Мотивы, постепенность и последствия обращения Константина в христианство. - Легальное основание и устройство христианской, или кафолической, церкви

На публичное утверждение христианства можно смотреть как на один из тех важных внутренних переворотов, которые способны возбуждать самое живое любопытство и вместе с тем в высшей степени поучительны. Победы и внутренняя политика Константина уже не оказывают никакого влияния на положение Европы, но значительная часть земного шара до сих пор сохраняет впечатление, произведенное на нее обращением этого монарха в христианскую веру, а церковные учреждения его царствования до сих пор еще связаны неразрывною цепью с мнениями, страстями и интересами теперешнего поколения.
При изучении этого предмета, к которому можно относиться с беспристрастием, но нельзя относиться с равнодушием, немедленно возникает затруднение совершенно неожиданного характера - когда именно состоялось обращение Константина в христианство. Живший при его дворе красноречивый Лактанций, [1] по-видимому, спешит возвестить миру о славном примере монарха Галлии, который, с первого момента своего воцарения, признал величие истинного и единого Бога и стал поклоняться ему.[2] Ученый Евсевий приписывает веру Константина чудесному знамению, появившемуся на небе в то время, как он замышлял и приготовлял экспедицию в Италию.[3] Историк Зосим с коварством утверждает, что император обагрил свои руки кровью своего старшего сына, прежде чем публично отречься от богов Рима и своих предков.[4] Затруднение, в которое нас ставят эти противоречивые свидетельства, происходит от поведения самого Константина. Согласно с точностью церковного языка, первый из христианских императоров был недостоин этого названия до самой своей смерти, так как только во время своей последней болезни он получил в качестве оглашенного возложение рук[5] и затем был принят в число верующих путем вступительного обряда крещения.[6] Обращение Константина в христианство следует понимать в гораздо более неопределенном и ограниченном смысле, и нужна самая разборчивая точность, чтоб проследить медленные и почти незаметные шаги, которые привели монарха к тому, что он объявил себя покровителем и в конце концов приверженцем церкви. Ему было нелегко искоренить в себе привычки и предрассудки своего воспитания для того, чтоб признать божественную власть Христа и понять, что истина его откровения была несовместима с поклонением богам. Препятствия, с которыми, вероятно, боролся его собственный ум, научили его с осторожностью подвигаться вперед в таком важном деле, как перемена национальной религии, и он обнаруживал свои новые убеждения мало-помалу, по мере того, как представлялась возможность поддерживать их с безопасностью и с успехом. В течение всего его царствования поток христианства разливался с умеренной, хотя и ускоренной, постепенностью; но в своем главном направлении он иногда задерживался, а иногда отводился в сторону случайными условиями времени и благоразумием или, может быть, прихотью монарха. Константин дозволял своим министрам выражать волю своего повелителя таким языком, какой всего лучше подходил к их собственным принципам, [7] и он искусно уравновешивал надежды и опасения своих подданных, издавая в течение одного и того же года два эдикта, из которых первым предписывалось соблюдать празднование воскресных дней, [8] а вторым приказывалось регулярно совещаться с гаруспициями.[9] В то время как этот важный переворот еще находился в состоянии зародыша, и христиане, и язычники следили за действиями своего государя с одинаковым беспокойством, но с противоположными чувствами. И усердие, и тщеславие заставляли первых преувеличивать признаки его милостивого к ним расположения и доказательства его веры, а вторые - до тех пор, пока их основательные опасения не перешли в отчаяние и жажду мщения, - старались скрывать от всех и даже от самих себя, что боги Рима уже не могут считать императора в числе своих почитателей. Точно такие же страсти и предубеждения заставляли пристрастных писателей того времени ставить публичное обращение Константина в связь или с самыми славными эпохами его царствования, или с самыми позорными.
Какие бы признаки христианского благочестия ни обнаруживались в речах и действиях Константина, он почти до сорокалетнего возраста держался обрядов установленной религии, [10] и то самое поведение, которое во время его пребывания при дворе в Никомедии можно бы было приписать его опасениям, может быть приписано, в то время как он управлял Галлией, лишь его наклонностям или политическим расчетам. Его щедрость обновила и обогатила храмы богов; на медалях, которые чеканились на императорском монетном дворе, находились фигуры и атрибуты Юпитера и Аполлона, Марса и Геркулеса, а его сыновняя привязанность увеличила сонм Олимпийских богов торжественной апофеозой его отца Констанция.[11] Но с особым чувством благочестия Константин относился к гению Солнца - Аполлону греческой и римской мифологии и любил, чтоб его самого изображали с символами бога света и поэзии. Меткие стрелы этого божества, блеск его глаз, его лавровый венок, бессмертная красота и изящные совершенства как будто указывали на него, как на покровителя юного героя. Алтари Аполлона были покрыты приношениями, которые Константин присылал в исполнение данных обетов, а легковерную толпу постарались уверить, что император мог созерцать своими смертными очами видимое величие ее божественного покровителя и что или во время бдения, или в ночном видении имел счастие получить от него благоприятные предсказания продолжительного и победоносного царствования. Вообще солнцу поклонялись как непобедимому руководителю и покровителю Константина, и язычники могли основательно предполагать, что оскорбленный бог будет с неумолимой мстительностью преследовать своего неблагодарного любимца за его нечестие.[12]
Пока Константин пользовался лишь ограниченною властью над галльскими провинциями, его христианские подданные охранялись авторитетом и, может быть, законами государя, который благоразумно предоставлял богам заботу оберегать свою собственную честь. Если можно верить словам самого Константина, то он с негодованием взирал на варварские жестокости, совершавшиеся римскими солдатами над теми гражданами, единственное преступление которых заключалось в их религии.[13] На востоке и на западе он имел случай наблюсти различные последствия строгости и снисходительности, а тогда как первая была для него особенно отвратительна на примере его непримиримого врага Галерия, вторую ему рекомендовали авторитет и советы умирающего отца. Сын Констанция немедленно приостановил или совсем отменил декреты о преследовании; все те, которые уже признавали себя членами христианской церкви, получили στ него дозволение свободно совершать свои религиозные церемонии и скоро убедились, что могут полагаться как на милостивое расположение, так и на справедливость своего государя, проникшегося тайным и искренним уважением к имени Христа и к Богу христиан.[14] - Почти через пять месяцев после завоевания Италии император торжественным и несомненным образом заявил о своих чувствах изданием знаменитого Миланского эдикта, снова даровавшего мир кафолической церкви. Во время личного свидания между двумя монархами Константин, благодаря влиянию своего гения и могущества, убедил своего соправителя Лициния оказать ему содействие; их совокупный авторитет обезоружил ярость Максимина, и, после смерти восточного тирана, Миланский эдикт был признан за общий и основной закон для всего римского мира.[15]
Благоразумие императоров позаботилось о восстановлении всех гражданских и религиозных прав, которые были так несправедливо отняты у христиан. Было постановлено, что церкви получат обратно без всяких споров, отлагательств и расходов все места богослужения и земли, которые были у них конфискованы, и это строгое распоряжение сопровождалось милостивым обещанием, что те покупатели, которые приобрели упомянутые земли за настоящую цену, будут вознаграждены из императорской казны. Благотворные распоряжения с целью охраны будущего спокойствия верующих проникнуты принципами широкой и равной для всех терпимости, а такое равенство прав должно было считаться юною сектой за выгодное и почетное отличие. Два императора объявляли перед целым миром, что от даруют христианам и всем другим ничем не стесняемое и безусловное право исповедовать ту религию, какая кажется им лучшей, какая им по душе и какую они считают всего более для себя подходящей. Они тщательно объясняют всякое двусмысленное слово, устраняют всякие исключения и требуют от губернаторов провинций строгого подчинения настоящему и ясному смыслу эдикта, имеющего целью установить и обеспечить без всяких ограничений права религиозной свободы. Они снисходят до того, что указывают на веские мотивы, побудившие их допустить эту всеобщую терпимость, - на человеколюбивое желание доставить спокойствие и счастие их народу и на благочестивую надежду, что таким образом действий они умилостивят и расположат к себе Божество, восседающее на небесах. Они с признательностью сознают, что уже получили многие явные доказательства божеской милости, и они надеются, что то же Провидение никогда не перестанет охранять благоденствие монарха и народа. Из этих неясных и неопределенных выражении благочестия можно вывести три предположения, которые хотя и различны одно от другого, но совместимы одно с другим. Может быть, ум Константина колебался между языческой и христианской религиями. Согласно с широкими и снисходительными идеями политеизма он мог признавать христианского бога за одно из многих божеств, составляющих небесную иерархию. Или, может быть, он придерживался философской и привлекательной идеи, что, несмотря на разнообразие имен, обрядов и мнений, все секты и все народы соединяются в поклонении Общему Отцу и Создателю вселенной.[16]
Но монархи в своем образе действий руководствуются чаще соображениями о временной пользе, чем отвлеченными философскими истинами. Постоянно усиливавшееся расположение Константина к христианам объясняется весьма естественно уважением, которое он питал к их нравственным достоинствам, и убеждением, что с распространением Евангелия люди сделаются более добродетельными в своей частной и в общественной жизни. Какой бы свободой ни пользовался неограниченный монарх в своем собственном образе жизни, как бы он ни был снисходителен к своим собственным страстям, он, бесспорно, должен находить свой интерес в том, чтоб все его подданные подчинялись естественным законам и гражданским обязанностям общественной жизни. Но влияние самых мудрых законов слабо и непрочно. Они редко внушают склонность к добродетели и не всегда в состоянии обуздывать пороки. Их авторитет не в силах воспретить то, что они осуждают, и они не всегда в состоянии наказывать те действия, которые они воспрещают. Древние законодатели призвали к себе на помощь все силы воспитания и общественного мнения, но все те принципы, которые когда-то поддерживали величие и нравственное достоинство Рима и Спарты, уже давно исчезли в разрушавшейся деспотической империи. Философия еще оказывала некоторое влияние на умы, но дело добродетели находило лишь весьма слабую опору в господстве языческих суеверий. При таких печальных условиях благоразумный правитель должен был с удовольствием взирать на успехи религии, распространявшей в народе такую чистую, благотворную и всеобщую систему нравственности, которая была применима ко всем обязанностям и ко всем условиям действительной жизни, которая выдавалась за выражение воли и разума Верховного Божества и которая опиралась на санкцию вечных наград или наказаний. Из опыта, пережитого греками и римлянами, мир не мог узнать, в какой мере система национальной нравственности могла бы быть преобразована и улучшена божественным откровением, и потому весьма естественно, что Константин с некоторым доверием внимал лестным и поистине разумным уверениям Лактанция. Этот красноречивый апологист, по-видимому, был твердо уверен и почти готов был ручаться, что введение христианства восстановит невинность и счастье первых веков человечества; что поклонение истинному Богу уничтожит войны и раздоры между людьми, которые будут взаимно считать друг друга детьми одного общего отца; что все нечистые желания, все гневные или себялюбивые страсти будут сдерживаться познанием Евангелия; и что судьям придется вложить в ножны меч правосудия среди такого народа, который будет руководствоваться в своих действиях чувствами справедливости и благочестия, равенства и умеренности, общего согласия и взаимной любви.[17]
Пассивное повиновение, преклоняющееся без всякого сопротивления под игом власти или даже угнетения, должно было казаться абсолютному монарху самой выдающейся и самой полезной из всех евангельских добродетелей.[18] Первобытные христиане держались того мнения, что гражданская система управления не зависит от согласия народа, а устанавливается декретами Провидения. Хотя царствовавший в то время император и достиг престола коварством и убийствами, он немедленно принимал священный характер наместника Божества. Одному Божеству он был обязан отдавать отчет в злоупотреблениях своею властью, а его подданные были неразрывно связаны своей присягой в верности с таким тираном, который нарушил все законы природы и человеческого общества. Смиренные христиане были посланы в этот мир, точно овцы в стадо валков, а так как им не дозволялось прибегать к силе даже для защиты их религии, то они были бы еще более преступны, если бы вздумали проливать кровь своих ближних в борьбе из-за суетных привилегий или ничтожных благ этой временной жизни. Верные учению апостолов, проповедовавших в царствование Нерона обязанность безусловного повиновения, христиане первых трех столетий сохранили свою совесть чистой от всяких обвинений в тайных заговорах или открытых восстаниях. В то время как они выносили жестокие преследования, они никогда не пытались противиться своим тиранам с оружием в руках или искать от них спасения в каком-нибудь отдаленном и уединенном уголке земного шара.[19] Протестанты Франции, Германии и Британии, отстаивавшие с таким непреклонным мужеством свою гражданскую и религиозную свободу, оскорблялись обидным для них сравнением поведения первых христиан с поведением христиан реформатской церкви.[20] Но скорее следует хвалить, чем порицать, высокий разум и мужество наших предков, умевших понять, что религия не может уничтожать неотъемлемые права человеческой натуры.[21] Может быть, терпеливость первобытной церкви следует приписать столько же ее добродетелям, сколько ее слабости. Секта, состоявшая из невоинственных плебеев, не имевшая ни вождей, ни оружия, ни крепостей, подверглась бы неизбежному истреблению в опрометчивом и бесплодном сопротивлении повелителю римских легионов. Но и тогда, когда христиане старались смягчить гнев Диоклетиана, и тогда, когда они искали милостивого расположения Константина, они могли искренно и с уверенностью утверждать, что они не уклонялись от принципа пассивного повиновения и что в течение трех столетий их поведение всегда было согласно с их принципами. Они могли бы к этому присовокупить, что трон императоров утвердился бы на прочном и неизменном фундаменте, если бы все их подданные, приняв христианское учение, научились терпеть и повиноваться.
По установленному Провидением общему порядку, и монархи, и тираны считаются за орудия небес, назначенные управлять народами или карать их. Но священная история представляет много знаменитых случаев более непосредственного вмешательства Божества в управление его избранным народом. Оно вложило скипетр и меч в руки Моисея, Иисуса Навина, Гедеона, Давида и Маккавеев; добродетели этих героев были или мотивом, или последствием божеских милостей, а успехи их оружия должны были довершить освобождение или торжество церкви. Если судьи израильские и были случайными и временными должностными лицами, зато цари иудейские извлекали из царского помазания своего великого предка наследственное и неотъемлемое право, которым они не могли поплатиться за свои собственные пороки и которого не могла у них отнять прихоть их подданных. То же самое экстраординарное Провидение, уже не ограничивавшееся одним иудейским народом, могло избрать Константина н его род в покровители христианского мира, и благочестивый Лактанций возвещает пророческим тоном будущую славу его продолжительного и всемирного царствования.[22] Галерий и Максимин, Максенций и Лициний были те соперники, которые разделяли с любимцем небес управление римскими провинциями. Трагическая смерть Галерия и Максимина скоро удовлетворила ненависть христиан и оправдала их самые горячие ожидания. Успехи Константина в войнах с Максенцием и Лицинием устранили этих двух грозных соперников, препятствовавших торжеству второго Давида, и его дело, по-видимому, имело право ожидать особого вмешательства Провидения. Характер римского тирана унижал я императорское достоинство, и человеческую натуру, и, хотя христиане одно время пользовались его ненадежным милостивым расположением, они не менее остальных его подданных терпели от его безрассудной и прихотливой жестокости. Поведение Лициния скоро обнаружило то отвращение, с которым он согласился на мудрые и человеколюбивые постановления Миланского эдикта. Провинциальным синодам было запрещено собираться в его владениях; состоявшие при нем христианские офицеры были отставлены с позором, и хотя он избежал преступности или, скорей, опасности всеобщего гонения, его пристрастные притеснения были тем более ненавистны, что они были нарушением торжественного и добровольного обязательства.[23] Но в то время как восток, по энергическому выражению Евсевия, был погружен в адский мрак, благотворные лучи небесного света согревали и освещали западные провинции. Благочестие Константина считалось неопровержимым доказательством справедливости его дела, а употребление, которое он сделал из своей победы, укрепило христиан в том мнении, что их герой действовал по внушениям и под руководством бога ратных сил. Завоевание Италии привело к изданию всеобщего эдикта о терпимости, и, лишь только поражение Лициния сделало Константина единственным повелителем римского мира, он немедленно обратился ко всем своим подданным с циркулярными посланиями, в которых увещал их безотлагательно последовать примеру своего государя и принять божественную истину христианства.[24]
Уверенность, что возвышение Константина находилось в тесной связи с целями Провидения, внушила христианам два убеждения, которые способствовали различными путями исполнению их предсказаний. Их горячая и деятельная преданность истощила в его пользу все ресурсы человеческой предприимчивости, и они с уверенностью ожидали, что их напряженные усилия найдут поддержку в какой-нибудь божественной и сверхъестественной помощи.
Враги Константина приписывали эгоистичным мотивам союз, в который он мало-помалу вступил с кафолическою церковью и который, по-видимому, содействовал успеху его честолюбивых замыслов. В начале четвертого столетия число христиан было еще очень незначительно в сравнении с цифрой населения империи; но среди безнравственного народа, смотревшего на перемену своих повелителей с равнодушием рабов, мужественная и сплоченная религиозная партия могла оказать существенную помощь вождю, для пользы которого она из убеждения готова была жертвовать и жизнию, и состоянием.[25] Пример отца научил Константина ценить и награждать услуги христиан, и при раздаче общественных должностей он укреплял свое правительство назначением таких министров и генералов, на преданность которых он мог полагаться с основательным и безграничным доверием. Благодаря влиянию этих высокопоставленных миссионеров, число приверженцев нового учения должно было увеличиваться и при дворе и в армии; германские варвары, наполнявшие ряды легионов, были беззаботного характера, без сопротивления подчинявшегося религии их военачальника, и можно основательно предполагать, что, когда эти легионы перешли через Альпы, значительное число солдат уже посвятило свой меч на служение Христу и Константину.[26] Обычаи всего человеческого рода и интересы религии мало-помалу ослабили то отвращение к войне и кровопролитию, которое так долго господствовало между христианами, а на соборах, которые собирались под благосклонным покровительством Константина, авторитет епископов был очень кстати употреблен на то, чтоб утвердить обязанности, налагаемые воинскою присягой, и чтоб подвергнуть отлучению от церкви солдат, бросавших военную службу во время господствовавшего внутри церкви спокойствия.[27] В то время как Константин увеличивал внутри своих собственных владений число и усердие своих верных приверженцев, он мог также рассчитывать на поддержку со стороны влиятельной партии в тех провинциях, которые еще находились под властию или под незаконным захватом его противников. Тайное неудовольствие распространилось между христианскими подданными Максенция и Лициния, а злоба, которую этот последний не старался скрывать, привела лишь к тому, что еще более расположила христиан в пользу его соперника. Постоянная переписка между епископами самых отдаленных одна от другой провинций давала им возможность свободно сообщать друг другу свои желания и намерения и безопасно пересылать полезные сведения или благочестивые приношения Константину, который публично объявил, что взялся за оружие для освобождения церкви.[28]
Энтузиазм, воодушевлявший войска и, может быть, самого императора, придавал им необычайную бодрость духа и вместе с тем удовлетворял их совесть. Они шли на бой с полной уверенностью, что тот самый Бог, который когда-то открыл израильтянам путь через воды Иордана и низверг стены Иерихона при звуке труб Иисуса Навина, выкажет наглядным образом свое величие и могущество в пользу Константина. По свидетельству церковных писателей, эти ожидания оправдались замечательным чудом, которому все почти единогласно приписывают обращение первого императора в христианство. Действительная или воображаемая причина столь важного события заслуживает и требует внимания потомства, и я постараюсь беспристрастно оценить знаменитое видение Константина; для этого я рассмотрю отдельно знамя, сон и небесное знамение и выделю из этой необыкновенной истории ее исторические, натуральные и чудесные составные части, которые, при составлении из них благовидного аргумента, были искусно смешаны в одну блестящую и хрупкую массу.
I. Орудие пыток, которым подвергали только рабов и иностранцев, сделалось в глазах римских граждан предметом отвращения, и с понятием о кресте были тесно связаны понятия о преступлении, страданиях и позоре.[29] Не столько человеколюбие, сколько благочестие Константина скоро уничтожило в его владениях то наказание, которое угодно было претерпеть Спасителю человеческого рода;[30] но император должен был научиться презирать предрассудки и своего воспитания, и своего народа, прежде чем воздвигнуть среди Рима свою собственную статую с крестом в правой руке и с надписью, которая приписывала торжество его оружия и освобождение Рима достоинству этого благотворного знамения - настоящего символа силы и мужества.[31] Тот же символ осенял оружие солдат Константина; крест блестел на их шлемах, был вырезан на их щитах, был нашит на их знаменах, а священные эмблемы, украшавшие особу самого императора, отличались только более богатые материалом и более изящной работой.[32] Но главное знамя, свидетельствовавшее о торжестве креста, называлось Labarum, [33] - непонятным, хотя и знаменитым именем, корень которого тщетно искали почти во всех языках земного шара. Это, как рассказывают, [34] была длинная пика, пересеченная поперечной перекладиной. На шелковой ткани, висевшей с перекладины, были искусно вытканы изображения царствующего монарха и его детей. Верхняя оконечность пики поддерживала золотую корону с таинственной монограммой, представлявшей в одно и то же время и форму креста, и начальные буквы имени Христа.[35] Охрана Лабарума была вверена пятидесяти гвардейцам испытанной храбрости и преданности; их служба доставляла особые отличия и денежные выгоды, а некоторые счастливые случайности упрочили мнение, что, в то время как хранители Лабарума находятся при исполнении своих обязанностей, их жизнь в безопасности от неприятельских стрел. Во время второй междоусобной войны Лициний понял, как опасно для него влияние священного знамени, при виде которого солдаты Константина воодушевлялись в разгаре битвы непреодолимым энтузиазмом, а в рядах неприятельских легионов распространялись ужас и отчаяние.[36] Те из христианских императоров, которые держались поданного Константином примера, развертывали знамя креста во всех своих военных походах, но, когда выродившиеся преемники Феодосия перестали лично появляться во главе своих армий, Лабарум был положен на хранение в константинопольском дворце, как почтенная, но бесполезная святыня.[37] Уважение, которое к нему питали, еще видно на медалях рода Флавиев. Признательное благочестие этих императоров помещало монограмму Христа посреди римских знамен. И к религиозным, и к военным трофеям одинаково применялись внушительные названия: Безопасность республики, Слава армии, Восстановление общественного благоденствия, и до сих пор еще сохранилась медаль императора Константина, на которой к знамени Лабарума прибавлены знаменитые слова: "Сим знамением победишь".[38]
II. В опасностях и в несчастиях первобытные христиане имели обыкновение подкреплять свои душевные и физические силы знамением креста, которое они употребляли во всех своих церковных обрядах и при всех житейских затруднениях как верное предохранительное средство от всяких духовных и мирских невзгод.[39] Было бы вполне достаточно одного авторитета церкви, чтоб объяснить такое же благочестивое обыкновение в Константине, который с одинаковым благоразумием и одинаковой постепенностью усвоил и истины христианства и его символ. Но свидетельство одного современного писателя, уже в сочиненном прежде того трактате вступавшегося за дело религии, придает благочестию императора более внушительный и возвышенный характер. Он с полной уверенностью утверждает, что в ночь, которая предшествовала последней битве с Максенцием, Константин получил во время сновидения приказание надписать на щитах своих солдат небесное знамение Бога, священную монограмму имени Христа, что он исполнил эту волю небес и что его мужество и повиновение были награждены решительной победой на Мильвийском мосту. Но некоторые соображения дают скептическому уму основание заподозрить прозорливость или правдивость ритора, который из усердия или из личных интересов посвятил свое перо на служение господствовавшей партии.[40] Он издал в Никомедии свое сочинение о смерти гонителей церкви, как кажется, почти через три года после победы под стенами Рима; но промежуток в тысячу миль и в тысячу дней представлял широкое поле для выдумок декламаторов, для легковерия торжествующей партии и для безмолвного одобрения самого императора, который мот без негодования внимать чудесному рассказу, увеличивавшему его славу и способствовавшему успеху его замыслов. Лициния, еще скрывавшего в то время свою вражду к христианам, тот же автор снабдил подобным видением в форме молитвы, которая была сообщена ангелом и повторялась всей армией перед ее вступлением в бой с легионами тирана Максимина. Частое повторение чудес раздражает человеческий разум, когда оно не в состоянии поработить его;[41] но если мы рассмотрим в частности сновидение Константина, мы найдем, что его можно натурально объяснить или политикой, или энтузиазмом императора. В то время, как заботы о завтрашнем дне, долженствовавшем решить судьбу империи, были прерваны непродолжительным и беспокойным сном, внушительный вид Христа и хорошо знакомый символ его религии могли сами собою представиться возбужденному воображению монарха, чтившего имя христианского Бога и, может быть, втайне взывавшего к Нему о помощи. Искусный политик также мог употребить в дело одну из тех военных хитростей, один из тех благочестивых обманов, к которым прибегали с таким искусством и успехом Филипп и Серторий.[42] В сверхъестественное происхождение сновидений верили все древние народы, и значительная часть галльской армии уже была подготовлена к тому, чтоб возложить свои упования на спасительный символ христианской религии. Тайное видение Константина могло быть опровергнуто лишь несчастным исходом войны, а неустрашимый герой, перешедший и Альпы и Апеннины, мог относиться с беспечностью отчаяния к последствиям поражения под стенами Рима. Сенат и народ, ликовавшие по случаю своего избавления от ненавистного тирана, признавали, что победа Константина превосходила подвиги смертных, но не решались утверждать, что она была одержана благодаря покровительству богов. Триумфальная арка, которая была воздвигнута почти через три года после этого события, возвещает в двусмысленных выражениях, что Константин спас Римскую республику и отомстил за нее благодаря величию своей собственной души и внушению или импульсу, исходившему от Божества.[43] Языческий оратор, ранее других воспользовавшийся удобным предлогом, чтоб восхвалять добродетели завоевателя, полагает, что он один был допущен к тайным и интимным сношениям смертных на подчиненные ему божества; этим путем он дает подданным Константина весьма благовидный предлог, чтоб отказаться от принятия новой религии своего государя.[44]
III. Философ, рассматривающий с хладнокровным недоверием сновидения и предзнаменования, чудеса и диковины светской или даже церковной истории, вероятно, придет к тому заключению, что, если глаза зрителей иногда были вводимы в заблуждение обманом, рассудок читателей был гораздо чаще оскорбляем вымыслами. Каждое происшествие, каждое явление и каждая неожиданная случайность, по-видимому отклонявшиеся от обычного порядка природы, опрометчиво приписывались непосредственному действию божества, а пораженное удивлением воображение толпы иногда придавало определенную форму и цвет, голос и сознательное направление пролетавшим в воздухе необыкновенным метеорам.[45] Назарий и Евсевий были те два самых знаменитых оратора, которые в тщательно обработанных панегириках старались возвеличить славу Константина. Через девять лет после победы под стенами Рима Назарий[46] описывал армию божественных воинов, как будто бы внезапно нисшедших с небес; он говорил об их красоте, об их мужестве, об их гигантских формах, о потоке света, лившегося с их божественных лат, о терпении, с которым они разговаривали со смертными и позволяли осматривать себя, и наконец об их заявлении, что они были посланы и прилетели на помощь великому Константину. В доказательство достоверности этого чуда языческий оратор ссылается на всех галлов, в присутствии которых он тогда говорил, и, по-видимому, надеется, что это недавнее и публичное происшествие заставит верить и в древние видения.[47]
Более правильной и более изящной формой отличается христианская фабула Евсевия, появившаяся через двадцать шесть лет после сновидения, из которого, быть может, она и возникла. Он рассказывает, что во время одного из своих походов Константин увидел собственными глазами в воздухе над полуденным солнцем блестящее знамение креста со следующей надписью: "Этим победи". Это поразительное небесное явление привело в изумление и всю армию, и самого императора, который еще колебался в выборе религии; но его удивление перешло в веру вследствие видения следующей ночи. Перед ним явился Христос и, показывая такое же знамение креста, какое Константин видел на небесах, сказал ему, чтоб он сделал такое знамя и шел с уверенностью в победе против Максенция и всех своих врагов.[48] Ученый епископ Кесарийский, по-видимому, сознавал, что недавнее открытие такого удивительного происшествия может возбудить изумление и недоверие между самыми благочестивыми из его читателей. Однако вместо того, чтоб сделать точные указания времени и места, которые всегда способствуют обнаружению лжи или удостоверению истины, [49] и вместо того, чтоб собрать и сообщить свидетельства стольких живых свидетелей, которые, без сомнения, были очевидцами этого удивительного чуда, [50] Евсевий ограничивается тем, что ссылается на весьма странное свидетельство - на то, что покойный Константин, через несколько лет после этого происшествия, сообщил ему в откровенной беседе об этом необыкновенном случае своей жизни и подтвердил его достоверность торжественною клятвой. Осторожность и признательность ученого епископа не дозволили ему заподозрить правдивость своего победоносного повелителя, но он делает ясный намек на то, что всякий другой менее веский авторитет показался бы ему недостаточным для удостоверения факта этого рода. Этот мотив доверия не мог пережить могущества дома Флавиев, и небесное знамение, которое могло бы сделаться предметом насмешек для неверующих, [51] было оставлено в пренебрежении христианами того века, который непосредственно следовал за обращением Константина в христианство.[52] Но кафолическая церковь, и восточная, и западная, усвоила чудо, которое или на самом деле, или только по-видимому поддерживает популярное поклонение кресту. Видение Константина сохраняло почетное место в легенде суеверия до тех пор, когда смелый и прозорливый дух критики дозволил себе понизить цену триумфа и взвесить правдивость первого христианского императора.[53]
Протестанты и философы нашего времени, быть может, найдут, что в деле своего обращения в христианство Константин подкрепил предумышленную ложь явным и сознательным клятвопреступлением. Они, быть может, без колебаний будут утверждать, что в выборе религии Константин руководствовался лишь своими интересами и что (по выражению одного нечестивого поэта[54] он сделал из алтарей подножие к императорскому трону. Но такой строгий и безусловный приговор не подтверждается ни свойствами человеческой природы, ни характером Константина, ни характером христианской религии. Не раз было замечено, что в века религиозного воодушевления самые искусные политики сами отчасти увлекались тем энтузиазмом, который они старались внушать, и что самые благочестивые люди присваивали себе опасную привилегию защищать дело истины при помощи хитростей и обмана. Личные интересы так же часто служат руководством для наших верований, как и для нашего образа действий, и те же самые мирские расчеты, которые могли влиять на публичные деяния и заявления Константина, могли незаметным образом расположить его к принятию религии, столь благоприятной и для его славы и для его возвышения. Его тщеславие было удовлетворено лестным уверением, что он был избран небесами для того, чтоб царствовать над землей; успех оправдал божественное происхождение его прав на престол, а эти права были основаны на истине христианского откровения. Как действительная добродетель иногда зарождается от незаслуженных похвал, так и благочестие Константина, быть может, лишь вначале было притворным, но потом мало-помалу созрело в серьезную веру и в пылкую ей преданность под влиянием похвал, привычки и примера. Епископы и проповедники нового учения были приглашаемы к императорскому столу, несмотря на то, что их костюмы и манеры не гармонировали с обстановкой императорской резиденции; они сопровождали монарха в его экспедициях, а влияние, которое один из них, родом египтянин или испанец, [55] приобрел над его умом, приписывалось язычниками действию магии.[56] Лактанций, украсивший евангельские правила красноречием, достойным Цицерона, [57] и Евсевий, обративший ученость и философию греков на пользу религии, [58] были допущены к дружеским и фамильярным сношениям со своим государем; эти даровитые мастера в словопрениях могли с терпением выжидать такой минуты, когда ум Константина был более податлив на убеждения, и могли употреблять в дело такие аргументы, которые были более подходящи к его характеру и умственным способностям. Как бы ни было выгодно для церкви приобретение столь высокопоставленного последователя, он отличался от многих тысяч своих подданных, принявших христианское учение, скорее блеском своего царского одеяния, чем своею мудростью или добродетелями, и нет ничего неправдоподобного в том, что ум необразованного солдата преклонился перед вескостью таких доказательств, которые, в более просвещенном веке, удовлетворили и поработили умы Гроция, Паскаля и Локка. Среди непрерывных трудов по управлению империей этот солдат проводил, или притворялся, что проводил, часы ночи в тщательном изучении Св. Писания и в сочинении богословских речей, которые он впоследствии произносил в присутствии многочисленных и рукоплещущих слушателей.
В сохранившейся до сих пор очень длинной речи венценосный проповедник приводит различные доказательства в пользу религии, но с особенным удовольствием останавливается на стихах Сивиллы[59] и на четвертой эклоге Вергилия.[60] За сорок лет до P. X. мантуанский бард, как будто вдохновившийся небесною музой Исайи, воспел со всем блеском восточной метафоры возвращение девы, падение змия, приближающееся рождение от великого Юпитера божественного ребенка, который искупит преступления человеческого рода и будет мирно царствовать над вселенной с добродетелями своего отца; он возвещал возвышение и появление небесной расы - первобытной нации во всем мире и постепенное восстановление невинности и счастия золотого века. Поэт, быть может, не сознавал тайного смысла и предмета этих возвышенных предсказаний, которые таким недостойным образом применялись к новорожденному сыну какого-нибудь консула или триумвира;[61] но если более блестящее и, поистине, более правдоподобное истолкование четвертой эклоги содействовало обращению первого христианского императора, то Вергилий заслуживает того, чтоб быть поставленным наряду с самыми успешными проповедниками Евангелия.[62]
Внушающая благоговение таинственность христианской веры и христианского богослужения скрывалась от глаз чужестранцев и даже от глаз оглашенных с притворной скромностью, возбуждавшей в них удивление и любопытство.[63] Но строгие правила дисциплины, установленные благоразумием епископов, ослаблялись по внушению того же благоразумия в пользу венценосного последователя, которого так необходимо было привлечь в лоно церкви какими бы то ни было снисходительными уступками, и Константину было дозволено - по меньшей мере путем молчаливого разрешения - пользоваться большею частью привилегий христианина, прежде нежели он принял на себя какие-либо обязанности этого звания. Вместо того, чтоб выходить из собрания верующих, когда голос диакона приглашал всех посторонних удалиться, он молился вместе с верующими, входил в споры с епископами, говорил проповеди на самые возвышенные и самые запутанные богословские темы, исполнял священные обряды кануна Светлого Воскресения и публично признавал себя не только участником в христианских мистериях, но в некоторой мере даже их священнослужителем и первосвященником.[64] Гордость Константина, быть может, требовала чрезвычайных отличий, на которые ему давали право оказанные им христианской церкви услуги; неуместная взыскательность могла бы совершенно уничтожить еще не совсем созревшие плоды его обращения в христианство, а если бы врата церкви были плотно заперты перед монархом, покинувшим алтари богов, то повелитель империи остался бы без всякой формы религиозного культа. Во время своего последнего пребывания в Риме он из благочестия отверг и оскорбил суеверие своих предков, отказавшись идти по главе военной процессии всаднического сословия и публично принести мольбы Юпитеру Капитолийскому.[65] За много лет до своего крещения и своей смерти Константин объявил во всеобщее сведение, что никогда никто не увидит ни его особы, ни его изображения внутри стен языческого храма; вместе с тем он приказывал раздавать в провинциях различные медали и портреты, на которых император был изображен в смиренной и умоляющей позе христианского благочестия.[66]
Нелегко объяснить или оправдать то чувство гордости в Константине, которое побуждало его отказываться от привилегий оглашенного; но отлагательство крещения легко объясняется древними церковными принципами и обычаями. Таинство крещения[67] обыкновенно совершалось самими епископами и состоявшим при них духовенством в епархиальной кафедральной церкви в течение пятидесяти дней, которые отделяют торжественное празднование Пасхи от Троицына дня, и в этот священный промежуток времени церковь принимала в свое лоно значительно число детей и взрослых. Осмотрительные родители нередко откладывали крещение своих детей до той поры, когда они будут в состоянии понимать принимаемые на себя обязательства; строгость древних епископов требовала от новообращенных двух- или трехлетней подготовки и сами оглашенные, по различным мирским или духовным мотивам, редко спешили усваивать характер людей, вполне посвященных в христианство. Таинство крещения, как полагали, вело к полному и безусловному очищению от грехов; оно мгновенно возвращало человеческой душе ее первобытную чистоту и давало ей право ожидать вечного спасения. Между последователями христианства было немало таких, которые находили неблагоразумным спешить совершением спасительного обряда, который не мог повторяться, находили неблагоразумным лишать себя неоцененного права, которое уже никогда не могло быть восстановлена Откладывая свое крещение, они могли удовлетворять свои страсти в мирских наслаждениях, а между тем в их собственных руках всегда было верное и легкое средство получить отпущение всех своих грехов.[68] Высокое евангельское учение произвело гораздо более слабое впечатление на сердце Константина, нежели на его ум. Он стремился к главной цели своего честолюбия темными и кровавыми путями войны и политики, а после победы стал неумеренно злоупотреблять своим могуществом.
Вместо того чтоб выказать свое бесспорное превосходство над недостигшим совершенства героизмом и над мирскою философией Траяна и Антонинов, Константин в своих зрелых летах не поддержал той репутации, какую приобрел в своей молодости. По мере того как он преуспевал в познании истины, он отклонялся от правил добродетели, и в том самом году своего царствования, когда он созвал собор в Никее, он запятнал себя казнью или, вернее, убийством своего старшего сына. Одного этого сопоставления годов достаточно, чтоб опровергнуть невежественные и злонамеренные намеки Зосима[69] который утверждает, что будто после смерти Криспа угрызения совести заставили его отца принять от служителей христианской церкви то очищение от греха, которого он тщетно просил у языческих первосвященников. Во время смерти Криспа император уже не мог долее колебаться в выборе религии; в то время он уже не мог не знать, что церковь обладает верным средством очищения, хотя он и предпочитал отложить употребление этого средства до тех пор, пока приближение смерти не устранит соблазнов и опасности новых грехопадений. Епископы, которые были призваны во дворец в Никомедии во время его последней болезни, были вполне удовлетворены рвением, с которым он пожелал принять и принял таинство крещения, торжественным заявлением, что остальная его жизнь будет достойна последователя Христа, и его смиренным отказом носить императорскую багряницу после того, как он облекся в белое одеяние новообращенного. Пример и репутация Константина, по-видимому, поддерживали обыкновение отлагать крещение[70] и внушали царствовавшим после него тиранам убеждение, что невинная кровь, которую они будут проливать в течение продолжительного царствования, будет мгновенно смыта с них водами возрождения; таким образом, злоупотребление религией опасным образом подкапывало основы нравственности и добродетели.
Признательность церкви превознесла добродетели и извинила слабости великодушного покровителя, вознесшего христианство до господства над римским миром, а греки, празднующие день святого императора, редко произносят имя Константина без придаточного титула "Равноапостольного".[71] Если бы такое сравнение было намеком на характер этих божественных проповедников, то его следовало бы приписать сумасбродству нечестивой лести. Но если сравнение ограничивается размером и числом их евангелических побед, то успехи Константина, быть может, могут равняться с успехами самих апостолов. Своими эдиктами о терпимости он устранил мирские невыгоды, до той поры замедлявшие успехи христианства, а деятельные и многочисленные проповедники нового учения получили неограниченное дозволение и великодушное поощрение распространять спасительные истины откровения при помощи всех тех аргументов, какие могут влиять на ум или на благочестие человеческого рода. Точно равновесие между двумя религиями поддерживалось лишь один момент, так как проницательный глаз честолюбия и корыстолюбия тотчас заметил, что исповедование христианской веры может доставлять выгоды и в настоящей жизни точно так же, как и в будущей.[72] Надежды богатств и почестей, пример императора, его увещевания, по непреодолимая ласковая улыбка распространяли веру в новое учение среди продажной и раболепной толпы, обыкновенно наполняющей дворцовые апартаменты. Города, выказывавшие свое торопливое усердие добровольным разрушением своих храмов, получали в отличие от других муниципальные привилегии и награждались приятными для их населения подарками, а новая столица востока гордилась тем странным преимуществом, что она никогда не была осквернена поклонением идолам.[73] Так как низшие классы общества обыкновенно подражают высшим, то обращение в христианство людей, отличавшихся или знатностью происхождения, или влиянием, или богатством, увлекало за собою толпы, жившие в зависимости.[74] Вечное спасение простого народа, должно быть, достигалось довольно легко, если правда, что в течение одного года в Риме крестились двенадцать тысяч мужчин, кроме соответствующего числа женщин и детей, и что император обещал белое одеяние с двадцатью золотыми монетами всякому, кто обратится в христианство.[75] Могущественное влияние Константина не ограничилось узкими пределами его жизни и его владений. Воспитание, которое он дал своим сыновьям и племянникам, обеспечивало для империи целое поколение монархов, вера которых была еще более пылка и искренна, так как они с раннего детства впитывали в себя дух или по меньшей мере учение христианства. Войны и торговля распространили знание Евангелия за пределы римских провинций, а варвары, сначала относившиеся с пренебрежением к смиренной и гонимой секте, скоро научились уважать религию, которая была принята самым могущественным монархом и самой образованной нацией земного шара.[76] Готы и германцы, служившие под знаменем Рима, стали чтить крест, блестевший во главе легионов, и вместе с тем стали поучать своих свирепых соотечественников вере и человеколюбию. Короли Иберии и Армении поклонялись богу своего покровителя, а их подданные, неизменно сохранявшие название христиан, скоро вступили в священную и неразрывную связь со своими римскими единоверцами. Персидские христиане давали в военное время повод подозревать, что они предпочитают свою религию своему отечеству, но когда обе империи были в мире между собой, свойственная магам наклонность к религиозным преследованиям с успехом сдерживалась вмешательством Константина.[77] Лучи Евангелия осветили берега Индии. Еврейские колонии, проникшие в Аравию и Эфиопию, [78] препятствовали распространению там христианства; но труды миссионеров в некоторой мере облегчались предварительным знакомством с откровением Моисея, и Абиссиния до сих пор чтит память Фруменция, который посвятил, во времена Константина, всю свою жизнь на обращение в христианство населения этих отдаленных стран. В царствование Констанция Феофил[79] - который сам был родом из Индии - был облечен в двойное звание посла и епископа. Он отплыл от берегов Красного моря с двумястами лошадьми самой чистой каппадокийской породы, которых император посылал в подарок принцу сабеян, или гомеритов. Феофилу было поручено много других полезных или интересных подарков, которые могли возбуждать в варварах удивление и склонять их к дружелюбию, и он с успехом употребил несколько лет на пастырское посещение церквей жаркого пояса.[80]
Непреодолимое могущество римских императоров обнаружилось в важной и опасной перемене национальной религии. Страх, который внушали их военные силы, заглушил слабый и никем не поддержанный ропот язычников, и было полное основание ожидать, что готовность к повиновению будет результатом сознания своего долга и признательности со стороны как христианского духовенства, так и самих христиан. В римской конституции издавна было установлено основное правило, что все разряды граждан одинаково подчинены законам и что заботы о религии составляют и право, и обязанность высшего гражданского должностного лица. Константина и его преемников нелегко было убедить, что своим обращением в христианство они лишили себя одной части своих императорских прерогатив или что они не имели права предписывать законы такой религии, которую они протежировали и исповедовали. Императоры не переставали пользоваться верховной юрисдикцией над духовенством, и шестнадцатая книга Кодекса Феодосия описывает, под различными титулами, присвоенное ими влияние на управление кафолическою церковью.
Но различие между властями духовной и светской, [81] с которым никогда не был вынужден знакомиться независимый ум греков и римлян, было введено и упрочено легальным утверждением христианства. Должность главного первосвященника, которая со времен Нумы и до времен Августа всегда исполнялась одним из самых достойных сенаторов, была в конце концов соединена с званием императора. Прежде первый сановник республики исполнял собственноручно священнические обязанности[82] всякий раз, как этого требовало суеверие или политика, и ни в Риме, ни в провинциям не было никакого духовною сословия, которое заявляло бы притязания на более священный характер между людьми или на более тесное общение с богами. Но в христианской церкви, возлагающей служение перед алтарями на непрерывный ряд особо посвященных лиц, монарх, который по своему духовному рангу ниже последнего из диаконов, восседал подле решетки святилища и смешивался с массой остальных верующих.[83] Император мог считаться отцом своего народа, но он был обязан оказывать сыновнее повиновение и уважение отцам церкви, и гордость епископского сана скоро стала требовать от Константина таких же знаков почтения, какие он оказывал святым и духовникам.[84] Тайная борьба между юрисдикциями гражданской и церковной затрудняла действия римского правительства, а благочестивый император не допускал преступной и опасной мысли, чтоб можно было наложить руку на кивот завета. В действительности разделение людей на два разряда, на духовенство и мирян, существовало у многих древних народов, и священнослужители в Индии, Персии, Ассирии, Иудее, Эфиопии, Египте и Галлии приписывали божественное происхождение и приобретенной ими светской власти, и приобретенным ими имуществам. Эти почтенные учреждения мало-помалу приспособились к местным нравам и формам правления;[85] но порядки первобытной церкви были основаны на сопротивлении гражданской власти или на пренебрежении к ней. Христиане были обязаны избирать своих собственных должностных лиц, собирать и расходовать свои особые доходы и регулировать внутреннее управление своей республики сводом законов, который был утвержден согласием народа и трехсотлетней практикой. Когда Константин принял христианскую веру, он точно будто заключил вечный союз с отдельным и самостоятельным обществом, а привилегии, которые были дарованы или подтверждены этим императорам и его преемниками, были приняты не за свидетельства непрочного милостивого расположения двора, а за признание справедливых и неотъемлемых прав духовного сословия.
Кафолическая церковь управлялась духовной и легальной юрисдикцией тысячи восьмисот епископов, [86] из числа которых тысяча имели пребывание в греческих провинциях империи, а восемьсот в латинских. Пространство и границы их епархий изменялись сообразно с усердием и успехами первых миссионеров, сообразно с желаниями народа и с распространением Евангелия. Епископские церкви были расположены в близком одна от другой расстоянии вдоль берегов Нила, на африканском побережье, в азиатском проконсульстве и в южных провинциях Италии. Епископы Галлии и Испании, Фракии и Понта заведовали обширными территориями и возлагали на своих сельских викариев исполнение второстепенных обязанностей пастырского звания.[87] Христианская епархия могла обнимать целую провинцию или ограничиваться одной деревушкой, но все епископы пользовались одинаковыми правами, нераздельными с их саном: все они получали одинаковую власть и одинаковые привилегии от апостолов, от народа и от законов. В то время как политика Константина отделяла гражданские профессии от военных, и в церкви и в государстве возникло новое и постоянное сословие церковных должностных лиц, всегда почтенных, а иногда и опасных. Обзор их положения и атрибутов может быть разделен на следующие отделы: I. Народное избрание. II. Посвящение лиц духовного звания. III. Собственность. IV. Гражданская юрисдикция. V. Церковные кары. VI. Публичная проповедь. VII. Привилегия законодательных собраний.
I. Свобода выборов удержалась долго после легального введения христианства, [88] и римские подданные пользовались внутри церкви утраченным ими внутри республики правом избирать должностных лиц, которым они были обязаны повиноваться. Лишь только какой-нибудь епископ кончал жизнь, митрополит поручал одному из своих викариев управлять вакантной должностью и приготовить в определенный срок новые выборы. Право подачи голосов было предоставлено низшему духовенству, более всех способному оценить достоинства кандидатов, сенаторам и знатным городским жителям, всем тем, кто отличался своим общественным положением или богатством, и, наконец, всему народу, который толпами стекался в назначенный день из самых отдаленных частей епархии[89] и нередко заглушал своими шумными возгласами и голос рассудка, и требования дисциплины. Эти возгласы могли случайным образом остановиться на самом достойном из соискателей, на каком-нибудь старом пресвитере, на каком-нибудь святом отшельнике или даже на каком-нибудь мирянине, отличавшемся своим усердием и благочестием. Но епископского звания искали - в особенности в больших и богатых городах империи - скорее ради его светского, чем ради его духовного значения. Личные интересы, себялюбие и ненависть, коварные проделки и притворство, тайный подкуп, явные и даже кровавые насилия, когда-то искажавшие свободу выборов в республиках греческой и римской, слишком часто влияли и на выбор апостольских преемников.
Иные из кандидатов ставили на вид знатность своего рода, другие старались расположить в свою пользу избирателей роскошным угощением, а третьи, еще более преступные, чем их соперники, обещали разделить церковные сокровища с соучастниками в их святотатственных замыслах.[90] Как гражданские, так и церковные законы старались устранить чернь от участия в этом важном деле. Древние церковные правила, требовавшие от кандидатов на епископское звание известных условий возраста, общественного положения и пр., ограничили до некоторой степени слепую прихотливость избирателей. Авторитет провинциальных епископов, собиравшихся для освящения народного выбора на вакантную должность, сдерживал их страсти и исправлял их ошибки. Епископы могли отказаться от посвящения недостойного кандидата; а ярость борющихся партий иногда прибегала к их беспристрастному посредничеству. Как одобрение, так и неодобрение со стороны духовенства и народа устанавливало для некоторых случаев прецеденты, мало-помалу обратившиеся в положительные законы и провинциальные обычаи, [91] но повсюду было признано за основное правило церковного управления, что нельзя назначить епископа над православною церковью без согласия ее членов. Императоры, в качестве охранителей общественного спокойствия и первых граждан Рима и Константинополя, могли с успехом выражать свои желания при выборе митрополитов, но эти абсолютные монархи уважали свободу церковных выборов, и, в то время как они произвольно раздавали или отнимали гражданские и военные отличия, они дозволяли тысяче восьмистам несменяемым должностным лицам духовного звания получать свое назначение от свободно выраженной народной воли.[92] По-видимому, справедливость требовала, чтоб эти должностные лица не покидали того почетного поста, с которого никто не имел права их сместить; однако мудрость соборов не совсем успешно старалась удерживать епископов в их епархиях и препятствовать их перемещениям из одной епархии в другую. Правда, церковные правила соблюдались на западе с большей строгостью, нежели на востоке, но и тут и там те же самые страсти, которые делали необходимыми упомянутые постановления, отнимали у них действительную силу. Жестокие упреки, которыми осыпали друг друга раздраженные прелаты, привели лишь к тому, что обнаружили их общую виновность и их взаимную нескромность.
II. Одни епископы обладали способностью духовного деторождения, и эта необыкновенная привилегия могла в некоторой мере вознаграждать их за мучительное безбрачие, [93] которое предписывалось сначала как добродетель, потом как нравственный долг и, наконец, как положительная обязанность. Древние религии, установившие отдельное сословие священнослужителей, посвящали на вечное служение богам какую-нибудь священную расу, племя или семейство.[94] Такие учреждения вводились скорее для того, чтоб упрочить обладание известными правами, чем для того, чтоб поощрять на их приобретение. Дети священнослужителей пользовались своим священным наследством с гордой и беспечной самонадеянностью, а пылкая энергия энтузиазма ослаблялась в них заботами, удовольствиями и привязанностями семейной жизни. Но христианское святилище было открыто для всякого честолюбивого кандидата, стремившегося к его небесным упованиям или к его мирским благам. Обязанности священнослужителей, точно так же, как обязанности солдат или судей, усердно исполнялись теми, кто по своему характеру или по своим дарованиям чувствовал влечение к духовному званию, или теми, кого разборчивый епископ считал более способным поддерживать величие и интересы церкви. Епископы[95] (до тех пор пока законы не положили пределов этому злоупотреблению) могли принуждать упорствующих и защищать угнетенных, а наложение рук навсегда доставляло некоторые из самых ценных привилегий гражданского общества. Кафолическое духовенство, быть может, более многочисленное в своем составе, чем легионы, было освобождено императорами от всякой частной или общественной службы, от всех муниципальных должностей и от всех личных налогов и податей, ложившихся всею своею невыносимою тяжестью на их сограждан: исполнение обязанностей их священной профессии принималось за полное выполнение их обязанностей по отношению к государству.[96] Каждый епископ получал безусловное и неотъемлемое право на всегдашнюю покорность со стороны посвященных им церковнослужителей; духовенство каждой епископской церкви и зависевших от нее приходов составляло правильное и постоянное общество, а соборные церкви константинопольская[97] и карфагенская[98] содержали на свой счет по пятисот священнослужителей. Их разряды[99] и число постоянно умножались благодаря суеверию того времени, вводившему в христианские церкви великолепные церемонии иудейских и языческих храмов, и длинные ряды священников, диаконов, поддиаконов, церковных прислужников, заклинателей, чтецов, певчих и привратников содействовали - каждый сообразно со своим назначением - великолепию и гармонии богослужения. Название и привилегии церковнослужителей были распространены на членов многих благочестивых братств, усердно поддерживавших владычество церкви.[100] Шестьсот так называемых parabolani, или авантюристов, посещали больных в Александрии; тысяча сто copiatae, или могильщиков, хоронили мертвых в Константинополе, а тучи монахов, поднявшиеся над Нилом, со всех сторон облегли и омрачили христианский мир.[101]
III. Миланский эдикт обеспечил доходы церкви точно так же, как и ее спокойствие.[102] Христиане не только получили обратно земли и дома, которые были у них отняты притеснительными законами Диоклетиана, но и приобрели законные права на все те имущества, которыми они пользовались до тех пор только благодаря снисходительности светской власти. С той минуты, как христианство сделалось религией императора и империи, национальное духовенство могло требовать средств для приличного и согласного с его достоинством существования, а уплата ежегодного налога могла бы избавить народ от более обременительных расходов, которые суеверие налагает на своих последователей. Но так как нужды и расходы церкви возрастали вместе с ее благосостоянием, то лица духовного звания по-прежнему содержались и обогащались добровольными приношениями верующих. Через восемь лет после издания Миланского эдикта Константин даровал всем своим подданным без исключения право завещать свое состояние в пользу святой кафолической церкви, [103] а их благочестивая щедрость, сдерживавшаяся в течение их жизни требованиями роскоши и корыстолюбием, потекла широкой струей перед их смертью. Богатые христиане находили для себя поощрение в примере своего государя. Абсолютный монарх, будучи богат без всякой наследственной собственности, может быть щедр без всякой со своей стороны заслуги, а Константин слишком легко уверовал в то, что на него снизойдут небесные милости, если он будет содержать празднолюбцев на счет трудящихся и если будет раздавать святым людям достояние государства. Тому же самому посланцу, который отвозил в Африку голову Максенция, было поручено передать епископу карфагенскому Цецилиану письмо, в котором император уведомлял его, что местному казначею приказано выдать ему три тысячи folles, т. е. 18 000 фунт. стерл., и удовлетворять его дальнейшие денежные требования на вспомоществование церквам Африки, Нумидии и Мавритании.[104] Щедрость Константина росла в одинаковой пропорции с его верой и его пороками. В каждом городе он приказал регулярно пополнять хлебные запасы духовенства, назначенные для раздачи бедным, а лица обоего пола, посвящавшие себя монашеской жизни, приобретали этим право на особое милостивое внимание своего государя. Христианские храмы Антиохии, Александрии, Иерусалима, Константинополя и др. свидетельствовали о чванном благочестии монарха, который на склоне своих лет старался сравняться с древними в великолепии своих построек.[105] Форма этих религиозных зданий была простая и продолговатая, хотя иногда они разрастались вверх, принимая вид купола, а иногда распространялись в ширину в виде креста. Они строились большею частью из ливанского кедра, крыши покрывались черепицей или иногда золоченой медью, а стены, колонны и полы обкладывались мрамором разных цветов. Самые дорогие украшения из золота и серебра, из шелка и драгоценных каменьев употреблялись в избытке на убранство алтарей, а это внешнее великолепие имело прочную и неотъемлемую опору в обширной земельной собственности. В течение двух столетий - со времен царствования Константина и до времен царствования Юстиниана - тысяча восемьсот церквей Римской империи обогатились от частых и неотчуждаемых пожертвований монарха и народа. Можно определить в 600 фунт. стерл. ежегодный доход епископов, которые были поставлены на равном расстоянии и от богатства, и от бедности, [106] но размеры их денежных средств мало-помалу увеличивались вместе со значением и богатством городов, которыми они управляли. В одной подлинной, хотя и не пол-вой[107]" росписи доходов названы некоторые из домов, лавок, садов и ферм, принадлежавших трем римским базиликам - храмам св. Петра, св. Павла и св. Иоанна Латеранского, в провинциях Италии, Африки и востока. Кроме запасов оливкового масла, полотна, бумаги и благовонных веществ они доставляли ежегодно чистого дохода двадцать две тысячи золотых монет, или 12 000 фунт. стерл. Во времена Константина и Юстиниана епископы уже не внушали своему духовенству и прихожанам полного доверия или, может быть, уже не заслуживали его. Поэтому церковные доходы каждой епархии были разделены на четыре части: одна для самого епископа, другая для низшего духовенства, третья для бедных и четвертая на публичное богослужение, а злоупотребление доверием часто и строго наказывалось.[108] Церковное имущество все еще подлежало уплате всех общих государственных налогов.[109] Духовенство Рима, Александрии, Фессалоники и др. иногда искало и добивалось некоторых частных изъятий, но сын Константина с успехом воспротивился преждевременной попытке собравшегося в Римини собора получить полное освобождение от всяких налогов.[110]
IV. Латинское духовенство, воздвигнувшее свой трибунал на развалинах гражданского и обычного права, скромно приняло от Константина[111] в качестве дара самостоятельную юрисдикцию, которая была для него плодом времени, случайности и собственной предприимчивости. Но щедрость христианских императоров сверх того наделила его некоторыми прерогативами, охранявшими и возвышавшими его священный характер.[112] 1. При деспотической форме правления одни епископы получили и сохранили неоценимое право подлежать суду себе равных, и даже в случае обвинения в уголовном преступлении собор из их собратьев был единственным судьей над тем, виновны они или невинны. Если только такой трибунал не воспламенялся личной враждой или религиозными раздорами, он, натурально, должен был относиться к духовному сословию с благосклонностью и даже с пристрастием; но Константин был, по-видимому, убежден, [113] что тайная безнаказанность менее вредна, чем публичный скандал, и Никейский собор услышал от него назидательное публичное заявление, что, если бы он нечаянно накрыл епископа в прелюбодеянии, он прикрыл бы виновного своей императорской мантией. 2. Домашняя юрисдикция епископов была в одно и то же время и привилегией, и стеснением для лиц духовного звания, так как их гражданские тяжбы были, ради приличия, изъяты из ведомства светских судей. Их неважные проступки не навлекали на них позора публичного суда и наказания, а подвергали их легким исправительным мерам, которые налагались епископами с такою же умеренною строгостью, с какою родители или наставники относятся к юношескому возрасту. Но если лицо духовного звания совершало такое преступление, которое нельзя было загладить исключением из почетной и выгодной профессии, то римский судья обнажал меч правосудия без всякого внимания к церковным привилегиям. 3. Право третейского разбирательства было признано за епископами положительным законом, и судьям было приказано исполнять безапелляционно и безотлагательно епископские декреты, обязательная сила которых прежде основывалась на взаимном согласии обеих сторон. Обращение самих судей и всей империи в христианство должно было мало-помалу устранить опасения и колебания христиан. Но они не переставали обращаться к трибуналу тех епископов, которых они уважали за их ум и бескорыстие, и почтенный Аустин с некоторым удовольствием жаловался на то, что исполнение его духовных обязанностей беспрестанно прерывалось необходимостью разрешить споры о серебре и золоте, о земле и рогатом скоте. 4. Древняя привилегия святилищ была перенесена на христианские храмы и распространена благочестием младшего Феодосия на весь объем освященной почвы.[114] Беглецы и даже преступники могли обращаться к божеству и к его служителям с мольбами или о справедливости, или о помиловании. Опрометчивые насилия деспотизма сдерживались кротким заступничеством церкви, и как жизнь, так и состояние самых высокопоставленных подданных могли находить для себя защиту в посредничестве епископов.
V. Епископ был постоянным цензором нравственности своих прихожан. Правила церковного покаяния были выработаны в целую систему церковной юриспруденции, [115] в точности определявшей долг приватной или публичной исповеди, условия очевидности, степени виновности и меру наказания. Не было бы возможности приводить в исполнение правила этих духовных кар, если бы христианский первосвященник, наказывавший мелкие проступки простонародья, не касался бросавшихся в глаза пороков и пагубных преступлений должностных лиц; но не было возможности следить за поведением должностных лиц, не контролируя вместе с тем и административную деятельность светского правительства. Некоторые соображения, основанные на религии, на преданности или страхе, охраняли священную особу императора от усердия или гнева епископов, но эти последние смело подвергали духовным карам и отлучали от церкви тех второстепенных тиранов, которых не прикрывало величие императорского достоинства. Св. Афанасий отлучил от церкви одного из египетских министров, а произнесенное им против этого министра запрещение огня и воды было торжественно сообщено церквам Каппадокии.[116] В царствование младшего Феодосия один из потомков Геркулеса, [117] благовоспитанный и красноречивый Синезий, занимал епископскую должность в Птолемаиде вблизи от развалин Кирены[118] и этот епископ-философ выдержал с достоинством ту роль, которую он принял на себя с неохотой.[119] Он одолел чудовище Ливии, президента Андроника, злоупотреблявшего авторитетом продажной должности, придумывавшего новые способы вымогательств и новые пытки и усиливавшего свою виновность как угнетателя виновностью святотатца.[120] После бесплодной попытки направить этого высокомерного сановника на путь истины при помощи кротких религиозных увещеваний Синезий подверг его самой строгой каре, какая только была в распоряжении церковного правосудия, [121] - он обрек Андроника вместе с его сообщниками и их семействами на общую к ним ненависть и на земле и на небесах. Нераскаявшиеся грешники, более жестокие, чем Фаларис и Сеннахериб, более вредные, чем война, моровая язва или туча саранчи, лишались названия и привилегий христиан, пользования таинствами и надежды попасть в рай. Епископ приглашал духовенство, должностных лиц и народ отказаться от всякого общения с врагами Христа, не принимать их в свои жилища и к своему столу и отказать им во всяких житейских услугах и в приличном погребении. Как ни была малоизвестна и ничтожна церковь в Птолемаиде, она обратилась с извещением об этом ко всем другим церквам империи и объявляла, что миряне, которые не подчинятся ее приказаниям, сделаются участниками в преступлении и в наказании Андроника и его нечестивых приверженцев. Страх, который внушали эти церковные громы, был усилен ловким обращением к содействию византийского правительства; трепещущий президент стал молить церковь о помиловании, и потомок Геркулеса имел удовольствие поднять павшего к его ногам тирана.[122] Такие принципы и такие примеры мало-помалу подготовили торжество римских первосвященников, попиравших своими ногами королей.
VI. Каждое правительство, допускающее выражение народной воли, знакомо по опыту с влиянием и натурального, и искусственного красноречия. Внезапно всех увлекающий сильный импульс воодушевляет самые холодные натуры и потрясает самые твердые умы; тогда каждый слушатель поддается влиянию и своих собственных страстей, и страстей окружающей его толпы. Гибель гражданской свободы наложила печать молчания на уста афинских демагогов и римских трибунов; церковная проповедь, по-видимому, занимающая значительное место между делами христианского благочестия, не была введена в древние храмы, и слух монархов никогда не оскорблялся грубыми звуками общепонятного красноречия до тех пор, пока во всей империи не появились на церковных кафедрах священные ораторы, обладавшие такими преимуществами, которые не были знакомы их светским предшественникам.[123] Аргументы и риторика светской трибуны тотчас вызывали возражение со стороны искусных и энергичных антагонистов, сражавшихся со своими противниками равным оружием, а истина и разум могли извлекать некоторую для себя пользу из столкновения борющихся страстей. Но епископ или какой-нибудь способный пресвитер, которому епископ осмотрительно передавал права проповедника, обращался - не опасаясь быть прерванным или услышать возражение - к покорной толпе, ум которой уже был подготовлен и подавлен внушительными религиозными церемониями. Так строга была субординация в кафолической церкви, что с сотни церковных кафедр Италии и Египта могли одновременно раздаваться одни и те же звуки, если только они были настроены[124] мастерской рукой римского и александрийского митрополита. Цель такого учреждения была похвальна, но его плоды не всегда были благотворны. Проповедники рекомендовали исполнение общественных обязанностей, но восхваляли достоинства монашеской добродетели, которая мучительна для тех, кто ею отличается, и бесполезна для человечества. Их воззвания к благотворительности обнаруживали тайное желание, чтоб духовенству было дозволено употреблять богатства верующих на вспомоществования бедным. Их самые возвышенные описания божественных атрибутов и законов были запятнаны бесполезной примесью метафизических тонкостей, пустых обрядов и вымышленных чудес, и они с самым горячим усердием доказывали, что благочестие предписывает повиноваться служителям церкви и ненавидеть их противников. Когда общественное спокойствие было нарушено ересью и расколом, священные ораторы стали сеять раздоры и даже взывать к мятежу. Они вводили слушателей в недоумение своими мистическими идеями, раздражали их страсти своими бранными речами и выходили из храмов Антиохии и Александрии готовыми или претерпеть мученичество, или подвергнуть ему других. Извращение вкуса и языка ясно выказывается в пылких декламациях латинских епископов, но произведения Григория и Златоуста сравнивались с самыми великолепными образцами аттического или по меньшей мере азиатского красноречия.[125]
VII. Представители христианской республики собирались регулярно весной и осенью каждого года, и эти соборы распространяли /дух церковной дисциплины и церковного законодательства по всем ста двадцати провинциям Римской империи.[126] Архиепископ или митрополит был уполномочен законами созывать викарных епископов своей провинции, рассматривать их поведение, отстаивать их права, проверять их верования и взвешивать достоинства кандидатов, избранных духовенством и народом для замещения вакантных мест в епископской корпорации. Первосвятители Рима, Александрии, Антиохии, Карфагена и впоследствии Константинополя, пользовавшиеся более обширной юрисдикцией, созывали многочисленные собрания из подведомственных им епископов. Но созвание больших и чрезвычайных соборов было привилегией одного императора. Всякий раз, как дела церкви требовали этой решительной меры, он рассылал не допускавшие возражений приглашения епископам или депутатам от каждой провинции вместе с разрешением пользоваться почтовыми лошадьми и достаточной денежной суммой на покрытие расходов путешествия. В раннюю пору, когда Константин был скорее покровителем, нежели последователем христианства, он предоставил разрешение возникших в Африке религиозных споров созванному в Арелате собору, на который епископы Йорка, Трира, Милана и Карфагена съехались как друзья и братья для того, чтоб обсудить на своем родном языке общие интересы латинской, или западной, церкви.[127] Через одиннадцать лет после того более многочисленное и более знаменитое собрание было созвано в Никее, в Вифинии, для того чтоб своим окончательным решением прекратить утонченные разногласия, возникшие в Египте касательно Св. Троицы. Триста восемнадцать епископов явились на зов своего милостивого повелителя: число лиц духовного звания разного ранга, различных сект и наименований доходило, как полагают, до двух тысяч сорока восьми.[128] Греки лично явились на собрание, а согласие латинов было выражено легатами римского первосвященника. Сессия, продолжавшаяся около двух месяцев, была часто удостаиваема личного присутствия императора. Оставив у входа свою стражу, он садился (с дозволения собора) на возвышенное седалище посреди залы. Константин слушал с терпением и говорил с скромностью, и в то время как он влиял на ход прений, он смиренно утверждал, что он служитель, а не судья апостольских преемников, этих представителей религии и Бога на земле.[129] Такое глубокое уважение неограниченного монарха к бессильному и безоружному собранию его собственных подданных можно сравнить только с тем уважением, которое выказывали к сенату римские монархи, державшиеся политики Августа. Философ, наблюдавший в течение пятидесяти лет за превратностями человеческой судьбы, мог видеть Тацита посреди членов римского сената и Константина посреди членов Никейского собора. И отцы Капитолия, и отцы церкви одинаково утратили добродетели основателей их могущества, но так как уважение к епископам пустило более глубокие корни в общественном мнении, то они поддерживали свое достоинство с более приличным высокомерием и иногда мужественно сопротивлялись желаниям своего государя. Время и успехи суеверия изгладили воспоминания о слабостях, страстях и невежестве, унижавших эти церковные собрания, и кафолический мир единодушно подчинился[130] непогрешимым решениям вселенских соборов.[131]

---

[1] Ученые, тщательно обсуждавшие время появления Божественных Учреждений Лактанция указывали на затруднения предлагали способы их разрешения и придумали изворотливое объяснение, что было два оригинальных издания — первое, вышедшее во время гонения Диоклетиана, а второе, вышедшее во время гонения Лициния См. Дюфреснуа, Prefat., стр. З Тильемон, Men Ecclesiast., том VI, стр. 465-470. Ларднера Credibility, ч. 2, том VII, стр. 78-86. Что касается меня то я почти убежден, что Лактанций посвятил свое сочинение монарху Галлии в то время как Галерий, Максимин и даже Лициний преследовали христиан, то есть в промежутке между 306 и 311 гг.
[2] Лактанц. Divin. Institute кн. 1, VII, 27. Правда, первого и самого важного из этих мест нет в двадцати восьми рукописях, но оно находится в девятнадцати. Если мы взвесим сравнительное достоинство этих рукописей, то найдем, что в пользу этого места говорит девятисотлетняя рукопись, находящаяся в библиотеке короля Франции; но это место опущено в верной рукописи, которая находится в Болонье и которую о. Монфокон относит к шестому или седьмому столетию. (Diarium italic, стр. 409.; Издатели (за исключением Изея см. изд. Лакт. Дюфреснуа, том 1, стр. 596) большею частию признали подлинный слог Лактанция.
[3] Евсевий, in Vit Constant. кн. 1, гл. 27-32.
[4] Зосим, кн. 2, стр. 104.
[5] Этот обряд всегда соблюдался при поступлении в число оглашенных (см. Древности Бингама, кн. 10, гл. 1, стр. 419; дом — Шардон, Hist. des Sacremens, том 1, стр. 62) и был совершен над Константином в первый раз (Евсев. in Vit Constant. кн. 4, гл. 6) непосредственно перед его крещением и смертью. Из сочетания этих двух фактов Валезий (ad loc. Eusceb) вывел заключение, которое неохотно допускает Тильемон (Hist des Empereurs, том IV, стр. 628), а Мозгейм опровергает слабыми аргументами (стр. 968).
[6] Евсев. in Vit Constant кн. 4 гл. 61 — 63. Легенда о крещении Константина в Риме за тринадцать лет до его смерти была выдумана в восьмом столетии, как приличный мотив для его donation. Таков был постепенный успех знаний, что история за достоверность которой не постыдился вступиться кардинал Бароний (Annal. Ecclesiast, 324 года, N 43-49), теперь находит слабую поддержку даже внутри Ватикана. См. Христианские Древности, том II, стр. 232. Это сочинение было издано с шестью одобрениями в Риме, в 1751 г., ученым доминиканцем отцом Мамахи.
[7] Квестор или секретарь, писавший закон Кодекса Феодосия говорит, что его повелитель с равнодушием сказал: «hominibus supradictae religionis» (кн. 16, тит. 2, зак. 1) Министр церковных дел выражался более благочестиво и более почтительно: tēs enthesmoy kai hagiōtatēs katholikēs thrēskeias (законный и самый святой кафолический культ). См. Евсев. Hist. Eccles., кн. 10, гл. 6.
[8] Код. Феодос кн. 2, тит. 8. зак. 1. Код. Юстиниан., кн. З. тит. 12, зак. 3. Константин называет воскресный день dies solis; это название не могло оскорбить слуха его языческих подданных.
[9] Код. Феодос., кн. 16, тит. 10, зак. 1. Годефруа в качестве комментатора старается (том VI, стр. 257) извинить Константина, но более усердный Бироний (Anual. Eccles. 321 г., №18) порицает его нечестивый образ действий с основательностью и строгостью.
[10] Феодорет, (кн. 1, гл. 18), по-видимому, намекает на то, что Елена дала своему сыну христианское воспитание, но более надежный авторитет Евсевия (in Vit Constant., кн. 3, гл. 47) убеждает нас, что она сама была обязана Константину своим знакомством с христианством.
[11] См. медали Константина у Дюканжа и Бандури. Так как немногие города сохранили право чеканить монету, то почти все медали того времени выходили из монетного двора, находившегося под непосредственною властью императора. (Монеты Константина и его сыновей чеканились в Риме и в Константинополе. См. Экгеля. D Num. Vet VIII 95 . — Издат)
[12] Панегирик Евмения (7 inter Panegyr. Vet), который был произнесен за несколько месяцев перед италианской войной, полон самых неопровержимых доказательств языческого суеверия Константина и его особого уважения к Аполлону или к богу солнца, на которое намекает и Юлиан (Orat. 7, стр. 288, apoleipon se). См. Commentaire de Spanheim sur les Cesars, стр. 317.
[13] Констант. Orat. ad Sanctos, гл. 25. Но нетрудно было бы доказать, что греческий переводчик исправлял смысл латинского оригинала, а престарелый император мог вспоминать о гонении Диоклетиана с более сильным отвращением, чем в те дни, когда он был молод и был язычником.
[14] См. Евсев. Hist. Ecclec., кн. 8, стр. 13; кн. 9, стр. 9 и in Vit Const, кн. 1, гл., 16, 17. Лактанц, Divin. Institut., кн. 1. Цецилий de Mort Persecut гл. 25.
[15] Цецилий (de Mort Persecut, гл. 48) сохранил латинский подлинник, а Евсевий (Hist Ecdet, кн. 10, гл. 5) дал нам греческий перевод этого вечного эдикта, в котором делаются ссылки на некоторые временные постановления.
[16] В панегирике Константина, произнесенном через семь или восемь месяцев после издания миланского эдикта (см. Годефруа, Cronolog. Legum., стр. 7 и Тильемона Hist. des Empereues, том IV, стр. 246), находится следующее замечательное выражение: «Summe rerum sator, cujus tot nomina sunt, quot liguas gentium esse voluisti, quem enim te ipse dici velis, scire non possumus» (Panegyr. Vet IX. 26). Говоря об успехах Константина в христианской вере, Мозгейм остроумен, проницателен и многоречив. (Поп, должно быть имел это в виду, когда начинал свою Всеобщую Молитву тем, что употреблял слова Saint savage, sade в смысле lehovah, Jove, Lord как различные названия Верховного Существа. — Издат.)
[17] См. изящное изложение Лактанция (Drvin. Institut V, 8), который гораздо более ясен и положителен, чем сколько можно ожидать от осмотрительного пророка.
[18] Политическую систему христиан разъяснил Гроций, de Jure Belli et Pacis, кн. 1, гл. 3, 4. Гроций был республиканец и изгнанник, но мягкость его характера заставляла его подчиняться установленным властям.
[19] Тертуллиан. Apolog. гл. 32. 34, 35, 36. Tamen nunquam Albiniani, nес Nigriani vel Cassiani inveniri potuerunt Christiani. Ad Scapulam, гл. 2. Если это утверждение вполне согласно с истиной, то оно устраняло христиан того времени от всех гражданских и военных должностей, которые заставили бы их принимать деятельное участие в исполнении распоряжений их правителей. См. сочинения Мойля, ч. 2, стр.
[20] См. ловкого Боссюэ (Hist des Variations des Eglises Protestantes. том 3. стр. 210-258) и коварного Бэйля (том 2, стр. 620). Я называю Бэйля потому, что он. без всякого сомнения, был автором Avis aux Refugies; см. Dictionnaire Critique Шоффепиэ, том 1, ч. 2, стр. 145.
[21] Буханан был первый или по меньшей мере самый известный из протестантов, доказавший основательность теории сопротивления См. его диалог de jure Regini apud Scotos, том 2, стр. 28-30, edit foi. Рюддимана.
[22] Лактанций, Divin. Institut кн. 1. Евсевий и в своей истории, и в течение всей своей жизни, и в своих речах постоянно старался внушать убеждение в божественных правах Константина на империю.
[23] Наши неполные сведения о гонении Лициния заимствованы от Евсевия (Hist Eccles, кн. 10, гл. 8. Vit Constants кн. 1, гл. 49-56; кн. 2, гл. 1, 2). Аврелий Виктор упоминает в общих выражениях о его жестокостях
[24] Евсев. in Vtt. Constant, кн. 2. гл. 24-42. 48-60.
[25] В начале прошедшего столетия паписты в Англии составляли лишь тридцатую, а протестанты во Франции лишь пятнадцатую часть того населения которому они постоянно внушали страх своим мужеством и влиянием. См. донесения которые Бентиволио (бывший в ту пору нунцием в Брюсселе, а впоследствии кардиналом) посылал римскому правительству. (Relatione, том 2. стр. 211-241.) Бентиволио был любознателен, сведущ, но несколько пристрастен.
[26] Этот беспечный нрав германцев обнаруживается почти в одной и той же форме в истории обращения каждого из их племен. Легионы Константина пополнялись германцами (Зосим, кн. 2, стр. 86); но даже при дворе его отца было множество христиан. См. первую книгу жизнеописания Константина Евсевием.
[27] De his qui arma projiciunt in pace, placuit, eos abstinere a communione. Соб. Арелат., постан. 3. Лучшие критики относят эти слова к церковному миру.
[28] Евсевий постоянно считает вторую междоусобную войну с Лицинием за нечто вроде крестового похода. По приглашению тирана некоторые из христианских офицеров снова надели свои пояса или, другими словами, снова вступили в военную службу. Их поведение было впоследствии не одобрено двенадцатым постановлением Никейского собора, если можно принять этот специальный смысл вместо неопределенного и неясного объяснения которое находим у греческих истолкователей Бальзамона, Зонары и Алексея Аристена. См. Бовериджа, Pandect. Eccl. Graec. I, 72, II. 78. Примеч.
[29] Nomen ipsum crucis absit non modo a corpore civium Romanorum, sed etiam a cogitatione, oculis, auribus. Цицерон pro Rabirio. гл. 5. Христианские писатели Юстин, Минуций Феликс, Тертуллиан, Иероним и Максим Туринский отыскали с достаточным успехом форму и подобие креста почти во всех предметах природы и искусства — в пересечении меридиана и экватора, в человеческом лице, в птице, которая летит, в человеке, который плавает, в мачте и рее корабля в плуге, в знамени и пр. и пр. См. Липсия de Cruce, кн. 1, гл. 9.
[30] См. Аврелия Виктора, который считает этот закон за одно из доказательств благочестия Константина. Такой лестный для христианина эдикт заслуживал того, чтоб быть помещенным в Кодексе Феодосия но вместо того о нем делается лишь косвенное упоминание, которое можно усмотреть из сравнения пятого и восемнадцатого титулов девятой книги.
[31] Евсевий, in Vit Constantin., кн. 1, гл. 40. Статую или по меньшей мере крест и надпись можно с большим правдоподобием отнести ко второму или даже к третьему посещению Рима Константином. Немедленно вслед за поражением Максенция умы сенаторов и народа едва ли были достаточно подготовлены для одобрения такого публичного монумента.
[32]
Agnoscas regina libens mea sшgna necesse est;
In quibus effigies crucis aut gemmata retulget
Aut longis solido ex euro praefertur in hastis.
Hoc signo invictus, transmissis Alpibus Ultor
Servitium solvit micerabile Constantinus
Christus purpureum gemmanti textus in auro
Signabat Labarum, clypeorum insignia Christus
Scripserat ardebat summis crux addita cristis.

Пруденц. in Symmachum, кя 2, 464-486.
[33] Происхождение и значение слова Labarum или Laborum. которое употребляется Григорием Назианзином, Амвросием, Пруденцием и др., до сих лор остаются неизвестными, несмотря на старания критиков, тщетно искавших его этимологии в языках латинском, греческом, испанском, кельтском, тевтонском, иллирийском, армянском и др. См. Дюжанжа in Gloss. Med. et infim. Latinitat. sub voce Labarum и Годефруа ad Cod. Theodos., том 2. стр. 143.
[34] Евсев. in Vit Constantin., кн. 1, гл. 30, 31. Бароний (Annal. Eccles. 312 г., N 26) выгравировал изображение Лабарума.
[35] Transver а X litera summo capite circumfiexo, Christum in scutis notat Цецилий Де Μ. P. С. 44. Купер (ad Μ. P. in edit Lactant том 2. стр. 500) и Бароний (312 г., № 25) выгравировали с старинных памятников некоторые образчики таких монограмм, которые вошли в большую моду между христианами.
[36] Евсев. in Vit Constantin, кн. 2, гл. 7-9. По его словам. Лабарум существовал до похода в Италию; но из его рассказа, по-видимому, следует заключить, что это знамя стали выставлять во главе армий лишь почти через десять лет после того, как Константин объявил себя врагом Лициния и освободителем церкви.
[37] См. Код. Феод. кн. 6, тит. 25. Созомен, кн. 1, гл. 2. Феофан. Chronograph., стр. 11. Феофан жил в конце восьмого столетия, почти через пятьсот лет после Константина. Новейшие греки не были расположены развертывать на полях битв знамя империи и христианства; хотя они и основывали надежду обороны на разных суевериях, им показалось бы слишком смелой фикцией обещание победы.
[38] Аббат Вуазен, стр. 103 и сл. упоминает о многих из таких медалей и ссылается на диссертацию иезуита о. Гренвилля об этом предмете. (Не было найдено никаких подлинных медалей Константина с христианскими эмблемами. Экгель (Num. Vet, VIII, 84) отвергает как решительно подложную ту, которая сохранилась в музее в Пизе и на которой есть такие эмблемы. Монограмма на позднейших медалях имеет две формы, из которых первая несколько похожа на древние тетрадрахмы Афин. На медалях Птолемеев также надписаны греческими буквами ХР, значение которых неизвестно. В Руководстве Гумфрея (стр. 226, изд. Бона) есть монограмма Ахайи, относящаяся приблизительно к 350 году, X, очень близко подходящая к христианской эмблеме. — Издат.)
[39] Тертуллиан, de Corona, гл. 3, Афанасий, том I. стр. 101. Ученый иезуит Петавий (Dogmata Theolog., кн. 15, гл. 9, 10) собрал много подобных мест, касающихся достоинств крестного знамения, которые в прошедшем столетии приводили в затруднение наших протестантских диспутантов. (Раннее влияние таких идей заставило греческого переводчика написанного на еврейском языке Евангелия св. Матфея передать слово Tephillin словом phylacteria. (Гл. XXIII, V, 5.) Этим способом еврейские знаки молитвы, представляющие в строгом смысле слова религиозные символы, были уподоблены талисманам, которые, по мнению восточных народов, предохраняют их от болезней и несчастий; а отсюда возникло сохранившееся до сих пор, но ошибочное мнение, что эти напоминатели о благочестии употреблялись в качестве «амулетов и чар». — Издат.)
[40] Цецилий de Μ. Р., гл. 44. Не подлежит сомнению, что эта историческая декламация была сочинена и издана в то время, как царствовавший над востоком Лициний еще находился в дружбе с Константином и с христианами. Всякий образованный читатель заметит, что здесь стиль совершенно другой и гораздо хуже, чем у Лактанция; и таково в действительности мнение Ле-Клерка и Ларднера. (Bibliotheque Ancienne et Moderne, том III, стр. 438; Правдой. Еванг. и прп часть 2, том VII, стр. 94.) Приверженцы Лактанция приводят три аргумента, основанных на заглавии книги и на именах Доната и Цецилия (См. о. Лестока, том. 2, стр. 46-60.) Каждое из этих доказательств, будучи взято в отдельности, слабо и неудовлетворительно, но в своей совокупности они имеют большой вес. Я часто колебался, но буду покорно придерживаться рукописи Кольбера и, кто бы ни был ее автор, буду называть его Цецилием.
[41] Цецилий de М. P. гл. 46. Есть, по-видимому некоторая основательность в замечании Вольтера (Oeuvres, том 14, стр. 307), который приписывает успеху Константина превосходство славы Лабарума над славой Лациниева ангела. Однако дам к этому ангелу относятся благосклонно Пажи, Тильемон, Флери и др., которые очень рады случаю увеличить свой запас чудес
[42] Кроме этих всем известных примеров Толлий (предисловие к переводу сочинений Лонгина, сделанному Буало) отыскал видение Антигона, который уверял свои войска, что видел пятиугольник (символ безопасности) со следующими словами: «сим победи». Но Толлий самым непростительным образом не сделал указания на авторитет, а его репутация, как нравственная, так и литературная, не безупречна. (См. Шоффепиэ Dictionnaire Critique, том IV. стр. 460.) Не говоря уже о молчании Диодора, Плутарха, Юстина и др., мы можем заметить, что Полиэн, собравший в особой главе (кн. 4. гл. 6) девятнадцать военных хитростей Антигона, ничего не говорит об этом замечательном видении.
[43] Instinctu Divinutatis, mentis magnitudine. Всякий любознательный путешественник еще может видеть надпись на триумфальной арке Константина, списанную Баронием, Грутером и др.
[44] Habeas profecto, aliquid cum illа mente Divina secretum; quae delegata nostra Dils Minoribus cura uni se tibi dignatur ostendere. Panegyr. Vet., IX 2.
[45] Фрерэ (Memoties de lAcademie des Inscriptions, том IV, стр. 411-437) объясняет физическими причинами многие из древних чудес, а Фабриций, над которым насмехаются обе партии, тщетно старался вставить небесный крест Константина в число солнечных пятен. Bibliothec Graec., том IV, стр. 8-39.
[46] Казарий inter Panegyr. Vet Χ. 14, 15. Нет надобности перечислять новейших писателей, чей неразборчивый и ненасытный аппетит поддался даже на языческую приманку Назария.
[47] Явления Кастора и Поллукса, в особенности те, которые возвещали о победе македонян, засвидетельствованы и историками, и публичными монументами. См. Цицерона de Nature Deorum II. 2, 111, 5. 6. Флор, II. 12. Валерий Максим, кн. 1, гл. 8, N 1. Однако самое недавнее из этих чудес опущено Ливием и даже косвенным образом отвергается им (XLV, 1).
[48] Евсевий, кн. 1, гл. 28-30. Молчание того же Евсевия в его Церковной Истории произвело глубокое впечатление на тех защитников чуда, которые не совершенно ослеплены.
[49] Рассказ Константина, по-видимому, имеет тот смысл, что он увидел на небесах знамение креста перед своим переходом через Альпы во время похода против Максенция. Тщеславие некоторых провинций назначало сценой этого происшествия то Трир, то Безансон и пр. См. Тильемона Hist. des Empereurs, том IV, стр. 573.
[50] Благочестивый Тильемон (Mem. Eccles, том VII, стр. 1317) со вздохом отвергает полезное свидетельство ветерана и мученика Артемия который утверждает, что он был очевидцем видения Константина.
[51] Желазий Сизик. in Act Сoncil. Nicen., кн. 1, гл. 4.
[52] Защитники видения не в состоянии указать ни одного свидетельства отцов церкви четвертого и пятого столетий, несмотря на то, что в своих объемистых сочинению эти отцы церкви беспрестанно прославляют торжество церкви и Константина Так как эти почтенные мужи не питали никакого нерасположения к чудесам, то мы имеем основание предполагать (и это предположение подтверждается незнакомством Иеронима с этим чудом), что всем им было незнакомо Жизнеописание Константина, написанное Евсевием. Это сочинение было отыскано благодаря усердию тех, которые переводили или продолжали его Церковную Историю и которые излагали видение крестного знамения в различных видах.
[53] Годефруа был первый писатель, выразивший в 1643 г. (Not ad Philostogium, кн. 1, гл. 6, стр. 16) некоторые сомнения о чуде, которое защищали с одинаковым усердием кардинал Бароний и магдебургские центуриаторы. С тех пор многие из протестантских критиков стали склоняться к сомнению и недоверию. Возражения были изложены с большою энергий г-ном Шоффепиэ (Dtctionnaire Critique, том IV, стр. 6-11), а в 1774 году доктор Сорбонны аббат Вуазен издал Апологию, достойную похвалы за ее ученость и умеренность.
[54] Lots Constanin dit ces propres paroles:
Jai renverse le culte des idoles:
Sur les debris de leurs temples fumans
Au Dieu du ciel jai prodigue lencens.
Mais tous mes soins pour sa grandeur supreme
Neurent jamais dautre objet que moi-meme;
Les saintsautels netaient a mes regards
Qu un marchepie du trone des Cesars.
Lambition, la fureur, les delices
Etaient mes Dieux, avaient mes sacrifices.
Lor des Chretiens, leurs intrigues, leur sang,
Ont cimente ma fortune et mon rang.
Можно с удовольствием прочесть поэму, которая содержит эти строки, но приличие не дозволяет назвать ее по имени.
[55] Этим фаворитом, вероятно, был великий Озий, епископ Кордовский, предпочитавший управлению своей епархией пастырские заботы о всей церкви вообще. Его личность очень ярко, хотя и кратко описана Афанасием (том, 1, стр. 703). См. Тильемона Mem. Eccles. том VII, стр. 524-561. Озия, быть может, несправедливо обвиняют в том, что он удалился от двора с весьма значительным состоянием.
[56] См. Евсевия (in Vit Constant passim) и Зосима, кн. 2, стр. 104.
[57] Христианство Лактанция было скорее нравственного, чем мистического закала: «Erat paene rudis (говорит православный Булль) disciplinae Christianae, et in rhetorica melius quam in theoiogia versatus». Defensio Fidei Nicenae, отд. 2, гл. 14.
[58] Фабриций, со своим обычным старанием, составил список от трех- до четырехсот авторов, цитируемых в Приуготовлении к Евангелию Евсевия См. Bibliothec. Graec. кн. 5, гл. 4, том VI, стр. 37-56.
[59] См. Константин. Orat. ad Sanctos. гл. 19, 20. Он главным образом ссыпается на таинственный акростих, сочиненный в шестом веке после потопа Эрифренской Сивиллой и переведенный Цицероном на латинский язык. Начальные буквы тридцати четырех греческих стихов составляют следующее пророческое изречение:
[60] В своем переложении Вергилия император нередко уяснял и улучшал буквальный смысл латинского текста. См. Блонделя, des Sybilles, кн. 1, гл. 14-16.
[61] Различные применения к старшим и к младшим сыновьям Поллиона, Юлии, Друза, Марцелла оказываются не согласными ни с хронологией, ни с историей, ни с здравым смыслом Вергилия
[62] См. Lowth de Sacra Poesi Hebraeorum, Praelect XXI, стр. 289-293. Рассматривая четвертую эклогу, почтенный лондонский епископ обнаружил знание, вкус, остроумие и умеренный энтузиазм, возбуждающий его фантазию, не ослепляя его ума.
[63] Различие между публичными и тайными частями богослужения между missa catechumenorum и mesa fidelium, равно как таинственное покрывало, наброшенное на эгу последнюю благочестием или политикой, очень основательно объяснены Тьером в его Exposition du Saint Sacrement кк 1, гл. 8-12, стр. 59-91; но так как папист может возбуждать основательное недоверие, когда идет речь о таком предмете, то протестантский читатель может с большим доверием положиться на ученого Бингама (Antiquities, кн. 10, гд. 5).
[64] См. Евсевия, in Vit Constant, кн. 4, гл. 15-32 и все содержание речи Константина. Вера и благочестие императора доставили Баронию благовидный аргумент в пользу его раннего крещения
[65] Зосим, кн. 2, стр. 105.
[66] Евсевий, in vit Constant, кн. 4, гл. 15, 16.
[67] Древняя теория и практика касательно таинства крещения подробно объяснены Дом-Шардоном в его Hist. des Sacremens, том 1, стр. 3-405. Дом-Мартенном в его сочин, de Ritibus Ecclesiae Antiquis, том 1 и Бингамом в десятой и одиннадцатой книгах его Христианских Древностей. В одном отношении новейшие церкви существенно уклонились от древнего обычая За таинством крещения (даже когда оно совершалось над детьми) немедленно следовали конфирмация и приобщение Св. Тайн.
[68] Отцы церкви, порицавшие такое преступное отлагательство, однако не могли отвергать верной и громадной пользы крещения даже для тех, кто лежит на смертном одре. Искусная риторика Златоуста могла отыскать только три аргумента против таких предусмотрительных христиан. 1. Что мы должны любить добродетель и стремиться к ней ради ее самой, а не только ради награды. 2. Что смерть может неожиданно постигнуть нас в такую минуту, когда не представляется возможности совершить крещение. 3. Что хотя мы и будем приняты на небеса, мы будем только мерцать, как маленькие звезды, в сравнении с блеском тех праведных людей, которые провели жизнь в труде с успехом и славой. Златоуст in Epsit ad Hebraeos, Homil. 13, apud Chardon. Hist. des Sacremens, том 1, стр. 49. Я того мнения что, хотя такое отлагательство крещения сопровождалось самыми пагубными последствиями, оно никогда не было осуждено каким-либо генеральным или провинциальным собором, или каким-либо публичным актом, или декларацией церкви. Усердие епископов легко воспламенялось менее важными вопросами.
[69] Зосим, кн. 2, стр. 104. За эту бессовестную ложь он заслуженным образом подвергся самым резким обвинениям со стороны всех церковных писателей, кроме кардинала Барония (324 г. N 15-28), который пользуется удобным случаем, чтоб противопоставить этого неверующего арианину Евсевию.
[70] Евсевий, кн. 4, гл. 61-63. Епископ Кесарии говорит с самой полной уверенностью о вечном спасении Константина.
[71] См. Тильемона, Hist. des Empereurs, том IV, стр. 429. Греки, русские, а в самые отдаленные времена сами латины желали внести Константина в список святых.
[72] См. третью и четвертую книгу его жизнеописания. Он говаривал, что, проповедуют ли веру во Христа притворно или искренно, ему это одинаково приятно (кн. 3, гл. 58).
[73] Тильемон (Hist des Empereurs, том IV, стр. 274-616) с энергией и умом защищал девственную чистоту Константинополя от некоторых коварных намеков язычника Зосима.
[74] Автор книги Histoire Politique et Philosophique des deux indes (том 1, стр. 9) порицает закон Константина, дававший свободу всем рабам, которые перейдут в христианство. Император действительно издал закон, запрещавший евреям совершать обряд обрезания над рабами христианского исповедания а может быть и вовсе воспрещавший им держать у себя таких рабов. Но это исключение относилось к одним евреям, а огромная масса рабов, составлявших собственность и христиан и язычников, не могла улучшить своего положения переменой религии. Мне неизвестно, кто ввел в заблуждение аббата Рейналя так как совершенное отсутствие цитат составляет непростительный недостаток его интересного сочинения
[75] См. Acta Sancti Silvestri и Hist. Eccles. Nicephor. Callist., кн. 7, гл. 34; ар. Baronium Annal. Eccles. 324 г. no P. X., N 67, 74. Такие свидетельства не заслуживают доверия но приведенные подробности сами по себе столь правдоподобны, что ученый докт. Гоуэл (History of the World, том III, стр. 14) принял их без колебаний.
[76] Обращение варваров в христианство в царствование Константина воспевают церковные историки. (См. Созомена, кн. 2, гл. о и Феодорета, кн. 1, гл. 23, 24.) Но латинский переводчик Евсевия Руфин заслуживает того, чтоб его считали за самобытный авторитет. Его сведения странным образом собраны от одного из товарищей апостола Эфиопии и от иберийского принца Бакурия который был начальником дворцовой прислуги. От. Мамахи оставил нам обширную компиляцию об успехах христианства в первом и втором томах своего большого, но неудовлетворительного сочинения
[77] См. у Евсевия (in Vit Constant., кн. 4, гл. 9) настоятельное и трогательное послание Константина в пользу его христианских братий, живущих в Персии.
[78] См. Баснажа Hist. des Juris, том VII. стр. 182; том VIII, стр. 333; том IX стр. 810. Странное усердие этого писателя преследует еврейских изгнанников до крайних оконечностей земного шара.
[79] Феофил был в детстве отдан своими соотечественниками острова Дивы в качестве заложника и был воспитан римлянами в научных познаниях и в христианской вере. Мальдивские острова, на которых Маль, или Дива, вероятно, была столицей, состоят из группы тысячи девятисот или двух тысяч маленьких островов Индийского океана. Древние были мало знакомы с Мальдивскими островами, но эти острова описаны в изданных Ренодо путешествиях двух мусульман в девятом столетии. Geograph. Nubiensis, стр. 30, 31. ДЭрбело. Bibliotneque Orientate, стр. 704. Hist. Generate des Voyages., том VIII.
[80] Филосторгий, кн. 3, гл. 4-6 с учеными замечаниями Годефруа. Историческое повествование скоро переходит в исследование о месте нахождения рая о странных чудовищах и пр.
[81] См. послание Озия ар. Athanasium, ч. 1, стр. 840. Публичные замечания с которыми Озий нашелся вынужденным обратиться к сыну, заключали в себе те же самые принципы церковного и гражданского управления которые он тайным образом внушал отцу.
[82] Де-ла Басти (Memoires de lAcademie des Inscriptions, том XV, стр. 38-61) ясно доказал, что Август и его преемники лично исполняли все священные обязанности Верховного Первосвященниками главного жреца Римской империи.
[83] В константинопольской церкви мало-помалу установились обычаи иного характера, но строгий Амвросий приказал Феодосию удалиться за решетку и научил его понимать, какое различие между монархом и священником. См. Феодорета, кн. 5, гл. 18.
[84] За столом у императора Максима епископ турский Мартин, приняв чашу с вином из рук слуги, передал ее сопровождавшему его пресвитеру, прежде чем дать налиться императору; императрица прислуживала Мартину за столом. Сульпиций Север in Vit S-ti Martin, гл. 23 и диалог 11, 7. Впрочем, неизвестно, оказывались ли эти необыкновенные почести епископу или святому. Почести, которые обыкновенно воздавались епископам, описаны у Бингама в его Древностях, кн. 2, гл. 9 и у Валезия ad Theodoret, кн. 4, гл. 6. См. каким высокомерным правилам этикета подчинил императрицу епископ триполийский Леонтий. Тильемон, Hist. des Empereurs, том IV, стр. 754. (Patres Aposto., том IV, стр. 179.)
[85] Плутарх, в своем трактате об Изиде и Озирисе сообщает нам, что египетские цари, еще не бывшие священнослужителями, посвящались, после своего избрания, в духовное звание.
[86] Эти цифры не удостоверены ни каким-либо древним писателем, ни оригинальными списками имен, а частные списки восточных церквей относятся к более поздней эпохе. Терпеливое трудолюбие Шарля Сен-Поля Луки Голштения и Бингама тщательно расследовало все епископские кафедры кафолической церкви, имевшей почти одинаковые размеры с Римской империей. Девятая книга Христианских Древностей представляет очень подробную карту церковной географии.
[87] Касательно сельских епископов или так называемых Chorepiscopi, которые подавали голоса на соборах и посвящали в низшие церковные звания см. Томассена Discipline de lEglise, том 1, стр. 447 и пр. и Шардона Hist. des Sacremens, том V, стр. 395 и сл. Они появляются лишь с четвертого столетия но их двусмысленный характер, возбуждавший недоверие в прелатах, послужил причиной для уничтожения их должности в конце десятого столетия как на востоке, так и на западе.
[88] Томассен (Discipline de lEglise, том II, кн. 2, гл. 1-8, стр. 673-721) подробно описывает избрание епископов в течение первых пяти столетий как на востоке, так и на западе; но он обнаруживает очень сильное пристрастие к епископской аристократии. Бингам (кн. 4. гл. 2) отличается умеренностью, а Шардон (Hist des Sacremens, том V, стр. 108-128) очень ясен и краток. (Эта свобода была очень ограничена и скоро была уничтожена; уже с третьего столетия диаконы назначались не членами христианской общины, а епископами; хотя из писем св. Киприана (поел. 68) и можно заключить, что в его время ни один пресвитер не назначался без согласия общины, однако эти избрания были далеки от того, чтоб быть совершенно свободными. Епископ предлагал своим прихожанам избранного им кандидата, а они могли делать те возражения, какие им внушались поведением и нравственностью кандидата. (Св. Кипр., посл. 33.) Они утратили это последнее право около половины четвертого столетия. — Гизо) (Порядки, указанные г-ном Гизо в этом примечании, относятся только к избранию пресвитеров и не имеют непосредственной связи с избранием епископов, которое служит предметом для замечаний Гиббона. Впрочем, они объясняют влияние, мало-помалу приобретенное епископами при назначении лиц низшего духовного звания через посредство которых епископы, без сомнения влияли косвенным образом на выбор тех, кем пополнялись вакантные места в их собственных рядах. — Издат.)
[89] Ineredibilis multitude, non solum ex eo oppido (Tours), sed etiam ex vicinis urbibus ad suffragia ferenda convenerat и т. д. Сульпиций Север, in Vit Martin, гл. 7. Лаодикейский собор (постановл. 13) воспрещает народные сборища и шум, а Юстиниан предоставляет право участия в выборах одной знати. Novell. 123, 1.
[90] Послания Сидония Аполлинария (IV, 25; VII, 5-9) знакомят нас с некоторыми скандалами галльской церкви, а Галлия была менее образованна и менее нравственно испорчена, нежели восточные провинции.
[91] Иногда закон или общее согласие допускали такого рода сделку, что или епископы, или прихожане избирали одного из трех кандидатов, предложенных противной стороной.
[92] Все примеры, приводимые Томассеном (Discipline de lEglise, том II, кн. 2, гл. 6, стр. 704-714), представляются чрезвычайными актами власти и даже угнетения. По словам Филосторгия (Hist Eccles., кн. 2, стр. 11), утверждение епископа александрийского происходило более правильным путем.
[93] Безбрачие духовенства во время первых пяти или шести столетий представляет такой предмет церковной дисциплины или, скорее, церковных споров, который был исследован с большим тщанием. См. в особенности Томассена, Discipline de lEglise, том 1, кн. 2, гл. 60, 61. стр. 886-902 и Бингама Древности, кн. 4. гл. 5. Каждый из этих ученых, но пристрастных критиков выводит наружу одну половину правды, а другую половину скрывает.
[94] Диодор Сицилийский удостоверяет и одобряет факт наследственности духовного звания у египтян, халдеев и индийцев (кн 1, стр 84; кн. 2, стр 142-153. изд Вессалинга). По словам Аммиана, у магов были многочисленные семьи: «Реr saecula multa ad praesens una eademque prosepia multitude creata, Deorum cultibus dedicata» (XXIII, 6) Авзоний превозносит Stirps Druidarurn (De Proffessoribus, Бурдигал. 4), но из одного замечания, сделанного Цезарем (VI, 13) мы мажем заключить, что в кельтической иерархии оставлялось некоторое место для выбора и для соревнования
[95] Вопросы о призвании, посвящении, повиновении духовенства и пр. тщательно рассмотрены Томассеном (Discipline de lEglise, том II, стр. 1-83) и Бингамом (в четвертой книге его Древностей и в особенности в главах четвертой, шестой и седьмой). Когда брат св. Иеронима был посвящен на Кипре, диаконы силою закрывали ему рот из опасения чтоб он не заявил торжественного протеста, от которого весь священный обряд оказался бы не имеющим силы.
[96] Список льгот, полученных духовенством от христианских императоров, находится в шестнадцатой книге Кодекса Феодосия его с достаточной добросовестностью объяснил ученый Годефруа, ум которого находился под влиянием противоположных предубеждений цивилиста и протестанта. (Эти льготы были очень ограничены: муниципальные должности были двух родов; одни из них предоставлялись местным жителям, а другие землевладельцам. Константин освободил церковнослужителей от должностей первого разряда (Код. Феод. кн. XVI, тит. 11, зак, 1, 2; Евсевий, Hist. Eccles., кн. X, гл. 7.) Они старались также освободиться от должностей второго разряда (munera раtrimoniorum) богатые люди, чтоб получить эту привилегию, брали на себя низшие церковные должности; эти злоупотребления вызвали жалобы. Константин издал в 320 г. эдикт, которым он запрещал самым богатым гражданам (decuriones, curates) вступать в духовное звание, а епископам запрещал принимать новых церковнослужителей прежде, нежели место сделается вакантным вследствие смерти того, кто его занимал. (Годефруа, ad Cod. Theod, кн. XII, тит 1, de Decur) Валентиниан 1-й издал еще более генеральный эдикт, в котором говорилось, что ни один богатый гражданин не может получать церковной должности. (De Episc, кн. XVII.) Он также приказал, чтоб лица духовного звания которые захотят освободиться от податей, уплачиваемых в качестве собственников, были обязаны отдавать свои имения родственникам. Код. Феод., кн. XII, тит. 1, зак. 49. — Гизо)
[97] Юстиниан, Novell. 103. Шестьдесят пресвитеров или священников, сто диаконов, сорок диаконис, девяносто поддиаконов, сто десять чтецов, двадцать пять певчих и сто привратников — всего пятьсот двадцать пять человек. Это умеренное число было назначено императором с целью облегчить затруднительное положение церкви, которая сделала долги за громадные проценты, чтоб покрывать расходы содержания более многочисленного персонала.
[98] Universus clerus ecclesiae Carthaginiensis... fere quingenti vel amplius: inter quos quamplurimi erant lectores infantuli. Виктор Витензис de Persecut Vandal. V, 9, стр. 78, изд Рюинара. Эти остатки более цветущего государства существовали даже под гнетом вандалов.
[99] В латинской церкви было семь разрядов должностей, не считая епископской. Но четыре низших разряда должностей обратились в настоящее время в пустые и бесполезные титулы.
[100] См. Код. Феодос, кн. 16, тит. 2, зак. 42, 43. Комментарий Годефруа и истории александрийской церкви доказывают опасность этих благочестивых учреждений, нередко нарушавших спокойствие этой шумной столицы.
[101] Здесь Гиббон раскрыл настоящую причину, вызвавшую падение Римской империи и следовавшие за этим падением века мрака. Но он не объяснил действие этой причины с достаточной ясностью. Шрейтер основательно винил его в том, что он смешивал христианство с христианской иерархией и приписывал первому то зло, виною которого была последняя. Зло происходило от злоупотреблений, которые укоренялись в христианстве могущественным, честолюбивым и высокомерным духовенством. Благоговейный страх, который внушали эти учреждения, и покорность, которой они требовали, привели к упадку энергии и к умственному оцепенению, которые мало-помалу ослабили и разрушили всю социальную систему. Это могущество и этот всеобщий упадок вместе начались и вместе развивались. Они в течение пятнадцати столетии шли рука об руку «омрачая христианский мир», пока реформация не низвергнула первого, не приостановила второго и не дала нового импульса человеческому уму. — Издат.
[102] Миланский эдикт (de Mort. Pers, гл. 48) признает существование особого вида земельной собственности «ad jus corporis eorum, id est ecclesiarum non nominum sigulorum pertinentia». Такое торжественное заявление со стороны верховного сановника, конечно, было принято во всех трибуналах за принцип гражданского права
[103] Habeat unusquisque licentiam sanctissimo Catholicae (ecclesiae) venerabilique concilio, decedens bonorum quod optavit relinquere. (Код Феодос., кн. 16, тит. 2, зак. 4) Этот закон был издан в Риме в 321 году, в то время когда Константин мог предвидеть необходимость разрыва с восточным императором.
[104] Евсевий, Hist. Eccles, кн. X, 6, in Vit Constantin., кн. 4, гл. 28. Он неоднократно говорит о щедрости христианского героя с которой он сам имел случай познакомиться и которую он даже имел случай испытать на самом себе.
[105] Евсевий, Hist. Eccles, кн. 10, гл. 2-4. Епископ Кесарийский, изучавший и удовлетворявший вкусы своего повелителя публично произнес тщательное описание иерусалимской церкви (in Vit Const., кн. 4, гл. 46.). Эта речь не дошла до нас, но в своем жизнеописании Константина (кн. 3, гл. 36) он вкратце описал архитектуру этой церкви и ее украшения Он также упоминает о церкви св. Апостолов в Константинополе (кн. 4, гл. 59).
[106] См. Юстиниана Novell. 123, 3. Здесь не упоминается ни о доходах патриархов, ни о доходах самых богатых епископов; высший доход епископства определен в тридцать фунтов золота, а низший в два; стало быть, средний доход мог бы быть определен в шестнадцать фунтов золота, но эти вычисления гораздо ниже настоящей суммы доходов.
[107] См. Бароний (Annal. Eccles., 324 гл. N 58. 65, 71). Все отчеты, исходящие из Ватикана, возбуждают основательное недоверие, но эта роспись носит на себе отпечаток древности и достоверности, и по меньшей мере очевидно, что если она и поддельная то она была подделана в такое время, когда целью папской жадности были еще фермы, а не королевства.
[108] См. Томассена, Discipline de lEglise, том III, ка 2. гл. 13-15, стр. 689-706. Легальное разделение церковных доходов, по-видимому, еще не было установлено во времена Амвросия и Златоуста. Симплиций и Желазий, которые были римскими епископами во второй половине пятого столетия, упоминают о нем в своих пастырских посланиях, как об общем законе, уже вошедшем в обычай в Италии.
[109] Амвросий, который был самым горячим защитником церковных привилегий подчинился безропотно уплате поземельного налога: «Si tributum petit imperator, non negamus; agir ecclesiae solvum tributum; solvimus quae sunt Caesaris Caesari, et quae sunt Dei Deo: tributum Caesaris est non negatur». Бароний старается доказать, что уплата этих налогов производилась скорее из милосеодия чем по обязанности (Annal. Eccles., 387 г.) но мысль или по меньшей мере слова Амвросия более добросовестно объяснены Томассеном в его Discipline de lEglise, том III, кн. 1, гл. 34, стр 268.
[110] In Ariminense synodo super ecclesiarum et clericorum privilegiis tractatu habito, usque eo dispositio progressa est, ut juga quae viderentur ad ecclesiam pertinere, a publica functione cessarent inquietudine desistente; quod nostra videtur dudum sanctio repulsisse. Код. Феод. (кн. 16, тит. 2, зак. 15). Если бы собравшийся в Римини синод достиг желаемого, он мог бы такой практической заслугой загладить некоторые еретические заблуждения
[111] Евсевий (in Vit Constant, кн. 4, гл. 27) и Созомен (кн. 1, гл. 9) уверяют, что епископская юрисдикция была расширена и утверждена Константином; но подделку знаменитого эдикта, который никогда не был вполне помещен в Кодексе Феодосия (см. том VI, стр. 303), доказал Годефруа самым убедительным образом. Странно, что Монтескье, который был и юрист и философ, ссылается на этот эдикт Константина (Esprit des Loix, кн. 29, гл. 16), не выражая ни малейшего к нему недоверия
[112] Вопрос о церковной юрисдикции был затемнен страстями, предрассудками и личными интересами. Две лучшие книги по этому предмету, попавшие в мои руки, суть: Постановления Канонического Права аббата Флери и Гражданская история Неаполя Джианноне. Умеренность их авторов была результатом столько же их общественного положения сколько их характера. Флери был французский аббат, уважавший авторитет парламентов, а Джианноне был итальянский юрист, опасавшийся могущества церкви. Здесь я считаю нужным заметить, что так как высказываемые мною общие положения суть вывод из многих частных и неполных фактов, то я вынужден отсылать читателя к тем новейшим писателям, которые подробно рассматривали этот предмет; иначе мне пришлось бы дать этим подстрочным примечаниям слишком большие размеры.
[113] Тильемон собрал из сочинений Руфина, Феодорета и др. те места в которых излагаются мнения и выражения Константина Mem. Eccles., том III, стр. 749, 750.
[114] См. Код. Феод., кн. 9, тит. 45, зак. 4. В сочинениях Фра Паоло (том IV, стр. 192 и пр.) есть превосходное рассуждение касательно происхождения святилищ, их притязаний, злоупотреблений и пределов. Он основательно замечает, что в Древней Греции было пятнадцать или двадцать azyla или святилищ тогда как теперь они находятся в Италии в таком же числе иногда внутри стен одного города.
[115] Юриспруденция касательно церковных покаяний постоянно усовершенствовалась постановлениями соборов. Но так как многие случаи все еще были предоставлены на усмотрение епископов, то они, по примеру римских преторов, иногда издавали правила дисциплины, которых они намеревались держаться. Между каноническими посланиями четвертого столетия всего более славились послания Василия Великого. Они помещены в Пандектах Бевериджа (том II, стр. 47-151) и переведены Шардоном (Hist des Sacremens, том IV, стр. 219-277).
[116] Св. Василий, Послание 47 у Барония (Annal. Eccles. 370 г., N 91), который говорит, что он рассказывает это с намерением убедить правителей, что они также могут быть подвергнуты отлучению от церкви. По его мнению, даже коронованные особы не могут считать себя в безопасности от громов Ватикана, и в этом случае кардинал оказывается гораздо более последовательным, чем юристы и богословы Галликанской церкви.
[117] Длинный рад его предков, начиная с Еврисфена, первого дорического царя Спарты и пятого по прямой линии потомка Геркулеса, был вписан в публичные регистры лакедемонской колонии Кирены. (Синез. Epist. 57, стр. 197, изд Петав.) Такая чистая и блистательная генеалогия которая обнимает тысячу семьсот лет, не считая царственных предков Геркулеса, не имеет себе подобной в истории человеческого рода (Клинтон (F. Η. 1. 101) сообщает генеалогию Геркулеса, начинающуюся с Даная. Царство лакедемонское было основано его потомком Аристодемом, сыновьями которого Еврисфеном и Проклесом начинается с 1102 г. до P. X. двойной ряд царей — Агидов и Проклидов, существовавших столько веков в Спарта К первому из этих рядов принадлежит Батт, основавший Кирену в 631 г. до Р. Х.
[118] Синезий (de Regno, стр. 2) оплакивает в трогательных выражениях упадок и разрушение Кирены, polis Hellennis palaion onoma kai semnon, kai en ode hymnia ton palai sophon, nyn penes kai katephes, kai mega еreipion — Греческий город, носящий древнее имя и почтенный, воспетый в гимнах древними мудрецами, ныне же бедный, унылый и сильно разрушенный (Перев. ред.). Птолемаида, новый город в восьмидесяти двух милях на запад от Кирены, сделался метрополией Пентаполиса или Верхней Ливии, а впоследствии это отличие перешло к Созузе. См. Весселинга, Itinerar. стр. 67, 68, 732; Целларий, Geograph., том II, часть 2, стр. 72-74; Шарль Санто Паоло. Geograph. Sacra, стр. 273; Анвиль, Geographie Ancienne, том III, стр. 43, 44; Memoires de lAcad. des Inscriptions, том XXXVII, стр. 363-391.
[119] Синезий, до вступления в эту должность, указывал на свою неспособность к ней. (Epist., гл. 5, стр. 246-250). Он любил светские научные занятия и светские удовольствия; он не был способен выносить безбрачия; он не верил в воскресение мертвых и отказывался проповедовать народу басни, если ему не будет дозволено философствовать у себя дома. Египетский примас Феофил, которому были известны его личные достоинства, согласился на эти необыкновенные условия См. Жизнеописание Синезия у Тильемона. Mem. Eccles., том XII, стр. 492-554. (Синезий был родом из Кирены и мог основательно гордиться древним и знаменитым именем, на которое сделаны указания в одном из примечаний к первой главе этой истории. В последние дни древней учености он слабо поддерживал философский характер, рано приобретенный его родиной и долго в ней державшийся. Известность, которую он приобрел в то время как учился в Александрии под руководством талантливого, но несчастного Гилатия, обратила на него внимание Феофила. Его философия обнимала многие из мистических нелепостей неоплатоников, хотя и не впадала в их дикие безрассудства. Воскресение из мертвых, которому он не верил, было воскресением тела; он не мог бы носить имя своей школы, если бы отвергал бессмертие души. Бруккер (Ист. Филос ч. 2. стр. 312) допускает, что он «держался мнений, не совсем согласных с народными верованиями». Тем не менее, по словам Дюпена (Hist Ecd. ч. 1. стр. 410). он был сочень мудрым, благоразумным и хорошим епископом». Барбуртон (Orv. Leg, ч. 3, стр. 196) был так скандализован философскими еретическими мнениями Синезия, что называет его «немалым безумцем» и продолжает так: «он вступил в церковь последователем Платона и оставался таким нелепым и бессмысленным последователем этого философа, какие только встречались впоследствии». О Синезии придется снова говорить в главе 30. — Издат.)
[120] См. оскорбительные наладки Синезия в Послании 57, стр. 191-201. Назначение Андроника было противозаконно, так как он был родом из Береники, в той же провинции. Орудия пытки подробно указаны: piesteriōn, или тиски, daktylēthra, podostrathē, rinopnathis, hōtagra и ketotrophion, которые различным образом сдавливали и вытягивали пальцы, ноги, носы, уши и губы жертв.
[121] Приговор об отлучении от церкви написан риторским слогом. (Синезий. Epist 58, стр. 201-203). Манера впутывать целые семейства, хотя и несогласная со справедливостью, была доведена до того, что стала обнимать целые нации.
[122] См. Синезия Epist 47, стр. 186. 187; Epist 72, стр. 218, 219; Epist 89, стр. 230, 231.
[123] См. Томасена (Discipline de lEglise, том II. кн. 3, гл 83, стр. 1761-1770) и Бингама (Древности, ч. 1, кн. 14, гл. 4, стр. 688-717). Проповедь считалась за самую важную обязанность епископа; но эта обязанность иногда возлагалась на таких пресвитеров, как Златоуст и Августин. (Этими могущественными пособниками первобытная церковь была обязана философии. Лекции, которые читались в школах, служили образцами и для первых собраний верующих греков, и для речей их проповедников. Таким способом сделались известными «апостольские предания» и истолкования происходивших в Антиохии совещаний. Те, которые читали лекции, с завистью смотрели на увеличивавшееся число христианских слушателей, и это заставило Оригена сказать в возражение Цельсу. «Как были бы философы довольны, если бы могли собрать столько лиц, желающих слушать их поучения о прекрасном!» (Cont. Cels., кн. 3). — Издат.)
[124] Королева Елизавета употребляла это выражение и прибегала к этому средству, когда желала расположить умы своих подданных в пользу какой-нибудь чрезвычайной правительственной меры. Ее преемник очень боялся влияния этой враждебной музыки, а сын этого преемника испытал его на себе самым неприятным образом. «Когда кафедра, эта церковная труба», и т. д. См. «Жизнеописание архиепископа Лода» Гейлина, стр. 153.
[125] Эти скромные ораторы признавались, что так как они не обладали даром чудес, то старались приобретать искусство хорошо говорить.
[126] Никейский собор в четвергом, пятом, шестом и седьмом постановлениях сделал некоторые основные распоряжения касательно соборов, митрополитов и примасов. Духовенство, сообразно с своими интересами, извращало постановления Никейского собора, ложно истолковывало их смысл, умышленно прибавляло к ним вставки или подделки. Церкви, называвшиеся Suburbicarian, которые были отнесены (Руфином) к ведомству римского епископа, сделались предметом самых горячих споров. См. Opera Сирмонд, том IV, стр. 1-238.
[127] Мы имеем только тридцать три или сорок семь епископских подписей, но Дао. который, впрочем, принадлежит к числу писателей, не заслуживающих большего доверия насчитывает шестьсот епископов, присутствовавших на соборе в Арелате. Тильемон. Mem. Eccles. том VI, стр. 422,
[128] См. Тильемона, том VI, стр. 915 и Бособра Hist. du Manicheisme, том I, стр. 529. Название епископов, которое дает Евтихий двум тысячам сорока восьми лицам духовного звания (Annal., том 1, стр. 440, vers Рососk.), должно быть распространено далеко за пределами православного или даже епископского посвящения.
[129] См. Евсев. in Vit Contantjn. . кн. 3. гл. 6-21. Тильемон, Mem. Ecclessiast. том VI. стр. 669-759.
[130] Sancimus igitur vicem legum obtinere, quae a quatuor Sanctis Conciliis... expositae sunt aut firmatae. Praedictarum enim quatuor synodorum dogmata sicut sanctas scripturas et regulas sicut leges observamus. Юстиниана Novel. 131. Беверидж (as Pandect ploleg. стр. 2) замечает, что императоры никогда не издавали новых законов о церковных делах, а Джианноне замечает совершенно в ином духе, что они давали легальную санкцию соборным постановлением. Istorta Civile dsi Napoli., том l, стр. 136.
[131] См. статью Concile в энциклопедии, том III, стр. 668-679, ed. de Lucques. Ее автор, док. Бушо, рассмотрел согласно с принципами Галликанской церкви, главные вопросы, касающиеся формы и состава генеральных, национальных и провинциальных соборов. Издатели (см. Предисловие, стр. 16) имеют основание гордиться этой статьей. Всякий, кто прибегает к этим обширным компиляциям, редко останется в такой же степени довольным.