Жизнь, датировка
Евсевий Софроний Иероним[1] родился ок. 345-348 г. в Стридоне (Далмация) в состоятельной христианской семье. Еще ребенком он приезжает в Рим; великий грамматик Элий Донат приобщает его к латинской литературе из первых рук; уже в старости он будет с удовольствием цитировать любимых авторов своего учителя - особенно Вергилия и Теренция. В Риме над ним совершают таинство крещения, но прежде он успевает выпить до дна чашу земных наслаждений. Только в Галлии (а именно в императорской резиденции Трире) он принимает решение стать аскетом; повторное удаление от должности и изгнание св. Афанасия знакомит Запад с идеалами египетского монашества. В Аквилее, родном городе его одноклассника Руфина († 410 г.), переводчика Оригена, его внезапно охватывает желание совершить паломничество в Иерусалим[2]. Болезнь заставляет его остановиться в Антиохии; затем примерно три года он живет отшельником в восточносирийской пустыни Халкиде: он совершенствует свои познания в греческом языке, которым стал заниматься лишь имея в виду поездку на Восток, и изучает еврейский, взяв в наставники монаха иудейского происхождения (epist. 125,12)[3].
В Антиохии, где он слушает экзегетические лекции Аполлинария Лаодикейского[4], епископ Паулин (между 377 и 379 г.) рукополагает его в священники (с. loh. 41). На Константинопольском соборе 381 г. он внимательно слушает Григория Назианзина и восхищается Оригеном, часть работ которого он перевел и без издательских и экзегетических трудов которого дело жизни Иеронима не могло быть осуществлено. Он знакомится и с Григорием Нисским.
Вместе с Паулином и Епифанием Саламинским он отправляется в Рим, где проводит три года (382-385). Как секретарь папы Дамаза он получает задание, определившее всю его последующую жизнь, - пересмотреть латинский текст Библии. Он заразил своими аскетическими идеалами целый круг мирян, среди которых были знатные вдовы Марцелла и Паула. Когда умерла дочь Паулы Блесилла - как говорили, от слишком строгого соблюдения поста - народный гнев обрушился на genus detestabile monachorum, "презренное монашеское племя" (epist. 39, 6). Через несколько недель папа Дамаз скончался (384 г.), и Иерониму приходится поплатиться за свою критику римского клира (epist. 22): его обошли при выборе папы и со своей стороны заподозрили в безнравственности. В сопровождении Паулы и другой ее дочери, Евстохии, разочарованный клирик отправляется сначала в Антиохию, потом в Александрию; там он слушает Дидима Слепого, приверженца Оригена. В Вифлееме, где он останется с 386 г. до самой смерти, на средства Паулы он основывает три женских монастыря и один мужской. В монастырской школе, чью обширную библиотеку он создал сам, Иероним знакомит юношей из знатных семейств с римскими классиками. Но и здесь его жизнь не обходится без неприятностей: во время спора с пелагианами еретики поджигают его монастыри; потом приходится пережить нападения гуннов, изавров и сарацин. Спор с приверженцами Оригена, посмертное поношение величайшего грекоязычного церковного писателя вынуждают Иеронима публично дистанцироваться от столь почитаемого прежде учителя и с ненавистью обрушиться на своего друга юности Руфина, у которого оказывается более стойкий характер. Он принимает участие и в травле Иоанна Златоуста - одной из самых чистых фигур в истории церкви. Иероним умирает ок. 420 г.
Обзор творчества
Главное произведение Иеронима - латинская Библия, с IX в. названная Вульгатой. Новый Завет (вышедший в свет между 382-384 гг.) - переработка старых латинских переводов с учетом греческого оригинала. Ветхий Завет переведен полностью самостоятельно с соответствующих языков - еврейского, арамейского[5] и греческого[6] (391-405 гг.). Не входят в окончательный вариант следующие апокрифы: Мудрость, Сирах, Барух, Езра 3-4, Маккавеи. Для Псалмов Иероним оставил три редакции - очень консервативный пересмотр так называемого Psalterium Romanum, несколько более основательно переработанный вариант по Hexapla Оригена (Psalterium Gallicanum, Vulgata) и верный оригиналу Psalterium iuxta Hebraeos, не использовавшийся в литургической практике. Для Иова и Песни Песней также есть две редакции.
Иероним переводит экзегетические проповеди Оригена, трактат Дидима Слепого О Святом Духе, монашеский устав Пахомия Египетского, а также хронику, материал для которой он черпал из Евсевия - и Светония - и которую он довел до 378 г. Он перерабатывает комментарий к Апокалипсису Викторина из Петтау.
Он пишет комментарии к целому ряду библейских текстов: ко всем Пророкам, Псалтыри, Екклесиасту, Матфею и к четырем посланиям апостола Павла. С его библейскими штудиями связаны следующие книги - De situ et nominibus locorum Hebraicorum (по Ономастикону Евсевия), De nominibus Hebraicis (по псевдо-Филону). Заслуживают внимания и Quaestiones Hebraicae in Genesim.
Полемические произведения по большей части защищают аскетическую жизнь: так, Иероним полемизирует с Иовинианом, отстаивая в двух книгах безбрачие и пост, а с Гельвидием - вечную девственность Марии, с Вигилянцием - почитание мощей, монашество и целибат; одновременно он опровергает обвинение в приверженности учению Оригена. В других полемических сочинениях он сражается с оригенистами (Contra Ioannem Hierosolymitanum и Adversus Rufinum, в трех книгах) и пелагианами (Contra Pelagianos, в трех книгах).
Проповеди Иеронима в основном посвящены экзегетическим проблемам, что и соответствует его основным интересам.
Сборник из 150 писем содержит 26 посланий, сочиненных другими, из них 10 - Августином. Со своей стороны Иероним представлен (№ *27) в новооткрытой переписке Августина (CSEL 88, 1981), как и в известной прежде[7]. Наряду с экзегетическими, антиеретическими, аскетически-протрептическими письмами есть и личные послания, рекомендательные и утешительные, некрологи и жизнеописания.
Из-под пера неутомимимого автора вышла и первая христианская история литературы: De viris illustribus. Созданная в 392 г. по желанию друга Декстра, эта работа содержит краткие характеристики 135 христианских писателей.
Плодотворны легендарные жития святых: так Павел, фиванский отшельник, становится латинской параллелью греческого монаха Антония; Грюневальд изобразил их вместе на Исенгеймском алтаре.
Источники, образцы, жанры
То, что писатель систематически изучает еврейский язык, - новшество в латинской литературе. Его обращение к библейскому оригиналу не поняли многие современники - в том числе и Августин. Вспомогательным средством пересмотра старого латинского перевода Библии служит Hexapla Оригена. Это справедливо и для комментария: тот, который Иероним написал к Екклесиасту, - первый на латинском языке к книге Библии, принимающий в расчет еврейский оригинал.
Многое из сокровищницы греческой мысли западному миру сообщил Иероним[8]. Прежде всего он читает и штудирует произведения Оригена, что позднее не мешает заклеймить эту гигантскую фигуру среди Отцов Церкви как еретика. По-гречески написаны образцы и для его всемирной хроники и De viris illustribus.
Но особенно тепло относится он к латинской литературе. Из-за своего пристрастия к Цицерону он чувствует себя виновным перед лицом Судии (epist. 22). Кроме классиков он знает также и христианскую латинскую литературу. Влияние родственного ему по духу Тертуллиана проявляется, например, в полемике против брака в Adversus Iovinianum.
О влиянии биографий, романов и путевых заметок см. ниже.
Литературная техника
Иероним - блистательный корреспондент, захватывающий рассказчик - достаточно вспомнить о жизни Малха с историей пребывания монаха в плену у бедуинов - и беспощадный полемист.
Он владеет и изощренной формой диалога, как показывает его лучшее полемическое произведение, Adversus Pelagianos, Для Жития Малха характерна многообразная рамочная техника, придающая целому легендарно-сказочный оттенок. Рассказ от первого лица напоминает Одиссея и Золотого осла. Тема целомудрия и приключенческие сюжеты имеют точки соприкосновения с античным романом.
Характерный для Рима интерес к биографии Иероним поднимает до уровня типического и символического. Афанасиево Житие св. Антония, чья латинская версия была создана другом нашего автора, Евагрием Антиохийским, остается для Иеронима Magna Charta духовной жизни. Отталкиваясь от него, он вносит значительный вклад в становление формально притязательной агиографической литературы на латинском языке. Его легенды о Павле Фиванском, Малхе и Иларионе отвечают на вызовы, заложенные в сказках, новеллах, ареталогиях языческих чудотворцев - например, филостратовской Жизни Аполлония Тианского[9]; параллельное явление - Житие св. Мартина Сульпиция Севера. Иероним сочетает ученую и изящную стилизацию исторических либо квазиисторических событий с пропагандистским изображением определенного стиля жизни. Некролог Паулы (epist. 108) - синтез римской традиции laudatio funebris и традиции путевых записок. Тогда Peregrinatio Aetheriae или Egeriae уже вышла в свет[10].
Язык и стиль
Иероним воплотил мечту Лактанция стать "христианским Цицероном". Правда, иногда он употребляет инфинитив для выражения намерения или позднелатинское слово вроде confortare, "ободрять", но в общем и целом он пишет на ясной и чистой латыни. Относясь к языку в высшей степени сознательно, он протестует даже против употребления comparare "приобретать" вместо emere "покупать" как варваризм (с. Ruf. 3, 6). Наряду с Плавтом и Цицероном Иероним - важнейший наш источник для знакомства с бранными словами.
Как и Цицерон, Иероним употребляет различные регистры латинского языка. Можно принять следующие разновидности: эмоционально-риторический стиль, характерный для genus grande, и предметно-поучительную манеру. Иероним уважает sancta simplicitas, "святую простоту" в жизни, но не verbose rusticitas, "многословие деревенщины" в творчестве[11]. Его стиль, на котором сказывается забота о простоте, - какой угодно, но только не примитивный, и обладает трудноописуемой личной теплотой.
В Иерониме погиб сатирик. Святость напоказ он клеймит уменьшительными суффиксами: quasi religiosulus et sanctulus ("будто бы верненький и святенький", с. Ruf. 3, 7); некомпетентность разоблачает уничтожающей антитезой: tantam habes Graeci Latinique sermonis scientiam, ut et Graeci te Latinum et Latini te Graecum putent ("ты настолько хорошо знаешь греческий и латинский язык, что греки принимают тебя за латинянина, а латиняне - за грека", с. Ruf. 3, 6). Стоит посмотреть, как он подает свою критику клира (epist. 22, 14): сначала - возмущенное восклицание - Pudet dicere, pro nefas! - "стыдно сказать, о позор!" Затем сухая констатация: Triste, sed verum est, "печально, но правда". Следом - вопросы, анафорически вводимые unde: Unde in ecclesias agapetarum pestis introiitf Unde sine nuptiis aliud nomen uxo-rum? Immo unde novum concubinarum genus? Plus inferam: Unde meretrices univirae? "Откуда в церковь возлюбленных проникла чума? Откуда без брака другое название для жен? И откуда же новый род наложниц? Более тюго: откуда единомужние распутницы?". Два последних члена этого ряда каждый раз эффектно отделены от предыдущих. Длина фраз сокращается, а выражения по отношению к дамам становятся все более сильными (agapetarum, uxorum, concubinarum, meretrices). Острейший парадокс (meretrices univirae), как и положено афоризму, стоит в конце. Более невинный юмор проявляется тогда, когда речь идет о дочери Паулы, ставшей монахиней: мать он называет "тещей Бога" (epist. 22, 20)[12].
Для его антитез, проясняющих проблематику и иногда напоминающих апостола Павла и Тертуллиана, характерно, напр., заключение пролога к комментарию Книги пророка Ионы: Illi (sc. Iudaei) habent libros, nos librorum dominum, illi tenentpro-phetas, nos intellegentiam prophetarum; illos occidit littera, nos vivificat spiritus (2 Cor. 3, 6), apud illos Barabbas latro dimittitur, nobis Christus Dei films solvitur, " Они (то есть иудеи) имеют писание, а мы - Господина писания, за ними - пророки, за нами - понимание пророков; их мертвит буква, нас же животворит дух (2 Cor. 3, 6), у них отпускается на волю разбойник Бараева, а наше искупление Христос, Сын Божий". Или, когда он дистанцируется от Оригена: Laudavi interpretem, non dogmatisten, ingenium, non fidem, philosophum, non apostolum ("я хвалил истолкователя, а не догматика, дарование, а не веру, философа, а не апостола", epist. 84, 2, 2).
Прозаический ритм занимает промежуточное положение между квантитативным и тоническим[13]. В местах, предназначенных привлечь внимание, Иероним следит за клаузулами, чтобы они сохраняли корректность и с классической точки зрения, например, в конце Жития Малха (10): pudicitiam non esse captivam ("целомудрие не оказывается в плену", кретик и трохей) hominem Christo deditum posse mori, non posse superari ("человек, Христу преданный, может умереть, не может побежден быть", пеон первый и трохей).
Образ мыслей I. Литературные размышления
Иероним рассматривает перевод Библии как свое произведение. Из традиционно римского искусства пересаживать греческие оригиналы на новую почву - он сам вспоминает о Цицероне и комических поэтах - и христианской традиции дословного воспроизведения Иероним создает некий синтез: с одной стороны, его поприщем становится не "боговдохновенная" Септуагинта, а еврейский оригинал (неслыханное новшество на Западе), с другой - он заботится о верности духу латинского языка. Таким образом он хочет заставить заиграть одновременно истину и красоту Библии.
Он верит в безошибочность Писания и считает его реально (не вербально) боговдохновенным. Переводя, он придает большое значение именно последовательности слов оригинала, и пытается ее сохранять (epist 57, 4); однако он знает также и то, что живую фразу нельзя перенести в другой язык слово за слово. Он цитирует Горация (ars 133 сл.): Nec verbum verbo[14] curabis redderefidus / interpres, " Ты, верный переводчик, не будешь заботиться о том, чтобы каждое слово воспроизвести соответствующим словом", и смеется: Quam vos veritatem interpretationis, hanc eruditi ϰαϰοζηλίαν nuncupant ("То, что вы называете верностью перевода, то для ученых людей - пересаливание", epist. 57, 5, 5 сл.)[15]. Он принимает во внимание языковое чувство латинской аудитории, что напоминает Лютера, Sendbrief vom Dolmetschen. Конечно, Иероним ссылается на Горация и Цицерона, но переводит намного точнее, чем они. Вульгата - выдающееся его достижение.
В Библии, поскольку она должна заменить языческую литературу, он обнаруживает воплощение всех жанров (ср. epist. 53, 8,16-9). Авторов одной сферы он различает по стилю: его любимец Исайя красноречив, благороден, остроумен; Иезекииль темен (In Is. prol.). Даже и в рамках одного произведения Иероним обнаруживает стилистические перепады, например, между прозаическими и поэтическими пассажами (interpr. lob prol.).
Если серьезно воспринимать Слово как откровение для настоящего, необходимо искусство истолкования. Принцип дословности предопределяет потребность в герменевтике. В экзегезе он также усматривает творческую деятельность, параллель с литературным творчеством (ср. epist. 53, 7), и также предпочел бы, чтобы ею занимались специалисты. Как в старом Риме времен Ливия Андроника знакомились одновременно и с Гомером, и с его комментаторами, причем для литературной деятельности плодотворным оказывалось и то, и другое, так и теперь речь идет о том, чтобы открыть для западного мира и Библию, и ее греческих интерпретаторов. Иероним понимает свое писательство как служение Слову: Non tam disertitudinem ostendet suam quam sensum eius quem exponit edisserat ("пусть он не столько будет выказывать свое красноречие, сколько выразит мысль того, которого излагает", in Ion. prol). Он прежде всего экзегет: Op toque, si fieri potest, etsi adversarii saevierint, commen-tarios potius scripturarum quam Demosthenis et Tullii Philippicas scribere ("прежде всего я хотел бы, если это возможно, хотя бы противники и не пощадили меня, скорее написать комментарии к Писанию, нежели демосфеповы и цицероновы Филиппики", epist. 57,13).
Он питает сильную любовь к античным классикам. В аскезе самое трудное для него - отказ от языческих книг. Отцы сознательно "пользуются" языческой литературой. Этот принцип (χρῆσις, "использование") делает античную литературу - как форму - независимой от ее языческого содержания, и в этом качестве ее применимость неограниченна. Таким образом становится возможным использовать возвышенный язык классики для христианского содержания. Античные и христианские авторитеты и примеры становятся "взаимоупотребительными".
Христианскую интерпретацию вырванных из контекста отрывков из языческой литературы и основанную на ней цен-тонную поэзию Иероним, конечно, считает детской забавой (epist. 53, 7, 3).
Библейский материал может быть параллелью к языческому: ветхозаветная жажда Божественной справедливости соответствует для Иеронима сократовскому незнанию. И Ветхому Завету, и античности противопоставлены Евангелия: только они могут сообщить настоящую истину (epist. 53, 9).
Образ мыслей II
Изначально Иероним склоняется - как, например, при интерпретации Посланий апостола Павла - скорее к аллегорическому истолкованию, позднее - скажем, при работе с Евангелием от Матфея - он больше подчеркивает буквальный смысл. Его собственная экзегеза страдает несамостоятельностью и поспешностью; эти недостатки создают, впрочем, для историков литературы целый лабиринт и из его хронологических данных.
Самостоятельная мысль и тогда была небезопасной. Иероним ни в каком случае не поддавался на это искушение и всегда, когда жизнь брала мыслителей за горло, умел вовремя оказаться на стороне правильной позиции, будучи готов всегда приспособиться к новейшим директивам и первым бросить камень в прежнего друга. Свою связь с авторитетом Папы, чьим секретарем он был, Иероним подчеркивал откровеннее, чем все его предшественники. Типично римское единство религии и политики проявляется у него в том, что принадлежность к группе значит для него больше, нежели идеи и личная дружба. Называя его великим ученым, Иерониму оказывают, пожалуй, слишком много чести, считая его великим компилятором и посредником - его явно недооценивают. Справедливости ради нужно понять, что "Иероним-полемист все равно остается экзегетом"[16]. У этого положения есть и светлая, и теневая сторона; на логические улики он охотно отвечает ссылками, цитатами, авторитетами.
В этих обстоятельствах вряд ли возможно говорить об образе мыслей Иеронима. Воплощенный латинянин относится к вопросам философской истины с риторическим равнодушием; ученик Доната и монах остался филологом и гуманистом, и ему свойственны и положительные, и отрицательные черты его цеха. Его значение в истории духа становится понятным полностью только в отражении судьбы его наследия.
Он набрасывает для нас портрет своей эпохи, значение которого вряд ли можно переоценить. Его печаль по Риму[17] больше по-человечески волнует нас, чем соответствующие реплики Августина, холодно отвращающего взор от земного "града", civitas, к небесному[18]. Правда, близкий к Дамазу и Пауле Иероним гораздо глубже эмоционально связан с Римом, чем Августин.
Его перо не отличается аскетизмом; его выпады против чтения языческой литературы тем яростнее, чем меньше он сам и его адресаты отказывают себе в этом удовольствии[19]; свои собственные занятия изящной литературой он считает "блудом с чужой женщиной", увеличивающим число его спутников на службе Христовой. Он владеет и греческо-римским искусством брани. Мастер научной полемики, он посвящает себя противоборству ересям; аналогичным образом уже языческие философы объявляли еретиками эпикурейцев, за что, в свою очередь, им подобающим образом доставалось от таких авторов, как Филодем. Его живое слово воскрешает Горация, Персия, Ювенала, комических поэтов.
С возрастом его способность созерцать человеческую душу возросла; учителями его были такие мастера, как Сенека и Тацит: достаточно оценить игру высказанного и невысказанного в epist. 22,16: Clerici ipsi, quos et magisterio esse oportuerat et timori, oscu-lantur capita patronarum et extenta manu, ut benedicere eos putes velle, si nescias, pretium accipiunt salutandi. Illae interim, quae sacerdotes suo vi-dent indigere praesidio, erigunturin superbiam, et quia maritorum expertae dominatum viduitatis praeferunt libertatem, castae vocantur et nonnae, et post cenam dubiam apostolos somniant, "сами клирики, которые должнσ вызывать страх и быть учителями, целуют головы покровительниц и протянутой рукой - ты мог бы подумать, что это для благословения, - принимают плату за приветствие. Те же, видя, что священники нуждаются в их покровительстве, преисполняются надменности, а поскольку, испытав на опыте власть мужей, они предпочитают свободу вдовства, они называются целомудренными и монашенками и после сомнительного обеда грезят во сне об апостолах". Его нюансированные описания характеров (например, некролог Паулы) заставляют признать ярко выраженное чувство индивидуальности. Похвала и порицание не должны быть односторонними (ср. epist. 84)[20].
Римская черта Иеронима - его настойчивая связь с практикой. В своем попечении о душах и пропаганде он многому научился у Сенеки. Риторическое искусство он поставил на службу аскетическому идеалу. Подчеркивание роли аскезы, сегодня производящее скорее отчуждающее впечатление, - тогда это было смелым новшеством на Западе - должно было переживаться в ту пресыщенную эпоху не как порабощение, а как освобождение. Иероним, как и Августин, испытал влияние личности Афанасия и его Жития св. Антония. Он признает очищающую силу слова и научных занятий. Таким образом он одухотворяет римский практицизм. Он стремится к преображению всех областей жизни с помощью Слова, постоянного обращения к Св. Писанию и длительных научных штудий. В этом отношении ему подобает титул великого реформатора своей эпохи.
Так он превращает типично римскую ревность учителя и ученика, summum vel dicendi studium vel docendi (Cic. rep. 2,10 Катоне Старшем). Он владеет множеством литературных жанров, читает со своими учениками Вергилия, комических поэтов, лириков и историков. Он обладает и римским историческим сознанием, и вкусом к энциклопедизму, свойственным его народу. После цицероновского Брута и десятой книги Квинтилиана он делает третью крупную попытку написать историю литературы на латинском языке, естественно, под знаком христианства. Как некоторые другие римляне, он ищет своих предков в прошлом - его сочувствие заслуживает Тертуллиан, которого он рассматривает - как и себя - как жертву римского духовенства. С античной нескромностью он говорит о себе: "Я философ", - здесь мы должны несколько ограничить его притязания, - "ритор, грамматик и диалектик, еврей, грек и латинянин". Не столь эйфорично его подсознание: ему снится, что на Страшном суде Господь скажет ему: Ciceronianus es, non Christianus ("ты цицеронианец, а не христианин", epist. 22, 30)[21]. Он создает синтез из христианства и римскости, как Климент, Ориген и Василий - на греческой почве, и поддерживает непрерывность европейской культуры. Христианский гуманизм Иеронима - не пошлый компромисс, а одухотворяющая метаморфоза римскости.
Традиция
В эпоху средневековья Иероним - один из самых читаемых авторов. Традиция его особенно богата; здесь мы должны будем ограничиться указаниями о немногих произведениях.
Восстановление текста Вульгаты необычайно сложно, поскольку рукописи многочисленны и по большей части дают смешанный текст (см. ниже Издания). Полная рукопись, содержащая всю Библию, - codex Amiatinus во Флоренции (VIII в.); Новый Завет содержит Fulden-sis (645 г.); очень древен и Foroiuliensis (VI-VII вв.).
Произведение De viris illustribus- наряду с целым рядом новых - сохранено в многочисленных старейших рукописях: Vaticanus Reginensis 2077 (VI-VII вв.), Parisinus 12161, из французского монастыря Кор-би (VII-VIII вв.), Veronensis XXII (XX) (VII-VIII вв.), Vercellensis 183 (VIII в.), Montepessulanus 406 (VIII-IX вв.). Следует считаться и с греческим переводом.
Для Хроники следует назвать: Oxoniensis Bodleianus Auct. Т. II. 26, olim Claramontanus, postea Meermannianus (O; V/VI вв.); Amandinus B. 229 (A; VII-VIII вв.); Middlehillensis 1872, ныне Berolinensis 127 (M; VIII-IX вв.); Bernensis 219, olim Bongarsianus (B; конец VII-IX в.); Leidensis Freherianus Scalig. 14 (F; начала IX в.); Oxoniensis Mertonensis H. 3.15. (IX в.); Petavianus Leidensis Vossianus lat. Q по (P; IX в.); P дополнительно содержит 6 листов, fragmenta Petaviana Voss. lat. Q110 A (S; IV в.); его нужно дополнить двумя листами из Vaticanus Reginensis lat. 1709 (IX в.) и 14 листами из Parisinus lat. 6400 В (VI в.); Londinensis Mus. Brit. 16974 (L; X в.); Leidensis B. P. L. 30 (с; XII в.); Vaticanus Reginensis 560 (R; XIII-XIV вв.). Для установления текста важнее всего OML.
Еще при жизни Иероним издал два сборника писем; вскоре после его смерти в распоряжении читателей оказывается тот корпус, который дошел до нас (150 писем, из них 124 - самого Иеронима). Из особо широкой традиции сегодня выбирают следующие главные рукописи[22]: Lugdunensis 600 (VI-VIII в.); Parisinus nouv. acq. lat. 446 (VI- VIII вв.); Neapolitanus VI. D. 59 (VI-VII вв.); Spinaliensis 68 (VIII в.); Monacensis lat. 6299 (VIII-IX вв.); Turicensis Augiensis 41 (IX в.); Parisinus lat. 1868 (IX в.); Coloniensis 35 (VIII-IX вв.); Berolinensis lat. 17 (IX в.); Vaticanus lat. 355 и 356 (IX-X в.); Vaticanus lat. 5762 (X в.); Berolinensis lat. 18 (XII в.).
Из житийных сочинений Vita Pauli в Veronensis XXXVIII (36) восходит к 517 г.; лучше Cotton Caligula А XV (VIII в.), Parisinus lat. 11748 (X в.) и Carnotensis 507 (193; X в.). Vita Hilarionis лучше всего засвидетельствована в том же самом Parisinus, а Vita Malchi- в Neapolitanus lat. VI. D. 59 (VI-VII в.)[23].
Влияние на позднейшие эпохи
Иеронима наряду с Амвросием, Августином и Григорием Великим относят к четырем крупнейшим учителям церкви на Западе. Без сомнения, он ученейший среди них, но не самый проницательный. Legenda aurea метко называет его "судьею слов у себя и у других"[24]. Его языковое творчество - одно из самых плодотворных для мировой литературы.
Как знаток еврейского языка он - единичное явление. После него лингвистические знания на Западе скорее теряют свое качество. Его крупнейшее достижение, перевод Библии, не сразу обрело признание; даже Августин не смог его оценить и сожалел, что Иероним не в должной мере ориентировался на Септуагинту (Aug. epist. 71, 4; 82, 35); как раз самая точная версия Псалтыри осталась вовсе незамеченной. Языковое и содержательное влияние Вульгаты на европейскую культуру, однако же, больше, чем любого другого произведения на латинском языке; для римской церкви в течение тысячелетия - от эпохи Каролингского возрождения и до второй половины XX века - она была основополагающим текстом.
Нисколько не менее живой отклик встретил учитель аскетики, блестящий автор поучительных произведений. Легенда и его - никогда не бывшего далеким от мира святым - превратила в святого; если она говорит о его справедливости и внутреннем покое, то прославляет то, чем он хотел быть, но не был - подобно тому как классическая филология поддавалась искушению и всерьез воспринимала обманчивый образ мудрого, бесстрастного Горация. Художники пишут Иеронима, переводящего в келье[25]; у ног его лежит ручной лев, символ - никогда не достигнутого на деле - укрощенного темперамента? Иероним создал раз и навсегда тип западного монаха, сочетающего в себе аскезу и ученость[26]. Единство аскетики и науки пережило средневековье и сейчас воплотилось, например, в образе такой исследовательницы, как г-жа Кюри.
В то время, когда начинался распад государственного порядка и экономического уклада, основание монастырей - решительный шаг к сохранению духовной культуры. Сложная, основанная на последовательном разделении труда римская хозяйственная система, превратившаяся при Диоклетиане в плановое хозяйство и общую государственную эксплуатацию, в высшей степени уязвима. При внешних потрясениях она закономерно принимает вид натурального хозяйства, образуя малые независимые единицы. Такие экономически свободные и стабильные объединения, как монастыри, в смутные времена дают ученым и книгам более высокий шанс на выживание. Иероним, которого нужно в этой области оценить как великого реформатора, оставляет монахам Запада в наследство бациллу гуманистического образования и создает тем самым предпосылки всех позднейших возрождений. Он и сам является образцом творческого восприятия античности. И то и другое делает его praeceptor Europae.
Поэтому не случайно, что Иероним - любимый автор Эразма. Но Лютер - который мог поспорить с этим учителем церкви и как переводчик, и как мастер брани[27] - в его лице ненавидит как раз одного из духовных отцов тысячелетия и ощущает своей задачей его преодоление[28]. Напротив, Меланхтон судит об Иерониме самостоятельно и мягко; он знает, чем обязан ему уже in legendisprophetis et in Ebraicae linguae interpretatione, "в чтении Пророков и в переводах с еврейского языка"[29]. Несмотря на привлечение греческого и еврейского оригинала, а также латинского перевода Нового Завета, осуществленного Эразмом, Библия Лютера во многом идет по пути Вульгаты. Аналогичные вещи можно наблюдать и в других странах. Таким образом Иероним оказал косвенное влияние на становление новых языков. Из его комментария к Посланию к Ефесянам мы позаимствовали пословицу "дареному коню в зубы не смотрят"[30].

---

[1] В обычном возрасте (около семи лет), в 354 г. Иероним начал посещать грамматическую школу в Риме (in Ruf 1, 30; epist. 128, 4); Р. Jay, Sur la date de la naissance de saint Jerome, REL 51, 1973, 262—280 (дата рождения в промежутке между 345 и 347 г.); A. D. Booth, The Date of Jerome’s Birth, Phoenix 33, 1979, 346—353 (в конце 347 г. или в начале 348го). Менее убедительна ранняя датировка: до 30.9.330: Р. Hamblenne, La longevite de Jerome: Prosper avait–il raison?, Latomus 28,1966,1081—1119; за 331 г.: J. N. D. Kelly 1975, 337—339. О расположении Стридона (= Стригова): I. Fodor, Le lieu d’origine de saint Jerome. Reconsideration d’une vieille controverse, RHE 81, 1986, 498—500; в этом пункте также есть иные мнения.
[2] A. D. Booth, The Chronology of Jerome’s Early Years, Phoenix 35,1981, 237— 259 считает, что паломничество началось в 368 г.; J. H. D. Scourfield, Jerome, Antioch and the Desert. A Note on Chronology, JThS NS 37,1986,117—121, особенно 117, высказывается за 372 г.
[3] Уже Ориген и учитель Иеронима Аполлинарий учились еврейскому языку; epist. 29 сл.; 32 относятся к 384 г. (Рим).
[4] P. Jay, Jerome auditeur d’Apollinaire de Laodicee a Antioche, REAug 20,1974, 36—41 считает, что учеба у Аполлинария приходится на период после пребывания в пустыни.
[5] Товий и Юдифь.
[6] Поздние части Даниила и Эсфири.
[7] 39; 68; 72; 75; 81; 123; 165; 172; 202.
[8] Ср. также W. C. McDermott, Saint Jerome and Pagan Greek Literature, VChr 36, 1982, 372-382.
[9] Ср. R. Reitzenstein, Hellenistische Wundererzahlungen, Darmstadt ³1974; A. Jolles, Einfache Formen, Tubingen ⁵1974, 23—61; H. Rosenfeld, Legende, Stuttgart ³1972; H. Kech 1977; M. Fuhrmann 1977.
[10] Примерно в ту же эпоху Сульпиций Север пишет три книги Диалогов с рассказом о паломничестве Постумия к египетским монахам, а Руфин Аквилейский переводит основополагающую Историю египетских монахов.
[11] Nec reprehendo in quolibet Christiano imperitiam — atque utinam Socraticum illud ha–beremus: «scio, quod nescio» et alterius sapientis: «te ipsum intellege» — venerationi mihi semperfuit non verbosa rusticitas, sed sancta simplicitas: qui in sermone imitari se dicit apostolos, prius imitetur in vita («Я не стану всякого христианина упрекать в неопытности — не будем забывать эти слова Сократа: «знаю, что не знаю» и другого мудреца: «познай самого себя»; — я всегда уважал не многословие деревенщины, а святую простоту: кто говорит, что в своей речи подражает апостолам, пусть прежде подражает им в жизни», epist. 57,12, 4).
[12] Ср. также N. Adkin, Some Notes on the Style of Jerome’s Twenty—Second Letter, RFIC112,1984, 287—291.
[13] Нуждается в пересмотре P. C. Knook, De overgang van metrisch tot rhytmisch prosa bij Cyprianus en Hieronymus, Purmerend 1932; M. C. Herron, A Study of the Clausulae of St. Jerome, Washington 1937; указывает nyTbJ. H. D. Scourfield, Notes on the Text of Jerome, Letters 1 and 107, CQNS 37, 2,1987, 487—497.
[14] Cp. также Sen. epist. 9, 20.
[15] Cp. Иеронима Liber de optimo genere interpretandi (epist. 57). Комментарий — Ο. J. M. Bartelink, Leiden 1980, 59 сл.
[16] I. Opelt 1973,196.
[17] Epist. 60,16—18: Aen. 2, 368 сл.; epist. 123,16: Aen. 6, 625 сл.; ibid, quidsalvum est, si Roma pent («что же спасется, если Рим погибнет», вариация Лукана, 5, 274); epist. 127,12: Aen. 2, 361—365; epist. 126, 2; in Ezech. lib. 1 praef.; lib. 3 praef.; cp. также К. Su–cano 1983, 54-63.
[18] Serrn. 105, 7.
[19] Epist. 21,13; 22, 29, 6—30, 6; 53.
[20] Ср. биографическую традицию со времен Светония.
[21] N. Adkin, Some Notes on the Dream of Saint Jerome, Philologus 128,1984,1, 119—126.
[22] B. Lambert 1969, Bd. 1A и B.
[23] W. A. Oldfather, изд., Studies in the Text Tradition of St. Jerome’s Vitae Patrum, Urbana 1943; B. Lambert 1969, 2, 261—263.
[24] Legenda aurea Иакова Ворагинского, перевод на нем. яз. R. Benz, Heidelberg ⁸1975, 756; лат. текст: J. a Voragine, Legenda aurea, изд. Th. Graesse (³1890), перепечатка Osnabriick 1965, 653.
[25] Живописные изображения с каталогом: R. Jungblut, Hieronymus. Darstel–lung und Verehrung eines Kirchenvaters, диссертация, Tubingen 1967.
[26] Cp. образ «Иероним в пустыне».
[27] «S. Augustinus… ist nit Bo zornig. S. Hieronymus wie wir all, ich, Doctor Jonas, Pommer, sind all zorniger» («Св. Августин не столь гневлив. Св. Иероним как мы все, я, доктор Ионас, Поммер, мы все более гневливы»', Tischreden 347; = W. А. 2,1, 1912 (перепечатка 1967), 140). Как переводчик он испытывает по отношению к Иерониму чувство товарищества: «Da er die Biblia dolmetscht, da war alle Welt sein meister. Er allein war es, der nichts kunte, und urteileten dem gutem man sein werck, di jhenigen so ym nicht gnug gewest weren, das sie ym die schuch hetten sollen wischen» («Когда он переводил Библию, все брались его поучать. Один он считался невежей, и работу этого доброго молодца обсуждали люди, недостойные чистить ему сапоги», Sendbrief vom Dolmetschen, WA 30, 2,1909, 634).
[28] «Ego nullum doctorem scio, quem aeque oderim, cum tamen ardentissime eum amave–rim et legerim… Si tantum urgeret opera fidei et fructus evangelii; tantum dicit de ieiuniis etc. Staupicius mens aliquando dicebat: Ich wolt gern wissen, wie der man wer selig worden! Et antecessor eius Doctor Proles dixit: Ich wolt S. Hieronymum nit gern zum prior haben gehabt! («Я не знаю никого из церковных учителей, кого бы я в такой степени ненавидел, в то время как прежде был его усердным читателем и любил… Если бы он только неотступно повторял о делах веры и пользе Евангелия; столько говорит о постах и т. д. Мой Стаупиций когда–то говорил: Хотел бы я знать, как такой человек мог стать блаженным! И предшественник его доктор Пролес сказал: Не хотел бы я, чтобы св. Иероним был моим приором!»; Tischreden 445; = W. A. 2,1,194); о возникновении этой антипатии: H. Junghanns, Der junge Luther und die Humanisten, Gottingen 1985, passim.
[29] Declamatio (oratio) de vita D. Hieronymi, Corpus Reformatorum, Bd. 11, Halle 1843, Nr. 90 (1546), 734—741, особенно 741 (указал Heinz Scheible).
[30] In Eph. 1, praef.: noli…, ut xmlgare proverbium est, equi dentes inspicere donati, «не смотри — как утверждает народная пословица — в зубы дареному конто»; Jan Gruter, который должен был бы знать об этом лучше, считает эту пословицу германской (Florilegium ethico–politicum numquam antehac editum… Frankfurt 1612, 43); cp. также Chr. Lehmann, Florilegiumpoliticum. Politischer Blumen Garten. 4i639, Faksimile–druck, изд. W. Mieder, Bern 1986, 288, 38.