XII. Речь против Эратосфена, бывшего члена коллегии тридцати, произнесенная самим Лисием

В речах XII и XIII (а также и в других) очень много упоминаний о событиях конца Пелопоннесской войны, особенно о борьбе афинских партий. Поэтому для понимания речей Лисия необходимо возможно ясное представление о внешней и внутренней истории Афин того времени.[1]
1. В Афинах издавна существовала крайняя аристократическая, или олигархическая партия; она не исчезла даже с торжеством демократии. Она то как бы замирала, то вновь оживала и проявляла себя в тех заговорах, ряд которых тянется через афинскую историю V века. Партия эта представляла собой силу, непримиримо враждебную демократии. Заветная мечта олигархов - не ограничение владычества толпы, а безусловное порабощение демоса. Им ненавистна была самая идея равенства и народоправства. Они пользовались всяким случаем, чтобы подрывать демократию; для этого всякие средства казались им хорошими. Они бы не остановились перед таким шагом, как предание родного города в руки спартанцев, и готовы были прибегать к таким приемам, как тайные убийства и террор. Некоторые олигархи надевали личину ярых демократов, чтобы тем вернее губить демократию и работать над ее низвержением.
2. Кроме демократов и аристократов-олигархов, была еще умеренная партия. Возникла она еще в досолоновское время, когда рядом с классом землевладельцев выросла новая сила - сила денежного капитала и капитала торгового.
Хотя новая торговая аристократия и вышла в большинстве случаев из рядов того же землевладельческого класса, она в большей своей части была проникнута совершенно новой психикой, новыми общественными идеалами. "Деньги делают человека" - вот ее девиз; она стремилась к занятию торговлей. Сельское хозяйство являлось для нее лишь одним из средств получения торговой прибыли. Естественно, что и политические задачи, и стремления торговой аристократии все дальше расходились с интересами старой землевладельческой аристократии, пока наконец не оказались в резкой противоположности с этими последними. Столкновение интересов аристократических фракций делало неизбежной борьбу за власть и влияние между ними, исход которой в конце концов зависел от того, на чью сторону при этом станут народные массы. Партия торговой аристократии была многочисленна, но среди двух крайних - радикальной демократии и олигархов - она играла больше пассивную роль: ей недоставало организации, единства, определенной программы, энергии и смелости даровитых вождей.
3. Одной из форм тогдашней классовой борьбы были гетерии, или товарищества, являвшиеся клубами и тайными обществами. Первоначально гетерии образовывались для взаимопомощи при выборах и на суде, чтобы проводить желательных кандидатов на должность или защищать членов от судебных преследований, сикофантов и т. п. Но вскоре их деятельность расширилась, и они получили политический характер. Были гетерии олигархические и демократические. Особенно многочисленны были первые: при господстве демократии олигархи не могли выступать открыто и вынуждены были прибегать к тайным обществам. Во время Пелопоннесской войны гетерии в Афинах широко разветвились и многим начинали внушать страх.
4. Поражение, понесенное Афинянами в Сицилии в 413 г. (см. примеч. 1 к речи XVIII), имело для Афин значение настоящей катастрофы. Дело сразу приняло такой оборот, что на очередь ставился вопрос о самом существовании Афин. Государственная казна была совершенно истощена; флот, составлявший главную силу Афин и являвшийся опорой их морского могущества, был совершенно уничтожен в Сицилии; не менее тяжелые жертвы были принесены и людьми. Но еще более роковое значение для Афин имело то моральное впечатление, какое произвело их поражение на всю Грецию и прежде всего на их союзников. Начавшееся вслед за первыми известиями о катастрофе отпадение союзных городов ухудшило стратегическое положение Афин и одновременно лишило их главного источника доходов. Кроме того, Афины представляли собой центр демократического движения для всей Греции, и потому поражение их должно было вызвать новый взрыв классовой борьбы. Не только в союзных городах, но даже и в самих Афинах аристократическая партия начинает поднимать голову и спешит воспользоваться благоприятным моментом, чтобы свергнуть иго ненавистной ей "черни". Вместе с этим война принимает характер решительного столкновения между аристократией и демократией. Отпадение большей части афинских союзников и переход их на сторону Спарты были следствием прежде всего именно олигархических переворотов, происшедших почти одновременно во всех этих городах. Первым отпал остров Хиос, а затем и другие острова - Лесбос, Фасос, Теос; далее города - Византия, Кизик, Эфес; наконец, почти вся Иония.
5. Повсюду демократия, деморализованная поражением Афин и уже не встречавшая в них авторитетной поддержки, пала почти без сопротивления. Единственное исключение в этом отношении представлял остров Самос. В конце концов и в самих Афинах, впервые после изгнания Фукидида (сына Мелесия) в 443 г., реакционная партия отваживается выступить снова на политическую арену самостоятельно и открыто; обстоятельства складывались для нее в высшей степени благоприятно. В рядах демократической партии царила полная растерянность. Сначала афиняне не верили, что постигшее их несчастие было так велико; однако печальная действительность заставила их вскоре убедиться, что размеры катастрофы превосходили даже самые пессимистические ожидания. Афины очутились в совершенно изолированном положении; спартанцы, утвердившиеся в Декелее на территории самой Аттики, подвергали страну опустошительным набегам; внутри города положение было самое печальное: на верфях не было кораблей, в государственной кассе не было денег, в гавани - матросов.
6. Тяжесть положения усугублялась расколом в лагере демократии. Народные массы обрушили свой гнев против вождей радикальной партии, видя в них виновников несчастия. В свою очередь многие, стоявшие до сих пор во главе радикально-демократической партии, но связанные по своему происхождению и имуществу с аристократическими кругами, поспешили порвать с демократией и перешли в ряды олигархической партии и даже большею частью в ряды крайних олигархов. В числе их были и такие видные представители демократической партии, как Писандр и Харикл, принадлежавшие по своему имущественному положению к состоятельным классам, но выказавшие себя рьяными демократами. Демократическая партия не только была, таким образом, дискредитирована, но и лишилась многих своих популярных вождей. Самые кадры ее сильно поредели, так как массы городского пролетариата, участвовавшие в экспедиции главным образом в качестве флотского экипажа, понесли во время сицилийской катастрофы наиболее тяжелые потери; и теперь, когда с величайшим напряжением удалось выстроить наконец новый военный флот, значительная часть пролетариев снова отплыла на нем в качестве экипажа. Та же относительно немногочисленная часть пролетариата, которая еще оставалась теперь в Афинах, находилась в таком удрученном состоянии, что почти без сопротивления допустила сначала учреждение коллегии пробулов, а затем и полное завершение олигархического переворота.
7. Что касается торгово-аристократической фракции, то под впечатлением последних событий она, по крайней мере в лице большинства своих членов, повернула в сторону олигархии. Если до этого времени руководимая Никием торговая аристократия пыталась бороться против все возраставшего влияния радикальной демократической партии, оставаясь в рамках существующего строя, то теперь она открыто порывает с ним и присоединяется к тем, кто готовит олигархический переворот. В отличие от Никия, не решавшегося открыто порвать с существовавшим демократическим строем, Ферамен, сменивший его в руководстве торгово-аристократической партией, не только принимал участие в олигархическом заговоре 411 г., но и был одним из наиболее деятельных руководителей и вдохновителей этого заговора.
8. Чем сильнее была растерянность среди демократических кругов и чем больше крепло решение вступить на путь государственного переворота в рядах торговой аристократии, тем более оживала партия крайних олигархов, вынужденная до этого времени играть роль пассивного зрителя. Все громче и откровеннее начинают раздаваться разговоры о возвращении к "отеческому строю", причем различные общественные элементы вкладывали в это понятие различное содержание, и под ним разумелось как возвращение к государственному устройству Солона или Клисфена, так и восстановление общественных порядков времени, предшествовавшего законодательной деятельности Солона.
9. Соответственно изменившемуся настроению аристократических кругов и повышению в их среде политической активности, и тайные общества их, так называемые гетерии, служившие до этого времени главным образом для взаимной поддержки и защиты в судебных процессах, теперь все более превращаются в организации, преследующие прежде всего политические цели.
10. Впрочем, представители крайней олигархической землевладельческой партии даже и теперь все еще не отваживались сразу выступить открыто: в первое время после сицилийской катастрофы инициатива сразу же начавшегося движения в пользу политической реформы, по-видимому, находилась в руках более умеренных элементов, примыкавших к торгово-аристократической фракции. Так, члены коллегии Десяти пробулов (см. речь XII, 65), первого учреждения, направленного против крайней демократии и созданного еще осенью 413 г., можно думать, принадлежали именно к этой умеренной части аристократии. Коллегия пробулов учреждена была для предварительного рассмотрения всех дел, поступавших на решение Народного собрания; но авторы этой меры руководились не соображениями целесообразности, а прежде всего желанием ограничить политические права демократических масс населения. Введение пробулов ограничивало и оттесняло Совет пятисот на второй план: это была победа реакции.
11. Однако партия переворота не ограничилась этим. Под впечатлением все продолжавшегося отпадения союзников и перевеса Спарты в военных действиях, подавленное настроение в массах афинского населения возрастало.
Среди демократической партии царили сверх того взаимная подозрительность и недоверие после ряда измен делу демократии со стороны даже признанных ее вождей. Таким оказался, например, Фриних, принадлежавший по своему происхождению к низшим слоям населения и в детстве занимавшийся пастьбой скота (см. речь XX, 11), а теперь сразу сделавшийся из сторонника крайней демократии главой олигархического заговора.
12. Но наиболее благоприятным для олигархов было то, что главная масса городского пролетариата, представлявшая наиболее активную часть демократии, находилась в описываемое время вне Афин. Во флоте, крейсировавшем у Самоса, было занято в общем, не считая метеков и рабов, не менее 10 тысяч собственно афинских граждан.
13. Почва для государственного переворота в Афинах была, таким образом, уже подготовлена, когда Алкивиад, после процесса гермокопидов в 415 г. перешедший на сторону спартанцев, а теперь успевший порвать и с ними, обратился к стратегам, начальствовавшим над афинским флотом, с предложением вместо ненавистной для него со времени его осуждения демократии ввести в Афинах аристократическое правление, обещая в случае такого переворота убедить персидского сатрапа Тиссаферна оказать помощь афинянам (ноябрь 412 г.). Из числа стратегов только Фриних возражал против этого предложения, указывая на то, что Алкивиад, в сущности, так же мало сочувствует олигархии, как и демократии. Другие стратеги и триерархи (капитаны военных судов), из которых многие, если не большинство, принадлежали к сторонникам переворота, понимали это не хуже Фриниха, но поспешили воспользоваться предложением Алкивиада прежде всего как желанным предлогом для открытого выступления против демократии.
14. Писандр, занявший в это время уже вполне определенную позицию на стороне олигархов, явился в Афины (в декабре 412 г.) с известием о предложениях Алкивиада и старался подготовить почву для принятия этого предложения в Народном собрании. Террористическая деятельность олигархических гетерий внесла полное смятение в ряды демократии. Олигархи теперь сделались полными хозяевами в Афинах. "Хотя, - говорит Фукидид (VIII, 66), - Совет пятисот и Народное собрание собирались еще на прежних основаниях, но все принимаемые ими решения и постановления следовали исключительно воле заговорщиков".
15. Поэтому даже и теперь, когда перед афинянами был прямо и открыто поставлен вопрос об изменении государственного строя, в Народном собрании легко и почти без возражений прошло постановление (в конце мая 411 г.) о пополнении коллегии пробулов двадцатью вновь избранными членами и о поручении этой новой коллегии (получившей название синграфеев) обсудить меры "для спасения государства". В число членов этой коллегии были избраны только сторонники переворота.
16. По предложению синграфеев, Народное собрание отменило "обвинение в противозаконии" ("графе параномон") и исангелию, посредством которых поддерживалась устойчивость существующего государственного строя; теперь олигархи могли безопасно вносить предложения о самом радикальном переустройстве государства. Затем была уничтожена система вознаграждений, дававшая возможность широким народным массам осуществлять свои политические права и являвшаяся второй важнейшей опорой демократического строя. Наконец, было принято постановление, равносильное прямому уничтожению демократии, согласно которому политические права оставлялись только за теми гражданами, которые "лучше других могли служить государству и лично и своим имуществом", т. е. обладали определенным имущественным цензом (8 июня 411 г.).
17. Специально избранной новой комиссией из ста членов, принадлежавших, по крайней мере в большинстве, как надо полагать, к сторонникам олигархии,[2] был составлен список полноправных граждан, число которых ограничивалось пятью тысячами. Из числа этих пяти тысяч, вошедших в списки, избрана была специальная законодательная комиссия также из ста членов, состоявшая, надо думать, исключительно из сторонников олигархии.
18. Теперь обнаружились разногласия уже в среде самих олигархов. Умеренное крыло их, главным образом состоявшее из членов прежней торгово-аристократической фракции, стремилось к проведению в жизнь правления этих пяти тысяч. Напротив, крайнее крыло олигархов, опиравшееся исключительно на землевладельческие элементы, настаивало на установлении олигархии в чистом виде.
19. По-видимому, в виде компромисса было принято сразу два проекта. Согласно первому, осуществление которого откладывалось на будущее время, в состав Совета, заменившего Народное собрание, входят все граждане, включенные в число пяти тысяч и имеющие свыше тридцати лет. Согласно второму проекту, главное место отводится также Совету, но он состоит только из четырехсот членов. Как этот Совет, так и избираемые им должностные лица пользуются еще более неограниченными полномочиями, чем те, какими был наделен Совет по первому проекту. Члены этого Совета четырехсот были избраны так. Пять "проэдров" назначили сто членов Совета, из которых каждый кооптировал еще по три члена. Последний проект, носивший название временного, и был, в сущности, проектом олигархическим. Первый проект, проект постоянной конституции, предоставлявший участие в управлении всем пяти тысячам граждан, соответствовал скорее точке зрения умеренной фракции, желавшей найти себе опору в средних, в частности земледельческих, слоях населения. На деле получил осуществление второй проект; это было равносильно победе крайних олигархических элементов.
20. Едва только проект "временной" конституции получил одобрение в Собрании пяти тысяч, как уже спустя всего восемь дней после этого старый Совет пятисот был распущен (16 июня 411 г.). В отправление высших государственных функций тотчас же вступил Совет четырехсот олигархов, который и начал управлять самодержавно вместе с избранными им и имевшими неограниченные полномочия десятью стратегами; в число стратегов попал и Ферамен, руководитель умеренного направления. Участие Пяти тысяч в управлении государством было с этого времени чисто номинальным.
21. Однако то, чего так легко добились олигархи от обезоруженного и деморализованного населения, остававшегося в Афинах, вызвало самый решительный протест со стороны армии и флота, находившихся в то время у Самоса. Здесь сосредоточивались наиболее активные и радикально настроенные элементы демократической партии, которые к тому же сознавали, что они составляют единственную вооруженную силу Афин. Когда во флоте узнали об установлении в Афинах олигархического правления, страшное возбуждение овладело массой. Едва удалось при этом спасти от немедленной расправы лиц, скомпрометировавших себя сочувственным отношением к олигархам. Стратеги, подозревавшиеся в сочувствии к ним, тотчас же были заменены новыми.
22. Однако в числе вновь избранных стратегов оказались такие более чем сомнительные демократы, как Фрасибул, Фрасилл и несколько позднее даже Алкивиад, призванный на Самос по настоянию Фрасибула. Новые стратеги заняли политическую позицию выжидательную и двусмысленную, но, во всяком случае, определенно отрицательную в отношении радикально-демократической партии. Они начали свою деятельность с того, что сдержали непосредственный порыв масс, хотевших прямо двинуться против Афин, чтобы восстановить там господство демократии в прежнем виде. Они были скорее на стороне умеренного крыла аристократии, чем на стороне демоса, и охотно признавали ограничение числа полноправных граждан пятью тысячами, требуя только роспуска Четырехсот.
23. В таком смысле был ими дан ответ посланным от олигархического правления Афин. Хотя этот ответ был дан устами Алкивиада, но, несомненно, он говорил от имени всех стратегов, в том числе и самого влиятельного из них, Фрасибула, который, вопреки распространенному мнению, по-видимому, далеко не был искренним сторонником демократии; во всяком случае, его отношение к радикальной демократии, которая в особенности была ненавистна Алкивиаду, также нельзя было назвать доброжелательным или сочувственным (см. речь XXVIII, 5 и сл.).
24. Между тем и в Афинах в среде самих олигархов разногласия продолжали расти. К крайнему направлению принадлежали Писандр и Фриних, бывшие ранее демократами, Архептолем (упоминаемый в речи XII, 67) и др. Но душою и руководителем крайней олигархической партии был оратор Антифонт (см. речь XII, 67). Наиболее видным и деятельным сторонником умеренного олигархического направления после Ферамена был Аристократ (см. речь XII, 66); к этому же направлению принадлежали Пифодор (может быть, тот самый, который был архонтом в 404/403 г. и упоминается в речи VII, 9), Полистрат (см. речь XX) и др.
25. Силы обеих аристократических фракций в момент начавшихся между ними разногласий оказались далеко не равны: умеренная партия была слабее. Сторонники Ферамена и Аристократа все более стали тяготиться новым строем. Теперь, ободренные поддержкой со стороны стратегов, стоявших во главе флота, они решились выступить против крайних олигархов. Однако и последние не желали уступать, а, напротив, хотели превратить временный порядок в постоянный и приступили к постройке в Эетионее (у Пирея) укрепления, чтобы иметь в нем опорный пункт. Уже постройка его послужила поводом к народному волнению. Когда же пришло известие о поражении афинского флота у Эретрии (в сентябре 411 г.), поставившем Афины пред лицом грозной опасности, произошло открытое возмущение против олигархов, во главе которого стали сами недавние участники переворота - Ферамен и Аристократ (см. речь XII, 66-67). Восстание окончилось падением Четырехсот. Фриних был убит; Антифонт и Архептолем казнены; остальные вожди крайней олигархии спаслись бегством. Руководители умеренной аристократической партии созвали Народное собрание (в сентябре 411 г.) и предложили ему утвердить проект, по которому власть переходила к собранию Пяти тысяч, куда входили все граждане, имевшие средства для вооружения на собственный счет, так что на самом деле число полноправных граждан доходило до девяти тысяч (см. речь XX, 13). Эта реформа, в сущности, сводилась к восстановлению государственного устройства Солона; она отличалась определенным антидемократическим и даже реакционным духом, хотя и далеко не в такой степени, как замыслы крайних олигархов.
26. Правление Пяти тысяч просуществовало лишь самое короткое время; при первых же известиях о некоторых успехах афинского флота оно пало, по-видимому, без всякого сопротивления. Уже в 410 г. опять стал функционировать прежний Совет пятисот, избранный демократическим способом по жребию; возобновлена была и выдача жалованья, что является еще более несомненным доказательством восстановления полной демократии уже в этом году. Возможно, что сами руководители умеренной аристократической фракции пошли на уступки и чрез это продолжали в политической жизни играть далеко не второстепенную роль, занимая виднейшие государственные должности. Можно думать, что восстановление Алкивиада в правах и возвращение его в Афины произошло при согласии и, быть может, даже по инициативе фракции Ферамена, союзником которой Алкивиад выказал себя еще на Самосе. Но возвращение Алкивиада не оправдало возлагавшихся на него надежд. Правда, одержанные им победы доставили ему большую популярность: он с триумфом возвратился в Афины, после чего был избран стратегом с неограниченными полномочиями (в июне 408 г.). Однако первая же неудача в действиях флота при Нотии, незначительная по своим размерам, происшедшая даже не по вине Алкивиада, сразу лишила его всякой популярности (осенью 407 г.). На последовавших вскоре после этого выборах стратегов он не был более избран и добровольно удалился вновь в изгнание, в Херсонес Фракийский (теперешний полуостров Галлиполи), - на этот раз навсегда.
27. Но умеренная аристократическая фракция и после падения Алкивиада продолжала пользоваться некоторым значением. В числе вновь избранных стратегов оказались и такие видные представители этой фракции, как Конон (см. речь XIX, 12, 19, 34, 42), Фрасилл (см. речь XXI, 8 и XXXII, 5), Аристократ и др. Впрочем, в самом факте избрания в стратеги и отплытия вместе с флотом всех наиболее выдающихся членов этой фракции скорее следует видеть не столько торжество ее, сколько удаление под почетным предлогом из Афин ее вождей и виднейших представителей. Сами руководители фракции, Ферамен и Фрасибул, также отплыли с флотом в качестве простых триерархов.
28. Успехи, одержанные афинским флотом, должны были поднять дух среди наиболее демократических слоев населения; радикально-демократическая партия снова приобрела почти исключительное влияние на массы. В качестве руководителя радикальной партии выдвинулся теперь Клеофонт (см. речь XIII, 8 и сл.; XIX, 48; XXX, io и сл.), бывший фабрикантом лир и принадлежавший, следовательно, как и его предшественники по руководству радикальной партией, Клеон и Гипербол, к классу фабрикантов-рабовладельцев.
29. Клеофонт взял на себя роль заведующего государственными финансами (см. речь XIX, 48), открывавшую для него возможность самого широкого влияния как на внешнюю, так и на внутреннюю жизнь Афин. Он провел меру, которая сразу доставила ему популярность среди демократического населения: она заключалась в установлении "диобелии", т. е. раздачи неимущей части населения по два обола в день. Во главе комиссии, заведовавшей этой раздачей, был поставлен другой влиятельный член радикальной партии, Архедем (упоминаемый в речи XIV, 25). В вопросах внешней политики Клеофонт настаивал на восстановлении прежнего положения Афин и на возвращении всех владений Афинского союза в прежнем размере. Эта настойчивость со стороны представителя фабрикантов-капиталистов вполне понятна: стоял вопрос о самом существовании афинской торговли, а вместе с этим и о благосостоянии капиталистов-фабрикантов, которые составляли ядро радикальной партии.
30. Наконец, что касается низов городского населения, на поддержке которых и основывалась главным образом радикальная партия, то интересы их были вполне солидарны с ее интересами. Приученная в своем большинстве к существованию за счет государства масса городского пролетариата, состоявшая главным образом из мелких ремесленников, не менее класса фабрикантов была заинтересована в сохранении господства Афин над союзными городами, взносами которых главным образом и пополнялась государственная казна.
31. Именно эта солидарность между классом крупных фабрикантов и широкими демократическими массами делала положение первых в качестве руководителей Народного собрания, а через это и всей афинской политики, прочным и устойчивым, в противоположность обеим аристократическим фракциям, утратившим к этому времени всякое влияние на массы. Восстановленная демократия снова успела упрочиться в Афинах и, просуществовав до самого конца Пелопоннесской войны, пала только под давлением внешнего вмешательства со стороны Спарты, причем в течение всего этого времени истинным господином положения и распорядителем судеб Афин оставался Клеофонт.
32. По настоянию Клеофонта, в Народном собрании дважды были отклонены мирные предложения спартанцев; даже после поражения афинского флота при Эгос-Потамосе, когда враг стоял уже у ворот, Клеофонт успел провести в Народном собрании постановление, еще раз отвергавшее предложенные спартанцами относительно мягкие условия мира (см. речь XIII, 11-12).
33. Партия крайних олигархов с возрождением демократии снова обречена была на состояние полного бессилия и на вынужденный отказ от участия в политической жизни. Умеренно-аристократическая фракция тоже вынуждена была отказаться от активного вмешательства в политическую жизнь и ограничиться участием в военных операциях. Однако даже и такой отказ не спас ее руководителей от мщения радикально-демократической партии.
34. В 406 г. (в конце июля или в начале августа) афинский флот одержал блестящую победу над пелопоннесским при Аргинусских островах (близ острова Лесбоса). Но последствия этой победы были самые неожиданные: победителей-стратегов в Афинах ожидали вместо награды суд и казнь. Дело в том, что победа сопровождалась тяжкими потерями: не менее 12 судов, попорченных и негодных к плаванию, носились после сражения по волнам; на этих судах были живые люди. После сражения стратеги поручили триерархам Ферамену и Фрасибулу (см. выше, отдел 27) подать помощь потерпевшим крушение и спасти, кого можно. Но разразившаяся буря помешала этому. Таким образом, не только не были оказаны подобающие почести павшим в бою, но многие граждане погибли не от руки врага и не в самом сражении, а уже после него, в волнах моря, потому что им не была оказана помощь. В Афинах говорили, что виновники этого - стратеги, что они не приняли надлежащих мер. Восемь стратегов, участвовавших в битве, были смещены. Двое из них, предчувствуя беду, не поехали в Афины; остальные шесть явились.
35. Близкий единомышленник и сторонник Клеофонта, Архедем (см. выше, отдел 29), выступил с обвинением против одного из них, Эрасинида (упоминаемого в речи XXI, 8), в различных злоупотреблениях (утайке денег), а затем и прочие стратеги были арестованы и преданы суду (см. речь XII, 36). В Народном собрании главным обвинителем их явился Ферамен, который, по-видимому, опасался, что вина падет на него, если не будут обвинены стратеги.
Хотя Ферамен руководился мотивами личного свойства, но это вовсе не значит, чтобы дальнейший ход процесса шел без участия радикальных элементов. Напротив, из того обстоятельства, что дело начато было радикальным демагогом Архедемом, необходимо заключить, что остальные обвинители, выступавшие рядом с Фераменом, должны были принадлежать к радикальной партии. С другой стороны, процесс стратегов встретил, по-видимому, сочувствие, если не открытую поддержку, и в среде крайних олигархов, которые не могли забыть, что замыслы их потерпели крушение в значительной мере вследствие оппозиции со стороны умеренных элементов аристократии.
36. При таком общем возбуждении против них они были лишены даже возможности защищаться; их дело рассматривалось не обычным судебным путем, а в Народном собрании, причем, вопреки обычному порядку судопроизводства, приговор был вынесен не о каждом из них в отдельности, но обо всех сразу. Приговор был - смертная казнь, которая и была приведена в исполнение по отношению к шести стратегам, бывшим налицо.
37. Как этот суровый приговор, так и весь ход процесса свидетельствовал о полном падении авторитета даже той части аристократии, которой до сравнительно недавнего времени удавалось удерживать влияние на народные массы в своих руках. Факт осуждения стратегов, принадлежавших к виднейшим торгово-аристократическим семействам, имел тем большее значение, что почти все осужденные известны были как сторонники демократии или, по крайней мере, называли себя такими, и ни один из них не был скомпрометирован участием в олигархическом заговоре.
38. К этому же или, быть может, к несколько позднейшему времени относится изгнание из Афин, по настоянию Клеофонта, видного представителя торговой аристократии, Крития. Из числа вновь избранных на место казненных стратегов Ферамен был забаллотирован при докимасии пред судом гелиастов (см. речь XIII, 10), - вероятно, также под давлением со стороны Клеофонта и радикальной партии. По его же настоянию было отвергнуто предложение спартанцев о заключении мира. Восстановленное господство радикальной демократической партии в Афинах, таким образом, утвердилось более прочно, чем когда-либо ранее. Конец ему был положен внешним вмешательством.
39. После битвы при Аргинусах во главе спартанского флота снова стал Лисандр, получивший щедрые субсидии от Кира Младшего и на них увеличивший флот. Он занял Геллеспонт, и когда афинский флот, явившись сюда, расположился у Эгос-Потамоса (речки на европейском берегу, впадающей в Геллеспонт) , то Лисандр, выждав удобный момент, захватил его врасплох (в сентябре 405 г.). Поражение афинян было полное. Около 160 кораблей и много пленных досталось победителю. Пленные афиняне около трех тысяч человек - были казнены. Только стратег Конон успел уйти с 8 триерами в Кипр к другу афинян, царю Евагору (см. введение к речи XIX): да еще спаслась быстроходная триера, которая привезла в Афины известие о гибели флота. Один за другим союзные города подчинились Лисандру. Афинских поселенцев он направил в Афины, чтобы увеличить там число жителей и тем вернее потом принудить их голодом к сдаче.[3]
40. Известие о гибели флота при Эгос-Потамосе тотчас же отразилось и на внутренней политической жизни. Было уже темно, когда корабль, привезший печальную весть, вошел в Пирей. Известие быстро облетело весь город; за всю ночь никто не сомкнул глаз. Афины были обложены с суши и с моря. Правда, и теперь, несмотря на осаду, влияние вождя радикальной партии все еще оказывалось настолько велико, что еще раз по его требованию были отвергнуты условия мира, сравнительно мягкие, предложенные спартанцами. Однако постепенно возраставшее по мере хода осады удрученное настроение массы отразилось и на положении радикальной партии. Аристократические элементы снова получают возможность оказывать влияние на политическое положение: были возвращены гражданские права всем, утратившим их в связи с олигархическим переворотом 411 г., а это должно было повести к усилению позиций противников радикальной партии. Во время выборов стратегов в числе избранных оказались такие представители умеренной аристократии, как Стромбихид (упоминаемый в речи XIII, 13 и XXX, 14) и брат Никия Евкрат (см. речь XVIII, 4). Наконец, в том же Народном собрании, которое по настоянию Клеофонта отвергло условия мира, предложенные спартанцами, решено было тем не менее не прерывать переговоров, и продолжение их поручено было Ферамену, из всех вождей и представителей торгово-аристократической фракции наиболее близко стоявшему к руководителям крайнего олигархического течения (см. речь, XIII, 9-10), но, по-видимому, считавшемуся тогда другом демократической партии. Он был послан в Спарту с неограниченными полномочиями для ведения переговоров.
41. Таким образом, влияние умеренно-аристократических элементов возросло даже в Народном собрании. Что же касается Совета пятисот и Гелиэи, - учреждений, которые уже по самой своей природе должны были играть наименее демократическую роль, - то они, по-видимому, к этому времени успели окончательно превратиться в послушное орудие аристократических партий (как об этом прямо сказано в речи XIII, 20). Надо думать, что при содействии именно этих учреждений олигархам и удалось еще до конца осады нанести решительный удар радикально-демократической партии. Сам руководитель ее Клеофонт был арестован при пассивном отношении массы, предан суду и казнен (см. речь XIII, 12). К этому времени, вероятно, относится и возобновление деятельности олигархических гетерий, вскоре сделавшихся господами положения (см. речь XII, 43).
42. С своей стороны Ферамен старался по возможности затягивать переговоры с целью сделать афинян более уступчивыми не столько по отношению к предложенным Спартою условиям мира, сколько по отношению к притязаниям аристократических партий. Определенные намерения при этом приписывает Ферамену не только Лисий, его политический противник (см. речь XIII, и и сл., и XII, 68-71), но также и Ксенофонт, не имевший основания относиться к нему враждебно ("История Греции", II, 2, 16). Лишения осады вынудили наконец афинян к большей сговорчивости. Ферамен вернулся из Спарты и сообщил условия мира, предложенные спартанцами. На основании договора Афины лишались всех своих внешних владений и флота; укрепления Пирея и длинные стены, соединявшие Пирей с городом, должны были быть срыты на всем протяжении (см. речь XIII, 8, 14; XVI, 4; XVIII, 5). Наконец, афиняне вынуждены были заключить оборонительный и наступательный союз со Спартой (404 г.).
43. В числе условий были и такие, которые непосредственно затрагивали внутреннюю политическую жизнь города и внесены были туда, очевидно, по настоянию афинской аристократии и в интересах ее. Одним из таких условий было требование амнистии для политических изгнанников и возвращения их в Афины. На основании другого условия афиняне должны были отказаться от современного государственного строя и вернуться к старинному "отеческому строю", о котором олигархи мечтали еще до переворота 411 г. (см. выше, отдел 8). Но как и в 411 г. (см. выше, отдел 18), в среде аристократии сразу же обнаружились существенные разногласия. Умеренно-аристократическая фракция распалась теперь окончательно.
Только часть фракции последовала за Фераменом, пытавшимся еще раз повторить опыт установления ограниченно-демократического образа правления в духе государственного устройства Солона (см. выше, отдел 25). В числе сторонников Ферамена, оставшихся ему верными и теперь, находился и Эратосфен, принимавший активное участие еще в перевороте 411 г. (см. речь XII, 42). Но большая, по-видимому, часть торгово-аристократической фракции уклонилась от союза и вообще от всякого сближения с крайними олигархами, как, например, Фрасибул, брат Никия Евкрат и сын его Никерат (см. речь XVIII, 4, 6; XIX, 47), затем бывшие в это время вместе с Евкратом стратегами Стромбихид (XIII, 13; XXX, 14), Дионисодор (XIII, 1 и сл., 13, 40), вероятно, стратег Каллиад (упоминаемый в речи XXX, 14) и др. Эти представители умеренной аристократии решились оказать противодействие замыслам олигархов, в том числе и Ферамена, временно вновь примкнувшего к крайним олигархам. Однако намерения противников переворота вскоре сделались известными восторжествовавшим с внешней помощью олигархам: по постановлению Совета, который, как мы видели (см. с. 130), являлся в описываемое время послушным орудием олигархов,
Евкрат, Стромбихид, Никерат, Дионисодор и некоторые другие сочувствовавшие им лица были арестованы и несколько позднее уже по приказу Совета, бывшего при Тридцати, казнены (см. речь XVIII, 5, 6; XIII, 2, 13, 42; XXX, 14).
44. Впрочем, даже и после такого легкого подавления оппозиции в самом начале руководители олигархической партии не были уверены в своих силах и обратились за содействием к начальнику спартанского флота Лисандру, занятому в то время осадой Самоса. Покончив с Самосом, Лисандр явился с флотом в Пирейскую гавань, и тогда только олигархи решились приступить к осуществлению своих замыслов.
45. В присутствии самого Лисандра и многих других спартанцев с этой целью было созвано Народное собрание. Что на нем происходило и какую видную роль играл на нем Ферамен, очень живо описано Лисием в речи XII, 71-77. Одним из сторонников олигархического переворота Драконтидом (см. речь XII, 73) внесено было предложение об избрании специальной комиссии из 30 членов для выработки проекта новой конституции. Предложение не только не встретило сочувствия, но вызвало громкий ропот со стороны огромного большинства собравшихся. Тогда Лисандр заявил, что в случае, если предложение Драконтида не будет принято, встанет вопрос уже не о той или иной форме правления, но о самом политическом существовании Афин. После этого заявления значительная часть граждан предпочла вовсе уйти из собрания, и тогда были произведены выборы комиссии согласно предложению Драконтида. При этом не была соблюдена даже видимость избрания. Десять членов комиссии были указаны Фераменом, десять назначены полуофициальными представителями олигархических гетерий, так называемыми "эфорами" (о назначении которых Лисий говорит в XII, 43; одним из них был Эратосфен, как видно из XII, 46); и, наконец, только избрание остальных десяти членов комиссии (конечно, чисто номинальное) было предоставлено самому Собранию.
46. Избранные таким образом из среды обеих олигархических фракций с явным перевесом в пользу крайних олигархов, члены комиссии Тридцати (получившие впоследстии название "Тридцати тиранов") постарались прежде всего упрочить свое положение (правление их продолжалось приблизительно с апреля по декабрь 404 г.). С этой целью они составили новый Совет пятисот, в который вошли исключительно их сторонники, окружили себя постоянной стражей и, наконец, избрали из числа своих сторонников десять архонтов для надзора за Пиреем, демократическое население которого внушало им наибольшие опасения.
47. После этих предварительных мер первым делом их была отмена учреждений Эфиальта и Перикла; в том числе и суд присяжных, Гелиэя, должен был прекратить свою деятельность. Они не останавливались перед отменой даже некоторых законов Солона, имевших хоть сколько-нибудь демократическое значение; это показывает, как далеко в глубь прошедшего относили они тот "отеческий строй", восстановления которого думали добиться при поддержке извне со стороны Спарты.
48. Надо думать, что именно с этого момента начинается расхождение между крайней олигархической партией и умеренной, представителем которой был Ферамен, стремившийся как раз к восстановлению государственного устройства Солона.
Вторым поводом к разногласию послужил террор, в широких размерах применявшийся крайними олигархами, во главе которых стоял Критий и бывший демократ Харикл (см. речь XII, 43, 55 и XIII, 55). Чувствуя шаткость своего положения, олигархи видели единственное средство упрочить его в беспощадном истреблении всех граждан, сколько-нибудь выделявшихся из общей среды по своему влиянию, положению или богатству.
49. Политическое значение прежде всего, по-видимому, имели и преследования метеков, о которых сообщает Лисий и которые он приписывает всецело корыстным побуждениям. Сам Лисий замечает (см. речь XII, 6), что некоторые метеки подозревались олигархами в несочувственном отношении к перевороту, и, вероятно, не без основания: положение иностранцев в аристократических государствах, например в Спарте, было гораздо хуже, чем в демократических Афинах, и потому афинские метеки имели основания быть недовольными переворотом.
50. Каких размеров достиг в это время террор, показывает общее число пострадавших, доходившее до 1500 человек. Пока дело шло о расправе с вождями радикальной демократии и с демократическими элементами населения, до тех пор между обеими аристократическими фракциями Крития и Ферамена царило относительное согласие. Но, когда олигархи начали направлять удары и против более выдающихся представителей торгово-аристократической фракции, отказавшихся присоединиться к ним (см. выше, отдел 43), такие террористические действия уже не соответствовали интересам фракции Ферамена и вызвали с его стороны возражения. Теперь уже олигархи не выказывали намерения заниматься реформой, для проведения которой они будто бы были избраны. Напротив, Критий очень прозрачно намекал на желание Тридцати захватить власть окончательно в свои руки. Такие намерения партии Крития побудили Ферамена выступить с проектом собственной реформы, а это привело, как и в 411 г., к открытому столкновению между обеими аристократическими фракциями. Прежде всего Ферамен потребовал составления списка "лучших" граждан и передачи управления в их руки. Так как выступление Ферамена нашло поддержку в средних классах населения, то олигархи должны были пойти на уступки и для видимости составили список полноправных граждан, в который включили имена трех тысяч наиболее состоятельных афинян.
51. Ферамен, однако, продолжал настаивать на привлечении к участию в управлении более обширных слоев населения. Тогда олигархи, опасаясь восстания, обезоружили все население за исключением трех тысяч, внесенных в списки, после чего приняли экстренную меру, отменявшую всякие судебные гарантии, и постановили, что все граждане, не вошедшие в список трех тысяч, могут быть убиваемы без суда. Вторым постановлением они исключили из граждан всех тех, кто участвовал в разрушении Эетионейской стены (см. выше, отдел 25) и вообще оказывал противодействие олигархам в 411 г. Этим сторонники крайней олигархии из коллегии Тридцати окончательно отделяли себя от Ферамена и его единомышленников, которые вместе с тем становились, согласно первому постановлению, вне закона.
52. Опираясь на эти постановления, олигархи схватили Ферамена и казнили его без суда. Сцена ареста Ферамена яркими красками описана Ксенофонтом ("История Греции", II, 3, 15 и сл.). Со стороны населения при этом не было оказано никакого противодействия.
53. Со смертью Ферамена оппозиция внутри Афин была подавлена. Вскоре после этого олигархи избавились и от другого опасного соперника, Алкивиада, находившегося в это время в Малой Азии: он пал от рук подосланных убийц, причем инициатива его убийства, по-видимому, исходила также от Крития. Однако опасность для олигархов надвигалась извне. Многие демократы, бежавшие или изгнанные из Афин, нашли себе приют за пределами Аттики, например в Мегаре, в Халкиде на острове Евбее (см. речь XXIV, 25) и особенно в Фивах. Во главе их стал Фрасибул (упоминаемый в речи XII, 52; XVI, 15; XXVIII, 4 и сл.; XXIX, 7). Им удалось овладеть пограничной горной крепостью Филой и образовать там центр, куда стекались все недовольные. Опасность эта, по-видимому, и заставила олигархов опять обратиться за помощью в Спарту. Помощь со стороны Спарты ограничилась на этот раз присылкой гарнизона из 700 человек, занявшего Акрополь, под командой Каллибия.
54. Против олигархов восстановлены были теперь все слои афинского населения. Уже то, что во главе движения стал Фрасибул, бывший союзник Алкивиада и одно время даже Ферамена, показывает, что в этом движении принимали участие не одни радикальные элементы. Вскоре дело дошло до открытого вооруженного столкновения. Несмотря на численный перевес олигархов (см. речь XXVI, 19), противники их без труда овладели сначала холмом Мунихией, господствовавшим над Пиреем, а затем и самим Пиреем. Во время битвы погиб сам Критий, глава олигархической партии.
55. Теперь, после поражения олигархов и смерти их вождя, после того, как их противники успели утвердиться уже в Пирее, волнения начались даже среди трех тысяч привилегированных граждан, вошедших в список, между которыми было мало безусловных сторонников Тридцати. На собрании этих трех тысяч, происходившем после занятия Пирея демократами, лишь незначительная часть собравшихся, состоявшая главным образом из лиц, успевших себя скомпрометировать вместе с Тридцатью, высказалась против всякого соглашения с демократами; большинство же собрания постановило низложить Тридцать. После этого олигархи, лишившиеся поддержки даже со стороны умеренных общественных элементов, вынуждены были удалиться из Афин. Они направились в Элевсин, куда за ними последовали и немногочисленные их сторонники. В Афинах из олигархов остались только двое - Фидон и Эратосфен (см. речь XII, 53-54).
56. Таким образом, в ту пору в Аттике было как бы два лагеря, две партии - Городская и Пирейская. Городская партия, однако, не имела в виду присоединиться к демократическим элементам, собравшимся в Пирее, и раствориться в их рядах. Вместо низложенного правительства Тридцати Городская партия избрала десять новых правителей, в том числе Фидона (из Тридцати), Гиппокла, Эпихара и др. (см. речь XII, 55).
По словам Лисия (см. речь XII, 55), они намеренно были избраны из числа лиц, известных своим враждебным отношением к крайней партии Харикла и Крития и их гетерии; но так как они одинаково враждебно относились и к Пирейской партии, то всего вероятнее, что они были представителями среднего политического течения, близкого или тождественного с умеренной фракцией Ферамена. На близость их к Ферамену указывают и близкие отношения их к Эратосфену, несомненному члену фракции Ферамена.
57. Однако и эти Десять сразу решительно выступили против соглашения с Пирейцами (см. речь XII, 55, 57). По-видимому, воспользовавшись поражением олигархов, представители умеренного крыла аристократии хотели еще раз повторить попытку осуществить свой политический идеал. Но им пришлось вести войну на оба фронта (см. речь XII, 57) и обратиться за помощью в Спарту. Между тем Пирейцы одерживали верх, и Десять в Афинах были низложены Городской партией. Вместо них избраны были другие Десять, принадлежавшие также, по-видимому, к умеренному крылу аристократии, но относившиеся более мирно к Пирейской партии; во главе их стояли Ринон и Фаилл. На помощь аристократам спартанцы послали было Лисандра; но потом возобладало у них другое течение, более умеренное и примирительное, представителем которого был противник Лисандра, царь Павсаний. Он сам послан был с войском (см. речь XVIII, 10 и сл., 22; XII, 6о) и воспользовался первым же успехом в сражении с демократами, чтобы выступить в роли примирителя. По его просьбе из Спарты прибыли посредники, и при участии Павсания и этих посредников состоялся мир (летом 403 г.) между Пирейской и Городской партиями, и демократы получили возможность возвратиться в Афины.
58. Достигнутое таким образом соглашение (которое в речах Лисия часто упоминается: VI, 37, 45; XIII, 88; XVIII, 15; XXV, 23, 27, 28, 34; XXVI, 16, 20) не могло еще считаться полным торжеством демократической партии. Согласно условиям, все остававшиеся в городе сторонники олигархов получали возможность беспрепятственно удалиться в Элевсин (см. речь XXV, 9), где с прежде ушедшими туда олигархами они образовали самостоятельную и вполне автономную общину, находившуюся с населением, оставшимся в Афинах, не более как в союзных отношениях.
Чтобы сделать примирение более действительным, была объявлена общая политическая амнистия, из которой исключались только Тридцать, первые Десять, Одиннадцать (коллегия, надзиравшая за тюрьмами и исполнявшая смертные приговоры) и Десять архонтов Пирея, занимавших эту должность при Тридцати. Очевидно, при таком перечислении имели в виду только лиц, наиболее скомпрометировавших себя приверженностью к крайней олигархии; но даже этим лицам предоставлена была возможность восстановить свои права, если они дадут отчет в своих действиях за время правления Тридцати. Этим путем, вероятно, получили амнистию Эратосфен и Эпихар (см. речь XII, 55). Другие, менее скомпрометированные члены бывшей фракции Ферамена временно приобрели даже некоторое влияние на политическую жизнь. Таков был, например, Архин, который опротестовал народное постановление о даровании гражданских прав Лисию (см. общее введение, стр. 11).
59. Однако, несмотря на амнистию, сторонники Архина не забыли прошлого: когда был поднят вопрос о форме государственного устройства, они еще раз сделали попытку установить хотя бы значительно пониженный ценз для пользования политическими правами и чрез это отстранить от участия в управлении наиболее демократические элементы населения, и прежде всего неимущее городское население. Не только Спарта желала, чтобы демократия в Афинах была восстановлена не в полном виде, а в несколько олигархической форме, но и многие афинские граждане, даже из Пирейской партии, держались того же мнения. При таком строе около пяти тысяч граждан лишались возможности принимать участие в управлении государством.
С этой целью один из бывших членов фракции Ферамена, Формисий, вернувшись на родину с Пирейцами, внес предложение, согласно которому активные политические права предоставлялись только лицам, владеющим хотя бы минимальными земельными участками (403 г.). В основу предлагаемой политической реформы должен был, таким образом, лечь земельный ценз; именно обладавший таким земельным цензом земледельческий класс, освободившийся от оккупации, и представлялся, по крайней мере тогда, наиболее отвечающим видам умеренной аристократии, после того как она разочаровалась в возможности для себя руководить массами городского населения. Но и эта попытка умеренно-аристократической фракции провести в жизнь свой политический идеал кончилась неудачей: проект Формисия был отвергнут в Народном собрании, и активные политические Права вновь предоставлены всем гражданам без ограничения. Речь XXXIV и составлена для какого-то состоятельного гражданина, возражавшего против законопроекта Формисия.
60. Одновременно с восстановлением демократических слоев населения в политических правах решено было возобновить и все демократические учреждения в их прежнем виде. Вскоре начал вновь функционировать Совет пятисот, избранный демократическим способом по жребию; вместе с тем были произведены также и выборы всех обычных демократических магистратов и административных должностных лиц. Постановлено было восстановить все отмененные во время правления Тридцати законы Солона и Драконта и произвести в связи с этим общий пересмотр законов, причем предварительный просмотр и редактирование текста законов поручены были специальной комиссии "анаграфеев", избранной Советом, окончательное же редактирование - самому Совету; в эту комиссию входил и Никомах, против которого была произнесена речь XXX.
61. Немногочисленные умеренно-аристократические элементы, представлявшие теперь все, что осталось от некогда всесильной торгово-аристократической фракции, играли некоторую политическую роль только до того времени, пока радикальная демократия не успела еще оправиться от ударов, нанесенных ей олигархами, и, с другой стороны, страх перед вмешательством Спарты до некоторой степени все еще сдерживал политические страсти. В речи XXXIV, 6-11, приведено немало аргументов именно против запугивания Народного собрания со стороны многих ораторов вмешательством-Спарты. Но, как только первоначальная растерянность и страх перед спартанцами в широких демократических массах начали проходить, демократия быстро снова завоевала принадлежавшее ей ранее место на политической арене; умеренная же аристократия в связи с этим в короткое время потеряла и последнюю видимость политического влияния, каким она пользовалась при Архине, и вскоре после этого, подобно крайним олигархам, сошла с политической арены, поскольку не хотела или не могла раствориться в среде новых общественных элементов.
62. Первым делом оправившейся демократии было положить конец представлявшему для нее постоянную угрозу разделению афинского населения, уничтожив оплот олигархов в Элевсине. Менее чем через три года после состоявшегося примирения партий, ввиду того, что властители Элевсина набирали наемников, афиняне двинулись на Элевсин. Стратеги олигархов, вышедшие к ним для переговоров, были схвачены и казнены; члены коллегии Тридцати бежали; остальные элевсинские поселенцы, которым была обещана полная амнития, вернулись в Афины (401/400 г.).
63. Когда всякая внешняя опасность со стороны олигархов была устранена, радикально-демократическая партия вновь приобрела почти исключительное и уже никем не оспариваемое влияние на политику Афин.

Речь против Эратосфена - единственная (из дошедших до нас судебных речей), произнесенная самим Лисием; она была сказана в 403 г., вероятно, при сдаче Эратосфеном отчета в своей деятельности (см. выше, отдел 58). О причине, побудившей Лисия к этому выступлению, см. общее введение, с. 39 и сл.

* * *

(1) Господа судьи! Не начать обвинение кажется мне трудным, а окончить речь: так велики и так многочисленны преступления этих людей. Поэтому, если бы обвинитель стал говорить ложь, то не мог бы инкриминировать им факты хуже действительных; а если бы хотел держаться истины, то не мог бы пересказать всех их злодеяний; неизбежно у обвинителя не хватило бы или сил, или времени. (2) Мне думается, нам теперь придется делать противоположное тому, что делалось в прежнее время. Прежде обвинитель должен был указать причину своей вражды к обвиняемому;[4] а в настоящем процессе надо спрашивать обвиняемых, какая была причина их вражды ко всем гражданам, из-за которой они дерзнули на такие преступные акты по отношению к ним. Впрочем, я говорю это не потому, чтобы у меня не было личных оснований для вражды к ним и личных несчастий, но ввиду того, что у всех граждан без исключения есть множество причин негодовать на них за свои личные несчастия, - еще больше, чем за бедствия отечества. (3) Что касается меня, господа судьи, то я никогда не выступал на суде ни по своим собственным, ни по чужим делам, и только теперь обстоятельства заставили меня выступить обвинителем Эратосфена; поэтому не раз мною овладевало глубокое отчаяние при мысли, что, пожалуй, вследствие моей неопытности, обвинение, предпринятое мной в защиту брата и в моих собственных интересах, не будет соответствовать важности дела и окажется слишком слабым. Но все-таки я попытаюсь в возможно более коротких словах сообщить вам обстоятельства дела с самого начала.
(4) Отца моего Кефала Перикл уговорил приехать в эту страну. Он прожил здесь тридцать лет, и никогда ни мы, ни он не заводили ни с кем тяжбы и сами не были под судом; напротив того, при демократическом режиме мы жили так, что ни сами не затрагивали других, ни от других не видали обид. (5) Когда же у власти стала коллегия Тридцати (это были негодяи и сикофанты), то они начали толковать о том, что надо очистить государство от преступных элементов, а остальных граждан направить на путь добродетели и справедливости. Так говорили они, но сами так поступать не хотели. Я постараюсь показать вам это, сперва сказавши о своих делах, а потом напомнив вам и события из вашей жизни.
(6) Феогнид и Писон говорили в совете коллегии Тридцати о метеках, что среди них есть некоторые недовольные конституцией: таким образом, имеется отличный предлог, под видом наказания их, на самом деле воспользоваться их деньгами; во всяком случае, государство бедно, а правительству нужны деньги. (7) Без труда им удалось убедить своих слушателей, для которых убивать людей было нипочем, а грабить деньги было делом желанным. Ввиду этого они решили арестовать десять человек, в том числе двоих небогатых, для того чтобы иметь возможность остальным восьми сказать в оправдание этой меры, что не из корыстных мотивов произведены эти аресты, но сделано дело, полезное для конституции, - совершенно так же, как они могли бы защищать всякую другую меру, принятую с достаточным основанием. (8) Распределив между собою дома, они стали их обхаживать. Я принимал гостей, когда они пришли ко мне. Гостей они выгнали, а меня сдали Писону;[5] остальные пошли на фабрику и стали переписывать рабов. Я спросил Писона, не согласен ли он за взятку освободить меня; (9) он ответил, что да, если взятка будет большая. Я сказал, что готов дать талант серебра;[6] он согласился на это. Хоть я и знал, что он ни богов не боится, ни людей не стыдится, но все-таки, при данных условиях, мне казалось крайне необходимым взять с него клятву, (10) Когда он, призывая гибель на свою голову и на голову своих Детей, дал клятву, что за талант освободит меня, я вошел в спальню и открыл сундук. Писон, заметив это, вошел туда и, увидав содержимое, позвал двоих служителей и велел им взять, что было в сундуке. (11) Так как он получил таким образом, господа судьи, не столько, сколько было условлено, а три таланта серебра, четыреста кизикенов,[7] сто дариков[8] и четыре серебряные чаши, то я стал просить его дать мне денег на дорогу; но он отвечал, что я должен быть доволен, если сам останусь цел. (12) Когда мы выходили с Писоном, нам попались навстречу Мелобий и Мнесифид, возвращавшиеся с фабрики: они застали нас у самых дверей и спросили, куда мы идем. Писон ответил, что к моему брату, чтобы и в его доме произвести обыск. Они велели ему идти туда, а мне идти с ними в дом Дамниппа. (13) Писон подошел ко мне и советовал мне молчать и не унывать, потому что он туда придет. Мы застали там Феогнида, который сторожил других арестованных; сдав ему меня, они опять ушли. При таких обстоятельствах я решился на риск, видя, что конец мой уже пришел. (14) Я позвал Дамниппа и сказал ему так: "Ты мне близкий человек; я у тебя в доме; вины за мной никакой нет; погибаю я за свое богатство. Будь же добр, сделай что можешь для моего спасения ; в такой беде". Он обещал это, но находил, что лучше сообщить об этом Феогниду, полагая, что он за деньги все сделает. (15) Пока он разговаривал с Феогнидом (а я был знаком с расположением дома и знал, что он имеет два выхода), я решил попробовать спастись этим способом. Я рассуждал так, что если меня не увидят, то я спасусь, а если попадусь, то, думал я, если Феогнид согласился на убеждения Дамниппа взять взятку, то, несмотря на это, меня отпустят; а если нет, то все равно мне погибать. (16) Рассудив так, я решился бежать, а они в это время караулили v входной двери: все три двери, через; которые мне надо было пройти, оказались не заперты. Придя в дом к Архенею, у которого были суда, я послал его в город разузнать о брате. Вернувшись, он сообщил, что Эратосфен арестовал его на улице и отвел в тюрьму. (17) По получении такого известия, я на следующую же ночь переправился в Мегару. А Полемарху[9] коллегия Тридцати отдала обычный в их время приказ выпить яд, не объявив ему, по какой причине он приговорен к смерти; о суде и защите не было и речи. (18) А когда его мертвого уносили из тюрьмы, то Тридцать не позволили совершить вынос тела ни из одного нашего дома, хотя их было у нас три, а сняли барак и там положили его. Хоть у нас было много плащей, но, как ни просили, они не дали ни одного для погребения его. а уже друзья дали для погребения его, - кто плащ, кто подушку, кто еще что-нибудь, что пришлось. (19) Хотя они с нашей фабрики получили семьсот щитов, хотя получили столько серебра и золота, а меди, разных украшений, домашней обстановки, женских платьев столько, сколько они никогда и не мечтали иметь, да еще сто двадцать душ рабов, из которых лучших они взяли себе, а остальных сдали в казну, тем не менее они дошли вот до какой ненасытности и алчности, обнаружив при этом свой нравственный облик: в первый же раз, как они пришли в дом Полемарха, Мелобий вынул у жены его из ушей золотые серьги, которые на ней тогда были. (20) Ни малейшей доли нашего имущества они не пощадили, но так жестоко поступали с нами из-за денег, как другие не стали бы поступать в раздражении за большие обиды, несмотря на то, что мы, за свои заслуги перед отечеством, достойны были не такого обращения: мы исполняли все обязанности по снаряжению хоров, делали много взносов на военные надобности,[10] были друзьями закона и порядка и исполняли все требования правительства, врагов у нас не было никого, а многих афинян мы выкупили у неприятелей из плена. И вот чем они наградили нас, таких метеков, с которыми нельзя и сравнивать их, граждан. (21) Многих граждан они изгнали на чужбину к неприятелям, многих несправедливо казнили и лишили должного погребения, у многих полноправных граждан отняли права гражданства, дочерям многих граждан, бывшим уже невестами, помешали выйти замуж.[11] (22) А теперь они дошли до такой наглости, что явились сюда оправдываться, и говорят, что они ничего дурного или позорного не сделали. Как бы мне хотелось, чтоб это была правда; тогда и мне досталась бы немалая доля этого добра.[12] (23) Но у них нет ничего подобного - ни заслуг' nepeд отечеством, ни добра, сделанного мне: брата моего, как я раньше сказал, Эратосфен казнил, хотя и сам лично не получил от него обиды, и не видел с его стороны какого-либо преступления против государства, но только из желания удовлетворить свою собственную страсть к преступлениям. (24) Я хочу, господа судьи, позвать его сюда и задать ему несколько вопросов. Я держусь такого мнения: если идет речь о его пользе, то, по-моему, даже разговор с другим о нем есть дело нечестивое; а если о вреде, то даже разговор с ним самим есть дело святое и благочестивое. Так, взойди сюда и дай ответ на мои вопросы.[13]
(25) Отвел ты Полемарха в тюрьму или нет? - Я из страха исполнял приказы властей. - Был ты в Совете, когда шла речь о нас? - Был. - Ты соглашался с мнением тех, которые предлагали нас казнить, или возражал им? - Возражал. - С какой целью? Чтобы мы были казнены или чтобы не были казнены? - Чтобы вы не были казнены. - Ты находил, что такой поступок е нами справедлив или несправедлив? - Несправедлив.
(26) Выходит так, подлый негодяй, что ты возражал, чтобы нас спасти, но арестовывал, чтобы казнить? И когда наша жизнь была в руках вашего большинства, ты, говоришь, возражал тем, которые желали нашей смерти: а когда го одного тебя стала зависеть жизнь и смерть Полемарха, ты отвел его в тюрьму? И после этого ты хочешь, чтобы тебя считали честным человеком за бесполезный, по твоим же словам, протест; а за то, что ты арестовал его и через то стал виновником его смерти, за это, думаешь ты, ты не должен отвечать передо мной и перед ними?[14] (27) Далее. Если даже и правда, что он возражал, все-таки нельзя поверить ему в том, что ему дан был такой приказ. Ведь нельзя же думать, что они хотели испытать его верность на деле, касающемся метеков. Затем, в высшей степени невероятно, чтоб такой приказ дан был человеку, находившемуся в оппозиции и открыто высказавшему свое мнение.[15] И в самом деле, от кого менее всего можно было ожидать исполнения такого приказа, как не от того, кто протестовал против желательного им образа действий? (28) Сверх того, пусть для всех афинян достаточным, как мне кажется, основанием оправдания своих действий является возможность сложить с себя вину на коллегию Тридцати; но если сама коллегия Тридцати будет слагать вину на самое себя, то разве можно вам принимать такое оправдание? (29) Ведь если бы в стране была власть, сильнейшая их, которая повелевала бы убивать людей вопреки требованиям справедливости, то, может быть, еще было бы справедливо с вашей стороны оказать ему снисхождение; но в данном случае кого же, наконец, вы будете наказывать, если даже членам коллегии Тридцати будет позволено говорить, что они исполняли приказы коллегии Тридцати? (30) Притом Эратосфен арестовал его, чтобы отвести в тюрьму, не в доме, а на улице, хотя имел возможность и его спасти, и декрет их соблюсти.[16] В вас возбуждают чувство негодования все те, которые являлись к вам в дом и искали вас или кого-нибудь из ваших родных. (31) А между тем если уж оказывать снисхождение людям, губившим других для спасения своей жизни, то справедливее было бы с вашей стороны оказать его этим последним, потому что действительно было опасно им не идти, когда пошлют, и, заставши дома намеченных лиц, говорить, что не застали. А Эратосфену можно было сказать, что не встречал, а потом - что не видал[17] его: ведь в этом случае нельзя было ни уличить его, ни проверить его слов, так что даже его враги, при всем желании, не могли бы изобличить его. (32) Если бы ты был действительно порядочным человеком, Эратосфен, ты должен бы был скорее предостерегать людей, несправедливо приговоренных к смерти, чем хватать эти невинные жертвы. (33) Но твой образ действий ясно показал, что тогдашние события не печалили тебя, а радовали. Поэтому судьи должны в своем приговоре руководиться не столько словами, сколько действиями, выводя заключение на основании известных им фактов о тогдашних речах твоих, потому что свидетелей этого нельзя представить: ведь нам нельзя было не только присутствовать при этом, но даже присутствовать у себя в доме. Таким образом, после всего того зла, которое они причинили отечеству, они вольны теперь говорить про себя все, что ни на есть, хорошее. (34) Впрочем, я не отрицаю этого, - напротив, признаю, если тебе так хочется, - что ты выразил протест. Но меня интересует вопрос: что же бы ты сделал в случае согласия с твоими коллегами, когда при разногласии, как ты утверждаешь, ты все-таки убил[18] Полемарха? Ну, что, господа судьи? Как бы вы поступили, если бы вы были даже братьями его или даже сыновьями? Неужели оправдали бы его? Да, Эратосфен должен доказать одно из двух: или то, что он не отвел его в тюрьму, или то, что он действовал в этом случае законно. Но он уже признал незаконность ареста и таким образом облегчил вам выбор решения о нем. (35) Надо заметить при этом, что здесь много горожан и иностранцев: они пришли узнать, какое будет ваше решение по этому делу. Одни из них - ваши сограждане - уйдут отсюда или с убеждением, что они понесут наказание в случае какого-либо проступка с их стороны, или же с убеждением, что они, достигнув цели своих стремлений, будут неограниченными властителями страны, а в случае неудачи все так же будут пользоваться одинаковыми с вами правами; а иностранцы, приехавшие сюда, узнают, справедливо ли с их стороны или несправедливо высылать из своих городов членов коллегии Тридцати: если сами потерпевшие будут выпускать их из своих рук, то, конечно, иностранцы подумают, что они усердствуют не по разуму, стоя на страже ваших интересов. (36) Получится вопиющая несправедливость: вы приговорили к смертной казни стратегов,[19] победителей в морском сражении, за то, что они, по их заявлению, вследствие бури не могли подобрать упавших в море людей: вы считали своим долгом, посредством наказания стратегов, воздать дань уважения храбрости погибших. Так не должны ли вы подвергнуть высшей мере наказания этих злодеев, - и их самих, и детей их, - за то, что они, бывши частными лицами, по мере сил способствовали вашему поражению в морском бою,[20] а ставши у власти, как сами признаются, по собственному побуждению казнили множество граждан без суда?
(37) Я полагал было, господа судьи, что сказанного мною в обвинение Эратосфена достаточно: я думаю, надо поддерживать обвинение до тех пор, пока не будет видно, что подсудимым совершены преступления, заслуживающие смертной казни: это - высшая мера наказания, какой мы можем подвергнуть преступника. Поэтому я не вижу необходимости говорить много против таких людей, для которых даже за каждое в отдельности преступление их две смертных казни не были бы еще достаточным наказанием. (38) Ведь, конечно, ему нельзя прибегнуть даже к тому средству, которое у нас в городе теперь вошло в обычай, - не приводить никаких оправданий против обвинения; но иногда подсудимый старается обмануть вас, рассказывая о себе не относящиеся к делу вещи: указывает на то, что он доблестный воин, или что он, ставши командиром военного корабля, взял много неприятельских судов, или что он сделал дружественными вам города, бывшие прежде враждебными. (39) В таком случае предложите ему указать, где они убили врагов столько, сколько граждан, или где взяли столько судов, сколько сами сдали, или какой присоединили к вашим владениям город, равный вашему, который они поработили. (40) Но, может быть, они взяли в добычу у неприятелей оружия столько, сколько отняли у вас? Но, может быть, они завоевали города с такими стенами, какие срыли[21] в своем отечестве? Нет, они и в Аттике уничтожили крепости и показали вам, что даже Пирей[22] они разрушили не по требованию спартанцев, а потому, что при этом условии считали свое господство более обеспеченным.
(41) Поэтому я не раз удивлялся наглости защитников Эратосфена; впрочем, этому нечего удивляться, когда подумаешь, что тот, кто хвалит подобных людей, и сам делает все возможные гадости. (42) В самом деле, уже не в первый раз теперь он действовал против вашей демократии; еще в правление Четырехсот он вел в войске агитацию в пользу олигархии; потом, бросив корабль, которым командовал, бежал из Геллеспонта вместе с Иатроклом и другими, имена которых мне нет надобности называть. Приехав сюда, он стал действовать против сторонников демократии. Я представлю вам свидетелей этого.
(Свидетели.)[23]
(43) Я не буду касаться его жизни в этот промежуток времени. А когда, после морского сражения, для нашего отечества наступили тяжелые времена, то, еще при демократическом режиме, так называемыми "товарищами"[24] был учрежден комитет пяти эфоров (это и было их первым шагом к революции). Это были агитаторы среди граждан, лидеры заговорщиков, враги нашей демократии; в числе их были Эратосфен и Критий. (44) Эфоры во все филы назначили старост, которым давали директивы, за что голосовать и кого выбирать на разные должности, и вообще в их власти было провести любую желательную им меру. Таким образом, не только внешние враги, но и эти господа, ваши сограждане, вели против вас интригу, чтобы вы не могли сделать ни одного хорошего постановления и вместе с тем имели бы недостаток в разных предметах. (45) Они прекрасно знали, что иным путем им нельзя будет стать господами положения, что это будет возможно лишь при условии, если вам придется плохо. Они рассчитывали, что вы, из желания избавиться от тяжелого положения данной минуты, не станете думать о будущем. (46) Итак, что Эратосфен был одним из эфоров, в доказательство этого я представлю вам свидетелей, - не тех, которые тогда действовали с ним заодно (этого я не мог бы), а тех, которые слышали об этом от самого Эратосфена. (47) Но, если бы сотрудники эфоров были разумны, они стали бы давать показания против них и сурово карали бы своих наставников, учивших их преступлениям; если бы они были разумны, они не считали бы святыми клятвы, данные ко вреду сограждан, легкомысленно нарушая в то же время клятвы, данные ко благу отечества. Ну, так по отношению к ним я ограничусь тем, что сказал. Зови свидетелей.[25] Взойдите вы.[26]
(Свидетели.)
(48) Вы слышали показания свидетелей. Наконец, ставши членом правительства,[27] Эратосфен ничего доброго не делал, а во многих мерах иного свойства принимал участие. А между тем, будь он действительно порядочным человеком, он прежде всего не должен бы был входить в состав незаконного правительства, а уж если сделал это, то доносить Совету[28] обо всех жалобах политического характера, что они внесены по ложному навету и что доносы Батраха и Эсхилида[29] не соответствуют действительности, а содержат в себе вымыслы, сочиненные членами коллегии Тридцати ко вреду граждан. (49) И действительно, господа судьи, люди, враждебно относившиеся к вашей демократии, ничего не проигрывали от своего молчания,[30] потому что были другие, причинявшие и словом и делом такой вред государству, больше которого и быть не могло. Но те, которые называют себя теперь расположенными к демократии, почему они тогда не показали этого? Почему они ни сами не предлагали мер, полезных для государства, ни других не отвращали от преступлений?
(50) Пожалуй, он мог бы сослаться на то, что был терроризован, и для некоторых из вас этого аргумента будет достаточно. Если так, то не должно оказаться, что он в своей речи[31] говорил против своих коллег; иначе это будет служить доказательством, что в других случаях он одобрял их действия и пользовался таким авторитетом, что, за свою оппозицию им, не был ими наказан. Что бы ему, однако, проявлять такое рвение на пользу вам, а не в защиту Ферамена, наделавшего вам так много зла! (51) Но нет: он смотрел на отечество как на врага, а на ваших врагов как на друзей; я представлю вам много доказательств обоих этих положений, а также того, что распри у них происходили не из-за ваших интересов, а из-за их собственных, - из-за того, которой партии стоять у кормила правления и властвовать в государстве. (52) В самом деле, если бы они ссорились из-за блага угнетенных, то при каком случае человек, стоявший у власти, мог лучше показать свое расположение к демократии, как не в то время, когда Фрасибул занял Филу? А Эратосфен, вместо того чтобы обещать или сделать что-нибудь на пользу изгнанникам на Филе, поехал со своими коллегами на Саламин и в Элевсин, отвел там в тюрьму триста человек граждан и одним приговором всех осудил на смертную казнь.
(53) Когда по возвращении нашем в Пирей прошли наши смуты и велись переговоры о примирении, то обе партии наши сильно надеялись, что примирение партий состоится, как обе стороны показали желание к этому. Пирейская партия, несмотря на свою победу, дозволила своим противникам уйти; (54) а они по возвращении в город изгнали членов коллегии Тридцати, кроме Фидона и Эратосфена, а во главе правления поставили их злейших врагов,[32] полагая, что Пирейская партия имеет право рассчитывать на любовь лиц, ненавидящих коллегию Тридцати. (55) Попав в эту комиссию, Фидон, Гиппокл, Эпихар[33] из дема Ламптры и другие, бывшие, как казалось, ожесточенными противниками Харикла, Крития и их гетерии,[34] когда сами стали у власти, возбудили среди горожан еще большую партийную ненависть и войну против пирейцев. (56) Этим они ясно показали, что они враждовали между собою не из-за пирейцев и не из-за несправедливых казней и что их печалила мысль не об убитых в гражданской войне и не о тех, которые должны были еще погибнуть, а мысль о том, что другие достигли большей силы в государстве и скорее их разбогатели. (57) Действительно, захватив в свои руки власть и город, они вели войну на оба фронта: и с Тридцатью, делавшими одно зло, и с вами, терпевшими одно зло. А между тем всем было ясно, что, если те были изгнаны справедливо, то вы - несправедливо, а если вы - справедливо, то Тридцать - несправедливо: ведь их изгнали из отечества, конечно, не за другую какую вину, а именно за эту.[35] (58) Поэтому в вас должно возбуждать сильное негодование то обстоятельство, что Фидон, выбранный с целью примирить вас и возвратить в отечество, вместо этого стал поступать так же, как Эратосфен: руководясь теми же самыми принципами, он, хотя готов был с вашею помощью вредить более сильной, чем они, фракции,[36] но все-таки не хотел дать вам, несправедливо изгнанным, вернуться в родной город. Напротив, он поехал в Спарту и старался склонить спартанцев к вооруженной интервенции, выставляя дело в одиозном виде, что в противном случае Афины попадут в руки беотийцев, и приводя другие доводы, которые, по его мнению, должны были наиболее подействовать на них. (59) Не будучи в состоянии добиться своей цели, потому ли, что спартанцам препятствовали праздники, или потому, что и самим им не хотелось вмешиваться, Фидон сделал у них заем в сто талантов[37] для найма вспомогательного войска; командиром его он просил быть Лисандра, человека, в высшей степени расположенного к олигархии, и злейшего врага нашего отечества, а особенно ненавидевшего Пирейцев. (60) Нанявши со всего света людей на гибель нашего отечества, приводя против нас города[38] и, наконец, самих спартанцев и их союзников, кого только могли склонить к этому, они готовили не умиротворение, а гибель нашему отечеству. Но, к счастью, нашлись честные люди,[39] помешавшие этому: наказавши врагов своих, вы этим должны им показать, что их вы отблагодарите. (61) Это вы, конечно, и сами знаете, и, пожалуй, мне нет надобности представлять вам свидетелей, но все-таки представлю: мне надо передохнуть, а из вас некоторым приятно слышать одно и то же от возможно большего числа людей.
(Свидетели.)
(62) Теперь позвольте мне сказать и о Ферамене[40] - всего несколько слов. Прошу вас выслушать это как ради меня, так и ради отечества. Не думайте, что я при суде над Эратосфеном обвиняю Ферамена: как я слышал, Эратосфен хочет сказать в свое оправдание, что он был другом Ферамена и принимал участие в его деятельности. (63) Будь он государственным деятелем вместе с Фемистоклом,[41] как сильно, думается мне, он старался бы приписать себе участие в постройке стен, раз уже он приписывает себе участие вместе с Фераменом в разрушении их! А ведь они были как будто люди не равного достоинства: один, вопреки желанию спартанцев, построил стены, а другой, обманув сограждан, разрушил их. (64) Таким образом, на долю нашего отечества выпала участь, противоположная той, какую можно было ожидать. По справедливости, вместе с Фераменом должны бы были погибнуть и его друзья, - кроме разве тех, которые противодействовали ему. А между тем, как я вижу, на него ссылаются при защите; его приятели претендуют на уважение, как будто он принес отечеству громадную пользу, а не страшный вред.
(65) Прежде всего, он был главным виновником первой олигархии,[42] - тем, что склонил вас к принятию конституции, бывшей в правление Четырехсот. Уже отец его, один из пробулов,[43] проводил эту же политику; а сам он, считавшийся одним из главных сторонников этого государственного строя, был выбран ими в стратеги. (66) Пока он пользовался у них почетом, он был им верен. Но когда он увидел, что Писандр, Каллесхр[44] и другие становятся выше его и что ваша демократия уже более не хочет слушать эту партию, тогда он, из зависти к ним и из страха перед вами, начал делать дела вместе с Аристократом. (67) Желая показать свою верность вашей демократии, он выступил с обвинением против своих близких друзей, Антифонта и Архептолема, которые, по его обвинению, и были казнены, и дошел в своей подлости до того, что одновременно, из верности к ним, он вас сделал рабами, а, из верности к вам, предал на погибель своих друзей. (68) Пользуясь уважением и удостоенный высших отличий, он сам вызвался спасти отечество и сам же вверг его в гибель: он утверждал, будто сделал великое, драгоценное открытие, при помощи которого обещал устроить мир, не давая заложников, не разрушая стен, не выдавая флота; но это средство он не хотел никому открыть, а просил верить ему на слово. (69) Хотя Ареопаг[45] вырабатывал средства к спасению, хотя многие (в Народном собрании) говорили против Ферамена, хотя вы, афиняне, знали, что все люди делают из чего-либо тайну от врагов, а он не захотел среди своих сограждан сказать того, что должен был сказать врагам, - несмотря на все это, вы вверили ему отечество, детей, жен и себя самих. (70) Однако он из своих обещаний не сдержал ни одного; но он так был проникнут мыслью о необходимости уменьшить пределы и ослабить силы государства, что склонил вас к делу, о котором ни из врагов никто никогда не упоминал, ни из граждан никто не думал, - разрушить стены Пирея и низвергнуть существующий государственный строй. Сделал он это не под давлением спартанцев, а сам предложил им такие меры, прекрасно зная, что если вы не потеряете последней надежды, то немедленно подвергнете его каре. (71) Наконец, господа судьи, он не разрешал созвать Народное собрание до тех пор, пока не дождался в точности условленного с ними времени, пока не вызвал от Самоса флота под командой Лисандра и пока неприятельское войско не вошло в город. (72) Тогда-то, при таких обстоятельствах, в присутствии Лисандра, Филохара и Мильтиада,[46] созвали Народное собрание для решения вопроса о конституции, чтобы ни один оратор не мог выступить против них и грозить и чтобы вы не могли выбрать мер, полезных для отечества, а приняли бы угодное им решение. (73) Тогда встал Ферамен и предложил вам передать управление государством коллегии Тридцати и принять конституцию в форме, объявленной Драконтидом.[47] Но несмотря даже на такое положение, вы все-таки стали шуметь, выказывая этим свое нежелание исполнить это: вы понимали, что в этот день вы собрались для решения вопроса о рабстве или свободе. (74) А Ферамен, господа судьи, - я вас самих призываю в свидетели этого, - сказал, что он не обращает никакого внимания на ваш шум, потому что, как ему известно, среди афинян много лиц, преследующих одинаковые с ним цели, и, кроме того, его предложение уже получило одобрение Лисандра и спартанцев. После него встал Лисандр и сказал между прочим то, что он смотрит на вас как на нарушителей договора и что для вас встанет вопрос уже не о конституции, а вопрос о жизни и смерти, если вы не примете предложения Ферамена. (75) Все порядочные люди, находившиеся в Народном собрании, видя такое насилие и понимая, что тут все заранее подстроено, частью остались там пассивными зрителями, частью же ушли, унося с собою, по крайней мере, сознание того, что они не подали своего голоса ко вреду отечества; лишь немногие - или злонамеренные, или плохо понимавшие положение дела - голосовали за исполнение приказа. (76) Им приказывали выбрать десятерых, указанных Фераменом, десятерых, кого велят тогдашние эфоры, десятерых из числа присутствующих: так ясно они видели вашу слабость и уверены были в своей силе, что заранее знали, что произойдет в Народном собрании. (77) Относительно этого поверьте не мне, а Ферамену: все, что мною сказано, он говорил в Совете в своей защитительной речи; при этом он попрекал изгнанников, что они обязаны ему своим возвращением на родину, тогда как спартанцы об этом совсем не заботились, попрекал и членов правительства за то, что ему, виновнику всех перемен, происшедших описанным мною образом, они отплатили такой неблагодарностью, после того как он на деле столько раз доказал им свою верность и от них получил клятвенные уверения.
(78) Неужели они[48] решатся открыто признавать себя друзьями человека, бывшего виновником стольких и других еще преступных и позорных деяний, - и давнишних и недавних, и малых и больших, - друзьями Ферамена, погибшего не за вас, а за свою собственную подлость, который справедливо понес кару при олигархии, - он раз ее уже уничтожил, - и справедливо понес бы ее и при демократии, - он дважды вас предавал в рабство, потому что не дорожил тем, что есть, а гнался за тем, чего нет, и, прикрываясь самым благородным именем,[49] сделался учителем самых возмутительных деяний?
(79) Что касается Ферамена, то представленных мною против него пунктов обвинения достаточно. Наступила наконец для вас та минута, когда в душе вашей не должно быть места чувству снисхождения и сострадания. Нет, вы должны наказать Эратосфена и его соправителей. Вы побеждаете внешних врагов на поле битвы: не давайте же внутренним врагам побеждать вас на суде. (8о Благодарность за то добро, которое они, по их словам, только собираются сделать, не должна пересиливать в вас чувство негодования за то зло, которое они уже сделали. Вы стараетесь уловить в сети отсутствующих членов коллегии Тридцати; не выпускайте же из рук тех, которые находятся здесь. Помогите сами себе не в меньшей степени, чем помогла вам судьба, которая предала их во власть государства.
(81) Кончено обвинение Эратосфена и его друзей, на которых он будет ссылаться при своей защите и с которыми он совершал эти преступления. Однако разбор судебного дела производится теперь государством не при тех условиях, при каких он производился Эратосфеном: он был зараз и обвинителем, и судьею подсудимых; а мы теперь при обвинении допускаем и защиту.
(82) Затем, они казнили без суда людей, ни в чем не повинных, а вы признаете, что надо судить по закону губителей отечества, для которых вы не нашли бы кары, достойной их преступлений против отечества, какому бы противозаконному наказанию вы ни захотели их подвергнуть. В самом деле, что надо с ними сделать, чтобы они понесли наказание, достойное их деяний? (83) Если бы вы казнили их самих и детей их, разве получили бы мы достаточное удовлетворение за убийство, - мы, у которых они казнили без суда отцов, сыновей, братьев? Но, может быть, если бы вы конфисковали у них видимое имущество,[50] этим было бы удовлетворено государство, у которого они так много отняли, или отдельные лица, у которых они разграбили дома? (84) Таким образом, если вы, несмотря на все старания, не могли бы получить от них достойного удовлетворения, то какой позор вам будет отказаться даже хоть от какого-нибудь наказания, которому кто-либо захочет их подвергнуть! Мне кажется, нет ни стыда ни совести у того, кто теперь, когда судьями являются не другие лица, а сами потерпевшие, пришел защищать себя перед самими свидетелями его преступной деятельности: вот до такой степени он или низкого мнения о вас, или надеется на других.[51] (85) Оба эти обстоятельства надо иметь в виду, принимая в соображение, что и тех преступлений[52] они не могли бы совершить без помощи других, и теперь не решились бы сюда прийти, если бы не надеялись, что их спасут эти же самые господа. А эти явились сюда не за тем, чтобы им помочь, а в расчете, что они сами получат полную безнаказанность за свои прежние деяния и будут иметь возможность на будущее время делать все, что им вздумается, если вы выпустите из рук попавшихся вам виновников таких страшных бедствий.
(86) Да и относительно их защитников любопытно узнать, будут ли они просить за них, как "лучшие люди",[53] указывая на то, что их собственные высокие достоинства перевешивают порочные свойства подсудимых; жаль, однако, что они выказывали не такое рвение к спасению отечества, какое выказали эти господа к его погибели; или же они будут защищать их, как ловкие софисты, и доказывать, что их деятельность в высокой степени полезна! В вашу защиту, однако, никто из них никогда не решился сказать даже правды.
(87) Интересно посмотреть и на свидетелей: ведь они, давая показания в их пользу, обвиняют себя самих и считают вас очень забывчивыми и наивными, если надеются при помощи вашей демократии, без опасности для себя, спасти членов коллегии Тридцати, тогда как по милости Эратосфена и его клевретов опасно было приходить даже на похороны казненных. (88) А между тем они, если останутся целы, могут опять погубить отечество; а для тех, кого они сгубили, с концом жизни кончилась и возможность мщения врагам. Возмутительное дело! У тех, несправедливо казненных, друзьям тоже грозила гибель; а к самим губителям отечества, наверно, придут многие на похороны, когда столько людей готово выступить им на помощь. (89) А право, гораздо легче было, думается мне, выступить с протестом для облегчения мучений, которые вы терпели, чем с оправданием их действий. Но говорят, что Эратосфен из всей коллегии Тридцати сделал наименее зла, и на этом основании находят справедливым сохранить ему жизнь; а за то, что он из всех остальных эллинов наиболее виноват перед вами, за это не считают нужным лишить его жизни? (90) А вы[54] покажете, как вы смотрите на события того времени. Если вы вынесете ему обвинительный приговор, то тогда будет ясно, что вы возмущены этими событиями; если же оправдательный, то все увидят, что вы такие же, как они, любители этой деятельности, и тогда вам нельзя будет говорить, что вы исполняли приказания Тридцати: (91) ведь теперь-то никто вас не заставляет постановлять решения вопреки вашим убеждениям. Поэтому я советую вам не оправдывать их, чтобы тем не произнести приговора самим себе. Не рассчитывайте на то, что подача голосов - тайная: вы обнаружите свои убеждения перед гражданами.
(92) Прежде чем сойти с этого места, я хочу сделать напоминание обеим партиям - и Городской и Пирейской, - чтобы постигшие вас через них несчастия служили вам предостережением при подаче голоса. Прежде всего, вы, Городские, подумайте о том, что их власть над вами была настолько деспотичной, что вас заставляли вести войну с братьями, сыновьями, согражданами, - такую войну, в которой поражение дало вам равные права с победителями, а победа отдала бы вас в рабство олигархам. (93) Свое состояние они, пользуясь обстоятельствами, увеличили, а у вас оно, по случаю междоусобной войны, уменьшилось, потому что выгодами делиться с вами они не желали, а брать на себя дурную славу вместе с ними вас заставляли. При этом они дошли до того в своем высокомерии, что старались приобрести себе вашу верность не путем общения с вами в материальном благосостоянии, а надеялись, что вы будете их сторонниками, если они заставят вас участвовать в их позоре. (94) За это вы теперь, чувствуя себя в безопасности, отомстите, насколько можете, и за себя, и за Пирейцев. Подумайте о том, что вы находились в подчинении у этих негодяев; подумайте, что теперь вы - полноправные граждане наравне с лучшими людьми, вместе с которыми вы сражаетесь с врагами и совещаетесь о государственных делах; вспомните о чужеземном войске,[55] которое они поместили на Акрополе для охраны своего господства и наблюдения за вашим рабством. (95) Многое вам можно было бы сказать еще, но я ограничиваюсь этим. А вы, Пирейцы, вспомните прежде всего о своем оружии,[56] - о том, как после многих сражений на чужбине это оружие было отнято у вас не врагами, а ими в мирное время. Затем вспомните, как вы были изгнаны из отечества, которое оставили вам предки, а когда вы покинули родину, они требовали от городов вашей выдачи.[57] (96) Воспламенитесь же за это гневом так, как во время жизни в изгнании; вспомните и о других несчастиях, которые вы перенесли от них: как они хватали одних на площади, других в храмах, и без закона казнили; иных отрывали от детей, родителей, жен, заставляли их лишать себя жизни и не дозволяли получить даже законное погребение, считая свою власть настолько прочной, что она не доступна каре богов. (97) А те из вас, которые избежали смерти, после опасностей во многих местах, после скитаний по многим городам, отовсюду гонимые, не имея жизненных припасов, одни - оставивши детей на родине, которая стала для них вражеской страной, другие - на чужбине, несмотря на сильное сопротивление, пришли наконец в Пирей. Вышедши с честью из многочисленных и грозных опасностей, вы одних освободили, других вернули на родину. (98) Но если бы вас постигла неудача и вы не добились бы этой цели, то самим вам пришлось бы теперь жить в изгнании, под страхом испытать те же страдания, что и прежде; и при их принципах не помогли бы вам, жертвам преступления, ни храмы, ни алтари, которые спасают даже совершающих его. А дети ваши, которые были бы здесь, от них терпели бы обиды, а те, которые на чужбине, за пустые, может быть, долги были бы рабами,[58] потому что за них некому было бы заступиться.
(99) Впрочем, я не хочу говорить о том, что могло бы быть, когда я не в силах пересказать всех совершенных ими в действительности деяний; для этого нужно не одного, не двух обвинителей, а многих. Но у меня не оказалось недостатка в желании сказать в защиту святынь,[59] которые они или продали, или оскверняли своим вхождением, в защиту родного города, который они старались низвести на степень ничтожного государства, в защиту верфей, которые они разрушили, наконец, в защиту казненных, за которых вы должны вступиться после их смерти, раз уж вы не могли помочь им при жизни, (100) Я думаю, что они и нас слушают, и о подаваемом вами голосе будут знать и будут думать, что все те из вас, которые этих оправдают, тем самым будут осудившими их на смерть, а те, которые накажут этих, за них будут мстителями.
Я кончу обвинение. Вы слышали, видели, пострадали; они в ваших руках, судите!


[1]  Желающих подробнее ознакомиться с этим вопросом отсылаем к книге А. Тюменева «Очерк экономической и социальной истории Древней Греции».

[2]  В числе их был, например, единомышленник Ферамена, Полистрат, в защиту которого произнесена речь XX Лисия.

[3]  В речах Лисия это сражение упоминается много раз (XII, 43; XIII, 3; XIV. 39; XVI, 4; XVIII, 4; XIX, 6; XXI, 9; XXX, 10), но название речки не приводится ни разу. Он говорит о «несчастии», «последнем морском сражении, «уничтожении флота». В речи XII, 38 поражение афинян приписывается предательству Ллкивиада и Адиманта, командовавшего афинским флотом при Эгос-Потамосе.

[4] Чтобы избежать подозрения в стремлении к сутяжничеству и сикофантии, обвинители в начале речи часто указывали на то, что они возбуждают судебное преследование обвиняемого вследствие вражды к нему. У Лисия есть несколько таких мест, см., например, речь XIII, 1; XIV, 2.

[5] Писон, а также ниже упоминаемые Мелобий, Мнесифид, Феогнид — члены коллегии Тридцати.

[6] Около 1456 рублей.

[7] Кизикен, т. е. кизический статер, — монета города Кизика, чеканившаяся из «электра» (сплава золота и серебра); она ценилась в 28 драхм (около 7 рублей). 400 кизикенов — 2800 рублей.

[8] Дарик — персидская золотая монета, ценившаяся в 20 драхм (около 5 рублей), то дариков — 500 рублей.

[9] Полемарх — брат Лисия.

[10] См. примеч. 4 и 7 к речи III и примеч. 4 к речи IV.

[11] Тем, что казнили или ограбили их отцов или братьев (как в речи XIII, 45)-

[12] Смысл: тогда мой брат Полемарх был бы жив, и я не был бы ограблен.

[13] Оратор приглашает Эратосфена взойти на возвышение, находившееся близ ораторской трибуны, и затем предлагает ему вопросы, на которые подсудимый обязан был отвечать. То же в речах XIII, 30; XXII, 5.

[14] Т. е. судьями.

[15] Смысл: нельзя думать, что Эратосфен получил приказ арестовать Полемарха; такой приказ не мог быть отдан для испытания его верности, а) потому что испытать верность его лучше бы было, приказав ему арестовать какого-нибудь дружественного ему гражданина, а не метека; б) потому что для исполнения этого дела скорее был бы послан человек, не протестовавший против этой меры.

[16] Это объясняется в § 31: Эратосфен мог обмануть своих коллег, сказав, что он не встречал Полемарха.

[17] Смысл: если бы кто-нибудь уличил Эратосфена в том, что он встретил Полемарха, он мог бы сказать, что не заметил его.

[18] «Убил» не своей рукой, но «был виновником его смерти». См. примеч. 4 к речи X.

[19] См. введение к этой речи, отделы 34—37.

[20] Роковое для афинян морское сражение при Эгос-Потамосе в 405 г. (см. введение, отдел 37). Лисий приписывает измену олигархическим гетериям. См. введение к речи VIII и к речи XII, отдел 3.

[21] О срытии стен в 404 г. говорится в речи XIII, 8 и 14.

[22] Стены, окружавшие Пирей.

[23] Показание свидетелей не приводится; слово «свидетели» только указывает, что в этом месте речь прерывается их показанием.

[24] Члены олигархических гетерий. См. введение к речи VIII и к речи XII, отдел 3.

[25] Оратор обращается с этими словами к глашатаю суда.

[26] Оратор обращается к свидетелям. См. примеч. 9 к речи I.

[27] Коллегия Тридцати.

[28] Тридцать образовали из своих приверженцев Совет пятисот и, когда находили это нужным, предоставляли ему право суда. См. введение к этой речи, отдел 46. Но упрек Лисия Эратосфену в данном месте не вполне понятен, потому что Совет пятисот был послушным орудием Тридцати: поэтому жаловаться ему на действия Тридцати было бесполезно.

[29] О Батрахе см. примеч. 25 к речи VI. Эсхилид — лицо неизвестное.

[30] Смысл: молчание таких лиц во время правления Тридцати не есть еще доказательство их демократического образа мыслей, потому что они от этого молчания ничего не проигрывали; если они действительно были враждебно настроены против олигархов, то должны были выразить это не молчанием, но активным выступлением против узурпаторов.

[31] Смысл: если окажется, что он в своей речи в защиту Ферамена стал в оппозицию к своим коллегам, а в других случаях не противился их мероприятиям, то из этого надо сделать вывод, что в таких случаях он был солидарен с их образом действий.

[32] Коллегию Десяти. См. введение, отделы 56 и 57.

[33] Об Эпихаре см. введение к речи VI и введение к речи XII, отдел 56.

[34] См. введение к речи VIII.

[35] За ненависть к демократии.

[36] Т. е. большинству коллегии Тридцати, ушедшему в Элевсин. См. введение, отдел 55.

[37] Приблизительно 145 600 рублей.

[38] «Люди со всего света» — наемные войска. Под «городами» разумеются города, входившие в состав спартанского союза, которые (кроме Фив и Коринфа) участвовали в походе Павсания. См. введение, отдел 57.

[39] Честные люди — вторая коллегия Десяти с Риноном и Фаиллом во главе (см. введение, отдел 57), которая старалась примирить враждующие стороны, а также, вероятно, явные и тайные друзья Афин в разных городах, в том числе и спартанский царь Павсаний.

[40] См. введение, отдел 7 и сл.

[41] В 479 г. Фемистокл был главным деятелем по восстановлению афинских стен, разрушенных персами.

[42] Т. е. правления Четырехсот. См. введение, отдел 19 и сл.

[43] См. введение, отдел го.

[44] Лисандр, Каллесхр, Антифонт (оратор), Архептолем — члены олигархии Четырехсот. Аристократ был таксиархом (см. примеч. 15 к речи III) при этой олигархии, но потом, вместе с Фераменом, был главным виновником низвержения Четырехсот. Впоследствии он был казнен как один из стратегов, участвовавших в морском бою при Аргинусских островах. См. введение, отдел 35.

[45] В чем состояли эти мероприятия Ареопага, неизвестно. Вероятно, он изыскивал средства примирения партий.

[46] Филохар и Мильтиад — лица неизвестные; вероятно, это были члены олигархической партии, посланные к Лисандру, чтобы заручиться его помощью при низвержении демократии.

[47] Драконтид — «человек скверный и очень много раз подвергавшийся осуждению» (по словам схолиаста к «Осам» Аристофана, ст. 157), попавший в число членов коллегии Тридцати. См. введение, отдел 45.

[48] Эратосфен и его друзья.

[49] Именем спасителя отечества: как видно из § 68, он вызвался спасти отечество.

[50] Афинское законодательство различало два вида собственности: видимую и невидимую. Под видимой собственностью разумелись земля, здания, обстановка, рабы, скот, — словом, все, что нельзя скрыть; под невидимой — наличные деньги, особенно отданные под проценты. Здесь речь идет только о конфискации видимого имущества, вероятно, потому, что наличные деньги бежавшие олигархи увезли с собой. Хотя Эратосфен и Фидон не бежали, но Лисий говорит обо всех членах коллегии Тридцати.

[51] Кого оратор разумеет под «другими», неясно. Вероятно, это — друзья Эратосфена, о которых сказано в § 85; но, может быть, также — и сторонники умеренной аристократической партии среди самих судей.

[52] Государственного переворота и установления тирании Тридцати.

[53] Ирония: аристократы называли себя «прекрасные и хорошие».

[54] Оратор в несколько угрожающем тоне обращается к судьям, имея в виду тех из них, которые принадлежали к Городской партии (см. введение, отдел 56). Он требует, чтобы они осуждением Эратосфена доказали искренность своих демократических убеждений. Это видно и из § 94: «отомстите и за себя, и за Пирейцев», где под словом «себя», очевидно, разумеется Городская партия.

[55] Спартанский гарнизон под командой Каллибия. См. введение, отдел 53.

[56] Оружие, которое Тридцать отняли хитростью у граждан, не державших их стороны. Об этом оратор уже упоминал в § 40. См. введение, отдел 51.

[57] Спартанцы отдали городам, входившим в состав их союза, приказ выдавать афинских эмигрантов коллегии Тридцати.

[58] Несостоятельный должник должен был отработать кредитору свой долг. Зависимое положение такого должника здесь названо рабством, хотя юридически оно рабством не было.

[59] Под святынями разумеются не только здания храмов и земельные участки при них, но и все находившиеся там предметы, в том числе деньги и драгоценности. В обычное время храмовые земельные участки (например, фруктовые сады, поля) отдавались в аренду в пользу государства, а Тридцать продали их в свою пользу. Осквернение храмов состояло в том, что Тридцать, запятнанные кровью казненных, не имели права туда входить.