Чтобы выявить тенденции, определявшие суждения о Дарий III и его империи, необходимо рассказать, как рассматривались этот персонаж и его действия с тех пор, как в первые десятилетия XIX века стали расширяться исследования Античности на документарной и филологической базе, которые старались сделать в рамках "науки об Античности" (Altertumswissenschaft) достаточно прочными и строгими. Однако, мы увидим, до какой степени некоторые из суждений и интерпретаций, высказанных в более ранние времена, не подвергались практически никаким сомнениям - ни в обосновании, ни в выражении.
Даже если бы Дарий как самостоятельный персонаж привлекал бесконечно меньше внимания, можно было бы сказать, - как мы говорим это регулярно по поводу Александра, - что каждый историк придумал своего Дария. Поскольку еще со времен Античности имелось два изображения Александра, одно - положительное, а другое - отрицательное, так существует и два полностью противоположных портрета Дария, созданных специалистами по греческой истории и специалистами по истории персидской: изображение царя, полного достоинств, столкнувшегося с неразрешимой задачей, и изображение подлого и недостойного царя, оказавшегося неспособным защитить свою честь и честь своей страны.

ДО ОБРАЩЕНИЯ К ИСТОРИИ

Тому, кто пытается создать историю темы и/или образа, всегда сложно определить точку отсчета. В данном случае очень соблазнительно обратиться к XIV веку и упомянуть не слишком прогремевшее произведение Бокаччо (1313-1375), опубликованное на латинском языке под названием "De caslbus virorum illustrium" и переведенное на французский язык Лораном де Премьерфэ под названием "Благородные неудачники". Среди персонажей с трагической судьбой Бокаччо не упустил вывести нашего Дария ("De Darlo Persarum rege", книга IV, глава VIII).
Представленный (неправильно) как сын и преемник Оха (Артаксеркса III)[1], Дарий показан как наиболее могучий из людей своего времени, что, по контрасту, позволяет автору повести свой рассказ о несчастливой судьбе персидского царя. Дважды разгромленный в ходе целой вереницы сражений и два раза бежавший, Великий царь укрывается в Вавилонии и пытается вести переговоры о возвращении попавших в плен принцесс крови. Увидев, что договориться с Александром невозможно, он готовит войско и в третий раз встает лицом к лицу с македонской армией. Снова потерпев поражение, Дарий хочет покончить с собой, но в этом ему мешают его близкие, и он бежит, взяв с собой несколько спутников. Он направляется в Парфию, скорее как заключенный, чем как царь: он связан позолоченными путами и его везут в повозке. Вскоре его смертельно ранит Бесс, "самый близкий из его друзей". Умирающего от жажды, его спасает неизвестный персидский солдат, которому он высказывает свою последнюю волю. "Таким был конец столь великого, могучего и богатого царя". Однако он не был оставлен без погребения. Персидский солдат сумел убедить Александра, и тот пришел почтить останки своего врага и приказал организовать "торжественные царские похороны согласно персидским традициям".
Очевидно, различные эпизоды жизни Дария прямо позаимствованы у Орозия, который по совету Августина Иппонского в первых десятилетиях V века составил "Историю" ("Против язычников"). Он пространно пересказал предшествующих авторов, в частности, кратко изложил "Обличительные истории" Трога Помпея, записанные Юстинианом. Царствование Филиппа и его сына Александра представлены там очень негативно: "Александр был бедствием, и наиболее ужасным, для всего Востока... Он ненасытно жаждал человеческой крови, и для него было неважно, кровь ли это врагов, или даже его союзников... Он умер в Вавилоне, когда, все еще томимый этой неутолимой жаждой, выпил яд, поданный ему слугой-изменником". Это он ответственен за те катастрофы, что обрушились на Дария и его царство. Именно у Орозий Бокаччо позаимствовал оценку решения Александра о похоронах своего врага: "Суетная жалость" - писал Орозий, который, в отличие от Юстиниана, хотел высказать свой негатив тому, что он представляет как "жестокий плен, в котором македонский царь держал не только мать Дария и его супругу, но даже двух его дочерей"[2]. Понятно, что, по контрасту, неистово враждебный взгляд на приключения Александра отбрасывал трагическую тень на изображение его врагов, особенно на образ Дария, а также на некоторых из его друзей, например Каллисфена, о печальной судьбе которого Бокаччо рассказал в другой главе. Произведение Орозия было широко распространено и использовалось задолго до Бокаччо, в частности, в очень популярной "Истории с древних времен до Цезаря", опубликованной между 1206 и 1230 годами.
Эта тема непостоянства фортуны встречается у многих авторов того времени, и на них произведение Бокаччо порой оказывало некоторое влияние - например, на Лидгейта с его "Падением принцев" (Fall of Prince). В этом произведении также заметно знакомство с Квинтом Курцием и Валерием Максимом. Другой пример - Петрарка и ужасный портрет македонского завоевателя, который он нарисовал в своем "De Viris Illustrious*. Бокаччо много читали во Франции, так что его произведение смогло вдохновить молодого автора трагедий, Жака де ла Тай, (умершего в 1562 году в возрасте двадцати лет), который отлично знал греческий и латинский языки. Спустя чуть более десяти лет после его смерти, в 1573 году, два его произведения, "Дарий" и "Александр", были опубликованы его братом. В первом речь идет о трагической судьбе последнего персидского царя. Сюжет охватывает очень короткий период, от поражения при Гавгамелах (октябрь 331 г.) до смерти (июль 330 г.). Несчастный царь и персидский хор встречаются и в других трагедиях, например, в "The tragedy of Darius* сэра Уильяма Александера, впервые опубликованной в Эдинбурге в 1603 году, или в пьесе "Darius, King of Persia*, сыгранной в Королевском театре в 1688 году. Дарий-Кодоман является также героем пьесы Тома Корнеля "Darius", изданной в 1659 году.
В пьесе Жака де ла Тай царь произносит длинный монолог, который составляет 1-ю сцену I акта. Он оплакивает свою судьбу, обращаясь к вымышленному собеседнику:

Я вижу жалкое состояние Тиранов,
Я, кто был Царем Царей, кого все боялись,
Перед которым весь Восток стоял на коленях,
Теперь отвергнут, беглец, задавленный неприятностями,
Теперь я притча во языцех и игрушка в руках Судьбы...
Скитаясь по пустыне, я все бегу (стихи 7-12; 47).

Он упоминает своего македонского победителя, который развращает свою душу и впустую тратит силы на наслаждения, которые совсем недавно принадлежали ему самому:
Увы! ты теперь наслаждаешься в моих царских дворцах, Теперь ты грабишь,
Мое имущество и мои сокровища, и тебя изнеживают
Почести и удовольствия, игры с моими наложницами (стихи 43-46).

Затем начинаются разговоры с приближенными, которые остались ему верны - среди них Артабаз, евнух Бубас и грек Патрон, и многочисленные разговоры между заговорщиками Бессом и Набарзаном, в то время как "хор персидских воинов" воспевает величие Персии и разоблачает бесчестных заговорщиков. В конце пьесы Дарий обменивается речами с Полистратом, который приносит воду своему жаждущему хозяину. Александр появляется на сцене в V акте. Хор в своем последнем выступлении называет его Великим, поскольку своим мужеством он заслужил того, чтобы "управлять Вселенной".
Начиная с этого времени устанавливаются некоторые положения и образы. Хотя в трагедии Жака де ла Тай заглавная роль была отдана Дарию, Великий царь в действительности не является главным действующим лицом. Сцены, где он появляется, дискутирует или произносит монолог, не являются попыткой его реабилитировать или хотя бы воспеть его достоинства. Он скорее эмблема и красноречивый свидетель превратностей судьбы и того, как люди античности принимали или не могли принять свою трагическую судьбу. Как утверждает М. Г. Лонги, единственный и настоящий герой произведения - Александр:
"Персонаж... доминирует в произведении в ореоле всего своего могущества: выход на сцену в пятом акте на самом деле подготовлен всем ходом пьесы. Дарий читает монолог, ярко живописуя свою несчастливую судьбу, судьбу своей матери и своих детей, попавших в руки врага, а также смерть жены, пленницы Александра" (стр. 279).
Хорошо заметна идентичность источников, использовавшихся обоими авторами. Если отбросить Орозия, то любимый автор - это Квинт Курций, чей труд ("История Александра") был необыкновенно распространен, особенно начиная с XV века, благодаря переводу Васке де Люцена (1468), который оставался очень популярным в течение приблизительно двух веков, прежде чем был опубликован перевод Вожела после его смерти в 1653 году. В зависимости от моральных и литературных допущений, к которым мы еще вернемся, он был единственным, кто вводит читателя в лагерь Дария между сражением при Гавгамелах и смертью царя[3], и одним из тех, кто, наряду с Юстинианом и Плутархом, дал волнующее описание смерти Дария. С другой стороны, Юстиниан и Диодор - единственные, кто приписывает Дарию воинские подвиги, совершенные еще до воцарения под именем Кодомана (Юстиниан). Речь идет о победоносном поединке с кадусийским военачальником.[4] Мы находим подобное упоминание, например, в "Дарий" Тома Корнеля (акт I, сцена 3), где введены "Кадусии, побежденные в стольких битвах":
Кодоман всегда был опорой нашего войска...
С тех пор как добрая судьба, милосердная к персам,
Задержала среди нас этого неукротимого героя,
Наши наиболее жестокие враги, окружавшие нас со всех сторон,
Разбиты и бежали, и, похоже, думают только о мире.
Затем, не без некоторой напыщенности, Кодоман сам описывает в следующих терминах услуги, оказанные королю Оху: "Три соседних скипетра я завоевал для вас, / вы правите сотней народов благодаря мне... / Египет, Армения будут тому свидетельством, / Моих благородных трудов они достойные плоды" (II, 3).
Речи и реплики Дария и его товарищей в пьесе Жака де ла Тай являются всего лишь почти буквальным переводом речей, которые можно найти у Квинта Курция. Именно у Квинта Курция, Юстиниана и Плутарха встречается персонаж по имени Полистрат, солдат Александра, который обнаружил смертельно раненного Дария. Герой пьесы практически ни в чем не отдалился от прототипа; единственно, в подражание Бокаччо, он делает из Полистрата персидского солдата: возможно, просто потому, что таким образом оба персонажа могут говорить на общем для них языке[5]. Именно эта традиция теперь определяет точку зрения на Александра и Дария.
Напротив, "Анабасис" Арриана, переведенный Пьетро Паоло Вер-Джерио на латинский язык в 1430 году по поручению императора Сигизмунда, осмысленный султаном Мехмедом Завоевателем в 1460 году и позднее переведенный на французский язык Никола Перро д'Абланкуром в 1646 году, относится к памяти Дария намного более критически. В предисловии Абланкур не упустил возможности подчеркнуть казавшееся ему несомненным превосходство Арриана перед Юстинианом, Диодором и Квинтом Курцием, особенно для тех, кто интересовался историей великих вождей. Авторов же вроде Жака де ла Тай более интересовала жизнь, и еще более - трагическая смерть героев.
Гегемония традиции Вульгаты и Орозия[6] и, если смотреть шире, древней нравоучительной историографии (в частности, Валерия Максима), объясняет, почему изображение Дария соединялось чаще всего с темой каприза фортуны. Эта тема была очень любима Квинтом Курцием, который охотно и весьма патетически использовал ее. Эта гегемония позволяет понять, что в момент, когда в
Европе выбирались и печатались первые книги по древней истории, доминирующий образ последнего персидского царя являлся "романтической фигурой", сильно отмеченной пафосной болтливостью, стремящейся к тому, чтобы восприниматься трогательно. Это отношение легко вписывается в общее направление морализаторских историй, получивших широкое распространение в XVII-XVIII веках. При этом энергично и без тени сомнения клеймятся серьезные пороки, проявленные Александром после смерти своего противника. Этот "патетический романтизм" будет разоблачен теми из историков, кто в XIX веке попытается встать на "беспристрастную" точку зрения.

ОТ ДРОЙЗЕНА ДО БОССЮЭ И ОБРАТНО

Можно считать, что в основании современных исследований завоеваний Александра стоит фигура Д. - Г. Дройзена. Он родился в 1808 году в Пруссии и посвятил большую часть своей жизни исследованию исторического периода, который до тех пор крайне недооценивался и которым многие пренебрегали - периода, который начался поражением Афин от Филиппа II (338 г.), а затем развился в деяния Александра. Значимость этого периода он видел в противопоставлении Запада и Востока. Именно с исследований Дройзена начинается историографическое исследование периода, называемого эллинистическим. Его труд, опубликованный сначала на немецком языке (между 1833 и 1843 гг.), а затем в виде журнальной публикации в 1877-1878 годах, был переведен на французский язык в 1883 году под названием "История эллинизма", первый том которого был посвящен Александру Великому.
Согласно вполне классическому плану, Дройзен представляет вначале главных действующих лиц, предоставляя приблизительно двадцать страниц истории Великих царей, начиная с Кира, и ситуации в империи на момент воцарения Дария III. Хотя последний из Великих царей не занимает в повествовании особого места, и хотя Дройзен указал на свою нерешительность относительно начала войны, он описал царя достаточно положительно. Стоит полностью процитировать его суждение, поскольку, как мы увидим, это мнение повторяли все последующие поколения историков, иногда даже почти дословно:
"Бразды правления были в руках такого царя, какого у персов не было уже давно; красивый и серьезный, такой, какого азиаты охотно представляют себе в качестве своего правителя: милостивый для честных, наделенный всяческими достоинствами своих великих предков, свободный от безобразных недостатков, "которые испортили жизнь Оха [Артаксеркса III] и привели империю к гибели". Казалось, что Дарию предначертано излечить полученную им империю от ран, не нуждаясь ни в преступлениях, ни в пролитии крови. В начале его царствования не было ни одного мятежа... От ионических берегов до Инда Азия, объединенная благородным Дарием, казалась в такой безопасности, какой не было уже давно. И однако этому царю пришлось стать последним из потомков Кира, царствовавших над Азией. Казалось, что требовалась невинная жертва, чтобы искупить то, что не могло излечиться никак иначе... Уже на горизонте собиралась буря, которая должна была уничтожить Персию..... Дарий желал избежать этой войны любой ценой; казалось, он предчувствовал, что, чтобы распасться, его колоссальной империи, раздираемой изнутри и мучимой застоем, нужен был лишь легкий толчок извне. Мучаясь нерешительностью, он пропустил последний момент, когда еще можно было предупредить атаку, которой он опасался" (стр. 67).
Это суждение и то, как оно было сформулировано, было принято весьма позитивно. Однако речь не шла о великом историографической нововведении. Наоборот, уже давно активно проводилось обсуждение личности последнего Великого царя. В записке, посвященной иранским народам Античности, опубликованной в 1839 году, М. де Сент-Феликс давал Персидской империи периода после смерти Артаксеркса III описание, ставшее уже каноническим:
"Последние годы Оха [Артаксеркса III] заставили забыть триумф периода начала его царствования и выставили напоказ его безобразно изломанную душу. Ненависть и презрение завладели людьми. Распад государства, ростки которого существовали и ранее, начал быстро прогрессировать. Сатрапы активно стремились к отделению и независимости: дисциплина в войсках, злоупотреблявших вином и пьяных от наслаждений, была потеряна; казна опустела, и население, из которого выжали все, до последней капли, чтобы обеспечить разорительную расточительность коррумпированного пышного двора, потеряло ощущение национальной общности и привязанность к своему правительству" (стр. 359-360).
Что же мог сделать Дарий? Немногое, несмотря на свои положительные качества:
"Храбрый, активный и благородный, Дарий мог решить внутренние проблемы царства и привести его к славе; но Александр сел на македонский трон и ему было предначертано судьбой завоевать Персию" (стр. 359).
Читал ли автор "Александра" Дройзена, чье первое немецкое издание появилось в 1833 году? Можно спорить об этом, но это неважно. Эта идея высказывалась уже Шарлем Ролленом, который между 1730 и 1738 годами опубликовал первый настоящий учебник древней истории. Роллен родился в 1661 году. Он был профессором риторики в Коллеж де Франс (1688), а затем ректором Парижского университета (1694). Этот пост он позднее потерял ввиду своей приверженности янсенизму.
В этом труде есть разделы "Древняя история египтян", "От карфагенян до ассирийцев", "Вавилоняне", "Мидийцы", "Персы", "Македонцы" и "Греки". История персов и греков представлена в виде чередующихся глав. Книга XV посвящена истории Александра. Важно подчеркнуть, что Роллен не льстит македонскому царю. Его "История" имеет нравоучительный характер и предназначена для воспитания принцев. "В ней представлены известные примеры всех достоинств, которыми они должны обладать, [а также] низкие и недостойные пороки, которые нанесли ущерб прекрасным деяниям и опозорили [...] царствование Филиппа и Александра, его сына". Если автор действительно хвалит некоторые "прекрасные деяния Александра" и особенно его поведение по отношению к персидским принцессам, попавшим в плен при Иссе ("вот наиболее прекрасное поведение Александра"), то затем он осуждает царя, который, по его мнению, не заслуживает титула "великий". Ощущая духовную связь с Античностью (позднее я буду говорить об этом более подробно), но также следуя собственным воззрениям, в которых на первом месте находится духовная и религиозная идея, пронизывающая все произведение, Роллен говорит, что уже с момента взятия Тира, но еще в большей степени начиная со смерти Дария, Александр ведет несправедливую войну: "Нет больше ни завоевателя, ни героя, но есть узурпатор и разбойник... Никогда не было более безумного намерения, скажем больше - более ужасного, чем намерения этого принца... [Жизнеописания великих людей Плутарха]... Александр из них один из наименее уважаемых". Отсюда следует размышление автора о сохранении мифа об Александре, он замечает с сожалением, что этот миф все еще используется "всеми ораторами, которые начинают хвалить любого из принцев[7]."
Дарий не слишком много присутствует в повествовании. Роллен признает, что Великий царь не лишен некоторых положительных качеств. Повторяя Квинта Курция, Диодора и Плутарха, он говорит, например, о Дарий: "Он приятен и сговорчив... Он естественно добр и гуманен... Он был наиболее красивым изо всех принцев, наиболее высоким и величественным". Затем автор задает риторический вопрос: "Но разве с судьбой можно поспорить?" - чтобы яростно осудить, вслед за многими другими, казнь афинянина Харидемоса, защищавшего стратегию, отвергнутую царем (IV, стр. 42-44). Кроме того, будучи высоким, красивым и сильным, Дарий не имел качеств, необходимых для солдата, которых требовало его положение: "Персы защищались с огромным мужеством до тех пор, пока не увидели бегство Дария" (IV, стр. 55).
Роллен сам заставляет нас снова плыть против течения времени, поскольку он указывает на своего вдохновителя (IV, стр. 286-291). Говоря о Дарий III и его империи, он относит нас на полвека назад, в 1681 год. Он цитирует и подробно пересказывает нам "Размышления господина Боссюэ, епископа Мо, о персах, о греках и о македонцах", содержащихся в "Рассуждениях о всеобщей истории", говоря точнее - в третьей части этого труда, "Империи", в которой сказано, что "преобразования направляются Провидением". Эта "всеобщая история" адресована монсеньору наследнику престола. Таким образом, это действительно сделано для того, чтобы "заставить принцев читать историю".
В труде Боссюэ история Персии занимает место между египтянами, "которые первыми составили правила правления" и падением Римской империи, особенно в связи с данным Киром разрешением вернуть иудеям Иерусалим и восстановить там храм. В первой части труда, "Эпохи", восьмая эпоха называется "Кир, или восстановленный храм иудеев". Впервые вводя туда персонаж по имени Дарий III, Боссюэ посвящает ему вполне приятные слова: "Благодаря своим достоинствам он заслужил того, чтобы отнести его к царской семье, что, впрочем, весьма вероятно". Озабоченный тем, чтобы представить ученику то, что он называет "спектакль истории", а также стремясь подготовить свои выводы, Боссюэ соединяет Дария с Александром, но пока без неблагоприятных для первого сравнений:
"Таким образом, два смелых царя одновременно начали свое царствование: Дарий, сын Арсама, и Александр, сын Филиппа. Они ревниво смотрели друг за другом, и казалось, что они рождены для того, чтобы оспаривать мировое господство".
В дальнейшем рассказе об Александре и падении империи мы обнаруживаем портрет Дария. Выбранные для этого слова также положительны:
"Дарий, правивший в это время Персией, был справедлив, храбр, щедр, любим народом. Ему хватало и разума, и сил, чтобы реализовать свои намерения..." (стр. 564-565).
Но было бы ошибочно вырывать фразу из контекста. До этого Боссюэ посвятил несколько страниц положению в Персии, которые могли позволить читателям понять, "что же разрушило Персидскую империю и что возвысило Александра". Даже при том, что Дарий как личность описывается достаточно положительно, он принижается рассуждением, в котором описывается неумолимый ход упадка погибающей империи. Рядом с ним описывается Александр, унаследовавший от своего отца Филиппа "македонцев, не только закаленных в боях, но еще и гордых победами". Сравнение может быть только в ущерб Дарию:
"... Но, если его сравнить с Александром, его разум с этим великим гением, его величие с высотой и незыблемостью непобедимого мужества, с героем, которого препятствия только взбадривали, с этим неистовым стремлением повседневно увеличивать славу своего имени, это заставляло его ощущать в глубине сердца, что все должно было уступить Александру как человеку, которого судьба поставила над прочими людьми. Александр внушал доверие не только своим военачальникам, но и самому последнему из его солдат. Он возвышался над всеми затруднениями и над всеми окружающими, так что не стоит сомневаться, кому из двух должна была принадлежать победа. И если вы добавите к этому превосходство греков и македонцев над их врагами, вы признаете, что Персия, атакованная таким героем и такими армиями, не могла больше противиться смене господина..." (стр. 565).
Влияние Боссюэ заметно не только у Роллена, но, например, и у господина де Бюри, который в 1760 году опубликовал труд о Филиппе и Александре. Представляя Персидскую империю и последовательность царей, "прежде чем детально рассмотреть события, которые способствовали распаду империи", и восхищаясь частными и публичными обычаями персов, он обильно цитирует "Всеобщую историю" де Мо (стр. 224-226). Он не забывает упомянуть подвиг будущего Дария в кадусийской войне, а затем обсуждает обстоятельства его воцарения и его характер:
"Дарий был смелым принцем, он доказал это во время царствования своего предшественника, когда спас армию от поражения, но он никогда не был военачальником. Власть, к которой он был вознесен, наполнила его душу гордостью и тщеславием, и он поверил, что приобрел вместе со скипетром качества, необходимые для царя... Говорят, что характер Дария был приятным и спокойным, но богатство и лесть испортили его... Он послал [Харидемоса] на казнь" (стр. 259-261).
Давайте подчеркнем глубину и перманентность влияния Боссюэ и Роллена. Во втором издании своего замечательного труда, посвященного древним историкам Александра (1804), барон Сент-Круа цитирует "знаменитого Боссюэ" in-extenso в той части, где он представляет Дария (стр. XXXII). Влияние "Рассуждений о всеобщей истории" также заметно в кратком курсе древней истории 1900 года Роулинсона, представленном его автором как наиболее современный учебник, предназначенный для замены учебника Хеерена, первое издание которого датировалось 1799 годом: "Рассуждения" Боссюэ (в английском переводе 1728 г.) числятся среди "современных трудов, охватывающих весь период древней истории" (стр. 6). Роулинсон цитирует также труд Роллена, "Древняя история" которого имела оглушительный успех и оказывала огромное влияние, как это подчеркивали Ш. Грелль и Ш. Мишель:
"Значимость "Древней истории" Шарля Роллена до настоящего времени не была отмечена в достаточной степени. Во всяком случае, Вольтер не ошибался в его оценке, цитируя оттуда многие интересные пассажи. До публикации этого труда во Франции не существовало никакого удобного обобщения истории Древней Греции... [Труд] фактически регулярно перепечатывался до середины XIX века: иными словами, Роллен царил в течение более чем ста лет" (1988, стр. 82).
Количество людей, познакомившихся с этим произведением, росло. Его прочитали во многих европейских странах, где переводы выпускались один за другим. Переведенный в 1768 году, этот труд к 1824 году имел пятнадцать изданий на английском языке, начиная с журнальной версии знаменитого Летронна: именно к этому изданию Роулинсон отсылает свои читателей.
Небесполезно, возможно, добавить, что Роллен также оказал некоторое влияние на художников и артистов, искавших "хорошие сюжеты". Это свидетельствует Жак Гамелен (1738-1803), рисовальщик и талантливый художник, который, пробыв девять лет в Риме, решил вернуться в родной Лангедок. У него было множество разных интересов, и при этом он очень глубоко интересовался Античностью. Многие его картины и рисунки являются сценами "персидской истории", в них можно узнать фигуры Кира, Дария Великого, Оха (будущего Артаксеркса III), а также сцены, взятые из истории Александра. Когда художник ссылался на книги, в которых он черпал вдохновение, речь всегда шла о "Древней истории" Роллена, с указанием номера тома, а иногда даже страницы[8]. Выбор сцен крайне эмоционален и весьма выразителен (семья Дария перед Александром, больной Александр, спасенный своим врачом, Александр, мучимый жаждой, вход Александра в Вавилон, и т.д.) - Они составляют нечто вроде сборника иллюстраций, как и рекомендовал сам Роллен.

ОТ ДЖОРДЖА РОУЛИНСОНА ДО МАРИ РЕНО

Джордж Роулинсон был братом дешифровщика надписи Дария I в Бехистуне. Его можно рассматривать как дополнение истории Дройзена с персидской стороны, поскольку он разделяет некоторые его суждения в своей знаменитой книге "The fifth Oriental Monarchy*, появлявшийся в 1867, а затем в 1871 годах. Там он противится ужасному портрету, созданному Аррианом в форме надгробной речи[9]:
"По примеру Платона [Ер. V], Кодоман, последний персидский царь, мог бы с некоторой долей основания пожаловаться, что судьба произвела его на свет слишком поздно. Обладая личной храбростью, которую, он доказал в течение кадусийской войны, огромный и очень красивый, приятного нрава, способный на длительные усилия и не лишенный в то же самое время военных способностей, в обычное время он мог бы быть хорошим царем, и, живи он в подобное спокойное время, он занял бы почетное место в череде персидских монархов. Но он не смог соответствовать условиям, в которые попал" (стр. 515).

В другом месте он использует подобную формулировку:
"Морально стоящий выше большинства своих предшественников, Дарий III не обладал достаточным умом, чтобы противостоять трудным обстоятельствам, в которые попал"(1900, стр. 93).
Согласие в главном не предполагает, что наши авторы имеют одинаковые суждения относительно каждой из граней личности царя. Утех, кто в целом позитивно оценивает личность Дария, можно отметить иногда весьма серьезные разногласия, например между Дройзеном и Роулинсоном. Первый выступает против Великого царя, который при Иссе "искал спасение в бегстве, вместо того, чтобы искать его в битве, в рядах своих сторонников". То же после Гавгамел: вместо того чтобы снова собрать своих людей и защищать сердце империи, "он страшно путается и впадает в замешательство", потому что "был готов ко всему, чтобы спасти хоть что-то".
Совсем иначе думает Роулинсон, который, полемизируя с одним из своих предшественников (Г. Грот), полагает, что Великий царь вел себя разумно и мудро, и что толкователи слишком часто давали слишком злобное толкование его бегства с поля битвы: "Это было скорее последствием, чем причиной" побед македонцев. Если Дарий бежал после Исса, то не для того, чтобы "добавить несколько месяцев к своей несчастной жизни", но для того, чтобы восстановить армию и снова завоевывать то, что он потерял (стр. 528). Что касается его поведения при Гавгамелах, то можно этого не одобрять, но это не должно лишать возможности "выразить ему полное сострадания уважение, которое мы оказываем обычно при столь великом несчастье". Справедливо, что, если бы царь позволил убить себя на поле битвы, "он был бы окружен ореолом славы", но, в конце концов, добавляет Роулинсон, ссылаясь на примеры Помпея и Наполеона, он не был единственным царем или военачальником, которые не имеют мантии героя (стр. 538)!
Что бы там ни было, успех портрета был длительным. В 1879 году, в своей истории Древней Персии Ф. Жюсти пишет о последнем Великом царе:
"Он был красивым и сильным человеком... Он доказал свое мужество в войне против кадусиев и за это был назначен сатрапом Армении. Не стоит принижать этого принца; если бы ему не пришлось мериться силами с Александром, он стал бы, согласно многим сообщениям, превосходным руководителем. Он был смелым человеком, способным бороться до конца, но его предали" (стр. 130).
Со своей стороны, как и многие другие, А. М. Куртей сочувствует несчастной судьбе человека, который "за очень короткий отрезок времени был сброшен с высот человеческого величия в самые глубины несчастья - человек, который мог бы стать украшением более мирной эпохи [в качестве] доброжелательного, но слишком слабого и апатичного деспота, неспособного должным образом противостоять столь жестокому кризису - царь, который был бы счастливее, если бы он не властвовал" (1886, стр. 150).
Похожее мнение мы обнаруживаем в персидской истории генерала Перси Сайкса, первое издание которой появляется в 1901 году:
"Этот последний член известного рода вызывает некоторую симпатию. Он заработал репутацию отважного человека во время кадусийской кампании, убив множество врагов в ходе личных поединков, за что и был назначен сатрапом Армении. Его характер намного более благороден и менее порочен, чем у любого из предшественников, и если обстоятельства царствования были обычными, он мог бы царствовать со славой. К несчастью для него, на Западе образовалась новая власть, руководимая самым великим воином своего времени, и Дарий, даже при поддержке всех ресурсов империи, согнулся и пал при появлении Александра Великого... Он был, разумеется, много способнее, чем большинство его предшественников" (стр. 233, 245).
Почти в неизмененном виде эта оценка быстро разошлась при помощи авторов учебников древней истории, например учебника Джоржа Вебера, переведенного на французский язык в 1883 году:
"Дарий Кодоман, человек доброго нрава, отмеченный отвагой и многими личными достоинствами, получил царский титул. Он освободился от жестокого Багоаса и правил затем с такой умеренностью и справедливостью, с какой позволяли трудные обстоятельства; поэтому много благородных греков, решивших ускользнуть от македонского деспотизма, перешло на службу в армию персов. Но конец великой монархии стремительно приближался. Дарий должен был искупить преступления своих предшественников" (стр. 238).
Как не вспомнить и о "Древней истории народов классического Востока" Гастона Масперо (1889)? В ходе обобщения материала, на основании вдумчивого чтения авторов XIX века, почитаемых авторитетами, Масперо возродил модный тезис, который он высказал блестящей прозой. Как и множество других, он открывает свое описание Дария напоминанием о его подвигах в войне с кадусиями, а затем, в свою очередь, дает комментарий, неутомимо передаваемый из поколения в поколение:

"Храбрый, благородный, мягкий, наделенный огромным желанием делать добро, он заслуживал большего, чем все его предшественники, и он заслужил право царить в эпоху, когда империи не столь угрожали" (стр. 808).
Похоже, что тогда эта позиция приобрела статус канонического общего места. В своей памятной "Истории Персидской империи" (1948) А. Т. Ольмстед также поминает подвиги будущего царя Дария III во время кадусийской войны и пишет: "Он мог бы оказаться хорошим руководителем, если бы обстоятельства ему это позволили"(стр. 490). Даже Роман Гиршман написал несколькими годами позже, в "Истории доисламского Ирана" (1951):
"Этот смелый человек мог бы, возможно, спасти свою страну, если бы его противником не была, в первый раз в истории, вся объединенная Греция, управляемая военным гением. Великая ошибка Кодомана состояла в презрительной недооценке молодого Александра вследствие гордости могучего монарха и недооценке его войска" (стр. 200).
Со своей стороны, Ф. Шахермайер в своем вышедшем в 1949 году труде "Alexander der Grosse" (2-е издание, 1973), делает из Дария человека, наделенного несомненными царскими достоинствами, даже если он бледнеет при сравнении со "сверхчеловеческой" фигурой своего македонского противника:
"У него были повадки истинного принца, благородное воплощение упадка эпохи Ахеменидов. Ему было сорок четыре года, и его описывали как высокого и красивого человека. Уже будучи принцем, он прогремел своей личной отвагой: о нем известно как о героическом участнике поединка "между двумя армиями", в котором он одержал победу. Мы знаем о нем как о доблестном воине. Но затем мы узнаем, что он был потомком от брака брата и сестры - таковой существовал в Персии и считался вполне достойным, - а также, что его жена одновременно являлась его единокровной сестрой, и что он имел от нее детей... Многие авторы Античности и нашего времени несправедливо упрекают его за то, что он был менее достойным, чем Александр. В действительности он сделал все, что было нужно, чтобы защититься от македонского наступления, он поступил дальновидно и без промедления. Не стоит удивляться, что он не был готов противостоять Александру, так как явления такого рода на Западе еще не было. Поэтому не стоит осыпать его упреками, так как, ввиду превосходства противника, провал был неизбежен. Кроме того, вследствие сложившихся обстоятельств, ответственность лежит не только на Великом царе, но и на его военачальнике греческого происхождения, Мемноне" (стр. 131).
Давайте рассмотрим последнее произведение, которое в принципе относится к несколько другому жанру - я хочу поговорить об историческом романе. В 1972 году знаменитая американская романистка Мари Рено выпустила книгу "The Persian Воу", которая была переведена на многие языки. На французском языке она появилась в 1984 году, под названием "персидский ребенок". Повествование ведется от лица главного героя. Его зовут Багоас (Багой) - это один из двух персонажей, известных по греко-римским источникам времен Дария III и Александра. Другой представлен как царский воспитатель (в особенности Диодором Сицилийским) считаясь евнухом, он занимает очень высокий поста хилиарха (начальника тысяч) во времена царствования Артаксеркса III. Именно он убивает Великого царя, чтобы возвести на трон Арсеса, сына убитого царя, затем устраняет, в свою очередь, Арсеса и его детей, чтобы выбрать нашего Дария в качестве преемника. Несколько позже он исчезает при очень романтичных обстоятельствах, которые Мари Рено искусно вплетает в ткань романа: Дарий заставляет его выпить отравленное вино из кубка, который он поднес Великому царю.
Другой Багоас, молодой евнух на службе у господина, прежде чем войти в личные и очень близкие отношения с царем, изучает слухи о воцарении Дария. Портрет нового царя основан на положительном подходе:
"В то время как я выздоравливал у продавца, был провозглашен новый царь. Род Оха пресекся, он не был царской крови, но это неточно; его, казалось, ценили... Говорили, что Дарий, новый царь, был столь же смел, как и красив. Во время войны, которую вел Ох против кадусиев, их герой-гигант бросил вызов воинам царя, и лишь Дарий принял вызов. Он был ростом в шесть с половиной футов и пробил своего противника с первого же броска копья, что создало ему надежную славу. Был созван совет, маги спросили небеса; но никто не осмелился возражать выбору Багоаса, его слишком сильно боялись. Между тем до сих пор царь никого не убил и выказывал любезный и приятный нрав..." (стр. 14).
Очевидно, как обычно, Мари Рено добросовестно ознакомилась с источниками, преданно принимая точку зрения, созданную Юстинианом, Диодором, Квинтом Курцием и Плутархом, а вслед за ними и всем историографическим сообществом.

ДРУГОЙ ВАРИАНТ: ПОДЛЫЙ И НЕДОСТОЙНЫЙ ЦАРЬ

Было бы ошибочно полагать, что "положительная" интерпретация личности последнего Великого царя была принята большинством исследователей. Этого не было даже во времена Дройзена. Внутри политического течения, благоприятствующего объединению Германии, активистом которого был Дройзен, труд Филиппа Македонского служил примером и прецедентом для маленьких, неспособных увеличиваться республик. Совершенно иначе он оценивался "либералами" (в Англии особенно), которые активно выступали против деспотических систем. Необходимо также учитывать внутреннюю враждебность тех и других против наполеоновского империализма, источника катастрофы для многих европейских стран. В таком контексте Филипп Македонский, Александр и "азиатские деспоты" (в том числе Дарий) были представлены и интерпретировались как особенно ужасные негативные примеры.
Это особенно ясно видно у Бартольда Георга Нибура[10] в одной из первых работ 1805 года - переводе на немецкий язык "Первой Филиппики" Демосфена, который он посвятил царю Александру I: антимакедонское настроение и антинаполеоновский пафос были видны и ясно выражены. Это красноречиво показывает курс обществоведения, который он вел в университете Бонна в 1825-1826, а затем в 1829-1830 годах. Говоря о "несчастном Дарий", он противится тому, что называет "общественным мнением", и высказывает очень критическое суждение:
"В качестве частного лица Дарий приобрел хорошую репутацию в персидской армии... и общественное мнение в истории к нему благоприятно. Ноя не могу понять, на основании каких фактов это мнение создалось. Он не понял, как надо использовать ресурсы своей огромной империи против Александра. В ходе сражения при Арбелах он показал себя храбрым человеком; но там это качество не было чем-то исключительным, такое же свойство рядом с ним проявляли несколько тысяч других людей, и не иметь его было просто позорно. Как принц, лишенный всего, он вызывает просто поток сострадания, которое к тому же усиливается тем, что Дарий был человеком с гуманным характером. Ему не приписывают ни одного акта жестокости, хотя жестокость свойственна даже лучшим представителям восточных владык, которые обычно смотрят на людей как на насекомых. Похоже, он имел добрые, человечные намерения... Даже при том, что его считали храбрецом, все же он был достаточно беспечен... Если бы он поднялся на трон вследствие личных качеств, если бы он оставил дворец и двинулся в провинции, чтобы своими глазами увидеть состояние дел, если бы он передал Мемнону неограниченные права по командованию армией и если бы Мемнон сам сумел утвердить себя и перебороть зависть сатрапов, Александр был бы, разумеется, побежден" (1856, стр. 378-380, 431).
В то же самое время многочисленные английские историки, публиковавшие книги по греческой истории, регулярно трактовали образ Александра с иной точки зрения, очень отличной от точки зрения Дройзена, и даже иногда противостояли ей. В 1801 году - в год, когда во Франции барон Сент-Круа довольствовался тем, что полностью цитировал суждение Боссюэ, - Жилье отмечает, что поведение самого последнего представителя династии Ахеменидов ясно доказывает, что он не был "ни храбрецом, ни благоразумным"; опираясь на некролог, написанный Аррианом, он добавляет, что из положительных качеств царю можно приписать только отсутствие актов жестокости (1801, стр. 323).
В 1835 году Митфорд указал, что приход Дария был плохо принят персидской знатью и сатрапами и что, приняв это все во внимание, даже если раскритиковать Арриана за систематически проявляемую пристрастность, его суждение о военном бессилии Дария абсолютно разумно (VII, стр. 211). Со своей стороны, Тирлуолл в открытой дискуссии по поводу позиции Дройзена напоминает, что к моменту вступления на престол Дарий "был почитаемым принцем, пользовавшимся популярностью", поскольку "он приобрел достаточную репутацию ввиду своего личного мужества, главным образом благодаря подвигу, совершенному в одном из походов против кадусиев". И, устранив евнуха Багоаса, "он освободил трон от унизительного подчинения... Все решили, что он способен защищать свое царство", но вскоре события доказали, что он был всего лишь "трусом, неспособным поддерживать свою репутацию в настоящем сражении... [Его поведение при Иссе] похоже, уничтожило репутацию, которую он заработал своими личными достоинствами"(VI, 1845, стр. 145, 184). Отсюда следует следующее суждение, которое повторяло уже многократно слышанное: "Дарий был одним из множества царей, которые были бы счастливее и уважаемее, если бы никогда не поднимались на трон. Между тем, если бы он жил в мирное время, он, скорее всего, считался бы по крайней мере столь же способным выполнять эту функцию, как и множество его предшественников" (стр. 243-244).
Наиболее решительным противником Дройзена был другой талантливый английский историк, Джордж Грот. По примеру Б. Г. Нибура, чьи работы он очень ценил, Грот рассматривает персону Александра и ставит под сомнение труд по эллинизации, который Дройзен описал и хвалил в своем произведении. Он считал, что македонец хотел скорее "азиатизировать" Грецию, чем "эллинизировать" Азию (XIII, 1869, стр. 83-96)[11]. Суждение о Дарий также очень отличается от суждения Дройзена. У Дройзена это "принц, рожденный под несчастливой звездой". Грот строго осуждает Дария: преступная бездеятельность в начале войны, а также "личная трусость, неуверенность и некомпетентность", которые сделали поражение персов неизбежными (XI, 1869, стр. 431-434,451-452, 491). То есть ясно, что знать хотела его сместить, а что было делать?
Также решив, что Арриан является наиболее точным источником информации, Грот пишет нечто вроде итога деятельности и царствования Дария на момент гибели царя. В этом документе он с силой обрушивается на романтический образ, который уже давно властвовал в историографии при помощи трогательных рассказов, иногда даже слезливых, об условиях, в которых умер Великий царь:
"Последние дни этого принца были описаны историками при помощи трагического ложного пафоса; в истории не так много сюжетов, более пригодных для проявления подобного чувства, если рассмотреть только глубину его падения с заоблачной высоты власти и великолепия до поражения, смещения и убийства. Но беспристрастный отчет не позволяет забыть, что главная причина этой катастрофы была в его собственном ослеплении, долгой апатии после сражения при Иссе и сдаче Тира и Газы, в сентиментальной надежде выкупить цариц, в пленении которых он сам был виноват, и, в конечном счете, в том, что еще менее простительно - в личной трусости в каждом из двух решающих сражений, которыми он решил сам руководить. [В общей сложности] не так уж многое может сделать этого побежденного принца уважаемым или интересным" (XII, 1869, стр. 9).
Некоторые историки из тех, кто занимается "персидской историей", по своей научной значимости весьма неравные, также опубликовали очень отрицательные суждения о Великом царе. В 1869 году Гобино публикует свою "Историю персов". Будучи убежденным сторонником тезиса о духовном упадке империи, он любил опираться на персидских и арабо-персидских средневековых авторов, в том числе на"Дараб-наме", принадлежащий перу Абу Тахера Тарсуси, но он цитирует также и текст сасанидской эпохи "Письмо Тансара". Именно на основе иранских рукописей он выковал свое видение образа последнего персидского царя, жестокость которого вызывала неприязнь и весьма способствовала победе Македонца[12]. Принятый уже давно[13], этот метод был отвергнут теми из историков Древней Греции и Александра, которые намеревались основываться исключительно на классических источниках. Так было и с бароном де Сент-Круа, который на основании обзора восточных авторов (1804, стр. 167-192) беспощадно заключает: "Я достаточно уже говорил о них, чтобы можно было их оценить и понять, как арабские и персидские авторы описывали, или, скорее уж, перелицовывали действия Александра. Настоящая история содержится только в рассказах греческих и латинских писателей, которые и будут предметом моего обсуждения" (стр. 192). Со своей стороны, Жилье считает, что на фоне "ничтожных фантазий" восточных авторов, безусловно, следует предпочесть такого писателя, как Арриан (1801, стр. 323, № 56). Подобные скептические декларации мы находим у Митфорда (VIII, 1835, стр. 18), или у Thirlwall (VI, 1845, стр. 142, № 1). В рецензии на произведение Гобино, опубликованной в "Journal asiatique", Эрнест Ренан очень строго и нелицеприятно отнесся к тому, что автор использовал "восточные" источники[14].
Проблема в том, что, увиденные глазами арабо-персидских или греко-римских авторов, и особенно Арриана, воспоминания о Дарий несут достаточно отрицательный заряд. Это подтверждает другой портрет Дария у Гобино, который, несмотря на сомнения в надежности (II, стр. 404), также использует греко-римские источники. Во время первого осмотра войск "царь и его придворные позволили себе пасть жертвами националистического тщеславия... Дарий был настолько очарован мощью своей армии, что он решил лично командовать ею и был уверен, что легко победит Александра" (стр. 376). В действительности же он быстро "вскочил на коня, бросил лук, щит, мантию, и бежал, даже не отдав необходимых приказов, ничего не сказав своему окружению, продемонстрировав всем, что такое принц, потерявший власть" (стр. 380). При Гавгамелах снова "Дарий, потеряв голову, бежит..." (стр. 389). Он укрылся в Экбатанах, "не пытаясь ничего сделать, дрожа перед будущим, не в силах предотвратить грядущие события..." (стр. 393-394).
Т. Нольдеке, прозванный "Нестором востоковедения", в научном плане человек совсем другого калибра. Он активно противится тем, кто хотел бы написать позитивный или хотя бы минимально снисходительный портрет Дария, и делает это в достаточно жестких терминах, возникших, вероятно, вследствие прочтения Грота:
"Несчастье бросило на последнего властителя всей империи романтичный отблеск, но объективный анализ может показать, что он был просто одним из деспотов, неспособных к правлению, которых так часто порождал Восток. Возможно, что он действительно проявлял личную смелость в ходе войны, ведомой Артаксерксом III против кадусиев, и что за это он был награжден назначением сатрапом Армении, но как царь он проявил себя недостойным перед лицом опасности. У него были великие устремления и позорные результаты. По своей природе он был человеком мягким, скорее размазней, при том, что имел просто-таки фанфаронскую гордыню, отличался отсутствием проницательности, особенно в ходе войны: именно эти черты полностью оправдывают сравнение с Ксерксом, высказанное Гротом. Он не стоял вровень с самым великим военачальником всех времен, и в этом никто его не может упрекнуть, но Ох [Артаксеркс III], без сомнения, значительно усложнил бы задачу, стоявшую перед Александром, и не совершил бы глупости, в минуту мрачного настроения приказав обезглавить столь полезного человека, каким был старый наемник Харидемос, отлично понимавший, как правильно вести войну против македонцев..." (1887, стр. 81).
Если посмотреть на труды об Александре, нельзя не отметить, что многие приняли эту точку зрения, очень враждебную для Великого царя. Такова статья Берва, в которой фактически впервые создается "биография" Дария (1926, № 244, стр. 129). Именно в связи с превосходством Арриана над Клейтархосом (источник, на который ссылаются Юстиниан и Диодор в этих пассажах) X. Фурманн решает отклонить рассказ о кадусийском подвиге будущего Дария III, сочтя его "романтизированным", и отдать предпочтение очень негативному портрету, созданному Аррианом, и, кроме того, дает очень критическую интерпретацию тактики персидского монарха во время сражения, изображенного на "Неапольской мозаике" (1931, стр. 143-144; 323, №85). Обнаруженная в 1831 году, знаменитая мозаика вызвала поток публикаций, авторы которых противоречили привычной интерпретации поведения Дария III[15].
Один из трудов, имеющих наибольшее влияние, - "Александр Великий", принадлежащий перу У. Тарна и выпущенный в Кембридже в 1948 году. Он полностью посвящен прославлению македонского героя. О Дарий III в нем есть только несколько очень коротких пассажей. Окончательная эпитафия этому персонажу очень критическая
"Дарий, великий и прекрасный - легенда и фикция. Он, без сомнения, обладал внутренними достоинствами; иначе это был бы просто неинтересный тип труса и бессильного деспота" (I, стр. 58).
В другом месте автор оспаривает достоверность источников (Квинт Курций или Диодор), на основании которых можно было бы составить более благоприятный портрет царя (II, стр. 72).
Идея, согласно которой Дарий был по крайней мере хорошим отцом семейства, была развита уже Жоржем Раде в книге "Александр Великий" (Париж, 1931), и в некоторых предшествующих ей статьях, посвященных переговорам между царями. Пытаясь восстановить муки, которым подвергался царь после того, как его семья была взята в плен в результате его поражения при Иссе, что и заставило его начать переговоры с Александром, автор считает, что по отношению к Александру, движимому ненасытным честолюбием, Дарий реагирует согласно "восточным" традициям, которые предписывают вести переговоры вместо того, чтобы вступать в битву:
"Было бы неправильно оценивать события из иранского мира с помощью идей иных стран и представлять ахеменидского монарха, сметенного неудачами и смирившегося с необходимостью согнуться перед врагом. Движущие силы, которые толкали его к совершаемым им действиям [чтобы добиться освобождения принцесс, захваченных после Исса] вдохновлялись не только политической или военной необходимостью; возможно, они носили более личный характер... Он был в основном обеспокоен судьбой своих родственников. У Дария личные достоинства были более значительны, чем его достоинства как главы государства... Он испытывал внутреннюю тревогу, которую ему было труднее перенести, чем всеобщие несчастья. Самая большая напасть для восточного правителя - это потеря гарема. Вот откуда следует эта инициатива переговоров, в которой сентиментальная страсть и чувственная ревность занимали такое же место, или даже большее, как и государственные интересы" (стр. 74-75).
В целом Раде занимает позицию в стане противников Дария III. Это особенно хорошо заметно в портрете убийцы, который он рисует в эпизоде, имевшем место незадолго до гибели Дария под ударами заговорщиков в своем лагере:
"Дарий оказался неспособным предотвратить столь критическую ситуацию. Он был наделен многими моральными достоинствами, ему недоставало таланта и характера. В молодости он продемонстрировал могучую силу, его таланты покрыли его славой, и он казался наиболее достойным скипетра. Но сказался возраст, и его физическая отвага пошатнулась. В этом пятидесятилетнем человеке воля и желания уже ослабели. Могли он без стыда вспоминать, что он, бывший герой кадусийской войны, дважды покинул поле битвы и оставил своих близких врагу? Такое количество катастроф его просто уничтожило. Формально он оставался Великим царем. В действительности же он был самодержцем больше по названию, и слабый ум и старческая трусость, его колебания после поражения лишили его престижа, связанного с его именем" (стр. 202).
Ж. Раде стремился создать как можно более подробный портрет царя. Он единственный, кто привел аргумент возраста! Возможно, прочитав именно его труд, романист К. Манн создал довольно удивительный портрет Великого царя, портрет мягкого, некрасивого человека, вялого и уставшего до срока:
"По своей природе он стремился к меланхолии и идиллии, не доходя до претенциозности или сентиментализма... Он успокаивался в цветах и ученых беседах... [Он был] привязан и относился с большим почтением к своей матери, энергичной пожилой даме, которая его немного презирала; рыцарская нежность связывала его с прекрасной и меланхоличной женой, которая родила ему двух дочерей... Великий царь не имел представительной внешности: он был скорее коренастым, почти маленьким, у него была слишком большая голова, которую он постоянно наклонял, когда задумывался; у него были задумчивые глаза, нередко пустые, красивого коричневого цвета... Ему сильно докучали горцы Кардусии [sic]. Его способность к сопротивлению была уже невелика, он казался уже слишком усталым... [После смерти Мемнона] он уже больше не искал выхода из создавшейся ситуации. Он просто сидел неподвижно, и слезы струились по его толстым щекам" (стр. 79-80, 105).

ДАРИЙ В ГАЛЕРЕЕ ЦАРСКИХ ПОРТРЕТОВ

Чтобы лучше понять личность Дария III, стоит создать его портрет на основании суждений о его предшественниках. Сторонник династической истории, Джордж Роулинсон считал, что для того, чтобы написать персидскую историю, лучше всего составить галерею царских портретов. Этому предписанию преданно следовали целые поколения историков, и оно было осуществлено на практике Дройзеном, который, однако, не предполагал предложить читателям историю Персидской империи.
У Дройзена благожелательный портрет Дария III вписывается в общее видение вопроса, в котором он стремится к тому, чтобы начертить линию непрерывного упадка, начиная с Дария I, и особенно с первых поражений, нанесённых греками при его преемнике Ксерксе:
"После Дария, после поражений при Саламине и Микале, начинают проявляться признаки застоя и упадка... С конца царствования Ксеркса все заметнее становится ослабление деспотичной власти и влияние двора и гарема... [В результате] сатрапы внутренних провинций... все смелее преследовали собственные интересы и пытались создать в своих сатрапиях независимую и наследственную власть" (стр. 53-54).
Дефекты системы головокружительно увеличились в следующем веке, во время длительного царствования Артаксеркса II, отмеченного мятежом Кира Младшего, и главным образом разложением, ускоренным придворными обычаями:
"История, написанная, по правде говоря, греками, дает нам еще более печальную картину слабости старого Артаксеркса внутри своего двора, где он играет роль мяча в руках своей матери, своего гарема, своих евнухов" (стр. 58).
Если портрет Дария благожелателен, то это возникает вследствие противопоставления критическому суждению о царствовании Артаксеркса III. Конечно, он снова завоевал Египет, бывший независимым в течение двух поколений: "Империя персов была столь же мощна, как в лучшие дни". Но ненависть, которую он этим вызвал, жестко повлияла на равновесие и даже на выживание империи:
"Традиция представляет Оха как настоящего азиатского деспота, кровожадного и хитрого, энергичного и сладострастного, и тем более ужасного, что все его решения были хладнокровны и расчетливы. Только такой характер, как у него, мог соединить расползающуюся ткань империи и придать ей вид силы и молодости: он мог принудить к подчинению мятежные народы и наглых сатрапов, приучая их быть молчаливыми зрителями своих капризов, своих кровожадных инстинктов, своего бессмысленного сладострастия... Царь управлял с безудержным произволом и жестокостью. Все его опасались и ненавидели" (стр. 59, 66).
С точки зрения, принятой Дройзеном - с позиций спаянности империи по отношению к готовящемуся македонскому нашествию, - воцарение Дария III является прогрессивным: "Ни один мятеж не нарушил начало его царствования... С ионических берегов до Инда Азия, объединенная под рукой благородного Дария, казалась в такой безопасности, в какой она не была уже давно".
Совсем иной точки зрения придерживается Нольдеке, пылкий поклонник царствования Артаксеркса III и жестокий противник Дария III:
"Артаксеркс III был совсем иным [чем Артаксеркс II, изнеженный царь]... Он принадлежал к тем деспотам, которые были способны восстановить на некоторое время разлагающуюся восточную империю - деспотов, которые проливают кровь без страха, кто не задумывается о выборе средств, но кто обычно способствует благополучию государства... Он был первым царем, после Дария [Первого], кто осуществил великую победоносную военную кампанию, и таким образом поднял империю" (1887, стр. 75, 80).
Вписанная в длинную династическую последовательность от Кира до Александра, цепочка от Артаксеркса III до Дария III и царствование последнего из Ахеменидов описаны еще более мрачно С. Бенджаменом в 1888 году:
"Персия поднялась из праха. Гений Артаксеркса-Оха вернул ей великолепие и могущество и дал империи надежду на дальнейшее существование. Империя могла бы существовать очень долго, если бы царь имел в качестве преемников людей с талантом, равным дарованию Кира Великого. Но судьба решила иначе, и в тот самый момент, когда Персия должна была сразиться на поле битвы с одним из самых великих военачальников истории, ее судьба была поручена Провидением одному из наиболее некомпетентных правителей, сидевших на ее троне. Без сомнения, Дарий Кодоман не совершил столько же преступлений, как некоторые из его предшественников, но он и не обладал их энергией и талантом. Он был труслив, и его слабость была столь же велика, как и его слабоумие... [После Гавгамел] другой царь или военачальник..... мог бы продолжать противостоять Александру и его немногочисленной армии, оказывая такое сопротивление, которое могло бы привести того к гибели. Но Дарий относился к тем людям, которые растрачивают все, что накопили их предки. Создатели и гробовщики великих империй не отливаются по одному образцу" (стр. 141, 146).
Нольдеке и Бенджамен не единственные, кто прославляет память об Артаксерксе III. Хотя и "вызывающий негодование", этот Великий царь, как нехотя замечает Юстиниан, "был довольно умен, чтобы поставить несколько значительных людей и без излишней подозрительности передать им наиболее важные функции, что встречается не так уж часто в восточных системах правления"; он также правильно оценивал македонскую опасность (1879, стр. 139). Согласно Ольмстеду, "каким бы кровожадным он ни был, Артаксеркс III был способным правителем, и не будет чрезмерным сказать, что, убив его, Багоас разрушил персидскую империю... Это убийство полностью изменило международное положение"(1948, стр. 489). Анализ этих событий пересказывается Гиршманном в следующих терминах:
"Судьба, казалось, предлагает Персии последний шанс на спасение, возводя на трон человека жестокого, но который был наделен железной волей и имел силу государственного деятеля [Артаксеркс III]... Империя была восстановлена полностью. Она кажется сильнее, чем когда-либо со времен царствования Дария [Первого]... [Но] Артаксеркс III умирает, отравленный, и это убийство ударяет в то же время и по империи, которой осталось существовать совсем немного времени... Убийство потрясло политическую арену мира, на которую вступала новая сила - Македония" (1951, стр. 197, 200).
Давайте посмотрим под конец на эссе, написанное Б. Тойнби и представленное автором как "остроумная шутка, но по серьезному поводу" (1969, стр. VI)[16]. Задаваясь вопросом о роли личности в истории, автор представляет мир, в котором три личности, стоявшие на первом плане, исчезнувшие в промежутке пятнадцати или шестнадцати лет, продолжали бы жить. Речь идет о Филиппе и его сыне Александре, а также о Артаксерксе III, которого он представляет как намного более энергичного, чем был "беспечный Артаксеркс II". Согласно сценарию художественно-исторического романа, Артаксеркс III не сумел воспрепятствовать вторжению в империю Филиппа II в 333 году и согласился заключить договор, который зафиксировал демаркационную линию на Евфрате; в обмен на это македонский царь дал ему элитные части, которые позволили ему восстановить власть Ахеменидов в Центральной Азии. Вследствие пространственного сужения империи царь сумел справиться со своими неприятностями, которые значительно ослабили страну после поражения Ксеркса в Греции, и умер в 325 году от естественных причин, окруженный всеобщим уважением... Интересно, что Тойнби выбрал Артаксеркса III для ведения войны против Филиппа в 333 году, как если бы он был единственным из последних Великих царей, который был способен играть эту роль. Очевидно, что ему не пришло в голову представить то, что могло бы произойти, "если бы Дарий жил дольше"!
И, наконец, очевидно, что возрождение во времена царствования Артаксеркса, единогласно признаваемое даже теми, кто пишет о его кровавой жестокости, ставит этого "реставратора и поддержателя имперского могущества" на особое место в галерее царских портретов - место, которое прямо или косвенно, но принижает образ Дария. Был ли Дарий наделен достоинствами, необходимыми для царя, или нет, но он раздавлен двумя мощными деятелями, достижения которых неоспоримы. Конечно, никто и не думает поставить на одну доску или хотя бы сравнивать Артаксеркса III и Александра.
Таким образом, даже при положительной трактовке образа Дарию отводится второстепенная роль, так как он не сумел сохранить имперское наследство Артаксеркса III и у него не было никакой возможности мешать Александру.
Именно в этом состоит историографическая проблема противопоставления Дария и Александра: как говорил де Сент-Феликс, "что можно сделать против одного из гениев, которые появляются время от времени, когда Вечность хочет изменить лицо мира"? Атакованная таким героем и такими армиями, Персия не могла избежать смены господина [Боссюэ]. К несчастью для нее, на Западе возникла новая власть, руководимая величайшим воином своего времени [Сикес] - ведь Запад никогда не порождал подобного явления [Шахермайер]. Отсюда следуют смягчающие обстоятельства, в которых Дарию не отказывает даже столь резкий критик, как Нольдеке: "Никто не может упрекнуть его в том, что он не был столь же велик, как один из величайших военачальников всех времен". Дарий наделен многими достоинствами, но по сравнению с македонским героем он был всего лишь обычным человеком. В обычные времена он мог бы быть хорошим царем [Роулинсон]. Если бы он не был обязан противостоять Александру, он мог бы остаться в истории примером превосходного руководителя [Жюсти]. Дарий - один из множества царей, которые были бы счастливее и уважаемее, если бы никогда не поднимались на трон [Тирлуолл], и т. д.

АЗИАТСКИЙ ДЕСПОТ

В целом Дарий отличен от Артаксеркса III, которого Дройзен называет "настоящим азиатским деспотом., кровожадным и хитрым, энергичным и сладострастным". Тем не менее к нему также применима одна из основных характеристик Великих царей; он также "восточный человек", "азиат". По словам Ж. Раде, именно благодаря этому он предпочитает разглагольствования сражению, так как "дипломатические маневры всегда были областью, в которой люди Востока были непревзойденными мастерами... [благодаря] упорной гибкости и плодотворному двуличию". Терзаемый "сентиментальной страстью и чувственной ревностью", он был вынужден вести переговоры ввиду захвата собственной семьи, так как "самое большое несчастье для восточного правителя - это потеря гарема". Расцениваемый Роулинсоном как человек "слабый и злой", Дарий II находился под тлетворным влиянием "его жены Парисатиды, одной из наиболее жестоких и зловредных даже среди восточных женщин". Однако "ослабление деспотичного могущества, усиление влияния двора и гарема" ощущалось уже в конце царствования Ксеркса. Дарий III у Раде является истинным наследником Ксеркса Дройзена и Дария II Роулинсона.
Таким образом, чтобы объяснить читателям традиции и институты Персии времен Античности, господин де Бюри сопоставил ее с Персией его времени, которую он знал главным образом на основании чтения отчетов о поездке Тавернье:
"Сравнивая то, что путешественники последних двух веков нам сообщают о современных персиянах, с тем, что античные авторы писали об их предках, мы видим, что их характер остался тем же, за исключением некоторых незначительных деталей, что и во времена Кира и Александра" (1760, стр. 224-225).
В процессе сравнения он настаивает на сохранении достоинств персидского народа, описанных как греческими авторами, так и Боссюэ и Тавернье. Но в целом, особенно начиная с XIX века, в Европе развилось "ориенталистическое" воззрение, основанное на сопоставлении "восточных" народов с персами Античности. Именно поэтому Б. Г. Нибур систематически делает ссылки на современную восточную историю, пытаясь объяснить своей аудитории то, чем могла бы быть империя Дария III. Он говорит, что для того чтобы разобраться в принципах царствования Артаксеркса II, достаточно "прочитать историю царей Суфи и моголов". Упадок царствования очень похож на упадок Турции в конце XVIII века (1856, стр. 362). "Царь не был тираном; но, так как он был типичным примером восточного деспота, его история полна максимальной жестокости, которая воспринималась как вполне естественная вещь" (стр. 360). При Артаксерксе III мы видим "нормальное развитие восточного государства": принц сладострастен, беспечен и бездарен; положение евнуха Багоаса сравнимо с тем, что мы знаем о персидском дворе конца XVIII века... Вот как Нибур объяснял победы Александра над армиями Дария:
"Сражения против варваров существенно отличаются от тех, которые ведутся против цивилизованных наций... Сражения против персов и других восточных народов имеют все те же признаки, в некоторой степени недостойные... Победа при Гавгамелах была легкой; это была победа над азиатской трусостью и варварским беспорядком... причина превосходства европейцев над азиатами: так было всегда, за исключением времен калифов и турецких побед, когда европейцы стали сами наполовину азиатами" (1856, стр. 432, 439, 445).
Сторонник крайне сомнительных тезисов о политике Александра по отношению к иранцам, Берв прибегает к практически к тем же формулировкам. Таким образом, чтобы объяснить то, что он считает серьезными слабостями Дария, автор полагает, что "только сравнение с натурой восточных султанов" может позволить оценить несостоятельность Дария; помимо этих султанов, он дает два других примера, взятых из Античности, - Тиграна Армянского и, "в некоторой степени", Антиоха III, так как люди Востока были неспособны показать ту сознательную энергию, которая была известна у людей Запада: "С этой точки зрения, Дарий, по сравнению с Александром, был представителем другого мира, который македонцы разбили вдребезги, но который и сам постепенно разрушался" (1926, стр. 129).
Сравнение с султанами приводится довольно чисто, когда авторы упоминают "упадок Персии". Говоря о пышности жизни двора во время Ксеркса, Ф. Жюсти пишет: "Повседневная жизнь шаха в античное время была такой же, как и сегодня", и видит поразительную иллюстрацию этой восточной неизменности в существовании гарема и в политической роли женщин: "Женщины играли в мировой истории роль намного более важную, чем мы привыкли считать, и женская половина дома последних Ахеменидов была не просто сценой любовных интриг и кровавых ссор, но также точкой отсчета политических реалий и многочисленных преступлений" (1879, стр. 125-126). Говоря о "жизни гарема" при Ксерксе, он утверждает: "Такова обычная эволюция восточных империй" (стр. 123).
Таким образом, легко понять, что для Нольдеке Дарий был не чем иным, как "одним из ничтожных деспотов, которых так часто порождал Восток". Вслед за Гротом автор сравнивает его с Ксерксом, про которого он пишет, что "его поведение во время войны было обычным поведением восточного деспота". Описание Ксеркса у Роулинсона еще более апокалиптическое:
"Слабый и легко поддающийся влиянию, в моменты страсти и самозабвения подобный ребенку - эгоист, ветреник, хвастун, жестокий, суеверный, беспутный, - он проявляет себя как восточный деспот в наиболее презренной форме... Именно царствованием Ксеркса мы должны датировать упадок империи как с точки зрения территориальных потерь, так и с точки зрения ослабления военной мощи, административного порядка и национального рассудка. С него началась коррупция двора - фатальное зло, которое почти повсюду ослабляет и разрушает восточные династии" (1871, стр. 470-471).
Если Дройзен утверждает, что Дарий был "красивым и серьезным", то почти тут же он добавляет - под видом уточнения - сведения, которые ограничивают восхищение: "Именно таким азиаты любят представлять своего сюзерена". С точки зрения Шахермайер, подобное упоминание, напротив, носит характер комплимента. Он, совсем как Гобино, обрушивался на тлетворное влияние греков, "нации, которой никогда не были присущи разум и благородство" (II, стр. 131), и сожалел, что при Артаксерксе II "иранская нация доминировала скорее, чисто номинально" (II, стр. 300). Шахермайер, адепт "арийской чистоты", был неистово враждебен к "восточным помесям", которые для него означали "дегенерацию". Поэтому провозглашаемое им восхищение Дарием полностью основано на его расистском мировоззрении:
"Нет ничего общего ни с одним из этих персов, перестроившихся на западный, эллинистический манер. Нет ничего удивительного в том, что, став правителем, он остается прежде всего иранским воином, и в его характере добавляется лишь самодовольство восточного паши. Удивительно, до какой степени Дарий, будучи совершенно восточным человеком, старался как можно быстрее приспособиться к условиям западной политики, которая все больше выходила на передний план" (стр. 131).
Эти "персы, перестроившиеся на западный, эллинистический манер", незамедлительно напомнили портрет Кира Младшего, который дает Роулинсон (курсив из английского текста):
"Несмотря на свои значительные заслуги, у Кира были значительные и серьезные дефекты. Так же как татарами всегда называют русских, так и истинно восточный человек здесь предстает в одеждах греков и с греческим мировоззрением... Интеллектуально Кир велик, но только для азиатов..." (стр. 495-496).
Ссылка на татар ясно показывает, что понятие "восточный" преодолело века. Раде, что естественно для него, вставил Дария и его любовь к сложным переговорам в длинный ряд его предшественников: "Что касается неожиданных ревашей, начиная с эпохи Тиссаферна до наших дней их приносила [восточным людям] упорная гибкость их плодотворной двуличности" (стр. 74). И когда он утверждает, что "самое большое несчастье для восточного правителя - это потеря гарема", становится ясно, что Дарий вписан в широкий спектр царей и султанов, или, как неоднократно высказывался Дройзен, "азиатских деспотов". Один из постулатов "ориентализма" проявился у Джеймса Дарместетера в его первом уроке в Коллеж де Франс в 1885 году, когда он объединил воедино историю Персии, от Ахеменидов до Сасанидов: "Деспотизм и персидские традиции". И еще век спустя, в 1983 году, эта идея все еще является единственной - она проявилась в книге Кука о Персидской империи, где он пытается связать палаточные лагеря Ксеркса и Дария III и реальность персидского двора, описанного венецианским послом Пьетро делла Балле в XVII веке: "Деспотические режимы приходят и уходят, но персидская история неизменна со времен Ахеменидов" (стр. 231).

ЗАСТОЙ, УПАДОК И РАЗВИТИЕ

Включение Дария III в очень длинную цепочку "азиатских деспотов" в то же время показывает, как за суждениями о его характере и способностях как государственного деятеля и полководца проглядывает сам персонаж. Вначале он просматривался через гегемонистскую теорию, считавшуюся бесспорной: теория о непрерывном упадке ахеменидской империи считалась частным примером неизбежного явления - застоя, являющегося неотделимым признаком любого деспотичного правительства. С этой точки зрения Дарий попадает в ключевой момент процесса, относительно природы которого все авторы выступают единым фронтом, даже если они могут расходиться во мнении относительно способностей обсуждаемой личности к ее устранению.
Унаследовав древнюю античную теорию о пяти империях, Боссюэ уже спрашивал себя не только "о возвышении и падении империй, но и о причинах их роста и их упадка". Какой еще более наглядный пример рассуждений Боссюэ мог бы получить его известный ученик, как не этот, так как "где еще можно получить более наглядный урок суетности человеческого величия"
Когда Боссюэ завершает главу IV о неудержимом подъеме Македонии при Филиппе II и собирается начать главу V - "Персы, "греки и Александр", он пишет в заключение о падении персидской монархии: "Но чтобы понять, что именно ее погубило, надо просто сравнить персов и преемников Кира с греками и их военачальниками, главным образом с Александром". Действительно, после побед первого Кира Персидская империя видела эволюцию всех восточных империй, но эволюцию молниеносную. Под этой прозрачной ссылкой подразумевается знаменитое противопоставление Платона (Законы III. 693с-698а) сыновей царей, выращенных во дворце женщинами и евнухами (таких, как Камбиз и Ксеркс), с царями, рожденными простыми людьми и выросшими в простоте (Кир и Дарий I). Боссюэ считает, что "Камбиз, сын Кира, был тем, кто развратил нравы". В течение длительного историографического периода А. Хеерен был единственным, начиная с Платона, кто сделал относительно Дария III благоприятные заключения: "Не будучи, как его предшественники, выращенным в серале, Дарий продемонстрировал достоинства, которые сделали его достойным лучшей судьбы, чем та, что его ожидала" (1836, стр. 119). Боссюэ, наоборот, придерживался "наиболее вероятного мнения", согласно которому Дарию происходил из царской семьи.
Несмотря на заметное, но короткое восстановление империи при Дарий I, зло распространялось неотвратимо: "При его преемниках все пришло в упадок, и роскошь персидского двора была безмерна". Таким образом, понятно суждение, приписываемое всегда его врагам: "Когда возвышенная Греция смотрела на азиатов, на их изысканность, их украшения, их женоподобную красивость, она ощущала к ним одно презрение". В доказательство приводится урок, который, как и поколения историков, пришедших после него, Боссюэ извлекает из истории Десяти Тысяч: "Только [они] смогли не оказаться разбитыми при всеобщем поражении армии [Кира Младшего].
Затем Роллен сформулировал теорию, согласно которой причины поражения не следует искать только в личных дурных качествах Дария. Автор отводит значительно большее место общему упадку Персидской империи, исследованию которого он посвящает значительное время. Обозначив начало рассматриваемого периода смертью Кира, он рассуждает о "причинах упадка Персидской империи и об изменениях нравов" (I, стр. 566-578). Он перемещается в конец царствования Артаксеркса II и спрашивает себя о "причинах волнений и мятежей, которые столь часто возникали в Персидской империи" (III, стр. 481-485). Рассуждение продолжается и заканчивается смертью Дария, моментом, о котором Роллен размышляет в связи с "недостатками, которые привели к упадку и гибели Персидской империи" (IV, стр. 144-148). Изложение открывается следующим пассажем: "Смерть Дария Кодомана может рассматриваться как переломный период, но не как единственная причина гибели персидской монархии". Встроив Дария в династическую последовательность, автор считает, что "легко понять, что гибель империи началась уже давно, и что упадок нарастал постепенно, пока не дошел до своего логического конца". Он безапелляционно констатирует:
"Сошлись воедино и были допущены в общественной жизни множество ослабляющих общество моментов, и постепенно они разрушили мужество, унаследованное персами от предков. Они не изнемогли, как римляне, под тяжестью мелких признаков спада, борясь с ними и порой побеждая. Едва Кир исчез, возникла иная нация с иными царями с совершенно иным характером... Можно сказать, что Персидская империя почти с самого своего зарождения была тем же, чем другие империи стали только по прошествии долгих лет, что она началась с того, чем другие уже завершают существование. Она несла в себе основную причину своего разрушения, и этот внутренний дефект постоянно увеличивался от царствования к царствованию... [Принцы] отказывались от завоевательных намерений и предавались праздности, были вялыми и беспечными. Они пренебрегали военной дисциплиной... [И таким образом] принцы оказывались слабыми или порочными, [руководимыми] ленью и любовью к удовольствиям, расслабленными радостями сладострастной жизни" (IV, стр. 144-148).
Роллен был одним из первых авторов, использовавших образ гиганта, лишенного реальной силы: "Ослепляющее сверкание персидской монархии скрывало ее реальную слабость; это безмерное могущество, сопровождаемое таким блеском и величием, не черпало сил в сердце народов. При первом же ударе, нанесенном этому колоссу, он был разрушен". Именно об этом говорит знаменитое выражение "колосс на глиняных ногах", и к этому тезису восходит объяснение, развитое Дройзеном, а за ним Масперо и множеством других историков о нежизнеспособности Персидской империи ввиду остановки завоевательного процесса: "[принцы] отказались от завоевательных намерений".
В 1839 году де Сент-Феликс высказал мнение, что развал Персидской империи не может быть приписан только таланту Александра. Для подобного разрушения должны были быть также и внутренние причины. Автор относит к ним чрезмерную власть сатрапов, "ослабление царского дома, его истребление Охом, его унижение под властью Багоаса", а также "совершенно ужасающие союзы[17]... Это ужасное злоупотребление, вносящее беспорядок в семью, стало плодотворным источником коррупции и, бесспорно, активно способствовало деградации этого суверенного азиатского народа..." Приняв все это во внимание, он полагает, что "если бы Персия не была порабощена Александром, она разделилась бы на несколько государств. Завоевание только замедлило процесс преобразования" (стр. 443-445).
В начале своего труда, с первой же страницы, Дройзен задал вопрос, который объясняет первую главу (стр. 3): "Как могло произойти, что Персидская империя, которая завоевала столько царств, столько стран, сумела успешно править ими в течение двух веков... Как случилось, что она обрушилась при первом ударе македонцев?" Сделав отступление для описания эволюции Греции и Македонии, он отвечает на этот вопрос. Александр был призван сделать на Востоке то, что его отец начал делать в Европе. Он демонстрирует развитие Греции и неизменность Персидской империи, ее абсолютную, недвусмысленную, застывшую неизменяемость. "Если со стороны Европы все было готово для окончательных решительных действий, то со стороны Азии находилась огромная Персидская империя, достигшая момента, когда она исчерпала властные возможности, которые были источником ее успехов; казалось, ее больше ничего не поддерживает, кроме инертной силы свершившегося факта" (стр. 48). Под видом мнимой косвенной речи он приписывает заключение самому Дарию: "Он, казалось, предчувствовал, что для распада колоссальной империи, терзаемой изнутри и застойной, нужно было только внешнее потрясение". Это высказывание, введенное в оборот Ролленом, было затем принято и приспособлено последующими поколениями и имело успех. В 1869 году Гобино оценивает империю на момент воцарения Дария II в следующих выражениях: "Огромная масса, которая не падает только благодаря своему весу" (II, стр. 352).
Эта эволюция началась давно, но, согласно Дройзену, она ускорилась в период между Дарием и Ксерксом, особенно в результате поражений, нанесенных греками: "Начали наблюдаться признаки застоя и упадка, от которых эта империя, неспособная к внутреннему развитию, начала изнемогать сразу после того, как она прекратила рост за счет побед и завоеваний". Застой присущ этой системе; упадок наступает ввиду того, что структурный застой более невозможно прикрыть приятными последствиями завоеваний, иначе говоря, притоком трофеев, податей и даров. Имперская модель, созданная Дройзеном, живет только войной и завоеваниями: у нее нет эндогенного развития, она должна воевать, чтобы добыть богатства, которых в империи не производят. В результате, как только империя терпит поражение, она неминуемо подвергается застою и упадку.
Как это уже отмечал Роллен, такая точка зрения уменьшает ответственность Дария, "невинная жертва, вынужденная искупать то, что уже не могло быть излечено... Он должен был искупить преступления своих предшественников" (Дройзен, стр. 67; Вебер, 1883, стр. 238). Падение империи в меньшей степени является следствием личности царя, а в большей - последствием исторической эволюции. В последней части, носящей программное название "Конец старого восточного мира", Масперо рассматривает идею о том, что период царствования Дария является последним этапом процесса разложения, то есть смертью:
"Когда погибла Ассирия, ее унаследовали иранцы и создали единую империю из всех предшествующих государств, существовавших ранее на территории Азии, но упадок произошел молниеносно, неожиданно для них, и, будучи господами в течение почти двух веков, они оказались в крайне удрученном состоянии... Между первым Дарием и последним история Ахеменидов является почти непрерывной серией внутренних войн с мятежными провинциями. По очереди восставали ионийские греки, египтяне, халдеи, сирийцы, племена Малой Азии... Они измотали Персию, но и Персия исчерпала их силы: когда Македония вышла на сцену, все они находились в таком состоянии прострации, что не могли не признать свой грядущий конец" (стр. 813-814).
Масперо по-своему подхватывает теорию Дройзена, высказанную уже Ролленом, о связи между прекращением завоеваний и упадком империи:
"Восточные империи живут только при условии постоянной готовности и непрерывных побед. Они не могут ни закрыться в определенных границах, ни ограничиться обороной. В тот день, когда они прекращают экспансию, они начинают неизбежно разрушаться: они или являются завоевателями, или их не существует" (стр. 726).
Согласно Масперо, единственное отличие состоит в личности правителя: "И именно активность спасает их от утраты прав, поскольку очень многое зависит у них от личности правителя, которому нельзя быть вялым или неумелым". Этого нельзя сказать о Ксерксе: "И в то время как военные действия Греции вели к разделению империи, что делал Ксеркс? Ксеркс растрачивал в изнеженности и разгуле ту небольшую энергию, которая была у него вначале... Бездарность царя и вялость правительства скоро стали видны с такой очевидностью, что это даже взволновало двор". Его потомки все менее были способны нести груз царской власти. Даже кровавая энергия Артаксеркса III ничего не могла поделать: "Чтобы империя могла оказывать то влияние в мире, право на которое давала ее безграничность, нужно было ее снова завоевать, чтобы затем постепенно привести в порядок, но могли ли согласиться с длительной реорганизацией составляющие ее элементы?" Ответ явно содержится в самом вопросе и одинаков у всех авторов: "Империя, которую Александр собирался атаковать, уже давно была готова развалиться (Duruy, 1919, стр. 300). Эту идею мы вновь находим у автора, который, однако, зашел слишком далеко, обсуждая персидскую историю, основываясь лишь на царских надписях (АН, 1922, стр. 93.).
Подобный тип заявлений о "восточных империях" был долгое время очень популярен у историков. В невероятном пассаже о "персидском упадке" Ф. Альтхейм не постеснялся написать с обезоруживающей уверенностью, пытаясь путем безапелляционного суждения придать интерпретации вид экспериментальной проверки: "В Азии величие выживает не дольше двух поколений, и Ахемениды не стали исключением из этого правила" (стр. 77). В рамках такого контекста автор пытается придать важность своему произвольному назначению Вавилона столицей империи Ахеменидов[18] - города, который, по его мнению, был насыщен разложением и заражал им завоевателей:
"Известность великого города составляли предоставляемые им наслаждения, его безнравственность и кутежи. Одно лишь название - Вавилон - сразу напоминало о наслаждениях чувственной жизни, упадке и красоте, приобретшей болезненную привлекательность. В болотистом климате, где быстрее наступает цветение, но столь же быстро возникает распад, развивались высокорафинированные формы наслаждений. Город был похож на гетеру, жадную до молодости, которой она жаждет насыщаться и увлечь с собой в вырождение" (1954, стр. 76-77).
Можно лишь вновь поразиться удивительным повторениям формул и представлений. Двумя веками раньше Роллен предлагал своим читателям такое же точно объяснение, в рамках уже канонического ныне представления об "упадке персидской монархии".
"Завоеванный Вавилон подносил своим победителям отравленный кубок, очаровывая их привлекательностью своего сладострастия. Он поставлял им министров и учил, как наслаждаться роскошью, искусством и изысканностью..." (IV, стр. 144).
С тех пор никто не удивляется, что выводы Альтхейма также остались надолго: "Восхождение на престол Дария III Кодомана, похоже, означало приход лучших дней. Но смертный час уже настал" (стр. 78).

КОЛОНИЗАТОР АЛЕКСАНДР И КОЛОНИЗИРОВАННЫЙ ВОСТОК

Успех этой модели объясняется ее простотой и пластичностью. В ней можно сохранить структуру и смысл, приспособить ее к новым потребностям, добавить новые детали. Давайте вернемся к суждению Масперо об упадке ахеменидской империи. Следствием этого суждения является утверждение о необходимости внешнего вмешательства: "Старый восточный мир из последних сил агонизировал: и прежде, чем он умер сам, счастливая отвага Александра призвала Грецию к принятию наследства". Это заявление Масперо напрямую унаследовано от Дройзена, который, в свою очередь, основывался на небольшом по объему труде Плутарха ("De Fortuna Alexandre), прочитанном с мыслью (вдохновленной Гегелем) о "плодотворной" встрече Европы с Азией. Приведенные им примеры показывают, согласно его мнению, что македонский царь принимает решения, видя изменения и преобразования в стране. Эти решения позволили ему прийти к следующей общей оценке:
"Достаточно хорошо заметна значимость побед Александра с точки зрения экономики страны. Возможно, никогда больше один человек не приводил к столь внезапным, столь мощным преобразованиям на столь огромном пространстве... [Речь идет действительно], - добавляет Дройзен, - о преобразовании... необходимом и проводимом с полным осознанием цели" (стр. 690-691).
В свою очередь, неистовство созидательной деятельности Александра демонстрирует огромный контраст с застоем ахеменидской империи. В целом предпринятые Александром меры имели целью "пробудить народы Азии от оцепенения", например, благодаря "восстановлению системы вавилонских каналов".
Подобную идею мы обнаруживаем у других историков эпохи Александра, писавших о работах, проводимых на Тигре. Уже представленные Хогартом в 1897 году (стр. 191), а затем Дройзеном, две идеи были развиты У. Вилкеном в 1952 году (стр. 258-259) и Ф. Альтхеймом в 1954 году (стр. 143). Одна из них состояла в том, что Александр "был великий экономист", а другая в том, что он доказал это, развивая ирригационное сельское хозяйство в Вавилонии: "Он приказал убрать плотины, которые персы возвели в русле Тигра для защиты от нападений с моря... Персы, не имевшие флота, установили заграждения, чтобы защищаться против атак с моря; эти заграждения пали". Вновь легко определить происхождение тезиса: нужно лишь прочитать без сокращений пассажи Арриана и Страбона, полностью посвященные неистовой деятельности македонского царя. Однако, начиная с 1850 года, Чесней поставил под сомнение оборонительный характер сооружений: "Разрушение этих стен может быть полезным для навигации, но очень невыгодным с других точек зрения, в особенности с точки зрения сокращения производства по всей стране, росту которого ассирийцы посвятили столько усилий, к тому же завершившихся успехом". В 1888 году Делаттр также выдвигал вполне здравые аргументы: "Кажутся невероятными утверждения Арриана и Страбона, согласно которым персы всегда опасались вторжения флотов, пришедших в их империю из Персидского залива и поднимающихся по рекам. Откуда бы они появились? Почему, согласно выдвинутой гипотезе, заграждения находятся так далеко от моря?" Нет объяснений. Эти комментарии не были прочитаны или их не приняли во внимание, продолжая безостановочно повторять одну и ту же историю, не пытаясь вернуться к текстам и контекстам. Причина столь длительного ослепления проста: то, что Дройзен окрестил "экономическими успехами Александра", стало неотъемлемой составной частью канонического образа завоевателя, "колониального героя" в любой европейской стране[19].
Вовлеченный в политические баталии своего времени, Дройзен старался установить связь между своими исследованиями и волновавшими его вопросами современности, поскольку, с его точки зрения, "события эллинистической эпохи [есть нечто большее], чем просто объект трудолюбивых досугов эрудитов". Беспощадно разоблачая "прискорбные ужасы, являющиеся следствием системы колонизации, в которой уже в течение трех веков упражнялись христианские нации Европы", он предлагает увидеть в "действительно грандиозной системе эллинистической Колонизации" модель, пригодную для щедрой колонизации, которую он пропагандировал (III, стр. 774-777). Таким образом, стоит ли удивляться тому, что, вопреки намерениям автора, его интерпретации легко используются идеологами колониализма. Во Франции эта идея развивалась главным образом после поражения 1870 года: было необходимо навязать колониальную идею общественному мнению, которое в большинстве своем было к нему враждебно. Анализ школьных учебников и распространенных трудов в период 1850-1950 годов ведет к абсолютно ясным результатам.
Если явный или подразумеваемый анализ империи Дария остается крайне негативным, то изображение действий Александра в период с XVII по XVIII век быстро меняется. Конечно, авторы учебника продолжают сожалеть об изменениях в поведении завоевателя: "Великодушный и щедрый, Александр мог бы быть достойным примером, если бы пороки не испортили его... Этот принц предался корысти, гневу, роскоши, несдержанности, разгулу... Он напал, без какого-либо правового повода, на скифов и индийцев и т.д." Но, начиная с 1890-1900 годов, эти морализаторские суждения были оставлены ради восторгов по поводу его трудов как преобразователя Востока.
Именно в античной истории теоретики и публицисты, историки и географы ищут прецеденты, которые должны доказать, что Франция должна также броситься в приключения, если она хочет сохранить свое доминирующее положение. Глядя на историю завоеванных ею стран, в первую очередь в Северной Африке, французские авторы ссылаются на римский прецедент. Им нравится развивать идею о том, что солдаты и французские колонисты пришли восстановить сельскохозяйственное благополучие, созданное римской колонизацией, а затем разрушенное арабским вторжением. Но Александр также может являться великим прецедентом. Хочу процитировать только один пример. Накануне войны 1914 года один из военачальников, Рейно, пытался проводить параллель между колонизационной политикой Александра и системой протектората, которую Франция намеревалась навязать Марокко: "Мы возьмем у македонского героя урок колонизации, который, несмотря на возраст в две тысячи лет, является для нас сегодняшних жгуче актуальным... Только вместо всех других европейских народов мы собираемся использовать [этот пример] в Марокко".
Историографические последствия были тяжелыми и долговременными не только для истории империи, но и для самой фигуры Дария. Завершившаяся ахеменидская история была украдена историками, высадившимися, наподобие Александра, в страны, которых они не знали. Нередко они действовали на основании чтения древних авторов и тех, кого они, особо не рассуждая, называли "древними историками эпохи Александра", обычно не давая себе времени разумно оценить их труды. Имея имидж побежденного, такой человек как Дарий III, не имел никаких шансов на самостоятельную жизнь внутри историографии этого периода, тем более, что многие историки приписывали его поражение трусости "азиатского деспота", вскормленного властью и роскошью. Даже некоторые моральные и внутренние достоинства, в которых ему не отказывают некоторые авторы, не возвышали Дария, так как эти его качества были совершенно недостаточны для того, чтобы поддержать энергию в своих подданных и отразить атаки героя, пришедшего из Европы. Единственное, в чем единогласно сходятся все критики Дария, - это неслыханная мощь его противника. В остальном же его безжалостно опускают до уровня обычного царя, без размаха или таланта.
Кроме того, колониальная историография сделала из него плохого администратора, бросающего на произвол судьбы дороги, преобразующего налоги в предметы роскоши, вместо того чтобы заниматься ирригацией и развивать товарооборот, устраняющегося от участия в беседах по вопросам сети рек и питающих поля каналов Вавилонии, - короче, содержащего свою страну в несправедливой зависимости и "азиатском застое". Вот, например, как вслед за Дройзеном[20] В. Дюруа представляет труд по экономическому преобразованию Азии как следствие завоеваний Александра. В этом отрывке легко читается изображение царства Дария:
"За счет дорог, которые Александр открыл или обеспечил их безопасность, подготовленных им портов, строек, убежищ или этапов, начала активно развиваться торговля и связь между народами... Промышленность получила сильный толчок при помощи огромных, прежде неактивных и потому бесплодных, богатств, лежавших в царских сокровищницах, которые теперь были пущены вдело расточительной рукой завоевателя" (1889, стр. 314).
Рассматриваемый исключительно в телеологической перспективе, первый победоносный завоеватель, пришедший из Европы - "солдат цивилизации", - только Александр был в состоянии предложить реальный выход странам империи Дария. Таково мнение AT. Ольмстеда, высказанное в 1948 году в его замечательной книге об истории Персидской империи. С его точки зрения, развал империи объясняется излишним налоговым бременем. По этой причине история империи постоянно сотрясалась все большим числом мятежей покоренных народов (стр. 289). Переходя практически к началу царствования Дария III, он с негодованием описывает хитроумные финансовые меры, навязанные ахеменидскими военачальниками как подвластным жителям страны, так и иноземным наемникам, и поэтому безоговорочно отводит Александру роль положительного героя, освободителя страны, раздавленной деспотизмом Дария: "Ближний Восток был, таким образом, готов к тому, чтобы согласиться с любым захватчиком, который предложил бы ему надежное и эффективное управление" (стр. 487). Тезис показался настолько четким и ясным, что он был взят на вооружение Реза Пехлеви, бывшим шахом Ирана, озабоченным возвеличиванием иранской истории: "Разложение Ахеменидов привело к такому уникальному явлению как - Александр Македонский" (1979, стр. 18).

ИТОГ И ПЕРСПЕКТИВЫ: ВОЗВРАЩЕНИЕ К ИСТОКАМ

Если попытаться сейчас кратко и в общем оценить образ Дария в историографии ближайшего времени (приблизительно в последнюю четверть века), придется отметить, что новациям предпочитается повторение прежних выводов. Для большинства авторов - тех, которые, по крайней мере, считают полезным сказать о Дарий насколько слов (а таких не так уж и много), - империя давно вошла в спираль безнадежного упадка. Некоторые продолжают считать, что в результате македонского завоевания Ближний Восток наконец-то познал реальное экономическое и коммерческое развитие. Артаксеркс III считается "последним великим Ахеменидом" или "наиболее агрессивным и победоносным монархом в IV веке". Его царствование рисуется как подъем империи перед окончательной катастрофой. Когда образ Дария описывается, а не только упоминается - что бывает крайне редко, - суждение о нем остается неуверенным, переменчивым и неустойчивым. Авторы любят упоминать, что "он был красивым и большим, а также совершил великий подвиг в войне против кадусиев", но, однако, о его царствовании большинство авторов отзывается не лучшим образом. Некоторые считают, что "вопреки очень жесткому осуждению потомства, он не был противником, которого можно было бы недооценивать"; другие, напротив, полагают, что победы Александра объясняются прежде всего "посредственностью и некомпетентностью его противника". Третьи, наконец, думают, что, приняв во внимание все известные ведения, "ввиду отсутствия документации никакое суждение не может быть признано окончательным", и т.д. Некоторые не колеблются вернуться к давно ставшей пошлой оценке, введенной в обиход еще Боссюэ: у Дария было множество положительных качеств, но он не мог ничего сделать против столь исключительного человека, каким был Александр.
Конечно, можно отметить, что в течение последней четверти века в историографии наметилось движение по пересмотру этого образа. Даже при том что негативная версия сохраняет своих сторонников, сегодня историки нередко принимают "позитивную" версию и соглашаются считать, что ни у Исса, ни при Гавгамелах стратегия царя не была глупой и он не был трусливым воином. Но необходимо констатировать, что в этих редких монографиях "позитивного" толка не предлагается ни новых путей, ни новых методов. Переоценка Дария как воителя кажется тем более непрочной и парадоксальной, что ввиду печального состояния документальной базы восстановление хода сражений Александра и Дария, видимо, навсегда останется в области противоречивых гипотез. Сражение при Гранике является этому красноречивым примером, поскольку две наиболее подробные версии - версия Арриана и версия Диодора - совершенно отличны. Но проблемы, существующие с описанием битв при Иссе и Гавгамелах, остаются по-прежнему настолько острыми, что крайне трудно уверенно сказать что-либо относительно достоинств Дария по сравнению с Александром, как в ходе битвы, так и вне ее. Единственное заключение, которое мы можем сделать сегодня с очень большой вероятностью, состоит в том, что Дарий проводил осознанную стратегию в период между битвами при Иссе и Гавгамелах, которая позволила ему вести свою игру и завлечь Александра туда, где он решил встретить македонскую армию. Но - и снова по причине противоречивости источников - роль, которую сыграл Великий царь в ходе сражения, до сих пор остается предметом дискуссий.
Что касается всего остального, основания для расхождения в интерпретациях остались практически неизменными. Очевидно, что многие поколения продолжают неутомимо заниматься словопрениями по поводу нескольких пассажей греко-римских авторов, которые позволяют как выдвинуть на передний план бойцовские качества и физическую представительность Дария, так и настаивать на его некомпетентности и трусости: первый образ является следствием перефразировании нескольких пассажей авторов Вульгаты и Плутарха, в то время как второй был создан главным образом на основании суждений Арриана, поддержанных также и другими древними авторами. Как показывает изменение тона в английской историографии первой половины XIX века, нелицеприятный портрет Дария возник вследствие того, что Арриана там предпочли Юстиниану, Диодору, Квинту Курцию и Плутарху, при помощи которых в период между Средними веками и Ренессансом распространялся, наоборот, образ красивого, смелого Великого царя, преследуемого злой судьбой. Ясно выраженный в последнее время интерес к традиции Вульгаты сформировал, в свою очередь, у историков большую приязнь к лицеприятному портрету Дария. Тем не менее в вопросах анализа военных действий ученые продолжают большее внимание оказывать Арриану. Как говорил его первый французский переводчик, Николя Перро д'Абланкур, сам весьма заинтересованный всеми этими проблемами, "это военный человек", который "относится к войнам как великий полководец"[21].
Несколько смущает то, что движение по пересмотру образа Дария связано с весьма желательной тенденцией по культурному раскрепощению истории Александра, которое в новейших исследованиях пойдет бок о бок с очень критическим суждением по поводу последствий македонских завоеваний. В результате этого сдвоенного движения возникает серьезная проблема. Дебаты об Александре - "цивилизаторе" и Александре - "разрушителе" являются всего лишь возобновлением или продолжением полемики, уже давно ведшейся в литературе. В этих трудах "моральные" условия неизменно весьма далеки от историографических целей. Нет никакого смысла в том, чтобы вероятное обесценивание образа Александра и его завоеваний привело к пересмотру образа его противника, как будто образ Дария находится в иллюзорной механической зависимости от образа Александра. Ведь если историку Александра необходимо избежать синкретической тесной связи с "великим героем", то историк Дария, со своей стороны, не является простым свидетелем, призванным защитой, чтобы помочь первому в качестве эксперта в процессе реабилитации.
Таким образом, чтобы выскользнуть из этого тупика, простого анализа современного исторического творчества явно недостаточно. Нам надо возвратиться прямо к древним источникам, чтобы понять, как именно создавались документы о Дарий III, особенно в римскую эпоху. Разумеется, речь не идет о том, что придется прежде всего провести поиски первичных источников, которыми пользовались древние греко-римские авторы - это абсолютно бесполезно, поскольку они безвозвратно исчезли. При отсутствии даже минимальных условий, необходимых для успешного ведения настоящих биографических исследований, не стоит надеяться на то, что удастся выбрать между "положительным" и "отрицательным" портретами. Даже если последний из Великих царей был особенно обижен древней и современной историографией, цель книги, которая ему посвящена, не может состоять в том, чтобы прежде всего восстановить его образ: необходимо, скорее, понять, как и почему этот образ формировался в течение многих веков. Таким образом, недостаточно постоянно отсылать читателя к Юстиниану и Диодору, чтобы утверждать, что Дарий был смелым человеком (поскольку до своего воцарения он победил в дуэли с кадусийским воином), или к Плутарху, чтобы сделать вывод или подтвердить тезис о том, что Дарий был красив и имел внушительное телосложение. Недостаточно также просто разоблачить пристрастность Арриана в описании Дария и Александра; скорее необходимо понять, над какими литературными моделями работал Арриан и как он писал свой труд и какие предполагаемые и реальные условия были вообще у древних авторов, писавших об Александре. В качестве примера подобного тезиса бесконечно важнее понять, на основании каких образов и каких ментальных категорий строился и распространялся мотив личного поединка, который обнаруживается в легенде о Дарий и в легенде об Александре.
И наконец, вопросы, которые были вызваны историографическим исследованием, отражают основной методологический вопрос - вопрос отношения историков к своим источникам. Эти вопросы можно было бы считать почти банальными, если бы исследования и ответы на них не были бы столь решающими: как работали авторы, которые в римскую эпоху, описывая подвиги Александра, упоминали о Дарий, и как их труды могут быть использованы сегодня? Таким образом, чтобы иметь шанс ответить на эти вопросы, необходимо осознать и неутомимо повторять следующую истину: авторы, которых мы изучаем, не являются историками в том смысле, к которому мы привыкли; они не являются "нашими коллегами", как подчеркнула с большим талантом и проницательностью Николь Лоро, говоря о Фукидиде[22]. Таким образом, недостаточно, говоря о том или ином эпизоде, вести критический анализ различных противоречивых версий, утверждая, что при помощи некоторой сортировки можно отделить зерна от плевел - по той простой причине, что текст состоит из совокупности "хороших" зерен и "плевел". Лучше погрузиться в процессы литературного творчества и спросить себя о происхождении и циркуляции периодически повторяющихся образов.

---

[1] . Согласно традиции, которой следовал и Бокаччо, Дарий напрямую наследовал престол после Артаксеркса III; его предшественник Арсес ими полностью игнорировался.
[2] . Орозий Истории III 7.5; 17.7 (inani misencordia); 18.10; 20.4.
[3] . Квинт Курций VI. 1–16; V.8–13; см. стр. 191–199.
[4] . Диодор XVII.6.1–2 и Юстиниан Х.3.3, анализируются ниже, стр. 199–212. Эпизод не был взят Орозием, поэтому его не упоминает и Боккаччо.
[5] . Лингвистический статус различных собеседников Дария поставил. несколько задач перед древними авторами: см. стр. 193; о другой адаптации, введенной Жаком де Ла Таиль, см. стр. 393, № 123.
[6] . Традиционно термин «Вульгата» обозначает традицию, представленную Диодором, Квинтом Курцием и Юстинианом, в противоположность Арриану (см. ниже главы III–V).
[7] . См. главу IV, стр. 266–286: Какое суждение должно иметь об Александре.
[8] . Жак Гамелен 1738–1803. Коллекции Музея изобразительных искусств Каркассонна 2, Каркассонн, 1990, чертежи № 36, 40, 44–55, 58–61, 63.
[9] . Арриан, Anabase III.22.2–6; текст процитирован полностью ниже на стр. 161–162 и долго обсуждался.
[10] . Сын путешественника Карстена Нибур, который посетил и описал Пер-сеполь (выше, стр. 45).
[11] . То же выражение у Гобино. История персов, II, 1869, стр. 357: «Александр закончил азиатизации Греции».
[12] . См. также на стр. 484–485; о Lettre de Tanzar (цитированное Гобино II, стр. 368–369), см. стр. 452–453.
[13] . См. в особенности: Малькольм. History of Persia, I, 1829; см. стр. 55 sq. об Искандере и Дара; касаясь Александра и его наследников, автор тем не менее отдает приоритет греко-римским источникам, которые квалифицируются как «наиболее подлинные» (стр. 64).
[14] . См.: F. Assimacopoulou. Гобино и Греция, 1999, стр. 145–146, и вся глава V, озаглавленная «История персов», стр. 123–154.
[15] . См. стр. 226–247.
[16] . См. стр. 420–440: IfOchusand Philipp had lived; стр. 441–486: If Alexander the Great had lived on.
[17] . Автор делает прозрачный намек на практику^эндогамии.
[18] . Убеждение, очевидно, основано на немом ходатайстве, но прозрачно для весьма спорных интерпретаций, уже данных Страбоном XV.3.2; сравни HEP 177–17:8.
[19] . Я уже обсуждал эти проблемы в «Imperialismes antiques et ideologic coloniale dans la France contemporaine*, 1979; «Alexandre et les katarraktes du Tigre», 1986; «Katarrak1ai du Tigre et muballitum du Habur», 1999.
[20] . Признавая (Duruy 1862, стр. 302, № 1), что труд Дройзена «слишком благожелателен к Александру».
[21] . Н. Перро д'Абланкур. Письмаи критические предисловия, стр. 137–139.
[22] . Н. Лоро. Фукидид – не наш коллега, 1980.