§ 3. Обожествление. Поиски социальной опоры

Шаткость государства, основанного при помощи оружия, была довольно хорошо известна самому Александру. Поэтому он стремился найти новые, более действенные средства для укрепления жизнеспособности своей империи. Кроме мероприятий по организации своей администрации и градостроительной деятельности, Александр нашел эти средства в своем обожествлении, в использовании восточных обычаев, в привлечении персов к управлению, в кровном смешении народов.
Среди 'буржуазных ученых можно встретить немало высказываний о том, что в обожествлении Александра нужно усматривать его религиозность и суеверие, его благоговейное отношение ко всяким небесным знамениям, его стремление услышать ответ о своем божественном происхождении. Французский историк Жак Мадель даже считает возможным видеть в Александре языческий прообраз Христа, похожего на персонажей Ветхого завета [323].
Однако все мероприятия по обожествлению Александра имели более глубокую почву и определялись более вескими причинами. Характерно, что после битвы при Гранике Александр послал в афинский Парфенон 300 комплектов персидского воинского снаряжения в качестве подарка с надписью: "Александр, сын Филиппа, и все эллины, кроме лакедемонян, взяли от варваров, обитающих в Азии" [324]. Таким образом, тогда Александр назвал себя сыном Филиппа и вовсе не думал об обожествлении. Тарн указывает, что идея обожествления зародилась у Александра задолго до того, как он прибыл в Азию, под влиянием двух главных политических деятелей его юности - его учителя Аристотеля и Исократа [325]. Так, Исократ писал Филиппу, что если он (Филипп) завоюет Персию, ему ничего не останется делать, кроме как стать богом [326]. Аристотель говорил, что Александр не имеет равных [327]. Он утверждал, что высший правитель должен себя держать как бог среди людей [328]. Однако эти утверждения - явно недостаточные доказательства для того, чтобы признать стремление Александра к обожествлению в начале своей деятельности. Эта мысль пришла к нему позднее, когда встал вопрос о проведении в жизнь восточной политики.
Как известно, .масть восточных правителей покоилась на божественном праве. В Египте они считались богами, в Вавилонии и Ассирии выдавали себя за представителей местного бота, у персов они почитались за божественное происхождение их могущества [329].
Это божественное право, не характерное для эллинского мира, Александр пытался использовать для укрепления своей власти. Одним из проявлений этой политики была забота о местных богослужениях и культах, которая отчетливо носила антиперсидский характер. Так, в Тире Александр совершил торжественное жертвоприношение Гераклу, который тирийским населением почитался как бог Мелкарт. Андре Боннар видит в этом поступке лишь величие македонского царя, который сам имел божественное происхождение. "Разве бы он, пораженный своим собственным гением, - восклицает швейцарский ученый, - стал это требовать, если бы действительно не был сыном Зевса?" [330]. В действительности же здесь имелись в виду совсем земные цели.
В Вавилоне Александр поднял престиж местного культа, униженного персами со времен Ксеркса. При них храм Бела-Мардука был превращен в развалины, а золотая статуя бога украдена Ксерксом [331]. В первое свое пребывание там Александр приказал восстановить разрушенное Ксерксом святилище [332]. Он также. принес жертвы богу страны по местному ритуалу. Этим он пытался завоевать симпатии населения [333].
Александр проявил большое уважение к египетским божествам. Он принес жертву в храме Мемфиса богу-быку Апису, по египетскому обычаю, а также другим божествам, в том числе и греческим богам, распространенным в этой стране. Этот поступок находился в подчеркнутой противоположности с поведением персидских царей Камбиза или Артаксеркса III, которые преступно зарезали Аписа. Естественно, что подобные церемонии весьма способствовали склонению на его сторону жрецов, обладавших большой силой и влиянием. В принципе только фараон имел право приносить такие жертвы.
А. Боннар не видит в этих акциях никакого политического расчета Александра. Он объясняет это тем, что македонский царь был глубоко религиозен, поэтому проникся верой в других богов. В Египет он прибыл не только за тем, чтобы, окружив Средиземное море, лишить перш всякой морской базы, а себе приобрести редкий титул фараона. Он прибыл прежде всего за тем, чтобы найти ответ на вопрос, который волновал его с детства. Имела ли божественное начало его мать Олимпиада, беспрестанно предававшаяся божественным экстазам, и он сам, ее сын? Боннар полагает, что именно это Александр хотел знать, именно поэтому он предпринял путешествие в храм Зевса-Амона [334]. Вилькен выводит поход в оазис Сива из религиозной потребности Александра спросить оракула Амона о своем будущем перед предстоящей решающей битвой с Дарием [335]. Шахермейр полагает, что паломничество к Амону только из религиозной потребности для такой пылкой и вольной натуры, как Александр, нельзя считать невозможным. Вместе с тем он указывает и на другие моменты, среди которых важное место занимает настойчивое желание македонского царя разрешить непостижимую и невероятную задачу о своем предназначении [336]. Более прав старый Ю. Керст, который усмотрел в обожествлении Александра, политический смысл, связанный с обширными планами его завоеваний [337]. Трудная экспедиция через пустыню в храм не была только приключением или романтическим порывом. Керст полагает, что отправиться в путь, полный опасностей, чтобы у оракула Амона узаконить себя как наследника древних фараонов от бога, Александра побудило не внимание к египетскому населению. Чтобы утвердиться на троне египетских фараонов, ему не нужно было совершать поход в пустыню; эту власть он получил уже в Мемфисе [338].
Античная традиция окружила поход Александра через песчаный океан в оазис Сива таинственной загадкой, которую историки пытаются объяснить по-разному.
Арриан говорит, что Александра охватило желание отправиться к Амону, предсказания которого "сбываются в точности..." [339]. Он отправился туда, рассчитывая, что в точности узнает о том, что его касается. До Паретония Александр шел по пустыне вдоль моря, откуда он повернул на юго-запад по направлению к святилищу. Дорога шла сыпучими песками среди безводной пустыни. Трудности марша умножались резким южным ветром, который нес навстречу македонянам песок, уничтожавший дорожные знаки. Из этого затруднительного положения, указывает Арриан, их вывело божественное вмешательство: обильный дождь принес облегчение от невыносимой засухи и жары, а две змеи (по Птолемею) или два ворона (по Аристобулу), появившиеся внезапно перед войском, взяли на себя функцию проводников и указали ему дорогу к оракулу и обратно [340]. Арриан дает довольно красочную характеристику местности и обстановки, в которой находился храм Амона. Он говорит о чудесном оазисе среди сплошной безводной пустыни. Этот оазис приводил Александра в восторг. Его восхищали плодовые деревья, маслины и финиковые пальмы, источник, вода которого в разное время суток бывает холодной, теплой и горячей; крупная и чистая, как хрусталь, соль, которую в готовом виде выкапывали из земли и отправляли по всей стране [341]. Но что было с Александром в самом храме, куда он так стремился, Арриан почти ничего не говорит. Он ограничивается только туманным указанием на то, что Александр вопросил бога и, услышав ответ, который, по его словам, пришелся ему по душе, вернулся в Египет [342]. Что он спросил у оракула и какой ответ получил от него, остается невыясненным.
Почти то же самое, что и Арриан, излагает Плутарх относительно пути Александра в оазис и о трудностях, с которыми ему пришлось на этом пути встречаться. Но у Плутарха мы уже имеем более подробные сведения о событиях, которые имели место в самом святилище. Он сообщает, что оракул Амона приветствовал Александра от имени бога, как от имени отца. На вопрос македонского царя, не скрылся ли от него кто-либо из убийц его отца, жрец ответил, что отец у него не смертный человек. На другой вопрос, сможет ли он стать владыкой всех людей, он получил удовлетворительный ответ. При этом жрец, желая из любезности обратиться к нему по-гречески "сын мой", спутался в буквах и сказал "сын Зевса", Александр обрадовался этой ошибке, - так и пошла молва, что он сын Зевса. После этого он принес богу великолепные дары, а людям раздал деньги. Плутарх указывает, что в письме к своей матери Александр сообщал, что получил какие-то таинственные предсказания, о которых он, вернувшись, расскажет только ей [343]. Так как последнего никогда не произошло, то Александр унес свою тайну с собой в могилу. Обращают на себя внимание два момента в изложении Плутарха. С одной стороны, сообщается, что Александр слушал в Египте философа Псаммона, который внушил ему, что бог правит всеми людьми, что он является отцом всех людей, что начало властвующее и управляющее есть начало божественное [344]. Здесь отмечается божественный характер власти. С другой стороны, подчеркивается, что Александр не был одурманен мыслью о своей божественности, но что он использовал ее в отношениях с варварами, и очень осторожно и редко в отношениях с греками. Божественность была для македонского завоевателя "средством для порабощения других" [345].
В антиалександровской традиции поход Александра к оракулу Амона описывается в общих чертах так же, как в апологетической традиции. У Курция тот же малодоступный по трудности путь, те же бесплодные, пышущие невыносимым жаром пески, тот же освежающий дождь, те же вороны, выполнявшие роль проводников [346]. Мы находим у Курция близкое к Арриану описание оазиса с его богатой растительностью, обильными источниками пресной воды, удивительно мягким климатом [347]. Курдий лишь сообщает (подробности об обитателях самого оазиса и их ближайших соседях.
Курций более определенно отвечает на вопрос, почему Александр предпринял эту сопряженную с большими трудностями экспедицию. Его побуждало страстное желание дойти до храма Амона, которого он считал своим прародителем, или хотел, чтобы его таковым считали [348]. Значит, Александр шел туда с заранее продуманной целью, которую там полностью достиг. События, разыгравшиеся в самом храме, излагаются, за исключением хронологической последовательности так же, как у Плутарха. Жрец устанавливает родство Александра с богом. Александр принимает с благодарностью это решение жреца, который, продолжая льстить ему, объявляет, что он будет правителем всех земель. На вопрос царя, наказаны ли убийцы его отца, он получил ответ, что убийцы Филиппа наказаны, но отец Александра недоступен для преступления, и что сам царь будет непобедим, пока будет жить [349]. В отличие от других источников, Курций указывает на то, что вопрошал оракула не только Александр, но и его друзья, которым разрешалось воздавать божеские почести царю-победителю [350]. Царь не только позволял называть себя сыном бога, но даже отдал об этом приказ; он хотел этим возвеличить славу своих подвигов [351].
Ничего нового по этому вопросу не сообщает Диодор. За исключением некоторой конкретизации и детализации, им передается та же версия о трудном пути по безводной пустыне, о прелестях оазиса, о жителях его и его окрестностей. В храме жрец приветствует Александра как сына бога, тот принимает этот титул только с условием, если бог даст ему власть над всей землей. Жрец объявил, что просьба эта будет исполнена [352]. Доказательством его рождения от бога будет его успех в великих предприятиях. Не знавший раньше поражений, он отныне будет вообще не победим [353].
Таковы самые общие сведения античных авторов о важном событии в истории восточных завоеваний. Получить ясную картину об этом событии при состоянии наших источников очень трудно. Мы находимся здесь под известным гипнозом той традиции, которая преувеличивала и приукрашивала легенды и выдумки, происходившие в основном из лести царю [354]. Подчеркнуто выразительное описание похода Александра к храму Амона, полное драматизма и божественного вмешательства, которое мы находим во всех источниках, в основных чертах исходит от Каллисфена [355].
Вполне допустимо, что поход в Ливийскую пустыню был очень трудным, и это предприятие, малооправданное в глазах современников, было не менее опасным, чем остальные. Многое казалось непонятным и вызывало удивление. Была ли нужда в том, чтобы Александру самому подвергаться опасностям пути? Разве нельзя было завоевателю отправить к оракулу Амона своих послов? Если этого не было, то, по-видимому, Александр, действительно, придавал слишком большое значение ответу оракула и всему этому мероприятию.
Разные источники сообщают, что Александру была предвещена богом постоянная победа и власть над миром. По существу это соответствует традиции фараонов, по которой бог обещает фараону победу, бросает к его ногам все страны и все чужие области, обещает ему разбить все народы, "соединенные в его руке". Поэтому, согласно египетским обычаям, вполне вероятно, что верховный жрец храма Амона сообщил Александру правовой титул и все прерогативы, связанные с ним, которые были обычны для египетских царей.
Но верховный жрец святилища не только приветствовал Александра как законного носителя власти. Почти вое источники (за исключением Арриана) сообщают, что Александр назван сыном бога. Именно это наименование было тем, за чем был совершен поход в оазис; потому что прежде всего в этой особой связи Александра с Амоном проявился божественный характер его власти. Именно в этом суть значения посещения храма Амона для политики Александра. Официальная версия, представленная у Арриана, эту суть скрывает.
А. Боннар, идя за этой версией, указывает, что когда Александр вышел из храма, друзья бросились расспрашивать его, о чем шел разговор внутри святилища. Но Александр ответил им молчанием. О чем говорило это молчание? Оно говорило, пишет Боннар, о душе, созерцавшей тайну, которая ей открылась. Только обнаружением божественности своего рождения, только убеждением, что он был сыном не Филиппа, а самого бога Амона-Ра, можно объяснить глубину царского молчания. Он узнал у бога, "все, что хотел узнать", - единственный ответ, который он процедил сквозь зубы [356]. Между тем в собственных интересах самого Александра было, чтобы тайна, окутывавшая его посещение святилища, была не полностью сохранена, ибо он хотел при помощи своего обожествления укрепить свою власть, представить ее в первостепенном величии, заставить в нее поверить подвластные народы. Религиозное обоснование, которое получила в Египте власть Александра, имело для него большое значение. Кроме того, македонскому завоевателю было также важно перетянуть на свою сторону жречество, игравшее большую роль в Египте и в странах Востока вообще. Это должно было облегчить ему задачу завоевания и создания нового государства.
Но почему именно обожествление произошло в Египте, в храме Амона? Керст высказывает мысль о том, что Александр хотел через оракула бога получить прежде всего эллинский мир для своего царства, а через посредничество греков также остальной мир [357]. Для этого египетский бог, который придал власти Александра святость своего авторитета, был очень удобен. Храм Амона в Ливийской пустыне, недалеко от крупной греческой колонии Кирены, был известен грекам не меньше, чем египтянам. Именно там был истинный синкретизм между эллинским Зевсом и египетским Амоном. Из Кирены его культ распространился по всей Греции. В то время как авторитет Пифии падал, авторитет Амона неимоверно возрастал. Таким образом, бог Амон считался не только египетским богом. Он толковался у эллинов как Зевс-Амон. Эта связь бога Амона с Грецией намечается с V в. до н. э. Она становится более активной в начале IV в. до н. э. Известно, что многие греческие государства и различные греческие общественные деятели неоднократно обращались к оракулу бога перед важнейшими, ответственными решениями. Так, афинский полководец Кимон, замысливший обширные военные планы и державший свой флот в водах Кипра, отправил послов к оракулу Амона, поручив испросить у бога некое тайное прорицание[358]. Во время Пелопоннесской войны, при подготовке сицилийской экспедиции, к Алкивиаду от Амона явились какие-то провидцы передать предсказание, что афиняне захватят всех сиракузян [359]. Еще более характерен пример Лисандра, одного из видных людей Спарты, который замыслил государственный переворот. Для проведения в жизнь задуманного он пытался подкупить Пифию и склонить на свою сторону додонских жриц. Но когда эта попытка потерпела неудачу, он отправился к Амону, у которого искал за щиты, за что обещал много золота его прорицателям [360]. Хотя эта попытка и не увенчалась успехом, но сам факт обращения греческого государственного деятеля к египетскому богу примечателен. Из сообщения Павсания мы узнаем, что культ Амона у лакедемонян вообще находился в особом уважении[361]. Что касается афинян, то они назвали одно из своих "святых" судов Амониасом [362]. В разных местах упоминается у них оракул бога Амона наряду с оракулами эллинов в Дельфах и Додоне [363].
Бог Амон благодаря своей связи с греческим миром поднялся до уровня эллинских богов. Александр вел свой род от Геракла. Как новый Геракл, он мог встать в подобные личные отношения с Амоном, как его божественный предок к Зевсу, и одновременно мог сохранить и усилить свою царскую власть, благодаря обожествлению, которое она получила от бога. В последний год своей жизни Александр проявил настойчивое желание иметь свой культ у греков [364].
В 324 г. до н. з. он был обожествлен декретом афинского народного собрания лишь городами Коринфской лиги. Но даже в этих городах он не признавался единственным богом или наивысшим божеством [365]. Весной 323 г. до н. э. к Александру пришли греческие послы и увенчали его венком, как нового бога. Однако они пришли от имени отдельного государства, а не от союза [366]. Обожествление Александра не отразилось на организации империи. Он ни в коем случае не был ее богом, официального культа не получилось.
В целом, стремление Александра своим обожествлением завоевать эллинский мир, успеха не имело. Греки восприняли этот акт безразлично или даже враждебно.
В "Пестрых рассказах" Элиана передается, что когда афинянин Демад предложил в народном собрании объявить Александра тринадцатым богом, все были возмущены, и Демад был приговорен к штрафу за такое неслыханное предложение [367]. В ответ на требование Александра, чтобы эллины объявили его богом, лакедемоняне вынесли постановление: "Если Александру угодно быть богом, пусть будет". Элиан подчеркивает, что это было сказано истинно по-лаконски, с насмешкой над безрассудством человека, уверовавшего в свою божественную природу [368].
Но если греческий мир в общем оставался равнодушен к идее обожествления Александра, то Восток, где доктрина о божественном праве царской власти получила широкое распространение, создавал благоприятную почву для укрепления единства в столь различных частях огромного государства Александра Македонского.
Александр стремился достигнуть укрепления своей империи не только обожествлением своей особы. Для этой цели он стал также широко использовать и вводить в быт восточные обычаи.
Рассеявшись по всей Азии, греки и македоняне могли и без ведома царя перенимать местные обычаи, нравы. Однако последний считал необходимым предпринять ряд специальных мер для сближения своих воинов с местным населением.
Чем была вызвана такая политика?
Тарн объясняет это тем, что Александр стремился ко всеобщему братству людей, к союзу рас, к миру и согласию (по-гречески - ὸμόννία) всего человечества [369]. По мнению Шахермейра, деятельность македонского полководца была направлена только на создание мирового братства, государства общественного вспомоществования, построенного на основе всеохватывающей дружбы и любви [370]. А. Боннар по существу поддерживает теорию Тарна о "всеобщем братстве". Он подчеркивает, что Александр хотел утвердить дружбу, провозгласить равенство и братство между греками и варварами, оформить высший греческий гуманизм [371]. Это его стремление ко всемирному братству, которое сопутствовало ему на протяжении всей его жизни, как и греческий гуманизм, были восприняты, по мнению Боннара, из греческой литературы [372]. Гомер, поэмы которого Александр страстно любил, перечитывал перед сном, клал их под подушку рядом с мечом, учил о братстве, которое перед лицом всеобщей смерти объединяет всех людей: греков и варваров, друзей и врагов - в единую общность. Произведения Эсхила, одного из трех великих трагиков Афин, Александр взял с собой в поход и перечитывал их много раз. Солдат Саламина Эсхил, среди развалин сожженных Афин, среди опустошенных захватчиком оливковых и виноградных рощ, написал поэму "Персы" - трагедию о жалости к персам, заставляя единодушно биться сердца своего народа в унисон рыданиям побежденного врага... Аристофан, смело выступивший в осажденных Афинах против яростных потоков демагогии, в своих пьесах поднял мечту о радостном мире, о мире для всех друзей и врагов. Этот гуманизм, - указывает Боннар, - провозгласивший любовь ко всем людям, вскормил своим молоком идею и дела Александра. Не будучи греком, он не имел того предрассудка, что люди делятся на две непримиримые расы - греков и варваров, и не разделял той шовинистической лихорадки, которая потрясла Грецию и проявилась в конце V и в IV вв. до н. э. В произведениях писателей и философов антагонизм между греками и варварами стал аксиомой. Даже в своем шедевре "Ифигения" Еврипид вложил в уста несчастной дочери Агамемнона стих, который оправдывал ее жертву: "Варвар рожден для рабства, а грек - для свободы". Платон в "Республике" указывал, что варвары "по природе" являются врагами греков. Ненависть, которую питают греки к ним, "естественна", нужно с ними воевать и беспощадно их уничтожать. Аристотель - наставник Александра - говорил, что варвары не только являются таковыми "по природе", но они, кроме того, являются "по природе" рабами. Поэтому в письме к самому Александру, отрывки из которого сохранились у Плутарха, Аристотель советовал царю "обращаться с греками как отец, с варварами - как властелин; с первыми- дружелюбно и фамильярно, а со вторыми так, как обращаются с животными или растениями". Александр не принял этой программы.
По утверждению Бонн ара, первый план и замысел экспедиции Александра уже показывает, что он имел намерение истинного философа, который не думал о приобретении богатств и земель, а стремился к обеспечению всеобщего мира, согласия, союза и связи между всеми людьми, живущими друг с другом. Расистская теория, как указывает Боннар, ставшая в Греции традиционной и углублявшая в эллинской душе пропасть между греками и варварами, была заменена самыми дерзкими и плодотворными революциями Александра, какие когда-либо знала история; они ввели новое понятие гуманности, где дискриминация осуществлялась между порядочными людьми и злодеями. Самой страстной мечтой Александра, по мнению Боннара, было устранить различие между греками и варварами и создать единство в пестром и покоренном им античном мире. Этот реалистический принцип, освященный богом, с которым он беседовал в тиши египетского храма, дал возможность Александру выработать простые понятия для конкретного действия. Эти понятия исходили из того, что бог является отцом всех людей, а все люди, независимо от того, греки они или варвары, являются братьями. Поэтому все народы, известные Александру, должны питать друг к другу одинаковые чувства и жить в согласии. Причем все люди должны быть не пассивными подданными царя, а участвовать вместе с ним в управлении государством [373].
Такова точка зрения на этот вопрос Андре Боннара. Прогрессивный швейцарский ученый, непримиримый враг расистской теории и практики современных расистов и шовинистов, создал для Александра идеализированную программу, главным содержанием которой является устройство утопического для классового общества государства на идеалах равенства и братства.
Для того, чтобы более объективно определить значение тех нововведений, которые осуществлены Александром на Востоке, надо прежде всего выяснить, что о них говорят источники - как те, которые относятся к апологетической традиции, так и те, которые относятся к антиалександровской традиции.
Арриан указывает, что введение восточных обычаев Александром осуществлено довольно поздно. До пребывания македонской армии в Средней Азии мы о них ничего не слышим. Лишь в эпизоде с Бессом и Клитом имеются указания об этом. Так, по восточным обычаям Александр казнил Бесса, приказав отрубить ему нос и кончики ушей, отвести его в Экбатаны и там казнить перед толпой мидян и персов [374]. Арриан осуждает такое жестокое наказание и не одобряет варварского обычая увечить человеческое тело. Историк также порицает царя за то, что он в это время увлекся мидийской и персидской роскошью и жизнью варварских царей, совершенно отличной от жизни подданных. Он сменил родную македонскую одежду на мидийскую, вместо головного убора надел тюрбан побежденных персов [375]. При изложении трагедии с К литом указывается на то, что у Александра вошло в привычку пировать по-новому, по-варварски и что вообще у него росла склонность к варварским обычаям [376].
По Плутарху, Александр лишь после смерти Дария, когда македонская армия отправлялась в Парфию, как-то на досуге впервые одел варварскую одежду. Этот факт Плутарх пытается объяснить желанием македонского царя приобщиться к местным нравам для достижения умиротворения, а македонян - примирить с переменой в их образе жизни [377]. Александр стал все более усваивать местный образ жизни; коренных же обитателей приучать к обычаям македонским [378].
Курций упоминает о пристрастии царя к иноземным обычаям, главным образом, к нездоровым попойкам и увеселениям, после сообщения о восстании Агиса и о натянутых взаимоотношениях Антипатра с Александром [379]. Только в Парфии последний дал волю своим страстям и сменил сдержанность и умеренность (eontinentiamque et moderationem) на высокомерие и распутство (in superbiam ac lasciviam vertit) [380].
Гражданская одежда македонских царей признавалась им уже не подходящей для его величия. Поэтому он надел на голову пурпурную с белым диадему, какую носил Дарий, и оделся в одежду персов, не боясь дурного предзнаменования от замены знаков отличия победителя одеждой побежденного[381]. Из сочинения Курция мы впервые узнаем, что Александр одел в персидские одежды своих друзей и всадников - командиров войск против их воли, хотя они и не решались протестовать [382]. Вместе с персидскими доспехами Александр перенял и персидские обычаи. В его дворце было 360 наложниц, как и у Дария, окруженных толпами евнухов [383].
По свидетельству Диодора, Александр после возвращения в Гирканию решил, что намерения его осуществлены и власть непоколебима. В это время ему начала нравиться персидская изнеженность и роскошь азиатских царей. Он надел персидскую диадему, хитон беловатого цвета, персидский пояс и прочие принадлежности персидского костюма, кроме штанов и кандии. Спутникам своим он дал багряные одежды, а на лошадей надел персидскую сбрую. По примеру Дария, он окружил себя наложницами, которых было не меньше, чем дней в году [384].
Наряду с применением Александром восточной одежды в источниках Арриана и Курция имеются указания о введении им проскинесиса - обычая, имевшего большое значение на Востоке. В связи с событиями, происшедшими в Средней Азии с Клитом, Арриан подчеркивает, что Александр не только восхищался обычаями персов и мидян, не только переменил одежду, но и переделал дворцовый этикет и потребовал, чтобы ему кланялись в землю [385]. Курций подтверждает наличие проскинесиса, но подчеркивает требование македонского царя, чтобы победители стольких народов, приветствуя его, падали ниц; постепенно Александр приучал их к обязанностям рабов, обращаясь с ними, как с пленниками.
Таким образом, идущее от Клитарха предание позволяет проследить решающие шаги, предпринятые Александром в Гиркании или Парфии по введению персидской одежды и персидского придворного церемониала. Эти мероприятия не являлись простыми, Александр не заблуждался насчет сопротивления, которое они могли вызвать у македонян. Поэтому он действовал со всей осторожностью, вводил восточные обычаи постепенно [386]. В новой одежде он показывался, прежде всего, перед варварами и дома, затем перед всеми остальными [387]. Эти мероприятия больше походили на нащупывания и попытки, чем на решение [388] .
Арриан не упоминает о нововведениях в одежде и церемониале до зимы 329/28 гг. до н. э., следовательно, до пребывания в Балхе. Как долго и последовательно вводились новшества, показывает то обстоятельство, что только с 329 г. до н. э. и пока в отдельных случаях, появляется царский титул на азиатских чеканках монет Александра.
В источниках отсутствует единодушие по поводу того, какой была новая царская одежда. Одни говорят, что она была персидской или мидийской, другие утверждают, что в ней были объединены элементы македонского и персидского происхождения. Македонскими были пурпурная хламида и головной убор. Белый хитон и диадема являлись персидскими. Таким образом, персидская диадема, белый с драгоценными камнями шерстяной пояс были объединены с типично македонским головным убором causia. Не употреблялись только персидские штаны, пальто с рукавами и тиара [389]. На смертном одре Александра положили вместе с македонской хламидой и персидский хитон. Голова была украшена персидской диадемой.
Плутарх замечает, что Александр убирал все необычные элементы, устранял все лишнее, слишком пышное и трагическое, все утрированное и бросающееся в глаза, вследствие своей скромности. Он объединил персидские и македонские элементы, чтобы как "правитель над обоими народами и как царь, любящий своих подданных, приобрести посредством почитания персидской одежды благосклонность побежденных". Александр желал, чтобы "они в продолжительной любви остались преданными македонянам, и чтобы они не ненавидели их подобно врагам". Целью его было примирение обоих народов.
Что касается нового церемониала в форме проскинесиса, то до сих пор существуют разные толкования по поводу конкретного выражения этого обряда [390]. Некоторую ясность вносят раскопки в Персеполе. На одном из рельефов изображена аудиенция персидского царя Дария, позади которого стоит Ксеркс. У их ног знатный перс, выделявшийся высоким головным убором, особым знаком выражает свое глубокое почитание, посылая царям воздушный поцелуй. Следовательно, проскинесис предполагал, как об этом. говорит этимология слова, не падение ниц, а жесты воздушного поцелуя, выражавшие почитание. Вероятно, Александр, учитывая, что этот обычай трудно навязать грекам и македонянам, и не требовал чего-либо другого.
На другом рельефе перед троном изображены два бруска с конусообразным текстом. Они имели форму сосуда для курения. В них горел священный огонь перед троном Ахеменидов. Перед троном Александра также находился очаг или алтарь, на котором в честь царя перед проскинесисом сжигали ладан[391].
Кроме этих обычаев, Александр перенял у персов некоторые звания и титулы.
Не исключено, что у македонского царя сохранился обычай присваивать титул благодетеля лицам, оказавшим большую услугу империи. Возможно, что некоторые придворные должности-камергер, великий раздатчик хлеба, великий виночерпий, - встречающиеся у диадохов, существовали уже при Александре и были либо персидского, либо индийского происхождения [392].
Подобно персидскому царю, Александр окружил себя "родственниками", - титул, который будет встречаться в эллинистических царствах.
Известно, что после бунта в Описе царь на третий день приказал прийти к нему знатным персам, разделил, исключая македонян, командующие места между персами и дал македонским отрядам, в особенности "эпигонам", по македонскому образцу имена: "персидская агема", "персидские педзетайры" и т. д.; многих персидских знатных людей он назначил своими "родственниками", которые по персидскому обычаю имели право приветствовать царя поцелуем. На празднике примирения, на котором участвовали 9 тыс. приглашенных, во время еды сидели македоняне вместе с Александром, затем шли персы и знатные люди из других племен.
Греческие жрецы и персидские "маги совершали вместе священнодействия. Царь совершал молитву, в которой вымаливал "согласие и общность власти для македонян и персов". Яснее не могла быть выражена мысль о государстве, которое ему мерещилось [393].
Параллельно с использованием восточных обычаев практиковалось привлечение персов к управлению государством. Это было связано не с тем, как думает Жуге, что Александр проникся чувством симпатии к своим новым подданным, особенно к персам, храбрость которых и лояльность по отношению к своему царю его восхищали [394]. Мероприятие это было вызвано более практическими соображениями. Оно диктовалось необходимостью управления огромным государством и укрепления завоеванных территорий.
Как уже было сказано, со времени пребывания в Вавилоне, Александр допускал персов к управлению страной. Постепенно они стали занимать все более и более высокое положение.
Принимая на службу персидскую знать, победоносный царь сначала выражал этим, что он не противостоит персидскому народу как враг, а только борется с разбитым персидским царем, который не хочет признать его высшее право победы, власть над Азией. Керст подчеркивает, что идея единого государства, которое должно объединить под властью Александра различные народности, проявилась уже сильнее, чем противоречия между эллинами и варварами, выросшие из персидской кампании [395].
Диодор указывает, что Александр завел в своем дворце жезлоносцев и поставил на эту должность уроженцев Азии, затем сделал своими телохранителями виднейших персов, в том числе брата Дария Оксафра [396]. По утверждению Курция, Гефестион получил приказание своего царя собрать всех пленных во дворце, отделить благородных от черни (ibi singulorum nobilitate spectata secrevit a vulgo, quorum eminebat genus) и только из первых выделить людей для своей администрации [397]. Это говорит о том, что он приближал только восточную знать и только ее представителей использовал в своих целях. Что касается самих восточных народов, то они интересовали его мало; он надеялся держать их в узде при помощи местной знати. Этот социальный водораздел четко и последовательно проводится Александром [398].
Персидская и местная знать не только участвовала в управлении государством, но и стала занимать важные посты в армии. Так, число македонских гетайров увеличилось за счет конных бактрийцев, согдов, арахотов, зарангов, ариев, парфян и персов. Они были зачислены по лохам в конницу "друзей" и влились в пятую гиппархию [399]. Кроме того, родственники персидской знати были приняты в царскую агему [400]. Когда македонские ветераны взбунтовались в Описе, Александр роздал командные посты персам и поставил персидскую личную охрану. Наряду с македонскими отрядами были сформированы персидская агема и персидские педзатайры и аргираспиды.
Вернувшись в Вавилон, Певкест, завоевавший сердце царя тем, что он, будучи македонянином, изучил персидский язык, облачился в мидийскую одежду, став преданным защитником восточной политики Александра. Он привел ему 20 тыс. персидского войска. Они были хорошо обучены, зачислены в македонские полки под руководством македонских командиров[401].
Наконец, на пути в Индию Александр приказал набрать из восточных сатрапий 30 тыс. юношей, вооружить их, обучить и привести к нему. Он хотел, чтобы они были заложниками и воинами [402].
Последним из мероприятий Александра в его восточной политике было заключение брачных союзов с представителями восточных народов, чтобы путем смешения крови соединить победителей и побежденных.
Первый пример показал сам Александр. Еще в 327 г. до н. э., когда он овладел опорными пунктами повстанцев в Бактрии и Согдиане, он женился на Роксане, которая считалась самой красивой девушкой в Персидском государстве. Она была дочерью Окскарта, бактрийца - по Арриану, перса-по Курцию [403]. Этот брак с Роксаной- хорошо известный исторический факт [404]. Но источники оценивают его по-разному. Арриан прямо указывает, что одобряет Александра за этот поступок [405]. С одобрением отзывается об этом браке Плутарх за то, что Александр варваров возвысил как одноплеменников своей жены, и они стали относиться к нему с большой любовью, уважая чистоту его поведения [406].
Отрицательно отзывается об этом браке Курций. "Царь Азии и Европы, - говорит он, - взял себе в жены девушку, приведенную для увеселения на пиру, с тем, чтобы от нее родился тот, кто будет повелевать победи-теля, ми. Стыдно было приближенным, что царский тесть был выбран во время пира и попойки из числа покоренных" [407].
Свою свадьбу с Роксаной Александр устроил по персидским обычаям [408]. Однако последователей у него в этом долгое время не было. Его пример оставался без подражания. Лишь несколько лет спустя, Александр приказал 80 близким друзьям жениться на дочерях из самых знатных домов Персии. Эти браки также были совершены по персидским обычаям, и одновременно Александр снова женился на двух ахеменидских принцессах; на старшей дочери Дария и младшей из дочерей Оха [409]. Как само собой разумеющееся, Александр воспринял восточную полигамию. Самых знатных девушек Востока он просватал за самых знатных македонян[410]. Так, Гефестион также женился на дочери Дария Дрипедиде, Кратер - на племяннице бывшего персидского царя Амастрине, дочери Оксиарта. Другие "друзья" породнились с семьями сатрапов. Пердикка получил в жены дочь сатрапа Мидии Атропата, телохранитель Птолемей и царский секретарь Эвмен - дочерей сатрапа Артабаза, Неарх женился на дочери Барсины и Ментора. Лишь один Селевк женился на Апаме, дочери Спитамена, злейшего и непримиримого врага Александра [411].
В это же время многие командиры и рядовые воины также женились на азиатских женщинах. Когда были составлены поименные списки, их оказалось больше 10 тыс.[412].
В феврале 324 г. до н. э. в Сузах были организованы исключительно пышные свадебные празднества, которые длились 5 дней подряд[413]. На них приглашено было 3 тыс. гостей [414], Вступившие в брак получали свадебные подарки в зависимости от своего сана или доблести. Кроме того, Александр заплатил из собственных средств солдатские долги [415].
Во всем этом У. Вилькен усматривает высокое политическое значение, жест примирения царя с его бывшими врагами, симптом того, что идея Александра об уравнении персов и других иранских народов с македонянами, идея, которая первоначально направлялась как необходимая в военной области, развилась в последние военные годы в мысль о смешении этих обоих народов [416]. Эта мысль повторяется у Марселя Ренара и Жана Серве, которые видят в этих браках примирение, слияние между персами и македонянами, оправдание идеи Александра объединить синкретическим образом греческую и восточную цивилизации [417].
А. Боннар полагает, что идею слияния народов Александр вынашивал со времени откровения, которое ему сделал оракул Зевса-Амона в Египте. Он осуществлял эту идею потому, что не хотел больше иметь подданных, а жаждал видеть людей, сочетавшихся в равенстве и счастье. Он был влюблен в человечество. Он говорил не о греке и варваре, - он говорил о человеке. Общие свадьбы Боннар квалифицирует как первые братания Востока с Западом, которые заложили основы согласия и дружбы. Александр хотел, чтобы они были вечны и всеобщи [418]. Эта идея о братстве продолжена Зеноном, Христом, французской буржуазной революцией [419].
Однако для такой идеализации восточной политики Александра источники оснований не дают. В официальной версии о причинах, вызвавших эти мероприятия македонского царя, почти ничего не говорится. Они отчетливо раскрываются в антиалекcандровской традиции. Так, Курций обращает внимание на то, что Александр сам не верил в прочность своих завоеваний и искал средства, чтобы укрепить узы непрочной империи [420]. Как земные плоды требуют времени, чтобы созреть, так и племена и народности, привыкшие к иной власти и иным нормам жизни, имевшие другую религию, другие нравы и язык, должны иметь время и возможность приобщаться к новым условиям. Победа над ними не обеспечивает прочности положения. Покоренных одерживает оружие, а не их расположение. Кто боится нас в нашем присутствии, говорит Александр, тот станет врагом в наше отсутствие. Он называет покоренных людей дикими зверьми, посаженными в клетки (cum feris bestiis res est, quas captas et inelusas) [421]. И брачный союз персов с македонянами Александр определяет не как шаг к слиянию. народов, а как меру для укрепления его власти (ad stabiliendum regnum pertinere) [422]. Александр вынужден признать, что столь большим государством нельзя управлять иначе, как передавая кое-что этим народам и учась у них [423].
Восточная политика, однако, не была самоцелью. Она была средством для достижения основной цели - мирового господства.


[323] Collection Genies et Prealités. Alexandre le Grand. Hachette, 1962, p. 84—85, 109—110;
[324] Arr. I, 16, 7.
[325] W. Tarn. Alexander the Great, 1948, vol. I, p. 79—80.
[326] Isocr. Epist. 3.
[327] Arist. Frg. 659.
[328] Arist. Pol. III, 13, 1284a, 10—13.
[329] P. Jouguet. Op. cit., p. 83.
[330] A. Bonnard. Op. cit., p. 166—167.
[331] Herod. I, 183.
[332] Arr. III, 16, 3; Strabo, XVI, с. 738. До конца жизни Александра эта работа по восстановлению храма не была завершена.
[333] См. Е. Э. Бертельс. Роман об Александре. М. — Л., 1948, стр. 11.
[334] A. Bonnard. Op. cit., p. 167—168.
[335] U. Wilcken. Alexander der Grosse, S. III; U. Wilcken. Griechische Geschichte, S. 246.
[336] Fr. Schachermeyr. Alexander der Grosse, S. 204—206.
[337] J. Kaerst. Op. cit., S. 294.
[338] Там же.
[339] Arr. III, 3, 1.
[340] Там же, 3, 5.
[341] Там же, 4, 1—3.
[342] Там же, 4, 5.
[343] Plut. Alex. 27.
[344] Там же, 28.
[345] Там же.
[346] Curt. IV, 7, 6—15.
[347] Там же, 7, 16. Совершенно одинаково, как у Арриана, указывается на источник, меняющий температуру воды в разное время суток (Curt. IV, 8, 22).
[348] Curt. IV, 7, 8.
[349] Там же, 25—27.
[350] Там же, 28.
[351] Там же, 30».
[352] Diod. XVII, 51, 1—2.
[353] Там же, 3—4.
[354] J. Kaerst. Op. cit., S. 297.
[355] Не исключена вероятность, что Каллисфен, как и Птолемей, был среди сопровождавших Александра в храм Амона. (См.: Fr. Schachermeyr. Op. cit., S. 208).
[356] A. Bonnard. Op. cit., p. 168.
[357] J. Kaerst. Op. cit., S. 294. Вилькен считает, что египетский апофеоз Александра имел для него чисто локальное значение и что вне Египта не ощущалось никаких последствий его (U. Wilcken. Alexander der Grosse, S. 106, 197). Но это не совсем так. Хотя в Иране, как и в персидской Азии, не знали ни Амона, ни бога–царя, ни усыновления богом, однако, для Александра зажгли иранский царский огонь, как это делали прежде для Ахеменидов. Сдержанно вела себя большая часть македонян, на родине которых это понятие было чуждо. Правда, Филипп II во время свадьбы в Эгах (336 г. до н. э.) приказал нести перед народом свою собственную статую с изображением 12 главных македонских богов. Тем самым он приравнял себя к ним. В этом можно предположить греческое влияние Благосклонно отнеслись к почитанию царя греки Ионии, которые воспринимали Александра как их освободителя от персидского ига. (См.: Fr. Schachermeyr. Op. cit., S. 211, 434-436).
[358] Plut. Cimon, 18.
[359] Plut. Nikias, 13.
[360] Plut. Lys. 24—26.
[361] Paus. III, 18, 3.
[362] Arist. frgm. ed. Rose, frgm. 443; Polit. Ath. 617.
[363] Aristoph. Vögel, V, 619, 716; Платон. Законы, V, 9.
[364] Вилькен отрицает наличие этого намерения у Александра. (См. U. Wilcken. Alexander der Grosse, S. 196; U. Wilcken. Griechische Geschichte, S. 246).
[365] W. Tarn. Op. cit., S. 140.
[366] Fr. Schachermeyr. Op. cit., S. 438.
[367] Claudii Aeliani Varia Historia ed. R. Hercher. Lipsiae MDCCCLVI, V, 12.
[368] Claudii Aeliani Varia Historia ed. R. Hercher. Lipsiae MDCCCLVI, II, 19.
[369] См. Н. А. Зенкина. В. Тарн и его «концепция братства». Авторско–читательская конференция журнала «Вестник древней истории». Тезисы докладов. М., 1972, стр. 23—24. См. более подробно в подготовленной автором под нашим руководством кандидатской диссертации «Историческая концепция В. Тарна» (1973).
[370] Fr. Schachermeyr. Op. cit., S. 496-406.
[371] Α. Βοnnard. Op. cit., p. 178—179.
[372] Там же стр. 181—182.
[373] A. Bonnard. Op. cit., р. 181-182.
[374] Arr. IV, 7, 3.
[375] Там же, 4.
[376] Там же, 8, 2, 4.
[377] Plut. Alex. 45.
[378] Там же, 47.
[379] Curt. VI, 2, 1.
[380] Там же, 6, 1.
[381] Там же, 4.
[382] Curt. VI, 2, 1, 7.
[383] Там же, 8.
[384] Diod. XVII, 77.
[385] Arr. IV, 9, 8.
[386] Diod. XVII, 77, 7.
[387] Plut. Alex. 46.
[388] Fr. Altheim. Op. cit., S. 81.
[389] Плутарх утверждает, что Александр никогда не носил тиары, широких панталон и обычно сохранял одеяние и манеры воинственного царя македонян (Plut. Alex. 45).
[390] См.: U. Wilcken. Alexander der Grosse, S. 158; W. Tarn. Alexander the Great, vol. I, p. 79; Fr. Schachermeyr. Alexander der Grosse, S. 304 u. w.
[391] Fr. Altheim. Op. cit., S. 83.
[392] P. Jouguet. Op. cit., p. 9.
[393] Fr. Aitheim. Op. cit., S. 84.
[394] P. Jouguet. Op. cit., p. 86—87.
[395] J. Kaerst. Op. cit., S. 308.
[396] Diod. XVII, 77, 4.
[397] Curt. VI, 2, 9.
[398] В буржуазной историографии обычно этот водораздел размыт. В ней именно подчеркивается мысль, что Александр не стремился использовать только господствующую верхушку, а хотел создать только один господствующий народ. (См.: Fr. Schachermeyr. Op. cit., S. 430).
[399] Arr. VII, 6, 3—4.
[400] Там же.
[401] Там же, 23, 1, 3—4.
[402] Curt. VIII, 5, 1; ср. Plut. Alex. 71.
[403] Arr. VII, 4, 4; ср. Curt. X, 4, 11.
[404] Strabo, IX, 11, 4; Plut. Alex. 47; Arr. IV, 19, 5; Diod. XVIII, 3, 3; Curt. VIII, 4, 23 и сл.; Just. XII, 15, 9; XIII, 2, 5 и сл.
[405] Arr. IV, 19, 5—6.
[406] Plut. Alex. 47.
[407] Curt. VIII, 4, 29—30.
[408] Этот ритуал свадебного обряда подробно описывает лишь один Курций (VIII, 4, 27). Он указывает, что царь приказал принести по отцовскому обычаю (Patrio more) хлеб, который разрезали мечом пополам и давали отведать жениху и невесте. У македонян это считалось священным залогом брака. Использование хлеба в брачном ритуале имело широкое распространение у многих народов См.: «Antiquité classique», Brüssel, 1955, t. XXIV, fasc. 1, 24 année.
[409] Arr, VII, 4, 4. Арриан называет дочь Оха Параситиду и старшую дочь Дария Барсину. Плугарх называет ее Статирой. (Plut. Alex. 70).
[410] Plut. Alex. 70.
[411] Arr. VII, 4, 4—6.
[412] Arr. VII, 4, 8.
[413] Элиан в своих «Пестрых рассказах» говорит, что свадьбы Александра и его друзей были необыкновенными. На них были приглашены представители всех родов войск, члены посольств и прибывшие на торжество эллины. Пиршество шло под звуки военной трубы: когда гостям надлежало явиться, трубили сбор, в конце праздника — отступление. Не было недостатка в музыкантах и актерах как комических, так и трагических, прибыли также и индийские фокусники, которые превзошли своим искусством всех своих соперников из других стран.
Палатку самого Александра разделяли и поддерживали потолок 50 позолоченных столбов. Потолок был вызолочен и украшен дорогими узорными тканями. Внутри в первом ряду было размещено 500 персов–мелофоров, воинов, вооруженных копьем, древко которого было украшено золотым яблоком. Эти воины были в пурпурных и оранжевых стелах. Дальше выстроились 1000 лучников, одетых в цвет пламени и крови, а впереди них — 500 вооруженных серебряными щитами македонян. В середине палатки стояло золотое кресло, сидя на котором царь, со всех сторон окруженный стражами, принимал посетителей. Снаружи вдоль стен кольцом располагались 1000 македонян и 10 тыс. персов. Никто не осмеливался приблизиться к Александру, так велик был страх перед ним с тех пор, как высокомерие и удача сделали из него тирана. (Элиан. «Пестрые рассказы», VIII, 7; IX, 3).
[414] Plut. Alex. 70.
[415] Arr. VII, 5, 1—3.
[416] U. Wilcken. Alexander der Grosse, S. 152.
[417] Antiquité classique, Brüssel, 1955, t. XXIV, fasc. 1, 24, année, p. 29—30.
[418] Α. Bonnard. Op. cit., p. 186—187.
[419] Там же, стр. 175—177, 189—190.
[420] Curt. VI, 3, 5—6.
[421] Там же, 3, 8.
[422] Там же, VIII, 4, 25.
[423] Там же, VI, 8, 13.