К разработке теории ораторского искусства, так же как и к изучению философии, Цицерон обращался два раза в своей жизни. В первый раз это произошло после съезда в Луке, неожиданно разрушившего составленный Цицероном план новой политической карьеры. В течение всего 55 г. Цицерон, по-видимому, воздерживался от выступлений: он занят сочинением большого трактата в трех книгах под названием "Об ораторе". Второе удаление Цицерона от государственных дел на целых три года произошло во время диктатуры Цезаря; в письмах от этого периода Цицерон не раз называет занятия "литературой" единственным утешением и украшением своей жизни. Плодом этого ухода в частную жизнь, помимо множества философских трудов, были два сочинения: одно исторического характера ("Брут"), другое - теоретического ("Оратор"). Интересно отметить, что оба раза обращение к риторике предшествует обращению к философии. Трактат "Об ораторе" относится к 55 г., сочинения по политической философии ("О государстве" и "О законах") -к 53 и 52 гг.; "Брут" написан в 47 г., "Оратор" в 46, большинство же философских произведений относится к 45 г. и захватывает даже 44-й. Таким образом, Цицерон, оторвавшись от общественной жизни, сперва ищет утешения в изучении и обобщении своего ораторского опыта, а потом, не удовлетворенный этим, обращается к занятиям философией.
Мы видели, что сочинения по философии, написанные в эти два периода, носят различный характер; точно так же различаются по своему тону трактат "Об ораторе", с одной стороны, и трактаты "Брут" и "Оратор" - с другой. В первом Цицерон еще чувствует себя крупной величиной и говорит языком авторитетным и решительным; в двух других он считает свою карьеру законченной и видит, как новые течения в его любимом искусстве оттесняют его на задний план и грозят подорвать его славу лучшего оратора. Поэтому его тон более печален, но в то же время и более полемичен, чем в первом сочинении.
Трактат "Об ораторе" по своей литературной форме, как говорит сам автор в начале его, подражает диалогам Платона. Действующие лица - крупнейшие ораторы предыдущего поколения - Лициний Красс, Марк Антоний, Юлий Цезарь Страбон, Катул, юрист Сцевола и их ученики Котта и Сульпиций Руф, в то время все принадлежавшие к консервативной группировке, ведя в основном беседу на тему своей специальности, несколько раз затрагивают и политические вопросы. И хотя Цицерон, отнеся действие диалога к началу I в. (91 г.), не может затрагивать в их речах вопросы по современному положению, их слова все же ясно отражают его установку.
"Когда консул Филипп стал резко нападать на политическую линию первых в государстве лиц (in causam principum) и трибунат Друза, выступившего в пользу власти сената, стал шататься и слабеть, в дни римских игр Лициний Красс, как мне говорили, отправился отдохнуть в свое тускуланское поместье [Далее перечисляются гости]... В первый день до позднего часу они беседовали о современных делах и о государстве вообще, для чего они и приехали сюда, Котта рассказывал, что в этой беседе три консула с такой божественной мудростью (divinitus) обсуждали события и сокрушались о них, что впоследствии с государством не приключилось ни одной беды, которой они бы уже в то время не опасались и не предвидели" ("Об ораторе", I, 7, 24, 26). Отзываясь, как это обычно делает и сам Цицерон, с большой похвалой о красноречии и образованности Гая Гракха, Красс жалеет о том, "что такие мужи впали в столь великое заблуждение касательно дел государственных; хотя ведь у нас и теперь ткут ту же ткань, в государстве распространяется тот же образ мыслей и передается последующим поколениям; мы, очевидно, хотим воспитать граждан, похожих на тех, которые для наших отцов были нетерпимы" ("Об ораторе", III, 60, 226). О том, что Гракхи "своим красноречием разложили государство", говорит и Сцевола ("Об ораторе", I, 9, 38).
Даже цитата, которую Марк Антоний в качестве примера приводит из какой-то речи Красса, носит явно антидемократический характер: "Вырвите нас из бедствий, вырвите нас из пасти тех, чья жестокость не может насытиться нашей кровью; не заставляйте нас служить кому-либо, кроме всех нас вместе, тех, кому мы и можем и должны служить" ("Об ораторе", I, 52, 225).
Те же мысли высказывает Цицерон уже от своего имени в начале III книги и посвящении брату Квинту, которому адресовано и все сочинение. Здесь, рассказав в трогательных тонах о смерти Красса, происшедшей после его возвращения из поездки в Тускул и жестокого столкновения в сенате с консулом Филиппом, Цицерон восхваляет его счастливую судьбу, ибо "боги бессмертные не отняли у него жизнь, а даровали ему смерть... и он не увидел как то государство, в котором он, во время его расцвета, превосходил многих своей славой, изменилось к худшему во всех отношениях" (in omni genere deformatam; "Об ораторе", III, 2, 8).
На этот "плач" по Крассу очень похожа вводная глава к "Бруту", где почти в тех же словах восхваляется судьба Гортензия, умершего вовремя ("Брут", гл. 1-2). В последней же дошедшей до нас (96-й) главе этого сочинения[1] он называет время Цезаря "ночью государства", "злосчастной судьбой" его, "печальным крушением". В "Ораторе", написанном уже не в форме диалога, а в виде послания к Бруту и посвященном исключительно вопросам ораторского мастерства, Цицерон тоже упоминает о "временах, враждебных доблести" ("Оратор", 10, 35). Таким образом, Цицерон никогда не мог полностью отвлечься от своих основных политических интересов; занятия любыми теоретическими вопросам были для него только паллиативным лечением. Однако, несмотря на то, что политические намеки рассеяны и в специальных трактатах Цицерона, нельзя сказать, что они являются ведущей линией этих сочинений. Основной темой все же выступает тщательное рассмотрение задач ораторского искусства и его различных форм, а также задач практического оратора и приемов, используемых им - от самых общих правил до мельчайших деталей. Весь этот материал представляет огромный интерес: в нем отложился опыт и ряда предыдущих поколений, проводивших свою жизнь на форуме, в сенате и в судах, и почти 40-летний опыт самого Цицерона.
По-видимому, некоторые близкие Цицерону люди, может быть его сотоварищи по государственной деятельности, находили его занятия риторикой недостойными его положения и заслуг. Цицерон в "Ораторе" считает нужным опровергнуть это мнение: "Мне случалось встречать не только врагов,., но и поклонников моей славы, которые считали, что не подобает человеку, о достоинствах которого сенат при одобрении народа выносил столько постановлений, сколько ни о ком другом, публиковать гак много книг об искусстве речи" ("Оратор", 41, 140). Сославшись на просьбы Брута написать для него "Оратора", Цицерон продолжает: "Но если бы я даже объявил,... что я передам желающим правила и пути, ведущие к красноречию, кто, правильно оценивающий положение вещей, осудит меня?.. Мне надо было ответить тем, кто, как я полагал, будет осуждать меня... Но кто будет настолько жесток и груб, что не даст мне возможности теперь, когда мой общественные занятия и государственная деятельность рухнули, предпочесть научные занятия безделью, к которому я неспособен, или печали, которой я сопротивляюсь" (§ 148).
Изучение теории речи Цицерон считает до некоторой степени достойной заменой своей прежней общественной роли. Это вполне понятно, если учесть, какие высокие задачи Цицерон ставит перед оратором и какие требования он к нему предъявляет. Он, конечно, не ставит себя наравне с теми учителями техники речи, которые натаскивают своих учеников на шаблонных приемах пустой болтовни. Не раз он говорит с отвращением о речи "пустой и ребяческой" ("Об ораторе", I, 6, 20), "ничтожной и достойной осмеяния" (там же, 12, 50), в которой нет никакого смысла и содержания (nulla res subest). Оставшись верным тем принципам, которые он в молодости, увлеченный риторическими учениями Греции, выставил в своем сочинении "О подборе материала", Цицерон требует от оратора высокой культуры - широкой образованности, и прежде всего хорошего знакомства с философскими системами. Представителем этого мнения в трактате "Об ораторе" является тот же Лициний Красс. "Величайшая сила оратора, - говорит он, - состоит в том, что он может возбуждать в умах людей гнев, ненависть и горе или, напротив, уводить их от этих волнений к успокоению и милосердию. Он не мог бы достигать этого, если бы он не видел различных характеров людей, общих свойств человеческой природы и тех движущих причин, которыми умы то возбуждаются, то успокаиваются. Но ведь все это - дело философов" ("Об ораторе", I, 12, 53-54). Красс выражает сожаление, что он, как и другие общественные деятели, был всегда слишком загружен практическими делами и не имел времени для серьезных занятий философией.
Кроме овладения основами философии, Красс требует от оратора и хорошего знания гражданского права ("Об ораторе", I, 41, 44). Почти те же требования Цицерон от своего лица выставляет и в "Ораторе"; однако здесь он подходит к делу несколько практичнее и говорит уже не о философии, а о ее "известных пунктах" вообще. Здесь же он вводит и понятие "диалектики", под которой он понимает уменье спорить, доказывать и опровергать: "Между речью и спором есть разница; разговаривать (loqui) не то же самое, что говорить (dicere); а в речи встречается и то, и другое: спорить и разговаривать - дело диалектики, а говорить - дело оратора" ("Оратор", 32, 113). На необходимости юридического образования для оратора Цицерон настаивает и здесь, но прибавляет к этому еще требование хорошей осведомленности не только в истории своей родины, но и "мощных народов и знаменитых царей... Не знать того, что было до твоего рождения, значит - всегда оставаться ребенком. Ибо что такое жизнь человека, если память о прошлом у него не смыкается с недавними событиями?" ("Оратор", 34, 120). Однако очень глубокого знания истории Цицерон, очевидно, не требует, так как указывает, что "этот труд отныне оратору облегчен: хронологическое сочинение Аттика, который в одной книге собрал все события за 700 лет, поможет ему" (там же).
Цицерон не скрывает того, что его мнение о необходимости эрудиции не является общепризнанным. В качестве антагониста Красса он выводит в диалоге "Об ораторе" практика Марка Антония, иронически относящегося к "философским" требованиям Красса. Якобы преклоняясь перед величием такого оратора, которого рисует Красс, Антоний возражает ему: "Для нас, вращающихся среди народа на форуме, достаточно знать и говорить о нравах людей то, что не расходится с их обычными нравами: какой крупный серьезный оратор, желая возбудить гнев судьи против своего противника, остановится среди речи оттого, что он не знает, что такое гнев - возбуждение ума или стремление наказать за причиненную беду?.. Нам нужен человек острый, хитрый по природе и опытный, который видит насквозь, что думают, чувствуют, предполагают и чего ожидают его сограждане, а также те люди, которых он хочет в чем-нибудь убедить своей речью. Надо, чтобы он умел схватить основные жизненные интересы [буквально - жилы: venas] каждого рода людей - людей разных возрастов и сословий; он должен чутьем понимать мысли и чувства тех, среди которых он ведет или поведет дело; а книги философов пусть оставит себе для тускуланского отдыха" ("Об ораторе", I, 51-52, 218 сл.).
Расходясь в этих требованиях по отношению к общему образованию оратора, и сам Цицерон, и изображаемые им известные предшественники его сходятся в одном требовании - оратор должен сам горячо переживать то, о чем он говорит. "Подобно тому как никакой материал не воспламеняется так легко, как тот, который вспыхивает при одном только приближении к огню, так же ни один ум не будет готов к восприятию речи и не сможет вспыхнуть, если сам оратор не подойдет к нему пламенеющим и горящим" ("Об ораторе", II, 45, 190). "Ни один слушатель не воспламенится, если речь дойдет до него, сама не пылая" ("Оратор", 38, 132).
Наконец, последнее очень важное требование общего характера, которому, по мнению Цицерона, должен удовлетворять оратор, это - то, что мы назвали бы тактом. Оратор должен всегда тонко понимать, где и что уместно сказать. "Как и во всех прочих делах, основа красноречия -ум [sapientia - в данном случае, не мудрость, а скорее "ум" или даже "такт", как видно из дальнейшего]. Как в жизни, так и в речи труднее всего видеть, что именно подобает [делать]. Греки называют это πρέπον [подобающим], мы назвали бы это - decorum... Оратор должен следить, чтобы не только в целых фразах, но и в отдельных словах соблюдалось именно то, что уместно... например, неуместно, если ты выступаешь перед одним судьей по делу о водосточных трубах, говорить пышными словами и использовать общие места, а когда говоришь о величии римского народа, говорить скупо и сухо" ("Оратор", 21-22, 70 сл.).
Вся сумма этих требований настолько велика, что Цицерон, по его словам, отчаивается найти где-либо такого оратора и ссылается опять-таки на слова Марка Антония, что он "видел многих людей, хорошо говоривших, но ни одного мастера речи" (disertos multos, eloguentem neminem; "Оратор", 5, 18). "Кто же этот мастер? - спрашивает Цицерон. - Скажу вкратце... Мастер речи тот, кто умеет говорить о незначительных вещах просто, о великих возвышенно, о повседневных умеренно" ("Оратор", 29, 100). И совершенно несомненно, хотя Цицерон нигде этого открыто не говорит, что именно таким оратором он считает самого себя. В главе 37 "Оратора" он вспоминает свои успехи в любом образе речи - и в том, который греки называют "нравоописательным", и в речи патетической. Он вспоминает, как ему не сумел ответить Гортензий, как перед ним умолк Катилина, как сбился среди речи Курион, как плакали слушатели от трагических финалов его защитительных речей, как он добивался того, чтобы судья "гневался и смягчался, осуждал и жалел, презирал и восхищался, ненавидел и любил, жаждал и удовлетворялся, надеялся и боялся, радовался и печалился... Примеры суровости можно найти в моих обвинительных, мягкости - в моих защитительных речах. Нет того способа, которым дух слушающего мог быть возбужден или успокоен и которого я бы не испробовал..." ("Оратор", 38, 131-132). Эта характеристика, данная Цицероном самому себе, свидетельствует ясно, что он находил в себе как раз ту способность, которую особенно ценил, - такт, подсказывающий, что именно уместно говорить в каждом данном случае.
Чем выше ценил Цицерон свои, поистине огромные, достижения в мастерстве речи и чем меньше он замечал некоторые недостатки их (многословие, повторения, отклонения от темы), тем более горько было для него видеть, что многие представители молодого поколения, в том числе его приятели Брут и Целий, уже не были поклонниками его любимой формы речи, красивой и художественно построенной, а хотели говорить просто, ясно и сухо, считая этот стиль речи подлинно греческим, "аттическим".
Полемика против направления аттикистов пронизывает оба трактата 40-х годов. Цицерон ожесточенно спорит с приверженцами нового течения и местами остроумно высмеивает их. "Они хотят быть Гиперидами и Лисиями,.. они говорят, их радует аттический образ речи... Это умно - пусть они заимствуют, но не только кости, а и кровь!" ("Брут", 17, 68). "Они думают, что только тот, кто говорит сухо и некрасиво (inculte), лишь бы он делал это складно и сжато говорит по-аттически. Они ошибаются, что только тот; что по-аттически - это верно. Но, по их мнению, если только это и значит - говорить по-аттически, то и сам Перикл не говорил по-аттически... если бы он пользовался сухим слогом, то никогда не сказал бы о нем Аристофан, что он сверкал молнией, гремел громом и потрясал Грецию" ("Оратор", 9, 28-29). Кроме Перикла, Цицерон ссылается и на Демосфена, патетического в государственных речах, остроумного и ловкого в частных. Однако Цицерон, видимо, не надеется привлечь Брута на свою сторону и с некоторой грустью заканчивает свой трактат словами: "Вот, Брут, каково мое мнение об ораторе; ты можешь последовать ему, если одобришь его, или остаться при своем мнении, если оно иное. Я не буду спорить с тобой и не буду утверждать, что мое мнение, которое я изложил в этой книге, более истинно, чем твое. Ведь не только тебе и мне разное может казаться [правильным], но даже и мне самому представляется одно и то же дело то так, то иначе" ("Оратор", 71, 237).
О богатстве технических советов и указаний, которые Цицерон дает ораторам, можно было бы написать целую книгу. Только подробный разбор их и детальное сопоставление с речами самого Цицерона могли бы раскрыть многие тайны его мастерства.
Оратор, по словам Цицерона, является полным хозяином тех огромных богатств, которые предоставляет ему язык. "Так как по этому огромному безграничному полю оратор может бродить свободно и где бы он ни остановился, он останавливается в своем владении, то он легко может найти любое средство и любое украшение для речи. Ибо множество предметов порождает множество слов. Если в тех предметах, о которых ведется речь, есть ясность, то самой силой вещей возникает какой-то естественный блеск в словах. Если тот, кто говорит или пишет, хорошо образован и воспитан с детства, если он пылает рвением и одарен от природы и, упражняясь в бесконечных разнородных делах, избрал себе в качестве образца для изучения и подражания знаменитейших ораторов и писателей, то ему не придется искать у этих учителей указаний, каким образом ему надо строить и освещать свою речь. При обилии предметов он легко, без руководителя, с помощью самой природы, если только она уже достаточно обучена, найдет способы украсить речь" ("Об ораторе", III, 31, 124-125). Способов украсить речь имеется много, но раньше, чем перейти к их перечислению и характеристике, Цицерон (в лице Красса) предупреждает от злоупотребления ими. "Речь украшается прежде всего всем своим общим характером, так сказать, красочностью и сочностью. Будь она строгой или нежной, ученой или легкой, необычайной или шаблонной, насмешливой или грустной, поскольку это требуется, - суть заключается не в отдельных ее частях; она должна проникать всю речь целиком. Далее, если речь усеяна цветами слов и изречений, то они не должны быть равномерно разложены по всей речи, но расположены так, как на роскошной одежде распределяются отдельные драгоценности и блестящие украшения... Однако трудно сказать, по какой причине все то, что доставляет нашим чувствам особое наслаждение и на первых порах сильнее всего потрясает, именно это всего скорее и утомляет, пресыщает и надоедает... Во всех областях с сильнейшим наслаждением граничит пресыщение... Будь то стихотворение или речь, но если они благозвучны, отполированы, разукрашены, нарядны - без перерыва, без передышки, без разнообразия - как бы написаны все одними яркими красками, они могут услаждать лишь недолго" ("Об ораторе", III, 25, 96, 98, 99-100).
Чрезвычайно интересны те указания, которые Цицерон дает относительно нахождения этих "драгоценностей", украшающих речь: все слова, из которых оратор должен выбирать, Цицерон делит на "собственные имена вещей, которые как будто родились с ними", на те, которые переносятся и как бы помещаются на чуждые им места, "и на те, которые мы обновляем или сами создаем" ("Об ораторе", III, 37, 128). Он приводит примеры архаизмов, придающих речи достоинство, если их употреблять не слишком часто (например, "отпрыски" и "чада" вместо "дети" - proles, suboles вместо liberi; "година" вместо "время" - tempestas вместо tempus) ; можно составлять новые слова, как, например, versutiloques - "изворотливый в речах"; лучше же всего использовать метафору и сравнение: "Широко распространен способ переноса смысла; его породила бедность и узость [языка], впоследствии же его прославила его привлекательность и очарование. Подобно тому, как одежда была изобретена для защиты от холода, а потом употреблена для украшения и цридания достоинства, так и перенос слов возник вследствие бедности, а закрепился в силу доставляемого удовольствия" ("Об ораторе", III, 38, 155). Совершенно верно объясняет Цицерон психологический процесс сравнения, происходящий на основе различных ощущений: "И аромат изящества, и мягкость хорошего воспитания, и шепот моря, и сладость речи заимствованы от других чувств... В природе нет никаких предметов, названием которых мы не могли бы воспользоваться для других" ("Об ораторе", III, 40, 161). Однако он предостерегает от пользования непохожими сравнениями и порицает Энния за выражение "арка неба" (Caeli iornices). Далее он разбирает разные виды тропов ("Африка" вместо "африканцы", "Церера" вместо "плоды", "тога" вместо "мир", "стены и крыши" вместо "здания" и т. п.). Все эти наблюдения носят вполне реальный характер. Напротив, ряд абстрактных общих мест, которые Цицерон-Красс рекомендует развивать как философские темы и черпать из них аргументы, производят на нас расхолаживающее впечатление - это темы школьных диатриб, взятых из греческих учебников риторики; например: "стремится ли человек к доблести ради своего достоинства или ради какой-либо выгоды?", "почему ученейшие люди расходятся в самых важных вопросах?", "следует ли добиваться славы или богатств?" и т. п. Среди них попадаются, однако, и такие, которые имели вполне реальную основу и политическое значение, например: "следует ли мудрецу заниматься государственными делами", или "должен ли мудрец руководиться мнением лучших людей или искать славы у народа?", "следует ли избегать бедности?" ("Об ораторе", III, 29, 116).
Чисто звуковой стороне речи Цицерон тоже уделяет много внимания. Он предупреждает будущих ораторов и от грубого и от слишком вычурного произношения, отмечая красоту и чистоту говора коренного населения города Рима, сохранившегося особенно хорошо среди матрон, живущих в тесном домашнем кругу ("Об ораторе", III, 12, 45).
Еще богаче, чем в диалоге "Об ораторе", этот раздел ораторского искусства представлен в "Ораторе". Едва ли есть хотя бы одна черта латинской речи, которая ускользнула от внимания Цицерона. Он говорит и о необходимости избегать зияния, и о стяжении гласных, и о различии между более старым и новым произношением, и об устаревающих грамматических формах. Ритм речи, ее музыкальность, высокий или низкий тон, чередование долгих и кратких слогов, особенно в концовках разделов речи (клаузулах), - все находит отражение в его трактате ("Оратор", 45-68). Для нас наиболее трудно полностью оценить его учение о ритме и метре речи (numerus). Цицерон не раз говорит, что требование музыкальной отшлифовки речи вложено в нас природой, и возмущается теми, кто этого не понимает. "Что касается тех, кто этого не чувствует, - говорит он, - не знаю, что за уши у них и что в них человеческого" ("Оратор", 50, 168).
Вопросы ритма были так тщательно разработаны Цицероном отчасти в целях полемических; его противники-аттикисты не одобряли всех этих приемов как слишком искусственных, указывая на то, что более древние ораторы обходились без них. Цицерон же, не без основания, возражал, что к красоте речи стремились все ораторы во все времена, но достигали ее часто с помощью не искусства, а своих природных дарований; но отчего же не пользоваться искусством, раз его законы открыты?
Кроме трех крупных риторических трактатов, до нас дошло еще несколько небольших произведений Цицерона. "Подразделения речей" (Partitiones oratoriae) - небольшое, сухое сочинение, написанное в форме вопросов и ответов. Действующие лица - сам Цицерон и его сын; вопросы задает сын, отец дает ответы; в такой школьной форме изложены основы риторики. Другое сочинение, "Топика", адресованное юристу Требатию Тесте, одному из многочисленных корреспондентов Цицерона, представляет собой конспект "Топики", т. е. учения о нахождении аргументов. Непосредственной связи с "Топикой" Аристотеля это сочинение, по-видимому, не имеет; оно гораздо проще и носит характер учебного пособия, хотя своим возникновением оно все же обязано именно "Топике" Аристотеля. Требатий, не справившись с этим сочинением, слишком сложным и трудным, обратился к Цицерону с просьбой составить для него руководство в более легкой форме. Цицерон сам рассказывает об этом в сопроводительном письме и, учитывая интересы своего адресата, приводит многие примеры доказательств из юридической практики.
Последнее сочинение по риторическим вопросам, занимающее всего несколько страниц, носит название "О лучшем роде ораторов" и представляет собой введение к переводу образцовых речей Демосфена и Эсхина, который Цицерон, по его заявлению, уже сделал сам. Однако никаких сведений об этом переводе до нас не дошло; возможно, что он не увидел света или что дело ограничилось одним введением. Это маленькое сочинение носит полемический характер и направлено специально против аттикистов, которые, по мнению Цицерона, слишком узко понимают "аттический" стиль речи. Поэтому он хочет ознакомить их с Демосфеном и Эсхином, говорившими совсем иначе, чем столь любимый аттикистами Лисий. При этом Цицерон высказывает свое глубокое преклонение перед Демосфеном и говорит, что "нет оратора, который бы не хотел походить на него" (гл. 2). О самом себе в этом сочинении Цицерон не говорит ничего, но высказанное им здесь желание исполнилось: он вошел в историю как единственный оратор, действительно похожий на Демосфена, и в "параллельных биографиях" Плутарха занял навсегда место рядом с ним.