Исторические рамки
Начиная с правления Августа завоевания становятся реже. Почти все императоры признают, что государство стало достаточно обширным. Однако внешняя экспансия не прекращается и в рассматриваемую эпоху: Британния, отдельные области Германии, Мавретания, Фракия, а также восток Малой Азии и Ликия становятся частями Империи. На рубеже I-II в. по Р. Х. эта последняя достигает своих наивысших размеров. Траян покоряет Дакию, Армению и Месопотамию; однако форпосты на берегу Персидского залива и Каспийского моря не удается сохранить надолго. Тем не менее большая часть из завоеванных в этот период областей явно испытывает воздействие греко-римской культуры, многие надолго сохраняют плоды влияния латинского языка.
Превосходные дороги связывают столицу с самыми отдаленными областями Империи. Предметы роскоши ввозятся в Италию; в их числе - даже индийские драгоценные камни и китайский шелк. Со своей стороны, Италия поставляет вино, масло и мануфактурные продукты - как, напр., terra sigillata, "керамические изделия" - особенно в западные провинции. Кроме того, Италия все еще крупнейший перевалочный пункт средиземноморской торговли. Высокие доходы государственной казны позволяют вести строительные работы в самых широких размерах; поводом для них служат, между прочим, и разрушения, вызванные пожарами (как, напр., 64 года).
Однако за блестящей видимостью таятся признаки хозяйственного" упадка: расширение латифундий за счет мелких крестьянских наделов было несколько замедлено раздачей земель при Цезаре и Августе, но ему не был положен конец. Сельские области средней и южной Италии отправляют свое лишенное корней и обедневшее население в мегаполис, - язва, которую "хлеб и зрелища" совершенно не в силах исцелить и едва в состоянии скрыть. Плантации, возделываемые рабами, которые ввел Катон Старший по эллинистическому образцу, оказываются по мере своего роста - вопреки ожиданиям - хозяйственно неэффективными: при обработке полей выявляется необходимость бережного содержания инвентаря и личного контроля собственника[1]. Таким же образом ценные земельные участки все чаще и чаще используются под пастбища. Известны попытки усилить чувство ответственности у рабов материальными стимулами и предоставлением известной самостоятельности, однако решение, за которым будущее, - сдача в аренду свободным (coloni) маленьких парцелл - находит распространение лишь очень постепенно.
Императорская власть еще может опираться на Италию и столицу, однако вскоре положение дел изменится. Провинции процветают: налоги, взимаемые императорскими чиновниками, хотя и, безусловно, обременительны, однако более постоянны и легче предсказуемы, нежели произвольные поборы ежегодно сменяемых республиканских магистратов и бессовестных откупщиков. Динамично развивающееся хозяйство провинций в некоторой степени способствует их конкуренции с Италией в производстве вина и масла. Постепенно галльская и испанская элита допускается в сенат - не в последнюю очередь для того, чтобы привлечь в Рим ее капиталы. Замечание Сенеки (apocol 3), что цезарь Клавдий умер вовремя, не успев осчастливить всех гражданскими правами, отражает - с юмористическим искажением пропорций - контраст между дальнозоркостью этого непонятого императора и узостью взглядов, характерной даже для правящей элиты. Первоначально Италия и в самом деле усиливается, как этого и ожидали; затем, конечно, новые сенаторы не упускают случай взять под защиту интересы своих родных провинций; в рассматриваемый период речь идет о западе, но позднее и о востоке Империи.
По мере того как возрастает хозяйственная независимость различных областей государства, товарообмен между ними падает. В конце рассматриваемого периода - при Адриане - становится очевидно, что с закатом экономического господства начинает меркнуть политический и литературный блеск Италии и Рима; эллинофильство Адриана лишь отражает уже подготовленный всем предшествующим развитием упадок специфически римской литературы. В столь влиятельной армии уменьшается число прирожденных италиков. Расширение Империи приводит к тому, что цезари провозглашаются не в Риме, а в военных лагерях на окраине государства и - как Адриан - даже в сравнительно спокойные времена вынуждены обеспечивать защиту границ собственным присутствием. В I веке эти тенденции проявляются впервые. Походы под личным руководством императоров еще непродолжительны и похожи скорее на хорошо подготовленные прогулки; Рим - а не пограничный вал - пока еще остается основным поприщем казенного строительства. То, что город на семи холмах еще воспринимается как средоточие Империи, показывают гигантские дворцы (как, напр., "Золотой дом" Нерона и дворец Домициана с его космической символикой)[2]. Позднеантичный ответ на дворец Домициана был построен не в Риме, но в Константинополе: им стала Святая София.
Условия возникновения литературы
Роль сената и республиканских магистратур изменилась. Преследование сенатской оппозиции ведет к тому, что доля древней знати в рядах этого сословия становится все меньше. Представители войск, особенно преторианской гвардии, приобретают все большее влияние на императорский дом. В то время как с внешней стороны сохраняются республиканские формы, наряду с ними возникает императорская бюрократия; ее высшие представители не принадлежат к сенаторским родам - они могут быть даже вольноотпущенниками.
Представители италийских родов редки не только в сенате - их мало и среди писателей, в то время как число провинциалов возрастает. К сохраняющим влияние транспаданцам, - напр., Плиниям - прибавляется заметная группа природных испанцев: оба Сенеки, Лукан, Колумелла, Квинтилиан, Марциал. Скоро Испания начнет выдвигать цезарей (Траян, Адриан). За нею последуют Северная Африка и другие провинции. Вообще эта "провинциализация" латинской литературы сама по себе вовсе не означает утраты специфически римской стихии: традиции сохраняются на окраинах в более чистом виде, нежели в центре, в большей степени подверженном всяким новшествам. Испанское пополнение - признак омоложения, а не иноземного засилья.
Материальные условия деятельности авторов определяются их собственными средствами: оба Сенеки, Лукан и Петроний финансово независимы, Квинтилиану платит цезарь, прочие поэты - Стаций, Марциал - пользуются благодеяниями частных лиц.
Влияние каждого конкретного императора на литературное развитие проливает свет и на проблему периодизации литературы рассматриваемого периода.
Эпоха Тиберия, кажется, сначала ведет к застою: в политике этот император также выступает благочестивым продолжателем дела своего приемного отца. Однако и здесь можно обнаружить нечто новое. Прежде всего отрицательное: великие синтетические опыты - скажем, Вергилия и Тита Ливия - остаются вне конкуренции. В формальной области - тенденция к большей краткости; Веллей дает не более чем очерк римской истории; Валерий Максим собирает скудные exempla и пересказывает их в сжатой форме. В поэзии также возникает малая форма, причем как новшество в римской литературе, - книги басен Федра.
Прозаический стиль развивается в том же направлении, что и риторическая проза эпохи Августа: в этом отношении Веллей стоит между Ливием и Сенекой. Это верно и для поэзии: Альбинован Педон занимает промежуточную позицию между ясностью поэтов эпохи Августа и манерностью и темнотой Валерия Флакка.
Политические изменения смещают и предметный интерес. Поскольку политические темы становятся опасными, критика, которую невозможно выразить напрямую, находит себе средство в виде басни, ставшей - как поэтический жанр - полноправной сферой литературного творчества; по этой же самой причине эпос все более отвращается от государства; характерно, что место последнего занимает до сих пор не оцененный римлянами природный космос - универсальная тема, не чреватая никакими ловушками. Провозвестником этого направления был Овидий со своими Метаморфозами. В конце эпохи Августа и начале Тибериевой Манилий пишет свои Astronomica; нечто подобное сочиняет и Германик. Эпоха созрела для подобных тем и в том отношении, что vita activa, "деятельная жизнь", которая у Цицерона еще стоит на первом месте, при императорах теряет блеск и обаяние. Contemplatio, созерцание небес, которое философы испокон века считали предназначением человека как такового, Овидий отмечает как признак, отличающий человека от глядящего в землю животного (met. 1, 84-86). Манилий воспринимает созерцание небес дословно - как изучение астрономии. Интерес к последней, который тогда уже не был новостью - достаточно вспомнить о реформе календаря, осуществленной Юлием Цезарем, и о гигантских солнечных часах Августа, - приобретает при Тиберии, в соответствии со склонностями этого императора, астрологический акцент. Вкус к естествознанию будет проявляться и позднее и наложит свой отпечаток в том числе и на прозу: Naturales quaestiones Сенеки и Естественная история Плиния Старшего относятся к несколько более позднему времени.
В начале своего правления Калигула оказывает услугу римской литературе: в интересах правды он делает возможной публикацию исторических трудов, которые до тех пор были запрещены[3]. Также он организует в провинции поэтические и ораторские состязания (как греческие, так и латинские). Калигула сам - вовсе не писатель, но он желает блистать как оратор и в этой области не терпит рядом с собой никаких богов. Его опасная зависть неумышленно способствует тому, что Сенека от ораторского искусства переходит к философии и в ней обретает свое истинное призвание. Об авторитетах Калигула судит без уважения, как иконоборец: Вергилий - ни таланта, ни ремесла; Ливий - много слов и мало точности (Suet. Cal. 34, 2). Он также любит ловить людей на слове и таким образом срывать маску с риторики, разоблачая ее неискренность, - конечно, не обращая внимания на то, что в тирании тиран - единственный, кто может себе позволить истину и свободу, не боясь наказания. В то время как большинство его критериев (brevitas, diligentia, doctrina) близки к аттицизму, его свободная манера (ingenium) прокладывает путь нероновской эпохе. Но он видит и недостатки модернистского стиля (ibid. 53, 3). Таким образом, этот "безумец" вкладывает свой перст не в одну рану тогдашней литературы: здесь - эпигонское обоготворение традиции, культивирование формы за счет правды, там - начало распада формы.
Его преемник Клавдий[4] пишет magis inepte quam ineleganter, "скорее нелепо, чш неизящно" (Suet. Claud. 41), т. е. употребляя слова в прямом значении и без чрезмерного внимания к форме, с большим доверием к очарованию "естественного", в том виде, в каком оно существовало в то время - иногда и в искусстве. К управлению литературой этот изобретатель бюрократии приставляет вольноотпущенника a studiis. Его попытки увеличить алфавит введением новых букв не создадут ничего долговечного. Писатели его эпохи - частично те же самые, что творили при Нероне. Однако аттицистский стилистический идеал Клавдия находится в очевидном противоречии с тенденциями, которые будут господствовать в правление его преемника.
В то время как цезари по своим склонностям обращаются к прозе (вплоть до вражды к стихотворству), в лице Нерона на престол восходит поэт. (Зато он нуждается в помощи при составлении своих речей.) Застой, бывший при его предшественниках, сменяется новым расцветом.
Свои Troica он исполняет на Нерониях или Квинквеннали-ях 65 года. Эти игры он учредил еще в 6о г. Он выступает еще и как трагический актер, певец и кифарист. Любовь принцеп-са к поэзии имела, однако же, и свои теневые стороны. Его зависть чувствительно сказалась на судьбе таких поэтов, как Лукан и Курций Монтан. Писателей, которые его высмеивали, он преследовал не слишком строго (Suet. Nero 39), однако все-таки приговоры к изгнанию имеют место. После заговора Пизона цезарь становится более жесток. Сенеку заставляют покончить с собой. Вергиний Флав, учитель Персия, и стоик Гай Музоний Руф отправляются в ссылку, а Тразея Пет, автор жизнеописания Катона Утического, поплатился за это жизнью.
Время Нерона - эпоха обостренного чувства жизни. Молодой правитель выступает как продолжатель культа Аполлона в духе Августа - в чем он не знает меры. Он ощущает себя королем-солнцем и сам отождествляет себя с Аполлоном. Его "художество" - не просто деревянная лошадка; оно сочетается с аполлиническими и мусическими притязаниями самой его идеи правителя. Философское зерцало государей - произведение Сенеки De dementia - показатель тех высоких ожиданий, которые связывались с именем Нерона; оно отражает также попытки Сенеки дать юному владыке образец в мягкости старого Августа; если бы Нерон оказался таковым уже в молодости, он этим превзошел бы Августа. Пропасть между ожиданиями и исполнением оказывается очевидной, когда Лукан гиперболически восклицает, что ужасы гражданской войны (прибегнем к христианскому выражению) - felix culpa, "благословенная вина", если они расчистили дорогу Нерону. С юным императором связывались великие надежды; и сначала, казалось, он исполнял то, чего народ ожидал от человека-бога и короля-солнца, а сенат - от просвещенного монарха стоического склада.
Юношеская свежесть императорского вдохновения соответствует духу эпохи. Молодые гении - как Лукан или Пер-сий - становятся предметом восхищения. В цене ingenium, - отсюда сильное влияние Овидия. Автор Περὶ ὕψους со своим подчеркнутым вниманием к "величию души", которое одно может быть источником также и литературного величия, тоже вписывается в эпоху. Редко когда была так велика готовность оказать должное уважение творческому таланту, - и появляется потребность еще раз сбросить с плеч гнетущий груз традиции, чтобы создать что-то свое. Сенека отваживается посягнуть на лавры Цицерона. По отношению к прошлому тогда вели себя не как рабы, но как свободные люди: Лукан модернизирует самые основы эпоса и отодвигает в сторону устаревший божественный аппарат. Отважный порыв пронизывает и архитектуру (Domus transitoria, Domus aurea), и фресковую живопись: начинается "четвертый стиль". Искрометную духовную жизнь того времени иногда сравнивали с эпохой барокко. Однако нероновский Рим "модернистичнее", менее связан традицией, в нем меньше веры, чем в нашем XVII веке. Роль цезаря как заказчика для художников нельзя недооценивать; однако, что касается литературы, не ему подобает роль лидера: он - лишь недостойный представитель слишком высокого духовного накала своего времени.
В эпоху династии Флавиев, основанной домовитым Веспасианом, господствует дух трезвости. Первый оплачиваемый государством профессор красноречия, Квинтилиан, представляет соразмерный классицизм, чьи признаки мы скоро обнаружим в изящной прозе (Плиний Младший) и в поэзии (Си-лий Италик). Марциал и Стаций доводят доселе не оцененные по достоинству жанры - эпиграмму и стихотворение на случай - до литературного совершенства.
В культурном отношении наиболее значительные эпохи - Нерона и Домициана, хотя эти императоры, конечно, не могут вызвать у нас большой симпатии. Домициан (подобно Нерону, он не чужд был литературных амбиций) и здесь выступает как деятельный организатор - достаточно вспомнить об учреждении капитолийского состязания поэтов. Плод деятельности новой прослойки усердных сенаторов и честолюбивого и до педантичности аккуратного владыки (в последний раз надолго развивается специфически римское культурное сознание) - в напряженном противоборстве "провинциальной" строгости нравов и имперского величия.
Передышка при Нерве и Траяне развязывает язык историку Тациту и сатирику Ювеналу. Недавнее прошлое предстает в мрачном свете; однако именно ему многие писатели обязаны и своей карьерой, и своими первыми литературными успехами. При Траяне Империя находится на вершине величия, римское искусство достигает высшей точки своего развития, и в лице Тацита римская историография обретает наиболее выдающегося представителя. Правда, эпоха Траяна - в отличие от ранних этапов литературного развития - не нашла своего выражения в жизнеспособных эпических и вообще поэтических формах. Panegyricus Плиния - утренний гимн в прозе в честь достохвальной счастливейшей эпохи человечества, которая - что касается литературы - если взглянуть на нее в целом, после смерти Тацита складывается самым несчастным образом.
Расцвет частной благотворительности в эпоху Флавиев отражается в Silvae Стация и в эпиграммах Марциала; здесь, как и в Сатирах Ювенала, проявляется двусмысленность положения клиентов. Положительные возможности меценатства заметны в переписке Плиния. С упадком частной благотворительности, когда и цезари проявляют лишь незначительный интерес к современным латинским писателям, римская литература оказывается в критической ситуации.
Латинская и греческая литература
В литературе этап ассимиляции греческих форм в основном завершился при Августе. Императорская эпоха в осознании уже утвердившейся самостоятельности римских политических и литературных достижений уверенно высказывает высокую самооценку перед лицом эллинов.
То, как сам римлянин ощущает себя в сфере словесности и чем является для него римская литературная традиция, четко установлено начиная с набросков Цицерона, Вергилия, Саллюстия и Ливия. Поэтому теперь - и только теперь - литературное развитие может осуществляться под знаком родных преданий; так, Овидий рассматривает себя как четвертого в ряду римских элегиков; крестными отцами сатириков Персия и Ювенала будут римляне Луцилий и Гораций; Лукан как эпик противопоставляет себя Вергилию и не стесняется для этого в какой-то мере заимствовать оружие у Овидия. Валерий, Стаций, Силий - сознательные последователи Вергилия. Безусловно, этим исчерпывается не все; ведь и теперь, как и раньше, греческая литература служит непосредственным источником вдохновения. Сейчас римляне черпают материал из двух традиций, и для их культурного развития важно то, что с хронологической точки зрения родная традиция изначально стоит на втором месте.
Эпоха созрела для совмещения литературных горизонтов. Внешнее выражение двуязычия культуры - двойные - уже с Августа - библиотеки и двойные - со времени Домициана - греческо-латинские поэтические состязания. Сознание двойственности традиции вызывает к жизни новую культурную форму латинского эпоса, с полной ответственностью осуществляющую греко-римский синтез, какого требует эпоха: эпики Валерий Флакк и Стаций, с одной стороны, решительно следуют за Вергилием[5], а с другой - привлекают внимание римлян к греческим сказаниям как к чему-то вроде "Ветхого Завета" их собственной культуры. Произведения Стация в этом отношении становятся показателем того, что тенденция двуязычной культуры доведена до логического конца, и превращаются в литературное выражение осознанного единства греко-римской цивилизации.
Вплоть до Тацита и Ювенала включительно простирается эпоха решительного качественного преобладания латинской литературы: современные греческие авторы создают произведения, намного уступающие первым по своему значению. Однако уже такой писатель первого ряда, как Плутарх, открывает эру греческого ренессанса, и начиная с Адриана эллинская литература овладевает ведущими позициями также и в Риме.
Жанры
Исторические условия меняют в литературе и жанровую картину.
Развитие монархического принципа лишает значения политическое красноречие. Ораторское искусство находит себе убежище в помещениях для декламации; оно становится в определенной мере комнатным растением. Предметом восхищения отныне становятся не политические ораторы, но учителя красноречия и декламаторы. Вместо того чтобы публично воздействовать на большие группы людей, ораторское искусство в лучшем случае превращается в средство воспитания[6] и самовоспитания, в худшем - поприщем виртуозов. Возникает целая литература о причинах упадка ораторского искусства (Петроний, Квинтилиан, Тацит). Декламация - первоначально школьное упражнение - проникает и в другие, литературные жанры. Философские произведения теперь пытаются (в отличие от аналогичных трудов Цицерона) непосредственно воздействовать на волю читателя. Зерцала государей и похвалы владыкам - разновидности, проявляющие способность к развитию: тон здесь задают Сенека (De clementia) и Плиний (Panegyricus).
В поэзии похвалы владыкам также вызывают к дальнейшему развитию определенные формы - идет ли речь об эклогах или об описательной лирике. Эпос и без того затронут подобной топикой. Однако еще в домициановы времена могут появляться представительные стихотворные произведения универсального охвата, включающие также и политические мотивы. В эпике времен Нерона и Флавиев республиканские идеалы могут непосредственно сочетаться с похвалой императору.
Абсолютная монархия косвенно делает достоянием литературы басню: не случайно именно в эту эпоху данный жанр выступает как форма с притязаниями - он делает возможной замаскированную критику.
Качественное различие между правлением Траяна и подавляющего большинства его предшественников и преемников проявляется в том, что только при нем становится мыслимой латинская историография непреходящей ценности, исходящая из сенатских кругов. Этот жанр, малопродуктивный со времен великого Ливия, частью стремящийся дать риторические образцы, частью окостеневший под маской лояльной посредственности, частью же насильственно приведенный к молчанию, обретает при Траяне несравненного представителя в лице Тацита. Достигнув этой вершины, он деградирует до уровня простого жизнеописания: прозябание, расцвет и падение историографии - как и ее общий характер - постоянно находятся в тесной связи с исторической ситуацией.
После того как государство в роли традиционного миропорядка каждой отдельной личности утратило свое обаяние для римлян, нужно было открывать новые миры. На первое место следует поставить макрокосм. У серьезных римлян до сих пор не было досуга для естественных наук и философского познания; принципат лишает их угрызений совести при занятиях такими вещами. Дидактическая поэзия, которая еще в позднереспубликанскую эпоху задавалась такими вопросами (Aratea Цицерона и De rerum natura Лукреция), более не стыдится объявить созерцание небесного свода предназначением человека как такового (Манилий и уже Овидий). К этому же ряду относится перевод Арата, сделанный Германиком, и - по крайней мере частично - Естественная история Плиния. Принципиальное значение имеет предисловие Сенеки к Naturales quaestiones, к которому нужно еще прибавить De otio. Следует признать, что речь здесь идет не о бесцельном естествознании, но, с одной стороны, о книжной мудрости, с другой - о возвышающем душу созерцании.
На втором месте стоит мир индивидуального: в прозе Плиний возвышает такой интимный жанр, как частное письмо, до ранга литературного образа личности и эпохи. Раскрытие внутреннего мира достигает глубин: Сенека в своей заботе о душе, следуя психолого-риторическим принципам, создает новый тип философского письма. Аналогичные мотивы можно услышать в поэзии: Овидий создает психологические монологи, Лукан одушевляет эпос эмоциональными и критическими комментариями. Трагедия теряет влияние на большую публику, но продолжает жить как выражение мрачно-напряженного чувства эпохи и замаскированная критика тирании, эпос еще раз обретает политическое значение в Pharsalia Лукана, а в Punica Силия находит свое завершение в рамках классицизма. Последние мастера крупных поэтических форм - Валерий Флакк и Стаций - решают заданную духом времени задачу, работая над синтезом греческой и римской культуры. Будущее за индивидуальным: в соответствии с этой тенденцией на смену эпосу приходят более скромные жанры; реалистический роман Петрония, насколько мы можем судить, представлял собой в этом роде нечто новое и характерное для нероновской эпохи. Сатира освещает болезненное противоречие между сутью и явлением, свойственное этому же времени (Персий); Ювенал превращает ее в грандиозный жанр, претендующий на универсальность, патетически бичуя жалкое (или притворяющееся таковым) настоящее за его несоответствие ценностям, которые достались римлянам в наследство от предков. Более последовательное выступление на сцену личного начала отражается в расцвете неоцененных доселе жанров: эпиграмма заявляет о своих возросших претензиях в лице Марциала, а усилиями Стация стихотворение на случай обретает ранг высокой литературы.
Язык и стиль
Для литературы эпохи ранней Империи характерны взаимопроникновение прозаического стиля и поэтической манеры. С одной стороны, язык прозы становится изысканнее, с другой - риторика оказывает влияние также и на поэзию. Тот факт, что каждый образованный человек учился в риторической школе, сказывается и на прозе, и на поэзии.
Тем не менее эта эпоха никоим образом не может рассматриваться как некая цельность со стилистической точки зрения: напротив, отмечать изменения вкуса приходится неоднократно.
После того как Цицерон добился классического равновесия между азианизмом и аттицизмом, начиная с эпохи Августа на первый план снова выступает азианизм со своим пристрастием к афористичности. Проза становится "поэтичнее". Из этой школы - наследницы эллинистического стиля - выходит Сенека со своей манерой, "модернизмом" нероновской эпохи; предшественником этого модерна был цезарь Калигула, радикальный противник традиции.
С другой стороны, с появлением при Веспасиане содержащейся за счет казны риторической кафедры водворяется классицизм, умеренным представителем которого был Квинтилиан; в основном с ним солидарен Плиний. В Диалоге Тацитов стилистический идеал ориентируется на Цицерона, в историографии - на Саллюстия. Эту позицию можно в принципе назвать классицистской, хотя в деталях Тацит с особым удовольствием подражает "неклассическим" особенностям языка и стиля Саллюстия. Классицизм эпохи Флавиев и Траяна не следует считать несамостоятельным и непродуктивным.
В поэзии Лукан при Нероне доводит до логического конца риторическое преобразование эпоса, заявляющее о себе еще в Метаморфозах Овидия. Напротив, Персий отважно вводит в литературный обиход значительные пласты повседневного языка. Таким образом, в пеструю нероновскую эпоху происходит обновление поэтического языка за счет различных источников. Петроний в некоторых диалогах своего романа даже подражает разговорному языку, стремясь к более строгим литературным выражениям в повествовательных частях. Переориентацию на классицизм - как и следовало ожидать в эпоху Флавиев - в эпосе осуществляет Силий Италик. Его современник Стаций, напротив, вопреки своему подчеркнутому желанию стать последователем Вергилия в большей степени продолжает традицию Овидия. Ювенал избегает языковых крайностей Персия и создает особую форму сатиры с заметным риторическим оттенком, которая в позднейшую эпоху делает его "классиком" жанра.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Особенности переживаемой эпохи ведут к тому, что теперь даже сенаторы имеют едва ли не больше оснований гордиться своими литературными и научными достижениями, нежели политическими. Плиний Старший, посвящающий каждую свободную минуту приобретению знаний, конечно, не выходит за рамки древнеримской традиции, желая принести пользу Отечеству своим трудом. Тацит - как и некоторые другие в то время - размышляет о причинах упадка ораторского искусства и о возможности существования критической по отношению к эпохе поэзии и историографии; таким образом он дает ключ к пониманию литературы той эпохи. Его современник Плиний Младший верит в то, что литература способна увековечивать, и сознательно обращает это ее качество на собственную личность: его письма - многоплановый образ автора, а не только отражение его политической деятельности.
Преклонение Вергилия перед Августом, проявляющееся в Георгиках, дает много общих мест, к которым обращаются как поэты, так и прозаики при Тиберии; цезарь становится и адресатом, и (божественным) вдохновителем. Личность императора (что характерно также и для политического статуса принцепса) в высказываниях поэтов о собственном творчестве обретает множество ипостасей. При Нероне, явно - и с перехлестом - заимствующем аполлоновский культ Августа, в попытках императора воплотить это божество также и в своем творчестве это настроение переживается вновь с неслыханной доселе остротой. Аналогичное верно и для буколики, напр., Кальпурниевой, и для вступления к Фарсалии Лукана: по жанру это произведение ближе к Энеиде, но в данном отношении оно примыкает к Георгикам. Упомянутое вступление - кульминационный пункт этой тенденции; в одной из книг, написанных позднее, тот же поэт на месте, где стоял гомеровский Илион, затевает диалог с Цезарем о бессмертии Фарсалии.
Более молодое поколение частные благотворители склоняют к творчеству в малых формах. В эпосах домициановской эпохи - оставляя за рамками льстивые предисловия и экскурсы - поэты находят мужество признать - как это сделал уже Лукреций, - что их настоящими вдохновителями были гениальные предшественники. В конце Фиваиды Стаций исповедует традицию Вергилия как руководящий принцип своего творчества. Силий Италик в описании сцены в подземном мире (13, 778-797) выказывает почтение к Гомеру; упоминая Сардинию, он прославляет Энния (Sil. 12, 390-419); более сжато, но и с большей страстью написана похвала Мантуе как колыбели Вергилия (Sil. 8, 593 сл.).
Отношение к римской традиции проявляется в эпоху ранней Империи по-разному в зависимости от конкретного времени: первая волна - натиск модерна, который, обостренно чувствуя собственную одаренность, противопоставляет себя наследию предков. Характерны в этом отношении антицицероновская проза Сенеки и антивергилиев эпос Лукана. В эпоху Флавиев наступает классицистическая реакция: Квинтилиан и Плиний занимают позицию последователей Цицерона. Следующей фазой будет архаизм: испытывая в равной степени пресыщение и модерном, и классикой, он ищет источник обновления в старой латыни.
Вовсе не случайно, что самосознание литературно одаренных людей нероновской эпохи созвучно ее сознанию, вдохновляющему короля-солнце еще и после конца его блестящего пятилетия, что позднее эпоха классицизма хронологически совпадает с консолидацией государства при Флавиях и, наконец, архаический этап начинается вместе с правлением Адриана, который, отказавшись от дальнейших завоеваний, начинает новую эпоху - "бабье лето" Империи.
Образ мыслей II
Уже столетние неурядицы от Гракхов до Августа дают повод искать утешения в религиозных чаяниях. Императорская эпоха, заставляющая личность осознать и пережить свое бессилие, могла лишь сделать эту потребность еще более настоятельной. Древнеримская религия - плод жизни немногочисленной крестьянской общины - стала чуждой образованному сословию, не будучи вообще в состоянии пойти навстречу индивидуальной потребности обрести спасение. В этом вакууме сталкиваются мистериальные религии и философские школы.
Первые, подвергавшиеся преследованиям в эпоху республики и еще ранней Империи, как предмет веры становятся актуальны уже в правление Августа, и соответственно насмешник Овидий останавливается перед Изидой и Вакхом. Богам, дарующим спасение, принадлежит будущее.
Философия - несмотря на свое научное прошлое - во многих отношениях приспосабливается к духу времени. Обращение от космологии к антропологии в дни Сократа и греческого "Просвещения" - тоже побудительный импульс научного развития; острие диалектического анализа оттачивается в Академии, а школа Аристотеля долгое время осознает свою задачу как исследование фактов. Уже в эллинистическую эпоху, правда, все больше склоняются к тому, чтобы сочетать антропологию с моралью, физику поставить на службу духовному озарению и рассматривать логику самое большее как пропедевтику. В римский период различные философские школы конкурируют с религией в своих притязаниях дать человеческой душе счастье в жизни; частично они прибегают к языку мистерий, чтобы указать образованной публике рациональный путь к озарению. Практика обретает приоритет над теорией, и нюансы различных учений уже не вызывают прежнего интереса. Посидоний (первая половина I в. до Р. Х.) обогащает Стою платоновскими элементами и придает ей космологически-религиозную окраску. Римляне обосновывают свою традиционную веру в предзнаменования - как и возникающую склонность к астрологии - стоическими аргументами, что показывает посвященное этой теме произведение Манилия - время его создания частично приходится на правление верящего в пророческую силу звезд императора Тиберия. Неопифагореизм, которому отдают дань уже Вергилий и Овидий, оказывает свое влияние также и на Сенеку. В I в. по Р. Х. этот мыслитель представляет ориентированный на практическую заботу о душе и слегка религиозно окрашенный стоицизм, не отвергающий с порога эпикурейскую и платоническую мысль. Несколько позже Плутарх вслед за своим учителем Аммонием оживляет синкретический платонизм. Академия от цицеронова скепсиса обращается к среднеплатонической демонологии, как, скажем, у Апулея.
Императоры не упускают возможность поставить себе на службу религиозные настроения и течения своей эпохи или поэкспериментировать с новшествами: "фараонство" Калигулы, выступающий в роли Феба Нерон, домицианово стремление воплотить Юпитера и многие позднейшие попытки - ответ на вечно присущее народным массам ожидание перемен, неспособным осуществить их самостоятельно в данных условиях.
Теологическое или философское освящение императорской власти вплоть до конца I в. находит громкий отклик в эпосе, эклоге, поэзии в духе Silvaeи панегирике: Лукан и Кальпурний свидетельствуют о Нероне как короле-солнце, стоическое произведение Сенеки De clementia ставит перед собой цель в ну-шить юному императору, что его долг - обладать мудростью Августа, Стаций не случайно прославляет мягкость в Фиваиде и стихах, посвященных Домициану, а Панегирик Плиния связывает Траяна со стоическим идеалом правителя.
Протест против отдельных императоров и тирании (но не против монархии как таковой) находит себе место в более или менее открытой форме почти повсюду: выразительнее всего - но, к сожалению, post festum - у Тацита и Ювенала. Стоит упомянуть также приписанную Сенеке Октавию, его же Apocolocyntosis, эпос Лукана, сцену задержания в первой книге Валерия Флакка и образы тиранов в трагедиях Сенеки. Скрытый протест чувствуется иногда в баснях Федра и эпиграммах Марциала.
При Флавиях и Траяне Эпиктет в определенном смысле возвращается к Древней Стое; в стилистическом отношении в литературу проникает новый классицизм. Если не считать кратковременного "воцарения философии" при Сенеке, в I в. в Риме философию в лучшем случае лишь терпели. Стоический дух сенатской оппозиции - признак внутренней независимости, и стоицизм Силия Италика, последнего эпика эпохи Флавиев, при враждебном философии Домициане вовсе не был чем-то самим собою разумеющимся. В этом отношении перемены наступают только во II в. В грандиозной осуществленной верхами революции, с которой в позднейшую эпоху может сравниться разве только константиновская, сильнейшая духовная сила - таковой в данный момент была стоическая философия - из оплота оппозиции становится опорой режима. Философы, изгнанные Веспасианом и Домицианом, при Траяне получают позволение вернуться. Дион Хрисостом становится провозвестником стоического царства, которому - вплоть до Марка Ашрелия включительно - суждена определяющая роль. Этой просвещенной эпохе вновь приходят на смену попытки религиозного обоснования власти.
И если настроение соответствующей эпохи проявляется в римской литературе скорее в образе изящной прозы и поэзии, нежели в спекулятивной форме, это связано с древнеримским менталитетом, которому чужды догматические и идеологические определения. Как в древнем Китае можно было родиться даоистом, жить по Конфуцию и умереть сторонником Будды, так и римлянин бывал в общественной жизни стоиком, в частной - эпикурейцем, разделяя при этом - могло случиться и так - философские убеждения платонизма или неопифагореизма. Общий знаменатель, который один остроумный англичанин несколько черство определил как "типично римское безразличие к истине", можно было бы - сформулировав нейтрально - найти в крестьянском по происхождению недоверии к голому теоретизированию, в явной ориентации мысли на жизненную практику.
Эта позиция оказывает влияние и в краткосрочной, и в долгосрочной перспективе: латинские философские тексты жертвуют некоторыми научными тонкостями, на которых основаны различия между школами, - потеря, за которую нас частично вознаграждает большая привязанность к жизни и общепонятное выражение философской мысли в эстетически ценной форме; с другой стороны, римляне оставляют в наследство западному христианству и европейской философии высокое понятие о серьезности и уникальности человеческого существования; они становятся крестными отцами философии истории, понятия личности, идеи человеческого творчества в их развитии и все время возобновляемого стремления европейских мыслителей - от моралистов самого начала Нового времени до экзистенциалистов - освободить жизнь от подчинения философии и, наоборот, поставить философию на службу жизни.
Эта ситуация сказывается на облике литературы в эпоху Империи: трудно обнаружить научные достижения в области естествознания - Naturalis historia Плиния скорее произведение книжной учености, чем опытная наука. Значительное событие происходит тогда - и в еще большей степени в позднейшие времена - в филологической области: издаются и комментируются латинские тексты; приходящийся на следующий этап развития расцвет типично римской науки о праве уже дает о себе знать в рассматриваемую эпоху.
Ближайший этап развития римской литературы предвосхищен в следующем факте: иудейская культура все более и более становится достоянием римского кругозора. В первой половине I в. по Р. Х. Филон применяет греческие аллегорические методы толкования к Ветхому Завету. Опробованная Филоном техника позднее делает Ветхий Завет доступным воcприятию христиан неиудейского происхождения. Эллинизация иудеев в соответствующую эпоху - одна из предпосылок диалога между христианством и языческой культурой и его последующего распространения. Это делает возможным на долгую перспективу осуществить сплав греческих, римских и христианских элементов в позднеантичную эпоху. В рассматриваемый период Иерусалим разрушен, а иудейство обрекается на духовную изоляцию и оборону. Талмуд становится выражением этой замкнутости. Напротив, христианство, открытое античной культуре с самого момента своего возникновения, становится во все большей степени решающим фактором и творческим участником дальнейшего развития в духовной области.

---

[1] Также становится все труднее добывать необходимое — весьма значительное — число рабов (Alfoldy, Sozialgeschichte 122).
[2] Характерно, что при Нероне и Домициане творят последние авторы римского национального эпоса (Лукан и Силий Италик).
[3] Т. Лабиен, Кремуций Корд, Кассий Север (Suet. Cal. 16, 1).
[4] von Albrecht, Prosa 164—189.
[5] Вергилий обращается непосредственно к Гомеру и вступает в состязание с ним; естественно, он знаком с Bellum Poenicum и Annales, но для римлян эпохи Августа древнелатинская поэзия имеет значение не образца для подражания, а в большей или меньшей степени заслуживающих внимания опытов. Энеида, напротив, является для последователей полным выражением римской традиции, способной выдержать конкуренцию греческой.
[6] При этом необходимо подчеркнуть воспитательную роль грамматиков. I век выдвигает значимые фигуры, такие, как Реммий Палемон и Проб. Их научные труды задают тон для позднейшей эпохи. В дальнейшей перспективе, однако, и толкование поэтов — первоначально вотчина грамматиков — все более и более испытывает влияние риторики.