В «экскурсе» не отражен промежуток между Гиперболом и Каллистратом, вероятно, из–за добровольного молчания Феопомпа (или не дошло фрагментов — Исихаст), и кажется, что портрет Каллистрата связывает изображение афинской демократии в IV веке с обзором демагогов V века. Действительно, не следует исключать — как это видно также из порядка, в соответствии с которым Афиней (4, 166 de) приводит феопомповы суждения о Евбуле (F 100) и Каллистрате (F 97) — что отступление возникло из сравнения Евбула и его предшественника, чтобы затем перейти к рассмотрению развития афинской демагогии в предыдущем столетии. Цель «экскурса» состоит в том, чтобы установить тенденциозный параллелизм между вторым экономическим авксезисом Афин, имевшим место как при Каллистрате, так и в более поздний период при Евбуле, и первым великим подъемом полиса. С этой точки зрения «финансовая политика», проводимая Каллистратом и Евбулом, представляется наиболее зрелым воплощением урока непоследовательности, преподанного демагогами V века, а также нереалистичной попыткой восстановить политическую модель, которая на самом деле оказалась гибельной — модель афинского авксезиса.
Суждение о Каллистрате явно противоречиво: Феопомп описывает государственного деятеля, с одной стороны, как личность с высоким уровнем жизни («не знал меры в наслаждениях»: F 97), с другой — как ревностного политика (F 98). В самом деле этот раскол между моральной и политической сферами порождает двусмысленную похвалу, не лишенную парадоксального нюанса: для Феопомпа невоздержанность и политическая компетентность являются двумя взаимодополняющими аспектами демагогии Каллистрата. Это видно из сравнения этого суждения с суждением о Евбуле, где вновь появляется то же самое клише: индивидуальный разврат Евбула имеет следствием усиление расточительности и алчности всего полиса (F 100), и это благодаря демагогическим искусствам и «специализации» афинского вождя (F 99). Точно так же в портрете Каллистрата личная расточительность государственного деятеля коррелирует с политическими обязательствами, исполняемыми с эффективной компетентностью и направленными на обогащение города путем подпитки его структурного паразитизма, то есть путем финансирования жизнеобеспечения большого городского населения. Феопомп так отмечает в форме парадоксальной похвалы непревзойденное мастерство, с которым демагогу удалось разрешить затяжной афинский кризис, определив новое экономическое и «империалистическое» возвышение полиса.
Каллистрат доминировал на политической сцене примерно с 378/7 по 367/6 годы; он был прежде всего — согласно Аристотелю (RA. 1374 b, 24 ff.) и Псевдо–Аристотелю (Economico 1350 a, 16-22) — экспертом в области экономики. Считается, что он был основателем второй Афинской морской лиги (созданной в 378/7 г: ZG II 43) и, в частности, финансовой организации, которая регулировала отношения между Афинами и союзниками. Кроме того, во время его «правления» был осуществлен ряд важных фискальных мер (реорганизация эйсфоры в 378/73 году; возобновление горнодобывающей деятельности, документально подтвержденной примерно в 365 году, но, возможно, уже начатой несколькими годами ранее) и монетарных (реорганизация денежного обращения и улучшение афинской валюты, около 375/45 года). Хотя эти инициативы нельзя с уверенностью отнести к деятельности Каллистрата, тем не менее они, по–видимому, являются частью последовательного проекта восстановления экономики, для которого его компетентные «правительственные» действия не должны упускаться из виду.
Поэтому можно предположить, что Феопомп, подчеркнув «специализированный» и «профессиональный» характер каллистратовой демагогии, сосредоточился прежде всего на его финансовой политике. В частности, он намеревался подчеркнуть, что он изобрел новые средства для поддержания проблемной афинской экономики и что благодаря его работе была начата вторая фаза процветания. Фрагмент 98 документирует роль, которую сыграл Каллистрат в концепции второй морской лиги: он установил, чтобы взносы, выплачиваемые союзниками на любые военные расходы, назывались syntaxeis во избежание воспоминаний о форосе и, следовательно, опасения, что Афины вернутся, чтобы отстаивать «империалистический» тип политики. Несмотря на эту благоразумную формулировку, призванную успокоить симмахоев относительно намерений афинян, синтаксис после инволюции во второй морской лиге был преобразован в средство эксплуатации союзников. В свете нового обострения гегемонистских притязаний Афин фрагмент Феопомпа приобретает сложный и, возможно, противоречивый оттенок. Действительно, это, по–видимому, подразумевает, что синтаксисы, несмотря на попытку Каллистрата представить их отличными от фороса, имели потенциальный «империалистический» смысл и поэтому были в значительной степени идентичны «печально известной» дани пятого века. На самом деле они представляли собой — как показали допущенные некоторыми из преемников Каллистрата злоупотребления, порицаемые самим Феопомпом (F 404) — предпосылку второго восхождения Афин в ущерб союзникам, а также источник нереалистичной и разрушительной попытки восстановить прежнее величие полиса. Не следует также упускать из виду, что этому возрождению афинского «империализма» положило конец уклонение родины Феопомпа, Хиоса, от принудительной уплаты синтаксиса: именно протест хиосцев вызвал большое восстание союзников, которое вылилось в Союзническую войну 357-355 гг., и Феопомп, по–видимому, тенденциозно представил Каллистрата как лидера, который, подражая Фемистоклу и Кимону, хитроумно создал новые узы между Афинами и симмахоями. В более общем плане суждение о Каллистрате связно с темой экскурса и одновременно отражает образ феопомпова демагога: коррумпированный и развращенный политик, государственный деятель рассматривается прежде всего как блестящий архитектор обновленного коллективного обогащения, отсюда новая и катастрофическая глава афинского «империалистического» авксезиса.
Последний в хронологическом порядке из демагогов, упомянутых в «экскурсе», Евбул является главной мишенью антиафинской полемики Феопомпа. Историк характеризует его как коррумпированного вождя и расточительного администратора: это демагогическое клеймо, характерное для персонажа Евбула, с тенденциозным анахронизмом проецируется Феопомпом на предшественников государственного деятеля. И наоборот, Феопомп видит в «правлении» Евбула завершение долгой афинской демагогической традиции и прогрессирующего ухудшения в жизни полиса. Его суждения о государственном деятеле только кажутся моралистическими. Для Феопомпа демагогия, доведенная Евбулом до крайней степени технологической компетентности (F 99), действовала как средство развращения города, посредством систематической траты государственных доходов на пожертвования (dianomai) и политические зарплаты (misthoi). Поэтому даже в отношении этого вождя историк устанавливает между демагогом и полисом гомологию конкретно опосредованную именно демагогическим и расточительным управлением городскими финансами.
Несмотря на свой язвительный и моралистический тон, этот портрет имеет тенденцию прежде всего очертить социально–экономическую реальность, эпохальную важность которой Феопомп четко отразил. Основная цель феопомповой полемики касается сотворенного Евбулом «экономического чуда». Как смотрящий за теориконом и координатор обширной программы государственных расходов и пожертвований, он был фактически автором нового процветания Афин (Plutarcо Mor. 812 F). Другие феопомповы фрагменты документируют этот внезапный, необычайный рост коллективного благосостояния, а также эфемерную экономический централизм, который Афины быстро восстановили через несколько лет после Союзнической войны благодаря администрированию Евбула (F 36, 166). Фрагмент 281 содержит нападки на Афины, с одной стороны «пританей Эллады», но с другой логово «льстецов Диониса», моряков, разбойников и лжесвидетелей. Вполне вероятно, что Феопомп намекает как на демагогические пожертвования Евбула на посещение театральных представлений (Arpocrazione s. v. θεωρικα), так и на внушительный бюрократический и судебный аппарат Афин, функционирование которого поддерживало городской и паразитический плетос почти ежедневно (Aristotle Ath. Pol. 62, 2; Pol. 1317 b, 30-8; Demosthenes 39, 17). В этих фрагментах, но особенно в тех, которые относятся к Евбулу (F 99, 100), настаивается на ежедневном и широко распространенном характере афинского благополучия. Феопомп утверждает, что демагог раздобыл и раздал афинянам большие суммы денег (argyrion: F 99). Термин «аргирион» конкретно указывает на распределение денег, почти ежедневное демагогическое пожертвование государственных денег, в виде dianomaî и misthoi. Фрагмент 100, согласно которому афиняне из–за разврата государственного деятеля растратили бы общественные доходы на политические пособия, также восходит к той же концепции. Однако, по мнению Феопомпа, систематическое расточение государственных доходов не привело, как это было бы логично думать, к обновлению гражданской гармонии, но напротив деполитизировало афинскую общину, сделав ее «мягкой» и «женственной» (F 99). Феопомп соотносит процветание, достигнутое Афинами Евбула, с абсолютным разрушением гражданско–политических ценностей; он также отмечает неустойчивый и потенциально пагубный характер благосостояния, которым пользовался демос от работы демагога.
Все это может показаться результатом противоречивой логики или морального осуждения. Однако последнее следует исключить. В самом деле, мы видели, что из морализма, на который опираются фрагменты экскурса о демагогах, возникает острое восприятие социально–экономической динамики, характеризовавшей функционирование афинской демократической системы. Не следует также упускать из виду, что Феопомп и в других отрывках «Филиппики» проявляет глубокий интерес к экономике и в этом смысле дает нам ценную информацию. Картина евбуловых Афин у Феопомпа понятна и логична. Очевидное противоречие, которое можно в ней обнаружить, на самом деле должно быть приписано не историку, а рассматриваемой ситуации, то есть непреодолимому политическому кризису, поразившему Афины. Нет никаких оснований сомневаться в том, что Феопомп апостериори обвиняет Евбула в неправильном правлении, то есть в свете последовавшей вскоре капитуляции Афин перед Филиппом. Превзойдя экономические решения, предложенные Каллистратом, Евбул довел потребительскую экономику полиса до большей степени развития. Неспособный под внешним политическим давлением завоевать новые области экономической эксплуатации путем военных действий, лишенный налогов от союзников, город фактически получал свои собственные экономические ресурсы от повинностей, от взимания налогов, процентов и т. д. Результатом была неспособность или отсутствие желания Афин эффективно организовать неотвратимую конфронтацию с Филиппом. Это потребовало бы огромных экономических усилий, истощающих государственные доходы и исключающих любую возможность перераспределения общественного богатства, что в конечном счете означало конец демократического строя. Отсюда отмеченное Феопомпом неизбежное из–за расточения финансов саморазрушение: отсутствие подлинной военно–политической силы обрекало полис на постепенное удушение и отдавало его на милость Филиппа. Так, парадоксальным образом функционирование демократического аппарата, предполагающего непрерывное предоставление государственных средств в виде политических пособий и пожертвований бедным гражданам, лишь усилило слабость Афин в борьбе с македонской угрозой. Феопомп выделяет еще одно слабое место в неустойчивом экономико–политическом равновесии, достигнутом Евбулом. Программа последнего способствовала распространению коммерческой, банковской и ремесленной деятельности, из которой полис черпал через пошлины и налоги средства, необходимые для поддержания городского демоса. Результатом стало развитие денежной и направленной на обогащение экономики, характеризующейся растущей приватизацией богатства и производительной динамикой, существенно чуждой структурному потребительству полиса. Феопомп, вероятно, хочет подчеркнуть, что это коллективное благополучие фактически увеличило дисбаланс, социально–экономический контраст, существующий между бедными, поддерживаемыми городом, и богатыми, прежде всего хрематистами, выступающими как против расточительства демократии, так и против рискованных и дорогостоящих военных подвигов. Феопомп не только осуждает необычайное процветание Афин, но и приписывает ему противоречивую ценность, видя в нем признак глубокой перемены в полисе, кризиса роли политического аппарата города в снабжении и потреблении богатств. Он намекает на своего рода самоуничтожение полиса: медленный процесс, который уже запустили демагоги пятого века (и особенно демагоги–фавлои), промоутеры более заметной городской экономики, направленной на потребительские потребности демоса. Короче говоря, он отмечает, что эта экономическая реальность, которая к настоящему времени стала неотъемлемой частью афинской демократии во время «правления» Евбула, способствовала стиранию общинного облика полиса и превращению его в «буржуазный» город, где экономическое имело тенденцию становиться автономным от политического, если не преобладать над ним. Эта гипотеза о позиции Феопомпа подтверждается также тем заметным интересом, который он проявляет к тому, чтобы подчеркнуть в случаях Каллистрата и Евбула ту «специализацию» и ту компетентность, которые, по его мнению, типичны для демагогов. Не второстепенным аспектом структурных изменений, происходивших в полисе второй половины IV века, было, по сути, появление «специализированных» лидеров, политтехнологов, в руках которых постепенно сосредоточивался контроль над демократической жизнью. На институциональном уровне это определило, среди прочего, потерю экклесией и буле некоторых их собственных компетенций, которые были доверены отдельным экспертам.
Феопомпово представление, свободное как от противоречий, так и от поверхностного морализма, основано на тщательном наблюдении политической и экономической реальности. В глазах историка упадок Афин соотносится с неизлечимым социально–экономическим и «идеологическим» дисбалансом, в контексте которого перераспределение общественного богатства в отличие от первоначальной политической функции стало теперь играть роль расточительства и фактора структурного кризиса города.
Обвинение, высказанное Феопомпом, не следует ставить на один уровень с критикой Демосфена (3, 33), осуждающего «мягкость» города, развращенного систематическими пожертвованиями и низведенного до шаткого состояния «нездорового» и искусственного благополучия: оценка Феопомпа имеет гораздо более радикальный и окончательный характер, чем суждение Демосфена. Оратор выступает за использование финансовых излишков в военных целях, чтобы вернуть Афины к военной и гегемонистской политике прошлого (1, 19 сл.; 3, 10 сл., 19 сл., 31-3; 4, 35; 8, 21 сл.; 19, 291). Феопомп представляет город Евбула как результат необратимого политического ухудшения: никакой перспективы восстановления былого величия не представляется возможным для Афин, чья экономическая центральная роль больше не поддерживается подлинным политическим и военным превосходством. Феопомп также подчеркивает нереалистичный и анахроничный характер попытки афинян противостоять новой политической реальности, олицетворенной Филиппом. Это подтверждается тем фактом, что он помещает свой анализ «правления» Евбула и афинской демагогии именно в той части «Филиппики», которая касается событий 352 года, то есть года, когда Афины и Филипп впервые столкнулись друг с другом при Фермопилах (ср. Demostene 19, 83-4; Diodoro 16, 38, 2; Giustino 8, 2, 8). Историк, по–видимому, придает этому эпизоду эпохальное значение, видя в нем установление новых отношений силы между приходящим в упадок полисом и могущественной македонской басилеей. Отсюда суждение о Евбуле приводит в связном видении к теме экскурса о демагогах. Это отступление имеет, по сути, цель демистифицировать историю Афин, чтобы продемонстрировать неизбежность их неминуемого поражения: оно указывает, что упадок полиса имел отдаленные истоки и что исключалась всякая возможность спастись, руководствуясь славным прошлым. Критическая оценка «правления» Евбула и исходящий из него экскурс приобретает гораздо более сложный смысл, чем простой антиафинский памфлет: органично вписавшись в основной нарратив «Филиппики», он содержит острый анализ, касающийся более широкой проблемы кризиса и судьбы полиса.
С этой точки зрения феопомпово изображение Афин Евбула представляет собой важную отправную точку для сравнения с соответствующими аристотелевскими замечаниями. Аристотель в «Политике» (1320 a, 36-1320 b, 1) — очевидно, имея в виду управление феоретиконовыми фондами, восстановленными после поражения при Херонее, — осуждает демагогическое пожертвование финансовых излишков и считает его угрозой существованию демократического режима. Он предполагает возможность сохранения современной политии за счет длительного использования общественных фондов действиями, полностью противоположными практике Евбула и его преемников: город должен был распределять свои доходы в виде фондов среди менее обеспеченных, чтобы финансировать коммерческую и сельскохозяйственную деятельность, тем самым способствуя созданию «среднего класса» мелких собственников и прямых производителей. Доходы (prosodoi), следовательно, обеспечили бы граждан формой существования (trophe), которая не имела бы ничего общего с почти ежедневным распределением политических благ: поэтому полис избежал бы риска городского паразитизма. Все это отражает аристотелевский идеал mesotes. Этот проект спасения демократической политики соответствует — подчеркивая ту же самую «идеологическую» точку зрения — отчасти благоприятному суждению Аристотеля о демократии V века, у которой философ идеализирует «умеренный» аспект. В отличие от Аристотеля, Феопомп не дает даже намека на решение институционального кризиса, который переживали Афины, и он видит предвестники этого распада уже в «демагогической демократии» V века. Историк выделяет прежде всего негативный и катастрофический аспект этой глубинной трансформации: упадок традиционных гражданских ценностей, ставших несостоятельными и сомнительными, ослабление полиса, где экономическое стало преобладать над политическим. Для Феопомпа коррупция Афин — символ кризиса, охватившего мир полисов — прежде всего означает переход к новому политическому измерению, олицетворяемому Филиппом. Поэтому представление Афин как «расточительного города» выходит за рамки антиафинской партийной полемики и в конечном итоге становится инструментом исторического анализа, своего рода «концептуальным пределом» ante litteram, руководящей идеей, типичной для историописания Феопомпа.