ὄνομα μεῦ Νόννος· πάντων δ' ὑπερέχον ἀοιδῶν

τόσσον, ἐπιχθονὶων ὄσσον ἐπουράνια

Имя мне Нонн; поэтов же всех я выше настолько,

Сколько небесная твердь выше предметов земных.

(Эпиграмма Христиана Аврелия, часто помещавшаяся в изданиях Нонна Франциском Нансием в его издании парафразы Евангелия, Лейден, 1589 год, с. **3)

Часто говорят, что первое впечатление — самое верное, и сейчас, когда «Деянья Диониса» первый раз печатаются на русском языке, кажется уместным вспомнить о том, как впервые встретился с типографским станком оригинал поэмы и с какими чувствами представлял ее читателю первый издатель.

Этим издателем был Герхард Фалькенбург, напечатавший «Деянья Диониса» в Антверпене в 1569 году.
[1] Фалькенбург, как пишет он сам в предисловии, стал восторженным поклонником Нонна после знакомства с другой его поэмой, парафразой Евангелия от Иоанна (которая уже была к тому времени неоднократно издана); многие годы он мечтал найти рукопись «Деяний Диониса», которую наконец отыскал его друг Иоанн Самбук. В греческой эпиграмме, подражая нонновскому стилю, Фалькенбург описывает покупку Самбуком драгоценной рукописи и ее прибытие в «геликонийскую Фландрию»: теперь «Музы–Нонниады» огласят своей песней холодный Антверпен:
[2]

Здравствуйте, Нонновы Музы, благое Гомерово сердце;

Весь мой дом целиком пеньем наполньте своим!

Восторгаясь Нонном, Фалькенбург настойчиво сравнивает его с Гомером, вечным образцом великого поэта: как неизвестна жизнь Гомера, так же и жизнь Нонна; Нонн, как кажется Фалькенбургу, настолько проникся гомеровским духом, что можно говорить о некоем переселении души. И наконец: «Мне кажется, что, если бы Гомер был утерян… то все, чем мы обычно восхищаемся в нем, могло бы быть почерпнуто и восстановлено из Нонна».
[3]

Фалькенбург восхищен своеобразием нонновского мастерства: «Удивительным образом услаждают меня и равномерность речи, и изумительная схожесть звучащих слов, и изящество небывало длинных эпитетов,… настолько, что то, что другие, быть может, сочли бы пороком, я отнес бы непонятным толпе достоинствам. Ибо это огромное и возвышенное сочинение столь верно себе повсюду, столь прозрачно, столь, наконец, сладостно, что кажется составленным без малейшего труда и излившемся само собою….Не буду даже говорить ничего о тех стихах, которые с полным правом могут стать пословицами. А раз все это так, то я хотел бы, чтобы излишне суровые судьи, прежде чем выносить приговор этому поэту, второй и третий раз прочитали и перечитали бы всю поэму».
[4]

* * *

За полуторатысячелетнюю историю поэзия Нонна изведала самые разные оценки читателей и ученых: усложненный язык, вычурная образность, склонность поэта к символизму и мистицизму делали ее привлекательной для эпохи Ренессанса и особенно для барокко, когда она удостоилась высоких похвал Анджело Полициано, Меланхтона и Юлия Скалигера, а также для романтизма и для XX века; в другие времена она порицалась или вообще погружалась в забвение («Деянья Диониса» не издавались около двухсот лет, все время господства классицизма). Мало интереса до сих пор вызывал Нонн в России: он впервые переводится на русский, нет посвященных ему книг. Если что–либо и вызывало интерес к панополитанскому поэту, автору двух, языческой («Деянья Диониса») и христианской (парафраза Евангелия от Иоанна), поэм, то обычно это был вопрос о его конфессиональной принадлежности, от решения которого в последнее время исследователи все чаще уклоняются, тем более что интерес к парафразе Евангелия, на протяжении столетий далеко превосходившей «Деянья Диониса» известностью, числом изданий и исследований, в XX веке угас.
[5]

Последний крупный представитель древнегреческого эпоса, в своей реформе эпической поэзии Нонн почти не имел ни предшественников, ни последователей. Наверно, из всех греческих поэтов Нонн в наибольшей степени соответствует новейшим представлениям о поэтическом творчестве как о процессе индивидуальной переплавки и перековки языка, превращающей его в нечто неповторимое. Неудобопонимаемость, неудобопереводимость, частое впечатление ложной многозначительности и навязчивого самоповторения — побочные результаты этого процесса, те самые недостатки, которые Фалькенбургу хотелось расценивать как «непонятные толпе достоинства»; понадеемся вместе с ним, что тот, кто послушается его совета и «второй и третий раз перечитает всю поэму» (равную по объему обеим гомеровским вместе взятым), так свыкнется с Нонном, что проникнет в его поэзию изнутри и увидит «сколь верно себе повсюду, сколь прозрачно и сладостно это огромное сочинение».