Положение Германии до вторжения варваров во времена императора Деция

Мы остановили наше внимание на системе управления и религии Персии, потому что они имели некоторую связь с упадком и разрушением Римской империи. Нам придется упоминать мимоходом о скифских или сарматских племенах, которые, влача вслед за собой своих лошадей, свои стада, своих жен и детей, бродили по громадным равнинам, расстилающимся от Каспийского моря до Вислы и от пределов Персии до пределов Германии.[1] Но воинственные германцы должны занимать более важное место в этой истории и вообще заслуживают более сосредоточенного и, так сказать, более всеобщего внимания, потому что они первые осмелились сопротивляться римлянам, первые вторглись в их владения и в конце концов ниспровергли их владычество на западе Европы. Самые цивилизованные нации новейшей Европы вышли из лесов Германии, а в грубых учреждениях этих варваров мы до сих пор еще распознаем первоначальные принципы наших теперешних законов и нравов. В то время как германцы находились в своем первобытном состоянии простоты и независимости, их изучал своим проницательным умом и описывал мастерским пером первый историк, применивший философию к изучению фактов, - Тацит. Выразительная сжатость его рассказа была предметом усидчивых исследований со стороны бесчисленных антиквариев и дала повод историкам-философам нашего собственного времени упражнять их ум и прозорливость. Впрочем, хотя сюжет рассказа разнообразен и важен, его уже обсуждали так часто, с таким талантом и с таким успехом, что для читателя он уже близко знаком, а для писателя труден. Поэтому мы ограничимся напоминанием некоторых наиболее важных подробностей касательно климата, нравов и учреждений, благодаря которым даже германские варвары сделались столь страшными для римского могущества.
Древняя Германия, за исключением одной провинции на западном берегу Рейна, подпавшей под иго римлян, занимала третью часть Европы. Почти вся теперешняя Германия, Дания, Норвегия, Швеция, Финляндия, Ливония, Пруссия и большая часть Польши были заселены различными племенами одной великой нации, которые по своему характеру, нравам и языку, очевидно, были одного происхождения и сохраняли поразительное между собой сходство.[2] На западе древняя Германия отделялась от Галлии Рейном, а на юге Дунай отделял ее от иллирийских провинций Римской империи. Хребет гор, которые тянутся от самого Дуная и называются Карпатскими, прикрывал Германию со стороны Дакии или Венгрии. Восточная граница не имела ясных очертаний по причине взаимной вражды между германцами и сарматами и нередко изменялась вследствие того, что племена, принадлежавшие к этим двум нациям, то вступали между собой в войну, то заключали союзы. О севере древние всегда имели очень неясные понятия, и лишь в общих чертах упоминали о замерзшем океане, находящемся по ту сторону Балтийского моря и по ту сторону полуострова или островов[3] Скандинавии.
Некоторые остроумные писатели[4] полагали, что Европа была прежде гораздо холоднее, нежели теперь, а самые древние описания климата Германии, по-видимому, подтверждают это предположение. Но едва ли можно придавать серьезное значение жалобам на сильный холод и никогда не прекращающиеся зимы, так как мы не имеем возможности подвести под точную мерку термометра чувства или выражения писателя, родившегося в более теплом климате Греции или Азии. Тем не менее я могу указать два замечательных факта, достаточно достоверных: 1. Две большие реки, служившие границами для империи, Рейн и Дунай, часто замерзали и могли выносить самые громадные тяжести. Варвары, нередко выбиравшие именно это суровое время года для своих вторжений, безопасно переправляли свои многочисленные армии, свою кавалерию и тяжелые обозы через этот обширный и крепкий железный мост.[5] В новейшие времена мы не были свидетелями подобного факта. 2. Северный олень, оказывавший северным дикарям так много услуг в тяжелых условиях их существования, не только выносил самые сильные холода, но по своей натуре даже не мог обойтись без них. Его находят на утесах Шпицбергена, в десяти градусах от полюса; он точно у себя дома среди снегов Лапландии и Сибири, но в настоящее время он не может не только размножаться, но даже существовать в какой-либо из стран к югу от Балтийского моря.[6] Во времена Цезаря северный олень, точно так же как лось и дикий бык, жил в Герцинианских лесах, покрывавших в то время большую часть Германии и Польши.[7] Результаты человеческого труда достаточно объясняют причины уменьшения холода. Громадные леса, закрывавшие землю от солнечных лучей, были мало-помалу уничтожены,[8] болота высыхали, и по мере того, как возделывалась почва, климат становился более умеренным. В наше время Канада представляет точную копию с древней Германии. Хотя эта страна находится под одним градусом широты с лучшими провинциями Франции и Англии, холода в ней чрезвычайно сильны, северные олени живут в очень большом числе, почва бывает долго покрыта глубокими снегами, а река Св. Лаврентия постоянно замерзает в такое время года, когда Сена и Темза обыкновенно бывают свободны от льда.[9]
Трудно определить, но не трудно преувеличить влияние климата древней Германии на умственные и физические свойства ее туземного населения. Некоторые писатели предполагали, а некоторые положительно утверждали, - хотя, по-видимому, и без достаточных оснований, - что в суровом холоде северных стран люди живут дольше и размножаются скорее, что и мужчины и женщины там более плодовиты, нежели в теплом и умеренном климате.[10] Мы можем с гораздо большей уверенностью утверждать, что резкий климат Германии способствовал физическому развитию местных уроженцев, отличавшихся более высоким ростом, нежели жители юга,[11] что он придавал им такую энергию, которая более годна для порывистых усилий, нежели для терпеливого труда, и что он влагал в их душу то мужество, которое зависит от наших нервов и от нашего душевного настроения. Суровый зимний холод, отнимавший бодрость у римских войск, почти вовсе не тревожил северного уроженца[12] который в свою очередь не мог выносить летней жары, впадал в изнеможение и заболевал под жгучими лучами итальянского солнца.[13]
На земном шаре невозможно указать ни одной обширной территории, которая вовсе не была бы населена или о первых обитателях которой мы имели бы достоверные исторические сведения. Поэтому, хотя пытливый ум философа и доискивается точных сведений о детстве великих народов, его любознательность истощается в утомительных и бесплодных исследованиях. Принимая во внимание чистоту германской крови и отталкивающий вид страны, Тацит был готов признать этих варваров за indigenae, то есть за уроженцев этой территории. Мы со своей стороны можем с уверенностью и, как кажется, вполне согласно с истиной утверждать, что древняя Германия не была первоначально населена путем заведения на ней иностранных колоний, уже заранее сложившихся в политическое общество,[14] но что это имя и эта нация ведут свое начало от мало-помалу совершавшегося объединения некоторых бродячих племен из Герцинианских лесов. Затем, если бы мы стали утверждать, что эти дикари были продуктом той почвы, на которой они жили, мы высказали бы незрело обдуманную мысль, которую религия осуждает, а разум не в состоянии подкрепить доводами.
Но такие основательные сомнения не уживаются с национальным тщеславием. У тех народов, которые придерживаются рассказанной Моисеем истории мира, Ноев ковчег играл такую же роль, какую вначале играла между греками и римлянами осада Трои. На узком фундаменте несомненной истины была воздвигнута громадная, но грубая надстройка, состоявшая из вымыслов, и как дикий ирландец,[15] так и дикий татарин[16] указывали на какого-нибудь из сыновей Иафета как на родоначальника, от которого произошли в прямой линии их предки. В прошедшем столетии было немало очень ученых, но очень легковерных антиквариев, которые при тусклом свете легенд, преданий, догадок и этимологии заставили правнуков Ноя прогуляться после Вавилонского столпотворения до самых оконечностей земного шара. Самым забавным из этих остроумных исследователей был профессор Упсальского университета Олав Рудбек.[17] Этот горячий патриот приписывал своей родине все, что история и басня рассказывают самого достопримечательного. Из Швеции (составляющей столь значительную часть древней Германии) сами греки, по его словам, заимствовали и свою азбуку, и свою астрономию, и свою религию. И Платонова Атлантида, и страна гиперборейцев, и сады Гесперид, и острова Фортуны, и даже Елисейские поля могли дать лишь весьма слабое и неполное понятие об этой прелестной стране (так как именно такой представлялась она взорам туземца). Страна с таким прекрасным климатом не могла долго оставаться ненаселенной после потопа. Ученый Рудбек сообщает нам, что семейство Ноя, состоявшее из восьми человек, размножилось в несколько лет почти до двадцати тысяч человек. Затем он разделил их на маленькие колонии, которые рассеялись по всей земле для распространения человеческого рода. Германский или шведский отряд (находившийся, если не ошибаюсь, под предводительством Аскеназа, сына Гомера, который был сыном Иафета) отличился более нежели обыкновенным усердием в исполнении столь важного предприятия. Из этого северного улья жизнь разлилась по большей части Европы, Африки и Азии, и (по живописному выражению автора) кровь стала приливать от оконечностей к сердцу.
Но все такие тщательно обработанные системы германской древности разбиваются в прах только от одного факта, который так достоверно засвидетельствован, что не допускает ни малейших сомнений и имеет такое решающее значение, что не оставляет места для каких-либо возражений. В веке Тацита германцам не было знакомо искусство письма, которое и составляет главное отличие цивилизованного народа от сборища дикарей, погруженных в невежество и не способных мыслить.[18] Без этой искусственной подпоры человеческая память скоро или вовсе утрачивает, или извращает полученные ею впечатления; самые благородные способности человеческого ума мало-помалу утрачивают свою силу за недостатком образцов или материалов, рассудок становится слабым и бездеятельным, а воображение - вялым и склонным к химерам. Чтобы вполне освоиться с этой важной истиной, стоит только сообразить, как велика в цивилизованном обществе разница между человеком образованным и безграмотным крестьянином. Первый путем чтения и размышления увеличивает массу сведений, приобретаемых опытом, и переносится умом в отдаленные века и в далекие страны, тогда как последний, будучи прикован к одному месту и к узким рамкам только своей собственной жизни, упражняет свои умственные способности немного больше, чем его помощник в материальных трудах - вол. Такое же и даже еще большее различие существует между целыми народами, и мы можем с уверенностью утверждать, что без помощи какого-либо рода письменности ни один народ никогда не сохранял верных сведений о своей истории, никогда не делал сколько-нибудь значительных успехов в отвлеченных науках и никогда не достигал какой-либо степени совершенства в искусствах, приносящих в нашей жизни пользу или удовольствие.
Древние германцы были вовсе незнакомы с такими искусствами. Они проводили свою жизнь в невежестве и бедности, которые были разукрашены некоторыми декламаторами под именем добродетельной простоты. В новейшей Германии насчитывают около двух тысяч трехсот городов, обнесенных стенами.[19] На гораздо более обширной территории географ Птолемей отыскал только девяносто селений, которые он украсил названиями городов,[20] хотя, по нашему мнению, они не заслуживали такого громкого названия. Это, вероятно, были не что иное, как топорные укрепления, выстроенные в середине лесов для того, чтобы служить убежищем для женщин, детей и домашнего скота, в то время как мужчины шли отражать неожиданное нашествие[21] Но Тацит положительно подтверждает факт, по его мнению всем хорошо известный, что в его время у германцев не было городов[22]и что они выказывали презрение к римским сооружениям, которые казались им более похожими на тюрьмы, нежели на безопасные убежища.[23] Их постройки даже не были смежны и не составляли правильных селений[24] так как каждый дикарь самостоятельно устраивал себе постоянное жилище на том месте, которое привлекало его к себе близостью поляны, леса или ручейка. При возведении этих легких построек не требовалось ни камня, ни кирпича, ни черепицы.[25] В сущности это были не что иное, как низенькие лачуги кругообразной формы, выстроенные из необтесанных бревен, покрытые соломой и с отверстием вверху для выхода дыма. В самые суровые холода германец довольствовался короткой одеждой, сделанной из кожи какого-нибудь животного. Племена, жившие на севере, одевались в меха, а женщины сами приготовляли для своей одежды какую-то грубую ткань[26] Дичь разного рода, водившаяся в лесах Германии в большом количестве, служила для их обитателей пищей и доставляла им удовольствия охоты.[27] Их громадные стада, правда не столько отличавшиеся красотой пород, сколько пользой,[28] которую они приносили, составляли их главное богатство. Зерновой хлеб в небольшом количестве был единственный продукт, который они извлекали из почвы; у них не было ни фруктовых садов, ни искусственно засеянных лугов; впрочем, и нельзя бы было ожидать каких-либо усовершенствований в земледелии от такого народа, который ежегодно подвергал свои пахотные земли новому дележу и который, во избежание ссор при этой странной операции, оставлял значительную часть своих полей без обработки.[29]
Золото, серебро и железо были чрезвычайно редки в Германии. Ее варварские обитатели не имели ни умения, ни терпения для разработки тех богатых серебряных руд, которые впоследствии так щедро вознаградили усилия государей Саксонии и Брауншвейга. Швеция, снабжающая в наше время Европу железом, также ничего не знала о скрывавшихся в ее недрах богатствах, а внешний вид употреблявшегося германцами оружия служит ясным доказательством того, как мало было у них железа, так как они почти вовсе не находили ему того употребления, которое должно казаться воинственному народу самым благородным. Войны и мирные договоры познакомили с некоторыми римскими монетами (преимущественно с серебряными) те народы, которые жили неподалеку от берегов Рейна и Дуная; но более отдаленные племена были вовсе незнакомы с употреблением денег, вели свою необширную торговлю путем обмена продуктов и давали своим глиняным сосудам одинаковую цену с серебряными вазами, которые раздавались римлянами в подарок их князьям и посланникам.[30] Для ума, способного вникать в самую сущность предмета, эти руководящие факты более поучительны, нежели скучные рассказы о разных второстепенных подробностях. Ценность денег была установлена по общему согласию для того, чтобы мы могли выражать наши нужды и могли знать цену того, что имеем, точно так как письмена были выдуманы для того, чтобы мы могли выражать наши мысли; оба эти изображения усиливают деятельность и энергию человеческих способностей и страстей и тем способствуют умножению предметов, для которых они должны служить выражением. Польза золота и серебра в значительной мере искусственная, но мы были бы не в состоянии перечислить все важные и разнообразные услуги, оказанные земледелию и всем искусствам железом, после того как люди научились размягчать его при помощи синя и придавать ему такую форму, какую пожелают. Одним словом, деньги служат самым всеобщим возбуждением к деятельности, а железо самым могущественным для нее орудием, и было бы чрезвычайно трудно понять, каким путем народ, лишенный этих двух вспомогательных средств, мог бы выйти из самого грубого варварства.[31]
Беспечная праздность и беззаботность составляют главные отличительные черты характера всех диких народов во всех странах земного шара. В цивилизованном государстве все человеческие способности развиваются и находят для себя применение, а громадная цепь взаимной зависимости связывает между собою членов общества. Самая многочисленная его часть постоянно занята полезными трудами, а немногие избранные, не знакомые благодаря своему богатству ни с какими материальными нуждами, проводят свое время в стараниях достигнуть власти или славы, в улучшении своих имений или в обогащении своего ума, в исполнении своих обязанностей, в удовольствиях и даже в безрассудствах общественной жизни. У германцев не было такого разнообразия ресурсов. Заботы о доме и семействе, возделывание земли и уход за скотом возлагались на стариков и на увечных, на женщин и на рабов. Склонный к лени воин, не знакомый ни с каким искусством, на которое он мог бы употреблять часы своего досуга, проводил дни и ночи в удовлетворении животных наклонностей к сну и пище. А между тем вследствие какого-то странного разнообразия их натуры (подмеченного одним писателем, который проник в самые тайные ее уголки) те же самые варвары бывают попеременно то чрезвычайно ленивы, то в высшей степени неусидчивы. Они находят наслаждение в праздности, но ненавидят спокойствие.[32] Их томившаяся от бездействия душа тяготилась своим собственным бременем и тревожно искала каких-нибудь новых и сильных ощущений, а только война и сопряженные с нею опасности могли служить приятным развлечением для таких необузданных натур. Звуки, призывавшие германца к оружию, были приятны для его слуха; они пробуждали его от неприятного усыпления, указывали ему цель для деятельности и заставляли его более ясно сознавать свое существование, доставляя ему случай предаваться усиленным телесным упражнениям и сильным душевным эмоциям. Во время скучных промежутков мирного времени эти варвары с увлечением предавались игре и самому невоздержному пьянству; одно из этих занятий возбуждало их страсти, другое заглушало в них голос рассудка, а оба они избавляли их от необходимости думать. Они хвастались тем, что проводили целые дни и ночи за столом, и нередко кровь друзей и родственников пятнала их многочисленные и пьяные сборища.[33] Они уплачивали с самой романической аккуратностью долга чести (такое понятие о долгах по игре перешло к нам от них). Несчастный игрок в кости, который прозакладывал свою личность и свою свободу, терпеливо подчинялся приговору фортуны; его более слабый, но более счастливый антагонист мог, без всякого сопротивления с его стороны, связать его, подвергнуть мучительным наказаниям и продать в отдаленные страны в рабство.[34]
Крепкое пиво - напиток, который извлекался без особого искусства из пшеницы или из ячменя и (по энергичному выражению Тацита[35] портился в нечто похожее на вино, - оказывалось вполне удовлетворительным для грубых вкусов германских гуляк. Но те из них, которые имели случай познакомиться с прекрасными винами Италии, а впоследствии и Галлии, вздыхали об этом более приятном роде опьянения. Однако они не пытались разводить виноградники на берегах Рейна и Дуная (что было впоследствии сделано с таким успехом) и не старались добывать путем какой-либо промышленной деятельности материалы для выгодной торговли. Добывать трудом то, что можно добыть силою оружия, казалось унизительным для германца.[36] Чрезмерная склонность к крепким напиткам нередко побуждала варваров делать набегана те провинции, в которых благодаря искусству или природе эти дары были в изобилии. Тосканцы, передавшие свое отечество в руки народов кельтского происхождения, привлекли их в Италию продуктами более счастливого климата, прекрасными фруктами и прелестными винами;[37] точно так и во время междоусобных войн шестнадцатого столетия германские вспомогательные войска охотно шли во Францию, полагаясь на обещание, что в Шампани и Бургундии у них будет вина вдоволь.[38] Пьянство, которое в наше время принадлежит к числу самых низких, но не самых опасных пороков, могло у менее цивилизованных народов сделаться причиной битвы, войны и даже революции.
Климат древней Германии сделался более мягким, а ее почва более плодородной благодаря труду десяти столетий, протекших со времен Карла Великого. Та же самая территория, на которой теперь живет в довольстве и избытке миллион земледельцев и ремесленников, не могла доставлять самых необходимых средств существования для сотни тысяч праздных воинов.[39] Германцы пользовались своими обширными лесами только для удовольствий охоты; самую значительную часть своих земель они оставляли под пастбищами; лишь небольшую ее часть обрабатывали самым первобытным и самым небрежным образом и потом жаловались на бедность и неплодородие страны, не способной пропитать своих жителей. Когда голод ясно доказывал им необходимость искусств, они облегчали общую нужду тем, что высылали из страны третью, а может быть, и четвертую часть своей молодежи.[40] Обладание и пользование собственностью привязывает цивилизованный народ к возделанной почве его родины. Но германцы, которые всюду влачили за собой все, что имело в их глазах цену, - оружие, домашний скот и жен, охотно расставались с безмолвием своих обширных лесов, когда их манила надежда грабежа и завоевания. Громадные массы людей, выходившие из этого громадного запасного магазина народов, были преувеличены страхом побежденных и легковерием следующих столетий. А из этих преувеличений мало-помалу сложилось мнение, которое разделяли некоторые из лучших писателей, что во времена Цезаря и Тацита население Севера было более многочисленным, нежели в наше время.[41] Более серьезные исследования причин умножения населения наконец, как кажется, убедили новейших мыслителей в ошибочности и даже в невозможности такой гипотезы. Таким писателям, как Мариана и Макиавелли,[42] мы можем противопоставить не менее почтенные имена Робертсона и Юма.[43]
Такой воинственный народ, как германцы, у которого не было ни городов, ни литературы, ни искусств, ни денег, мог находить некоторое вознаграждение за свою дикость в пользовании свободой. Их бедность служила охраной для их вольностей, так как самыми крепкими оковами деспотизма служат наши желания и наша привязанность к собственности. "Между свионами, - говорит Тацит, - очень уважается богатство. Вследствие этого они подчинены абсолютному монарху, который, вместо того чтобы предоставить всякому свободное употребление оружия, как это делается в остальной Германии, отдает его на хранение не гражданину и даже не вольноотпущенному, а рабу. Соседи свионов ситоны дошли до более низкого положения, чем рабство; они повинуются женщине".[44] Указывая на эти исключения, великий историк ясно сознает основательность высказанного нами общего принципа теории управления. Нам только нелегко понять, какими путями богатство и деспотизм могли проникнуть в отдаленный уголок Севера и погасить там ту пламенную любовь к свободе, которая проявляла себя с такой необузданностью вблизи от границ римских провинций, и каким образом предки датчан и норвежцев, отличавшихся в более поздние времена необузданностью своего характера, могли так легко утратить отличительные черты германской свободы.[45] Некоторые племена, жившие по берегам Балтийского моря, действительно признавали над собою власть королей, не отказываясь при этом от своих человеческих прав,[46] но в большей части Германии форма правления была демократическая, состоявшая не столько под контролем общих и положительных законов, сколько под контролем случайного влияния знатности происхождения или храбрости, красноречия или суеверий.[47]
Всякая гражданская система управления в своей первоначальной форме есть добровольная ассоциация в интересах общей безопасности. Для достижения желаемой цели безусловно необходимо, чтобы каждая отдельная личность признавала себя обязанной подчинять свои мнения и поступки приговору большинства своих сочленов. Германские племена довольствовались этими грубыми, но смелыми понятиями о политическом обществе. Лишь только родившийся от свободных родителей юноша достигал возмужалости, его вводили в общее собрание его соотечественников, торжественно вручали ему щит и копье и делали его равным со всеми другими членами военной республики. Собрание воинов целого племени созывалось в определенные эпохи или по внезапно возникшему поводу. Оно отправляло правосудие и путем свободной подачи голосов выбирало должностных лиц и решало важные вопросы о войне и мире. Впрочем, иногда случалось, что эти важные вопросы предварительно рассматривались и подготавливались к окончательному решению в более тесном кружке лиц, избранных из народных вождей.[48] Но должностные лица могли только обсуждать и предлагать; только народ мог постановлять решения и приводить их в исполнение, а в своих решениях германцы были большею частью торопливы и запальчивы. Варвары, привыкшие считать за свободу удовлетворение минутной страсти, а за храбрость - пренебрежение ко всем будущим последствиям своих поступков, относились с негодованием и презрением к требованиям справедливости и политики и обыкновенно выражали свое отвращение к таким робким советам глухим ропотом. Но всякий раз, как какой-нибудь популярный оратор предлагал отомстить за обиду, нанесенную самому последнему из граждан, всякий раз, как он приглашал своих соотечественников поддержать честь нации или решиться на какое-нибудь опасное, но блестящее предприятие, горячее одобрение собравшихся выражалось громким бряцанием щитов и копий. Так как германцы всегда приходили на эти собрания вооруженными, то можно было постоянно опасаться, как бы эта буйная толпа, воспламенившись от вражды или от крепких напитков, не вздумала поддерживать или выражать свои свирепые намерения при помощи оружия. По этому поводу не лишним будет припомнить, как часто на польских сеймах лилась кровь и как часто самая многочисленная политическая партия была вынуждена уступать партии более заносчивой и буйной.[49]
В случае опасности племя выбирало себе военачальника, а если опасность была крайняя и общая, несколько племен сообща выбирали одного военачальника. Это звание обыкновенно выпадало на долю самого храброго воина, на которого возлагалась обязанность вести своих соотечественников на поле битвы, увлекая их за собой не столько приказаниями, сколько собственным примером. Впрочем, хотя его власть была ограниченной, она все-таки возбуждала недоверие. Она прекращалась вместе с войной, а в мирное время германские племена не признавали над собой никакого верховного начальника.[50] Однако на общих собраниях назначались princes для отправления правосудия или скорее для улаживания споров,[51] возникавших в отведенных им округах. При выборе этих должностных лиц принимались в соображение как отличие происхождения, так и личные достоинства.[52] При каждом из них была стража и совет из ста человек, а главный из этих князей, как кажется, пользовался в том, что касается ранга и почестей, первенством, которое иногда и заставляло римлян величать его королевским титулом.[53]
Чтобы составить себе ясное понятие о всей системе германских нравов, достаточно только сравнить между собой полномочия должностных лиц в двух различных сферах их деятельности. Им было предоставлено безусловное распоряжение земельной собственностью внутри их округов, и они подвергали ее ежегодно новому дележу.[54] В то же самое время они не имели права ни наказывать простого гражданина смертью, ни подвергать его тюремному заключению, ни даже ударить его.[55] Понятно, что народ, который так хорошо оберегал свою личность и так мало заботился о своей собственности, не мог быть знаком ни с промышленностью, ни с искусствами и что он был в высшей степени проникнут чувством чести и независимости.
Германцы уважали только те обязанности, которые возлагали на себя сами. Даже простой солдат считал для себя унизительным подчиняться власти должностного лица. Самые знатные юноши не стыдились звания товарищей какого-нибудь прославившегося вождя, которому они обязывались служить с неизменной преданностью. Между этими товарищами возникало благородное соревнование из-за того, кто из них будет первым во мнении их вождя, а между вождями возникало соревнование из-за того, кто из них привлечет к себе всего более храбрых товарищей. Вожди гордились тем, что их постоянно окружала толпа избранных юношей, составлявшая их силу; в мирное время она служила для них украшением, а во время войны охраной. Слава таких вождей распространялась между соседними племенами. Им присылали подарки и заискивали их дружбы, а слава их подвигов нередко обеспечивала торжество той партии, сторону которой они принимали. В минуту опасности считалось стыдом для вождя, если его товарищи превзошли его в храбрости, а для товарищей считалось стыдом, если они не выказали себя достойными своего вождя. Если он пал на поле битвы, пережить его считалось неизгладимым позором. Охранять его особу и прославлять его своими собственными подвигами считалось за самую священную из их обязанностей. Вожди сражались для победы, а товарищи - для своего вождя. Самые благородные воины покидали свою родину, когда она погружалась в мирную праздность, и отправлялись в сопровождении своих многочисленных товарищей искать где-нибудь далеко такого поприща, на котором они могли бы удовлетворить свою неутолимую жажду деятельности и стяжать новые лавры, добровольно подвергая себя новым опасностям. От щедрот своего вождя товарищи ожидали только таких наград, которые достойны воина, - боевого коня и покрытого вражеской кровью копья. Избыток грубых яств за его гостеприимной трапезой был единственной платой, которую он мог предложить им и которую они согласились бы принять. Война, грабеж и добровольные приношения его друзей были те источники, из которых он добывал средства для такой роскоши.[56] Хотя в некоторых случаях такие порядки бывали причиной слабости германских республик, но они придавали особую энергию общим свойствам характера германцев и даже развивали в них верность, мужество, гостеприимство и услужливость, то есть все те добродетели, которые доступны для варваров и которые много времени спустя сделались отличительными особенностями веков рыцарства. Один остроумный писатель полагал, что почетные отличия, которыми вождь награждал своих храбрых товарищей, были первыми зачатками тех ленных поместий, которые после завоевания римских провинций раздавались варварскими государями своим вассалам на таких же условиях преданности и военной службы.[57] Однако эти условия совершенно противны принципам древних германцев, которые любили обмениваться подарками, но не налагая на других и не принимая на себя никаких обязательств.[58]
Во времена рыцарства, или, выражаясь правильнее, во времена романтизма, все мужчины были храбры и все женщины были целомудренны, и несмотря на то, что последняя из этих добродетелей приобретается и сохраняется с большим трудом, нежели первая, она приписывалась, почти без исключения, всем женам древних германцев. Многоженство существовало только между принцами, но и то только ради приобретения новых родственных связей. Разводы воспрещались не столько законами, сколько нравами. Прелюбодеяния наказывались как редкое и неизгладимое преступление; обольститель не мог найти оправдания ни в чьем-либо примере, ни в обычаях.[59] Нам нетрудно приметать, что Тацит с удовольствием противопоставляет добродетели варваров легкому поведению знатных римлянок; тем не менее в его рассказах есть такие выдающиеся подробности, которые придают наружный вид истины или по меньшей мере правдоподобия тому, что он сообщает нам о супружеской верности и целомудрии германцев.
Хотя успехи цивилизации, без сомнения, способствовали смягчению самых лютых человеческих страстей, но они, по-видимому, были менее благоприятны для целомудрия, потому что самый опасный враг этой добродетели - душевная нежность. Утонченность нравов вносит более благопристойности во взаимные отношения между мужчинами и женщинами, но вместе с тем вносит в них и более разврата. Грубые любовные вожделения становятся более опасными, когда они облагораживаются или, вернее, когда они прикрываются сентиментальностью страсти. Изящество в одежде, в движениях, в обхождении придает красоте внешний блеск и, действуя на воображение, воспламеняет чувственные влечения. Вечера, на которых царствует роскошь, танцы, которые продолжаются за полночь, театральные зрелища, в которых нарушаются правила благопристойности, - все это служит соблазном и поощрением для слабостей женской натуры.[60] От таких опасностей необразованные жены варваров были ограждены и своей бедностью, и одиночеством, и тяжелыми условиями домашней жизни. Германские лачуги, открытые со всех сторон для глаз нескромного или ревнивого наблюдателя, были для супружеской верности более надежной охраной, нежели стены, запоры и евнухи персидских гаремов. К этим причинам можно прибавить еще одно соображение более уважительного характера. Германцы обходились со своими женами с уважением и доверием, советовались с ними в самых важных делах и охотно верили, что в их душе таилась сверхъестественная святость и мудрость. Некоторые из этих истолковательниц человеческой судьбы - как, например, Веледа во время войны с батавами - управляли от имени божества самыми гордыми германскими племенами.[61] Остальные представительницы нежного пола хотя и не удостаивались поклонения, подобающего богиням, но пользовались уважением в качестве свободных товарищей воинов, с которыми они, по смыслу брачной церемонии, должны были делить всё - и труды, и опасности, и славу.[62] Во время больших нашествий лагерь варваров был наполнен множеством женщин, сохранявших свое мужество и бесстрашие среди шума оружия и разнообразных сцен разрушения и даже при виде ран своих сыновей и мужей.[63] Отступавшие перед неприятелем германские армии не раз снова бросались в бой и одерживали победу благодаря отчаянным усилиям женщин, гораздо менее боявшихся смерти, чем рабства. Когда битва была безвозвратно проиграна, они собственными руками избавляли и самих себя, и своих детей от унижений перед победителями.[64] Героини этого закала имеют полное право на наше уважение, но они, конечно, не могли ни внушать любви, ни увлекаться этим чувством. Заимствуя от мужчин их суровые добродетели, они неизбежно должны были отказаться от той привлекательной нежности, в которой главным образом и заключается прелесть и слабость женщины. Гордость заставляла германских женщин заглушать в себе всякую нежную эмоцию, несовместимую с чувством чести, а главная честь женского пола всегда заключалась в целомудрии. Чувства и поведение этих гордых матрон можно считать за причину и следствие, а также за доказательство характеристических особенностей всей нации. Впрочем, храбрость женщин - все равно, внушена ли она фанатизмом или развилась вследствие привычки, - может быть лишь слабым и неполным подражанием храбрости мужчин, особенно характеризующей некоторые века и некоторые страны.
Религиозная система германцев (если можно так назвать грубые верования дикарей) была внушена их нуждами, опасениями и невежеством.[65] Они поклонялись поражавшим их взоры явлениям природы и ее главным действующим силам - солнцу и луне, огню и земле - и вместе с тем разным созданным воображением божествам, будто бы имевшим наблюдение за самыми важными занятиями человеческой жизни. Они были убеждены, что путем некоторых странных видов ворожбы они могут узнать волю высших существ и что человеческие жертвы являются для этих существ самым ценным и самым приятным приношением. Некоторые писатели слишком поспешно пришли в восторг от возвышенных понятий германцев о божестве, которое они не запирали внутри стен храма и не изображали в человеческой форме; но если мы припомним, что германцы были неискусны в архитектуре и совершенно незнакомы со скульптурой, то нам нетрудно будет понять настоящий мотив их понятий о божестве, возникших не из умственного превосходства, а из недостатка умственной изобретательности. У германцев не было других храмов, кроме мрачных и древних рощ, освященных чувством благоговения бесчисленных поколений. Таинственный мрак этих рощ, служивший воображаемым местопребыванием для какой-то невидимой силы, не представлял уму никакого определенного предмета для боязни или для поклонения и тем самым внушал еще более сильный религиозный ужас,[66] а грубые и необразованные священнослужители научились на опыте разного рода хитростям, с помощью которых они поддерживали и укрепляли в умах впечатления, столь хорошо соответствовавшие их собственным интересам.
То же самое невежество, которое делает варвара неспособным понимать или признавать пользу налагаемых законами стеснений, лишает его всякой возможности бороться с безрассудными ужасами, которые внушает ему суеверие. Германские священнослужители воспользовались столь благоприятным для них настроением своих соотечественников для того, чтобы присвоить себе даже в светских делах такую власть, какой не осмелились бы пользоваться на деле даже высшие должностные лица, а кичливые воины с покорностью подчинялись взысканиям, которые налагались на них не человеческой волей, а приказаниями, непосредственно исходившими от бога войны.[67] Недостатки гражданского управления нередко восполнялись путем вмешательства духовной власти. Эта последняя постоянно заботилась о поддержании тишины и порядка в народных собраниях, а иногда простирала свое влияние и на более важные дела управления. В тех местностях, которые носят теперь название Мекленбурга и Померании, устраивались по временам торжественные процессии. Неизвестный символ земли, покрытый густым покрывалом, ставили на колесницу, запряженную коровами, и вывозили из его постоянной резиденции на острове Рюген; везомая таким образом богиня посещала некоторые соседние племена, состоявшие из ее поклонников. Во время этого странствования воинственный пыл стихал, ссоры прекращались, оружие откладывалось в сторону и неугомонные германцы наслаждались благодеяниями мира и согласия.[68] Божий мир, который так часто и так бесполезно был провозглашаем духовенством в одиннадцатом столетии, был, очевидно, подражанием этому древнему обыкновению.[69]
Но влияние религии скорее разжигало, чем обуздывало буйные страсти германцев. Ее служители, из личных интересов и фанатизма, нередко поощряли верующих на самые смелые и самые безрассудные предприятия, обещая им покровительство небес и верный успех. Священные знамена, долго хранившиеся в заповедных рощах как предметы суеверного поклонения, были выставляемы впереди сражающихся,[70] а неприятельскую армию предавали со страшными проклятиями в жертву богам войны и грома.[71]
В глазах солдат (а все германцы были солдатами) трусость была самым непростительным из всех грехов. Храбрый человек был достойным любимцем их воинственных богов, а несчастный, потерявший свой щит, был исключаем из религиозных и гражданских собраний своих соотечественников. Некоторые северные племена, как кажется, верили в учение о переселении душ,[72] а некоторые другие выдумали грубый рай, в котором идет вечное пьянство.[73] Но все сходились в том мнении, что жизнь, проведенная в боях, и славная смерть на поле битвы были самыми верными ручательствами за счастье в будущей жизни как в этом мире, так и в том.
Но бессмертие, которое тщетно сулили германским героям их священнослужители, доставляли им в некоторой мере их барды. Этот оригинальный класс людей вполне заслуженно привлекал к себе внимание всякого, кто изучал древности кельтов, скандинавов и германцев. Тщательные исследования достаточно выяснили нам их дух и характер, и всем известно, каким они пользовались уважением благодаря своему высокому призванию. Но нам не так легко объяснить или даже понять причину того восторженного влечения к битвам и к славе, которое они возбуждали в душе своих слушателей. У цивилизованных народов любовь к поэзии служит скорее развлечением для фантазии, нежели пищей для душевных страстей. А между тем, когда мы в тишине уединения читаем гомеровские или тассовские описания битв, мы незаметно увлекаемся живостью вымысла и на мгновение сами воодушевляемся воинственным пылом. Но как слабы и холодны те ощущения, которые выносит в своем одиночестве спокойный ум из чтения! Не иначе как перед самой битвой или во время празднования победы воспевали барды славу древних героев и предков тех воинственных вождей, которые с восторгом внимали их безыскусственным, но воодушевленным напевам. Вид оружия и опасности усиливал впечатление воинственной песни, а страсти, которые она старалась воспламенить, - влечение к славе и презрение к смерти - были обычными чувствами в душе германцев.[74]
Таково было положение и таковы были нравы этого народа. И климат, и отсутствие науки, искусств и законов, и понятии о чести, благородстве и религии, и влечение к свободе, и нерасположение к мирным занятиям, и жажда смелых предприятий - все это способствовало тому, чтобы сделать из него воинственную нацию. А между тем нам известно, что в течение более двухсот пятидесяти лет, протекших от поражения Вара до царствования императора Деция, эти грозные варвары лишь изредка совершали незначительные нападения и не наводили большого страха на богатые и впавшие в рабство провинции империи. Их дальнейшие успехи были приостановлены недостатком оружия и дисциплины, а их воинственный пыл нашел себе занятие во внутренних раздорах древней Германии.
I. Кто-то остроумно и не без основания заметил, что обладание железом скоро доставит нации и обладание золотом. Но грубым германским племенам, не обладавшим ни одним из этих двух столь ценных металлов, пришлось добывать их мало-помалу своими собственными силами, без всякой посторонней помощи. Внешний вид германской армии уже ясно доказывал, как велик был у германцев недостаток в железе. Они редко употребляли мечи и длинные копья. Их frameae (как они сами называли их) были длинные дротики с острым, но тонким железным наконечником, которые они, смотря по надобности, или метали в неприятеля издали, или употребляли в дело в рукопашном бою. Все вооружение их кавалерии состояло из такого дротика и щита. Дополнительным ресурсом для их пехоты служило то, что она метала множество стрел с невероятной силой.[75] Их военная одежда - если только она у них была - состояла из широкого плаща. Разнообразие цветов было единственным украшением их деревянных или ивовых щитов. Немногие из их вождей носили латы, и почти ни один не носил шлема. Хотя в Германии лошади не отличались ни красотой, ни быстротой, ни способностью выделывать те эволюции, которыми занимались в римских манежах, некоторые из германских племен славились своей кавалерией; но главная сила германцев заключалась в их пехоте,[76] которая выстраивалась в густые колонны сообразно с разделением на племена и роды. Эти полувооруженные бойцы, не любившие никаких задержек и неохотно выносившие усталость, устремлялись в битву в беспорядке с дикими криками и благодаря своей природной храбрости иногда одерживали верх над вынужденным и более искусственным мужеством римских наемников. Но так как варвары истрачивали весь свой пыл на первом натиске, то в случае неудачи не умели ни вновь собраться с силами, ни отступить. Отраженное нападение было для них то же, что полное поражение, а поражение почти всегда сопровождалось совершенным их истреблением. Когда мы припоминаем, в чем состояло полное вооружение римских солдат и какие были у них правила дисциплины, военные упражнения, эволюции, укрепленные лагеря и боевые машины, мы невольно удивляемся тому, что почти нагие варвары, рассчитывавшие только на свою храбрость, осмеливались вступать в бой с легионами и со состоявшими при легионах союзными войсками. Бой был слишком неравен до тех пор, пока привычка к роскоши не ослабила энергию римских армий, а дух непокорности и мятежа не ослабил их дисциплину. Включая в состав своих армий варварские вспомогательные войска, римляне сами подвергали себя явной опасности, так как давали германцам возможность мало-помалу познакомиться с военным искусством и с политикой римлян. Хотя эти войска принимались в незначительном числе и с большими предосторожностями, все-таки пример Цивилиса должен был доказать римлянам, что опасность не была воображаемая и что их предосторожности не всегда были достаточны.[77] Во время междоусобных войн, вспыхнувших после смерти Нерона, этот хитрый и неустрашимый батавец, удостоившийся от своих врагов сравнения с Ганнибалом и Серторием,[78] задумал освободить свою родину от ига римлян. Восемь батавских когорт, прославившихся в различных войнах и в Британии и в Италии, перешли под его знамена. Он ввел германскую армию в Галлию, склонил на свою сторону сильные города Трир и Лангр, разбил римские легионы, разрушил их укрепленные лагеря и употребил в дело против римлян те военные познания, которые приобрел, состоя у них на службе. Когда после упорной борьбы Цивилис наконец был вынужден преклониться перед могуществом империи, он обеспечил и свою судьбу, и судьбу своей родины почетным мирным договором. Батавы по-прежнему заняли острова на Рейне,[79] но уже не в качестве слуг римской монархии, а в качестве ее союзников.
II. Могущество древней Германии должно казаться весьма грозным, если сообразить, каких результатов она могла бы достигнуть, если бы действовала своими соединенными силами. Ее обширная территория вмещала в себя, вероятно, не менее миллиона воинов, так как всякий, кто был в таком возрасте, что мог носить оружие, был по своему нраву склонен употреблять это оружие в дело. Но эта необузданная масса людей, не способная ни обдумать какое-либо великое национальное предприятие, ни привести его в исполнение, предавалась разнородным влечениям, которые нередко были несовместимы одно с другим. Германия была разделена более нежели на сорок самостоятельных государств, и даже в каждом из этих государств связь между входившими в его состав племенами была слаба и непрочна. Варвары легко раздражались; они не были способны простить беду и еще менее оскорбление; их мстительность была кровава и беспощадна. Споры, которые так часто возникали на их шумных попойках или в то время, как они предавались удовольствиям охоты, были достаточным поводом для того, чтобы целые племена приходили в волнение, так как личная вражда всякого сколько-нибудь влиятельного вождя разделялась его приверженцами и союзниками. И наказание обидчика, и нападение на беззащитного одинаково были поводами к войне. Некоторые из самых больших германских государств старались окружить свою территорию широкой полосой необитаемой и совершенно опустошенной земли. Тот факт, что их соседи держались на большом от них отдалении, служил свидетельством страха, внушаемого их оружием, и до некоторой степени предохранял их от опасности неожиданных вторжений.[80]
"Бруктеры"[81] (как выражается Тацит) "были совершенно истреблены соседними племенами,[82] которые были вызваны на это их дерзостью и приманкой добычи, а может быть действовали по внушению богов - покровителей империи. Более шестидесяти тысяч этих варваров были уничтожены не римским оружием, но в наших глазах и к нашему удовольствию. Если бы все народы, которые питают вражду к Риму, всегда так сильно ненавидели друг друга! Мы достигли теперь такого высокого благосостояния,[83] что нам остается просить у Фортуны только одной милости - чтобы эти варвары жили во взаимных раздорах".[84] Эти чувства, свидетельствующие не столько о человеколюбии, сколько о патриотизме Тацита, служат выражением неизменных принципов той политики, которой придерживались его соотечественники.[85] Римляне находили, что гораздо удобнее сеять между варварами раздоры, нежели сражаться с ними, тем более что победа не доставила бы им ни славы, ни особых выгод. При помощи денег и под предлогом мирных переговоров они проникали в самое сердце Германии и, не роняя своего достоинства, прибегали ко всякого рода приманкам, чтобы приобрести расположение тех племен, которые по своей близости к Рейну и Дунаю могли сделаться из беспокойных врагов самыми полезными для Рима друзьями. Они льстили тщеславию самых известных и влиятельных германских вождей, раздавая им самые пустячные подарки или в знак отличия, или только как предметы роскоши. Во время внутренних раздоров самая слабая партия старалась усилить свое влияние тем, что вступала в тайные сношения с губернаторами пограничных провинций. Все распри между германцами поддерживались римскими интригами, и всякий план, клонившийся к объединению племен или к общей их пользе, встречал непреодолимое препятствие во взаимной зависти и в частных интересах.[86]
В царствование Марка Антонина римляне были объяты ужасом при известии о заговоре, в который вошли не только все германские племена, жившие между устьями Рейна и Дуная, но даже сарматы.[87] Мы не в состоянии решить, какой мотив вызвал эту конфедерацию - необходимость, рассудок или страстное увлечение, но мы можем положительно утверждать, что она не была вызвана ни нерадением римского монарха, ни его честолюбием. Чтобы отразить это опасное вторжение, нужна была вся твердость и предусмотрительность Марка. Он отправил на различные пункты вторжения самых опытных полководцев, а сам принял командование над самыми важными провинциями, лежавшими на Верхнем Дунае. После продолжительной и упорной борьбы варвары наконец покорились. Всех строже были наказаны квады и маркоманны,[88] так как они были вожаками движения. Им было приказано удалиться за пять миль[89] от принадлежавших им берегов Дуная и выдать римлянам своих лучших молодых людей, которые были немедленно отправлены в Британию в качестве заложников дли службы в римской армии.[90] Ввиду того что квады и маркоманны часто бунтовали, раздраженный император решил обратить их страну в римскую провинцию. Его план не осуществился по причине его смерти. Эта грозная конфедерация - единственная, о которой упоминается в истории двух первых столетий империи, - совершенно распалась, не оставив после себя в Германии никаких следов.
В этой вступительной главе мы ограничились общим очерком нравов Германии, не пытаясь описывать или отличать различные племена, населявшие эту обширную страну во времена Цезаря, Тацита и Птолемея. По мере того как древние или новые племена будут выступать на сцену при дальнейшем ходе событий, мы будем вкратце объяснять их происхождение, положение и особенности характера. Новые народы представляют собой сложившиеся в определенную и прочную форму общежития, связанные одно с другим общими законами и одним правительством и привязанные к родной почве промыслами и земледелием, а германские племена были добровольными и непрочными ассоциациями вон-нов или скорее дикарей. На одной и той же территории население не раз менялось вследствие наплыва новых обитателей, вызванного завоеванием или переселениями. Одни и те же общины, соединяясь между собой для обороны или вторжения, давали своей новой конфедерации и новое название. Распадение старой конфедерации возвращало самостоятельным племенам их специальное, но давно забытое название. Нередко случалось, что победившее государство давало побежденному народу свое собственное название. Случалось, что толпы волонтеров стекались со всех сторон под знамена какого-нибудь любимого вождя, что его лагерь делался для них отечеством и что какое-нибудь случайное обстоятельство придавало всей этой смешанной толпе общее наименование. Эти свирепые племена сами постоянно изменяли названия, отличавшие их друг от друга, и совершенно сбивали с толку удивленных подданных Римской империи.[91]
Войны и дела государственного управления составляют главное содержание истории, но число лиц, действующих на этой сцене, бывает различно, смотря по тому, в каких условиях находится общество. В великих монархиях миллионы послушных подданных предаются своим полезным занятиям в мире и в неизвестности. тогда внимание как писателя, так и читателя сосредоточивается на дворе, на столице, на регулярной армии и на тех местностях, которые случайно делаются театром войны. Но когда какой-нибудь варварский народ живет в полной свободе, когда возникают внутренние потрясения или когда общество организовалось в маленькую республику,[92] тогда почти для каждого члена общины открывается поле деятельности и вместе с тем случай приобрести известность. Неправильные разделения и неугомонные передвижения германских племен поражают наше воображение и как бы увеличивают их число. Но ввиду бесконечного перечисления королей и воинов, армий и народов мы не должны забывать, что одни и те же предметы беспрестанно появляются перед нашими глазами с новыми названиями и что самые блестящие названия нередко давались самым незначительным предметам.

---

[1] Даже по мнению древних писателей, скифы не то, что сарматы. Греки, которые разделяли все население земного шара на греков и варваров, разделили этих последних на четыре главных класса: кельтов, скифов, индийцев и эфиопов. Они называли кельтами всех жителей Галлии. Скифия простиралась от балтийского моря до Аральского; народы, жившие в северо-восточном углу, между страной кельтов и Скифией, были названы кельто-скифами, а сарматы занимали южную часть этого угла. Но эти названия кельтов, скифов, кельто-скифов и сарматов были, по словам Шлецера, вымышлены глубоким невежеством греков в космографии и на самом деле не существовали: это чисто географические разделения, не имеющие ничего общего с действительным происхождением народов. Так, например, всех жителей Галлии большинство древних писателей называет кельтами, между тем как в Галлии жили три совершенно различных народа: белги, аквитанцы и собственно так называемые галлы, «отличавшиеся один от другого», как замечает Цезарь (Comm., гл. 1), «и языком, и учреждениями, и законами». Подобно этому, и турки называют всех европейцев франками (Шлецер, Aligemeine Nordlsche Geschichte, стр. 289, 1771). (Это примечание полезно, хотя Гиббон и не впал в ту ошибку, которую оно ему приписывает. По приведенному в нем отрывку из сочинения Эфора, написанного за 350 лет до Р. Х., видно, как неудовлетворительны были в то время географические познания греков. Жители современной нам Европы, естественно, желали бы иметь от них сведения касательно своих предков. Стремясь к этой цели, они нередко были вводимы в заблуждение ошибочными сведениями, которые находятся у древних писателей. Вследствие презрения, с которым греки и римляне относились к варварским наречиям, они не могли черпать сведений из достоверных источников, и даже все, что говорится об атом предмете самыми лучшими из их писателей, или непонятно, или сомнительно. Когда Цезарь сообщает нам, что в Галлии говорили на трех различных языках, мы недоумеваем, не были ли это лишь провинциальные диалекты одного кельтского языка, который вследствие продолжавшегося целые века перерыва во взаимных сношениях жителей получил различные интонации вроде наречий Велшского, Геличского и Ирского. Даже в наше время француз, совершенно незнакомый с английским языком, как Цезарь был не знаком с галльским, услышав наречие поселян сначала в Сомерсетшире, потом в Норфолке и вслед за тем в Йоркшире, непременно вообразил бы, что в Англии говорят на трех различных языках. Древние, давши название какой-нибудь обширной территории, не только применяли это название ко всем жившим там племенам, но и не обращали никакого внимания на постоянно происходившие там перемены населения; поэтому они в течение долгого времени давали все то же название совершенно другим расам единственно потому, что видели эти расы живущими на той же территории. Кто интересуется исследованиями этого рода, постоянно должен иметь в виду тот важный факт, что европейское население постоянно передвигалось с востока к западу, что сначала страна была населена кельтами, что в ранние периоды нашей истории более сильный наплыв готов постоянно теснил кельтов, заставлял их идти дальше и что его впоследствии заменил наплыв славян. Кто будет направляться вслед за этим потоком при содействии филологической критики, тот может достигнуть надежных и успешных результатов. — Издат .)
[2] Гизо опровергает это мнение и придерживается мнения Гаттерера (Weltgeschichte, стр. 424), что древняя Германия занимала пространство между Рейном, Балтийским морем, Вислой, северными горами Богемии и рекой Майном. Он также ссылается на «Историю немецкого языка» Аделунга (стр. 239) и на «Историю Севера» Шлецера (стр. 323-335) в доказательство того, что она была населена не племенами, «принадлежавшими к одной великой нации», а следующими тремя племенами: славянами или словенами на востоке, свевами в ее центральных частях и кимврами на западе. Но следует заметить, что второе из них было одним из многочисленных членов готской расы, а те, которые принадлежали к кельтской расе, еще более ошибочно названы кимврами. В древности не было ни одного сколько-нибудь значительного или великого народа, который носил бы постоянно это название. Это случилось на самом деле только три раза с большими промежутками времени, а именно когда кельты, сильно теснимые другими племенами, соединились в общее Кумри, или сборище сил. Лишь только этот союз был разорван, название исчезло само собой. Оно было удержано валлийскими кимврами, потому что они никогда не брали отличительных названий новых племен. Местности, называвшиеся Киммерий или Кимвры, были небольшие округа или города, находившиеся подле Куммора, то есть слияния морей или вод. И в древности, и в новейшее время много заблуждений возникло вследствие смешения географических Киммериев и Кимвров с историческими. См. гл. 31 — Издат .
[3] Новейшие шведские философы сходятся в том мнении, что воды Балтийского моря постепенно понижаются в правильной пропорции, которую они определяют в полдюйма ежегодно. Двадцать столетий тому назад плоская территория Скандинавии, вероятно, была покрыта морем, а возвышения подымались над уровнем вод в виде островов различных форм и размеров. Действительно, именно такое понятие об обширных странах, окружающих Балтийское море, дают нам Мела, Плиний и Тацит. См. в Bibliotheque Raisonnee, 4. XL и XLV длинное извлечение из «Истории Швеции» Далина, написанной на шведском языке. (Эти изменения на берегах Балтийского моря долго вызывали возражения, но теперь, как кажется, вообще всеми признаны. Но новейшие геологи скорее согласны с тем, что земля возвышается, нежели с тем, что уровень моря понижается. Весьма естественно, что изменением должно подлежать то, что более подвижно. Нам известно, что большая часть вод земного шара находится в южном полушарии. А там, где всего более воды, широкие слои наносной земли постоянно возвышаются. Поэтому все, что несут в океан реки нашего полушария, переносится в южное полушарие и там образует наносы. Таким образом, центр главной массы мало-помалу и незаметно передвигается к югу. Вода всегда стремится к этому центру. Путем этого процесса наши северные моря должны быть мало-помалу притягиваемы к югу, и этому еще способствует препятствие, представляемое течению вдающимися в море континентами Африки и Южной Америки. Явления, наблюдаемые на всех берегах, подтверждают это замечание. — Издат .)
[4] В особенности Юм, аббат Дю Бо и Пеллутье, Hist. des Celtes, ч. 1.
[5] Диодор Сицилийский, кн. 5, стр. 240, изд. Весселя. Геродиан, кн. 6, стр. 221. Иордан, гл. 55. На берегах Дуная нередко приносили к столу вино в больших замерзших кусках frusta vini. Овид. Epist. ex Ponto, кн. 4, 7, 9, 10. Вергил. Georgic, кн. 3, 355. Этот факт подтверждается солдатом и философом, знавшим по опыту, как силен холод во Фракии. См. Ксенофонта Anabasis, кн. 7, стр 564), изд. Гугчинсона.
[6] Бюффон, Histoire Naturelle, ч. ХII, стр. 79, 116.
[7] Цезарь, de Bello Gallic. VI, 23 и сл. Самые любознательные германцы не знали крайних пределов своего отечества, хотя некоторые из них совершали путешествия, длившиеся более шестидесяти дней.
[8] Клуверий (Germania Antique, кн. 3, гл. 47) исследовал небольшие и разбросанные остатки Герцинианского леса.
[9] Charlevoix, Histoire du Canada. Указанное здесь сходство не ограничивалось физическими условиями страны; оно распространялось также на характер и нравы народа. Новейшие рассказы о дикарях Северной Америки служат лучшими комментариями к рассказам Тацита о древних германцах. — Шрейтер
[10] Олаф Рудбек утверждает, что шведские женщины нередко производят на свет по десяти или двенадцати детей и даже по двадцати и тридцати; но авторитет Рудбека весьма сомнителен.
[11] In hos artuc, in haec corpora, quae miramur, excrescunt. Тацит, Германия, III, 20. Клювье, кн. 1, гл. 14.
[12] Плутарх, in Mario. Кимвры ради забавы нередко скатывались со снеговых гор на своих широких щитах.
[13] Римлянам приходилось вести войны в самых разнообразных климатах, и благодаря своей отличной дисциплине они в значительной мере умели оберегать свое здоровье и свои силы. Следует заметить, что человек единственное животное, которое может жить и размножаться во всех странах — от экватора до полюсов. В этом отношении свинья более всех других животных похожа на человека.
[14] Тацит, Герман., гл. 3. Галлы в своих переселениях придерживались течения Дуная и распространились по Греции и Азии. Тациту удалось отыскать только одно незначительное племя, сохранившее некоторые признаки галльского происхождения. (Готины, которых не должно смешивать с готами, племенем свевов. Во времена Цезаря жили вдоль Дуная многие другие племена галльского происхождения, которые не могли долго устоять против нападений свевов. Гельветы, жившие при входе в Шварцвальд, между Майном и Дунаем, были выгнаны оттуда задолго до Цезаря. Он также упоминает о «Voices Tectosages», пришедших из Лангедока и поселившихся подле Шварцвальда. Бойи, проникшие в Шварцвальд и оставившие в слове Богемия следы своего имени, были покорены в первом веке маркоманнами. Бойи, утвердившиеся в Норике, слились впоследствии с лангобардами и получили название Boio-Avii (баварцы). — Гизо) (Гизо соглашается с мнением Гиббона, что «галлы в своих переселениях распространились по Греции и Азии», а между тем в предыдущем примечании он более основательно утверждает, что население Германии «двигалось от востока к западу». Разве можно согласовать эти два мнения? И почему «готов», это родовое название целой расы, он низводит в простое «племя свевов»? Переселение тевтосагов из Галлии в Азию было басней, выдуманной по поводу того, что два кельтских племени, носившие одно и то же название, были найдены в двух местностях, столь отдаленных одна от другой. Всякий, кто внимательно изучил все, что нам рассказал Геродот о Киромерионах, и критически разобрал то, что сообщают латинские писатели, и в особенности Полибий, касательно галатов, согласится с Нибуром, который говорит: «Необыкновенный факт, что будто кельты эмигрировали из Западной Европы и возвратились во внутренность Азии, противоречит тому правилу, остающемуся ненарушимым даже в истории народов, что поток никогда не возвращается к своему источнику. История Рима, ч. 2, стр. 264. — Издат.)
[15] По словам докт. Китинга (История Ирландии, стр. 13,14), гигант Парфолан был сын Сеары, Сеара — сын Эсры, Эсра — сын Сру, Сру — сын Фраманта, Фрамант — сын Фафаклана, Фафаклан — сын Магога, а этот последний был сын Иафета, сына Ноя. Упомянутый гигант Парфолан будто бы высадился на берегах Мюнстера 14 мая 1978 г. от сотворения мира. Хотя он и имел успех в своем великом предприятии, но легкое поведение его жены отравило его семейное счастье и до такой степени раздражало его, что он убил ее любимую левретку. По этому поводу ученый историк очень кстати замечает, что это был первый пример женской неискренности и неверности в Ирландии.
[16] «Генеалогическая история татар» Абцигази Багадур-хана.
[17] Его сочинение, носящее заглавие «Атлантики», чрезвычайно редко. Бэйль привел из него два наиболее интересных отрывка. Republique des Lettres, Janvier et Fevrier,1685.
[18] Тацит, Герм.,11, 19. Literarum secreta viri pariter ac foeminae ignorant. Мы можем довольствоваться этим решительным свидетельством и не касаться запутанных прений о древности рунических письмен. Шведский ученый Цельзий, соединивший знание с философией, полагал, что это было не что иное, как римские буквы, в которых кривые линии были изменены в прямые ради удобства их вырезывания. См. Pelloutier, Histoire des Celtes, кн. 2, гл. 11. Dictionnaire Diplomatique, ч. 1, стр. 223. Мы можем к этому прибавить, что древнейшие рунические надписи, как полагают, относятся к третьему столетию, а самый древний писатель, упоминающий о рунических письменах, был Венантий Фортунат (Carm. VII,18), живший в конце 6-го столетия.
«Barbara fraxineis pingatur Runa tabellis».
(Если бы автор принял в соображение свойственное характеру языка употребление этих слов, а также связь, в которую они здесь поставлены, он усмотрел бы, что «literarum secreta» в сущности значит «частная переписка» (geheime Briefe), и не нашел бы в этой фразе столь «решительного» доказательства в пользу своего мнения. — Шрейтер). (Замечание Шрейтера, как кажется, может быть подтверждено текстом, который цитирует Бротье, а также авторитетом этого писателя; Literes quidem noverant, ut patet ex Marobodui et Adgandestrii eplstolis (Annot., 11, 63 и 88); at amatoria et furtiva literarum secreta viri pariter ac foeminae ignorabant. Впрочем, не стоит оспаривать значение, которое придал Гиббон словам Тацита. — Издат.)
[19] Recherches Phllosophiques sur les Americains, ч. 3, стр. 228. Автор этого интересного сочинения, если не ошибаюсь, был родом немец.
[20] Аккуратный Клювье нередко указывает на ошибки александрийского географа.
[21] См. Цезаря и «Историю Манчестера» ученого Уайтекера, ч. 1.
[22] Тацит, Герм. 15.
[23] Когда германцы приказали жившим в Кельне убиям свергнуть с себя римское иго и, возвратив себе прежнюю свободу, восстановить старые нравы, они потребовали немедленного срытия стен этой колонии. «Postulamus a vobis, muros coloniae, munimenta servitii, detrahatis; etiam fera animalia, si clausa teneas, virtutis obliviscuntur». Тацит. Ист. IV. 64.
[24] Разбросанные дома, образующие в Силезии деревню, тянутся на несколько миль. См. Клювье, кн. 1, гл. 13.
[25] Через сто сорок лет после Тацита более правильные постройки были возведены вблизи Рейна и Дуная (Геродиан, кн. 7, стр. 234).
[26] Тацит, Герм., 17.
[27] Ibid., 5.
[28] Цезарь, de Bello Gall., VI. 21.
[29] Тацит, Герм., 26, Цезарь, VI. 22.
[30] Тацит, Герм., 6.
[31] Уверяют, будто мексиканцы и перуанцы, не будучи знакомы ни с употреблением денег, ни с употреблением железа, сделали очень большие успехи в искусствах. Эти искусства и созданные ими памятники были странным образом преувеличены. См. Recherches sur les Americains, ч. 2, стр. 153 и сл.
[32] Тацит. Герм. 15.
[33] lbid., 22, 23.
[34] Ibid., 24. Германцы, может быть, заимствовали свои игры от римлян, но самая страсть к игре присуща человеческой расе.
[35] Potul humor ex hordeo aut frumento in quandam similitudinem vini corruptus. Тацит, Герм., гл. 23. — Шрейтер .
[36] Тацит, Герм. 24.
[37] Плутарх, In Camillo. Тит Ливий, V, 33.
[38] Dubos, Hist. de la Monarchie Francaise, ч. 1, стр. 193.
[39] Гельветская нация, которая вела свое происхождение из страны, называемой теперь Швейцарией, состояла из трехсот шестидесяти восьми тысяч человек всякого пола и возраста (Цезарь, de Bello Call., 1,29). А в настоящее время население Ваатланда (небольшого округа на берегу Лемана, отличающегося более благовоспитанностью своего населения, нежели своей промышленностью) состоит из ста двенадцати тысяч пятисот девяносто одного человека. См. превосходную диссертацию Muret в Memoires de la Societe de Berne.
[40] Павел Варнефрид, (гл. 1,3), Макиавелли, Давила и другие последователи Павла ошибочно приписывают таким переселениям правильность и обдуманность.
[41] Сэр Вильям Темпль и Монтескьё, говоря об этом предмете, по обыкновению увлекались живостью своей фантазии.
[42] Макиавелли, Hist. de Flrenze, кн. 1, Мариана, Hist. Hispan., кн. 6, гл. 1.
[43] Робертсона Карл V. Юма Political Essays.
[44] Тацит, Герм. 44, 45. Френсгемий, посвятивший шведской королеве Христине свои «Дополнения к Титу Ливию», очень недоволен тем, что римлянин выказал так мало уважения к северным королевам.
[45] Нет ли основания думать, что деспотизм порожден суеверием? Потомки Одина (род которого не прекращался до 1060 г.), как говорят, царствовали в Швеции более тысячи лет. Упсальский храм был древним центром религии и правительства. В 1153 г., существовал странный закон, воспрещавший употребление оружия и военную профессию всякому, кроме королевских телохранителей. Разве не должно казаться вероятным, что этот закон был издан под предлогом восстановить старое учреждение? См. Историю Швеции Даллин в Bibliotheque Raisonnee, ч. XL и XLV.
[46] Тацит, Герм., гл. 49.
[47] Ibid., гл. 11, 13 и пр.
[48] Гроций заменяет выражение Тацита pertractantur словом proetractantun эта замена и основательна и остроумна.
[49] Даже в нашем древнем парламенте случалось, что бароны достигали приятного для них разрешения вопроса благодаря не перевесу голосов, а тому, что у них было много вооруженных приверженцев.
[50] Цезарь, de Bello Gall., VI, 23.
[51] По удачному выражению Цезаря, minuunt controversias.
[52] Reges ex nobtlltate, duces ex vlrtute sumunt. Тацит, Герм. J.
[53] Клювье, Germ. Ant., кн. 1, гл. 38.
[54] Цезарь, VI, 26. Тацит, Герм., 26.
[55] Тацит, Герм., 7.
[56] Ibid., 13, 14.
[57] Esprit des Loix, кн. 30, гл. 3. Впрочем, холодный рассудок аббата де Мабли (Observations sur LHistoire de France, г. 1, стр. 356) исправляет заблуждения, в которые вовлекает Монтескьё его блестящая фантазия.
[58] Gaudent muneribus, sed nес data imputant, nес acceptis obligantur. Тац.,Герм. гл. 21.
[59] Женщину, провинившуюся в прелюбодеянии, водили по всей деревне, осыпая ударами плети. Ни ее богатство, ни ее красота не могли внушить к ней сострадания или доставить ей второго мужа. Тац., Герм. 18, 19.
[60] Овидий тратит двести строк на то, чтобы отыскать место самое благоприятное для любви. Он находит, что театр в особенности способен привлекать римских красавиц и располагать их к нежности и чувственности.
[61] Тацит, Ист., IV, 61,65.
[62] Брачный подарок состоял из пары волов, из лошадей и оружия. Тац. Герм., гл. 18. Тацит, говоря об атом предмете, иногда бывает слишком цветист.
[63] Замена слова exigere словом exugere может считаться за очень уместную поправку.
[64] Тацит, Герм., гл. 7. Плутарх, in Mario. Прежде, нежели жены тевтонов наложили руки на самих себя и на своих детей, они предложили сдаться с тем условием, что они поступят в рабыни к весталкам.
[65] Тацит посвятил этому темному вопросу несколько строк, а Клювье — сто двадцать четыре страницы. Первый из них нашел в Германии богов Греции и Рима, а последний положительно утверждает, что под эмблемами солнца, луны и огня его благочестивые предки поклонялись единой Троице.
[66] Священная роща, которую Лукан в своем описании облек в такой величественный ужас, находилась неподалеку от Марселя; но в Германии было немало рощ в том же роде. (У древних германцев были уродливые идолы, а когда они стали строить более постоянные жилища, они также стали воздвигать храмы, как, например, храм богини Танфаны, покровительствовавшей ворожбе. См. Аделунга «Древняя история германцев», стр. 296. — Гизо) (В Христенберге, подле Марбурга, в герцогстве Гессен-Кассельском, показывают древнюю церковь, которая, как утверждают, была прежде языческим капищем. Она выстроена на вершине высокой горы среди обширного леса. Ее центральная часть представляет грубый свод, по-видимому вовсе не пропускающий света, так как единственные отверстия, через которые он теперь проходит, были проделаны впоследствии с каждой стороны свода с целью расширить его и сделать годным для теперешнего употребления. Существует предание, что там проповедовал Бонифаций и что название этой церкви происходит от того факта, что она была из числа самых ранних центров христианского богослужения. — Издат.)
[67] Тацит, Герм., гл. 7.
[68] Ibid., гл. 40.
[69] См. Робертсона «Ист. Карла V», ч. 1., прим. 10.
[70] Тацит, Герм., гл. 7. Эти знамена были не что иное, как головы диких зверей.
[71] См. пример этого обычая: Тацит. Анналы, XIII, 57.
[72] Цезарь, Диодор и Лукан, по-видимому, приписывают это учение галлам, но Пеллутье (Histoire des Ceites, кн. З, гл. 18) старается придать их выражениям более ортодоксальный смысл.
[73] Касательно этого грубого, но вместе с тем привлекательного учения см. 20-ю басню Эдды в интересном переводе этой книги у Маллэ в его Предисловии к «Истории Дании». (Гиббон хорошо сделал, что сослался только на это место в Эдде. Всякая попытка начертить систему религии и нравственности для севера древней Германии на основании искаженных отрывков Эдды была бы так же трудна, как было бы трудно сделать такое же употребление из Зенд-Авесты. Цель Маллэ заключалась в том, чтобы согласить идеи Эдды с понятиями кельтской религии. В английском переводе, появившемся в 1770 г. под заглавием «Северные древности», были исправлены многие неточности оригинала. Маллэ пользовался неполным изданием Гёренсона, который, будучи явным приверженцем исторических фантазий Рудбека, опускал или переделывал все, что не было согласно с этими фантазиями. — Шрейтер ). ( После того как появилось в печати это примечание, Бон выпустил в свет исправленное издание «Северных древностей» Маллэ, воспользовавшись самыми новейшими сведениями об этом предмете. — Издат .)
[74] См. Тац. Герм. гл. 3. Диодор Сицил., кн. 5. Страбон, кн. 4, стр. 197. Читатель, знакомый с классическими произведениями древности, вероятно, помнит, какое положение занимал Демодок при Фракийском дворе и какой воинственный пыл был внушен Тиртеем упавшим духом спартанцам. Тем не менее едва ли можно допустить, чтоб греки и германцы были один и тот же народ. Наши антикварии не стали бы попусту тратить время на ученые исследования, если бы они приняли в соображение, что сходство в нравах бывает результатом сходства в положении. (Кроме этих воинственных песен у германцев были песни, которые пелись на их праздничных обедах (Тацит, Анналы, кн. 1, гл. 65) и подле трупов умерших героев. Когда король Теодорих, из племени готов, был убит в сражении с Аттилой, его труп несли с поля битвы с песнями (Иордан, гл. 41). Такие же почести были возданы смертным останкам Аттилы (Иордан, гл. 49). Некоторые историки утверждают, что германцы пели также на свадьбах, но мне кажется, что это было бы не согласно с их обычаями, так как у них брак был не что иное как, покупка жены. Впрочем, можно указать только один такой случай: готский король Атольф сам пел брачный гимн, вступая в брак с сестрою императоров Аркадия и Гонория, Пласидией (Олимпиодор, стр. 8); впрочем, этот брак был совершен по римским обрядам, в состав которых входили песни. Аделунг, «Древ. ист. германцев», стр. 382. — Гизо.)
[75] Missilla spargunt. Тац., Герм., гл. 6. Одно из двух — или этот историк употребил неясное выражение, или он хотел этим сказать, что стрелы метались на удачу, как попало.
[76] В этом заключалось их главное отличие от сарматов, которые обыкновенно сражались верхом.
[77] Рассказ об этом предприятии занимает большую часть четвертой и пятой книги «Истории» Тацита и более замечателен красноречивым изложением, чем ясностью. Сэр Генри Севиль указал на некоторые в нем неточности.
[78] Тацит. Ист., IV, 13. Подобно им, он лишился одного глаза.
[79] Эти острова находились между двумя старыми рукавами Рейна, существовавшими до тех пор, пока искусство и природа не изменили внешнего вида страны. См. Клюв. German. Antiq., кн. 3, гл. 30, 37. (Между Утрехтом и Нимвегеном существует большое пространство, на котором различные реки образуют острова. Голландцы называют эти острова De Betuwe и считают их за древние острова, принадлежавшие батавам. — Издат.)
[80] Цезарь, de Bello Gall, кн. 6, стр. 23.
[81] Они не принадлежали к племени свевов и жили на берегах Липпы, в горах Гарца, к югу от нынешних герцогств Ольденбургского и Люнебургского. Между ними и прославилась в эпоху Веспасиана жрица Велледа. — Гизо
[82] Впрочем, Назарий, Аммиан, Клавдиан и др. упоминают о них в четвертом и пятом столетиях как о племени франков. См. Клювье Germ. Antiq., кн. 3, гл. 13. (Это служит образчиком тех преувеличенных выражений, в которых древние писатели рассказывали об этом избиении. — Издат.)
[83] Обыкновенно читают urgentibus, но и по здравому смыслу, и по мнению Липсия, и согласно с некоторыми манускриптами следует читать vergentibus.
[84] Тац., Герм., гл. 33. Благочестивый аббат де ла Блетери, очень недовольный Тацитом, говорит по этому поводу о дьяволе, который с самого начала был человекоубийцей и пр. и пр.
[85] Это те самые принципы, по которым уже прежде действовал Юлий Цезарь. — Шрейтер .
[86] Много признаков такой политики заметно из сочинений Тацита и Диона, а зная принципы человеческой натуры, можно полагать, что они были еще более многочисленны.
[87] Ист. эпохи Цезарей, стр. 31. Аммиан Марцеллин, кн. 31, гл. 5, Авр. Виктор. Император Марк нашелся вынужденным продать великолепную дворцовую мебель и вербовать в армию рабов и преступников.
[88] Маркоманны пришли с берегов Рейна и, поселившись в Богемии и Моравии, образовали особую колонию; в более древние времена они образовали большую и сильную монархию при короле Марободуе. См. Страбона, кн. 7. Велл. Пат. 11, 105. Тацит, Анналы, 11,63.
[89] Воттон (История Рима, стр. 466) полагает, что им было запрещено приближаться на расстоянии вдесятеро большем. Его мнение правдоподобно, но не разрешает окончательно вопроса. Пяти миль было достаточно для укрепления преграды.
[90] Дион, кн. 71 и 72.
[91] См. превосходную диссертацию о происхождении и переселениях народов a Memoires de lAcademie des Inscriptions, ч. 18, стр. 48-74. Редко случается, чтобы в одном и том же лице соединялись так удачно и антикварий, и философ.
[92] Можно ли поверить, что в Афинах была только двадцать одна тысяча граждан, а в Спарте было не более тридцати девяти тысяч? См. Юма и Валласа касательно численности человеческого роде в древние и в новые времена.