В виде предисловия считаем самым лучшим предпослать рассказ самого Цицерона об обстоятельствах, сопровождавших эту речь, изложенный в письме его к Сергию Сульпицию, писанном в 708 году от построения города, в консульство Цезаря и Лепида. Вот слова Цицерона:
"Такое смущение и замешательство во всем, до того все сбито и лежит сраженное гнуснейшею войною, что каждый кажется сам по себе несчастнейшим, в каком бы месте ни находился; оттого и ты раскаиваешься в твоем образе действий и мы, находясь дома, кажемся тебе счастливыми. Но твое положение уже тем лучше нашего, что ты дерзаешь описывать свое горе, а мы не можем с безопасностью и того. И это грехом не победителя - нельзя быть ею умереннее, но самой победы, которая в гражданских войнах всегда не знает меры. В одном ты позавидуешь нам, что мы, немного раньше тебя, узнали о спасении Марцелла, твоею товарища, и даже были свидетелями как то дело произошло. Знай только наверное, что с той бедственной поры, как оружием стали разрешать вопросы общественного права, ничего еще не происходило другого с достоинством. Сам Цезарь винил ожесточение - так он именно выразился - Марцелла, с великою честью и похвалою отозвался о твоих справедливости и благоразумии, и вдруг, сверх всякого ожидания, сказал: "что он не откажет сенату на просьбу о Марцелле, несмотря на личные к нему отношения". А сенат это и сделал: когда Л. Пизон упомянул о нем, а К. Марцелл бросился к ногам Цезаря, сенаторы встали все, и с мольбою подошли к нему. И не расспрашивай: до того мне показался прекрасным день тот, что казалось я видел возникающим образ ожившего общественного тела! А потому, когда все сенаторы, спрошенные до меня, высказали благодарность Цезарю, кроме одного Волкация, а тот высказал, что, будь он на месте самого Марцелла, и то не поступил бы так. Когда мне предложили вопрос, то я переменил мое решение - а я было постановил в душе, конечно не от лености, но от сожаления о прежнем значении - постоянно хранить молчание. Сломилось это мое решение и перед величием духа Цезаря, и перед моими обязанностями к сенату. а потому я многословно высказал благодарность Цезарю и теперь опасаюсь, как бы и прочих делах не лишил бы он нас честного бездействия, а это было единственным утешением в этом бедственном положении. Но теперь, когда уже не может обижаться на меня Цезарь, полагавший себя, пока я молчал, в праве предполагать, что я теперь совершающееся не считаю даже за общественный порядок, я буду словом пользоваться умеренно, так чтобы удовлетворить и его желаниям и моим стремлениям.