и территории Люттиха, Люксембурга, Геннегау, Фландрии и Брабанта. Когда Август стал издавать законы для завоеванных его отцом стран, он разделил Галлию, сообразуясь с местами, которые были заняты легионами, с течением рек и с главными этническими особенностями страны, заключавшей в себе более ста самостоятельных государств.[78] Примыкающие к берегам Средиземного моря Лангедок, Прованс и Дофинэ получили название своей провинции от Нарбонской колонии. Аквитанская провинция была расширена от Пиренеев до Луары. Страна между Луарой и Сеной была названа Кельтической Галлией и скоро вслед за тем получила новое название, заимствованное от знаменитой колонии Lugdumim, или Лион. По ту сторону Сены находилась Бельгия, ограниченная в более древние времена одним Рейном; но незадолго до века Цезаря германцы, пользуясь преимуществами, которые дает храбрость, заняли значительную часть бельгийской территории. Римские завоеватели поспешили воспользоваться таким лестным для их тщеславия обстоятельством, и рейнская граница Галлии от Базеля до Лейдена получила пышное название Верхней и Нижней Германии.[79] Таким образом, Галлия в царствование Антонинов заключала в себе шесть провинций: Нарбонскую, Аквитанскую, Кельтическую, или Лионскую, Бельгийскую и две Германских.
Мы уже имели случай упомянуть о завоевании Британии и указать границы римских владений на этом острове. Они заключали в себе всю Англию, Валлис и плоскую часть Шотландии до прохода при Дунбартоне и Эдинбурге. Перед тем как лишиться своей независимости, Британия была неравномерно разделена между тридцатью варварскими племенами, из которых самыми значительными были белги на западе, бриганты на севере, силуры в южном Валлисе и ицены в Норфольке и Суффольке.[80] Судя по сходству нравов и языка, можно полагать, что Испания, Галлия и Британия были населены одной и той же отважной расой дикарей. Прежде чем подпасть под римское владычество, они выдержали немало сражений и не раз возобновляли борьбу. Когда они были покорены, их страны вошли в состав западной части европейских провинций, простиравшейся от Геркулесовых Столбов до стены Антонина и от устья Тага до истоков Рейна и Дуная.
Страна, известная в настоящее время под именем Ломбардии, не считалась до римских завоеваний составною частью Италии. Галлы завели в ней могущественную колонию и, расселившись по берегам По от Пьемонта до Романьи, распространили славу своего оружия и своего имени от Альп до Апеннин. Лигурийцы жили на утесистом прибрежье, входящем в настоящее время в состав Генуэзской республики. Венеция еще не существовала в то время, но та часть этой области, которая лежит к востоку от Адижа, была населена венетами.[81] Средняя часть полуострова, состоящая в настоящее время из герцогства Тосканского и папских владений, была в древности населена этрусками и умбрами; от первых из них Италия получила зачатки своей цивилизации.[82] Тибр катил свои волны у подножия семи холмов Рима, а страна сабинов, латинов и вольсков от этой реки и до границ Неаполя была театром первых побед республики. На этой-то знаменитой территории першие консулы удостаивались триумфов, их преемники украшали свои загородные дома, а их потомство выстроило монастыри.[83] Капуя и Кампанья занимали самую территорию Неаполя; остальная часть Неаполитанского королевства была населена несколькими воинственными народами - марсами, самнитами, апулийцами и луканами, а побережье было усеяно цветущими греческими колониями. Следует также заметить, что, когда Август разделил Италию на одиннадцать областей, маленькая провинция Истрия была присоединена к этому средоточию римского владычества.[84]
Европейские провинции Римской империи охранялись Рейном и Дунаем. Последняя из этих больших рек, берущая свое начало на расстоянии только тридцати миль от первой, течет на протяжении более тысячи трехсот миль, большею частью в юго-восточном направлении, принимает в себя воды шестидесяти судоходных рек н, наконец, впадает шестью рукавами в Евксинское море, которое кажется достаточно обширным, чтобы вместить в себя такую массу воды.[85] Дунайские провинции скоро получили общее название Иллирии или Иллирийской границы;[86] они считались самыми воинственными во всей империи; впрочем, они стоят того, чтобы мы упомянули о каждой из них в отдельности; то были: Реция, Норик, Паннония, Далмация, Дакия, Мезия, Фракия, Македония и Греция.
Провинция Рецийская, в которой когда-то жили винделики, простиралась от Альп до берегов Дуная, от его источников до его слияния с Инном. Большая часть равнин подчинена теперь курфюрсту Баварскому; город Аугсбург охраняется конституцией Германской империи; гризоны живут в безопасности среди своих гор, а Тироль составляет одну из многочисленных провинций, принадлежащих Австрийскому дому.
Обширная территория, лежащая между Инном, Дунаем и Савой, то есть Австрия, Штирия, Каринтия, Карниола, Южная Венгрия и Славоння, была известна древним под именами Норика и Паннонии. В своем первобытном независимом положении гордые обитатели этих провинций были тесно связаны между собою. Под римским управлением они нередко составляли одно целое, а в настоящее время они принадлежат к наследственным владениям одного семейства. На их территории находится в настоящее время резиденция того немецкого государя, который называет себя римским императором, и они составляют как центр, так и главную опору австрийского могущества. Может быть, не лишним будет заметить, что, за исключением Богемии, Моравии, северных окраин Австрии и той части Венгрии, которая лежит между Тиссой и Дунаем, все остальные владения Австрийского дома входили в состав Римской империи.
Далмация, которая более всех других имела право называться Иллирией, состояла из длинной, но узкой полосы земли между Савой и Адриатическим морем. Большая часть побережья, до сих нор сохранившая свое старинное название, составляет провинцию, принадлежавшую Венеции, и вмещает в себя маленькую Рагузскую республику. Внутренность страны получила славонские названия Кроации и Боснии; первая из них управляется австрийским губернатором, а вторая - турецким пашой; но вся эта страна до сих пор еще опустошается варварскими племенами, дикая самостоятельность которых служит изменчивым указателем неясной пограничной черты между христианскими и мусульманскими владениями.[87]
С того места, где впадают в Дунай воды Тиссы и Савы, он получил, по крайней мере между греками, название Истра.[88] В прежнее время он отделял Мезию от Дакии; эта последняя, как было ранее замечено, била завоевана Траяном и была единственной римской провинцией но ту сторону этой реки. Если же мы посмотрим на теперешнее положение этих стран, то мы найдем, что на левой стороне Дуная Темешвар и Трансильвания были, после многих переворотов, присоединены к Венгерской короне, тогда как княжества Молдавия и Валахия признали над собой верховенство Оттоманской Порты; а находящаяся на правей стороне Дуная Мезия, делившаяся в средние века на два варварских королевства - Сербию и Болгарию, снова попала в рабство к туркам.
Название Румелии, которое турки до сих пор дают Фракии, Македонии и Греции, есть отголосок воспоминания о том, что эти страны когда-то принадлежали Римской империи. Населенная воинственным народом Фракия сделалась при Антонинах римской провинцией, простиравшейся от гор Гемуса и Родопа до Босфора и Геллеспонта. Несмотря на перемену властителей и религии, новый Рим, основанный Константином на берегах Босфора, остался до сих пор столицей великой монархии. Царство Македонское, предписывавшее Азии законы в царствование Александра, получило более солидные выгоды от политики двух Филиппов[89] и вместе с принадлежавшими ему Эпиром и Фессалией простиралось от Эгейского до Ионического моря. Когда мы вспоминаем о славе Фив и Аргоса, Спарты и Афин, нам становится трудно поверить, что столько бессмертных республик Древней Греции сливалось в одну провинцию Римской империи, обыкновенно называвшуюся Ахейской вследствие преобладания в ней Ахейского союза.
Таково было положение Европы при римских императорах. Азиатские провинции империи, не исключая из них и непрочных завоеваний Траяна, все находятся в настоящее время в пределах турецкого владычества. Но вместо того чтобы придерживаться произвольных разделений на провинции, придуманных деспотизмом и невежеством, для нас будет и полезнее и приятнее рассмотреть неизгладимые особенности, лежащие в самой природе этих стран. Малой Азией довольно основательно называют тот полуостров, который, гранича к востоку с Евфратом, выдвигается к Европе между Евксинским Понтом и Средиземным морем. Самая обширная и самая плодородная его часть, лежащая к западу от горы Тавр и реки Галис, была удостоена римлянами исключительного прозвища Азии. Эта провинция заключала в себе древние монархии - Троянскую, Лидийскую и Фригийскую, приморские страны Памфилию, Ликию и Карию, и греческие колонии в Ионии, достигшие одинаковой славы с их метрополией если не на военном поприще, то на поприще искусств. Царства Вифиния и Понт владели северной частью полуострова - от Константинополя до Трапезунда. Находившаяся на противоположной его стороне провинция Киликия простиралась до гор Сирии; внутренняя часть страны, отделявшаяся от Римской Азии рекою Галисом, а от Армении Евфратом, когда-то составляла самостоятельное царство Каппадокийское. Здесь уместно заметить, что северные берега Евксинского Понта далее Трапезунда в Азии и далее берегов Дуная в Европе находились под властью императоров, от которых получали или вассальных властителей, или римские гарнизоны. В настоящее время эти дикие страны носят название Будзяка, Крымской Татарии, земли черкесов и Мингрелии.[90]
При преемниках Александра Сирия сделалась центром монархии Селевкидов, господствовавших над Верхней Азией до тех пор, пока удачное восстание парфян не ограничило их владений землями, лежащими между Евфратом и Средиземным морем. После того как Сирия была завоевана римлянами, она сделалась их пограничной провинцией на востоке; она, при своем самом большом объеме, никогда не простиралась далее Каппадокийских гор на севере, Египта и Красного моря на юге. Финикия и Палестина иногда присоединялись к Сирии, иногда управлялись отдельно. Первая из них занимала узкую и утесистую полосу побережья, а вторая едва ли превосходила Валлис своим плодородием и объемом.[91] Тем не менее и Финикия и Палестина будут вечно жить в памяти человеческого рода, так как и Америка и Европа получили от одной из них искусство письма, а от другой - религию.[92] Песчаная степь, и безлесная и безводная, тянется вдоль не определенных с точностью границ Сирии от Евфрата до Красного моря. Бродячая жизнь арабов была неразрывно связана с их независимостью, и всякий раз, как они пытались поселиться на постоянное жительство на каком-нибудь менее других неплодородном месте, они очень скоро делались подданными Римской империи.[93]
Древние географы нередко недоумевали, к какой части земного шара следует отнести Египет.[94] По своему положению эта знаменитая страна принадлежит к громадному Африканскому материку, но она доступна только со стороны Азии, которая при всех своих переворотах всегда влияла на ее судьбу почти во все периоды ее истории. На великолепном троне Птолемеев восседал римский префект, а железный скипетр мамелюков находится в настоящее время в руках турецкого паши. Нил протекает по стране на протяжении более пятисот миль - от тропика Рака до Средиземного моря - и определяет высотою своего разлива степень ее плодородия. Кирена, лежавшая к западу вдоль морского берега, была сначала греческой колонией, потом египетской провинцией, а теперь затерялась в степях Барки.[95]
От Кирены до Океана африканское побережье тянется более чем на тысячу пятьсот миль, но оно так стиснуто между Средиземным морем и Сахарой или песчаною степью, что его ширина редко превышает восемьдесят или сто миль. Под именем Африканской провинции римляне разумели преимущественно его восточную часть. До прибытия финикийских колоний эта плодородная страна была населена ливийцами, одним из самых диких народов земного шара; когда она находилась под управлением карфагенян, она сделалась центром деятельной торговли и обширной империи; но место Карфагенской республики занимают теперь слабые и раздираемые смутами Триполи и Тунис. Большая часть Нумидии, когда-то составлявшей одно государство под управлением Массиниссы и Югурты, в настоящее время страдает под гнетом Алжирского военного управления; но во времена Августа пределы Нумидии были сужены и по меньшей мере две трети страны были соединены под названием Мавритании с эпитетом Цезарской. Настоящая Мавритания, или страна мавров, носившая название Тингитаны по имени древнего города Тинжи, или Танжера, образует в настоящее время королевство Фец. Лежащая на берету океана Сала, приобретшая в наше время столь постыдную известность хищничеством своих пиратов, считалась римлянами крайним пунктом их владений, далее которого едва ли и простирались их географические сведения. До сих пор еще видны следы римского города подле Мекинеца, столицы того варварского правителя, которого мы величаем императором Мароккским; но, как кажется, ни южная часть его владений, ни самый Марокко или Сегельмесса никогда не входили в состав римской провинции. Западная часть Африки перерезывается в различных направлениях отрогами горы Атлас, имя которой было когда-то прославлено досужей фантазией поэтов,[96] а теперь обозначает громадный океан, катящий свои волны между континентами Старого и Нового Света.[97]
Окончив обзор всех провинций Римской империи, мы можем добавить, что Африка отделяется от Испании проливом шириною почти в двенадцать миль, через который воды Атлантического океана вливаются в Средиземное море. Геркулесовы Столбы, столь прославленные древними, не что иное, как две горы, по-видимому оторванные одна от другой каким-нибудь конвульсивным напором стихий; у подножия той из них, которая принадлежит к Европейскому материку, в настоящее время лежит крепость Гибралтар. Средиземное море на всем своем протяжении, вместе со своими берегами и островами, находилось в пределах римских владений. Из более значительных островов два Балеарских, получившие сообразно с их сравнительной величиной названия Майорки и Минорки, принадлежат теперь первый Испании, а второй - Великобритании. Настоящее положение Корсики более достойно сожаления, чем описания. Два итальянских государя носят титулы королей Сардинии и Сицилии. Крит, или Кандия, Кипр и большая часть маленьких греческих и азиатских островов были завоеваны турками, тогда как маленький утесистый остров Мальта устоял против их могущества и сделался славен и богат под управлением своего военного Ордена.
Это длинное перечисление провинций империи, из развалин которой образовалось столько могущественных государств, способно заставить нас быть снисходительными к тщеславию и невежеству древних. Так как они были ослеплены громадностью владений, непреодолимостью могущества и действительной или притворной умеренностью императоров, то они позволяли себе презирать, а иногда и совсем забывать отдаленные страны, которым было дозволено наслаждаться варварскою независимостью, и мало-помалу дошли до того, что позволили себе принимать Римскую империю за весь земной шар.[98] Но склад ума и познания новейшего историка требуют от него более сдержанности и точности в выражениях. Он даст более верное понятие о величии Рима, когда скажет, что империя простиралась в ширину более чем на две тысячи миль от стелы Антонина и северных границ Дакии до Атласских гор и тропика Рака; что ее длина от Западного океана до Евфрата превышала три тысячи миль; что она обнимала лучшую часть умеренного пояса между двадцать четвертым и пятьдесят шестым градусами северной широты и что она, как полагают, вмещала в себя более миллиона шестисот тысяч квадратных миль, большею частью состоявших из плодородных и хорошо обработанных земель.[99]

---

[1] Дион Кассий (кн. I, стр. 736) с примечаниями Реймара, собравшего все сведения по этому предмету, какие только оставило нам римское тщеславие. Анкирские мраморы, на которых Август приказал начертать описание его подвигов, положительно свидетельствуют о том, что будто он принудил парфян возвратить знамена Красса. (Римские поэты с торжеством воспевали этот мирный подвиг Августа. См. Горация (окт. IV, 15) и Tristia Овидия (кн. 2., V. 227). — Гизо.
[2] Страбон (кн. XVI, стр. 780), Плиний (Hist. Nat., кн. VI, гл. 32 — 35) и Дион Кассий (кн. LIII, стр. 723, и кн. LIV, стр. 734) оставили нам очень интересные сведения об этих войнах. Римляне овладели Мариабой, или Мерабом, — городом Счастливой Аравии, хорошо известным жителям Востока (см. Абульфеда и «Географию Нубии», стр. 52). Они проникли так далеко, что находились только на расстоянии трех дней пути от той страны, которая производит пряные коренья и которая была главною целью их нашествия. [Этот самый Мераб, по словам арабских писателей, служил резиденцией для Белкиды, королевы Шебекой, которая пожелала видеть Соломона. Когда прорвалась запруда соседнего водохранилища, внезапно вырвавшийся оттуда поток разрушил этот город, от которого, впрочем, и до сих пор еще сохранились некоторые следы. Он находился неподалеку от той местности, которая называлась Адрамаут и которая производит необыкновенно ароматические растения; вот почему и говорилось в описании римской экспедиции, что римлянам оставалось только три дня пути до Страны ароматов. См. «Древн. Геогр.», Анвилля, часть II, стр. 222. — Гизо](См. прим., гл. 42 и 50. — Издат.).
[3] Речь идет о наступательных действиях римских войск против германцев в 12—9 гг. до н. э. (в ответ на вторжение германских племен в 16 г. до н. э.) под командованием пасынка Августа Друза, в результате чего жившие в устье Рейна германские племена признали власть римлян. В последующие годы борьба с германцами продолжалась и к 5 г. н. э., после походов Тиберия, римляне прочно укрепились на территории между Рейном и Эльбой, где была создана новая римская провинция Германия. (Примеч. ред.)
[4] Умерщвлением Вара и его трех легионов. (См. Тацит, Анн. I; Светой., Авг., 23; Велл. Патерк., II, 117 и пр.) Август принял известие об этом несчастии не с тем хладнокровием и не с той твердостью, каких можно бы было ожидать от его характера.
[5] Восстание 6—9 гг. н. э. в провинции Германия привело римлян к поражению в Тевтобургском лесу (9 г. н. э.) (Примеч. ред.).
[6] Тацит, Анн., кн. II, Дион Кассий, кн. LVI, стр. 833 и речь самого Августа в «Цезарях» Юлиана. Содержание этого последнего сочинения разъяснилось во многом благодаря ученым примечаниям его французского переводчика Шпангейма.
[7] Германик, Светоний Павлин и Агрикола должны были приостановить свое победоносное движение вперед и были отозваны. Корбулон был лишен жизни. По превосходному выражению Тацита, военные заслуги были в самом строгом смысле слова imperatoria virtus.
[8] Британия была известна в древности как Касситеридские (Оловянные) острова, и основным предметом вывоза был металл, давший это название островам (Diod. sicil. V. 23). (Примеч. ред.)
[9] Сам Цезарь умалчивает об этом недостойном мотиве, но о нем упоминает Светоний, гл. 47. Впрочем, британский жемчуг оказался не особенно ценным по причине своего темного синевато-багрового цвета. По основательному замечанию Тацита, это был его природный недостаток (Жизнь Агриколы, гл. 12). Ego facilius crediderim, naturam margaritis deesse quam nobis avaritiam.
[10] В царствования Клавдия, Нерона и Домициана. Помпоний Мела, писавший в царствование первого из этих императоров, выражает надежду (кн. III, гл. 6), что благодаря успехам римского оружия и самый остров, и его дикие обитатели скоро сделаются более известными. Тому, кто живет в Лондоне, должны казаться очень забавными подобные мнения.
[11] См. превосходный краткий очерк этой войны, сделанный Тацитом (Жизнь Агриколы) и снабженный если не совершенно полными, то очень многочисленными примечаниями наших собственных исследователей древности — Кемдена и Горслея.
[12] Ирландские писатели, дорожившие честью своей родины, были по этому случаю крайне недовольны Тацитом и Агриколой. (Называя этот остров лежащим на западе, Гиббон намекал на оригинальное кельтское название Ирландии — Эрин, или Эйрин (Введение Мак-Ферсона, стр. 56, «Подлинная история бриттов» Уайтекера, стр. 129), из которого римляне сделали Ибернию, заимствуя это название не от слов «the western isle», а от слов «the wintry region». Ювенал употреблял это название в форме Юверны (Llttora Juvernae, сат. 2, 160), а другие древние писатели — в форме Ерны, Ивернии, Гивернии и проч. — Изд.)
[13] См. Britannia romana Горслея, кн. I, гл. 10. — Агрикола возвел линию укреплений в самом сердце Шотландии — от Думбартона до Эдинбурга. Император Адриан во время посещения им Британии около 121 года приказал воздвигнуть земляной вал между Ньюкэстлом и Карлайем. Когда при Антонине Пие один из его полководцев — Лоллий Урбик одержал новые победы над северными племенами, то этот император, желая воспрепятствовать вторжениям каледонцев, приказал возвести между Эдинбургом и Думбартоном новый земляной вал, параллельно с которым Септимий Север возвел в 208 г. каменную стену. От этих памятников римского владычества в Британии остались многочисленные следы. См. Джона Варбуртона Vallum romanum, or the History and antiquities of the roman wall commonly called the Picts wall. London, 1754, in-4o; к этому изданию приложен план и много рисунков. Между исследованиями более ранних знатоков древности самые точные и всех лучше выдерживающие сравнение с исследованиями Варбуртона были сделаны Александром Гордоном в его Travels (изд. в Лондоне, 1726, гл. 5). — Венк.
[14] Поэт Буханан воспевает с большой возвышенностью и изяществом (см. его Sylvae, V) свободу, которою всегда пользовались шотландцы. Но если достаточно было одного свидетельства Ричарда Чиренчестерского, чтобы создать к северу от стены римскую провинцию, названную Веспасианой, то эта независимость должна была иметь очень тесные рамки.
[15] См. Аппиана (in Prooem.) и однообразие картин природы в поэмах Оссиана, которые, по всему вероятию, были написаны каким-нибудь уроженцем Каледонии.
[16] См. «Панегирик» Плиния, по-видимому опирающийся на факты.
[17] Дион Кассий, кн. 67.
[18] Геродот, кн. IV, гл. 94; «Жизнь Цезарей» Юлиана с примечаниями Шпангейма.
[19] Плиния Epist., VIII, 9.
[20] Дион Кассий, кн. 68, стр. 1123-1131; Юлиана «Цезари»; Евтропий, VIII, 2,6; Аврелий Виктор в Epitome.
[21] Во времена Э. Гиббона.
[22] См. записку Анвилля о Дакийской провинции в Сборнике Академии надписей, том XXVIII, стр. 444 — 468.
[23] Чувства Траяна описаны очень натурально и очень живо в «Цезарях» Юлиана.
[24] Евтропий и Секст Руф старались поддержать иллюзию. См. очень остроумную диссертацию г-на Фрерэ в «Мемуарах Академии надписей», т. XXI, стр. 55.
[25] Термин (Терм) — римский бог межей, политичных межевых знаков,  столбов, камней, считавшихся священными. По преданию, культ Термина ввел второй римский царь Нума Помпилий, построивший в Риме храм в честь него и учредивший праздник — терминалии, справлявшийся в последний день римского года — 28 февраля. (Примеч. ред.)
[26] Дион Кассий, кн. 68 и те писатели, которые занимались сокращением чужих сочинений.
[27] Овид. Fasti, кн. II, V. 667. См. Тита Ливия и Дионисия Галикарнасского о царствовании Тарквиния.
[28] Св. Августин с чувством сильного удовольствия указывает на это доказательство бессилия бога Терма и тщеславия авгуров. См. : de Civitate Dei, IV, 29.
[29] См. Истор. эпохи Цезарей, стр. 5, «Хронику» св. Иеронима и все Epitomes. Довольно странно, что это достопамятное событие опущено Дионом или, скорее, Ксифилином.
[30] Дион, кн. 69, стр. 1158; Ист. эпохи Цезарей, стр. 5-8. Если бы все сочинения историков погибли, то было бы достаточно медалей, надписей и других памятников того века для того, чтобы познакомить нас с путешествиями Адриана.
[31] См. Ист. эпохи Цезарей и Epitomes.
[32] Не следует, однако, забывать, что в царствование Адриана евреи, движимые религиозным фанатизмом, взялись за оружие и что вследствие того произошло сильное восстание, которое, впрочем, не распространялось за пределы одной провинции. Павсаний (кн. 8, гл. 43) говорит о двух войнах, которые были предприняты по необходимости и которые были с успехом окончены полководцами Антонина Пия: одна из них велась с бродившими из одного места в другое маврами, которые были прогнаны в степи, окружающие Атласские горы; другая велась с бригантами — британским племенем, которое вторглось в римские владения. «Ист. эпохи Цезарей» упоминает на стр. 19 об этих двух войнах и о некоторых других военных действиях.
[33] Аппиан Александрийский в предисловии к своей «Истории римских войн».
[34] Дион, кн. 71; Ист. эпохи Цезарей In Marco. Победы, одержанные над парфянами, были описаны массой достойных презрения историков, имена которых были спасены от забвения и осмеяны в очень остроумной сатире Лукиана.
[35] Самый бедный солдат обладал суммой денег, превышавшей стоимость сорока фунт. стерл. (Дионисий Галикарнасский, IV, 17); это была значительная сумма в такое время, когда серебро было так редко, что одна унция этого металла равнялась по цене семидесяти фунтам меди. Чернь, которая в силу старых учреждений не принималась в военную службу, была допущена к ней Марием. См. Саллюстия De Bell. Jugurth., гл. 91.
[36] Цезарь составил один из своих легионов (по имени Алауда) из галлов и из иностранцев; но это было во время своеволия междоусобных войн; а после своих побед он дал им в награду права римских граждан.
[37] Вегеций, de Re Militari, кн. I, гл. 2 — 7.
[38] Клятва в верности, требовавшаяся императором от армии, возобновлялась ежегодно в день 1 января.
[39] Тацит называет римских орлов bellorum deos (богом войн). Они помешались в капелле посреди лагеря и вместе с другими божествами были предметом поклонения для солдат.
[40] См. Гроновия de Pecunia Vetere, кн. III, стр. 120 и пр. Император Домициан повысил ежегодное жалованье легионных солдат до двенадцати золотых монет, равнявшихся стоимостью почти десяти нашим гинеям. Это жалованье впоследствии мало-помалу увеличивалось по мере того, как развивалась военная система управления, а государство обогащалось. После двадцати лет службы ветеран получал три тысячи динариев (около ста ф. ст.) или же земельный участок в эту цену. Жалованье гвардейцев и вообще все выгоды, которыми они пользовались, вдвое превышали то, что давалось легион-ным солдатам.
[41] Exercitus ab exercitando. Варрон, de Lingua latina, кн. IV; Цицерон, Tuscul., кн. II, 37. Можно бы было написать очень интересную книгу касательно связи между языком и нравами народов.
[42] Вегеций, кн. II и то, что осталось от его первой книги.
[43] Ле-Бо (Сборник Академии надписей, т. 35, стр. 262 и пр.) очень хорошо разъяснил все, что касается пиррической пляски. Этот ученый академик собрал в целом ряде «Мемуаров» все места из древних писателей, касающиеся римского легиона.
[44] Иосиф, de Bello Judaico, кн. III, гл. 5. Мы обязаны этому еврейскому писателю некоторыми весьма интересными подробностями о римской дисциплине.
[45] Плиний, Панегирик, гл. 13; Жизнь Адриана в «Ист. эпохи Цезарей
[46] См. в V! книге его Истории превосходное отступление, в котором идет речь о римской дисциплине.
[47] Вегеций, de Re Militari, кн. II, гл. 4 и пр. Значительная часть его запутанного извлечения заимствована из уставов Траяна и Адриана; легион в том виде, как он описывает его, не мог подходить ни к какой другой эпохе Римской империи.
[48] Вегеций, de Re Militari, кн. 2, гл. I. В веке Цезаря и Цицерона, когда старинные формы еще не подверглись большим изменениям, слово miles относилось почти исключительно к пехоте. В Восточной Римской империи и в века рыцарства оно относилось почти исключительно к оруженосцам, сражавшимся на конях (Гиббон выразился с некоторым преувеличением, когда сказал, что «слово miles относится почти исключительно к пехоте». Правда, и Цицерон, и Цезарь, и Ливии, и Юстин, а всех чаще первые двое употребляли это слово именно в таком смысле (Гроновий ad Liv. XXVI. 19; XXVIII. I, и Гревий ad Justin. XIII. 3.). У римлян, как и у всех других народов, хорошо знакомых с военным искусством, главная сила армии заключалась в пехоте. Когда империя стала приходить в упадок, стали более полагаться на кавалерию и тогда словом miles часто обозначали конных солдат. Так было, начиная с четвертого столетия, в течение всех следующих столетий. Сравн. Schelli notae in Hygini Lib. de Castris Romanis, стр. 38 с Дю-Фресном, Glossar. v. Miles, n. 5 — Венк).
[49] Во времена Полибия и Дионисия Галикарнасского (кн. 5, гл. 45) стальной наконечник piluma, как кажется, был гораздо длиннее. Во времена Вегеция он был уменьшен до одного фута или даже до девяти дюймов: я взял среднюю между этими величинами.
[50] Касательно оружия легионных солдат см. Липсия de Militia Romana. кн. 3, гл. 2-7.
[51] См. прекрасное сравнение Вергилия, Георг. II. V. 279.
[52] Гишар в своих «Memoires Militalres», ч. 1, гл. 4 и в своих «Nouveaux Memoires», ч. I., стр. 293 — 311, обсуждал этот предмет и как ученый, и как человек военного звания.
[53] См. «Тактику» Арриана. Вследствие свойственного грекам пристрастия Арриан предпочел описать фалангу, с которой был знаком только по чужим рассказам, нежели описать легионы, которыми он сам командовал.
[54] Полибий, кн. 17
[55] Вегеций, de Re Militari, кн. II, гл. 6. Его положительное свидетельство, которое можно бы было подкрепить несомненными фактами, без сомнения, должно заставить молчать тех критиков, которые утверждали, что императорский легион не имел при себе особого кавалерийского отряда.
[56] См. Тита Ливия, почти во всех частях его сочинений, а в особенности XLII. 61.
[57] Плиния Hist. Natur. 33, 2. Настоящий смысл этого любопытного места был впервые открыт и объяснен Бофором, Republique Romaine, кн. 2, гл. 2.
[58] Как это ясно видно на примере Горация и Агриколы. Это, как кажется, был недостаток в римской дисциплине; Адриан пытался исправить его, установив, что ранее известного возраста нельзя быть трибуном. (Как в этом примечании, так и в самом тексте есть неточности. В то время, когда еще существовала республиканская свобода, патриции, а иногда и сами консулы были трибунами в армии (см. Ливия XLII. 49; XLIII. 5; XLIV. 37). По существовавшим правилам, эти трибуны были частью из сословия всадников, частью из плебеев; но первые должны были прослужить в пяти кампаниях, а последние — в десяти, прежде нежели они считались достаточно опытными, чтобы занимать эту должность (Полиб. VI. 17, и Липсий). В последние дни республики это правило уже не соблюдалось с прежней строгостью. Когда легионы обратились в регулярное войско, лицеприятие и личный интерес нередко имели преобладающее влияние на выбор трибунов — и в тех случаях, когда они избирались народом (comittati), и в тех случаях, когда они возводились в это звание консулами (Rufull) или назначались проконсулами и пропреторами. Но при этом все-таки требовалось некоторое предварительное прохождение службы. Ее обыкновенно начинали в преторианской когорте, составлявшей конвой при преторе, а первоначальные понятия о военном искусстве приобретались путем товарищеских отношений (contubernium) с кем-нибудь из офицеров высшего ранга. Таким образом, Юлий Цезарь, несмотря на свое происхождение из знатного рода, служил как contubernalls сначала при преторе Ферме, а потом при Сервилии Исаврийском, и только после того, как он с успехом руководил несколькими смелыми нападениями на морских разбойников и на Митридата в Понте, он был возведен по избранию народа в звание трибуна. (Свет. Юл., 2,5; Плутарх, In Parall., стр. 566 изд. Фробена). Пример Горация, приводимый Гиббоном с целью доказать, что молодые члены сословия всадников назначались трибунами, лишь только вступали в службу, ничего не доказывает. Во-первых, Гораций не принадлежал к этому сословию. Он был сын одного вольноотпущенного родом из Венузии, в Апулии, занимавшего неважную должность сборщика на публичных торгах (coactor exactlonum). См. Горация Cam. 1,6,26. Сверх того, в то время когда поэт был сделан трибуном, Брут, армия которого была составлена почти исключительно из уроженцев Востока, раздавал это звание всем хорошо воспитанным римлянам, которые присоединялись к нему. Он встретился с Горацием в Афинах, но уже ранее того знал его в Риме и уважал. Императоры были в этом отношении еще более прихотливы и еще более руководствовались в выборе своими личными соображениями; число трибунов было увеличено, и это звание вместе с доставляемым им почетом раздавалось всякому, кого двор желал расположить к себе. Август прямо назначал сенаторских сыновей трибунами или давал им командование отрядом (ala). Многие всадники немедленно получали такое командование в надежде вступить в сенат в качестве tribuni laticiavii (Дион Касс, стр. 2209 и Фабриций ad h. I.). Другие назначались префектами, из которых двоих прикомандировывали к каждому отряду войск для того, чтобы увеличить число производств (Свет. Юл . 38). Клавдий давал молодым всадникам, при их вступлении в службу, сначала командование когортой вспомогательных войск, потом командование отрядом, и после этого они были возводимы в звание трибунов (Свет. Клавд., стр. 25 и примечания Эрнести). Так как это служило поводом для разных злоупотреблений, а между тем для охранения императорской власти уже не было надобности в таких покровителях, то Адриан и издал декрет, которым установлялось, что получать такое почетное звание могут только лица, достигшие известного возраста (Спартиан, In Hadr. 10). Этот декрет, должно быть, долго оставался в силе, так как император Валериан в письме к преторианскому префекту Мульвию Галликану извинялся в том, что нарушил его, преждевременно назначив молодого Проба трибуном за его редкие дарования, которые стоили того, чтобы было сделано в его пользу такое исключение. Благодаря этим дарованиям Проб впоследствии достиг императорского достоинства (Вописк in Probo, 10) — Венк). (Декан Мильман, цитируя это примечание, находит, что его смысл извращен у Гизо, и затем обращает внимание на то место, где Тацит говорит, что его тесть, сначала служивший трибуном, потом служил в качестве contubemalis в Британии при Светоний Павлине. Из этого места ясно видно или что Агрикола благодаря своей службе в качестве волонтера приобрел prima castrorum rudimenta прежде, нежели получил titulum tribunatus, или же что это вначале был лишь почетный титул или патент на звание, с которым не соединялось никакого действительного командования. Напротив того, из следующей строки Горация (Sat. I. 6. 48)

«Quod mihi pararet legio Roma tribuno»

видно, что ему была вверена власть. Но ни один из вышеупомянутых ученых комментаторов не выяснил тех обстоятельств, которыми он был вовлечен в свою короткую и в высшей степени неудачную военную карьеру. В то время как Брут и Кассий собирали свои силы, он учился в Афинах и благодаря своим дарованиям и веселости сделался любимцем молодых римлян, посещавших в то время греческие школы. Самым выдающимся из этих молодых людей был Помпей Гросф, к которому он обращается в седьмой оде своей второй книги, называя его meorum prime sodallum; в этой же оде он очень кратко и в высшей степени чистосердечно описывает свой образ действий. Le Père Sanadon в примечаниях к своему сочинению Poesies dHorace (ч. 1, стр. 564; ч. 2, стр. 433) говорит, что этот Помпей принадлежал к партии, враждебной Цезарю, и не отставал от нее до заключения мира в Мисене. Стало быть, через него и через других друзей Гораций познакомился с Брутом. Предварительное между ними знакомство в Риме, о котором Венк говорит с такой уверенностью, по меньшей мере весьма сомнительно; не подлежит сомнению, что только благодаря афинским рекомендациям будущий поэт получил тот пост, к которому он был так мало пригоден и на котором он так дурно исполнял свои обязанности. Впрочем, как основательно замечает Венк, это «ничего не доказывает». Но Гизо неправильно понял примечание Гиббона и придал ему в своем переводе следующую форму: «Как видно на примере Горация и Агриколы, это был недостаток (vice) в римской дисциплине». Он сам себя ввел в заблуждение, вообразив, будто Гиббон поставил на одну доску с завоевателем Британии того, кто выказал себя трусом при Филиппе, и будто Гиббон сделал это для того, чтобы доказать негодность системы, давшей им возможность слишком скоро достигнуть высших военных должностей. Гиббон указывал на них только как на примеры того, что он считал за установившийся обычай, а не как на доказательство какого-либо недостатка. При своей прозорливости он не мог бы не заметить, что всякий довод, основанный на неспособности поэта, был бы опровергнут мужеством, искусством и успехом Агриколы. — Издат).
[59] См. «Тактику» Арриана.
[60] Таково, в особенности, было положение батавов. Тацит, «Германия», гл. 29.
[61] Марк Аврелий заставил побежденных им квадов и маркоманнов дать ему значительный отряд войск, который он и послал немедленно в Британию. Дион Кассий, кн. 71.
[62] Тацит, «Летоп.» IV, 5. Те, кто определяют состав этих отрядов известным числом пехотинцев и двойным числом всадников, смешивают вспомогательные войска императоров с итальянскими союзниками республики.
[63] Вегеций, II, 2; Арриан в своем «Описании похода и сражения против алан».
[64] Кавалер Фолар (в своих комментариях к Полибию, ч. II, стр. 233 — 290) обсуждал вопрос о древних машинах с большим знанием и остроумием; он даже отдавал им во многих отношениях предпочтение перед нашими пушками и мортирами. Следует заметить, что их стали все более и более употреблять в битвах, по мере того как личная храбрость и военное искусство падали вместе с упадком Римской империи. Когда стало трудно находить людей, их стали заменять машинами. См. Вегеция, 2, 25, и Арриана.
[65] Вегеций оканчивает свою вторую книгу и описание легиона следующими выразительными словами:«Universa quae in quoque belli genera necessaria esse creduntur, secum legio debet ubique portare, ut in quovis loco fixerit castra, armatam faciat civitatem».
[66] Относительно римского искусства устраивать лагерь см. Полибия, кн. 6, и Липсия de Militia Romana, Иосифа de Bello Jud., кн. 3, гл. 5, Beгеция, I. 21 — 25, III. 9, и «Мемуары» Гишара, ч. I, гл. 1. (К этим писателям Гиббон должен бы был присовокупить древнего тактика Гигина, от которого нам осталось сочинение Gromatlca s. de Castrametatione. Можно с некоторой вероятностью полагать, что он жил в первой половине второго столетия. Его сочинение и трактат Полибия были изданы Г. М. Шелем in - 4° в Амстердаме в 1660 г. с прекрасными комментариями, в которых издатель очень хорошо объяснил римскую военную систему и исправил некоторые ошибки Липсия, которые, однако, и до сих пор еще повторяются. Это издание трудно найти; оно было перепечатано в «Graevil Thes. Antiq. Rom.», ч. 10, стр. 1000, 1282. — Венк.).
[67] Цицерон, Tusculan. 2,37; Иосиф, de Веllо Jud., кн. 3, 5; Фронтин, 4,1.
[68] Вегеций, I. 9. См. «Мемуары» Академии надписей, том 25, стр. 187.
[69] Эти эволюции прекрасно объяснены Гишаром, Nouveaux Memoires, том I, стр. 141 — 234.
[70] Географы из греческой колонии Массалии (лат. Массилия), плававшие за Геракловы Столпы и обследовавшие западное африканское и европейское побережья, — Евтитен, Пифей. Последний доплыл до Британии, обошел ее вокруг и рассчитал ее побережья, а также до легендарного острова Туле (см. Полибий, Кн. XXXIV, фрг. 5; Плиний, Естеств. история, IV, 104). Прим. ред.
[71] Тацит (Летоп. IV, 5) оставил нам описание положения, в котором легионы находились при Тиберии, а Дион Кассий (кн. 55, стр. 795) описал их положение при Александре Севере. Я старался найти середину между сведениями об этих двух периодах. См. также: Липсий. De Magnitudine Romana, кн. I, гл. 4,5.
[72] Римляне старались скрыть свое невежество и свой страх под личиной религиозного благоговения. См. Тацита «Германия», гл. 34. (Выражение, которое употребляет здесь наш автор, слишком сильно. Римляне одолели, главным образом на море, карфагенян, которые между всеми народами древности были самой могущественной морской державой, не говоря уже о некоторых других, менее значительных народах. С тех пор их морские, точно так же как и сухопутные, силы постоянно превосходили силы других народов. Их междоусобные войны иногда велись их флотами и решались морскими сражениями. Их обширная торговля поддерживалась их купеческими судами. Если их флотские капитаны и не решались пускаться в неизвестные моря, то это происходило не от общей всему народу боязни, а было результатом индивидуальной трусливости или же было естественным последствием древней системы мореплавания, с которой мы очень мало знакомы. Моряки того времени не имели компаса для своего руководства и вообще не умели хорошо управлять кораблем, а потому и встречали препятствия в таких затруднениях, о которых мы не в состоянии составить себе понятия. Слова Тацита, на которые ссылается Гиббон: «Sanctius que ас reverentius visum, de actis Deorum credere quama scire», выражают скорее мнение самого историка, нежели предполагаемое оправдание Друза и его товарищей. — Венк. (Этими соображениями Венк не ослабил силы слов Гиббона и не бросил ни малейшей тени сомнения на их правдивость. Что океан был «предметом ужаса» для римского народа, — об этом свидетельствуют почти все римские писатели. Этот ужас составляет почти исключительный сюжет третьей оды в первой книге Горация; там один переезд через узкое Адриатическое море из Италии в Грецию изображается не только как vetitum nefas, оскорбляющее богов, но и как опасное путешествие, по поводу которого поэт выражает свое удивление, что есть люди, которые на все ужасы ветров, волн, подводных утесов и плавающих чудовищ могут смотреть siccis oculis. Сильная страсть римлян к завоеваниям, вызвавшая с их стороны столько отчаянных усилий, внушила им желание побороть своих врагов и на грозных морских волнах; но не естественное влечение, а необходимость была в этом случае побудительной причиной, и в истории их флота нельзя указать ни одного подвига, совершенного вследствие добровольно предпринятой кампании. Победа при Акциуме была одержана над египтянами состоявшими на службе у Октавия либурнами. Корабли и моряки, употреблявшиеся ими для морской торговли, также, как кажется, большею частью доставлялись им завоеванными провинциями, как это можно заключить из выражений trabe Cypria, navita Paenus, navis Hispanae magister и пр. — Издат.)
[73] Плутарх. Жизнь Марка Антония. Однако, если верить Орозию, эти огромные укрепленные суда возвышались над уровнем воды не более десяти футов — 6,19.
[74] См. Липсия de Magnitudine Romana, кн. 1, гл. 5. В последних шестнадцати главах Вегеция идет речь о морских делах.
[75] Вольтер. Siecle de Louis XIV, гл. 29. Впрочем, не следует забывать, что Франция до сих пор чувствует на себе результаты этих чрезвычайных усилий. (Франция, бесспорно, до сих пор чувствует на себе как результаты войн, которые предпринимались Людовиком XIV большей частью без всякого основания, так и результаты многих других заблуждений, в которые впадал этот монарх, любивший великолепие на восточный манер. Однако нельзя с уверенностью сказать, что военные силы, которые он содержал, сами по себе истощали народ. В позднейшие времена военные силы Франции, со включением флота, были не менее, если только не более, велики. — Венк.)
[76] См. Страбона кн. II. Весьма естественно предполагать, что слово Арагон происходит от слова Таракона: многие из новейших авторов, писавших no-латыни, употребляли эти два названия как синонимы; однако положительно известно, что Арагон, небольшая река, вытекающая из Пиренейских гор и впадающая в Эбро, сначала дала свое имя одной провинции, а потом и целому королевству. См. Анвилля «Географию средних веков», стр. 181.
[77] (Нельзя утверждать, чтобы эти племена когда-либо находились под игом арабов, так как готский государь Пелайо сохранил среди гор свою независимость и основал королевство, из которого возникла теперешняя испанская монархия. — Венк.)
[78] В «Notice de la Gaule» мы находим сто пятнадцать городов, а это название, как хорошо известно, давалось не только главному городу, но и всей территории каждого государства. Но Плутарх и Аппиан доводят число племен до трехсот или четырехсот.
[79] Анвилль, Notice de lAncienne Gaule.
[80] Уайтекер. История Манчестера, ч. 1, гл. З.
[81] Итальянские венеты, хотя и смешивались часто с галлами, были, по всему вероятию, родом из Иллирии. См. Фрере, Memoires de lAcademie des Inscriptions, ч. 18. См. прим., гл. 35 и 69.
[82] См. Маффеи. Verona illustrate, кн. 1.
[83] Первый из этих контрастов был подмечен древними. См. Флора, I, II. Второй должен бросаться в глаза всякому новейшему путешественнику.
[84] Плиний (Hist. Natur., кн. З) придерживался разделения Италии времен Августа.
[85] Турнефор, Voyages en Grèce et Asie Mineure, письмо 18.
[86] Название Иллирии первоначально обозначало прибрежье Адриатического моря; римляне мало-помалу распространили его на все страны, лежащие между Альпами и Евксинским морем. См. Severing Pannonia, кн. 1, гл. З.
[87] Венецианский путешественник аббат Фортис недавно описал нам эти малоизвестные страны; но мы могли бы ожидать подробных сведений о географии и древностях западной Иллирии только от щедрот императора, царствующего над этой страной.
[88] Сава берет свое начало неподалеку от пределов Истрии; древние греки считали ее главным притоком Дуная.
[89] (Один из них всем хорошо известен. Другой Филипп, которому Македония, как здесь сказано, была так много обязана, был, вероятно, пятым из государей, носивших это имя. Как бы он ни был искусен и хитер, он не выказал большего благоразумия в своем образе действий по отношению к ахейцам, римлянам и своим собственным сыновьям. Своим поведением он навлек несчастья на себя самого, на свое семейство и на свою родину. — Венк.)
[90] См. Periplus Арриана. Он осматривал берега Евксинского Понта в то время, когда был губернатором Каппадокии.
[91] (В этом сравнении Гиббон впал в преувеличение, без сомнения, из желания ослабить авторитет Библии, в которой говорится о плодородии Палестины. Он имел в виду только одно место у Страбона (кн. 16, стр. 1104, изд. Альмелувина) и действительное положение этой страны в то время, когда он писал. Страбон говорит только, что окрестности Иерусалима на пространстве шестидесяти стадий были неплодородны и безводны. О плодородии других частей Палестины он отзывается в благоприятном смысле. «Подле Иерихона, — говорит он, — есть пальмовая роща и простирающаяся на сто стадий очень населенная страна, в которой много источников». Но Страбон никогда не бывал в Палестине и писал о ней только по рассказам, которые могли вовлечь его в такие же ошибки, какие Клювье нашел в его описании Германии. (Cluv., Germ. ant., кн. III, гл. 10). Сверх того, его свидетельство опровергается как свидетельством многих других древних писателей, так и медалями. Тацит (Hist., кн. 5, гл. 6) говорит о Палестине: «Там живут сильные и здоровые люди; дожди там редки, а почва плодородна». У Аммиана Марцеллина (кн. 14, гл. 8) находим следующее место: «Последняя из Сирийских провинций — Палестина; это обширная страна, в которой земля хороша и хорошо обработана; там есть прекрасные города, ни в чем не уступающие один другому и находящиеся все на равной ноге, вследствие чего между ними большая вражда». См. также Иосифа (кн. 6, гл. 1, стр. 367). Живший в шестом столетии Прокопий Кесарийский говорит, что персидскому королю Хосрову очень хотелось овладеть Палестиной ввиду ее необыкновенного плодородия, ее богатства и многочисленности ее населения. Арабы были того же мнения и опасались, что Омар, прельстившись плодородием страны и чистотою воздуха, захочет остаться в Иерусалиме, вместо того чтобы возвратиться в Медину. Важность, которую придавали римляне обладанию Палестиной, и трудности, которые им пришлось преодолеть для достижения этой цели, служат новым доказательством богатства и населенности этой страны. По приказанию Веспасиана и Тита были выбиты медали, на которых Палестина изображена женщиной, сидящей под пальмой как символом плодородия, со следующей надписью: Judaes capta. Есть еще другие медали, свидетельствующие о том же плодородии, как, например, медаль, на которой изображен Ирод с виноградной кистью в руке, или та, на которой представлен юный Агриппа, раздающий плоды. — Венк с дополнительными примечаниями Гизо.)
(Тон выражения, употребленного Гиббоном, дает повод предполагать, что он имел в виду опровергнуть достоверность находящегося в Свящ. Писании описания Обетованной земли. Мы, со своей стороны, вполне уверены, что искусство и предприимчивость языческих народов, истребить которых было позвалено израильтянам, сделали их родину более плодородной, чем многие другие страны, с виду казавшиеся лучше одаренными от природы. Мы не находим надобности приводить новые цитаты касательно плодородия Палестины, но следующий рассказ д-ра. Кларка о внешнем виде местности между Наполозой, или Сихемом, и Иерусалимом доказывает, в какой мере она может быть улучшена обработкой: «Дорога была гориста, утесиста и камениста, тем не менее земля повсюду была обработана самым превосходным образом: она представляла один из самых поразительных образчиков человеческой предприимчивости, какой только можно себе представить. Известковые утесы и долины Иудеи были сплошь покрыты фиговыми, виноградными и оливковыми плантациями; не было ни одного пустыря. Возвышенности были снизу доверху покрыты садами, а которых вовсе не было сорных трав, а напротив, все было возделано в совершенстве. Даже спуски самых бесплодных возвышенностей были сделаны плодородными благодаря тому, что были разбиты на террасы, возвышавшиеся как ступени лестницы одна над другой; а на эти террасы была насыпана земля с удивительными усилиями. При благоразумном и благодетельном правительстве производительность Святой Земли превзойдет всякие ожидания. Ее постоянные урожаи, ее здоровый воздух, ее чистые источники, ее реки, озере и бесподобные равнины, ее холмы и долины — все его в соединении с ясностью ее климата доказывает, что эта страна поистине благословенная: Бог ниспослал на нее небесную росу, земное плодородие. и в избытке хлеб и вино». — Путешествия Кларка, ч. IV, стр. 283 — 285. — Издат.)
[92] Распространение религии всем хорошо известно. Употребление письма было введено между дикарями Европы почти за тысячу пятьсот лет до Р. Х., а европейцы перенесли его в Америку почти через пятнадцать столетий по Р. Х. Но в течение трех тысяч лет финикийская азбука подверглась значительным изменениям, проходя через руки греков и римлян.
[93] Дион Кассий, кн. 68, стр. 1131.
[94] Птолемей и Страбон, а вместе с ними и новейшие географы считают Суэцкий перешеек границей, отделяющей Азию от Африки. Но Дионисий, Мела, Плиний, Саллюстий, Гиртий и Солин отодвигают границу Азии до западного рукава Нила или даже до большого водопада, таким образом причисляя к Азии не только Египет, но и часть Ливии.
[95] История и некоторые уцелевшие медали свидетельствуют о древнем могуществе и богатстве Кирены (см. Экгель. De Doctrine Nummorum Veterum, ч. 4, стр. 117). После того как Египет был завоеван македонянами, он подпал под владычество Птолемеев. Первый из них, прозванный Сотером, завладел Киренской территорией, которая и управлялась его преемниками до Птолемея Апиона, передавшего ее по завещанию римлянам, которые образовали из нее особую провинцию, присоединив к ней остров Крит. Киренский порт назывался Аполлонией; теперь он называется Марза-Суза или Соуза, что и дает Анвиллю основание думать, что это тот самый город, который носил название Созузы во времена Восточной Римской империи. До сих пор еще сохранились некоторые из развалин Кирены, носящие название Куры. История этой колонии, затемненная в самом своем начале вымыслами древности, подробно рассказана многими древними и новейшими писателями. См. между прочими Геродота, кн. 14, гл. 150; Каллимаха (который сам был родом из Кирены) Hymn, ad Apoll и примечания 111 Шпангейма; Диодора Сицилийского, кн. 43, Юстина, ХIII, 7; Анвилля, Geogr. Anc., ч. III, стр. 43. — Гизо.) (Страбон (кн. 17) сообщает нам имена многих ученых людей, прославивших Кирену, Плутарх (в жизнеописаниях Лукулла и Филопемена, а также в своем Ad Prin. Inerud) объясняет нам, как велико было влияние распространенных философами идей Платона на умы жителей этой страны. От Иосифа (Cont. Ap., кн. 2, гл. 4; Ant. Jud. кн. 12, 1, кн. 12, 2, кн. 14, 7, 2) мы узнаем, что Птолемей Сотер поселил там многочисленную колонию евреев, что его сын покровительствовал им и поощрял изучение их священных книг. Наконец, в Деяниях Апостолов (гл. 11 и 13) мы можем видеть, что из того же самого города вышли некоторые из первых проповедников христианства, поучавшие греков в Антиохии и впервые основавшие там правильно организованную христианскую церковь. — Издат.)
[96] Длинная протяженность Атласских гор, их умеренная высота и пологие скаты (см. Slaws Travels, стр. 5) не согласуются с понятием об уединенной горе, скрывающей свою вершину в облаках и точно будто упирающейся в небеса. Напротив того, Тенерифский пик возвышается на полторы мили над уровнем моря, а так как он был хорошо знаком финикиянам, то он мог обратить на себя внимание греческих поэтов. См. Бюффона Hist. Nat., ч. 1., стр. 312; Histoire des Voyages, ч. 2.
[97] Вольтер (ч. 14, стр. 297), не опираясь ни на какие положительные или вероятные факты, великодушно отдал во владение римлян Канарские острова.
[98] Бержье, Hist. des Grands Chemins, кн. III, гл. 1,2,3,4; в этом сочинении много интересных сведений.
[99] См. Темплемана «Описание земного шара»; впрочем, я не имею доверия ни к его знаниям, ни к его географическим картам.