Как уже сказано выше, Ливий, вероятно, получил хорошее риторическое образование. Об этом у нас имеются некоторые свидетельства древних, да и сами мы можем составить представление о его красноречии на основании "Истории", особенно на основании речей в "Истории". В этом нет ничего удивительного: как говорит Цицерон, "история есть произведение в высшей степени ораторское" ("О законах", I, 2, 5). Близко к этому (и во всяком случае совершенно несогласно с нашим представлением об истории) определение Квинтилиана (X, 1, 31): "История очень близка к поэзии и некоторым образом есть стихотворение без стихотворного размена" (т. е. стихотворение в прозе). Правда, другие отзывы Цицерона отличаются от только что приведенных: он требует от истории полной правдивости и беспристрастия: "В истории, - говорит он, - должно соблюдать одни законы, в поэзии - другие, потому, что в истории все имеет целью истину, в поэзии - по большей части наслаждение. Впрочем и у Геродота, отца истории, и у Феопомпа вымыслов бесчисленное множество" ("О законах", I, 1, 5). "Кто не знает, - говорит Цицерон в другом месте, - что первый закон истории - не сметь говорить никакой лжи; затем - иметь смелость говорить всю правду; не должно быть подозрения ни в угодничестве, ни во вражде" ("Об ораторе", II, 15, 62). Но эти достоинства в глазах Цицерона и, вероятно, его современников были лишь элементарными требованиями: "По мнению наших, - говорит Катул у Цицерона, - разумея под этим более старое поколение римлян, - историку нет надобности быть оратором, достаточно не быть лживым; а по мнению греков историк должен быть величайшим оратором" ("Об ораторе", II, 12, 51).
Таким образом, правдивость и беспристрастие для современников Цицерона, а затем и Ливия были лишь элементарными (а потому и низшими) качествами истории, которые подразумевались сами собою. Требованием же, которое предъявлялось публикой к хорошему историческому труду (а потому и высшим), было требование изящества формы: история должна быть художественным произведением, написанный по правилам •теории речи. На этом основании можно с достаточной степенью вероятности предположить, что при конфликте между двумя этими требованиями у автора был большой соблазн предоставить победу изяществу формы над. правдивостью и беспристрастием.
У Ливия уже древние отмечали изящество формы. Квинтилиан говорит (X, 1, 101): "Пусть не прогневается Геродот, что ему равен Т. Ливий, в повествовании отличающийся удивительной приятностью и чрезвычайно ясною чистотою, а в речах красноречивый более, чем возможно выразить словами; до такой степени все, что говорится в них, соответствует и предметам и лицам; по крайней мере, страсти, особенно более мягкие, если говорить самым умеренным образом, никто из историков не умел лучше изобразить".
Подобные же отзывы есть у Тацита, Сенеки, Плиния. "Никто не превзошел Ливия в красоте повествования", - замечает Карамзин в предисловии к "Истории государства российского". Квинтилиан упоминает еще об одном свойстве речи Ливия, которое он называет lactea ubertas (Χ, .1, 32), буквально: "молочное обилие", и противополагает это свойство "краткости" (brevitas) Саллюстия. Что именно он хочет обозначить этим выражением, неизвестно; видно только, что это - свойство хорошее. Но тот же Квинтилиан (VIII, 3, 53) цитирует одну фразу Ливия (фрагмент из неизвестной книги), как пример излишнего "многословия", "длинноты" речи - macrologia. "Послы, не добившись мира, ушли обратно домой, откуда пришли" [1]. Вероятно, lactea ubertas есть полнота речи, занимающая средину между краткостью или сухостью и многословием. И действительно, слог Ливия в общем "плавный, красноречивый", как называет его Карамзин.
Оба элемента, указанные выше как свойственные истории, - риторический и поэтический, - присущи и слогу Ливия. В риторическом отношении Ливий приближается к Цицерону и пользуется, например, его указаниями о том, что "история есть произведение в высшей степени ораторское", или тем, которое Цицерон дает в сочинении "Оратор": "В истории рассказ ведется украшенно; часто описывается местность или сражение; вставляются даже речи и увещания, но в них требуется речь плавная, текучая, а не стремительная, энергичная" (как в судебных речах; 20, 66). В другом месте того же трактата Цицерон, говоря о судебных речах, находит, что в них рассказы должны излагаться почти "обыденным слогом", а не "историческим" (colidiano sermone, 36, 124); отсюда видно, что для исторического рассказа требуется слог более высокий. Все это мы и находим в "Истории" Ливия.
Как у Цицерона, так и у Ливия речь по большей части периодическая, но построение периодов у Ливия более тяжелое, чем у Цицерона; по выражению Нордена, цицероновские периоды предназначены для слушания, ливиевские - для чтения [2].
Риторических фигур у Ливия сравнительно мало; чаще всего употребляется анафора; встречается также параллелизм частей фразы, например такой: malo, te sapiens hostis metuat, quam stulti cives laudent ("я предпочитаю, чтоб тебя умный враг боялся, чем чтобы глупые сограждане хвалили"; XXII, 39, 20). Но зато, в отличие от Цицерона, Ливий (как и Саллюстий) часто намеренно нарушает симметрию, употребляя в одной части фразы один грамматический оборот, в другой в аналогичном смысле другой оборот, например так: в одной части причастие согласованное, в другой ablativus absolutus, или для выражения цели в одной части герундий с предлогом ad, в другой - предложение с ut: equitum partem ad populandiim... dimisit et ut palantes exciperent ("часть конницы он разослал для опустошения [страны] и для того, чтобы ловить рассеявшихся [врагов]"; XXIII, 26, 7).
Поэтическим элементом в "Истории" надо считать те дополнения, изменения, пояснения и т. п., которые историку по надобности приходится делать, чтобы получить связный рассказ из отрывочного по большей части, особенно древнего, предания. В "Предисловии" (§6) Ливий сам заявляет, что "события, предшествовавшие основанию Рима, более изукрашены поэтическими вымыслами, чем опираются на несомненные исторические памятники". Также в начале VI книги (1, 1-3) он говорит, что события, изложенные в первых пяти книгах, "затемняет отдаленная древность", тем более что в те времена мало была развита и редко применялась письменность и что большая часть письменных памятников погибла при пожаре Рима во время нашествия галлов. Однако это не помешало Ливию излагать историю этого древнейшего периода с такими подробностями и такими живыми красками, как будто он сам был очевидцем этих событий; ясно, что эти подробности, эти картины являются обычно плодом его поэтического творчества.
Совершенно естественно, что и язык в таком поэтическом повествовании должен быть близок к языку поэзии. Поэтому и Квинтилиан говорит: "История очень близка к поэзии... и потому, чтобы не наводить скуку, она пользуется и словами не вполне обыкновенными, и фигурами речи вольными" (X, 1, 31). Подобное мнение о применении в истории стиля более высокого высказывают и другие: Дионисий Галикарнасский ("О характере Фукидида", § 51), Лукиан ("Как должно писать историю", §44 и сл.), Плиний Младший ("Письма", Y, 8, 9).
Исследования ученых нового времени обнаружили у Ливия довольно много слов и выражений, не встречающихся в дошедшей до нас прозе классического периода, но обычные в поэзии, например cupido (I, 23, 7) вместо прозаического cupiditas; haec ubi dicta dedit (XXII, 50, 10) вместо ubi haec dixit. Встречаются также слова, известные нам только из архаической латыни, или слова, совсем не известные, или слова известные, но с другим значением, и т. п. Однако ввиду того, что из литературы, предшествующей Ливию, дошло до нас очень мало, нельзя с уверенностью сказать, что такие слова и выражения были чужды языку классического периода или что слова, считающиеся нами поэтическими, не употреблялись в языке повседневной жизни.
С большей достоверностью можем мы судить о синтаксисе Ливия. Историю отдельного слова проследить невозможно; оно случайно могло не быть употреблено в дошедших до нас текстах. Но если синтаксический оборот, употребляемый Ливием, нигде не встречается в литературе более ранней, то это едва ли может быть случайностью, и с большой степенью вероятности можно предположить, что это - новое явление в языке. Это не значит, конечно, что Ливий сочинил такой оборот, но значит, что он вошел в употребление в языке его времени. Некоторые конструкции считаются "эллинизмами", т. е. возникшими под влиянием греческого языка. Это вполне возможно; но все-таки доказать это с полной очевидностью нельзя: оборот, свойственный греческому языку, мог существовать самостоятельно и в латинском.
Особенности языка Ливия были замечены еще современником его, Асипием Поллионом, который находил у него patavinitas, как говорит Квинтилиан (I, 5, 56 и VIII, 1, 3). Квинтилиан не объясняет, что значит это слово; ученые нового времени также не могут выяснить его значение. Слово это происходит от слова Patavium, названия города, в котором родился Ливий. Буквально оно значит "свойство", или "особенность", жителей города Патавия, но какую именно особенность в языке Ливия разумел Асиний Поллион, так и остается неизвестным. Вероятно, это - какие-нибудь провинциализмы, чуждые языку жителей Рима.
Из-за особенностей языка Ливия, отступления его речи от классического языка Цицерона и Цезаря филологам пришлось решать вопрос, можно ли считать Ливия автором классического периода. Это было очень важно в педагогической практике в то время, когда писали по-латыни или переводили с родного языка на латинский. Так как основным правилом было писать латинским языком классической прозы, то возникал практический вопрос, можно ли пользоваться словами, фразеологией, синтаксическими оборотами, употребляемыми Ливием, но не встречающимися у Цицерона и Цезаря. Вопрос этот по большей части решался отрицательно; допускалось пользоваться языком Ливия только в том случае, когда у Цицерона и Цезаря нет материала, пригодного для выражения требующейся мысли, и когда ливиевский материал мог считаться не противоречащим духу классического языка.
Такой взгляд на язык Ливия ведет уже к мысли об "упадке" латинского языка со времени Ливия. Это мнение едва ли можно считать правильным. Если в позднем латинском языке употребляется, например, при dico "говорю" придаточное предложение с quod "что" вместо классической конструкции accusativus cum infinitivo, можно ли видеть в этом явлении "упадок" языка? Ни одна из этих конструкций не лучше и не хуже другой: просто это - дальнейшее развитие языка, который все время движется и меняется. Вернее сказать, что Ливий (и Саллюстий) по языку является представителем переходной эпохи между "золотым" и "серебряным" периодами римской литературы.
Повествование Ливия иногда бывает монотонно; это заметил еще Карамзин в предисловии к "Истории государства Российского": "Ливий, плавный, красноречивый, иногда целые книги наполняет известиями о сшибках и разбоях, которые едва ли важнее половецких набегов". Вследствие риторического характера его повествования у него рассказы бывают иногда похожи один на другой: "Сколько раз в первых десяти книгах, - говорит Тэн- видим мы как бы одну и ту же битву! Всадники дают поводья своим коням и бросаются с такой стремительностью, что прорывают неприятельскую линию; пехотинцы проникают в эту брешь; все захвачено в плен или перебито, и войско возвращается в Рим, обремененное добычей" [3].
Встречаются у Ливия и "общие места": плачущие дети, жены, которые с воплями отчаяния бросаются к своим мужьям и сыновьям, поверженные храмы богов, оскверненные могилы предков и т. п. (например: V, 40; I, 29; III, 52).
Но благодаря тому же ораторскому таланту, у Ливия есть много блестящих описаний: таково, например, в XXI книге величественное описание перехода Ганнибала с войском через Альпы, описание осады Сагунта, переправы через Рону, перехода через Апеннины и др. К сожалению, как уже сказано, в описании битв он не всегда остается на той же высоте: не будучи знатоком военного дела, он не был в состоянии дать верную и вместе с тем наглядную картину сражений. Из других книг 3-й декады можно указать на следующие блестящие описания: битва под Нолой (XXIII, 41 - 46), смерть консула Марцелла (XXVII, 25-28), Ганнибал в Африке· (XXX, 19-26; 28-31), сражение при Заме (XXX, 32-38).
Столь же хорошее впечатление производили речи у Ливия на Карамзина: "Древние имели право вымышлять речи согласно с характером людей, с обстоятельствами: право неоцененное для истинных дарований, и Ливий, пользуясь им, обогатил свои книги силою ума, красноречия, мудрых наставлений". Неодобрительно отзывается о речах у Ливия (однако с другой точки зрения) историк Трог Помпей у Юстина (XXXVIII, 3, 11) за то, что "Ливий, как и Саллюстий, приводит речи в прямой форме, а не в косвенной; через это они выходят за пределы истории" (т. е., по-видимому, вводят в историю драматический элемент).
Вот примеры наиболее замечательных речей: речь Камилла - против переселения римлян в Вейи (V, 51-54); речи Сципиона и Ганнибала перед сражением при Тицине (XXI, 40-41 и 43-44); речи Ганнибала и Сципиона перед сражением при Заме (XXX, 30 и 31); речи Катона и Л. Валерия за и против Оппиева закона (XXXIV, 2-4 и 5-7).
Ливий уже при жизни своей пользовался славой. Его влияние на современников было огромно: он был, по-видимому, наряду с Вергилием самым популярным писателем (император Калигула приказал изъять его сочинения, как и сочинения Вергилия, изо всех общественных библиотек - Светоний, "Калигула", 34). Некто Меттий Помпусиан составил сборник речей царей и полководцев из Ливия (Светоний, "Домициан", 10). В историографии Ливий считался авторитетом первого ранга; из него черпали материал позднейшие писатели. Так, поэты Лукан и Силий Италик заимствуют материал для своих исторических поэм главным образом из Ливия; то же делают Валерий Максим и Фронтин для своих сборников исторических примеров. Даже греческие историки пользуются Ливием. Язык Ливия также служил предметом подражания для позднейших авторов, например для Квинта Курция.
Как уже сказано, ввиду слишком большого размера "Истории" Ливия, из нее рано стали делать извлечения для разных целей, и подлинное сочинение Ливия отходит на задний план, оставляя свое место извлечениям. Одно из таких извлечений, как предполагают, служило источником для составителей периох и для позднейших историков - Юлия Обсеквента, Кассиодора, Евтропия, Орозия и др. Но все-таки и подлинное сочинение существовало еще в IV-VI столетиях. Грамматик Присциан (VI в.) еще приводит цитаты из него. Но после этого сочинение Ливия исчезает с горизонта; только в XII в. оно снова появляется; Данте в XIV в. упоминает о нем. Однако к этому времени были известны уже только те книги, которыми мы располагаем теперь. Остальные исчезли в какое-то время после VI в., но когда именно, неизвестно.