Глава VII. Роль и нравственное действие кавалерии
С новым оружием несомненно менее всего изменилась роль кавалерии, а о ней то больше всего заботятся. Однако кавалерия держится всегда одного credo: атака. При действиях кавалерии против кавалерии, роль остается всегда одной и той же, а это уже немаловажно. Против пехоты то же самое. Кавалерия может действовать с успехом только против расстроенной пехоты (оставим в стороне эпические рассказы, всегда лживые (?), как относительно кавалерии, так и пехоты), ныне также как и вчера, и она понимает, как за это приняться. Пехота против пехоты не может сказать того же. Там полная анархия в идеях: пехота не имеет credo. Говорят: кавалерия погибла; при нынешнем оружии она не может действовать в сражениях (а пехота разве не испытывает также его действия?).
Пример последних двух войн ничего не доказывает: осада, пересеченная страна и кавалерия, которую не решаются компрометировать, и у которой отнимают таким образом смелость — единственное, или почти единственное, ее оружие. Во все времена являлись сомнения в пользе кавалерии, и это потому, что она дорого стоит и что мало пользуются ею, именно потому, что она дорого стоит.
Вопрос экономический, точка отправления которого определяется в мирное время.
Когда люди считаются ценными, они очень скоро приобретают такое же мнение о себе и стараются сберечь себя. Француз имеет больше достоинств кавалериста, нежели пехотинца, а однако его пехотинцы как будто лучше. Почему? Потому что употребление кавалерии на полях сражений требует решительности, редкой своевременности, и если французский кавалерист не может выказать, чего он стоит, вина не его, а его начальников.
Что можно ответить на следующий аргумент: пехотинец, со времени усовершенствования оружия, не должен ли реже ходить в атаку? Разве кавалерист создан иначе, разве у него меньше сердца, чем у пехотинца? То, что делает один (идти под огнем), разве не может сделать того же (проскакать под огнем) другой?
С того дня, когда кавалерист будет не в состоянии проскакивать под огнем, для пехотинца станет невозможным идти под огнем, и сражения будут лишь обменом с дальнего расстояния ружейных выстрелов между людьми, находящимися за закрытиями. Бой прекратится только по истощению патронов.
Почти всегда французская пехота бывала поражаема английской пехотой; почти всегда английская кавалерия против французской (одна на одну) давала тыл. Потому, что наши кавалеристы (люди на войне дольше держатся в кавалерии) были более старыми солдатами, нежели наши пехотинцы и следовательно более солидными? Но это фактически неверно. Причина в том, что на поле сражения роль пехоты, когда она имеет дело с солидным противником, требует хладнокровия, крепких нервов, больше нежели роль кавалеристов; что она требует тактики, соображенной с неприятельской, принимая в расчет и национальный характер и характер противника. И против англичан наша вера «вперед» опрометью потерпела полное фиаско. Роль кавалерии более простая, разумеется, против кавалерии же; французская уверенность и «вперед», «вперед», дают хорошую боевую кавалерию, и более чем кто-либо француз годен для этой роли; наши кавалеристы идут лучше вперед, чем какие-либо другие, а в этом то все и заключается на поле сражения; и так как они быстрее идут вперед нежели пехота, то стремительность, продолжительность которой имеет пределы, лучше сохраняется при движении к неприятелю. Почему так трудно с пользой употреблять кавалерию? Потому, что роль ее вся заключается в движениях, в нравственном духе, столь связанных между собою, что одни движения, часто без атаки, без какого бы то ни было физического действия, заставляют неприятеля отступать, и если его преследуют попятам, то обращают в бегство. Это будет следствием ее быстроты, если сумеют воспользоваться таковою.
Если во времена Империи у нас не было великого кавалерийского генерала, который умел бы управлять и маневрировать массами, который умел бы пользоваться ими не в виде только слепого молотка, и почти всегда с огромными потерями, то это потому, что, подобно галлам, мы слишком абсолютно верим в слова: вперед, вперед; к чему столько церемоний! Церемонии не мешают этому «вперед»; они подготовляют его действие и придают последнему больше верности и оно не так дорого обходится наступающему; мы обладаем всею дикостью и нетерпеливостью галлов, что подтверждается Меленьяно, где мы пренебрегаем «церемониями с пушками» и упускаем случай совершить движение для обхода селения. Да, кавалерийский генерал редкое явление, пехотный точно также... Подобный начальник должен (дело трудное) соединять решительную храбрость и стремительность с осторожностью и хладнокровием; он должен быть совершенен; различие оружия ничего не значит. Человек на коне, человек пеший — все тот же человек. Только от пехотного начальника не требуется отчета за несвоевременное истребление его людей, тогда как от кавалерийского это требуется.
Пехотный генерал имеет в 6 раз больше действительных случаев сражаться, чем кавалерийский. Благодаря этим двум мотивам, с самого начала какой-нибудь войны можно заметить больше смелости у пехотного генерала, чем у кавалерийского. Генерал Бюжо был бы пожалуй лучшим кавалерийским генералом, чем пехотным. Почему? Потому что он обладает быстрым соображением и решительностью. Решительность пехотинца требует большей твердости, чем решительность кавалериста.
Хороший артиллерийский генерал всегда найдется. Почему? Потому что ему приходится меньше заботиться о нравственном духе, потому что в своих суждениях он опирается больше на предметы и действия материальные, чем на нравственные, потому что ему приходится меньше заботиться о нравственном духе, своих людей, но тем мотивам, по которым в артиллерии боевая дисциплина более тверда, чем в других родах оружия.
Кавалерийский бой более пехотного есть дело нравственного духа. Исследуем сперва нравственную сторону боя кавалериста одного против одного.
Два кавалериста бросаются навстречу один другому.
Направят ли они своих лошадей лоб в лоб?
Их лошади расшиблись бы, и для чего? Для того, чтобы обоим спешиться, рискуя быть раздавленными при столкновении или при падении их коней. Каждый в бою рассчитывает на свою силу, свою ловкость, на гибкость своего коня, на личное свое мужество; он, следовательно, не желает слепого столкновения, и он прав. Они останавливаются лицом к лицу, бок о бок, чтобы драться один против одного, или они проскакивают, посылая мимоходом друг другу удары саблями или пиками; или наконец они стараются грудью лошади задеть колено противника и свалить его таким образом. Но каждый всегда, всегда стараясь поразить другого, помышляет и том, как бы защитить себя, не желает сильного столкновения, упраздняющего бой... Древние кавалерийские бои, редкие кавалерийские бои наших дней ничего другого нам не показывают.
Дисциплина, удерживая кавалеристов в шеренге, не могла изменить инстинкта кавалериста. Также как и отдельный человек, кавалерист в шеренге вовсе не хочет расшибиться стена об стену при ударе с неприятелем. Отсюда страшное нравственное действие сомкнутой, приближающейся шеренги. Так как нет средства ускользнуть вправо или влево, то обе стороны, люди и кони, избегая столкновения, останавливаются лицом к лицу. Но могут сказать, на это, если эти войска обладают отличной храбростью, одинакового нравственного склада, одинаково хорошо ведены, одинаково воодушевлены, то что произойдет, если они увидят себя так близко, лицом к лицу. Все эти условия никогда почти в совокупности не встречаются с той и другой стороны; этого никогда не видели; 49 против одного, что одна из кавалерии поколеблется, расклеится, расстроится, даст тыл перед решительностью другой, на три четверти раньше того времени, которое требуется для того; чтобы сойтись глаз к глазу; но всегда, всегда остановка, осаживание, поворот коней, сумятица (которые и обнаруживают страх или колебание) ослабляют, умаляют, упраздняют столкновение, обращают его в моментальное бегство, так что решительное наступление неприятеля вовсе даже не замедляется. Противник не может без собственного расстройства проскочить или обойти препятствие (представляемое еще не бежавшими в этой сумятице лошадьми), посредством поворота, невозможного сразу, но исполненного однако опрокинутой частью; но этот беспорядок победы происходит от «вперед», и хорошая кавалерия не смущается им, ибо она умеет собраться безостановочно, двигаясь вперед, тогда как разбитая несет ужас в своих пятках. Но в итоге потери незначительны, ибо бой, если таковой произошел, дело одной секунды. Доказательством этого служит то, что в этом бою кавалерии против кавалерии только побежденный теряет людей; и то потеря его бывает невелика. Только бой против пехоты бывает действительно смертоносным. Доказательством этому служат и неоднократные случаи, когда, при равном числе, маленькие шассёры разбивали тяжелых кирасир. Каким бы образом это могло случиться, если бы последние не сдались перед их решительностью? Поэтому весь вопрос всегда в решимости.
С древних времен и всегда отдельный пехотинец одерживал верх над отдельным кавалеристом. В древних повествованиях относительно этого нет ни тени сомнения; кавалерист сражается только с кавалеристом, он угрожает, тревожит, беспокоит пехотинца с тылу, но не сражается с ним; он истребляет его, когда последний обращен в бегство пехотою, или но крайней мере опрокидывает его, а велит (легкая пехота в древности) уже прирезывает.
При кавалерийском шуме и быстроте, человек легче ускользает из-под надзора. В наших боях его действие прерывчато и быстро. Кавалерист неохотно сдает, ибо это опасно. — Между одним моментом действия и другим происходит сосредоточение, затем аппель (если этого не делается, то это ошибка). Можно в один день сделать десять, 20 раз аппель. Командир, товарищи, могут ежеминутно потребовать отчета и могут потребовать его на следующий! день.
Пехотинец, в наше время, если попал в дело и если оно трудное, ускользает из-под контроля начальства, вследствие известного беспорядка, вследствие разброски, отсутствия сбора, который может быть сделан только после дела. Остается лишь контроль товарищей. — Пехота между современными родами оружий требует наиболее солидарности.
Поэтому во все времена, начиная с древности (когда кавалерист, принадлежал более высшему сословию, чем пехотинец, должен был быть человеком с более великодушным сердцем), кавалерия дерется очень плохо или очень мало.
Надо заметить, что германская или галльская кавалерия всегда была лучше римской кавалерии, которая не в состоянии была держаться перед ними, несмотря на то, что была лучше вооружена. — Отчего? Оттого, что в кавалерии решимость, стремительность, слепая даже храбрость дает успех вернее, нежели в пехоте. Разбитая кавалерия — это менее храброе оружие. Галлам легче было быть лучшими кавалеристами, чем нам; им не приходилось отвлекаться от огня атакой. Даже при движении вперед вы испытываете нравственное действие противника, но вы пытаетесь побороть его и покорить его влиянию вашего духа. Несомненно, что все, что ослабляет нравственное действие неприятеля на вас, увеличивает вашу решимость наступать. Предохранительное оружие, ослабляя на половину материальное действие, которому приходится подвергаться, ослабляет на половину нравственное действие, которым надо овладеть (страх), и понятно, насколько это в данный момент возвышает нравственное действие кавалерии, так как является уверенность, что, благодаря этому оружию, неприятель дойдет до вас.
Кирасиры времен Империи, храбрые кирасиры, ходили, как говорят, в атаку рысью, курц-галопом; это признак превосходного нравственного духа, который не был бы таковым без кирасы. Кирасирам нужна только половина храбрости драгун, чтобы стремительно атаковать (им приходится побороть нравственное действие вдвое слабейшее); и так как они одинаково храбры — такие же люди — то есть основание рассчитывать на их действие.
Если какая либо часть войск выжидает другой (вещь крайне редкая) с холодным оружием в руках, и когда последняя доведет дело до конца, то первая не защищается. Это coedes (истребление) древних боев, если нет быстрейших коней. Человек в современном бою, держащем сражающихся на столь большом расстоянии, приобретает чувство ужаса к человеку же; он подступает к нему не иначе, как прикрываясь, только вынужденный какой-нибудь необходимостью к случайной встрече, и то! Можно сказать, что он старается настигнуть беглеца только из опасения, как бы этот последний не повернулся.
В преследовании кавалерии кавалерией заключается материальное действие. Преследуемый не может остановиться, не отдаваясь преследующему, который видит, на кого он наседает и, при остановке или повороте бегущего, может поразить его прежде, чем он станет совершенно лицом к нему, ударит его, следовательно, неожиданно. Преследуемый, вдобавок, не знает, сколько его преследуют. Если он остановится один, то двое могут нагрянуть, ибо эти последние видят, что перед ними и естественно направляются против всякого, кто попытался бы повернуться кругом, ибо при повороте рождается для них опасность, и преследование часто и есть лишь опасение неприятельского поворота.
Тот нравственный факт, что невозможно одновременно повернуться кругом при бегстве, не рискуя быть настигнутым, поваленным, делает бегство безостановочным, даже для храбрейших людей, до тех пор, пока удастся выиграть пространство, найти укрытие, поддержку и следовательно получить возможность собраться и опять повернуться вперед, перед чем преследование обращается в свою очередь в бегство.
По этим причинам всякая кавалерия стремится атаковать равным фронтом, ибо если противник сдает перед ней, то охватывающие фланги могли бы сделать заезд, чтобы стать позади ее и из преследующей сделать ее преследуемой. Но нравственное действие, действие решимости таковы, что редко случалось видеть, чтобы кавалерия атакующая и преследующая центр более многочисленной кавалерии, была бы, в свою очередь, преследуема флангами. Но одна мысль, что можно быть взятым в тыл, один факт оставления на флангах людей, могущих это сделать, делают эту решимость весьма редкою. Современная кавалерия, также как и древняя, не производя реального действия, имеет решительное действие, но против расстроенных войск, против пехоты, ввязавшейся в бой с пехотою же, против кавалерии, расстроенной артиллерией или фронтальными демонстрациями; тогда действие ее верное и дает огромные результаты. Вы дрались целый день, у вас легло 10.000 человек, столько же у неприятеля, ваша кавалерия преследует и захватывает 30.000 и т.д. Роль ее менее рыцарская, чем название и внешний вид, и не так велика, как роль пехоты; она всегда теряет меньше людей; надо мириться с действительностью. Она проявляет наибольшее действие при условиях внезапности; при таковых и получаются самые изумительные результаты.
Жомини говорит об атаках рысью против кавалерии, пущенной в галоп, и приводит Лассаля, который часто действовал таким образом и который, видя приближающуюся галопом неприятельскую кавалерию, говорил: «Вот погибшие люди». Жомини делает отсюда вывод о шоке. Рысь допускает единство, компактность, которые карьер нарушает. Все это может быть так, но нравственное действие прежде всего. Часть пущенная в галоп (карьер), видящая идущий рысью навстречу сомкнутый эскадрон, сперва будет удивлена такой самоуверенностью, но высшим материальным импульсом галопа она опрокинет неприятеля! Однако при этом у идущих рысью нет интервалов, нет отверстий, через которые можно бы уйти за линию, избегая столкновения, разбивающего людей и лошадей. Эти люди, следовательно, твердо уверены, что их сомкнутые шеренги не дадут никому возможности ускользнуть, и если они идут твердым аллюром, то это значит, что их решимость столь же тверда и что они не чувствуют потребности возбудить себя необузданной быстротой карьера.
Все эти рассуждения не делаются кавалеристами, пущенными в галоп, но инстинктивно ими сознаются. Они понимают, что имеют перед собой нравственный импульс выше ихнего, и люди смущаются, колеблются, руки инстинктивно поворачивают лошадей. Нет больше смелости в атаке галопом, и если некоторые идут до конца, то три четверти уже пытались избежать столкновения; водворяется полный беспорядок, деморализация, бегство и затем начинается преследование галопом, со стороны тех, которые атаковали рысью.
Атака рысью требует начальников и солдат полных доверия и солидных. Только боевой опыт может придать всем такой закал. Но такая атака, будучи нравственным действием, не всегда удается: это дело внезапности. Уже Ксенофонт рекомендует в своих советах, относительно кавалерийских демонстраций, делать часто противное обыкновенному, переходить в галоп в тот момент, когда по привычке начинали всегда рысь и обратно. Потому что, говорит он, что бы ни было, приятное или страшное, чем менее оно предвидено, тем оно причиняет более удовольствия или ужаса.
Что лучше всего видно на войне, где всякая неожиданность поражает ужасом, даже самых сильнейших. В общем смысле для атаки нужен карьер, увлекающий аллюр, опьяняющий людей и лошадей, причем начинать его с такого расстояния, чтобы доскакать во что бы то ни было, чего бы это ни стоило людям и лошадям. Вот почему уставы требуют, чтобы атака начиналась с такого близкого расстояния, и они правы. Если кавалеристы выждут, пока скомандуют карьер, они всегда доскачут...
Удержание в руках людей до команды (или до сигнала): «Марш-марш!», а также точно схваченный момент этой команды — вещи крайне трудные и мимолетные; они требуют от начальника такого энергического господства над его людьми и такого быстрого взгляда в тот момент, когда три четверти людей ничего не видят, что хорошие кавалерийские начальники, настоящие эскадронные командиры, крайне редки, точно также как и настоящие атаки.
Открытое столкновение никогда не существует. Нравственный импульс одного из противников опрокидывает всегда заранее другого, немного дальше, немного ближе, будь это немножко ближе нос к носу; перед первым сабельным ударом, одна из сторон уже разбита и готовится к бегству. Открытым столкновением все были бы подброшены на воздух.
Почему Фридрих так любил, чтобы центр эскадронов был сомкнут до последней возможности? Потому, что он в этом видел гарантии против человека и против лошади.
Настоящая атака с той и другой стороны была бы взаимным истреблением, а на практике победитель не теряет почти ни одного человека. Говорят, что в Экмюльском бою, на одного сваленного французского кирасира приходилось четырнадцать австрийских кирасир, пораженных в спину. Потому ли только, что они были без лат? Нет; вернее потому, что они повернули спину для принятия ударов.
Люди только и желают рассеяться от опасности, надвигающейся вследствие движения. Кавалеристы, идущие на неприятеля, если бы предоставить им делать по своему, поскакали бы карьером, так что они или совсем не дошли бы, или дошли бы запыхавшимися (материал для резни даже для арабов, как это случилось в 1814 году с кавалерией генерала Мартино). Быстрое движение обманывает тревогу, которую естественно хочется сохранить; но здесь находятся начальники, которым опыт, устав приказывают постепенно ускорить аллюр, таким образом, чтобы подойти с наибольшей быстротой: рысь, галоп, затем карьер. Но требуется верный взгляд, чтобы оценить расстояние, свойства местности, и, если неприятель двинется навстречу, то сообразить место столкновения. Чем ближе подходят, тем сильнее в шеренгах нравственное давление. Вопрос о столкновении в минуту достижения наибольшей быстроты, не есть вопрос только механический, так как, по правде сказать, никогда не сталкиваются. Это вопрос нравственный. Надо уметь чувствовать, в какой момент беспокойство людей требует опьяняющего, сломя голову, карьера. Минутою позже—и слишком сильное беспокойство берет верх и заставляет руки кавалеристов действовать на лошадей, — выдвижение будет несмелое, многие лукавят и остаются сзади.; Минутой раньше — и быстрота перед столкновением замедляется, оживление, опьянение скачки (дело минутное) соответственно ослабеют, тревога опять берет верх, руки действуют инстинктивно, и если выдвижение было смело, то столкновение далеко не таково.
Фридрих, Зейдлиц восхищались, когда им случалось видеть, что центр эскадрона атаковал тремя или четырьмя сомкнутыми шеренгами в глубину. Они понимали, что от такого сплоченного центра передовые шеренги не могли ускользнуть ни вправо, ни влево, и чти они вынуждены были скакать прямо. Для того, чтобы ринуться, подобно баранам, даже против пехоты, люди и лошади должны быть опьяненными (кавалерия Понсомби при Ватерлоо). И если когда-либо одна кавалерия сталкивается с другой, то столкновение настолько ослабляется руками людей, вставанием на дыбы лошадей, уклонением голов, что'это ничто иное, как остановка лицом к лицу.
Если англичане почти всегда бежали перед нашей кавалерией, то это доказывает, что, будучи достаточно сильными, чтобы держаться перед нравственным импульсом пехоты, они тем не менее не могли удержаться перед более сильным импульсом кавалерии.
Мы должны бы быть лучшими кавалеристами, нежели пехотинцами, потому что свойство кавалерии заключается в отважной стремительности. Все это истина по отношению к солдатам. Начальник кавалерии должен пользоваться этой отвагой без колебания и одновременно принимать меры как для поддержки ее, так и в предупреждение ее ослабления. Атака всегда, даже при обороне, бывает признаком решимости и возвышает нравственный дух. Действие ее непосредственнее на кавалерию, потому что движения кавалерии более быстры и потому что быстрота их не дает времени нравственным эффектам боя, атаки, измениться вследствие размышления.
Со времен Империи, европейская армия того мнения, что кавалерия не дала ожидаемых от нее результатов, не представила истинно великих подвигов, потому, что как у нас, так и у других наций не было настоящего кавалерийского генерала. — По-видимому такой феномен не появляется даже каждое тысячелетие. Под Красным, 14-го августа 1812 года, Мюрат, во главе своей кавалерии, не в состоянии расстроить изолированный отряд пехоты русских в 10.000 человек, все время державший его своим огнем в отдалении и спокойно отступивший по равнине. Однако кавалерия для того, кто умеет ею пользоваться, может быть страшным подспорьем. Кто может сказать, победил ли бы Эпа-минонд два раза Спарту, без фессалийской кавалерии?
Вследствие того, что не хотят изучать нравственную сторону и потому, что верят буквально повествованиям историков, каждая эпоха жалуется на то, что невидно больше столкновений двух кавалерии, сражающихся и дерущихся холодным оружием; жалуются, что благоразумно поворачивают спину вместо того, чтобы дойти до столкновения с неприятелем. Эти жалобы раздавались со времен Империи и у союзников, и у нас. Всегда было так.