*[1]
Общие положения
В республиках речь как гуманная форма политической и правовой борьбы обречена на долгую жизнь, прежде чем она станет литературным жанром. Культура публичного выступления - показатель уровня цивилизованности народа, непонимание ранга и значимости речи - признак стучащегося в дверь варварства.
Политическая, эпидейктическая и судебная речь уже подготовлены ранним периодом римского развития: политическим значением обладает высказывание своего мнения в сенате (dicere sententiam in senatu), выступление перед народным собранием (contio), перед войском (allocutio), речь цензора в обоснование своих выговоров. Эпидейктический характер имеет laudatio funebris. Особо важна судебная речь; patronus[2] обязан бесплатно защищать своих клиентов перед судом.
Греческий фон
Конечно, у Рима есть собственная традиция устной речи; однако греческая риторическая теория и практика греческих ораторов довольно рано становятся важным образцом. Несомненно, римская цивилизация как таковая с самого начала пропитывалась греческими элементами. Момент, когда начало сказываться греческое влияние, в деталях можно определять по-разному; но уже у Катона Старшего чувствуется воздействие греческих риторических теорий[3].
При этом воздействие эллинистического ораторского искусства опережает воздействие аттического: это явление имеет параллели и в других литературных жанрах и связано со своеобразием римского культурного развития. С классиком Демосфеном только Цицерон может вступить в состязание в собственном смысле слова - как и Вергилий с Гомером[4].
Римское развитие
Мы уже упоминали долитературные корни римского ораторского искусства. Великие ораторы пользовались престижем (Cic. off. 2, 66). Значимые речи публиковались довольно рано, напр., речь Аппия Клавдия Цека против мира с Пирром (280 г. до Р. Х.). Издавались и laudationes funebres. Катон Старший собирает свои речи и частично включает их в свою историческую работу; у его поклонника Цицерона есть возможность прочесть многие из них, хотя тогда они были уже мало известны и их весьма трудно было достать. Его желание произвести впечатление и обработка материала были так ясноразличимы, что предполагали влияние греческой теории: если бы греческие риторы не были столь влиятельны, не потребовалось бы в 161 г. выдворять их из Рима. Греческой образованностью выделялся младший современник Катона, Г. Сульпиций Галл, он блистал риторическими и даже астрономическими познаниями.
Римская humanitas в окружении Сципиона Африканского Младшего (консула 147 и 134 гг., цензора в 142 г.) отмечена влиянием не только греческой философии (Панэтий), но и греческими риторическими и грамматическими теориями: сам Сципион, при всей своей gravitas, выстраивает искусные периоды и является сторонником аналогии[5] и пуризма, которому суждено большое будущее; его мудрый и кроткий друг Лелий считается по тем временам лучшим оратором, однако он остается во власти древнелатинского вкуса[6]. Пламенный Сервий Сульпиций Гальба блистает как человек, владеющий словом; однако, поскольку он боится труда отделки, его мысли в письменной форме уже не производят того впечатления (Cic. Brut 98).
Наибольшего политического влияния речь достигает в устах народных трибунов[7]. Братья Гракхи обязаны своей замечательной матери (Cic. Brut. 211), которая, вопреки аристократическим обычаям, лично занималась воспитанием и образованием детей, неиспорченным родным языком и простыми и меткими выражениями, которым не смогли повредить и занятия малоазийским ораторским искусством[8], не нанесшие ущерба их хорошему вкусу, но улучшившие технику; так, Г. Гракх велит своему греческому тренеру следить, чтобы его голосовые связки выдерживали напряжение форума.
Самый знаменитый оратор конца II в. Г. Скрибоний Курион (вероятно, претор 121 г.), подкупает свою еще неопытную публику экскурсами общего содержания ("О любви", "О пытках", "О власти молвы"), которые через несколько десятилетий уже не будут восприниматься серьезно (Cic. Brut. 124), но которые, тем не менее, являются важным этапом на пути к цицероновским достижениям: он будет рассматривать общезначимое не отдельно, но в частных случаях. Сам Цицерон среди прочего учится вызывать сострадание по peroratio Г. Сульпиция Гальбы (Cic. Brut. 98), сына высокоодаренного Сервия.
В предцицероновском поколении выделяются захватывающий Антоний и риторически и юридически образованный[9] Красс, выступающие как партнеры в диалоге De oratore. Красс в бытность цензором (92 г.) выносит эдикт против rhetores Latini; вероятно, он руководствуется при этом сословными интересами. Преодоление простой риторической обработки с помощью философски фундированной humanitas, которая одновременно включает и по-новому обосновывает mores maiorum, достигает своей вершины в Цицероне.
Под влиянием стоицизма находятся Кв. Лутаций Катул (консул 102 г.), который пользовался известностью благодаря изысканному способу произношения, Кв. Муций Сцевола (консул 95 г.) и Рутилий Руф (консул 105 г.), ученик Панэтия (Cic. Brut. 114). Стоическая brevitas скорее помеха в ораторской практике; Цицерон полагает, что из ораторов, испытавших влияние стоицизма, стоящей фигурой является только Катон Младший, который, несмотря на свое мировоззрение, по крайней мере учился риторике у профессионалов (Brut. 118 сл.). Юлий Цезарь Страбон предстает у Цицерона как специалист по юмору (de orat. 2, 216-290).
Из современников Цицерона следует назвать Гортензия, которого Цицерон, однако, бьет на его собственном поле - азианического красноречия[10].
К строгим аттицистам, представляющим идеал, отличный от цицероновского, относятся Кв. Корнифиций, Г. Лициний Макр Кальв, М. Калидий и друг Цицеронам. Юний Брут. Самый видный из них, Кальв, как представляется, дополнял простоту своего стиля крайне страстным исполнением[11].
Прикладное, политическое значение ораторского искусства в эпоху Империи понятным образом сужается; зато в рамках учреждений, приобретших важность теперь, процветают другие формы речи: новую значимость обретает панегирик как похвальная речь в честь государя; в риторических школах предаются декламациям; в христианской церкви проповедь приводит ораторский жанр к новым берегам.
Литературная техника
Римская речь не обрела стереотипной формы еще при крупнейшем мастере Цицероне; ее структура задается обстоятельствами и замыслом[12]. Несмотря на это, можно плодотворно сравнить теорию Цицерона с его практикой (см. гл.Цицерон).
Детальная письменная отделка речи считалась необходимой не всегда; она по большей части осуществляется задним числом. Однако первые шаги к превращению речи в литературный жанр можно обнаружить в Риме уже довольно рано. Важные части - как начала и концовки - или щекотливые места (как рассказ о том, как было дело) ораторы для надежности разрабатывали письменно.
Стиль дифференцируется в зависимости от цели каждого отдела речи: можно изучать стилистические красоты предисловия уже у Катона Старшего и, напротив, особо увлекательное именно в силу своей простоты искусство изложения (narratio) у Г. Гракха. Экскурсы общего характера засвидетельствованы у Куриона (конец II в. до Р. Х.); приятные отступления для того, чтобы дать слушателям некоторый отдых, по свидетельству Цицерона (Brut. 82), стал практиковать консул 144 г. Сервий Сульпиций Гальба. Он же успешно апеллирует к состраданию народа (Cic. Brut. 90) в еще новой для римлян патетической commiseratio - с внелитературным подкреплением в виде приведенных на форум несовершеннолетних детей.
Вообще же нужно считаться с тем, что игра вопросов и ответов (напр., при допросе свидетелей) при письменной обработке превращается в связную речь. Становление в виде литературного жанра - свершившийся факт, раз уж даже в формулировке ничто не остается на волю случая и и многое, что во время заседания не было сказано, поскольку это известно или может быть в достаточной степени выражено интонацией или контекстом, здесь вербализуется целиком: крайний случай - никогда не произнесенные и тщательно отделанные речи для второй сессии процесса против Верреса с их филигранным драматическим повествованием.
Внутренняя цельность речи - например, пронизывающая ее от начала и до конца эмоциональность - особый вклад Цицерона, равным образом как и способность видеть в частном случае общеинтересную проблему и поднимать слушателя до более высокой и свободной точки зрения[13].
Язык и стиль
Язык оратора в принципе должен быть тождествен языку слушателей, иначе он сам сделает себя смешным и не сможет убедить свою публику. Более чем любому другому жанру речи должно избегать языковой экстравагантности. В этом особая трудность риторической прозы: оратор должен говорить как все, но лучше, чем все.
Известны, тем не менее, различные стилистические направления. Катон Старший[14], славный своей краткостью, удивляет в речах тяжеловесным архаическим декором тройного членения. Словесное изобилие древней латыни испытывает естественное влечение к азианизму, привлекательному для римской литературы на самых различных стадиях ее развития. Впечатление лаконизма Катон производит прежде всего потому, что он - вопреки законам психологии - часто делает второй колон в предложении короче первого.
Новшество - строгий вкус Сципиона Младшего; его латынь звучит для Цицерона современнее, чем язык Лелия, которому он приписывает склонность к древним словам (Brut 83).
Фрагменты речей величайшего римского оратора до Цицерона, Гая Гракха, звучат ясно и подчеркнуто по-деловому; засвидетельствованное мощное воздействие его речей основывается на сочетании простой манеры письма со страстным исполнением[15]. Искусное построение периодов и изящество стиля в Риме, должно быть, ввел его высокочтимый образец, М. Эмилий Лепид (Cic. Brut 95 сл.).
Красс, римский оратор, которым Цицерон восхищается больше всех, в расчленении предложений следует азианийской манере; конкурент Цицерона Гортензий также благосклонно относится к этому стилистическому идеалу; в речи за актера Росция Цицерон разбивает его на его собственном поле.
Латинская речь рано вступила во владение ритмическими клаузулами, разработанными приверженцами азианизма, и никогда не смогла с ними расстаться. Примеры можно обнаружить у Г. Фанния (консул 122 г.), Кв. Цецилия Метелла Нумидийского (консул 109 г.), Г. Папирия Карбона (народный трибун 90 или 89 г.) и, естественно, у знаменитого Красса[16]. Цицерон, правда, освобождается от мелочной азианийской колометрии, но никогда не ставит под сомнение целесообразность прозаического ритма. Этот последний и позднее останется характерной чертой римской изящной прозы.
Еще при жизни Цицерона против него выступают крайние аттицисты, критикующие его стиль как азианийский и напыщенный; напротив, Цицерон ощущает себя истинным преемником Демосфена; он владеет всеми регистрами латинского языка и употребляет их в зависимости от предмета, повода и участников. Никогда не становясь доктринером и не подчиняя содержание форме (или наоборот), Цицерон создает для латинского прозаического стиля классический синтез, стоящий над школами.
В эпоху Августа риторические школы предпочитают насыщенно-афористический стиль и удаляются тем самым от цицероновского искусства строительства периодов. Для прозы новая эпоха - эпоха Империи - наступает уже при Августе.
После нероновского маньеризма при Флавиях - с Квинтилианом и Плинием - воцаряется неоклассицизм.
При династии Антонинов вместе с Фронтоном в свои права вступает архаизм, стимулируемый искренними поисками "правильных слов".
Позднейшие столетия знают не одно Возрождение, среди них - феодосиево; это последнее - под влиянием галльского красноречия - снова учится у Цицерона и Плиния, не впадая при этом в преувеличенный пуризм.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Относятся ли речи к литературе? Конечно, коль скоро они опубликованы. Тот факт, что речи - если даже они лишь косвенно связаны с политикой - выходят в свет, Т. Моммзен оценил как "противоестественность и упадок"[17]. Слишком жестоко, конечно: не опубликуй Цицерон свои речи, мировая литература стала бы беднее на один шедевр, а Моммзен - на умное свидетельство современника той эпохи. Одно правильно: речи, даже если они - литература, должны подчеркивать свой нелитературный характер. Литературная теория здесь зарождается при дурных ауспициях: писательские размышления не запрещены, но их следует скрывать. Перед публикой, долженствующей быть убежденной, оратор может говорить о своем искусстве лишь в порядке исключения и соблюдая особую осторожность: подчеркни он свое умение - это тотчас негативно отразится на доверии к нему. Скорее, показано предупредить слушателей о блестящих риторических дарованиях соперника и выставить на вид свое чистосердечие. Очень выигрышна подчеркнутая демонстрация своего незнакомства с именами знаменитых греческих скульпторов в Веррипах. В то время как эти речи по замыслу рассчитаны на широкую публичность, речь За Архия Цицерон произносит перед кругом высокообразованных слушателей. Здесь он может во введении выразить желание, чтобы все его риторические способности - естественно, насколько он ими обладает - пошли на пользу его подзащитному (при этом он дает почувствовать знакомство с риторическими категориями). Упоминание риторического искусства в этих обстоятельствах извиняется тем, что оно подчеркивает готовность свою прийти на помощь. Еще одно оправдание заключается в преимущественно эпидейктическом характере речи. Несмотря на это, читатель испытывает некоторое недовольство.
Самоизображение оратора в ораторских текстах обусловлено обстоятельствами, т. е. односторонне и неполно. Оно нуждается в разъяснении. Речи нельзя понять адекватно без их фона - теоретических работ. Важнее, чем школьная риторика - в том виде, в каком она представлена автором Ad Herennium и в юношеской работе Цицерона De inventione- следующий основополагающий момент.
Самопонимание оратора особенно зависит от ценностей общества, к которому он обращается. Поэтому политические и духовные перевороты различных эпох особенно четко отражаются в том, как ораторы воспринимают свою задачу. Для республики мы располагаем аутентичным изложением в цицероновском Бруте, содержащем много имен видных политиков: здесь проиллюстрировано то, что в De oratore будет сказано - в преодоление школьной перспективы - о значительной роли оратора в республиканском обществе: образовательный идеал Цицерона ориентирован на высокое политическое призвание оратора как государственного кормчего. Предметные познания, основной источник хорошего красноречия, должны у римского оратора распространяться на государство, право и - еще важнее - доправовые моральные принципы, руководящие жизнью общества. Только связь с res publica объясняет сознание собственной миссии - скажем, Цицерона - и его борьбу на заранее обреченных позициях. Кто читает его речи на этом фоне, вместо ходячих объяснений (тщеславие, политическая слепота) глубже поймет то, чем была его роль для оратора, который в звездный исторический миг отдает свой голос в пользу республики. Res publica говорит через Цицерона и умолкает вместе с ним.
Под властью государя такое самоощущение оратора более невозможно, и слишком хорошо понятны жалобы на упадок ораторского искусства в I в. по Р. Х. - вплоть до Диалога Тацита. С концом тирании, когда на престоле оказывается добродетельный и просвещенный монарх - Траян, - Плиний в другой эпохальный момент снова может позитивно определить общественную миссию оратора; речь идет о порицании дурного государя, похвалах в адрес хорошего и его поддержке (paneg 94), поскольку благо Империи зависит от блага достойного правителя. Место республиканских ценностей занимают доблести владыки; коррелятом со стороны подданных становятся их гражданские и служебные достоинства - например, умеренность. Долг оратора в лучшем случае заключается в том, чтобы служить государю зерцалом и косвенно сообщать ему ожидания граждан; в худшем - поскольку не каждый цезарь Траян, и не каждый панегирист Плиний - печальная историческая действительность скрывается за идеально-типическим придворным фасадом. Панегирист и без того не может выказать независимое самосознание; господствующий эпидейктический жанр более склонен к утверждению, чем к реформам. В том, что оратор ставит свою речь на службу основных духовно-моральных сил, поддерживающих жизнь государства, и представляет их требования среди современников, принципиально не изменилось ничего, только из героя и пророка он превратился в вассала и жреца. Только если исповедание ценностей старого Рима основывалось на свободном выборе - как это произошло с Симмахом в его Relatio - в этосе оратора императорской эпохи появляется также и личная тональность.
Проблема оратора - об этом известно по крайней мере еще со времен платоновской критики в адрес риторики в диалоге Горгий - отношение к правде. Это требование никогда не исчезало, однако состязающиеся ораторы Республики, как и служащие Империи по разным причинам вынуждены были делать уступки в этом пункте: первые, чтобы отстоять свою точку зрения, вторые, чтобы не подвергать опасности свою жизнь. Бескомпромиссное служение оратора правде и благу находит свое осуществление у Августина (doctr. chr. 4, 6-5, 8); правда, политическое сообщество заменяется религиозным, государственный этос, который никогда не был ясно определен, догматической истиной.
Образ мыслей II
Образ мыслей оратора должен достаточно полно соответствовать образу мыслей слушателей. Крайние примеры - различные мнения о Гракхах и Марии в зависимости от того, произносится речь в сенате или перед народом, или более частое обращение к богам в речах перед народом. Маскировка собственного мастерства перед лицом публики, которую не волнуют культурные вопросы, относится сюда же[18]. Цицерон в своих речах избегает даже слова philosophia.
С другой стороны, к счастью, не так малочисленны случаи, когда оратор с успехом выступал против привычных взглядов своих адресатов: Катон в своей речи За родосцев отважно нападает на римскую superbia, "надменность", и воинственность; ловко и мужественно молодой Цицерон атакует любимца Суллы Хрисогона и бичует ожесточение эпохи, когда уже стало привычным, что ежедневно гибнут римские граждане (Pro S. Roscio Amerino). Речь Цицерона За Марцелла - не придворная похвала милосердию государя, а достойная уважения попытка республиканца заставить Цезаря служить Республике[19]. Впечатление, что Цицерон часто стучался в открытые двери[20], основывается на оптическом обмане. Ему удавалось столь однозначно представлять даже проблематичные ситуации, что и серьезные исследователи принимают разработанные Цицероном судебные дела за более простые, чем те были на самом деле.
В императорскую эпоху политическая и судебная речь теряют вес и влияние, однако это вовсе не значит гибель этих жанров. Более того, похвальная речь в Панегирике обретает обширную тему изображения добродетелей государя: тон задает речь Плиния к Траяну. Поздняя античность также дает достойные примеры политической речи и публицистики: знаменитейший пример спор об алтаре Победы между Амвросием и Симмахом. И, наконец, проповедь делает речь вместилищем христианской протрептики.
Духовная значимость речи основывается не в последнюю очередь на том, что она - в силу лежащей на ораторе задачи считаться с общепринятым - отражает мировоззрение оратора и его публики таким способом, который почти не дает почувствовать различие между ними. В особой мере это осложняет интерпретацию: однако стоит за множеством часто тривиальных общих мест уловить тонкие нюансы, в которых оратор опережает своего адресата (или адресатов) и хочет его наставить. Нужны осторожность и осмотрительность, чтобы установить, где в каждом конкретном случае коренится искомое расхождение между мыслью оратора и публики. Интерпретация образа мыслей латинских ораторов - задача, для решения которой особо необходимо сотрудничество филологов, юристов и историков древнего мира.

---

[1] Обзор ораторского искусства республиканского периода содержит раздел Римское развитие.
[2] Patronus — тот, кто выступает за клиента, orator — ведущий переговоры посредник, orare означает устное выступление перед судом; характерно, что древнеримское orare вновь оживает в церковном языке («ходатайствовать, просить за кого–либо; молиться»).
[3] Leeman, Orationis ratio 1, 21—24; скептически von Albrecht, Prosa 15—50; однако уже Теренций предполагает, что его публика знакома с риторикой: G. Calboli 1982, 50—71.
[4] Саллюстий и Ливий — с Фукидидом и Геродотом.
[5] Доказательства: Gell. 6, 11, 9; Macr. Sat. 3, 14, 7; Lucil. 963 М. = 972 К. (pertisum); Fest. 334 L. (rederguisse).
[6] Cic. Brut. 82—84; 94.
[7] Величайший римский оратор, Цицерон, должен был в течение своей жизни пережить упадок политического влияния ораторского искусства и победу грубой силы.
[8] Г. Гракх, кроме всего прочего, был учеником знаменитого Диофана из Митилены (Cic. Brut. 104).
[9] Цицерон приписывает Крассу более высокое образование, чем то, которым он в действительности мог обладать; однако его правовые знания хорошо засвидетельствованы и по иным источникам, а фрагменты показывают детальное знание риторики.
[10] Цицерон (Brut. 325) называет стиль Гортензия «азианическим»; до того (de orat. 3, 43) это слово означает лишь малоазийское происхождение, ср. Kennedy 97.
[11] Sen. contr. 7, 4, 8; ср. Quint, inst. 10, 1, 115.
[12] Stroh, Taxis.
[13] Известную предварительную работу, хотя и на скромном уровне, проделал в этом отношении своими общими экскурсами Курион (см. раздел Римское развитие).
[14] von Albrecht, Prosa 24—37.
[15] von Albrecht, Prosa 51—74.
[16] Norden, Kunstprosa 1, 172—175.
[17] RG 3,619; публикация неполитических речей полезна по крайней мере для учащейся молодежи.
[18] H. Jucker, Vom Verhaltnis der Romer zur bildenden Kunst der Griechen, Frankfurt 1950.
[19] S. Rochlitz, Das Bild Caesars in Ciceros «Orationes Caesarianae», Frankfurt 1993.
[20] Mommsen, RG 3, 619.