О ВЕЛИКОМ ЦАРЕ, ЕГО ПОЖИТКАХ И НАЛОЖНИЦАХ

Наши авторы ищут причину поражения Дария не только в личных качествах Великого царя. Проявленные Дарием реакции и принятые им решения связаны также с причинами, которые мы квалифицировали бы как организационные. Принимая во внимание тот факт, что у древних авторов нет никаких причин заниматься глубинным анализом, слабости персидского лагеря демонстрируются на основании симптомов, которые, с их точки зрения, ярко показывают то, что историография в течение долгого времени оценивала как проявления "ахеменидского упадка". Эти симптомы ярко выражены при помощи анекдотов и exempla, которые неутомимо переписывались начиная с Античности, или в описаниях, которые интерпретировались в неизменном ключе.
Давайте посмотрим "Древнюю историю" Шарля Роллена, опубликованную в первой трети XVIII века. Автор трижды возвращается к тому, что ему кажется очевидно достоверным фактом, а именно - к ускоренному упадку империи. Начиная с первых итогов, подведенных в конце царствования Кира, исследование четко определило бесспорного виновника всех проблем - любовь к роскоши: "Самые умные историки, самые глубокие философы, считают бесспорной и несомненной истиной то, что роскошь обязательно приводит к гибели даже самые цветущие государства". С точки зрения Роллена, самым очевидным признаком этой приверженности являются привычки персидских царей, их стремление сохранять условия своей жизни неизменными при любых обстоятельствах, в том числе во время их перемещений и военных кампаний:
"Этот блеск и эта роскошь были действительно чрезмерны, становясь настоящим сумасшествием. Царевич вел за собой своих жен, и можно понять, какой объем снаряжения тащился за подобным войском. Военачальники и офицеры делали то же самое, но в соответствующей пропорции. Повод для подобных действий состоял в том, что им хотелось хорошо сражаться на виду у тех, кто им был дороже всего; но настоящая причина состояла в любви к удовольствиям... Второе безумие состояло в том, чтобы тащить в армию роскошь в виде палаток, колесниц, столов и хорошей еды, превосходящую то, что окружало их в городах" (I, стр. 568).
И уже Боссюэ, которого по этому вопросу Роллен прочитал очень тщательно, настаивал на том, что это является ярким симптомом персидского упадка:
"... царь и его вельможи тащили за собой бесконечное множество всяких предметов, необходимых только для удовольствия. Так как их изнеженность была просто чрезвычайной, то они хотели найти в походе те же наслаждения, как и в тех местах, где двор находился постоянно; поэтому цари шли в сопровождении их жен, их наложниц, их евнухов, и всего того, что использовалось для их удовольствий" (Discours, стр. 550).
Роллен неоднократно возвращается к первоначальному диагнозу, как при суммировании рассуждений относительно царствования Артаксеркса II, так и к моменту, предшествующему приходу Александра.
Он часто ссылается на Квинта Курция, в особенности на длинный пассаж, который традиционно использовался для того, чтобы доказать, что армия Дария страдала от фатального отсутствия подвижности. Описание исходит из повествования, посвященного военным приготовлениям Великого царя. Квинт Курций детально описывает приказы по армии, находящейся на марше (agmen) при выходе из Вавилона[1]. Описав колесницы богов, место царя и одежду, которую он надел на себя в этом случае, так же как различные категории придворных и сопровождающие его группы войск, Квинт Курций таким образом описывает колесницы в конце кортежа и лиц, которые их занимают и их окружают:
"С интервалом приблизительно в стадию колесница везла мать Дария, Сисигамбис; его жена находилась на другой колеснице. Толпа женщин, сопровождавших цариц, ехала верхом. Затем шло пятнадцать повозок, называемых harmamaxes[2]. Там находились дети царя и те, кто их воспитывал, а также толпа евнухов, которые совсем не презираемы в этих странах. Далее следовал кортеж из трехсот шестидесяти пяти царских наложниц, разодетых и украшенных не хуже царевен. После них шли шестьсот мулов и триста верблюдов, транспортировавших царские сокровища, охраняемые отрядом лучников. Женщины приближенных и друзей (propinqui et amici) шли сразу за этим кортежем, а затем полчища маркитантов и слуг. Чтобы завершить выход, в конце шли отряды легковооруженных войск, каждый со своим начальником" (III.3.22-25).
Роллен делает для своих читателей логичный, по его мнению, вывод:
"Не кажется ли, что это описание турнира, а невыхода армии? Можно ли подумать, чтобы разумные принцы были способны на такое сумасшествие, чтобы тащить вместе со своими войсками столь неудобное снаряжение, жен, принцесс, наложниц, евнухов, слуг и служанок? Этого требовал обычай страны, и этого достаточно. Дарий во главе шестисот тысяч человек и посреди этого великолепия, собранного для него одного, ощущал себя великим, и все это раздувало на пустом месте его самомнение. Но, когда его оценили по заслугам, каким же ничтожным он оказался! И он не единственный, кто думал о себе подобным образом и кого оценили затем по его личным заслугам" (IV, стр. 46).
После описания захвата сокровищ Дария в Дамаске и их перечисления Роллен делает безжалостный и безапелляционный вывод относительно причин поражения Великого царя: "кортеж, достойный царя, стремящегося навстречу своей погибели!" Этот образ был затем использован для описания любой армии, неспособной к быстрым маневрам ввиду объема взятого багажа и числа повозок[3].
Морализаторские суждения и замечания относительно организации тыла и снабжения заимствованы у Ксенофонта и в еще большей степени у Квинта Курция. Этот последний украсил собственные описания комментариями, предназначенными для того, чтобы особенно ярко проиллюстрировать одну из своих излюбленных тем, а именно - тлетворные последствия богатства, и несоответствие (с его точки зрения, неизбежное) между внешним видом армии и ее боевыми качествами. В особенности ему нравится противопоставлять роскошь одежды или украшений подобных войск и их непригодность к войне: причина, по которой роскошь в одежде также часто расценивается как "фемининность". Сообщая очень интересную информацию о кортеже, Квинт Курций не упустил возможности отметить некоторую нерешительность и неуверенность в этом движении толп евнухов и царских наложниц. Он сам вывел мораль из этой истории, демонстрируя явное противопоставление войскам Александра.
"Напротив, тот, кто смотрел на македонские армии, видел совсем другое; как лошади, так и люди не сверкали ни золотом, ни разноцветными тканями, но были одеты в железо и бронзу. Армия была готова как остановиться, так и двигаться вперед, нисколько не отягченная ни толпой ненужных в походе людей, ни багажом, внимательная к любому сигналу, даже едва заметному; для лагеря им подходило практически любое место, они могли питаться практически любой пищей. Кроме того, в сражении Александр мог всегда положиться на своих солдат. Дарий, царь огромной толпы, с трудом мог разворачиваться на узком месте, где эффективно мог сражаться его враг, чью посредственность он так презирал" (III.3.26-28).
Далее, упоминая разграбление персидского лагеря после сражения, тот же автор подчеркивает его "неслыханное богатство" и комментирует это следующим образом: "Это огромные массы золота и серебра, которые использовали для удовольствий, а не для войны"[4]. Квинт Курций использует почти те же термины, описывая блеск ярких вавилонских всадников, которые принимают Александра при его входе в город в ноябре 331 года: "Они и их лошади имели украшения, которые более свидетельствовали о роскоши, о величии"[5]. Здесь обнаруживается риторическое противопоставление золото / железо, которое так любили Квинт Курций и многие другие авторы римской эпохи. Еще до сражения дав (фиктивно) слово Харидемосу, афинскому советник)'Дария, Квинт Курций позволил себе предвидеть исход боя: он противопоставляет "золото и пурпур, сияющее оружие и пышность" персидской армии "суровым и угрюмым" рядам македонской фаланги, укрытой "щитами и копьями". Он предупреждает царя:
"Не надейся, что над ними возобладает страсть к золоту и серебру: такая дисциплина прививается только в суровой школе бедности, которую они прошли. Когда они устают, им достаточно земли в качестве постели; пищи, которую они готовят себе в походе, им тоже вполне достаточно; они даже спят не полную ночь" (III.2.12-15).
Легко можно понять, что столь отчетливая оппозиция полностью соответствует всему нравоучительному течению, осуждающему армии, нагруженные золотом. Такой была армия Антиоха, описанная Валерием Максимом:
"В его армии, копирующей безумную и слепую роскошь (luxuria), носили обувь, подбитую золотыми гвоздями[6]. В качестве кухонной утвари использовались серебряные вазы, палатки там изготавливались из вышитых тканей. Это скорее трофей для жадного врага, чем препятствие для победы смелого противника" (IX. 1, ext.47).
Квинт Курций также придерживается тезиса о разлагающей сущности роскоши и богатства, о их тлетворном влиянии на власть и людей. Он прибегает к своему излюбленному приему: заставить говорить Великого царя и его устами подтвердить свои собственные выводы.[7] Таким образом, Дарий сам "признает", что подобные обычаи создали серьезные трудности для его армии. Вот причина, по которой в ходе "третьего посольства", якобы посланного к Александру незадолго до битвы при Гавгамелах, он снова предлагает своему противнику отослать ему персидских женщин, захваченных при Иссе (за исключением его жены, скончавшейся к тому времени):
"Он активно советовал обменять на тысячу золотых талантов старую женщину и двух девушек, которые были бы стеснением для перемещений армии на марше" (IV. U.12).
Чуть позже тот же Квинт Курций вводит (фиктивно) своего читателя на военный совет, созванный в Арбелах после поражения при Гавгамелах. Великий царь пытается убедить своих советников, что наилучшая тактика состоит в том, чтобы оставить перед Александром дорогу к Вавилону открытой. Вот царское торжественное выступление, переданное косвенной речью:
"Александр и его солдаты целились в богатый и недоступный трофей [Вавилон]. Такое положение было для него, Дария, спасением, поскольку с легкими отрядами он обрел бы быстроту перемещения. Крайние области его царства не будут затронуты, и он без труда соберет там новые ресурсы для войны" (V.1.4-5).
Дарий хочет использовать в своих интересах все преимущества, снабженческие и тактические, приписываемые его македонскому сопернику. Вот как он объясняет своим друзьям причины прошлых поражений:
"Эта нация, столь жадная [македонцы], захватила его сокровища, и после длинного воздержания насытилась золотом: он вскоре победит ее; опыт показал ему, что ценное имущество, наложницы и полчища евнухов были только тяжестью и помехой: забрав их и таща их за собой, Александр создал себе отягощающий фактор, такой же, какой позволил ему прежде добиваться побед... Война делается железом, а не золотом, мужественными людьми, а не сидя дома; все достается тому, кто вооружен. Именно так предки, несмотря на первоначальные провалы, быстро возвращали себе упущенные богатства" (V. 1.6).
В этой декламации присутствуют все культурные стереотипы о разлагающем воздействии роскоши и распущенности - они подтверждаются настойчивыми упоминаниями о евнухах и наложницах и повторяющимися ссылками на превосходство железа перед золотом. И когда Дарий (сиречь Квинт Курций) настойчиво объясняет, что "война делается мужчинами, а не домашними сидельцами", становится ясно, что Квинт Курций (сиречь Дарий) хорошо читал классиков, особенно Платона с его "идеальным городом", который осуждает стремление греческих полисов при защите полагаться больше на стены, чем на мужество и на разумные жертвы людей, которые там живут![8] Отсюда же - предпочтение римским моралистам, таким, как Валерий Максим; идеализация Спарты с ее чистыми и суровыми законами, в которой презирали фортификацию.[9]
Что касается фразы Роллена "все это служило лишь для роскоши и для создания великолепия двора", то это лишь простой повтор пассажа Арриана. Этот последний объясняет, что в лагере Дария, захваченном после сражения при Иссе, македонцы нашли царских женщин, но в тоже время были крайне разочарованы малым количеством найденного там серебра - "не больше трех тысяч талантов". Он объясняет, что перед сражением "другие персы отправили в Дамаск своих жен и свое имущество. Дарий также послал в Дамаск большую часть своих богатств и все то, без чего Великий царь не мог обходиться, дабы удовлетворить свою привычку к роскоши, даже во время похода[10]. Описание дамасского трофея выходит из-под пера Квинта Курция поистине "голливудское":
"Богатства царя устилали всю землю: деньги, отложенные для огромных выплат войскам, украшения огромного количества благородных мужей, множества украшений женщин из благородных семей[11], золотая посуда, золотые уздечки, палатки, украшенные с царским великолепием, множество повозок, оставленных и переполненных неслыханной роскошью: картина, жалостная даже для грабителей, поскольку ничто не могло сдержать их жадность! Действительно, все то, что собрали в течение стольких лет, невероятное богатство, превосходящее воображение, было захвачено и иногда запутывалось в корнях [деревьев], иногда бывало втоптано в грязь: у грабителей не хватало рук, чтобы грабить... Там была сумма денег в две тысячи шестьсот талантов; кроме того, взяли тридцать тысяч человек, а также семь тысяч вьючных животных с грузом на спинах" (111.13.10-11,16).
Парменион отвечал зато, чтобы составлять тщательный список всего взятого в качестве трофея. К счастью, мы располагаем двумя фрагментами этого списка, составленного для того, чтобы переслать его Александру. Пассажи взяты из знаменитого труда Атенея Навкратиса, "Deipnosophistes" - неисчерпаемого источника всяческих ссылок, особо изобилующего примерами роскоши (tryphe) царей, персидских и эллинских. Ссылки только частичные; автор, согласно логике своей речи, дает только список кубков, из которых было принято пить, и список персонала, связанного с обслуживанием кухонь и пиров Великого царя:
"В своем кратком перечислении трофеев, взятых у персов, приведенном в письмах к Александру, Парменион пишет: "Золотые кубки общим весом в семьдесят три вавилонских таланта и пятьдесят две мины; кубки, украшенные драгоценными камнями, весом в пятьдесят шесть вавилонских талантов и тридцать четыре мины""[12].
Сами цари проявили большой интерес к музыкантшам (mousorgoi), как ясно из письма, посланного Парменионом Александру после захвата Дамаска, когда он завладел пожитками (aposkeu6) Дария. Приказав приступить к инвентаризации военных трофеев, он пишет также, что последовало за этим: "Я обнаружил, числом 329, царских наложниц, которые играли на различных музыкальных инструментах (pallakidai mousorgoi)[13]; плательщиков венцов, числом 46; поваров, числом 277; поварят, числом 29; поваров, специализировавшихся на приготовлении молочных продуктов, числом 13; приготовителей напитков, числом 17; виночерпиев числом 70; производителей духов, числом 14" (XIII.607f-608a).
Даже на основании этих обрывочных сведений из утерянных архивов можно понять удивление древних авторов, а также легкость, с которой они могли использовать эти перечисления в нравоучительных и полемических целях, - об этом упоминал уже Арриан: "Великий царь никогда не отдалялся от всего того, что необходимо было для поддержания его роскошного образа жизни, даже в походе". Присутствие женщин из царского дома в лагере при Иссе и присутствие всех женщин, которые сопровождали армию и были оставлены в Дамаске, давало пищу для однозначных комментариев древних авторов. Ксенофонт делает на это совершенно ясный намек в "Киропедии". В результате победы у врага были захвачены огромные трофеи. Было захвачено большое количество "крытых колесниц, заполненных женщинами высочайшего ранга, супругами или наложницами, которых враги возили везде с собой за их красоту". По своей привычке Ксенофонт сравнивает это с тем, что было принято в его время, и предлагает следующий комментарий:
"Действительно, даже сегодня все азиаты берут в поход свои наиболее ценные вещи; они говорят, что будут сражаться лучше, если рядом с ними находится то, что им более всего дороже, так как им придется защищать это изо всех сил. Возможно, это и так; возможно также, что они делают это, чтобы удовлетворять свою чувственность" (IV.3.1-2).
Представленная под видом альтернативного предположения, вторая интерпретация более соответствует доминирующей идее, которую Ксенофонт сам долго развивает в последней главе "Киропедии", посвященной систематическому перечислению пороков и недостатков персов "его времени", и которую мы можем обнаружить у множества других древних авторов. Одним из доказательств благополучия, которое знавал персидский царь, один из пирующих Атенея считает его склонность к большой сексуальной активности[14]. Что касается Элиана, то он подчеркивал "чувственность, с которой мидийские и персидские варвары предаются любовным утехам"[15]. Осуждая практику многоженства, принятую у персов/парфян, Лукиан утверждает: "Можем ли мы не заметить, как эти варвары занимаются любовью, как они слепо насыщаются ею, с инстинктивностью диких зверей?... Целая ночь, проведенная в объятиях всех этих женщин, не позволяет мужчине остаться в одиночестве"[16]. Что касается Аммиана Марцеллина, то он также пишет о варварах: "Они более распущены и более разнузданы в любовных утехах, чем большинство других народов, и они с огромным трудом удовлетворяются целой толпой наложниц"[17].
Вместо того чтобы увидеть в обычае обладания Великим царем тремястами шестьюдесятью пятью наложницами знак и эмблему царского великолепия, греческие авторы постоянно дают понять, что это и является доказательством прежде всего невероятной чувственности и безудержного сексуального аппетита персидского царя, который каждый вечер "сам выбирает сам ту, которая должна будет соединиться с ним". Отсюда осуждение Александра, который, "как и Дарий, повсюду возил с собой своих наложниц"[18]. Таким образом, не может не удивить вывод, которых сделал философ Дисеарх (ученик Аристотеля) в своей "Греческой истории". Он противопоставил поведение Филиппа Македонского и поведение Дария, "того, который был побежден Александром". Первый "наверняка не возил женщин с собой во время своих походов... Дарий же [напротив], хотя и участвовал в войне, от которой зависела судьба всего его государства, взял с собой триста шестьдесят наложниц"[19].
Такой образ не мог не превратиться в стереотип. У римских авторов одно присутствие наложниц в армии достаточно для того, чтобы ее дискредитировать, а уж особенно если они сопровождались евнухами[20]! С единственной целью довести до совершенства свое дело по обесцениванию побед Александра, Тит Ливии не упускает возможности украсить свою речь изображением Дария, отягощенного роскошью своего имущества, при помощи терминов, особенно близких к терминологии Квинта Курция (который, скорее всего, ее у него и позаимствовал):
"Когда царь тащит в своей свите армию женщин и евнухов, облаченный в пурпур и золото, нагруженный предметами, подчеркивающими его величие, он больше выглядит как добыча, как противник, и Александр победил его без сопротивления; единственная его заслуга состояла в том, что он не бежал от этого пугала"[21].
Эта идея присутствует открыто или завуалированно в большинстве эпизодов войны между Александром и Дарием, либо под видом рассказов, либо - чаще всего, - под видом exempla Высказанное или предполагаемое заключение всегда одно и то же: Великий царь считается побежденным вследствие того, что он был просто неспособен, даже при самых серьезных обстоятельствах, обходиться без роскошеств стола (глава VIII) и без постельных удовольствий (глава IX). Напротив, он намеревался пользоваться всем этим во время войны, в своей палатке, так же, как в мирное время, в тиши своих дворцов.

КУХНИ И ЗАВИСИМОСТИ

Роллен также пишет: "Необходимо было, чтобы у принца были самые замечательные блюда, самая лучшая дичь, самые редкие птицы, в какой точке света он бы ни раскинул свой лагерь". В подтверждение своей обвинительной речи он не преминул цитировать и пересказывать пассаж из "De Ira", где Сенека рассуждает о бессмысленной роскоши Великих царей. В ходе довольно длинного повествования, где для контраста использовано ужасное изображение некоторых персидских царей, Сенека хочет показать, что "гнев опустошил целые нации, он поразил города, реки и предметы".
В качестве exemplum Сенека ссылается на знаменитую кампанию Камбиза против эфиопов, о которых много говорил Геродот[22]. Как и тот, кого он избрал в качестве модели, он сообщал о несчастьях персидской армии, лишенной снабжения ввиду непредусмотрительности царя, движимого только иррациональным гневом. Воины едва выживали, вынужденные сначала есть "хрупкую листву и почки", а затем им пришлось пить "отвар из кож, размягченных на огне, и всего того, что необходимость сделала едой". В конце концов они дошли до отчаяния, "когда в песках, них не было ни корней, ни трав, в пустыне не было достаточно животных. Они взяли по жребию каждого десятого из них, и произошло худшее, чем голод". Затем наступает разрешение истории, в виде громкого разоблачения гнусного поведения царя, нечувствительного к страданиям, переносимых войском:
"Гнев еще руководил царем, хотя он частично проиграл войну и частично съел свою армию, до того момента, когда он начал бояться сам быть вытянутым по жребию; только тогда он дал сигнал к отступлению. И в это время ему подавали нежных птиц, тащили посуду на верблюдах, хотя одновременно его солдаты вытягивали жребий, чтобы знать, кто погибнет страшной смертью, а кто выживет для еще более страшной жизни" (De Ira, III.20).
Ссылка на "нежных птиц и посуду, возимую на верблюдах" показывает довольно ясно, что вдохновитель Сенеки знал правила и практику персидского царского стола[23]. Но, по правде говоря, как любой автор сборников exempla, или/и копируя, возможно, в этом своего предшественника, Сенека в то же время продемонстрировал по отношению к Геродоту некоторые вольности. Если Геродот говорит подробно, что Камбиз "не отдал никаких приказов относительно приготовлений по обеспечению продовольствия" и что его солдаты, доведенные до последней крайности, прибегли к людоедству, он тем не менее нигде не упоминает великолепие его стола в самом сердце западной пустыни. Но было так соблазнительно использовать ткань геродотовского повествования как сюжет для столь часто встречаемых в сборниках рассказов (хвалебных или осуждающих) о поведении монархов.
Точно так же в "Жизни Александра" тот же Плутарх хочет показать, что поведение македонского царя кардинально отличается от поведения Дария. Вернувшись после безрезультатного преследования Великого царя, Александр был принят следующим образом:
"Для него подготовили палатку Дария, полную роскошной прислуги, мебели и драгоценных предметов. Тотчас же он снял свои доспехи и пошел купаться, сказав: "Смоем пот битвы в ванне Дария". "Нет, во имя Зевса! - воскликнул один из его компаньонов (гетайров)[24], - в ванне Александра, поскольку все, что взято с бою у побежденного, должно принадлежать победителю и называться его именем". Когда он увидел бассейны, вазы, ванны и флаконы духов, все из золота, чудесно выполненное, вошел в зал, напоенный божественными ароматами, а оттуда перешел в палатку, удивительных величины и высоты, с роскошной постелью, столом и блюдами, стоявшими на нем, он повернулся к своим спутникам и сказал им: "Вот это и значит быть царем (to basileuein)!"* (Алекс. 20.11-13)
Согласно Плутарху, ответ царя означает, что он не намерен идентифицироваться с побежденным царем: напротив, он явно хочет отметить границу между прошлой варварской царской властью Дария и той, которую он будет демонстрировать впредь. Читатели, разумеется, не сомневались в содержании урока, который им следовало извлечь; доказательством у того же Плутарха являются также рассуждения солдат Цезаря, захвативших лагерь Помпея после сражения у Фарсал:
"Солдаты Цезаря могли констатировать безумное легкомыслие врагов: все палатки были украшены миртом и тканями с изображениями цветов; столы ломились от кубков, кратеры были заполнены вином. Это были скорее приготовления к пожертвованию или к блестящему празднику, чем подготовка к битве. Воины Помпея были настолько опьянены своими надеждами и уверены в своих силах, что шли в бой с безумным самомнением" (Помпей, 7.5-6).
Плутарх уточняет, что "пол в палатках был выстелен кусками прохладной дернины". Цезарь считает для себя возможным удивиться, что "именно эти люди упрекали армию Цезаря, столь бедную и столь выносливую, в вялости и изнеженности, и это при том, что ей все время не хватало самого необходимого!"[25]
Это восхваление также заставляет вспомнить о пассаже Геродота. Перенесемся в 479 год, в Грецию. В предыдущем году, после поражения при Саламине, Ксеркс оставил Аттику и ушел в Малую Азию. Уходя, он оставил Мардонию элитную армию с частью своей царской экипировки и, в частности, свою палатку. После победы при Платеях, где Мардоний нашел свою смерть, спартанский военачальник Павсаний входит в огромную царскую палатку:
"Когда Павсаний увидел это имущество Мардония, предметы из золота и серебра, ткани, в которых вмешивались нити разных цветов, он приказал булочникам и поварам приготовить пищу так же, как они готовили ее каждый день для Мардония; они сделали то, что он просил. Павсаний, при виде позолоченных и посеребренных покрывал и подушек для постелей, столов, украшенных золотом и серебром, роскошных украшений для стола, был изумлен роскошью, которая открылась его глазам; чтобы посмеяться самому и насмешить других, он приказал своим собственным слугам приготовить пищу по лакедемонянской моде. Когда это было сделано, разница оказалась огромной. Хохоча, он послал разыскать греческих военачальников; и, когда они собрались, сказал им, показывая на вид пищи: мужи Греции, вот почему я вас созвал; я хотел показать вам сумасшествие командующего мидийцев, который, имея возможность жить так, как вы видите, пришел на нас войной, чтобы захватить нас - нас, живущих столь бедно!" (IX.82).
Плутарх также отмечает контраст между Александром и его солдатами: он приветствует приверженность первого к простой и скудной жизни на фоне ненасытности вторых к богатствам Востока, которыми они пресытились после захвата казны Дамаска:
"Остальная армия была также пресыщена трофеями. После этого македонцы, которые только недавно попробовали в первый раз золото, деньги, женщин и варварский образ жизни, кинулись, как собаки по следу, и принялись разыскивать и захватывать персидские богатства"[26].

Александр, напротив, продолжает Плутарх[27], "не позволял никогда, чтобы [ему] говорили о красоте жены Дария", и хотя он имел у себя на службе "лучших поваров... его стол был крайне скуден: перед обедом он вставал и делал дневной переход, а его ужин был похож на легкий обед... Он также был удивительно равнодушен к вину".
Подобную же контрастную схему обнаруживаем в Персеполе, где, согласно Полиену, Александр мог видеть бронзовую колонну, на которой был приведен список продуктов, которые необходимо было использовать для приготовления обеда и ужина Великого царя: текст фиктивно приписывался Киру, наравне с текстами других правил (nomoi), которые там были записаны. Эта ссылка представляет собой очень информативный документ о придворных персидских правилах времен Дария III, но морализаторский комментарий, в оправе которого он находится, интересует нас сейчас более всего, поскольку он устанавливает прямую связь между привычками персидских царей и поражениями, которым Дарий и его приближенные подверглись целых три раза:
"Когда другие македонцы увидели список подготовительных действий для ужина, они восхитились, поскольку они свидетельствовали об изобилии. Александр же между тем насмехался над этим, видя в них знак несчастья и источник больших затруднений, и поэтому он отдал приказ уничтожить колонну, на которой все эти сведения были собраны, сказав своим друзьям: "Цари, которых приучили обедать столь дорогостоящим образом, не извлекли из этого никакой пользы, так как чрезмерная расточительность и огромная роскошь (tryphe) неотвратимо ведет к страшной трусости[28]: вы можете сами увидеть, что те, кто поглощают столь обильные ужины, быстро становятся побежденными в сражениях"" (IV.3.32).
Какая разница с образом жизни Александра, столь восхваляемым Плутархом! "Речь не могла идти о том, чтобы ему несли золото на тысячах верблюдов, о том, чтобы соединить всю роскошь, стол и мидийских женщин, вина Халибона и рыбы Гиркании!"[29] Даже если имя прямо не называлось, читатели Плутарха отлично понимали, что он целится в Великого царя, про которого говорили, что он "употребляет в пищу только зерно из Эолиды, вино из Сирии и воду из Евлея (Хоаспа)"[30].
В глазах моралиста римской эпохи ничто не определяет лучше азиатскую роскошь, чем это безудержное желание привозить издалека для собственного удовольствия наиболее утонченные блюда, - вот почему Гарпал, казначей Александра, и Эзоп, трагический актер, осуждены в exempla за то, что они за большие деньги приказывали привозить им рыбу с берегов Персидского залива или океанских побережий[31]. Когда же ему доставлялись изысканные блюда, в том числе редкие рыбы, Александр предпочитал распределять их между всеми своими друзьями по очереди[32], как это делал Кир Младший, восхваленный по тем же причинам и теми же словами Ксенофонтом[33]: Александр и Кир одинаково нетребовательны и щедры; при этом они равно могучи и полны энергии.

АЛЕКСАНДР И ЕГО ИМУЩЕСТВО: СТРОГОСТЬ И СУРОВОСТЬ

Александр вскоре снова доказывает свою решительность в отказе от привычек Дария и его предшественников. Некоторые авторы в практически идентичных терминах рассказывают об истории, которая, по их мнению, произошла либо сразу после смерти Дария (Квинт Курций), либо незадолго до индийского похода (Плутарх), либо в ходе индийской кампании (Полиен). Вот рассказ Плутарха:
"Во время индийского похода Александр увидел, что его армия отягчена массой трофеев и становится трудной на подъем и неповоротливой; на рассвете, когда нагрузили телеги, он приказал вначале сжечь свои повозки, а затем повозки близких друзей, после чего приказал поджечь повозки других македонцев. Оказалось, что выполнение этого намерения было менее трудно и менее тягостно, чем принятие решения. Некоторые огорчились, но большая часть приняла приказ с криками радости и энтузиазма: поделившись необходимым с теми, у кого его не было, они сожгли и разрушили сами излишнее имущество, что наполнило душу Александра радостью и пылом" (Алекс. 57.1-2).
Известно, что, более чем другие древние армии, ввиду длительности похода, армия Александра была отягчена не только личным имуществом солдат, которое регулярно увеличивалось вследствие неорганизованных грабежей и перераспределения трофеев; ее сопровождало большое число людей, не бывших воинами - продавцов, женщин, слуг, маркитантов, мелких ремесленников, всех тех, кого древние тексты объединяют под общим названием "те, кто в обозе". Нет никаких сомнений в том, что облегчение обоза было заботой любого военачальника, чему свидетель Филипп, отец Александра, который, согласно Фронтину, "запретил всем употребление телег и оставил единственного слугу каждому всаднику и каждой группе из десяти пехотинцев"[34].
Но в данном случае совершенно неважно знать, зачем Александр решил предпринять в этот момент подобные меры, если не принимать во внимание преувеличения и даже риторической напыщенности упомянутых текстов. Все указывает скорее на то, что во время похода царская палатка Александра отличалась богатством, не уступала палатке Великого царя[35]. Плутарх, например, сообщает о количестве предпринимаемых предосторожностей "начальником отряда по охране обстановки" при выборе места для установки палатки царя[36]. Даже при переходе через пустыню Гедросии, во время которого животные и рядовые воины гибли как мухи, Александр пользовался палаткой, наполненной особыми запасами[37]. Возможно также, что в более поздние времена была организована ссылка на долгосрочные цели, относящиеся к организации тыла и снабжения, на стратегические задачи и на мотивы большого нравственного благородства, чтобы создать монархическую басню из того, что было небольшим пожаром, организованным царем по бесконечно менее благородным причинам. Стоит вспомнить об анекдоте, сообщенном Плутархом: тогда, в Индии, Александр отдал приказ своим рабам сжечь палатку Эвмения, его секретаря, чтобы доказать, что у того есть сокрытые крупные суммы; но "палатка сгорела слишком быстро, и Александр раскаялся в этом из-за гибели архивов, которые у того находились"[38].
Как бы там ни было, относя этот эпизод к различным датам и помещая его в различные контексты, древние авторы сами придают ему статус дидактического exemplum, далекий от того, что, порой не без некоторой наивности, нынешние историки любят называть историческим фактом. И снова повествование подчинено контекстуальной логике монархической литературы, призванной восхвалять заслуги "хорошего царя". Согласно Полиену[39], цель Александра состоит в том, чтобы внушить своим людям желание продолжать кампанию в Индии: освободившись от трофеев, захваченных у персов в течение последних лет, "они испытывали потребность снова приобретать товары и проявили больше энтузиазма к ведению войны". Практически те же причины приводит и Квинт Курций: посвящая свое повествование "ориентализации" Александра, он довольно недвусмысленно утверждает, что царь намерен показать своим людям, что он не превратился в Дария. С этой целью он яростно реагирует на превращение своей собственной армии в армию без желания и должной мотивации, каковой была армия Дария III: - действительно, "отягченная трофеями и пышными предметами роскоши, необходимыми для удовольствий, армия не желала двигаться с места"[40]. Именно на основании этих допущений Плутарх снова цитирует этот анекдот, чтобы противопоставить Александру македонского царя Персея: он осуждает его за то, что тот хотел любой ценой сохранить свои сокровища при себе, даже ценой поражения, вместо того, чтобы избавиться от него[41].
Читатель, таким образом, не имеет никаких сомнений в истолковании этой истории. Приказ сжечь палатки и телеги, даже собственноручное принесение огня представляет собой акт символической силы, подобной разрушению (выдуманному) бронзовой колонны (несуществующей) в Персеполе. Любители exempla могли показать таким образом, что Александр всегда отвергал привычку к роскоши (tryphe) и великолепию (polyteleia), которые считались типичными для персов и совершенно несовместимыми с бесперебойным маршем армий, достойных этого названия. Отсюда же проистекает упор на то, что первой была уничтожена палатка царя и главных его военачальников. Квинт Курций добавляет даже сильный образ, предназначенный для того, чтобы поражать воображение: "Все ожидали, что Александр прикажет далее. Он приказал отогнать лошадей и затем поднес огонь к своему личному имуществу, а потом"приказал сжечь все остальное... Никто не осмеливался сожалеть о цене пролитой за него крови, так как тот же огонь губил богатства царя"[42]. Энтузиазм солдат, которые оставляют свое имущество, чтобы следовать за своим военачальником, составляет также одно из обязательных элементов exemplum.
Приписываемая различным историческим персонажам, эта басня бесконечное число раз повторяется в сборниках exempla Ее пересказывает Фронтин в главе IV. 1 своих "Военных хитростей" (в которой он также упоминал меры, принятые Филиппом). Эта глава озаглавлена "De disciplina". Эта тема поднята также у Валера Максима в главе с тем же названием. Назначенный командующим римской армией под стенами Нумансии, Публий Корнелий Сципион принимает собственные меры для усиления своей армии, и как следствие, для того чтобы заставить осажденных уступить:
"В тот самый момент, когда он вошел в лагерь, он постановил, чтобы все то, что было там собрано для удовлетворения стремления к удовольствию (voluptas), было бы взято и унесено. И тогда оттуда ушла огромная толпа торговцев вразнос и маркитантов, в сопровождении двух тысяч проституток. Враз освободившись от всех этих негодяев, унижавших и позоривших нашу армию, воины, которых незадолго до этого страх смерти заставил испачкаться позором мирного договора, возобновили боевые действия, вернули себе мужество (virtus) и раздавили огромные силы Нумансии" (II.7.1).
Точно такой же урок извлекает Квинт Курций из победы при Гавгамелах. Достоверно известно, что огромные трофеи, захваченные после Исса, отяготили армию Александра. В ходе сражения одна из персидских контратак чуть было не унесла все имущество македонцев, в том числе членов семьи Дария, которые находились в обозе[43]. Александр должен был самолично вернуться назад, чтобы снова броситься в общую схватку. Анализируя успех македонцев, Квинт Курций снова безостановочно подчеркивает моральные достоинства македонского царя: "Он очень благоразумно презрел потерю добычи и имущества, понимая, что в действительности все решается в бою"[44]. Конечно, несколько выше автор отметил, что Александр "не опасался беспричинно, что желание вернуть свои пожитки отвлечет его солдат от сражения"[45]. Честь и слава здесь приписаны одному Александру. Но противопоставление между обозом (арьергард) и битвой (авангард) снова создает сравнение, неявное, но вполне понятное, и совсем не в пользу Дария.

У ЦАРЯ ЖАЖДА, А ЦАРЬ НЕ ПЬЕТ!

Неоднократно использовались многочисленные монархические апологии, основанные на контексте голода, поражающего армию на марше. Их сценарий столь же популярен, сколь и однообразен: солдаты умирают от голода; как реагирует царь, который их ведет (особенно если этот царь приучен не испытывать нехватку ни в чем)? Это наверняка была одна из основных глав в любом сборнике exempla Фронтин, например, посвятил целую главу военачальникам, которые умеют довольствоваться расходом рядового воина, пьющим посредственное матросское вино (Катон) или едящим сухой хлеб пехотинца (Сципион, Александр)[46]. Согласно незыблемому правилу, апология осуждает царя, который не умеет обойтись без своего обычного образа жизни (Камбиз или Дарий III), и восхваляет правителя или военачальника, который, вместе со своей армией, умеет довольствоваться немногим - таким выведен Артаксеркс у Плутарха[47] или Александр, который во время смотра войск в разгар зимы собирает простых солдат у своего костра, - это противопоставлено персидской практике запрета доступа к Великому царю[48].
Марш в жаркой и безводной области предоставляет автору особенно благоприятный повествовательный контекст, так как позволяет ему представить героя в обстоятельствах крайне драматичных и трогательных. Давайте возьмем для примера рассказанную Лукианом историю изнурительного похода армии Красса через ливийскую пустыню. Красе представлен там как восхитительный военачальник, отказывающийся воспользоваться каким-либо преимуществом, которого были лишены его солдаты:
"Он не приказывает все время нести себя на плечах или везти на колеснице; он спит меньше других, последним утоляет свою жажду; когда наконец находят источник, где люди, измученные жарой и жаждой, желая охладиться, толкают друг друга, изнывая от желания, он остается там, позволяя напиться последнему слуге".
И когда войско добирается до древнего обильного источника, но солдаты опасаются, что его вода отравлена из-за присутствия кишащих там змей, "он черпает этой, возможно отравленной, воды. Это был единственный источник во всех ливийских песках, где он выпил воды первым"[49].
Древние рассказы о походах Александра не избежали этого сюжета, очевидно из-за того, что он явно считался особенно блестящим монархическим мотивом, одной из наиболее эффективных драматических пружин. В некоторых обстоятельствах солдаты умирают от голода и жажды, и им приходится убивать и есть лошадей и других вьючных животных, как, например, при переходе через пустыню Гедросии, на обратном пути из Индии. Арриан посвящает этому длинный пассаж, в котором описываются неслыханные страдания, перенесенные солдатами: "Одних оставляли по дороге, больных, другие были измучены усталостью, жарой и жаждой"[50]. Именно после этого текста автор решает прервать само повествование, чтобы показать то, что он называет "подвигом Александра":
"Царь также был терзаем жаждой, но, хоть и ценой великих усилий и трудов, он шел пешком и вел за собой армию, чтобы быть наравне со своими солдатами, как это принято в подобных случаях, чтобы поддержать их в страданиях за счет равенства в испытании. Однажды легковооруженные пехотинцы, которые оставили основную колонну, чтобы отправиться на поиск источника, нашли воду, собиравшуюся в неглубокой впадине. Этой воды было мало и она была отвратительна на вкус; они не без труда собрали ее и быстро вернулись к Александру и отдали ее, как если бы принесли ему ценный товар; как только они приблизились, они вылили воду в шлем и предложили ее царю; Александр взял ее и очень поблагодарил тех, кто ее принес; затем на глазах у всех он вылил ее на землю; этот жест вернул мужество армии до такой степени, что казалось, что любой из солдат выпил воду, разлитую Александром; лично я нахожу, что Александр заслуживает похвал за это действие больше, чем за все другое, как за устойчивость в страданиях, так и в искусстве управлять людьми" (VI.26.1-3).
Как обычно, Арриан не оставляет ничего недосказанным, ясно формулируя урок, который любой читатель может извлечь самостоятельно: он предлагает ему одновременно правила поведения. Анекдот призван проиллюстрировать одно из первых качеств хорошего военачальника, о которых уже много говорилось в предыдущей главе: царь должен быть вожаком для своих людей и в этом качестве давать пример при любых обстоятельствах.
В начале своего рассказа Арриан упоминает различные версии, расходящиеся в основном не по содержанию истории, а по дате и месту. Согласно другим авторам, говорит он, этот эпизод произошел ранее - в Северной Индии. Квинт Курций относит этот эпизод к периоду перехода через пустыню в Бактрии, во время похода против Оха[51]. Плутарх же относит его к немного более раннему периоду, и располагает его в Парфии, во время преследования Дария, которому изменили его приближенные[52]; Фронтин же считает, что все происходило еще раньше, в Африке, то есть в Египте[53]: контекст этот отлично согласуется, так как при походе к оазису Аммона солдаты Александра отчаянно страдали от жажды; они были спасены при помощи божественного вмешательства[54]. И наконец, Полиен не дает никаких географических указаний[55]. Авторы привыкли относить анекдот к тому времени и месту, когда он будет лучше всего соответствовать рассказу. У Плутарха он приводится в рамках длинного повествования, целью которого является демонстрация того, что, несмотря на успехи, Александр остался настоящим военачальником, вопреки мнению некоторых из его компаньонов, которые, "как он видел, предавались безудержной роскоши и вели наглый и очень дорогостоящий образ жизни... Он сам подвергался опасности одновременно из-за того, что подвергал опасности себя и призывал других к добродетели"[56]. У всех древних авторов мы находим topos, например, у Квинта Курция, объясняющий, до какой степени царское стремление разделить образ жизни и испытания солдат способствовало возникновению их привязанности к нему, практически обожания[57]. Легко понять, что подобная сцена может вдохновить художников и граверов (рис. 45).
Очевидно, что жанр exemplum не исключает возможности создания вариаций, наблюдающихся у различных авторов. У Плутарха Александр общается со своими всадниками[58], в то время как у Арриана он^слез с лошади, чтобы разделить страдания своих пеших воинов. Тот или иной автор может добавить от себя украшение в тексте, например акцент на семью у Квинта Курция и Плутарха, которые таким образом обостряют эмоциональный груз повествования и придают Александру образ кормильца: солдаты, которые нашли воду, "приносят ее своим сыновьям, которые находились в той же колонне, что и царь, и очень страдали от жажды"; Александр отклоняет воду, говоря им: "Идите, бегите! Отдайте вашим детям то, что вы принесли специально для них"[59]. Но, помимо этих авторских вариаций, сценарий, актеры, сцена (жаркая безводная пустыня) и объекты (вода и шлем) идентичны, и монархическая мораль все та же.

СЕРЕБРЯНЫЕ ВАЗЫ И ВЕЛИКИЙ ЦАРЬ

Сейчас современный читатель вправе задать вопрос: зачем возвращаться к этому монархическому сюжету, уже подробно рассмотренному во всех подробностях, хотя, в противовес другим уже представленным историям, анекдоты о царском шлеме и воде не включают явно указаний или намеков ни на Дария, ни на какого-либо другого Великого царя? Ответ прост: дело в том, что в этом случае умолчание о персидских привычках звучит наиболее оглушительно. Этим я хочу сказать, что в действительности вчерашние греческие или римские читатели, скорее всего (а нынешние читатели, внимательно ознакомившиеся с античными текстами - безусловно), автоматически создавали очевидные сравнения между поведением, приписанным Александру, и хорошо известной практикой ахеменидского двора.
Описывая поход Кира Великого против Вавилона, Геродот приводит пассаж относительно традиций ахеменидского двора, связанный с перемещениями царя в ходе военных кампаний:
"Когда Великий царь участвует в военном походе, он забирает из своего Дома (ex oikou) множество продовольствия и скота; в частности, он берет с собой воду из реки Хоасп, которая течет около Суз, и не пьет никакой другой. Эта вода из Хоаспа кипятится, переливается в серебряные сосуды, погруженные на множество четырехколесных колесниц, запряженных мулами, которые следуют за царем при любом его перемещении" (1.188).
Вслед за Геродотом это правило было упомянуто многочисленными античными авторами, настолько оно поразило их своим своеобразием и показным характером. Атеней цитирует Геродота и добавляет, что, согласно Ктесию, "эту царскую воду кипятят и, когда ее переливают в эти сосуды, она перевозится к царю, который считает, что она наиболее чистая и самая вкусная"[60]. Великолепные качества воды из Хоаспа были на самом деле хорошо известны: "все знали, что Хоасп несет замечательную воду", - пишет Квинт Курций[61]. Что касается Страбона, он утверждает, что эта вода намного чище, чем все известные воды[62].
Эти технические реквизиты вставлены в многократные обсуждения лекарственных и лечебных достоинств воды, известные с Античности.
Исключительный коллекционер exempla и научных ссылок, Атеней, связал этот персидский обычай с решением Птолемея II Филадельфа: "Отдавая свою дочь Беренику в жены царю Сирии Антиоху, он позаботился о том, чтобы послать ему воду из Нила - единственной реки, из которой должна была, согласно его желанию, пить его дочь"[63]. Действительно, вода из Нила "была очень оплодотворяющей и весьма вкусной"[64]. Также в длинном повествовании, посвященном сравнению качества различных вод, Плиний использует пример Хоаспа, показывающий, что ахеменидский обычай передался парфянским царям: "Парфянские цари пьют только воду Хоаспа (Евлея), и именно ее они берут с собой повсюду, куда бы они ни направлялись. Но они не считают ее водой из обычной реки, так как они не пьют ни воду из Тигра или Евфрата, ни из множества других рек"[65].
Вопреки тому, что очень долго утверждалось, эти регламентации не имеют ничего общего с каким-либо пищевым табу, ни с требованиями, налагаемыми религиозной ролью Великого царя. Тексты, которые мы только что процитировали, показывают, что основной заботой приближенных было обеспечить царю постоянный доступ к воде, естественные качества которой были признаваемы всеми. В конечном счете, Геродот и Ктесий отмечали, что эта вода предварительно кипятилась. Эта подготовка придавала воде еще большую вкусовую ценность, так как "вода, умеренно нагретая или охлажденная, очень хороша, а налитая в бронзовые или серебряные сосуды, она не становится ядовитой"[66]. С другой стороны, считалось, что нагревание воды позволяет сохранить ее свежей:
"Это изобретение императора Нерона - кипятить воду; ее помещали в стеклянные сосуды и охлаждали на снегу. У нас таким образом получалось удовольствие от ощущения свежести без неудобств, создаваемых снегом. В любом случае надо согласиться, что кипяток лучше, а кроме того - очень тонкое изобретение, - нагретая вода больше охлаждается. Можно исправить нездоровую воду, прокипятив ее и выпарив при этом до половины"[67].
Таким образом, становится более понятно, что персы уже кипятили воду, предназначенную для потребления царя, и что они перевозили ее в серебряных сосудах. Они хотели предложить царю воду, которая бы была одновременно чистой, прозрачной, свежей и великолепной сточки зрения пищевых качеств.
Такие условия защищали не только здоровье, но также и жизнь царя: сохраненная и транспортируемая отдельно, царская вода была защищена от попыток отравления. То же самое касалось и царского вина. Согласно Ксенофонту, царские виночерпии должны были выпить несколько капель вина, которые они собирались налить в царский кубок, "чтобы, если они налили яд, они не смогли извлечь из этого никакой выгоды"[68]. Согласно Диодору, Дарий III сумел ускользнуть от попытки отравления кубка с вином, который ему был поднесен[69]. Существовало, впрочем, наказание, специально предназначенное для отравителей и отравительниц: "Брали большой плоский камень, на который клали их голову, а затем ударяли по ней камнем и разбивали ее другим камнем до тех пор, пока лицо и голова не были мелко раздроблены"[70]. Существовали ли также царские "дегустаторы воды"? Неизвестно!
Можно сомневаться в точности цифр, упомянутых древними авторами в их расчетах соответствующего веса вод из различных источников и рек. Но при этом не стоит удивляться интересу, проявленному специфическим достоинствам воды, значимости придворных служб, значению качества воды, которую должен будет пить царь. В своем "Путешествии по Востоку" Жерар де Нерваль, будучи в Константинополе, сообщал, что ему приносили воду и что существовала "странная индустрия продавцов воды по весу и в стекло"[71]. Воды, как сорта вина, сравнивались между собой:
"В этих магазинчиках продавалась вода различных стран и различных лет. Вода Нила наиболее ценилась, ввиду того, что она была единственной, которую пил султан; она была частью подати, которую ему привозили из Александрии. Она считалась благоприятной для плодовитости. Вода Евфрата, немного зеленоватая, немного терпкая на вкус, рекомендовалась натурам болезненным и расслабленным. Вода Дуная, несколько солоноватая, нравится людям с энергичным темпераментом. Имеется вода за многие годы. Более всего ценится вода Нила 1833 года, разлитая по бутылкам, которые стоят очень дорого".
Сопоставление с древними текстами удивительно, в особенности относительно воды из Нила, которая, как и во времена Теофраста (IV в. до Р. Х.), признана благоприятной для плодовитости. Нерваль сообщает также, что она посылается султану в качестве дани. Сразу вспоминается информация, собранная Диноном и переданная Плутархом в следующих терминах: "Динон сообщает, что персидские цари привозили воду из Нила и Истра [Дуная], которую они отдавали на хранение в своих сокровищницах вместе со всеми своими богатствами, как будто для того, чтобы подтвердить величие своей империи и единственность и повсеместность своей власти"[72]. Конечно, в данном случае вода не употреблялась для питья - она представляла территориальные владения Великих царей, символизируемые реками, входящими в границы их империи[73]; но не так ли поступали и султаны, упомянутые Нервалем? Мы также видим, что власти, как в одном случае, так и в другом, определяют некоторую воду как воду царя (или султана).
Не стоит удивляться, что службы, отвечающие за стол царя, отвечали и за то, чтобы хранить эту воду охлажденной и по первому требованию подавать ее царю, куда бы он ни перемещался и где бы ни жил в течение всего года, в мирное время и во время войны. Лайяр упоминал, что, когда Мухаммед Али участвовал в военном походе в Аравии, он приказал регулярно посылать себе воду из Нила. Четырьмя тысячелетиями раньше цари Мари приказывали собирать снег и иней, делать запасы в ледниках, и могли таким образом охлаждать и разбавлять свои любимые напитки (вино, например), во время своих перемещений по стране, или приказывали перевозить лед в свой дворец.
Таким образом видно, - и Геродот это подтверждает, - что в царском караване вода была элементом, среди прочих, "снабжения продовольствием и скотом". В своем описании армии Ксеркса Геродот не упустил возможности описать Бессмертных, "пищу для которых везли отдельно на верблюдах".[74] Это было, разумеется, продовольствие, предназначенное для самого Великого царя: именно так Геродота поняли Элиан и Сенека[75], и в анекдоте, сообщенном Плутархом и Страбоном, Дария Великого спас верблюд, который нес продовольствие, предназначенное для царя[76].
В целом античные авторы сильно настаивают на богатстве службы кухонь, которая следует за царем при любом его перемещении, как видно из описания богатств, оставленных Дарием III в Дамаске в 333 году. Это богатство стола царя стало общим местом: в греческих и римских писаниях оно одновременно ощущалось и использовалось как яркий признак власти царя над землями и тем, что эти земли производят, а также как знак фатальной расслабленности. Вновь появляется двойное значение термина tryphe - показная роскошь, которая позволяет царям продемонстрировать свое превосходство[77], и изнеженная расслабленность, осуждаемая греками как типичное свойство раба и противопоставляемая ими усилиям, свойственным царям[78]. Именно в этом принижающем значении Страбон, среди множества других, вводит этот термин в ходе своего экскурса в нравы и обычаи персов, где он не забывает включить знаменитый обычай заготовки воды для царя:
"Большая часть их обычаев носит безусловно умеренный характер. Но, если посмотреть на них с точки зрения их богатства, то цари погрязли в неуемной роскоши (tryphe), поскольку они привозят свою пшеницу из Асса в Эолиде, халибонское вино из Сирии и воду из Евлея, которая является самой прозрачной из всех" (XV.3.22).
Этот обычай также осужден Плутархом[79]. Для большего морализаторского эффекта Элиан утверждает, что запасы, которые следуют за царем, и особенно вода из Хоаспа, "практически не использовалась, чтобы продемонстрировать его великолепие и роскошь"[80]. Но, подчеркивая показной характер царского каравана, автор указывает на одну из целей этого обычая: производить впечатление на народ. Пусть нынешний читатель попытается представить себе это множество четырехколесных колесниц, на которых были установлены серебряные сосуды, содержавшие воду для царя; колесниц, возможно, украшенных звенящими колокольчиками - так же были разукрашены катафалк Александра и шестьдесят четыре мула., которые его влекли[81]. Как это далеко от грубого македонского шлема, в котором рядовые солдаты принесли немного воды Александру, измученному жаждой в пустыне!

ЦАРЬ ХОЧЕТ ПИТЬ, ЦАРЬ ПЬЕТ!

Однако не было ли это сделано ради авторов сборников exempla? Некоторые анекдоты помещают Великих царей в бедственное положение, и там мы обнаруживаем самое прямое сопоставление с историей Александра, которую мы только что рассматривали. Вопрос по-прежнему тот же самый, но он ставится в рамках, специально предназначенных для Великих царей: как царь, привычный к такому изобилию и к такой роскоши, будет действовать, если, по какой-то причине, он не сможет иметь к ним доступ? Мы уже видели, как Сенека осудил Камбиза, который, когда его солдаты находились в ужасных условиях голода и жажды, сам продолжал спокойно пользоваться изысканными блюдами и великолепием своей драгоценной посуды[82]. В другой монархической басне выведен Артаксеркс II:
"Артаксеркс выступил собственной персоной против кадусиев с тремя сотнями тысяч пехотинцев и десятью тысячами всадников: захватив эту суровую страну, покрытую туманами и непригодную к посевам, которая питала своих воинственных и храбрых жителей только грушами, яблоками и другими необработанными плодами, он попал, вследствие своей неосторожности, в серьезные затруднения и опасности. Его армия не могла найти еды и не могла ничего подвезти извне: у них не было достаточно вьючных животных, которых расчленяли так, что голову осла можно было купить только за шестьдесят драхм; "ужин царя" не был готов, и оставались всего несколько лошадей: всех прочих съели" (Плутарх, Art. 24.2-3).
Фраза, использованная Плутархом, - "ужин царя не был готов", - предполагает, что повсюду должны были готовить еду для царя согласно принятым регламентациям. Но, в отличие от Камбиза, Артаксеркс не живет в роскоши рядом с солдатами, оставленными в нищете: напротив, он восхваляется за качества вожака, которые он проявил в течение похода:
"Царь показал в этих обстоятельствах, что трусость и вялость не всегда порождаются, как мы считаем обычно, наслаждениями и роскошью, а связаны с испорченной и низкой натурой, которая позволяет извратить свой дух. Действительно, ни золото, ни царское платье, ни украшения, которыми царь был всегда покрыт и которые стоили двенадцать тысяч талантов, не мешали ему страдать и переносить страдания, как любому из его солдат: колчан на спине, щит в руках, он сам шел во главе войск крутыми горными тропами, не пользуясь лошадью, так что вид его живости и силы придавал легкости его войскам, поэтому он покрывал каждый день расстояние более двух стадий" (29.9-10).
Достоинства персидского военачальника воспеты теми же словами, что и в многочисленных анекдотах, восхваляющих Александра: как Александр в Гедросии, так и Артаксеркс оставил коня, чтобы идти пешком, во главе войска, наравне с простыми солдатами[83]. Результат идентичен: царь передает войскам свою энергию и свой энтузиазм. В данном случае Артаксеркс представлен как анти-модель традиционного изображения персидского царя, погубленного роскошью его стола и постели, неспособного вести солдат в бой.
Именно напоминанием о все том же Артаксерксе Плутарх открывает обращение к Траяну, которое он поместил в заголовке своих "Apophtegmes":
"Артаксеркс, царь персов, о великий император Цезарь Траян, считал, что будет весьма царственным и щедрым получать, с милостью и добротой, маленькие подарки, а самому делать большие. В то время когда он ехал верхом, простой человек из народа, обычный житель, который не мог предложить ему ничего другого, предложил ему воду, которую он набрал в реке в горсть; Артаксеркс принял этот дар с удовольствием и улыбкой, соизмеряя ценность этого жеста с усердием дарителя, а не с полезностью дара" (Apophtegmes, 172в).
Существовал, очевидно, сборник монархических басен, построенных вокруг образа Артаксеркса II[84]. Этот анекдот рассказан со значительно большим числом подробностей Элианом, который располагает его в контексте обычаев персидских монархов:
"Жители мест, где царь проезжает во время своих поездок, предлагают ему подарки, каждый согласно его возможностям. Земледельцы, то есть все те, кто обрабатывают землю, мелкие ремесленники, не дарят ему ничего великолепного, ничего ценного: эти люди подносят ему говядину, овец, другие - вино. Когда царь проходит, каждый выставляет на дороге то, что он подготовил для подарка царю. Все это называется подарками и получается царем под этим названием. Самые бедные дарят молоко, сыр, финики, плоды по сезону и предметы своего ремесла" (Hist. Var. 1.31).
Затем Элиан иллюстрирует этот обычай историей бедного перса Синетеса, который был "расстроен при виде царя и вследствие уважения к нему, и к обычаю, который он не был в состоянии удовлетворить":
"Не имея под рукой ничего, что он мог бы подарить правителю, Синетес со страданием смотрел на преимущество, которое имели перед ним другие персы, и не мог выдержать стыда, что он был единственным, кто совсем не сделал никакого подарка царю. Затем он принял решение и изо всех сил побежал к реке Кир, которая бежала неподалеку, наклонился к воде и зачерпнул воду руками" (1.32).
Разумеется, царь принимает подарок с огромной благосклонностью и зовет Синетеса к ближайшему месту своего отдыха на дороге. Чтобы особенно почтить бедного человека, царь даже приказывает евнухам "подобрать подарок для Синетеса. Они прибегают - и вливают в золотой фиал воду, которую он принес в руках". Затем царь дарит Синетесу исключительные подарки - "персидское платье, золотой фиал и тысячу дариков", - сопровождая их следующим замечанием: "Царь желает, чтобы это золото доставило тебе такое же удовольствие, какое ему принесло твое желание не оставить его без твоего подарка - такого, по крайней мере, какой позволяли тебе твои обстоятельства. Он хочет, чтобы ты выпил воду Кира, набранную этим сосудом".
Другие истории о воде показывают Великого царя в критических обстоятельствах, порожденных потерей обоза или удалением от него во время похода или военного марша. В одной из подобных историй описывается тот же Артаксеркс после сражения при Кунаксе, в результате которого он положил конец узурпации его младшего брата Кира Младшего:
"Царь между тем умирал от жажды, и евнух Сатибарзан рыскал повсюду в поисках какого-нибудь питья: местность была безводная, а лагерь остался далеко. В конце концов ему встретился один из тех же жалких кавнийцев, который в худом бурдюке нес около восьми котил грязной и гнилой воды. Эту воду Сатибарзан забрал и подал царю, а когда тот осушил мех до последней капли, спросил, не слишком ли противно было ему пить. В ответ Артаксеркс поклялся богами, что никогда в жизни не пивал он с таким удовольствием ни вина, ни самой легкой, самой чистой воды. "И если, - прибавил он, - я не смогу разыскать и вознаградить человека, который дал тебе эту воду, пусть сами боги даруют ему и счастье, и богатство" (Плутарх, Art. 12.4-6).
Действительно, после сражения кавниец был найден и стал одним из получателей царских подарков: "Неизвестного и бедного, которым он был, царь сделал его могучим и богатым".
В другом анекдоте, у Элиана, в подобном же положении выведен Ксеркс. Рассказ начинается уже приводившимся осуждением чрезмерной роскоши и показного характера запасов Великого царя. Дальнейшая история призвана проиллюстрировать сюжет:
"Когда Ксеркс оказывается днем, мучимый жаждой, в пустынном месте, где интендантские службы не могли ничего ему предложить, глашатаи в лагере объявили, что, если у кого-то была вода из Хоаспа[85], он должен принести ее, чтобы дать попить царю. Оказался человек, у которого было немного такой воды; кроме того, она была испорчена. Ксеркс выпил ее и назвал благодетелем того, кто ее ему дал, потому что без этой воды он умер бы от жажды" (XII.40).
Во всех этих анекдотах обнаруживается общая схема: царь страдает от жажды, и обычный человек (солдат, крестьянин) предлагает ему несколько глотков воды, обычно немного мутной и плохой. Тем не менее, если сравнивать с историей Александра, мучимого жаждой, или с историей о жажде Артаксеркса, не имеющего возможности в ходе своей кадусийской кампании получить обычный "царский ужин", тон "персидских" анекдотов абсолютно личный, и их общественное и идеологическое значение является таким же.
Сначала, даже тогда, когда автор (Элиан) утверждает, что царь оказывается в месте, названном "пустыней" (Ксеркс), он не хочет сказать, что царь затерян с несколькими компаньонами посреди песков, искушаемый солнцем, в нескольких днях пути от ближайшего пункта снабжения; в использованном контексте термин eremos (переведенный словом "пустыня"), не должен вводить в заблуждение - он означает просто, что в непосредственной близости нет ни источника, ни шахты, ни проточной воды. Царь никоим образом не оказывается в суровой ситуации, которая могла бы подвергнуть опасности его жизнь. Причина жажды намного более приземленная и связанная с временными обстоятельствами: царь оказывается временно удаленным от серебряного сосуда, который следует за ним повсюду - либо потому, что его войско продвинулось вперед (Ксеркс), либо хозяйственные службы не могут послать телеги на поле битвы (Артаксеркс в Кунаксе), либо он спокойно едет верхом по дороге между двумя "царскими этапами", где хозяйственные службы тщательно подготовили царский стол (Артаксеркс II в Персии). Столь содержательная в истории Александра и его солдат, в этих персидских историях личная побудительная причина полностью отсутствует.

ДАР И ОБЯЗАННОСТЬ

Лишенные драматического напряжения, наши истории ощущают полное отсутствие эмоциональной нагрузки, которая имеется в истории Александра, умирающего от жажды, но отказывающегося выпить предложенную воду: здесь же контекст, в котором рассказывается о поступке солдат, настолько сценичен, что он ярко показывает подлинность глубины привязанности солдат к своему царю, и если, по версии Квинта Курция и Плутарха, отцы готовы пожертвовать жизнью своих сыновей ради царя, то, по всей видимости, отношения, которые связывают их с Александром, основаны не только на подчинении, но и цементируются также эмоциональными связями. Невозможно усмотреть никакого расчета - ни со стороны солдат, ни со стороны Александра, даже при том, что, будучи внимательным наблюдателем элементов военной жизни, Арриан не упускает возможности отметить, что этот эпизод свидетельствует также об исключительных способностях македонского царя в управлении людьми.
Напротив, в персидских историях не присутствует никаких следов истинных чувств. Солдатами и крестьянами, приходящими предложить воду царю, не выражается никакой спонтанности, никакого великодушия, никакого выражения человеческих отношений. "Дарители" скорее реагируют на просьбу, приказ или действуют согласно установленному правилу. В Кунаксе не сами солдаты направляются к Артаксерксу. Взаимоотношения устанавливаются при помощи евнуха Сатибарзана, приближенного царя, который взял на себя инициативу попросить солдат, и именно он приносит царю флягу, которую он "позаимствовал" у бедного солдата[86]; при этом возникают сомнения в том, что у того был выбор, и совершенно ясно, что ему не предложили самому подойти к царю! Если взять рассказ о Ксерксе, ситуация столь же ясна: глашатаи оповестили всех в лагере, что те, у кого еще осталась вода, приглашаются (или должны?) отдать ее царю, которого мучает жажда[87].
Еще более явно это Доказано в истории с крестьянином Синетесом, который предложил Артаксерксу несколько капель воды, зачерпнув ее руками в ближайшей реке. Элиан делает из этого образцовую иллюстрацию "персидского закона" (nomos persikos), о содержании которого он только что сообщил: этот персидский обычай фактически является царским законом, согласно которому любое лицо, встретившееся на пути царя, обязано принести и оставить подношение на краю его дороги[88]. Терминология Элиана (каждый делает подношение согласно своим возможностям) очень часто используется в контексте налогов. Здесь речь идет не о налогах в точном значении этого слова. Речь идет о подарках, но очень интересное объяснение, данное автором, уничтожает любую идею о спонтанности: "Все это называется термином "подарок" и получается царем под этим названием".
Невозможно было бы сказать лучше - в бухгалтерских регистрах империи подарки описываются наравне с налогами и пошлинами. Их предоставление принимает абсолютно обязательный характер - это доказывается паникой бедного крестьянина. Этот рассказ не только свидетельствует о соперничестве, возникающем между соседями за право стать тем, чей "подарок больше понравился царю", - он в большей степени иллюстрирует панический страх Синетеса не суметь соответствовать nomos. Есть чисто теоретическая разница, состоящая в том, что налог зафиксирован администрацией, в то время как каждый может сам оценить стоимость "дара", но можно сомневаться в том, что во втором случае наблюдалась большая свобода. В конечном счете простые персидских крестьяне не единственные, кто обязан выплачивать оброк во время прохождения царя: то же самое обязаны делать населенные пункты, и также "соответственно их возможностям", для того, чтобы снабжать стол царя и стол сатрапов[89].
Конечно, дарители вознаграждаются царем и в целом даже возводятся в ранг "благодетелей". Но, с одной стороны, каким бы престижным ни было это звание, оно имело реальную ценность только в том случае, если заинтересованный был включен в придворную иерархию, чего не было, разумеется, ни в случае бедного персидского крестьянина, ни рядового персидского солдата. Когда Плутарх пишет, что кавниец стал "могучим и богатым", это выражение не означает, что он был допущен в достаточно высокий разряд императорской иерархии. Его "могущество" и его "богатство" имело значение только для его старых товарищей по несчастью: это совсем не означает, что он стал чем-то отличаться от других рядовых солдат. Кроме того, не стоит забывать, что любой царский подарок, в том числе предоставление пышного звания, страдал неустойчивостью: его сохранение предполагало полную и бесконечную верность царю. Таким образом, обмен был весьма неравным: он еще сильнее увеличивал зависимость дарителя, который на некоторый момент был превращен в одаряемого просто вследствие того факта, что царь решил его вознаградить. Таковой же является история Синетеса: вода, которая ему дается в качестве ответного дара, не является, собственно говоря, его собственностью. По приказу царя "евнухи налили в золотой фиал воду, которую он принес в руках". Затем царь сообщает ему свое настоятельное желание: "Царь хочет, чтобы ты выпил воду Кира, зачерпнутую этим сосудом", - как будто вода не могла сохраниться, если ее не налить в сосуд, сделанный из драгоценного металла, что делает ее "царской водой". Можно представить себе трогательные результаты, которые поклонник Александра мог бы извлечь из такой ситуации: если бы он решил ее выпить, царь наверняка сам собрал бы воду своими руками и незамедлительно поднес бы ее к его рту!

О ДЕСПОТИЗМЕ ЦАРЯ

Эти exempla подпитывают хорошо известный сорт монархических басен, так как, по крайней мере в некоторых аспектах, они схожи с хорошо известной серией рассказов о встречах в деревне между царями и простыми смертными. Известно, какой успех в монархической литературе имеют нравоучительные басни о царях, пришедших инкогнито в лачугу крестьянина и разделивших с ними их простую трапезу. Давайте вспомним апофтегму Плутарха: во время охоты Антиох "удалился от своих друзей и слуг" и неузнанным разделил "в сарае трапезу с бедными людьми", которые свободно разговаривали с ним. Разговаривая на следующий день со своими приближенными, он поздравляет себя с тем, что "впервые слышит слова правды о себе"[90]. Здесь мы находим все ту же тему хороших советников и льстецов, столь часто упоминавшуюся в сюжетах, связанных с царскими советами[91]. Данный анекдот показался Гильому Бюде настолько важным и наглядным, что он включил его в свою книгу "Наставления принцам" (58v-60r), вставив его между exempla, призванных проиллюстрировать пути и способы правильного правления. Он был также упомянут в конце XVI века, в труде Камерариуса, который объединил множество различных exempla о замечательных принцах: "Их приключения начинались каждый раз с долгой охоты, в ходе которой принц, отделившись от своих спутников, терялся в лесу и ночью обретал убежище в крестьянском сарае, где его не признавали. Воспользовавшись такими обстоятельствами, неузнанный принц расспрашивал своих хозяев о том, что происходит на самом деле"[92].
Это повествовательное клише также было талантливо использовано Низами в "Книге о павильоне семи царевен". Недовольный методами правления своего визиря, царь Барам Гур находит отвлечение от забот в охоте. Он выехал один и без запасов еды, и вскоре начал мучиться жаждой: "Он ехал рысью, и жажда все сильнее мучила его, и он рыскал в поисках источника, чтобы пополнить запасы пресной воды: и чем больше он искал ее, тем быстрее таяла его надежда найти воду". Так он добрался до хижины старого пастуха, который предложил ему "войти и напиться", извиняясь за бедность. Пастух рассказывает всаднику историю своего пса, который, поддавшись любовному желанию к волчице, изменил своему хозяину, изменил долгу и позволил волчице пожирать овец. Царь тотчас же увидел в этом изображение своего визиря (собака) и его народа (овцы), и вернулся во дворец, съев немного хлеба и выпив воды. Он высказывает свою радость в следующих терминах: "Этот старый пастух научил меня править царством"[93].
Оставаясь в рамках иранской литературы, отметим, что некоторые апофтегмы и нравоучительные истории Саади также можно бесспорно отнести к данному типу литературных произведений, особенно первую главу "Бустан", посвященную теме "долга царей". Апологии, одна из которых описывает некоего Дара, "знаменитого царя", традиционно начинаются с формулировки: "Рассказывают, что царь, будучи на охоте, оторвался от своего эскорта", что позволяет ему не быть более изолированным в замкнутом кругу его министров и придворных, и, таким образом, вступить в контакт с простыми людьми. Царь с благодарностью принимает урок "правильной царской власти", который дают ему простые скромные люди. Действительно, советам льстеца или урокам философов царь должен предпочесть мнение, которое высказывает "простой человек, который искренне высказывается относительно его недостатков... Стоит опасаться за безопасность государства, властелин которого имеет меньше проницательности, чем последний из его подданных"[94].
Как подчеркивал Ж. Дахлия, фаблио очень часто встречается в монархической литературе исламских государств: "Всегда именно во время встречи вне стен дворца несправедливый, забывший о своем долге государь беседует с одним из своих подданных, понимает свои ошибки и встает на путь мудрости либо вследствие "случайной встречи", либо вследствие "инициативы султана"". Очень часто встречается анекдот, героем которого является либо Антиох, взятый из Плутарха, или Барам Гур у Низами: "Султан случайно отрывается от своего эскорта, например во время охоты, и оказывается, слабым, - голодным, без крыши над головой, потерявший все то, что является внешним признаком царской власти: таким образом, он находится в состоянии полного инкогнито. Один из его подданных оказывает ему гостеприимство, не зная о том, кого он принимает в своем доме, и герой слышит из его уст выражение верности и даже любви, которые правитель, после разоблачения своей анонимности, вознаграждает. Похвала справедливости правителя завершает сцену невольной искренности"[95].
Одной из определяющих черт этой истории является открытие для себя голодным и жаждущим царем простых блюд. Цари восхищаются возможностью попробовать и оценить продукт или блюдо, которые не входят в их обычное питание. Отсюда регулярно встречающиеся сюжеты: "Царь Артаксеркс взял богов в свидетели, что он никогда не пил ни вина, ни воды, столь прозрачной и чистой, как эта"[96]. Того же самого Артаксеркса, вынужденного довольствоваться "сухими фигами и ячменным хлебом" на обратном пути из своего кадусийского похода, - "беспорядочного бегства, во время которого его обоз был ограблен", - Плутарх заставляет произнести следующее замечание (явно радостным тоном): "Какого удивительного удовольствия, - говорит он, - я был лишен!"[97] Аналогичную реплику при достаточно близких обстоятельствах Цицерон приписывает Птолемею: "В ходе поездки в Египет он оторвался от своего эскорта и ему дали в сарае грубого хлеба: этот хлеб показался ему настоящим лакомством".[98]
В эти монархические басни вложено несколько смыслов. В них показывается хороший царь, охотно принимающий урок, преподанный ему простым крестьянином, наделенным здравым смыслом, но в то же время они делают простых подданных восхищенными соучастниками царского деспотизма. Невозможно лучше показать непреодолимую границу, которая отличает царя от простого подданного: встреча между одним и другим только сильнее подчеркивает ее незыблемость. Цари, одновременно несговорчивые деспоты и баловни, развлекаются положением, которое они полностью контролируют и которое не может никогда более повториться, иначе как по их собственному желанию или под влиянием внезапного каприза.
Что касается случая с персидскими царями, которым приносят немного воды рядовые солдаты, то он имеет совершенно иные свойства. Никто из участвующих в подобных историях царей не присутствует инкогнито, как это принято в других историях. С другой стороны, они никогда не отказываются пить по той причине, что другие люди из их свиты хотят пить еще больше, чем они: так, на поле битвы Артаксеркс выпивает всю воду, которую ему принесли, не задавая никаких вопросов. То есть они удовлетворяют вначале свою жажду, свое желание и свое удовольствие. Единственный из них (Артаксеркс) возвращает воду дарителю (Синетес), но оказывается, что эта вода, принесенная в подарок, в этом случае не призвана утолить царскую жажду. Очевидная простота поведения царя проявляется только на словах. В противовес Александру, которого восхваляют за то, что он решил "переносить трудности наравне со своими людьми"[99], или Артаксерксу, который в ходе кадусийской кампании "страдал и выносил трудности как любой другой"[100], это разделение пищи или воды с обыкновенным подданным не устанавливает, даже кратковременно, никакого ощущения равенства между людьми, которые оказались в одинаковых условиях человеческого существования. Продемонстрированные в подобных условиях отношения между царем и простыми людьми (рядовыми солдатами, бедными крестьянами) вписываются скорее в контекст власть/подчинение.

ЦАРЬ И ФИЛОСОФ

Анекдоты и апофтегмы подписывали также философские диалоги по вопросу власти и в то же время черпали оттуда вдохновение. Один из вопросов, обсуждавшихся во время подобных дебатов, состоял в том, чтобы понять, можно ли считать роскошную жизнь Великого царя завидной или нет. Полиакр, цитированный Арисоксеном в "Жизни Архита", считал прекрасным доказательством тот факт, что Великие цари могли приказать в любой момент приготовить для себя множество самых изысканных блюд, и пробовать их поочередно, одно за другим[101]. Мнение Диогена Киника, представленное Дионом Хризостомом в его "Речах" VI, было совсем другим. Он высмеивал практику бессмысленной роскоши персидских царей и не без иронии утверждал, что по примеру Великого царя, который переходил из столицы в столицу в зависимости от времени года, он сам имеет привычку делить свое время между Коринфом и Афинами! Он считал, что философ получает несравненно большее удовлетворение, так как Великий царь должен был проделывать огромный путь и таким образом проводить существенную часть зимы и лета в дорогах: "Говоря это, Диоген хотел привлечь внимание тех, кто восхищался богатством персидского царя и его всем известным счастьем, хотя в действительности в его повседневной жизни не было ничего из того, что они себе навоображали, так как многие возможности не были полезными, а другие были вполне доступны даже беднейшим" (§ 1-7).
Противопоставление царя и философа напоминает противопоставление обычая и природы. Свободный человек должен следить за ритмом времен года, а не перемещаться в течение всего года, чтобы убегать от тепла и холода, как это навязывает царский персидский обычай. Те у кого есть лишние богатства, не могут ими по-настоящему воспользоваться: они не находят даже никакого удовольствия в занятии любовью, так как они не ощущают в нем естественную страсть. Свободному человеку не нужно ни чересчур много есть, ни чересчур много пить; более того, он должен есть и пить только тогда, когда он ощущает голод и жажду. Таким образом, философ противопоставляет свой образ жизни правилам жизни Великого царя, который "потерял опыт естественной жажды (kataphysin)", тогда как, говорил он далее, "голод и жажда - наиболее эффективные и наиболее острые из всех приправ..... Он также утверждал, что испытывает большее удовольствие, утоляя жажду водой из проточного ручья, чем другие, пьющие вино" (§ 11-12).
В этом "киническом" ключе строится и критический комментарий Цицерона, который неоднократно упоминает Диогена в своих "Tusculanes". Он вводит туда образ Птолемея, "который никогда не ждал появления чувства голода, чтобы начать есть", а также Дария, "который, очевидно, никогда не ждал появления жажды, чтобы начать пить"[102]. Царские апофтегмы, о которых он сообщает, имеют своей целью проиллюстрировать рассуждение, похожее на то, что Дион вкладывает в уста Диогена: "Разве не ясно, что именно аппетит придает вкус всем продуктам?" Впрочем, совсем как Дион Хризостом, он использовал сравнение, которое философ любил сооружать между своим образом жизни и образом жизни персидского царя: "Он делал так, чтобы не испытывать недостачу ни в чем, в то время как его соперник не мог никогда иметь достаточно; удовольствия, которыми не удавалось насытиться его сопернику, ему самому не были нужны"[103]. В своей бочке Диоген потребовал у Александра не отнимать у него того, что природа дала всем: свет и тепло солнца[104].
Очень любопытно, что Дион не упоминает серебряных сосудов Великого царя, хотя они замечательно вписались бы в контекст. Причина, вероятно, в том, что он почти дословно привел речь, которую Ксенофонт использовал в "Агесилае"[105], где образ жизни царя Спарты противопоставлен образу жизни Великого царя, в том числе в том, как он справлялся с голодом и жаждой. Ксенофонт также не делает ни малейшего намека на серебряные сосуды Великого царя. Критический тон сюжета у него достаточно резок: "Что касается Персии, то люди носятся по всей земле в поисках того, что он мог бы выпить с удовольствием, тысячи других занимаются тем, что ищут, чем бы возбудить его аппетит". Этот образ был использован очень многими античными авторами и философами: помимо Ксенофонта, Атеней цитирует Теофраста, Теопомпа и Клеарха из Сол[106].
Согласно риторической логике, которой, начиная с самых древних времен, была приправлена историография восточных империй, цари заслуживают свой жребий, проводя все свое время в бесконечных пирах и попойках. Об этом свидетельствует, помимо других примеров, противопоставление, проведенное Юстинианом между Филиппом, который "любил умеренность и заложил основы всемирной империи", и Александром, который был виновен в несдержанности и "растратил всю славу этого великого труда"[107].
Таким образом, легко понять, что в целом в античной философии падение персидской монархии приписывалось роскоши Великих царей, что и проиллюстрировано примером последнего из них. Страбон осуждал пучину наглой роскоши, в которую впали Великие цари, желавшие употреблять в пищу только зерно из Асса в Эолии, вина из Сирии и воду, черпаемую из сузской реки Евлей[108], в то время как считалось общеизвестным, что Александр не стремился "собрать у себя всю роскошь мира, хороший стол и мидийских женщин, вина Халибона и рыбы Гиркании"[109]. Философ Клеарх из Сол в своем труде "Peri Ноп" ("Жизни"), писал об излишествах царского стола. Он описывал "Дария, того, кто был побежден Александром... Персидский царь щедро платил тем, кто предоставлял ему различные удовольствия, но он привел персидское царство к гибели, не понимая, что он погубил себя сам, еще до того момента, когда другие захватили его скипетр и были провозглашены царями"[110]. Справедливый приговор роскоши и излишеств, оскорблявших саму природу!

ШЛЕМ ПОЛИСТРАТА

В извлечении, предоставленном нам Атенеем, Клеарх не упоминает о реальном завершении жизни Дария, которое, что довольно любопытно, действительно связано с некоторыми историями о жажде и воде, в форме объединения басни и эпилога. В уже упомянутом пассаже в "Tusculanes", где он рассуждает о понятии реальности желания у эпикурейцев, Цицерон вводит некоторые исторические персонажи, которые остро нуждались в пище и воде. Мы уже упоминали о Птолемее, который, оторвавшийся от своих интендантских служб, получил удовольствие, "попробовав грубый хлеб в простой хижине". Затем появляется другой царь, о котором Цицерон рассказывает следующую басню:
"Дарий во время бегства выпил грязную (aqua turbida) воду, которую гниющие трупы сделали вонючей: он заявил, что никогда не пил ничего приятнее. Очевидно, он никогда не испытывал ранее жажды".
Эта ситуация настолько похожа на ту, которую описал Плутарх, говоря об Артаксерксе II, утоляющем жажду на поле битвы при Кунаксе[111], что можно спросить, не спутал ли просто-напросто Цицерон двух царей. Это вполне возможно, поскольку пользователи сборников exempla (каким является и Цицерон) прежде всего были озабочены тем, чтобы проиллюстрировать некое моральное понятие или позицию: они совсем не затрудняют себя научными проверками, которые в любом случае не смогут поколебать их уверенность в своей правоте. Также вполне возможно, что автор сборника просто приписал Дарию ситуацию, ранее связывавшуюся другими авторами с именем Артаксеркса, так как бегство армии с поля битвы при Гавгамелах происходило в крайне сложных условиях, которые Квинт Курций описывает в весьма драматичной сцене:
"Повсюду жажда мучила усталых и израненных солдат; тут и там, во всех ручьях, лежали на земле люди; они открывали рот, чтобы поток воды попадал в измученное горло; по мере того как они пили эту тинистую воду (aqua turbida), их утроба постепенно растягивалась под давлением ила... И не было никакой ямы, которую бы они не исследовали в попытках избавиться от мучительной жажды" (IV.16.12-13).
Для автора римской эпохи выражение "в бегстве" могло означать только Дария III. Сравнение текстов и выражений свидетельствует о том, что описание ситуации, в которую попал Дарий и описал Цицерон, относится к периоду бегства с поля битвы при Гавгамелах, то есть ко времени, когда Дарий не достиг дна пропасти отчаяния, по-прежнему оставаясь "все еще царем"[112].
Несколько месяцев спустя последние моменты жизни Великого царя описываются в другой истории с жаждой и водой, на сей раз бесконечно более трагической. В нескольких словах опишем сцену. Оставив Экбатаны незадолго до прибытия Александра, Дарий направился по восточной дороге, через Рей и Каспийские Ворота, и стал продвигаться, пересекая парфянские земли, по направлению к будущему Гекатомпилосу (Шар-и-Кумыш). Преданный своими приближенными, он вскоре был пронзен ударами заговорщиков, которые бросили его, истекающего кровью; кроме того, они поранили его упряжку, чтобы он не смог продолжить свой путь, так что животные, предоставленные самим себе, "ушли с военной дороги"[113].
И вот мы находимся в парфянских землях, регионе весьма суровом, особенно в разгар лета (июль), как об этом свидетельствует марш Александра в погоне за Великим царем: "По пути, когда он двигался со всей возможной скоростью, многие солдаты были оставлены позади, и много лошадей пало". Затем, когда он узнал, что лагерь Дария находится совсем близко, за Каспийскими Воротами, он еще больше ускорил темп движения, находясь во главе маленького элитного отряда, "имея только оружие и пищу на два дня". Затем темп движения оказывается почти невыносимым: "Александр идет коротким путем, который пересекал местность, совершенно лишенную воды"[114]. Трудность этой дороги также отмечена Полибием, рассказывавшем о походе, который вел тем же путем селевкидский царь Антиох III против царя Парфии Аршака:
"Аршак готовился к тому, что Антиох подойдет к этой местности, но он никак не ожидал, что тот осмелится пересечь со столь большой армией близлежащую пустыню, главным образом из-за отсутствия воды. В этом регионе вода нигде не выходит на поверхность почвы, но имеются многочисленные подземные трубы, которые связаны с шахтами, о которых не знают те, кто недостаточно хорошо знаком с этой страной" (Х.28.1-2).
Полибий ссылается на то, что мы сегодня называем qanats, подземными каналами, собирающими воду из водоносных слоев, которые они пересекают, и которые отводят ее довольно далеко, туда, где расположена деревня[115]. Иными словами, оставляя "военную дорогу", последний царский конвой отрезал себе легкодоступные водные ресурсы.
Давайте снова вернемся к рассказу Квинта Курция:
"Лишенные водительства, животные, которые везли Дария, оставили военную дорогу и, отойдя приблизительно на четыре стадии, остановились в долине, измученные жаждой и ранами. Неподалеку имелся фонтан; люди, которые знали страну, указали на него македонцу Полистрату, который направился туда, измученный жаждой; напившись воды, зачерпнутой своим шлемом, он заметил глубокие следы в телах умирающих животных. Он удивился, что их истребили, а не забрали с собой; наполовину мертвый..." (V.13.23-25).
К несчастью, пробел в рукописи не дает нам возможности узнать продолжение. Необходимо обратиться к другим авторам, которые знали одну или несколько версий смерти Дария. Арриан ничего не говорит по этому поводу[116], но другие авторы Вульгаты не упустили возможности предложить своим читателям крайне трогательный рассказ о смерти последнего Великого царя.
В тексте постоянно присутствует жаждущий солдат - он будет играть роль посредника между Дарием и Александром (рис. 46). Юстиниан не называет его
имени: "Солдат, отправившийся к соседнему источнику, нашел Дария в его колеснице, пронзенного ударами, но еще дышавшего"[117]. У Плутарха мы обнаруживаем Полистрата - это один из солдат армии Александра, который нашел повозку Дария:
"Они с трудом его обнаружили, изрешеченного ударами копий, распростертого на повозке и брошенного умирать. Между тем он попросил пить, и, когда он выпил свежую воду, он сказал Полистрату, который дач ему воды: "Друг мой, для меня верх несчастья принять службу, не имея возможности отплатить за нее; но ты за это будешь вознагражден Александром, а Александр будет отблагодарен богами за его великодушие по отношению к моей матери, жене и моим детям"" (Alex. 42.3-4).
Разумеется, читая параллельно рассказ Квинта Курция, мы не можем не заметить, что солдат протягивает Дарию свой шлем, наполненный водой из фонтана, по примеру солдат Александра в пустыне. В конце концов, именно Плутарх в целях усиления драматичности рассказа подсказывает нам эту параллель. Действительно, он вставляет историю Александра, спасенного его солдатами, в описание преследования Дария:
"Преследование было тягостным и долгим (за одиннадцать дней он проскакал верхом три тысячи триста стадий), и большая часть его солдат пала духом, главным образом из-за отсутствия воды. Именно в это время он повстречал македонцев, которые перевозили на спинах мулов воду, которую они набрали в реке. Эти люди, видя Александра, измученного полуденной жаждой, быстро наполнили его шлем и протянули его ему и т.д." (42.6-10).
Учитывая, что авторы Вульгаты параллельно описывают агонию Великого царя и преследование его Александром, читатель не может не увидеть повествовательной связи между обеими сценами: в то время как Александр, во всей славе и владея всем, сам, преднамеренно, выбирает дорогу по безводной местности, чтобы поторопить преследование, и в то время, как он отклоняет воду, предложенную ему в каске его же солдатами, Великий царь, побежденный, преданный своими приближенными, пронзенный ударами копий и измученный жаждой, пьет воду, которую предложил ему солдат Александра.

КОНЕЦ ИМПЕРИИ И УРОК ФИЛОСОФИИ

Такова последняя история о воде для Великого царя. В отличие от Александра, ни про одного из Великих царей не сказано, что он отклонил воду, предложенную солдатом или простым подданным. Но сколь велика разница между последним Дарием и его знаменитыми предшественниками! В то время как его армия погибала от жажды во время кампании в Центральной Азии, великий Дарий не пытался, как Камбиз[118], защищать только свое личное благополучие, черпая из запасов, которые хранились для него[119]. Он выполняет свой долг царя и просит богов о спасении всей своей армии:
"В восходе солнца, он поднялся на очень высокую гору, и повесил свое царское платье и тиару на скипетре, воткнутом им в землю. Он попросил бога Аполлона - если судьба персов состояла в том, чтобы быть спасенными, - послать им дождь. Бог его услышал, и на землю пал грозовой ливень"[120].
Какое отличие от басен, в которых появляются Ксеркс и Артаксеркс, но также и от рассказа Цицерона о том, как Дарий, преследуемый Александром после поражения при Гавгамелах, выпивает немного воды, чтобы утолить жажду, и говорит о приятном вкусе воды, набранной в ручье, полном трупов[121]! На пороге смерти ему уже не представляется возможным говорить хорошие слова о воде, которую ему принес Полистрат, поскольку он изнурен мучительной жаждой, вызванной жарой и смертельными ранами.
Даже при том что изображения царей, разделенные несколькими столетиями, весьма отличаются одно от другого, тем не менее описание конца жизни Нерона, вынужденного бродить по дикой местности, "через лесные заросли и кусты, по тропинке, заросшей камышами, и самому черпать воду из лужи", весьма похоже. Он выпил эту воду, сказав: "Вот таковы теперь прохладительные напитки Нерона"[122]. В этом нет никакого злословия, ощущается лишь явное отчаяние. Про Нерона говорили, что это он ввел в Риме технику охлаждения кипяченой воды путем погружения сосудов в снег[123]. В этой сцене Нерон ясно показывает, что времени его власти и великолепия окончательно пришел конец: он не располагает хотя бы сосудом - пусть даже из глины, - чтобы набрать воды в реке! В свою очередь, бедственное положение Нерона напоминает положение Помпея при бегстве с поля битвы при Фарсалах, рядом с которым ему пришлось оставить свой лагерь со всеми удобствами - с уборными и роскошным столом: "Желая пить, он бросился ниц на землю, чтобы выпить воду из ручья"[124].
Образ побежденного и бегущего царя или военачальника, лишенного даже сосуда, из которого он мог бы пить, и вынужденного пить прямо из лужи или реки, чтобы утолить мучительную жажду, и при этом черпать воду руками, несомненно, является ярким изображением резкой перемены в судьбе, демонстрирующий внезапное исчезновение блестящего, но такого временного царского великолепия. В отношении царя, "который никогда не дожидался жажды, чтобы напиться", и при дворе которого немилость обозначалась приказом придворному использовать для питья кубок из глины[125], этот образ означает духовную победу философа, который по своей воле, а не по принуждению, предпочитает утолять жажду водой из простого ручья, а не наилучшим из вин.
Последняя жажда и последний глоток воды Дария символически означают намного больше, чем то, чем они являются. Даже в мирном изображении, навязанном впоследствии, картины мирного перехода власти от побежденного к победителю, речь все равно идет о сцене, представляющей конец империи. Элиан сделал трогательной сцену, в которой рядом с умирающим Великим царем оставался только его пес[126]. При этом за счет изображения нищеты деспота, прежде имевшего не только все необходимое, но и даже много лишнего, сцена становится просто драматической.
"Азиатская роскошь" находится очень далеко, в особенности серебряный сосуд, заполненный водой из Хоаспа, который в глазах греческих авторов был наиболее ярким символом излишества. Прочесывающие весь персидский лагерь в поисках Великого царя солдаты Александра "повсюду проходили мимо брошенных куч серебра и золота и шли вдоль массы телег, на которых возили женщин и детей, и брошенных теперь своими возницами"[127]. Обоз "со всем тем, от чего Великий царь никогда не удалялся даже в походе" становится просто брошенными обломками, а серебряный сосуд заменил железный шлем!

---

[1] . Квинт Курций III.3.8–25. Об обычаях можно также посмотреть в тексте Jamblique, недавно переведенном и прокомментированном P. Goukowsky. Кортеж, 1998.
[2] . Повозки на четырех колесах, следует отличать от повозки на двух колесах (см.: Геродот VII.41).
[3] . См. пример речи, которую произнес Барер перед Комитетом общественного спасения 26 июля 1793 года, в день, когда вандейские бунтовщики («разбойники») потешались над революционной армией: «Ваша армия похожа на армию персидского царя. Она тащит сто двадцать повозок обоза, в то время как разбойники идут со своим оружием и куском хлеба в сумке. Никогда вы не сможете их победить, пока не научитесь их способу сражаться!» Барер, похоже, говорит, подражая Харидемосу, подчеркивавшему, что солдаты Александра научены «дисциплине, изученной в школе бедности» (Квинт Курций III.2.12–15; ниже)! Барер, возможно, ознакомился с речью Харидемоса при помощи длинной ссылки и комментария Роллена (IV,42–46).
[4] . Квинт Курций III. 11.20: поп belli, sed luxuriae apparatus.
[5] . Квинт Курций VI.23: adluxuriam magis quam ad magnificentiam...
[6] . Тот же сюжет у Плутарха в «Александре», 40.1; чтобы еще сильнее восхвалить простоту жизни Александра, Плутарх цитирует некоторых из своих компаньонов, описывающих контрпримеры, среди которых «Hagnon de Teos, который носил обувь с серебряными гвоздиками»; exemplum повторен Атенеем XII.53Эс (цитируя Филарха и Agatharchide Книдского) и Элиана. Varia Historia 9.3.
[7] . Avaro potius hosti praeda optabilis. Там же высказывание следует из exemplum и иллюстрирует его. Сравнить с: Тит Ливии IX. 17: praedam verius quam hostem... (армия Дария); Квинт Курций V.1.6: mox futura praeda sibi... (армия Александра, пресыщенного трофеями и ожидаемая Дарием).
[8] . См.: Платон. Законы VI.777–780.
[9] . Валерий Максим III.7 ext.8: Другу, который хвалил мощь стен его городка, спартанец отвечает: «Если вы их сделали для женщин, браво! Если это для мужчин, стыд вам!»
[10] . Арриан II. 11.9–10: espolyteld diaitan.
[11] . Квинт Курций приводит там несколько ниже список (III. 13.12–15): истинное Кто есть кто персидского высшего света. Л
[12] . Атеней XI.781f-782a Цифры очень впечатляющие, так как в целом они составляют около четырех тонн.
[13] . См. также: Гераклеиды, цитированные Атенеем IV.145d: «Во все время ужина Великого царя наложницы (pallakai) поют и играют на лирах; одна из них играет соло, другие поют хором».
[14] . Атеней XII.545f.
[15] . Элиан. Животные 1.10.
[16] . Лукиан. Фарсалы VIII.397–399.
[17] . Аммиан Марцеллин XXIII. VI.76.
[18] . Диодор XVII.77.6–7; сравни: Квинт Курций VI.6.8 (HEP 292–295).
[19] . Атеней XIII.557Ь.
[20] . См.: Тацит. Истории 111.40.
[21] . Тит Ливии. Римская История IX. 17: mulierum ас spadonum agmen trabentem... praedam verius quam hostem.
[22] . Геродот III. 17–26.
[23] . См.: HEP 297–309, в особенности стр. 298,301–302 (маленькие птицы) и 307–309 (посуда).
[24] . Престижное звание «придворный» предоставленное нескольким десяткам людей, которым македонский царь отмечал также свою к ним милость.
[25] . Цезарь. Гражданская война 3.96: miserrimo ас patientissimo exercitu... luxuriem.
[26] . Плутарх. Александр 24.3: diaites barbarikes... ton Person plouton.
[27] . Александр 22–23.
[28] . Использованный термин (anandria) означает трусость на поле битвы.
[29] . Плутарх. De Fortuna Alexandri 11,11,342А, сравнивать с Александр 23.9.
[30] . Страбон XV.3.22; см. также: Валерий Максим IX. 1, ext.3.
[31] . Диодор XVII. 108.4; Валерий Максим IX. 1.2.
[32] . Плутарх. Александр 23.9.
[33] . Ксенофонт. Анабасис 1.9.20–28, в особенности 25–26.
[34] . Фронтин IV. 1.6.
[35] . См.: Атеней XII.539d-f; Элиан. Varia Historia IX.3; Полиен IV.3.24.
[36] . Плутарх. Александр 57.5: о epi ton stromatophylakon tdtagmdnos.
[37] . Арриан. Анабасис VI.25.5: ten kataskeuen ten basilikdn xumpasan...
[38] . Плутарх. Эвмений 2.6–7.
[39] . Stratagemata IV.3.10.
[40] . Квинт Курций VI.6.14: cum grave spoliis apparatuque luxuriae agmen vix movetur...
[41] . Плутарх. Paul-Emile 12.11–12.
[42] . Квинт Курций VI.6.15–16.
[43] . См.: Арриан. Анабасис III.14.4–6; Квинт Курций IV. 15.9–12.
[44] . Квинт Курций IV. 16.28: jacturam saecinarum inpedimentorumque... in ipsa acie...
[45] . Квинт Курций IV. I5. I2.
[46] . Фронтин. Военные хитрости IV.3 (de continentia), l (Катон),9–10 (Сципион. Александр).
[47] . Плутарх. Артаксеркс 24.9–10.
[48] . Фронтин. Военные хитрости IV.6.3.
[49] . Лукиан. Фарсалы IX.590–594; 616–618.
[50] . Арриан. Анабасис VI.25.3.
[51] . Квинт Курций VII.5.9–10
[52] . Плутарх. Александр 42.6–10.
[53] . Фронтин. Военные хитрости 1.7.7.
[54] . Квинт Курций IV.7.5–16; Плутарх. Александр 26.10–13; 27.1–4; Арриан III.3.3–6.
[55] . Полиен. Stratagdmata IV.3.25. Рассказ явно внушен рассказом Арриана.
[56] . Плутарх. Александр 40–42 (41.1).
[57] . Квинт Курций III.6.19–20.
[58] . Там же. 42.6–10; но в ходе окончательного преследования Дария известно, что Александр окружил себя войском закаленных всадников (Арриан I 11.20), на последнем этапе, когда он перешел на безводную дорогу, превратив даже пехотинцев во всадников, (21.8).
[59] . Квинт Курций V.7.12; см.: Плутарх. Александр 42.8–9: «Он взял шлем в руки, но, бросив взгляд вокруг, он увидел, что все всадники повернули головы и смотрят на питье. Тогда он отдал воду, не выпив ее, и, поблагодарив тех, кто ее ему предложил, сказал: «Если я выпью ее один, эти люди падут духом».
[60] . Атеней II.45a-b (basilikon hydor elaphrotaton kai hediston).
[61] . Квинт Курций V.2.9 (delicata aqua).
[62] . Страбон TV.3.22 (elaphrotaton).
[63] . Атеней II.45c, цитируя Полибия.
[64] . Там же. 11.41 f, цитируя Теофраста.
[65] . Плиний. Естественная история XXXI.21.35.
[66] . Атеней И.46Ь.
[67] . Плиний. Естественная история XXXI.23.40, читать с подробными объяснениями, предложенными J. Serbat, переводчиком Плиния в Коллекции Университетов Франции, Художественная литература, Париж, 1972, стр. 126–137.
[68] . Ксенофонт. Киропедия 1.3.9.
[69] . Диодор XVII.5.6.
[70] . Плутарх. Артаксеркс 19.9.
[71] . Повествование о «пьющих воду» включено в «Ночи Рамазана» (Поездка на Восток, «GF» Париж, 11(1980): 215–221; ссылка взята на стр. 216). Пребывание в Константинополе датируется 1843 годом.
[72] . Плутарх. Александр 36.4.
[73] . В «Похвале Стиликону» III. 157–158, в400 г. после Р. Х., Клавдий использует сходную формулировку, включая в нее изображение потребления; в приметы римского территориального доминирования входит способность «пить из Роны, как и из Оронта»
[74] . Геродот VII.83.
[75] . Элиан. Животные XVII.36; Сенека. De Ira 111.20 (Камбиз в Египте); явное сближение с Геродотом VIL128 (армия Ксеркса).
[76] . Страбон XVI. 1.3; Плутарх. Александр 31.6–7-
[77] . См., например: Квинт Курций V.6.3, описывающий богатства Персепо-ля, среди которых находится накопленное царское имущество, собранное «не для использования, а для показной роскоши (supellex поп ad usum, sed ad stentationem luxus comparata).
[78] . Плутарх. Александр 40.2: doulikotaton... to tryphan... basilikotaton de to ponein... См.: HEP 311–313.
[79] . Moralia 342A.
[80] . Элиан. Пестрые рассказы XII.40: polyteleia kai alazoneia
[81] . Диодор XVIII.26.6 и 27.5.
[82] . Сенека. De Ira 111.20.
[83] . См.: Арриан VI.26.1.
[84] . См. также: Плутарх. Артаксеркс 4.4–5 (идентичный Элиану 1.33), и 5.1 (идентичный Элиану 1.32 и истории, о которой повествуется в самом начале Apophtegmes); эта история имела также большой успех в византийский период: см.: К. Alpers. Xerxes und Artaxerxes, 1969.
[85] . Уточнение «вода Хоасп», по моему мнению, добавлено Элианом для логичности своего описания: другие истории показывают, что цари готовы пить любую воду, если они испытывают жажду.
[86] . Плутарх. Артаксеркс 12.4–6.
[87] . Элиан. Пестрые рассказы XII.40: использованный термин (глагол kerusso в прошедшем времени) допускает тот или иной перевод; но контекст одновременно повествовательный и синтаксический явственно вводит понятие обязательства.
[88] . О терминологии nomos (persikos) в греческой литературе, и вероятных elamite и вавилонских эквивалентах, см.: HEP 526–528,537,797–799,981–983; о формулировке kata ten (eautou) dynamin (Элиан, Пестрые рассказы 1.31), см. примеры, отмеченные в HEP 956–957. Текст Элиана дает особенно много для обсуждения дифференциации подарков/податей в ахеменидской империи (см. HEP 406 sq). Относительно системы царских подарков в Персии и о статусе благотворителей, см. многочисленные исследования в HEP, в особенности стр. 314–350, 359–366, 948–952.
[89] . См.: Теопомп, процитированный Атенеем IV.145a (HEP 413–414)
[90] . Плутарх. Апофтегмы 184DE.
[91] . См. стр. 302–304.
[92] . Y. – M. Вегсе. Скрытый царь, 1990, стр. 276, и вся глава VI: «дальновидный царь».
[93] . Низами. Книга о павильоне семи царевен, перевод М. Барри, 2000, стр. 439–446.
[94] . Саади. Boustan или Фруктовый сад (перевод Барбьеде Мейнар), Париж, 1880, стр. 35–46 (Дара и табунщик),60–64 (увечный Осел).
[95] . J. Dakhlia. Царский диван, 1998, стр. 166–167 и 266.
[96] . Плутарх. Артаксеркс 12.6.
[97] . Плутарх. Moralia174A.
[98] . Цицерон. Tusculanes V.33.97 (с множеством других exempla, предназначенных для иллюстрирования морали о границах удовольствия, получаемого от еды).
[99] . Арриан VI.26.1: en isoteti. См.: Квинт Курций III.6.19–20: inter ipsos.
[100] . Плутарх. Артаксеркс 24.10
[101] . Атеней 545 d, f.
[102] . Цицерон. Tusculanes V.33.97.
[103] . Tusculanes V.32.92: quibus nunquam satiari ille posset.
[104] . Встреча Александра и Диогена скорее всего вымышленная, была очень популярна и очень часто упоминалась. См.: Хэмилтон. Комментарии 32.
[105] . Агесилай 9.3–5.
[106] . См.: Атеней IV.144b-f; 145а; XII.529d.
[107] . Юстиниан ГХ.8.4,20–21.
[108] . Страбон XV.3.22.
[109] . Плутарх. De Fortuna Alexandri 11.11 (342А)
[110] . Атеней XII.529b; exemplum использован Валерием Максимом (IX. 1, ext.3), но в этом случае в этом эпизоде упомянут Ксеркс, и не Дарий III. О Клеархе, ученике Аристотеля, и его интересе к «варварской мудрости», см.: Л. Робер, Opera Minora Selecta.1989, стр. 441–454.
[111] . Плутарх. Артаксеркс 12.6, где hedeos довольно точно соответствует iucundius.
[112] . Квинт Курций IV.16.15: «Из соседних деревень ясно слышались крики (ululatus) стариков и женщин, которые, по варварской моде (barbaro ritu), приветствовали Дария, который все еще был их царем (Dareum adhuc regem clamantium)». Использованный термин (ululatus) может также позволить думать, что люди оплакивают скорее погибших в сражении (см. также стр. 398, п.6).
[113] . Квинт Курций V.13.23.
[114] . Арриан III.20–21 (выдержки).
[115] . О пассаже Полибия см. мой труд в: P. Briant (ред.). Орошение и осушение в античности. Qanats и подземные трубопроводы в Иране, Египте, и Греции. Сборник Persika 2, редакция №Thotm№, Париж, 2001, стр. 15–40.
[116] . См.: III.21.10: «Дарий вскоре умер от ран, прежде чем Александр смог его увидеть»
[117] . Юстиниан XI.15.5.
[118] . Сенека. De Ira 111.20.
[119] . См.: Страбон XVI.1.3; Плутарх. Александр 31.6–7.
[120] . Полиен VII.11.12. Аполлон в данном случае есть греческий эквивалент иранского бога бури (HEP 251–252,941).
[121] . Цицерон. Tusculanes V.33.97; сравнить с Квинтом Курцием IV. 16.12–13. В своем «Дневнике» (1561), Жан дела Тайль «цитирует» таким образом реплику Дария: «О, напиток несравненно вкусный, / я не пил никогда столь превосходного напитка» (около 1644–1645). Не будучи историком, не зная текста Цицерона и желая, без сомнения, вставить столь эффектную реплику в сцену, столь соответствующую его драматургии, автор связывает этот эпизод с ситуацией, когда Дарий умирает на руках Полистрата.
[122] . Светоний. Нерон 48.5.
[123] . Плиний. Естественнная история XXXI.23.40.
[124] . Плутарх. Помпей 73.3.
[125] . Ктесий, упомянутый Атенеем XL464 a: kerame is poteriois.
[126] . Элиан. Животные VI.25.
[127] . Плутарх. Александр 43.2.