Римская Буколика

Общие положения
Буколика (пастушеская поэзия) - одна из привлекательнейших и наиболее таинственных ветвей поэтического древа и при этом один из самых противоречивых жанров. Внешне она подчеркнуто проста, но может обращаться к самым возвышенным предметам. В конечном счете у нее фольклорные корни, однако именно она в особой степени стала поприщем высокого поэтического искусства. Иногда кажется, что она удаляется от реального мира, однако вновь и вновь помогает его преодолению.
К буколической поэзии относятся определенные типичные ситуации и поэтические разновидности, чьи образцы по большей части созданы сицилийским поэтом Феокритом (III в. до Р. Х.; см. разд. Греческий фон). Основная тема "поющих пастухов" многогранна: это может быть поэзия о поэзии, их может вдохновлять любовная страсть, панорама пастушеской жизни может подчас расширяться и охватывать всю сельскую жизнь; может идти речь об исторической ситуации в узком смысле слова (лишение пастухов земли), и это позволяет бросить взгляд на мировую историю в целом. В зашифрованной форме поэты говорят о себе самих - правда, не столько о жизни, сколько о творчестве.
Начиная с Вергилия для жанра характерны нежные пастельные тона и таинственная многозначность; поэт находит в столь на первый взгляд простой тематике бесконечное число граней. Кто читает хрупкие образы буколической Музы как простую биографическую аллегорию или каким-либо иным образом последовательно сводит их к единому знаменателю, тот довольствуется частным аспектом и лишает себя радости от неповторимого многозвучия: Сицилия, Италия, их пейзажи, люди и животные здесь, налицо, но в произведении чувствуется и дыхание большой истории. Это все обретает свое выражение на языке, который достиг немыслимой прежде для латыни музыкальности. Душа поэта с ее то нежными, то страстными чувствами - ядро, из которого возникает новый поэтический космос, возникает не для того, чтобы занять свое место рядом с настоящим, но для того, чтобы осветить этот последний. Так малая форма становится великой.
Греческий фон
У Феокрита можно найти типичные элементы позднейшей пастушеской поэзии: пастухов, беседующих друг с другом (id. 4) или состязающихся в пении (Βουϰολιασταί: id. 5, 6, 8 и 9), поэзию о поэзии (Θαλύσια, id. 7 - царица эклог), преображение природы и песня о смерти пастуха Дафниса (Θύρας ἢ ᾠδή: id. 1), колдуньи (Φαρμαϰεύτριαι: id. 2), серенада (Παραϰλαυσίθυρου) влюбленного (id. 3, ср. 11). К этому нужно прибавить важную впоследствии похвалу властителю (ср. особенно id. 17: энкомий в стихах). У Вергилия возникнет еще и представление о золотом веке.
Принимая в расчет шедевры вроде 7 идиллии и постоянное, тесное родство мотивов в творчестве Феокрита и Вергилия, вряд ли стоит колебаться назвать Феокрита создателем буколического жанра. Однако есть и оговорки. Как сатира, несмотря на Луцилия, стала жанром только у Горация, так и эклога - только у Вергилия. В остальном у каждого из римских буколических поэтов выступают на первый план различные черты, так что и после Вергилия единство жанра сохраняется лишь условно.
Феокритово изображение пастухов юмористично и соблюдает благодаря своей иронии легкую дистанцию. "Сентиментальные" чувства горожанина, которые у нас ассоциируются с идиллией, ярко проявляются только после Феокрита (в некоторой степени у Мосха, Биона и в подложных позднейших пьесах из Corpus Theocriteum).
Императорская эпоха оставила нам роман Лонга о пастушеской жизни (Дафнис и Хлоя), чье влияние оказалось едва ли меньше, чем влияние великих буколических поэтов.
Римское развитие
В раннеавгустовский период буколические настроения были едва ли не выражением общего настроения эпохи, они вошли в моду, что можно наблюдать и в изобразительном искусстве[1]. В литературе их признаки можно встретить и за рамками пастушеской поэзии: в особенности, напр., в элегиях Тибулла. Они объединяются с элементами "георгики", с воспоминаниями о молодости римского государства, мыслями о восстановлении италийского крестьянства и древнеримского благочестия; возникают точки соприкосновения с идеей золотого века.
Вергилий накладывает на жанр новый отпечаток: он убирает на задний план грубо-реалистические элементы. Ирония теряет свою остроту; нежность поэтического чувства стирает острые края. Преобладает тонкое искусство косвенного изображения. Десять эклог слагаются - в том числе и как цельный сборник - в единое произведение искусства. Однако тематический охват возрастает: в буколику получает доступ и несчастливая история современности. Серьезно и с долей критики Вергилий подходит к тем страданиям, которые в его время политика причиняла людям. Мотив "похвалы властителю" вводится не без контрапункта: благодарность Титира своему "богу" находит противовес в жалобе Мелибея, утратившего свою родину. Мессианские надежды звучат в четвертой эклоге, которая сознательно разрушает старые жанровые границы. Наряду с историческим переворотом всепроникающая тема - сила и бессилие поэзии в тяжелые времена; кажется, Вергилий обрабатывал все главные мотивы в свете возвышенной 7 идиллии и сквозь призму своего собственного жизненно-исторического опыта.
В нероновскую эпоху похвала властителю становится более прямолинейной; Кальпурний и автор Эйнзидльских стихотворений придают эклоге другое направление. Элементы георгик и дидактичекие мотивы[2] становятся отчетливее.
В III в. Немезиан оживляет жанр, лишая его политической стороны, и делает его носителем стремления индивидуума к избавлению, - феномен, параллельный восприятию элементов апофеоза властителя в сфере жизни частных лиц: в то же самое время это можно наблюдать в буколических сценах на саркофагах[3].
Христианство придает представлению о пастухах новый ракурс. Энделехий пишет эклогу, в которой сохраняется прежняя инсценировка, но содержание поверхностно христианизировано: крест предохраняет животных от болезни. Паулин из Нолы, напротив, обрабатывает христианский материал, день рождения св. Феликса из Нолы, в последовательно окрашенных в буколические и георгические тона Natalicia.
Литературная техника
К характерным техническим решениям буколического жанра относится пение пастухов по очереди. Различные типы стихотворений уже перечислялись (см. разд. Общие положения).
Отчетлива индивидуальная характеристика: так, в первой эклоге Вергилия Титир и Мелибей воплощают противоположные темпераменты; равным образом различие между ними служит для того, чтобы выразить противоположные мировоззрения. Точно так же Галатея и Амариллида выражают противостоящие друг другу типы женских характеров.
В качестве способа аргументации характерен ряд примеров (Priamel) - напр., Verg. eсl. 7, 65-68. Сравнения по большей части позаимствованы из пастушеской жизни (напр. eсl. 1,22- 25); так соблюдается принцип aptum.
Самое позднее начиная с Вергилия сборник стихотворений как таковой становится произведением искусства (см. гл.о Вергилии, разд. Литературная техника). Формально родственные стихотворения (например, чередующееся пение пастухов) появляются в первой и во второй половине цикла под симметричными (eсl. и 7) номерами и с различными акцентами. Адресаты играют структурообразующую роль: образ Галла (eсl. 6 и 10) обрамляет вторую половину сборника. То же самое справедливо и для тем: две "римские" эклоги (1 и 4) обрамляют две особенно "феокритовские" (2 и 3, которым зеркально-симметрично соответствуют 7 и 8); пары 4-5 и 9-10 в каждом случае отмечены переходом от актуально-исторической к поэтологической тематике[4].
Эклога все вновь и вновь стремится к математической пропорциональности. Возможность того факта, что Вергилий думал о ней, нельзя заведомо исключить: в первой эклоге iuvenis не только с содержательной, но и с формальной точки зрения в центре. Однако и здесь следует ограничиться самоочевидным и не сводить все и вся к числам.
В других отношениях тоже тяжелее всего соблюсти верную меру при интерпретации. По-разному отвечали и на следующий вопрос: можно ли последовательно читать эклоги как аллегории? Нет сомнений, что Вергилий иногда употребляет своих пастухов как маски. Иногда Титир напрашивается на отождествление с Вергилием (Serv. eсl. 1, 1); то же самое, по-видимому, справедливо и для Меналка (eсl. 5, 86 сл., eсl. 9). Однако не является ли и Мелибей (eсl. 1) "куском его"? Уже этих многосторонних преломлений достаточно, чтобы отвергнуть гипотезу о последовательной аллегории. Сервий (ibid.) сам призывает к мудрой сдержанности: Et hoc loco Tityri sub persona debemus Vergilium accipere; non tamen ubique, sed tantum ubi exigit ratio ("И в этом месте под маской Титира мы должны понимать Вергилия; однако же не везде, а лишь там, где того требует разум"). На самом деле стоило бы остеречься сводить на нет поэтическую заслугу, которая и состоит в преодолении чисто биографической перспективы. Предполагал ли Вергилий, что он доведет до отчаяния не одного любопытного ученого - и не только своей знаменитой загадкой (eсl. 3, 104 сл.)? Мы имеем дело с сознательно многоплановыми фигурами, но без педантства. Для позднейшей истории жанра аллегория играет важную роль. Петрарка сам напишет комментарий к своим буколическим стихотворениям.
Язык и стиль
У Феокрита дорийский диалект становится тонким средством задать отличительные свойства и характерные черты жанра. Это изощренное искусство практически нейтрализовано уже его греческими последователями.
В латинском языке, не имеющем равноценных в литературном отношении диалектов, воспроизвести этот аспект феок-ритовой поэзии практически невозможно. Вергилий иногда отваживается на обороты, созвучные с народным языком, - скажем, cuium pecus ("чей скот") - вместо cuius. Однако благодаря столь сознательно относящимся к своему языку римским горожанам даже их величайшему поэту такое не сходит с рук: они издеваются - Die mihi, Damoeta: "cuium pecus" anne Latinum? ("Скажи мне, Дамет, "cuium pecus" - это по-латыни?" - Vita Donati 181 Hardie). Учитывая это, неудивительно, что вульгаризмы у Вергилия могут появиться только как разрозненные элементы.
Вергилий пишет языком на первый взгляд простым и повседневным, и его эстетический характер открывается лишь при более пристальном рассмотрении. Если Агриппа подтрунивает, что Вергилий нашел новую разновидность стилистических неудач (ϰαϰόζηλον, "пересаливание"), которые состоят из слов повседневного обихода (Vita Don. 181 Hardie), мы можем говорить о слишком язвительной формулировке, но само явление подмечено верно.
В зависимости от обстоятельств стиль может подниматься до торжественно-возвышенных тонов, как в четвертой эклоге: в клаузуле magnum lovis incrementum (" великий отпрыск Юпитера", eсl. 4, 49) редкий спондей в пятой стопе сознательно употребляется как элемент gravitas.
Отличительный признак буколики - музыкальность языка. Бросаются в глаза рефрены[5]; другие формы повторений тоже отличаются особой яркостью, как, напр., строки ite meae quondam felixpecus, ite, capellae ("идите, мои - некогда благополучное стадо, - идите, козочки", Verg. eсl. 1, 74).
Язык Кальпурния отличается чистотой и простотой, свойственными вергилиеву. Только иногда он отваживается на афористичность, соответствующую барочному духу времени ("без тебя лилии мне кажутся черными" Calp. 3, 51). Немезиан заявляет о себе как о красноречивом авторе; он придает жанру, не разрушая его характера, легко окрашенную риторически оживленность. Энделехий (ок. 400 г.) употребляет для буколики вторую асклепиадову строфу - подтверждение позднеантичного смешения жанров. Он не боится также поэтизировать прозаизмы вроде purificatio.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Уровень буколики как поэтического жанра Вергилий воспринимает как приземленный - подобно плетущимся по земле кустарникам пастбищ (ср. Verg. eсl 4, 2 humilesque myricae "невысокий тамариск"; см. также Serv. eсl p. i, 16 Thilo: humilis character), однако это не означает уступок в качестве[6]. Когда буколический поэт отваживается на более высокий полет, это является исключением (eсl 4, 1, ср. также Calp. 4, 10 сл.). Кальпурний предоставляет своим пастухам, чтобы оправдать их скромную persona, прочесть на коре политическое предсказание, вырезанное самим богом (deus ipse canit, "сам бог пророчит": Calp. 1.29).
Обсуждается и проблема воздействия поэзии в тяжелое время (Verg. eсl 9). Ее преобразующее влияние на внешнюю ситуацию расценивается невысоко, но и не оспаривается; однозначна ее жизненная роль в любовном очаровании (eсl 8), при сватовстве (Calp. 3) или по крайней мере в качестве утешения[7].
В буколической поэзии речь идет о поющих пастухах, и тем самым она, среди прочего, становится и поэзией о поэзии[8]. Красноречиво всеприсутствие в вергилиевых эклогах поэтологической седьмой идиллии Феокрита. В 5 эклоге Дафнис - увековеченный поэт; стихотворение является равным образом и феноменологией празднества: здесь мы имеем дело с жизненностью творческого начала, хотя - или потому что? - справляется торжество в честь мертвых. В этом смысле передача наследия от одного поэта к другому (eсl 2, 36-38) имеет более глубокий смысл: Вергилиев апофеоз Дафниса обновляется в обожествлении самого Вергилия у его продолжателя Кальпурния[9] (4, 70), равно как и Мелибея у Немезйана (1 passim). Вергилию приписываются дарования Орфея (Calp. 4, 65-67; ср. Verg. eсl 4, 55-57 как надежду); такое же воздействие на зверей и пейзаж хотят оказать и поющие пастухи Кальпурния - при разработке неполитических тем (2, 10-20). Автор эклог предается самоумалению, но при ближайшем рассмотрении он сбрасывает куколку и оказывается божественным vates, пророком.
Образ мыслей II
Связь с реальной жизнью и эпохой и в буколической поэзии обладает преимуществом по сравнению с чистым подражанием. Уже Вергилий объединяет буколические элементы с "георгическими"[10]. Реальность сельскохозяйственного труда высказывается у Кальпурния в дидактической форме. Кроме того, он предпринимает описание игр.
Отрицательные аспекты губительной для одиночки политической ситуации проникают у Вергилия в пастушескую поэзию и предохраняют ее от уютного самоотстранения от действительности. Вергилий желает, чтобы его эклоги целили раны, нанесенные современностью. К представлениям о золотом веке, проникшим благодаря ему в буколический жанр, снова обратятся уже в нероновскую эпоху[11]. Вергилий делает пастушескую поэзию носительницей историко-философской мысли. Мир пастухов и буколика как жанр все-таки дальше от утопии, чем обычно полагают[12].
На апофеоз властителя Вергилий тонко намекает в своих эклогах; у Кальпурния это выражено более прямо. Однако поэты умеют в полной тишине подтвердить свою духовную независимость: Кальпурний наряду с цезарем обожествляет и Вергилия. Немезиан заменяет апофеоз императора - апофеозом крестьянина и певца Мелибея[13]. С течением времени к этой достойной упоминания "приватизации" прибавляется сакрализация: третья эклога Немезиана (варьирующая рамку шестой Вергилия) - впечатляющий гимн Вакху (дионисийский элемент - новшество в буколической поэзии); некий Помпоний заставляет Титира - в тесной связи с первой эклогой Вергилия - поучать Мелибея в истинах христианской веры[14]. Утратив многозначность, пастушеская поэзия теряет и некоторую долю своей особой привлекательности.


[1] E. Simon, Augustus. Kunst und Leben in Rom um die Zeitenwende, Miinchen 1986, 206—210.
[2] Hanp., Calp. 5: обязанности пастуха.
[3] G. Binder у B. Effe, G. Binder 1989, 150—153 по: N. Himmelmann 1980.
[4] Вольное изложение по С. Becker, Vergils Eklogenbuch, Hermes 83, 1955, 314—349 и R. Kettemann 1977.
[5] R. Schilling, Le refrain dans la poesie latine, в: Musik und Dichtung, FS V. Poschl, Heidelberg 1990, 117—131.
[6] Si canimus silvas, silvae sunt consule dignae («если мы воспеваем леса, леса достойны консула», eсl. 4, 3).
[7] Ср. рефрен Nem. 4, 19 и в иных местах levant et carmina curas («и песни облегчают заботы»), Endelech. AL 893, 12 prodest sermo doloribus («речь помогает в скорбях»).
[8] E. A. Schmidt 1972 и 1987.
[9] Кальпурний отстаивает достоинство поэтического искусства: обожествляется Вергилий, не только цезарь. Иначе в эйнзидльской эклоге 1, 43—49: Гомер увенчивает Нерона как поэта, и Вергилий собственными руками уничтожает свои произведения.
[10] R. Kettermann 1977.
[11] Кроме Кальпурния ср. Carm. Einsidl. 2; с попыткой ограничить мотивы золотого века — E. A. Schmidt 1987 14—16; о 4 эклоге Вергилия и ее отношении к буколическому жанру R. Kettermann 1977, 71—76 (лит.).
[12] E. A. Schmidt 1987.
[13] Вероятно, под праведным крестьянином и певцом Мелибеем подразумевается некое частное лицо (G. Binder в: B. Effe, G. Binder 1989, 150—153).
[14] Poetae christiani minores, pars I, ed. C. Schenkl и. др., Vindobonae 1888 (= CSEL 16, 1), 609—615; cp. AL 719a.