Основание Константинополя. - Политическая система Константина и его преемников. - Военная дисциплина. - Дворец. - Финансы.

Несчастный Лициний был последний соперник, противостоявший величию Константина, и последний пленник, украсивший его триумф. После спокойного и счастливого царствования победитель оставил своему семейству в наследство Римскую империю с новой столицей, с новой политикой и новой религией, а установленные им нововведения были усвоены и упрочены следующими поколениями. Век великого Константина и его сыновей полон важных событий, но историк был бы подавлен их числом и разнообразием, если б он не постарался тщательно отделять одни от других те факты, которые связаны между собою только тем, что совершались одни вслед за другими. Он опишет политические учреждения, давшие империи силу и прочность, прежде нежели приступить к описанию войн и переворотов, ускоривших ее падение. Он будет придерживаться неизвестного древним отделения светских дел от церковных. Наконец, торжество христиан и их внутренние раздоры доставят обильные и ясные материалы и для назидания, и для скандала.
После поражения Лициния и его отречения от престола его победоносный соперник приступил к основанию столицы, которой было суждено сделаться впоследствии царицей Востока и пережить империю Константина и его религию. Из гордости или из политических расчетов Диоклетиан впервые покинул древнее местопребывание правительства, а руководившие им мотивы приобрели еще больший вес благодаря примеру его преемников и сорокалетней привычке. Рим мало-помалу слился с теми подчиненными государствами, которые когда-то признавали над собой его верховенство, и родина цезарей не возбуждала ничего, кроме холодного равнодушия в воинственном государе, который родился на берегах Дуная, воспитывался при азиатских дворах и в азиатских армиях и был возведен в императорское достоинство британскими легионами. Жители Италии, приветствовавшие в Константине своего избавителя, с покорностью исполняли эдикты, которыми ему случалось почтить римский сенат и народ, но они редко удостаивались присутствия своего нового монарха. Когда Константин был в цвете лет, он или с полной достоинства медленностью, или с торопливой деятельностью объезжал границы своих обширных владений, соображаясь с разнообразными мирными или военными предприятиями, и всегда был готов двинуться и против внешних врагов, и против внутренних. Но когда он мало-помалу достиг вершины своего благополучия, а жизнь его стала клониться к закату, он стал помышлять об избрании более постоянного местонахождения для могущества и величия императорского престола. При выборе выгодного местоположения он предпочел пограничный рубеж между Европой и Азией, так как оттуда он мог сдерживать своею мощною рукою варваров, живших между Дунаем и Танаисом, и мог бдительно следить за поведением персидского монарха, с нетерпением несшего иго, наложенное унизительным мирным договором. Именно в этих видах Диоклетиан избрал и украсил свою резиденцию в Никомедии; но память Диоклетиана была по справедливости ненавистна для покровителя церкви, и Константин не был недоступен для честолюбивого намерения основать город, который мог бы увековечить славу его собственного имени. Во время последних военных действий против Лициния он не раз имел возможность оценить и как воин, и как государственный человек бесподобное положение Византии и мог заметить, как сильно она оберегается самою природой от неприятельских нападений, между тем, как она со всех сторон доступна для выгодных торговых сношений. Еще за несколько веков до Константина один из самых здравомыслящих древних историков[1] описал выгоды этого положения, благодаря которому одна небольшая греческая колония приобрела господство на морях и сделалась цветущей и независимой республикой.[2]
Если мы посмотрим на Византию в тех размерах, которые она приобрела вместе с славным названием Константинополя, этот царственный город представится нам в форме неправильного треугольника. Тупой угол, выдвигающийся к востоку и к берегам Азии, встречает и отталкивает волны фракийского Босфора. Северная часть города граничит гаванью, а южная омывается Пропонтидой или Мраморным морем. Основание треугольника обращено к западу; им оканчивается Европейский континент. Впрочем, без более подробного объяснения невозможно составить себе ясное и удовлетворительное понятие о превосходствах внешней формы и распределения окружающих этот город земель и вод.
Извилистый канал, сквозь который воды Эвксинского моря текут с постоянной быстротой к Средиземному морю, получил название Босфора - название, прославленное историей не менее, чем вымыслами древности.[3]
Множество храмов и искупительных алтарей, разбросанных вдоль его крутых и лесистых берегах, свидетельствовали о неопытности, боязливости и благочестии тех греческих мореплавателей, которые, по примеру аргонавтов, пускались в опасное плавание по негостеприимному Эвксинскому морю. На этих берегах предание долго сохраняло воспоминания о дворце Финея, опустошаемом отвратительными гарпиями, [4] и о лесном царстве Амика, вызвавшего сына Леды на бой в железных перчатках.[5] Пролив Босфор оканчивается Кианейскими утесами, которые, по описанию поэтов, когда-то плавали на поверхности вод и были предназначены богами для охранения входа в Эвксинское море от нечестивого любопытства.[6] От Кианейских утесов до оконечности Византии и ее гавани извилистая длина Босфора простирается почти на шестнадцать миль, [7] а его самую обыкновенную ширину можно определить почти в полторы мили. Новые европейские и азиатские форты воздвигнуты на обоих континентах на фундаменте двух знаменитых храмов Сераписа и Юпитера Урийского. Старые форты, построенные греческими императорами, господствуют над самою узкою частью канала в таком месте, где противоположные берега приближаются один к другому на расстояние пятисот шагов. Эти укрепления были исправлены и усилены Мехметом Вторым, когда он замышлял осаду Константинополя;[8] но турецкий завоеватель, вероятно, не знал, что почти за две тысячи лет до его царствования Дарий выбрал то же самое место для соединения двух континетов плашкотным мостом.[9] В небольшом расстоянии от старых фортов находится небольшой городок Хрисополь, или Скутари, который почти можно считать за азиатское предместье Константинополя. В том месте, где Босфор начинает расширяться в Пропонтиду, он протекает между Византией и Халкедоном. Последний из этих городов был построен греками за несколько лет до основания первого, а ослепление основателя, не заметившего выгод, которые представлял противоположный берег, было заклеймено презрительным выражением, перешедшим в пословицу.[10]
Константинопольская гавань, которую можно считать за один из рукавов Босфора, получила в очень отдаленные от нас времена название Золотого Рога. Кривую линию, которую она описывает, можно сравнить с рогом оленя или, скорее, с рогом быка.[11] Эпитет "золотой" обозначал богатства, которые каждый попутный ветер приносил из самых отдаленных стран в безопасную и просторную константинопольскую гавань. Река Лик, образовавшаяся от слияния двух небольших потоков, постоянно изливает в гавань свежую воду, которая очищает ее дно и привлекает в это удобное убежище периодически появляющиеся массы рыб. Так как приливы и отливы почти вовсе незаметны в тех морях, то постоянно глубокая вода внутри гавани дозволяет выгружать товары прямо на набережную без помощи лодок; даже было замечено, что в некоторых местах самые большие корабли могут упираться своим носом в дома, в то время как их корма держится на воде.[12] От устья Лика до входа в гавань этот рукав Босфора имеет более семи миль в длину. Вход в гавань имеет около пятисот ярдов в ширину, и поперек его может быть протянута крепкая цепь, если нужно предохранить гавань и город от нападения неприятельского флота.[13]
Между Босфором и Геллеспонтом раздвигающиеся с обеих сторон берега Европы и Азии обнимают Мраморное море, которое было известно древним под именем Пропонтиды. Плавание от выхода из Босфора до входа в Геллеспонт простирается почти на сто двадцать миль. Кто плывет в направлении к западу, держась середины Пропонтиды, тот может в одно и то же время любоваться гористыми берегами Фракии и Вифинии и ни разу не терять из виду величавую вершину горы Олимп, покрытую вечными снегами;[14] он минует с левой стороны глубокий залив, внутри которого находилась резиденция Диоклетиана Никомедия, и проедет мимо маленьких островков Кизика и Проконесса прежде, чем бросить якорь в Галлиполи, где море, отделяющее Азию от Европы, снова сжимается в узкий канал.
Географы, с самым большим вниманием и точностью изучившие форму и размеры Геллеспонта, определяют длину извилистого пути через знаменитый пролив почти в шестьдесят миль, а обыкновенную ширину самого пролива почти в три мили.[15] Но самая узкая часть пролива находится к северу от старинных турецких фортов, между городами Сестом и Абидосом. Здесь отважный Леандр переплыл пролив, рискуя своею жизнью из-за обладания своей возлюбленной.[16] Здесь же, в том месте, где расстояние между противоположными берегами не превышает пятисот шагов, [17] Ксеркс устроил удивительный плашкотный мост с целью переправить в Евpony сто семьдесят мириад варваров.[18] Заключенное в такие узкие границы море, по-видимому, вовсе не заслуживает странного эпитета широкого, который нередко придавали Геллеспонту и Гомер и Орфей. Но наши понятия о величине имеют относительное значение, а путешественник, и в особенности поэт, державшийся во время плавания по Геллеспонту извилин потока и любовавшийся сельскими видами, со всех сторон закрывавшими горизонт, мало-помалу позабывал о море; его воображение рисовало ему этот знаменитый пролив со всеми атрибутами величественной реки, которая быстро протекала по лесистой местности и наконец впадала через широкое устье в Эгейское море или Архипелаг.[19] Из древней Трои, [20] лежавшей на возвышении у подножия горы Иды, открывался вид на Геллеспонт, который едва ли делался более глубоким от вливавшихся в него бессмертных ручейков Симоиса и Скамандра. Греческий лагерь был раскинут на двенадцать миль вдоль берега, от мыса Сигейского до мыса Ретийского, а фланги армии охранялись самыми храбрыми из всех вождей, какие сражались под знаменами Агамемнона. Первый из этих мысов был занят Ахиллом с его непобедимыми мирмидонами, а на другом раскинул свои палатки неустрашимый Аякс. Когда Аякс погиб жертвою своей обманутой гордости и неблагодарности греков, его гробница была воздвигнута на том месте, где он защищал флот от ярости Юпитера и Гектора, а граждане возникавшего в ту пору города Рета стали воздавать его памяти божеские почести.[21] Прежде нежели Константин отдал справедливое предпочтение положению Византии, он задумал воздвигнуть столицу империи на том знаменитом месте, из которого римляне вели свое баснословное происхождение. Обширная равнина, расстилающаяся от подножия древней Трои в направлении к Ретийскому мысу и к гробнице Аякса, была сначала им выбрана для новой столицы, и хотя он скоро отказался от этого намерения, величественные остатки недостроенных стен и башен долго привлекали внимание всякого, кому приходилось плавать по Геллеспонту.[22]
Теперь мы уже в состоянии оценить выгоды положения Константинополя, из которого как будто сама природа хотела сделать центр и столицу великой монархии. Находясь под сорок первым градусом широты, царственный город господствовал с высоты своих семи холмов[23] над противоположными берегами Европы и Азии; климат был здоров и умерен, почва плодородна, гавань безопасна и просторна, а доступ со стороны континента неширок и удобен для обороны. Босфор и Геллеспонт образуют, так сказать, ворота для входа в Константинополь, и тот монарх, в руках которого находятся эти важные проходы, всегда может закрывать их для неприятельского флота и открывать для флота торгового. Восточные провинции были в некоторой степени обязаны политике Константина своим спасением, так как варварские обитатели берегов Эвксинского моря, проникавшие в предшествовавшие века в самую середину Средиземного моря, скоро прекратили свои хищнические набеги вследствие невозможности прорваться сквозь эту непреодолимую преграду. Когда ворота Геллеспонта и Босфора были заперты, столица от этого не страдала, так как внутри своей обширной окружности она находила все, что было нужно для удовлетворения ежедневных потребностей и требований роскоши ее многочисленного населения. Побережье Фракии и Вифинии, томящееся под гнетом турецкого деспотизма, до сих пор представляет роскошную картину виноградников, садов и обилия земных продуктов, а Пропонтида всегда славилась громадным количеством самых лучших рыб, которых можно ловить в известные времена года не только без особенной ловкости, но даже почти без всяких усилий.[24] Но когда проходы через проливы были открыты для торговли, через них привозили из Эвксинского и Средиземного морей всякого рода натуральные и искусственные богатства и с севера и с юга. И разные грубые продукты, добывавшиеся среди лесов Германии и Скифии до самых успев Танаиса и Борисфена, и все, что создавала промышленная деятельность Европы и Азии, и египетский хлеб, и доставлявшиеся из самых отдаленных частей Индии драгоценные каменья и пряности - все приносилось попутными ветрами в константинопольскую гавань, привлекавшую к себе в течение многих столетий торговлю древнего мира.[25]
Такого соединения в одном пункте красоты, безопасности и богатства было достаточно для того, чтоб оправдать выбор Константина. Но так как во все века некоторая примесь чудесного и баснословного придавала надлежащее величие происхождению больших городов, [26] то император желал, чтоб его решение было приписано не столько ненадежным доводам человеческого разума, сколько непреложным и неизменным велениям божественной мудрости. В одном из изданных им законов он позаботился о том, чтобы потомство знало, что он заложил незыблемый фундамент Константинополя во исполнение воли Божией, [27] и хотя он не снизошел до того, чтобы сообщить нам, каким путем он получил это внушение свыше, его скромное молчание было с избытком восполнено изобретательностью писателей следующего столетия, которые описали ночное видение, представившееся Константину в то время, когда он спал внутри стен Византии. Гений-покровитель этого города, под видом почтенной матроны, изнемогавшей под тяжестью своих лет и недугов, внезапно превратился в цветущую девушку, которую император собственными руками украсил всеми символами императорского величия.[28] Монарх проснулся, объяснил смысл счастливого предзнаменования и без колебаний подчинился воле небес. День основания какого-либо города или колонии праздновался у римлян с теми церемониями, какие были установлены щедрым суеверием, [29] и хотя Константин, может быть, опустил некоторые обряды, слишком сильно отзывавшиеся своим языческим происхождением, однако он сделал все что мог, чтобы возбудить в душе зрителей глубокое чувство надежды и благоговения. Пешком и с копьем в руке шел император во главе торжественной процессии и затем наметил черту, которая должна была обозначать границы будущей столицы; он вел эту черту так долго, что удивленные зрители наконец осмелились заметить, что она уже превышает самые широкие размеры большого города. "Я все-таки буду подвигаться вперед, - возразил Константин, - пока шествующий впереди меня незримый руководитель не найдет нужным остановиться".[30] Так как мы не беремся расследовать свойства и мотивы этого необыкновенного путеводителя, то мы ограничимся более скромной задачей и опишем размеры и пределы Константинополя, [31]
При теперешнем состоянии этого города дворец и сады сераля занимают восточный мыс, то есть первый из семи холмов, и покрывают пространство почти в сто пятьдесят акров на нашу меру. Седалище турецкой бдительности и турецкого деспотизма воздвигнуто на фундаменте одной греческой республики, но можно предполагать, что византийцы, прельщаясь удобствами гавани, пытались распространить с этой стороны свои жилища далее теперешних пределов сераля. Новые стены Константина тянулись от гавани до Пропонтиды поперек раздвинувшейся ширины треугольника на расстоянии пятнадцати стадий от старых укреплений, а вместе с городом Византией они вмещали в себе пять из тех семи холмов, которые в глазах того, кто приближается к Константанополю, как будто возвышаются один над другим с величественной регулярностью.[32] Почти через сто лет после смерти основателя новые здания, с одной стороны достигавшие гавани, а с другой тянувшиеся вдоль Пропонтиды, уже покрывали узкую вершину шестого холма и широкую поверхность седьмого. Необходимость защитить эти предместья от непрерывных нашествий варваров заставила младшего Феодосия обнести свою столицу прочной оградой на всем ее протяжении.[33] От восточного мыса до Золотых Ворот самая большая длина Константинополя достигала почти трех римских миль;[34] его окружность имела от десяти до одиннадцати миль, а все занимаемое им пространство можно определить почти в две тысячи английских акров. Нет возможности оправдать ни на чем не основанные и легковерные преувеличения новейших путешественников, которые иногда включают в пределы Константинополя соседние деревни не только европейского, но и даже азиатского побережья.[35]
Но предместья Пера и Галата хотя и находятся по ту сторону гавани, может быть, и заслуживают того, чтобы их считали за часть города, [36] а эта прибавка, пожалуй, может служить оправданием для того византийского историка, который определяет окружность своего родного города в шестнадцать греческих (то есть почти в четырнадцать римских) миль.[37] Такие размеры, по-видимому, достойны императорской резиденции. Однако Константинополь уступает в этом отношении Вавилону и Фивам, [38] Древнему Риму, Лондону и даже Парижу.[39]
Повелитель римского мира, пожелавший воздвигнуть вечный памятник славы своего царствования, мог употребить на исполнение этого великого предприятия богатство, труд и все, что еще оставалось от гения миллионов его покорных подданных. О том, как громадны были сокровища, издержанные с императорскою щедростью на основание Константинополя, можно судить по той сумме почти в 2 500 000 фунт. стерл., которая была назначена на сооружение стен, портиков и водопроводов.[40] Леса, покрывавшие берега Эвксинского моря и знаменитые каменоломни белого мрамора, находившиеся на небольшом островке Проконесс, служили неистощимым запасом строительных материалов, которые было нетрудно перевозить коротким морским путем в византийскую гавань.[41] Множество работников и ремесленников непрестанно трудились над окончанием этого предприятия, но нетерпение Константина скоро заставило его убедиться, что вследствие упадка, в котором находились в ту пору искусства, ни знания, ни число его архитекторов не соответствовали величию его предначертаний. Поэтому он предписал правителям самых отдаленных провинций учреждать школы, назначать преподавателей и привлекать обещаниями наград и привилегий к изучению в теории и на практике архитектуры достаточное число способных молодых людей, получивших хорошее образование.[42] Здания нового города были воздвигнуты такими ремесленниками, каких можно было добыть в царствование Константина, но они были украшены руками самых знаменитых художников времен Перикла и Александра. Могущество римского императора не было в состоянии воскресить гений Фидия и Лисиппа, но завещанные ими потомству бессмертные произведения ничем не были защищены от склонного к хищничеству тщеславия деспота. По его приказанию у городов Греции и Азии были отобраны их самые ценные украшения.[43] Трофеи достопамятных войн, предметы религиозного поклонения, самые лучшие статуи богов и героев, мудрецов и поэтов древности содействовали блестящему украшению Константинополя и дали историку Седрену[44] повод с восторгом заметить, что, по-видимому, недоставало только душ тех знаменитых мужей, в честь которых были воздвигнуты эти удивительные памятники. Но не в городе Константина и не в период упадка империи, когда человеческий ум находился под гнетом гражданского и религиозного рабства, можно бы было найти душу Гомера или Демосфена.
Во время осады Византии завоеватель раскинул свою палатку на вершине второго холма, господствующей над окружающей местностью. Чтоб увековечить память о своей победе, он избрал это же выгодное положение для главного форума, [45] который, как кажется, имел кругообразную или, скорее, эллиптическую форму. Входы с двух противоположных сторон образовали триумфальные арки; портики, окружавшие его со всех сторон, были наполнены статуями, а центр форума был занят высокой колонной, от которой сохранился безобразный обломок, носящий презрительное название обгорелого столба. Эта колонна была воздвигнута на пьедестале из десяти кусков порфира, из которых каждый имел около десяти футов в вышину и около тридцати трех в окружности.[46] На вершине колонны на высоте более ста двадцати футов была поставлена колоссальная статуя Аполлона. Она была из бронзы, была перевезена или из Афин или из одного из фригийских городов и считалась за произведение Фидия. Артист изобразил тогдашнего бога, или, как впоследствии уверяли, самого императора Константина со скипетром в правой руке, с глобусом в левой и с короной из блестящих лучей на голове.[47] Цирк, или Ипподром, был великолепное здание, имевшее около четырехсот шагов в длину и сто шагов в ширину.[48] Пространство между двумя metае, или целями, ристалища было наполнено статуями и обелисками, и до сих пор еще можно видеть оригинальный остаток древности - трех переплетающихся между собою змей, образующих медный столб. Их тройная голова когда-то поддерживала золотой треножник, который, после поражения Ксеркса, был посвящен в Дельфийском храме победоносными греками.[49] Уже давно красота Ипподрома была обезображена грубыми руками турецких завоевателей, но он до сих пор служит местом для выездки их лошадей под однородным названием Атмеидана. От трона, с которого император смотрел на игры в цирке, вьющаяся лестница[50] вела во дворец. Это великолепное здание едва ли уступало римской императорской резиденции; вместе с примыкавшими к нему дворами, садами и портиками оно покрывало значительное пространство по берегу Пропонтиды между Ипподромом и церковью Св. Софии.[51]
Мы могли бы также похвалить бани, которые носили имя Зевксиппа даже после того, как великодушие Константина украсило их высокими колоннами, различными произведениями из мрамора и более чем шестьюдесятью бронзовыми статуями.[52] Но мы уклонились бы от цели этого исторического повествования, если бы стали подробно описывать различные здания и кварталы столицы. Достаточно будет заметить, что внутри Константинополя было все, что могло способствовать красоте и великолепию большой столицы и что могло доставлять благосостояние и удовольствие ее многочисленному населению. В описание этого города, составленное почти через сто лет после его основания, вошли: Капитолий, или школа для изучения наук, цирк, два театра, восемь водопроводов или водоемов, четыре обширные залы для заседаний сената или судебных палат, четырнадцать церквей, четырнадцать дворцов и четыре тысячи триста восемьдесят восемь домов, которые по своим размерам и красоте выделялись из множества жилищ простонародья.[53]
После основания этого щедро одаренного судьбой города его многолюдность сделалась главным и в высшей степени серьезным предметом забот Константина. В века невежества, следовавшие за перемещением столицы империи, и отдаленные, и непосредственные последствия этого достопамятного события были странным образом извращены тщеславием греков и легковерием латинов.[54] Одни утверждали, а другие верили, что все знатные римские семьи, сенат и сословие всадников последовали вместе с своими бесчисленными домочадцами за своим императором на берега Пропонтиды, что низкому племени чужестранцев и плебеев было предоставлено населять опустевшую древнюю столицу и что земли в Италии, давно уже превратившиеся в сады, были внезапно лишены и обработки, и населения.[55] При дальнейшем ходе этого повествования выяснится вся несостоятельность таких преувеличений. Однако так как процветание Константинополя нельзя приписывать вообще размножению человеческого рода и развитию промышленной деятельности, то следует полагать, что эта искусственная колония возникла в ущерб старинным городам империи. Очень вероятно, что многие богатые римские сенаторы и сенаторы из восточных провинций были приглашены Константином переселиться в то счастливое место, которое он избрал для своей собственной резиденции.
Приглашения повелителя едва ли чем-либо отличаются от приказаний, а щедрость императора вызывала скорое и охотное повиновение. Он раздарил своим любимцам дворцы, которые были им выстроены в различных частях города, раздал им земли, назначил пенсии для того, чтоб они могли жить прилично своему званию[56] и образовать из государственных земель Понта и Азии наследственные имения, которые раздавал им с легким условием содержать дом в столице.[57] Но эти поощрения и милости скоро сделались излишними и мало-помалу прекратились. Где бы правительство ни утвердило свое местопребывание, значительная часть государственных доходов будет тратиться там самим монархом, его министрами, представителями судебного ведомства и дворцовой прислугой. Самых богатых жителей провинций будут привлекать в столицу могущественные мотивы, основанные на личных интересах и на чувстве долга, на склонности к развлечениям и на любопытстве. Третий и более многочисленный класс населения образуется там мало-помалу из слуг, из ремесленников и купцов, извлекающих свои средства существования из своего собственного труда и из потребностей или из роскоши высших классов. Таким образом, менее чем в одно столетие Константинополь стал оспаривать даже у Рима первенство в богатстве и многолюдстве. Новые массы зданий, скученных между собою без всякого внимания к здоровью или удобствам жителей, едва оставляли достаточно места для узких улиц, на которых непрерывно двигались массы людей, лошадей и экипажей. Место, предназначенное для построек, оказалось недостаточным для увеличивавшегося населения, и дополнительные здания, которые были построены с обеих сторон вплоть до самого моря, одни могли бы образовать весьма значительный город.[58]
Частые и регулярные раздачи вина и масла, зерна или хлеба, денег или провизии почти совершенно освобождали самых бедных римских граждан от необходимости работать. Великодушию первых цезарей в некоторой мере подражал и основатель Константинополя, [59] но хотя его щедрость и вызывала одобрение народа, потомство отнеслось к ней с порицанием. Нация законодателей и завоевателей могла заявлять притязания на африканскую жатву, которая была куплена ее кровью, а Августом руководило коварное намерение доставить римлянам такое довольство, которое заставило бы их позабыть о прежней свободе. Но расточительность Константина нельзя было оправдывать ни общественными, ни личными интересами: ежегодная дань зерновым хлебом, которую Египет должен был уплачивать его новой столице, [60] имела назначением кормить праздную и ленивую чернь на счет земледельцев трудолюбивой провинции.[61] Некоторые другие распоряжения этого императора менее достойны порицания, но и менее достойны внимания. Он разделил Константинополь на четырнадцать частей, или кварталов, [62] почтил общественный совет названием сената, [63] дал гражданам привилегии италийцев[64] и украсил возникающий город титулом Колонии, старшей и любимой дщери Древнего Рима. Но почтенная родительница все-таки удержала за собой легальное и всеми признанное первенство, на которое ей давали право ее возраст, ее достоинство и воспоминания о ее прежнем величии.[65]
Так как Константин торопил производство работ с нетерпением влюбленного, то постройка стен, портиков и главных зданий была окончена в несколько лет, или, если верить другому рассказу, в несколько месяцев;[66] но эта чрезвычайная скорость не должна нас удивлять, так как многие здания были выстроены с такой торопливостью и так неудовлетворительно, что в следующее царствование их с трудом предохранили от угрожавшего им разрушения.[67] Но пока они еще сохраняли крепость и свежесть юности, основатель приготовился отпраздновать освящение своей столицы.[68] Нетрудно себе представить, какие общественные увеселения и какие щедрые даяния увенчали великолепие этого достопамятного торжества; но мы не должны упускать из виду другой церемонии, которая имела более оригинальный и более постоянный характер. Всякий раз, как наступала годовщина основания города, на триумфальную колесницу ставилась статуя Константина, которая была сделана по его приказанию из позолоченного дерева и держала в своей правой руке небольшое изображение местного гения. Гвардейцы, державшие в руках зажженные свечи из белого воска и одетые в свои самые дорогие мундиры, сопровождали торжественную процессию в то время, как она проходила через Ипподром. Когда она останавливалась напротив трона царствующего императора, он вставал с своего места и с признательным уважением воздавал честь памяти своего предшественника.[69] Во время празднества освящения вырезанный на мраморной колонне эдикт дал городу Константина титул Второго, или Нового, Рима.[70] Но название Константинополя[71] одержало верх над этим почетным эпитетом и по прошествии четырнадцати столетий все еще напоминает о величии его основателя.[72]
Основание новой столицы натурально связано с введением новой формы гражданского и военного управления. Подробное изложение сложной административной системы, введенной Диоклетианом, усовершенствованной Константином и дополненной его непосредственными преемниками, не только способно заинтересовать наше воображение своеобразной картиной великой империи, но и способно объяснить нам тайные внутренние причины ее быстрого упадка. Изучение какого бы то ни было замечательного учреждения империи заставит нас часто обращаться то к самым ранним, то к самым поздним временам римской истории, но действительные пределы этого исследования будут ограничены почти ста-тридцатилетним периодом времени от восшествия на престол Константина до обнародования Кодекса Феодосия, [73] из которого, равно как из Notitia восточных и западных, [74] мы извлекаем самые подробные и самые достоверные сведения о положении империи. Это разнообразие сюжетов на время приостановит ход нашего повествования, но этот перерыв мог бы вызвать порицание только со стороны тех читателей, которые, не сознавая важного значения законов и нравов, сильно интересуются только переходящими придворными интригами или случайным исходом сражений.
Благородная гордость римлян, довольствуясь сущностью власти, предоставляла восточному тщеславию формы и церемонии чванного величия.[75] Но когда они утратили даже подобие тех добродетелей, источником которых была их старинная свобода, то простота римских нравов мало-помалу заразилась влиянием блестящей вычурности азиатской придворной обстановки. Основанные на личном достоинстве и влиянии отличия, которые так ярко бросаются в глаза в республиках, но так слабы и незаметны в монархиях, были уничтожены деспотизмом императоров, которые заменили их строгой субординацией чинов и должностей, начиная с титулованных рабов, восседавших на ступенях трона, и кончая самыми низкими орудиями неограниченной власти. Множество презренных слуг было заинтересовано в поддержании существующего правительства из страха революции, которая могла разом уничтожить их надежды и лишить их наград за их услуги. В этой божественной иерархии (так ее часто называют) всякому чину было указано место с самой пунктуальной точностью, а его значение проявлялось во множестве мелочных и торжественных церемоний, которые было нелегко заучить и нарушение которых считалось святотатством.[76] Латинский язык утратил свою чистоту вследствие того, что, с одной стороны, гордость, а с другой - лесть ввели в него множество таких эпитетов, которые Цицерон едва ли был бы в состоянии понять и которые Август отверг бы с негодованием. Главных сановников империи все - и даже сам император - величали следующими обманчивыми титулами: ваше Чистосердечие и ваша Степенность, ваше Превосходительство, ваше Высокопреосвященство, ваше высокое и удивительное Величие, ваше знаменитое и великолепное Высочество.[77] Документы или патенты на их звание были украшены такими эмблемами, которые всего лучше уясняли его характер и высокое значение, как-то: изображением или портретом царствующего императора; торжественной колесницей; книгой указов, положенной на стол, покрытый богатым ковром и освещенный четырьмя светильниками; аллегорическим изображением провинций, которыми они управляли, или названиями и знаменами войск, которыми они командовали. Некоторые из этих официальных знаков отличия выставлялись в их приемных залах, другие украшали их парадное шествие всякий раз, как они появлялись перед публикой; а все подробности касательно их манеры себя держать, касательно их одежды, украшений и свиты были рассчитаны на то, чтоб внушать глубокое уважение к представителям верховной власти. Наблюдатель-философ мог бы принять систему римского управления за великолепный театр, наполненный актерами всякого рода и всякого достоинства, которые повторяют выражения и подражают страстям изображаемых ими личностей.[78]
Все должностные лица, достаточно значительные для того, чтоб занимать какое-нибудь место в общем штате империи, были аккуратно разделены на три класса: 1. IIIustres; 2. Spectabiles, или Достопочтенные; и 3. Clarissimi, что можно перевести словом Почтенные. Во времена римской простоты последний из этих эпитетов употреблялся только как неопределенное выражение почтения, но потом сделался специальным титулом всякого, кто был членом сената, [79] и, следовательно, всякого, кто выбирался из этого почтенного собрания для управления провинциями. Много времени спустя после того новое название Spectabiles было придумано для удовлетворения тщеславия тех, кто по своему рангу или должности мог заявлять притязание на такое отличие, которое ставило бы его выше остальных лиц сенаторского звания; но титул IIIustris всегда предоставлялся каким-нибудь особенно важным особам, к которым лица двух низших разрядов относились с покорностью или уважением. Он давался только: I. консулам и патрициям; II. преторианским префектам и префектам римскому и константинопольскому; III. главным начальникам кавалерии и пехоты; и IV. семи дворцовым министрам, исполнявшим свои священные обязанности при особе императора.[80] Между этими знаменитыми сановниками, считавшимися равными между собою, старшинство назначения уступало первое место соединению нескольких должностей в одном лице.[81] Те императоры, которые любили раздавать милости, иногда удовлетворяли путем особых почетных рескриптов если не честолюбие, то тщеславие своих жадных до отличий царедворцев.[82]
I. Пока римские консулы были первыми сановниками свободного государства, они были обязаны своею властью народному избранию. Пока императоры снисходили до того, что старались прикрывать наложенное ими рабство, консулы избирались действительным или воображаемым голосованием сената. С царствования Диоклетиана даже эти следы свободы были уничтожены, и те счастливые кандидаты, которые были облечены на один год в консульское звание, высказывали соболезнования об унизительном положении своих предместников. Сципионы и Катоны были вынуждены просить плебеев о подаче голосов в их пользу, были вынуждены подчиняться утомительным и дорогостоящим формальностям народных выборов и подвергать свое личное достоинство стыду публичного отказа, тогда как благодаря их собственной счастливой судьбе им пришлось жить в таком веке и при таком правительстве, когда награды за добродетель назначаются непогрешимой мудростью милостивого монарха.[83] В письмах, которые император писал двум консулам после их избрания, говорилось, что они возводятся в это звание одной его властью.[84] Их имена и изображения, вырезанные на позолоченных дощечках из слоновой кости, рассылались по всей империи в подарок провинциям, городам, должностным лицам, сенату и народу.[85] Их торжественное вступление в должность происходило там, где была императорская резиденция, и Рим был в течение ста двадцати лет постоянно лишен присутствия свои старинных сановников.[86] Утром 1 января консулы облекались в отличия своего звания. Их одеяние состояло из пурпуровой мантии, вышитой шелком и золотом, а иногда и украшенной дорогими каменьями.[87] В этих торжественных случаях их сопровождали самые высшие гражданские и военные сановники в сенаторских одеянии, а ликторы несли впереди них бесполезные пуки палок (fasces) и когда-то наводившие страх секиры.[88] Процессия двигалась от дворца[89] к форуму или главной городской площади; там консулы всходили на свой трибунал и садились на курульное седалище (sella curulis), которое было сделано по древнему образцу. Немедленно вслед за тем они совершали акт правосудия, давая свободу рабу, которого приводили нарочно для этой цели, а вся эта церемония должна была напоминать знаменитый поступок творца свободы и консульского звания Брута, когда он принял в число своих сограждан верного Виндекса, обнаружившего заговор Тарквиниев.[90] Публичные празднества продолжались несколько дней во всех главных городах империи - в Риме по старому обычаю, а в Константинополе, Карфагене, Антиохии и Александрии из любви к развлечениям и из излишка богатств.[91] В двух столицах империи ежегодные зрелища в театрах, цирке и амфитеатре[92] стоили четыре тысячи фунтов золота, то есть около ста шестидесяти тысяч фунтов стерлингов, и если сами должностные лица не могли или не хотели брать на себя таких больших расходов, то нужные суммы отпускались из императорского казначейства.[93] Лишь только консулы исполняли эти обычные обязанности, они могли спокойно жить в неизвестности как частные люди и без всякой помехи наслаждаться в течение всего года созерцанием своего собственного величия. Они уже не председательствовали на народных совещаниях и не приводили в исполнение решения касательно мира или войны. Их дарования (если только они не занимали каких-нибудь других более серьезных должностей) оказывались ненужными, а их имена служили только легальным обозначением того года, в котором они восседали на месте Мариев и Цицеронов. Однако даже в самый последний период римского рабства все чувствовали и сознавали, что это бессодержательное название можно не только сравнивать с обладанием действительной властью, но даже предпочитать ему. Титул консула все еще был самой большой целью для честолюбия и самой благородной наградой за добродетели и верность. Сами императоры, пренебрегавшие слабыми отблесками республиканских учреждений, сознавали, что они усиливают свои блеск и величие, возлагая на себя годичные отличия консульского звания.[94]
Существовавшее в первые века Римской республики различие между патрициями и плебеями представляет самый надменный и самый цельный способ отделения знати от простого народа, какой только можно найти в каком-либо другом веке или в какой-либо другой стране. Богатства и почести, государственные должности и религиозные церемонии были почти исключительно в руках патрициев, которые, сохраняя чистоту своей крови с самой надменной заботливостью, [95] держали своих клиентов в полном порабощении. Но эти различия, столь несовместимые с духом свободного народа, были отменены после продолжительной борьбы настойчивыми усилиями трибунов. Самые деятельные и самые счастливые из плебеев стали накоплять богатства, стремиться к почестям, удостаиваться триумфов, вступать в брачные союзы с патрициями и после нескольких поколений усваивали себе спесь древней знати.[96] С другой стороны, патрицианские роды, первоначальное число которых никогда не увеличивалось до самого падения республики, или вымирали сами собою, или прекращались во время стольких внешних и внутренних войн, или же, по недостатку достоинств или состояния, мало-помалу смешивались с народной массой.[97] Из них оставалось очень немного таких, которые могли ясно доказать, что ведут свое начало с первых времен республики, когда Цезарь и Август, Клавдий и Веспасиан создали из некоторых сенаторских семей новые патрицианские роды в надежде навсегда продолжить существование такого сословия, которое все еще считалось почтенным и священным.[98] Но эти искусственные подпоры (в число которых всегда включали и царствующий дом) были чрезвычайно скоро уничтожены яростью тиранов, частыми переворотами, изменением нравов и смешением национальностей.[99] Когда Константин вступил на престол, от них оставалось немного более, чем смутное предание, что патриции когда-то были первыми из римлян. Намерение создать сословную аристократию, которая, поддерживая своим влиянием власть монарха, может вместе с тем ограничивать ее, было бы совершенно несовместимо с характером и с политикой Константина; но если бы даже он серьезно задался такой целью, он был бы не в состоянии создать посредством исходящего из его личной воли закона такое учреждение, для которого нужна санкция времени и общественного мнения. Он, правда, воскресил титул патрициев, но лишь как личное, а не как наследственное отличие. Признавая над собою только временное превосходство годичных консулов, они пользовались правами старшинства над всеми государственными сановниками и имели всегда свободный доступ к особе монарха. Это почтенное звание давалось им пожизненно, а так как они обыкновенно принадлежали к числу любимцев и министров, поседевших на службе при императорском дворе, то настоящая этимология этого слова была извращена невежеством и лестью, и патрициев Константина стали чтить как приемных отцов императора и республики.[100]
II. Судьба преторианских префектов была совершенно иная, чем судьба консулов и патрициев. Древнее величие этих последних превратилось в пустые титулы, а первые, возвышаясь шаг за шагом из самого скромного положения, наконец достигли того, что были поставлены во главе гражданского и военного управления Римской империи. С царствования Севера до царствования Диоклетиана их высшему попечению поручались гвардия и дворец, законы и финансы, армии и провинции, и, подобно восточным визирям, они держали в одной руке государственную печать империи, а в другой ее знамя. Честолюбие префектов, которое было всегда опасно, а иногда и пагубно для повелителей, которым они служили, опиралось на силу преторианских отрядов; но после того, как эти надменные войска были ослаблены Диоклетианом и окончательно уничтожены Константином, пережившие их падение префекты были без труда низведены до положения полезных и послушных министров. Когда с них сложили ответственность за безопасность особы императора, они лишились той юрисдикции над всеми частями дворцового управления, на которую они до тех пор заявляли притязания и которой действительно пользовались. Константин отнял у них все высшие военные должности, лишь только они перестали командовать на поле битвы избранными римскими войсками, и в конце концов, вследствие какого-то странного переворота, бывшие начальники гвардии преобразились в гражданских начальников провинций. Согласно с системой управления, введенной Диоклетианом, каждый из четырех монархов имел при себе своего преторианского префекта, а после того как монархия снова объединилась в лице Константина, этот император по-прежнему назначал четырех префектов и вверял их попечению те самые провинции, которыми управляли их предшественники. 1. Восточный префект распространял свою обширную юрисдикцию на три части земного шара, повиновавшиеся римлянам, от нильского водопада до берегов Фазиса и от гор Фракии до границ Персии. 2. Важные провинции Паннония, Дакия, Македония и Греция признавали над собою власть префекта Иллирии. 3. Власть префекта Италии не ограничивалась той страной, от которой происходил его титул; она распространялась на территорию Греции до берегов Дуная, на принадлежавшие империи острова Средиземного моря и на ту часть Африканского континента, которая лежала между пределами Кирены и пределами Тангитании. 4. Префект Галлии заведовал под этим общим названием соседними с Галлией провинциями Британией и Испанией, его власти повиновались от стены Антонина до подножия горы Атласа.[101] После того как преторианские префекты были лишены всех высших военных должностей, вверенное им гражданское управление столькими подчиненными нациями могло вполне удовлетворять честолюбие и упражнять дарования самых способных министров. Им было поручено высшее заведование юстицией и финансами, а эти два предмета обнимали в мирное время почти все взаимные обязанности монарха и народа - обязанности монарха охранять граждан, подчиняющихся законам, и обязанности граждан уделять часть своей собственности на покрытие государственных расходов. Чеканка монеты, пути сообщения, почты, хлебные магазины, мануфактуры - одним словом, все, что могло иметь какую-либо связь с общественным благосостоянием, находилось под властью преторианских префектов. В качестве непосредственных представителей императорского величия они были уполномочены объяснять, усиливать и в некоторых случаях изменять общие эдикты путем прокламаций, содержание которых зависело от их личного усмотрения. Они наблюдали над поведением провинциальных губернаторов, удаляли от должности нерадивых и подвергали наказаниям виновных. Перед трибуналом префекта можно было приносить апелляции на все низшие ведомства по всем важным делам, как гражданским, так и уголовным; но его решение было окончательное и вполне самостоятельное, и сами императоры отказывались от принятия жалоб на приговоры или на пристрастные действия такого должностного лица, которое они почтили столь неограниченным доверием.[102] Его жалованье соответствовало его высокому званию, [103] а если корыстолюбие было его господствующей страстью, то он имел часто случай удовлетворять ее, собирая обильную жатву взятками, подарками и случайными доходами. Хотя императоры уже не имели основания опасаться честолюбия своих префектов, они все-таки старались найти противовес этой важной должности в неопределенности и непродолжительности срока, на который назначались префекты.[104]
Благодаря своей особенной важности и своему величию Рим и Константинополь были единственные города, не подчинявшиеся юрисдикции преторианского префекта. Обнаруженное практикой слишком медленное и безуспешное действие законов в столь обширных городах послужило для политики Августа поводом к назначению нового должностного лица, которое было бы способно сдерживать раболепную и бурную чернь сильной рукой произвольной власти.[105] Первым римским префектом был назначен Валерий Мессалла в тех видах, что его прекрасная репутация смягчит то, что было возмутительного в этой мере; но, по прошествии нескольких дней, этот превосходный гражданин[106] отказался от своей должности, объявив, как это было прилично другу Брута, что он считает себя неспособным пользоваться такой властью, которая несовместима с общественной свободой.[107] По мере того как угасало чувство свободы, сильнее сознавались выгоды порядка, и префект, по-видимому, назначенный сначала для того, чтоб наводить страх только на рабов и бродяг, получил право распространить свою гражданскую и уголовную юрисдикцию на сословие всадников и на знатные римские семьи. Преторы, ежегодно назначавшиеся для того, чтоб решать дела по законам и по справедливости, не могли оспаривать обладание форумом у могущественного и постоянного должностного лица, которое обыкновенно пользовалось личным доверием монарха. Места их судебных заседаний опустели; их число, когда-то колебавшееся между двенадцатью и восемнадцатью, [108] было мало-помалу низведено до двух или трех, а их важные функции были ограничены дорогостоящей обязанностью[109] устраивать публичные зрелища для забавы народа. После того как звание римских консулов было изменено в пустую выставку пышности, редко происходившую в самой столице, префекты заняли их вакантные места в сенате и скоро вслед за тем были признаны обычными президентами этого почтенного собрания. Они получали апелляции из мест, отдаленных на сто миль, и было признано за принцип юриспруденции, что всякая муниципальная власть исходит от них одних.[110]
В исполнении его трудных обязанностей римскому губернатору помогали пятнадцать чиновников, из которых некоторые первоначально были его равными или даже его старшими. Главными предметами их деятельности были: командование многочисленной стражей, учрежденной для предупреждения пожаров, разбоев и ночных беспорядков; сбережение и распределение назначенного для раздачи народу хлеба и провизии; наблюдение над пристанью, водопроводами, водосточными трубами, плаванием по Тибру и руслом этой реки; надзор над рынками, театрами, общественными и частными сооружениями. Их бдительность простиралась на три главных цели всякой правильно организованной полиции: на безопасность, на снабжение города съестными припасами и на чистоту, а в доказательство заботливости правительства о поддержании великолепия и украшений столицы был назначен особый инспектор для статуй; он был как бы стражем над этим бездушным населением, которое, по преувеличенным расчетам одного древнего писателя, не уступало своим числом живым обитателям Рима. Почти через тридцать лет после основания Константинополя в этой расширявшейся метрополии была учреждена такая же должность для таких же целей и с такими же полномочиями. Полное равенство было установлено между должностями четырех преторианских префектов.[111]
Те, которые в государственной иерархии отличались титулом Spectabtles, составляли промежуточный класс между префектами, носившими титул Illustres, и провинциальными должностными лицами, называвшимися Clartssimi. Проконсулы Азии, Ахаии и Африки заявляли притязание на старшинство в этом разряде, которое и было им дано в воспоминание их прежнего высокого положения, а право апеллировать на их решения префектам было почти единственным признаком их зависимости.[112] Гражданское управление империи было разделено на тринадцать больших диоцезов (dioceses), из которых каждый равнялся своими размерами могущественному королевству. Первый из этих диоцезов был подчинен юрисдикции восточного графа; мы можем составить себе некоторое понятие о важности и разнообразии его функций из того факта, что в его собственной канцелярии работали шестьсот чиновников, которых можно бы было по-нашему назвать секретарями, клерками, приставами, рассыльными.[113] Место августального египетского префекта уже более не замещалось одним из римских всадников, но его название все еще сохранялось, и тамошним губернаторам все еще давались те чрезвычайные полномочия, которые когда-то были необходимы ввиду исключительного положения страны и особого характера ее жителей. Остальные одиннадцать диоцезов - Азии, Понта и Фракии; Македонии, Дакии и Паннонии, или Западной Иллирии; Италии и Африки; Галлии, Испании и Британии - управлялись наместниками или вице-префектами, [114] название которых достаточно ясно указывает на характер и зависимость их должности. К этому можно присовокупить, что наместники, командовавшие римскими армиями, военные графы и герцоги, о которых будет говориться далее, пользовались рангом и титулом Spectabiles.[115]
Так как в высших сферах управления господствовали зависть и тщеславие, то императоры спешили дробить власть и умножать титулы. Обширные страны, которые были объединены римскими завоевателями под одной и той же несложной формой управления, мало-помалу раздробились на мелкие части, так что наконец вся империя разделилась на сто шестнадцать провинций, из которых каждая должна была содержать дорогостоящий и блестящий штат чиновников. Три из них управлялись проконсулами, тридцать семь консулярами, пять корректорами и семьдесят одна президентами.[116] Названия этих должностных лиц были различны: по своему рангу они шли одни вслед за другими; знаки их достоинства видоизменялись очень странным образом, а их положение могло быть, вследствие разных случайных причин, более или менее приятным или выгодным. Но все они (за исключением только проконсулов) были включены в разряд Clarissimi, все они смещались по воле монарха и все в отправлении правосудия и заведовании финансами зависели от префектов или от их депутатов.
Огромные тома кодексов и пандектов[117] могут доставить нам обильный материал для подробного изучения системы провинциального управления в том виде, как она была в течение шести столетий усовершенствована мудростью римских государственных людей и законоведцев. Но для историка достаточно остановить свое внимание на двух замечательных и благотворных мерах предосторожности, которые имели назначением сдерживать злоупотребление властью. 1. Для поддержания спокойствия и порядка губернаторы провинций были вооружены мечом правосудия. Они присуждали к телесным наказаниям, а за уголовные преступления имели право подвергать смертной казни. Но они не имели права дозволять осужденному преступнику выбор рода казни и не имели права произносить более мягкого и менее позорного приговора о ссылке. Эти прерогативы были предоставлены префектам; они одни могли налагать тяжелую пеню в пятьдесят фунтов золота, а их заместители могли налагать только ничтожную пеню в несколько унций.[118] Это различие, которое, по-видимому, давало более значительную власть и отказывало в менее значительной, было основано на очень здравом соображении. Менее значительная власть могла несравненно чаще вызывать злоупотребления. Страсти провинциального должностного лица могли часто вовлекать его в угнетения, направленные лишь против свободы или имущественных интересов управляемых, тогда как из осторожности или из человеколюбия он не решился бы проливать кровь невинных. Сверх того, следует заметить, что ссылка, значительная денежная пеня и выбор более легкого способа смертной казни относились преимущественно к людям богатым и знатным; таким образом, те, которые могли всего более опасаться корыстолюбия или мстительности провинциального должностного лица, были избавлены от его притеснений и обращались к более высокому и более беспристрастному трибуналу преторианского префекта. 2. Так как можно было опасаться, что бескорыстие судьи может пострадать от влияния его личных интересов или его родственных привязанностей, то были изданы самые строгие постановления, предписывавшие без особого на то разрешения от императора никого не назначать губернатором той провинции, где он родился, [119] и запрещавшие губернаторам и их сыновьям вступать в браки с женщинами, родившимися или жившими[120] на управляемой ими территории, или покупать там рабов, земли и дома.[121] Но, несмотря на эти энергические меры предосторожности, император Константин, после двадцатипятилетнего царствования, сожалел о том, что отправление правосудия продажно и притеснительно, и выражал самое горячее негодование по поводу того, что и аудиенции судьи, и его торопливое окончание дел, и его отсрочка разбирательства, и его окончательные решения продавались публично или им самим, или подчиненными ему чиновниками. Повторение бессильных узаконений и бесполезных угроз доказывает, что эти преступления не прекращались, а может быть и то, что они оставались безнаказанными.[122]
Так как все гражданские должности замещались людьми, избравшими своей профессией законоведение, то знаменитые Институции Юстиниана были адресованы к юношеству, посвятившему себя изучению римской юриспруденции; император поощрял их прилежание обещанием, что их знание и опытность будут со временем вознаграждены соразмерным участием в управлении республикой.[123] Первые начала этой доходной науки преподавались во всех значительных городах востока и запада, но всех более славилась школа в Берите, [124] на берегу Финикии; она процветала в течение более трех столетий со времен Александра Севера, который, может быть, был основателем столь полезного для его родины заведения. Пройдя курс наук, продолжавшийся пять лет, студенты рассеивались по провинциям в поисках фортуны и отличиями и находили неистощимый источник деловых занятий в огромной империи, уже развратившейся от множества законов, профессий и пороков. При одном только трибунале восточного преторианского префекта были занятии для ста пятидесяти адвокатов, из числа которых шестьдесят четыре были отличены особыми привилегиями, а двое ежегодно избирались для защиты интересов казны с жалованьем в шестьдесят фунтов золота. Для испытания их юридических дарований их сначала назначали на время помощниками к судьям, а потом нередко возводили в президенты того самого трибунала, перед которым они ходатайствовали по тяжебным делам.
Они достигали звания губернаторов провинций и при помощи личных достоинств, хорошей репутации или связей мало-помалу возвышались до тех государственных должностей, с которыми был связан титул Illustres.[125] Эти люди, привыкшие в своей адвокатской практике считать разум за орудие спора и истолковывать законы сообразно с своими личными интересами, едва ли могли отстать от этих вредных привычек, когда превращались в администраторов. Конечно, и в древние, и в новые времена было немало таких адвокатов, которые делали честь своей профессии, занимая самые важные должности с безупречным бескорыстием и с замечательным знанием своего дела, но во время упадка римской юриспруденции обычные повышения законоведцев порождали лишь вред и позор. Благородное искусство, когда-то считавшееся за священное наследственное достояние патрициев, попало в руки вольноотпущенников и плебеев, [126] которые не столько при помощи искусства, сколько при помощи ловкости сделали из него предмет грязной и вредной торговли. Некоторые из них втирались в семейства для того, чтоб сеять раздоры, поощрять к вчинанию исков и таким образом подготовлять обильную жатву для себя самих или для своих собратьев. Другие, запершись в кабинете, поддерживали свое достоинство, как знатоков юриспруденции, тем, что снабжали богатых клиентов такими хитрыми уловками, которые могли затемнить самую очевидную истину, и такими аргументами, которыми можно было приукрасить самые несправедливые иски. Между этими адвокатами самыми блестящими н самыми популярными были те, которые оглашали форум своей напыщенной и болтливой риторикой. Не заботясь ни о своей репутации, ни о справедливости, они, как рассказывают, были большей частью невежественными и жадными руководителями, вовлекавшими своих клиентов в лабиринт расходов, отсрочек и разочарований, из которого тем наконец удавалось выпутаться лишь после многолетних хлопот и после того, как они почти совершенно истощили свое терпение, и свои денежные средства.[127]
III. В политической системе, введенной Августом, все губернаторы, или по меньшей мере те из них, которые управляли императорскими провинциями, были облечены всеми правами самого монарха. И в мирное время, и во время войны от них зависели все дела управления; они одни раздавали награды и налагали наказания и то всходили на трибунал в мантии гражданского сановника, то появлялись в полном вооружении во главе римских легионов.[128] Совокупное влияние больших денежных средств, авторитета законов и военного командования делало их власть абсолютной, и всякий раз, как они пытались свергнуть с себя зависимость, вовлеченная ими в восстание провинция едва ли чувствовала какую-либо перемену в системе своего управления. Со времен Коммода до царствования Константина можно насчитать до ста губернаторов, которые, с различным успехом, подымали знамя мятежа, и хотя недоверчивое жестокосердие их повелителей слишком часто приносило в жертву невинных, оно, быть может, нередко предотвращало преступные попытки.[129] Чтобы предохранить и свой престол, и общественное спокойствие от честолюбивых замыслов этих могущественных слуг, Константин решился отделить военное управление от гражданского и обратить в постоянную и самостоятельную профессию то, что на практике было лишь временной должностью. Он назначил двух главнокомандующих, одного над конницей, а другого над пехотой, и передал им ту верховную власть над армиями, которая находилась в руках преторианских префектов; хотя каждый из этих Illustres генералов был в особенности ответствен за дисциплину тех войск, которые находились под его непосредственным начальством, однако каждый из них командовал во время войны, как конными, так и пешими отрядами, входившими в состав одной армии.[130] Их число было вскоре удвоено вследствие отделения востока от запада, а так как особые генералы такого же ранга и с такими же титулами были назначены для охранения четырех важных границ на Рейне, на Верхнем и Нижнем Дунае и на Евфрате, то охрана Римской империи была в конце концов поручена восьми главнокомандующим кавалерии и пехоты. Под их начальством состояли тридцать пять военных командиров, из которых трое имели постоянное местопребывание в Британии, шестеро в Галлии, один в Испании, один в Италии, пятеро на Верхнем Дунае и четверо на Нижнем; в Азии их было восемь, в Египте три, в Африке четыре. Титулы графов и герцогов, [131] которыми их обыкновенно обозначали, получили на новейших языках столь различное значение, что их употребление у римлян может возбуждать некоторое недоразумение. Но не следует позабывать, что второе из этих названий есть не что иное, как извращенное латинское слово dux, которое применялось безразлично ко всяким военным начальникам. Поэтому все эти провинциальные генералы назывались герцогами, но только десятеро из них были удостоены ранга графов (comites) или товарищей - нового титула, придуманного при дворе Константина и дававшегося в знак отличия или, скорее, в знак монаршей милости. Золотая перевязь была отличительным знаком графов и герцогов, а кроме своего жалованья, они получали еще щедрые пенсии, дававшие им возможность содержать по сто девяносто служителей и по сто пятьдесят восемь лошадей.
Им было строго запрещено вмешиваться во все, что касалось отправления правосудия и заведования государственными доходами, но их власть над вверенными им войсками не зависела от гражданских должностных лиц. Константин установил точное равновесие между властями гражданской и военной почти в то самое время, как он дал легальную санкцию церковной организации. Соревнование, а иногда и раздоры, господствовавшие между двумя профессиями, столь противоположными одна другой и по своим интересам, и по своему характеру, привели отчасти к благотворным и отчасти к пагубным последствиям. Трудно было ожидать, чтоб провинциальный генерал и местный гражданский губернатор стали действовать сообща с целью возбудить восстание или с целью принести пользу своей провинции. В то время как один из них медлил своим содействием, которого другой не хотел просить из опасения себя унизить, войска нередко оставались без приказаний или без припасов; интересы общественной безопасности были нарушены, и беззащитные подданные делались жертвой ярости варваров. Введенное Константином разделение администрации ослабило энергию государства, обеспечив спокойствие монарха.
Константина основательно осуждали и за другое нововведение, извратившее военную дисциплину и подготовившее гибель империи. Девятнадцать лет, предшествовавшие его окончательной победе над Лицинием, были периодом своеволия и внутренних междоусобиц. Соперники, боровшиеся из-за обладания империей, отозвали большую часть военных сил, охранявших общие границы империи, вследствие чего главные города, служившие пограничным оплотом владений каждого из них, наполнились солдатами, которые смотрели на своих соотечественников как на самых непримиримых своих врагов. Когда употребление таких внутренних гарнизонов прекратилось вместе с междоусобной войной, у победителя недостало мудрости или твердости для того, чтобы восстановить строгую дисциплину Диоклетиана и уничтожить пагубную распущенность, к которой военное сословие успело привыкнуть и которую оно едва ли не считало за свое право. С царствования Константина было введено популярное и даже легальное различие между так называемым палатинскими корпусами (Palatines)[132] и пограничными, - между дворцовыми войсками, как их неуместно называли, и теми, которые стояли на границах. Первые из них, гордившиеся более значительным жалованьем и особыми привилегиями, занимали покойные стоянки внутри провинций, если только этому не препятствовали требования военного времени. Самые цветущие города с трудом выносили тягостное бремя военного постоя. Солдаты мало-помалу отвыкли от доблестей своей профессии и заимствовали от городской жизни лишь ее пороки. Они или унижались до занятия разными ремеслами, или расслабляли себя, наслаждаясь банями и театрами. Они стали небрежно относиться к военным упражнениям, стали не в меру заботиться о своем столе и туалете и, наводя страх на подданных империи, сами стали дрожать при приближении варваров.[133] Ряд укреплений, возведенных Диоклетианом и его соправителями вдоль берегов больших рек, уже не поддерживался с прежней заботливостью и не охранялся с прежней бдительностью. Войска, носившие название пограничных, были бы достаточны, по своей численности, для охранения границ в обыкновенное время, но они были обескуражены оскорбительным для них соображением, что, подвергая себя лишениям и опасностям непрерывных военных действий, они вознаграждаются за это лишь двумя третями жалованья и наград, раздаваемых дворцовым войскам. Даже те отряды или легионы, которые были возвышены почти до одного уровня с этими недостойными фаворитами, были оскорблены присвоенным этим последним почетным названием. Напрасно Константин не раз грозил самыми страшными наказаниями огнем и мечом тем пограничным воинам, которые осмелятся покидать свои знамена, содействовать вторжениям варваров или принимать участие в дележе добычи.[134] Вред, который проистекает из неблагоразумных мероприятий, редко можно поправить частными мерами строгости, и, хотя следующие императоры всеми силами старались восстановить силу и число пограничных гарнизонов, империя до последнего момента своего распада не переставала изнемогать от смертельной раны, нанесенной ей столь опрометчиво или столь слабохарактерно рукой Константина.
Эта боязливая политика, заключавшаяся в том, чтобы разъединять то, что объединено, чтобы низводить то, что возвышенно, чтоб опасаться всякой деятельной силы и ожидать, что самые слабые окажутся самыми покорными, по-видимому, отразилась в постановлениях многих монархов, и в особенности в постановлениях Константина. Воинственная гордость легионов, чьи победоносные лагеря так часто бывали сценой мятежа, питалась воспоминанием об их прошлых подвигах и сознанием их настоящей силы. Пока они сохраняли свою старинную организацию из шести тысяч человек, каждый из них еще не переставал играть в царствование Диоклетиана важную роль в военной истории Римской империи. Через несколько лет после того они были низведены до крайне уменьшенных размеров, и, когда семь легионов вместе с некоторыми вспомогательными войсками защищали город Амиду против персов, весь гарнизон вместе с жителями обоего пола и крестьянами, бежавшими из деревень, не превышал двадцати тысяч человек.[135] Из этого факта и из некоторых других подобных примеров можно заключить, что организация, которой были отчасти обязаны легионы своим мужеством и своей дисциплиной, была уничтожена Константином и что отряды римской пехоты, все еще носившие их название и пользовавшиеся их отличиями, состояли только из тысячи или тысячи пятисот человек.[136] Нетрудно бы было подавить заговор между столькими отдельными отрядами, из которых каждый был лишен бодрости вследствие сознания своего бессилия, а между тем преемники Константина могли удовлетворять свое тщеславие тем, что повелевали ста тридцатью двумя легионами, числившимися в списках их многочисленных армий. Их остальные войска были разделены на несколько сот пехотных когорт и кавалерийских эскадронов. Оружия, титулы и знамена этих войск были рассчитаны на то, чтоб внушать страх и выставлять на вид разнообразие наций, служивших под императорскими знаменами. Уже не оставалось никаких признаков той строгой простоты, которая в века свободы и побед отличала римскую армию от разнохарактерного сброда, составлявшего армии азиатских монархов.[137] Антикварий может извлечь из Notitia более подробные сведения об этом предмете, но историк может довольствоваться замечанием, что число постоянных военных постов или гарнизонов, расположенных на границах империи, доходило до пятисот восьмидесяти трех, а при преемниках Константина все военные силы состояли из шестисот сорока пяти тысяч солдат.[138] Эти громадные усилия превышали бы, в более отдаленные времена империи, ее нужды, а в более поздний ее период они превышали ее средства.
При различных положениях общества и мотивы, привлекающие в армию новых рекрутов, бывают различны. Варвары идут на войну по склонности; граждане свободной республики берутся за оружие из чувства долга; подданные монарха или по меньшей мере его аристократия воодушевляются чувством чести, но боязливые и изнеженные обитатели разрушающейся империи привлекаются на службу надеждой личных выгод или же поступают в нее из страха наказания. Ресурсы римской казны были истощены увеличением жалованья, частой раздачей подарков и назначением новых пенсий и привилегий, которые могли бы считаться провинциальной молодежью достаточным вознаграждением за лишения и опасности военного ремесла. Однако, несмотря на то, что размер роста, установленного для новобранцев, был понижен, [139] несмотря на то, что правительство смотрело сквозь пальцы на поступление в армию рабов, непреодолимая трудность пополнять армию достаточным числом добровольцев заставила императора прибегнуть к более действенным и более принудительным мерам. Земли, которые сначала раздавались без всяких ограничений ветеранам в награду за их храбрость, стали раздаваться под таким условием, которое содержит в себе первоначальные основы ленной зависимости: сыновья этих ветеранов, получив отцовское наследство, должны были посвящать себя военному ремеслу, лишь только они достигали возмужалости, а за малодушное неповиновение наказывались лишением чести, состояния и даже жизни.[140] Но так как число таких рекрутов далеко не удовлетворяло потребностей военной службы, то нередко, производили наборы в провинциях и обязывали каждого землевладельца или лично вступить в службу, или поставить вместо себя заместителя, или купить освобождение от службы взносом тяжелой денежной пени. Сумма в сорок две золотые монеты, до которой была низведена эта пеня, доказывает, как дорого стоили добровольцы и как неохотно прибегало правительство к этой альтернативе.[141] Военное ремесло внушало выродившимся римлянам такое отвращение, что в Италии и в провинциях многие из молодых людей отрезали себе пальцы правой руки для того, чтоб избавиться от принудительного поступления в военную службу, и этот странный способ вошел в такое всеобщее употребление, что он вызвал строгие предостережения со стороны законодательства[142] и получил на латинском языке особое название.[143]
Допущение варваров в римские армии становилось с каждым днем все более всеобщим, более необходимым и более пагубным. Самые отважные между скифами, готами и германцами, считавшие войну за наслаждение и находившие более выгодным защищать провинции, чем опустошать их, поступали не только во вспомогательные войска, состоявшие из их соотечественников, но даже в легионы и в самые избранные между палатинскими корпусами. Так как они могли свободно вести знакомство с подданными империи, то они мало-помалу научились презирать их нравы и подражать их искусствам. Они утрачивали то слепое уважение, которым римская гордость была обязана их невежеству, а между тем изучали и усваивали те преимущества, которыми только и поддерживалось ее клонившееся к упадку величие. Варварские солдаты, обнаружившие военные дарования, достигали без всяких исключений самых важных военных должностей, а имена трибунов, графов и герцогов и даже генералов обнаруживали их иностранное происхождение, которого они даже не трудились скрывать. Им очень часто поручалось ведение войны против их соотечественников, и хотя они большею частью предпочитали узы верноподданства узам кровного родства, однако они не всегда избегали основательного обвинения или по меньшей мере подозрения в том, что они вели изменническую переписку с неприятелем, поощряли его вторжения или щадили его при отступлении. И лагеря и дворец Константинова сына управлялись могущественной партией франков, которые поддерживали самую крепкую связь друг с другом и с своим отечеством и считали всякую личную обиду за оскорбление всей нации.[144] Когда тиран Калигула был заподозрен в намерении возложить отличия консульского звания на крайне необыкновенного кандидата, это святотатство едва ли возбудило бы более сильное удивление, если бы вместо лошади предметом его выбора был какой-нибудь из самых благородных германских или британских вождей. Перевороты, происходившие в течение трех столетий, произвели такую замечательную перемену в народных предрассудках, что Константин, с общего одобрения, показал своим преемникам пример возведения в консульское звание тех варваров, которые по своим личным достоинствам и заслугам стоили того, чтобы стоять наряду с самыми лучшими из римлян.[145] Но так как эти отважные ветераны были воспитаны в незнании законов и в презрении к ним, то они были неспособны занимать какие-либо гражданские должности; таким образом, способности человеческого ума были сужены непримиримым разъединением как дарований, так и профессий. А те образцовые граждане республик греческих и римской, способности которых обнаруживались одинаково и в адвокатуре, и в сенате, и в лагере, и в школах, умели и писать, и говорить, и действовать с одинаковой энергией и с одинаковым искусством.
IV. Кроме сановников и генералов, которые вдалеке от двора пользовались вверенной им властью над провинциями и армиями, император пожаловал звание Illustres семерым из своих самых близких служителей, преданности которых он вверил свою личную безопасность, свои тайные предначертания и свою казну. 1. Внутренние апартаменты дворца находились в заведовании одного из любимых евнухов, который, на языке того времени, носил название Praepositus или префекта священной опочивальни. Он был обязан сопровождать императора в часы его официальной деятельности и в часы его развлечений и должен был исполнять при его особе все те лакейские обязанности, которые приобретают некоторый блеск только благодаря престижу верховной власти. При таком монархе, который достоин престола, обер-камергер (так как к нему идет это название) был не более как полезным и смиренным слугой; но хитрый слуга, пользующийся всяким удобным случаем, чтобы втереться в доверие монарха, может мало-помалу приобретать над слабохарактерным повелителем такое влияние, какого редко достигают суровая мудрость или неподатливая добродетель. Недостойные внуки Феодосия, которые были незримы для своих подданных и презренны в глазах врагов, возвысили префекта своей опочивальни над всеми дворцовыми министрами, [146] и даже заместитель этого префекта, занимавший первое место в блистательных рядах рабов, которые прислуживали своему повелителю, был признан достойным более высокого ранга, чем проконсулы Греции и Азии, носившие титул Spectabiles. Под ведомством обер-камергера состояли графы или смотрители над двумя важными отделами - над великолепным императорским гардеробом и над роскошной императорской кухней.[147] Главное управление общественными делами было поручено усердию и искусству так называемого Magister officiorum.[148] Он был во дворце высшим должностным лицом, наблюдал за дисциплиной гражданских и военных школ и принимал апелляции из всех частей империи по делам, касавшимся той многочисленной армии привилегированных особ, которые, в качестве придворных чиновников, получили для себя самих и для своих семейств право не подчиняться власти обыкновенных судей. Переписка между монархом и его подданными производилась через посредство четырех scrinia, или канцелярий, этого государственного министра.
Первая из этих канцелярий ведала мемуарами, вторая письмами, третья прошениями, а четвертая бумагами и распоряжениями смешанного характера. Каждой из них управлял Magister низшего разряда; с титулом Spectabilis, а все дела велись ста сорока восемью секретарями, которые большей частью выбирались из законоведов, так как им приходилось, при исполнении их разнообразных обязанностей, составлять множество различных извлечений, донесений и справок. Вследствие снисходительности, которая в прежние времена считалась бы оскорбительной для римского достоинства, был назначен особый секретарь для греческого языка, а для приема варварских послов существовали особые переводчики. Впрочем, департамент иностранных дел, составляющий в наше время столь важную отрасль государственного управления, редко привлекал на себя внимание министра двора. Его ум был более серьезно занят главным управлением имперских почт и арсеналов. В тридцати четырех городах - пятнадцати восточных и девятнадцати западных - правильно организованные компании рабочих постоянно занимались фабрикацией всякого рода оружий для защиты и для нападения и сооружением военных машин; все это складывалось в арсеналы и в случае надобности выдавалось войскам. 3. В течение девяти столетий должность квестора испытала на себе самые странные перевороты. Во времена младенчества Рима народ ежегодно выбирал двух низших должностных лиц для того, чтоб освобождать консулов от неприятной обязанности заведовать общественной казной[149]; такие же помощники были назначаемы к каждому проконсулу и каждому претору, которым было вверено начальство над войсками или над провинциями; с расширением завоеваний число квесторов было мало-помалу увеличено с двух на четыре, на восемь, на двадцать и в течение непродолжительного времени, быть может, на сорок[150]: самые знатные граждане искали из честолюбия этого звания, дававшего им место в сенате и надежду достигнуть высших должностей республики. Пока Август делал вид, будто желает сохранить свободу выборов, он соглашался пользоваться ежегодно привилегией рекомендовать или, вернее, назначать нескольких кандидатов на эту должность и имел обыкновение выбирать одного из этих выдающихся юношей, чтоб читать его речи или послания в заседаниях сената.[151] Обыкновению Августа стали подражать его преемники; тогда временное поручение превратилось в постоянную должность, и излюбленный квестор, усвоивши себе новый и более важный характер, один пережил уничтожение своих старинных и бесполезных сотоварищей.[152] Так как речи, которые он сочинял от имени императора, [153] приобрели значение, а в конце концов и форму абсолютных эдиктов, то его стали считать за представителя законодательной власти, за оракула в государственных делах и за первоначальный источник гражданского законодательства. Его иногда приглашали заседать в верховном суде имперской консистории вместе с преторианскими префектами и с Magister officiorum, и к нему нередко обращались за разрешениями недоумений, возникавших между низшими судьями; но так как он не был обременен разнообразием менее важных деловых занятий, то он употреблял свои досуги и свои дарования на упражнения в том стиле возвышенного красноречия, в котором, даже несмотря на тогдашнюю испорченность вкуса и языка, отразилось величие римского законодательства.[154] Должность имперского квестора можно в некоторых отношениях сравнить с должностью канцлеров нашего времени, но государственная печать, как кажется, бывшая в употреблении у необразованных варваров, никогда не употреблялась для скрепы публичных актов императоров. 4. Необыкновенный титул графа священных щедрот (Comes Sacramm Largitionum) был дан лицу, заведовавшему государственными финансами, может быть, с целью внушить, что всякая уплата истекает из добровольной щедрости монарха. Самое сильное воображение было бы не в состоянии обнять почти бесконечных мелочей ежегодных трат на гражданское и военное управление всех частей громадной империи. Одна отчетность велась семьюстами чиновниками, распределенными между одиннадцатью различными конторами, которые были так искусно организованы, что могли проверять операции одна другой. Число этих агентов имело натуральную наклонность к возрастанию, и не раз оказывалось нужным отсылать на родину бесполезных сверхштатных, которые, покинув свои честные земледельческие занятия, слишком необдуманно вступали в выгодную профессию финансовых чиновников.[155] С государственным казначеем находились в постоянных письменных сношениях двадцать девять провинциальных сборщиков податей, из которых восемнадцать были отличены графским титулом; под его ведомством находились и рудники, из которых добывались драгоценные металлы, и монетные дворы, где они превращались в ходячую монету и общественные казначейства самых важных городов, где они хранились на государственные нужды. Этот министр также заведовал иностранной торговлей и фабрикацией полотняных и шерстяных изделий, в которой все последовательные операции пряденья, тканья и окрашиванья исполнялись преимущественно женщинами рабского состояния для удовлетворения нужд дворца и армии. Таких заведений насчитывалось двадцать шесть на западе, куда искусства проникли гораздо позже, а в промышленных восточных провинциях их, конечно, было еще больше.[156] 5. Кроме государственных доходов, которые абсолютный монарх мог собирать и тратить по своему произволу, императоры, в качестве богатых граждан, владели очень обширными поместьями, которые управлялись графом или казначеем частной собственности. Некоторая ее часть, быть может, состояла из старинной собственности царей и покоренных республик; некоторые к ней прибавки, вероятно, были сделаны теми семействами, членам которых удавалось достигать престола, но самая значительная ее часть истекала из грязного источника конфискаций и штрафов. Императорские поместья были разбросаны по разным провинциям от Мавритании до Британии, но богатая и плодородная почва Каппадокии побудила Константина приобрести в этой стране самые обширные из всех его поместий, [157] и он сам или его преемники воспользовались удобным случаем, чтобы прикрыть свое корыстолюбие религиозным усердием. Они уничтожили богатый храм в Комане, где верховный жрец богини войны жил настоящим монархом, и присвоили себе освященные земли, на которых жили шесть тысяч подданных или рабов богини и ее священнослужителей.[158]
Но люди не были самыми ценными обитателями этой местности; на равнинах, простирающихся от подножия горы Аргея до берегов реки Сара, выводилась порода лошадей, которые ценились в древнем мире выше всех других за их великолепные формы и несравненную быстроту. Эти священные животные назначались для дворца и для императорских игр, и закон запрещал профанировать их предоставлением в собственность какому-либо вульгарному хозяину.[159] Поместья в Каппадокии были достаточно значительны для того, чтобы быть предоставленными в заведование графа;[160] чиновники низшего ранга заведовали поместьями в других частях империи, а заместители как частных императорских, так и государственных казначеев пользовались самостоятельностью при исполнении своих обязанностей и наблюдали за деятельностью провинциальных чиновников.[161] 6, 7. Избранные отряды кавалерии и пехоты, охранявшие особу императора, находились под непосредственным начальством двух графов дворцовой стражи. Они состояли из трех тысяч пятисот человек, разделенных на семь школ или отрядов, в пятьсот человек каждый, а на востоке эту почетную службу почти исключительно присвоили себе армяне. Когда во время публичных церемоний они выстраивались на дворе и в портиках дворца, их высокий рост, их молчаливая дисциплина и великолепное вооружение из серебра и золота представляли великолепное зрелище, достойное римского величия.[162] Из семи школ выбирались в два отряда конницы и пехоты так называемые протекторы, или охранители, выгодное положение которых было целью и наградой самых заслуженных солдат. Они держали караулы во внутренних апартаментах, а иногда посылались в провинции для исполнения с быстротою и энергией приказаний своего повелителя.[163] Графы дворцовой стражи заменили преторианских префектов и, подобно им, стремились перейти от дворцовой службы к командованию армиями.
Постоянные сношения между двором и провинциями были облегчены сооружением больших дорог и учреждением почт. Но к выгодам, которые доставлялись этими благотворными улучшениями, присоединилось пагубное и невыносимое злоупотребление. Под ведомством Magister Officiorum состояли от двухсот до трехсот агентов или гонцов, которые рассылались по провинциям для извещения об именах годичных консулов и об эдиктах и победах императоров. Они мало-помалу присвоили себе право доносить обо всем, что им удавалось приметить касательно поведения должностных лиц и частных граждан, и на них скоро стали смотреть, как на око монарха[164] и как на бич народа. Под согревающим влиянием бесхарактерного монарха они размножились до невероятного числа десяти тысяч, пренебрегали частыми, хотя и мягкими, выговорами и совершали в доходной сфере почтовой администрации разные вымогательства и притеснения. Этих официальных шпионов, находившихся в постоянной переписке с дворцом, поощряли милостями и наградами за то, чтобы они тщательно выслеживали возникновение каких-либо изменнических замыслов, начиная со слабых и тайных выражений неудовольствия и кончая деятельными приготовлениями к открытому восстанию. Их небрежное или преступное нарушение правды и справедливости прикрывалось обычной личиной усердия, и они могли безопасно направлять свои отравленные стрелы в грудь и виновных, и невиновных людей, навлекших на себя их нерасположение или не захотевших купить их молчание. Всякий верноподданный, - все равно, жил ли он в Сирии или в Британии - находился в опасности или по меньшей мере в страхе, что его отправят в цепях в миланский или в константинопольский суд для того, чтобы он защищал там свою жизнь и свое состояние против коварного обвинения этих привилегированных сыщиков. Обыденная администрация прибегала к этим средствам, которые могут находить для себя оправдание лишь в крайней необходимости, а недостаток улик с усердием восполнялся употреблением пытки.[165]
Обманчивое и опасное применение к уголовным делам пытки (для которой было придумано выразительное название quaestion), было скорей терпимо, чем дозволено юриспруденцией римлян. Они применяли этот бесчеловечный способ расследования только к рабам, страдания которых редко взвешивались этими гордыми республиканцами на весах справедливости и человеколюбия; но они ни за что не согласились бы употребить насилие над священной личностью гражданина, если не имели самых ясных доказательств его виновности.[166] Летописи тирании от царствования Тиберия до царствования Домитиана подробно рассказывают о казнях многих невинных жертв, но пока сохранялись хотя самые слабые воспоминания о народной свободе и народном достоинстве, последние часы римлянина были ограждены от опасности позорной пытки.[167] Однако провинциальные должностные лица не руководствовались в своем образе действий ни обычаями, установившимися в столице, ни строгими принципами юристов. Они нашли употребление пытки установившимся не только между раболепными подданными восточных деспотов, но также между македонянами, жившими под ограниченной монархией, между родоссцами, процветавшими благодаря свободе торговли, и даже между мудрыми афинянами, поддержавшими и возвысившими достоинство человеческого рода.[168] Губернаторы, поощряемые одобрением жителей провинций, испросили себе (или, может быть, незаконно присвоили себе) неограниченное право употреблять орудия пытки для того, чтобы вынуждать от совершивших преступление бродяг или плебеев сознание их виновности, но затем они мало-помалу стали смешивать различия общественного положения и перестали обращать внимание на привилегии римских граждан. Опасения подданных заставляли их испрашивать, а интересы монарха заставляли его разрешать изъятия, которые ограждали от пытки, но которые давались в такой форме, что в ней подразумевалось и даже дозволялось всеобщее ее употребление. Эти изъятия ограждали всех, кто принадлежал к рангу Illustres и Spectabiles, епископов и их пресвитеров, профессоров свободных искусств, солдат и их семейства, муниципальных чиновников и их потомства до третьего поколения и всех детей, еще не достигших возмужалости.[169] Но в новую юриспруденцию империи вкрался пагубный принцип, что в делах о государственных преступлениях, обнимавших собою всякие преступления, какие только могла усмотреть мелочная придирчивость юристов во враждебных намерениях против монарха или республики, [170] все привилегии приостанавливаются и люди всех званий подводятся под один и тот же унизительный уровень. Так как личная безопасность императора открыто ставилась выше всяких соображений справедливости и человеколюбия, то от самых жестоких пыток не спасали ни преклонные лета, ни нежный юношеский возраст, и над головой самых выдающихся римских граждан постоянно висела опасность, что какой-нибудь доносчик укажет на них как на соучастников или даже как на свидетелей воображаемого преступления.[171]
Однако, как бы ни казалось ужасно это зло, оно ограничивалось небольшим числом римских подданных, опасное положение которых вознаграждалось в некоторой мере пользованием теми выгодами общественного положения и богатства, которые навлекали на них недоверие монарха. Но для населяющих обширную империю миллионов простого народа страшно не столько жестокосердие, сколько корыстолюбие их повелителей, и их скромное благополучие страдает главным образом от чрезмерных налогов, которые, слегка скользя по богачам, падают с усиленной тяжестью на низшие и самые бедные классы населения. Один остроумный философ[172] нашел, что общий размер общественных налогов измеряется степенью свободы или рабства и позволил себе утверждать, что, в силу неизменяемого закона природы, он всегда увеличивается вместе с первой и уменьшается до соразмерности со вторым. Но это соображение, клонящееся к тому, чтобы ослабить вред деспотизма, по меньшей мере опровергается историей Римской империи, свидетельствующей о том, что одни и те же императоры отняли у сената его права, а у провинций их богатства. Не уничтожая различных пошлин и налогов с товаров, незаметным образом уплачиваемых покупателями в виде добровольной дани, Константин и его преемники предпочли им простой и непосредственный способ обложения, более согласный с духом самовластного правительства.[173]
Название и употребление индиктов[174] (indiction), которыми пользуются для уяснения хронологии Средних веков, истекали из обычного способа взимания римских налогов.[175] Император собственноручно подписывал красными чернилами публичный эдикт или индикт, который выставлялся для общего сведения в главных городах каждой провинции в течение двух месяцев, предшествующих первому дню сентября. А вследствие весьма естественной связи понятий название индикта было перенесено на размер установленного им налога и на срок, назначенный для уплаты. Эта общая смета доходов была соразмерна с действительными или воображаемыми государственными нуждами, но всякий раз, когда расходы превышали доходы или когда доходы не поступали в предположенных размерах, на народ налагали дополнительную подать под названием superindiction, и этот самый дорогой из атрибутов верховной власти передавался преторианским префектам, которым дозволялось в некоторых случаях принимать по своему усмотрению меры для удовлетворения непредвиденных и чрезвычайных общественных нужд. Исполнение этих законов (изложение которых со всеми их мелочными и сложными подробностями показалось бы слишком утомительным) состояло из двух различных операций - из разложения общей суммы налогов на ее составные части, которые распределялись между провинциями, городами и отдельными обитателями Римской империи, и из собирания отдельных долей налога с частных лиц, городов и провинций, пока все собранные суммы не будут сданы в императорскую казну. Но так как счеты между монархом и подданными никогда не заканчивались и так как возобновление требований предшествовало полному выполнению прежней обязанности, то тяжелая финансовая машина приводилась в движение в течение всего годичного оборота одними и теми же руками. Все, что было достойного и важного в заведовании государственными доходами, поручалось мудрости префектов и их провинциальных представителей; прибыльных должностей искала масса низших чиновников, которые зависели частично от главного казначея, частично от губернатора провинции и которые, при неизбежных столкновениях смешанной юрисдикции, нередко имели случай оспаривать друг у друга собранную с народа добычу. Трудные должности, которые вели лишь к ненависти и упрекам, к расходам и опасностям, налагались на декурионов, из которых составлялись в городах корпорации и которые, в силу строгих императорских законов, должны были выносить на своих плечах все бремя гражданского управления.[176] Вся земельная собственность империи (не исключая и вотчинных императорских поместий) была обложена обыкновенными налогами, и всякий новый покупатель принимал на себя обязательства прежнего собственника..Составление точного ценза, [177] или кадастра, было единственным справедливым способом определить, в какой мере каждый гражданин должен был содействовать удовлетворению государственных нужд, и есть основание полагать, что с самого начала хорошо известного периода индиктов эта трудная и дорогостоящая операция повторялась регулярно через каждые пятнадцать лет. Земли измерялись рассылавшимися по провинциям надсмотрщиками, распределялись по разрядам, смотря по тому, были ли они пахотные или сенокосные, были ли они под виноградниками или под лесами, и затем их ценность определялась по средней доходности за пять лет. Число рабов и скота составляло существенную часть описи; владельцы должны были приносить клятву в том, что раскроют настоящее положение своих хозяйственных дел, а всякая с их стороны уловка или попытка уклониться от требований закона строго наказывалась как уголовное преступление, в котором государственная измена соединялась с святотатством.[178] Самая значительная часть податей уплачивалась деньгами, а из ходячей в империи монеты закон дозволял принимать только золотую.[179] Остальная часть податей, в том размере, какой был назначен ежегодным индиктом, собиралась еще более прямым и еще более отяготительным способом. Смотря по свойству земель, их продукты, состоявшие в вине или оливковом масле, во ржи или ячмене, в лесе или железе, перевозились усилиями или на счет жителей провинций в императорские магазины, откуда они, по мере надобности, употреблялись на удовлетворение нужд двора, армии и двух столиц - Рима и Константинополя.[180] Комиссарам казначейства так часто приходилось покупать различные продукты в больших размерах, что им было строго запрещено чем-либо заменять натуральные повинности или брать деньгами цену тех запасов, которые взыскивались натурой. При первобытной простоте небольших государств этот способ может быть удобен для сбора приношении, которые делаются народом почти добровольно, но при его применении возможны в одно и то же время и крайняя нестесняемость, и крайняя точность, а в нравственно испорченной и абсолютной монархии это неизбежно должно порождать постоянную борьбу между склонностью к притеснениям и ухищрениями плутовства.[181] Земледелие в римских провинциях стало мало-помалу приходить в упадок, а при дальнейшем развитии деспотизма, постоянно стремящегося к своей собственной гибели, императоры были вынуждены ставить себе в заслугу прощение долгов и отмену налогов, которых решительно не были в состоянии уплатить их подданные. Плодородная и счастливая провинция Кампания, бывшая сценой первых римских побед и местом отдыха и наслаждений для римских граждан, занимала, по новому разделению Италии, пространство между морем и Апеннинами от Тибра до Силара. Через шестьдесят лет после смерти Константина, вследствие произведенного освидетельствования, были освобождены от налогов триста тридцать тысяч английских акров незаселенной и невозделанной земли, которые составляли одну восьмую часть всей провинции. Так как в ту пору варвары еще не ставили ноги в Италию, то причину такого поразительного разорения, засвидетельствованного законодательством того времени, можно приписать не чему иному, как администрации римских императоров.[182]
Намеренно или случайно законодатель установил такой способ податного обложения, в котором существенные условия поземельной подати, по-видимому, соединялись с формами поголовного налога.[183] В отчетах, присылавшихся из каждой провинции или из каждого округа, обозначалось число лиц, подлежащих податному обложению, и размер общего обложения. Последняя из этих сумм делилась на первую, и не только по общепринятому обыкновению, но и по официальным выкладкам считалось, что в такой-то провинции столько-то capita, или голов, подлежащих податному обложению, и что на каждую голову приходится такая-то сумма налогов. Цена податной головы, конечно, изменялась сообразно с разными случайными или, по меньшей мере, изменчивыми условиями, но до нас дошел очень интересный факт, которому мы придаем тем более важности, что он касается одной из самых богатых римских провинций, составляющей в наше время одно из самых цветущих государств в Европе. Жадные министры Констанция истощили богатства Галлии вымогательством с каждой податной головы ежегодной уплаты двадцати пяти золотых монет. Человеколюбивая политика его преемника уменьшила поголовную подать до семи монет.[184] Средний размер между этими противоположными крайностями, между чрезмерными угнетениями и временной снисходительностью, может быть определен в шестнадцать золотых монет, или почти в 9 фунт. стерл., которые, вероятно, составляли обыкновенный размер податного обложения Галлии.[185] Но это вычисление или, скорей, те факты, на которых оно основано, неизбежно должны возбудить два недоразумения в каждом мыслящем человеке, который должен быть поражен и равенством поголовной подати, и ее громадностью. Попытка объяснить эти недоразумения, быть может, прольет некоторый свет на положение, в котором находились финансы приходившей в упадок империи.
1. Для всякого очевидно, что пока неизменные свойства человеческой натуры будут порождать и поддерживать неравное распределение собственности, равное между всеми распределение налогов лишило бы самую многочисленную часть населения всяких средств существования, а монарху доставило бы лишь очень ничтожный доход. Такова, быть может, была и теория римского поголовного обложения податями, но на практике это несправедливое равенство исчезало, и налог взыскивался так, как будто он был не личный, а имущественный. Несколько бедных граждан составляли все вместе одну податную голову, а богатый житель провинции, соразмерно со своим состоянием, один был представителем нескольких воображаемых существ этого рода. В поэтическом прошении к одному из последних и самых лучших римских монархов, царствовавших над Галлией, Сидоний Аполлинарий олицетворяет свою долю налога в виде тройного чудовища, изображенного в греческих баснословных сказаниях под именем Гериона, и просит нового Геркулеса оказать ему милость, спасти ему жизнь, отрубив его три головы.[186] Состояние Сидония далеко превышало обыкновенные денежные средства поэтов, но если бы он развивал далее свою аллегорию, он мог бы изобразить многих галльских аристократов в виде стоглавой гидры, которая опустошала страну и поглощала достояние сотни семейств.
II. Трудно допустить, чтобы девять фунт. стерл. составляли средний размер ежегодной поголовной подати, уплачивавшейся Галлией, и это всего яснее будет видно из сравнения с теперешним положением этой страны в том виде, как она управляется абсолютным монархом промышленного, богатого и преданного народа. Ни страх, ни лесть не в состоянии увеличить размер ежегодно собираемых с Франции податей свыше восемнадцати миллионов фунт, ст., которые приходится разложить, быть может, на двадцать четыре миллиона жителей.[187] Из них семь миллионов, в качестве отцов, братьев или мужей, уплачивают подати за остальное население, состоящее из женщин и детей; однако причитающаяся на каждого из этих плательщиков сумма налогов едва ли превысит пятьсот шиллингов на наши деньги и будет почти вчетверо менее той суммы, которая взыскивалась с их галльских предков. Причину этой разницы следует искать не столько в сравнительном недостатке или изобилии золота или серебра, сколько в различном положении общества в древней Галлии и в новейшей Франции. Там, где личная свобода составляет привилегию каждого подданного, вся масса налогов - все равно, взыскивается ли она с собственников или потребителей, - может быть разложена на всю нацию. Но самая значительная часть земель и в древней Галлии, и в других римских провинциях возделывалась рабами или крестьянами, зависимое положение которых было лишь менее суровым рабством.[188] При таких условиях бедные содержались на счет своих хозяев, пользовавшихся плодами их труда, а так как в списки плательщиков податей вносились имена лишь тех граждан, которые обладали широкими или по меньшей мере приличными средствами существования, то их сравнительной малочисленностью объясняется и оправдывается высокий размер их поголовного обложения. Основательность этого вывода может быть подтверждена следующим примером. Эдуи - одно из самых могущественных и образованных племен или гражданских общин Галлии - занимали территорию, которая образует в настоящее время две церковных епархии - Отенскую и Неверскую[189] и имеет более пятисот тысяч жителей, а если мы прибавим сюда Шалон и Масон, [190] которые, вероятно, также входили в ее состав, то мы найдем население в восемьсот тысяч человек. Во времена Константина территория эдуев доставляла не более двадцати пяти тысяч податных голое, из которых семь тысяч были освобождены этим монархом от налога, которого они не были в состоянии уплачивать.[191] Эти соображения, по-видимому, подтверждают, путем аналогии, мнение одного остроумного историка, [192] что число свободных и облагаемых налогом граждан в Галлии не превышало полумиллиона; а если можно полагать, что, при обыкновенной системе управления, их ежегодные взносы простирались приблизительно до четырех с половиной миллионов фунт. стерл., то отсюда можно заключить, что хотя доля каждого плательщика была вчетверо более теперешней, тем не менее Галлия уплачивала лишь четвертую часть того, что теперь получается с Франции. Вымогательства Константина можно определить в 7 000 000 фунт. стерл., которые были уменьшены человеколюбием и мудростью Юлиана до 2 000 000 фунт. стерл.
Но это поголовное обложение землевладельцев не касалось одного богатого и многочисленного класса свободных граждан. Желая получать свою долю из того вида богатства, которое имеет своим источником искусство и труд и которое заключается в деньгах и товарах, императоры наложили особую личную подать на промышленный класс своих подданных.[193] В пользу тех владельцев, которые продавали продукты своих собственных имений, были допущены некоторые изъятия, очень строго ограниченные и в отношении их продолжительности, и в отношении места; некоторое снисхождение было также оказано тем, кто посвящал себя свободным искусствам, но все другие отрасли торговли и промышленности подходили под строгость закона. И почтенный александрийский купец, привозивший из Индии для употребления западных жителей драгоценные каменья и пряности, и ростовщик, втихомолку извлекавший из своих денег позорный доход, и искусный фабрикант, и трудолюбивый ремесленник, и даже самый ничтожный лавочник в какой-нибудь уединенной деревушке, - все должны были делиться своими барышами с сборщиками податей, и сверх того государь Римской империи, допускавший профессию публичной проституции, соглашался брать свою долю из ее позорных доходов.[194] Так как общий налог на промышленность собирался раз в каждые четыре года, то он назван очистительным налогом, и историк Зосим[195] скорбит о том, что приближение этого рокового срока возвещалось слезами и отчаянием тех граждан, которые из страха наказания были вынуждены прибегать к самым отвратительным и неестественным средствам, чтобы добыть необходимую сумму денег. Правда, нельзя сказать, чтобы свидетельство Зосима не отзывалось раздражительностью и предубеждением, но из самого свойства этого налога, как кажется, можно заключить, что он был произвольным в том, что касалось его распределения, и крайне стеснительным по способу его собирания. Тайные богатства торговли и непрочные доходы искусства и труда доступны лишь для произвольной оценки, которая редко бывает невыгодна для казны; а так как личность торговца заменяет видимое и постоянное обеспечение уплаты налога, который всегда может быть взыскан с землевладельца путем конфискации его земельной собственности, то против торговца не было другой принудительной меры, кроме телесных наказаний. Жестокое обхождение с несостоятельными государственными должниками было засвидетельствовано и, может быть, смягчено очень человеколюбивым эдиктом Константина, который отменил употребление пыток и плети и отвел для содержания должников просторные и доступные для свежего воздуха тюрьмы.[196]
Эти общие подати налагались и взыскивались абсолютной властью монарха; но случайные приношения коронного золота все еще сохраняли название и внешнюю форму добровольных даяний. В силу старинного обычая и союзники республики, приписывавшие свою безопасность или свое спасение успехам римского оружия, и италийские города, восхищавшиеся доблестями своих победоносных генералов, украшали их триумф добровольными приношениями золотых венков, которые, по окончании церемонии, складывались в храм Юпитера для того, чтобы навсегда служить напоминанием о совершенных педантах.[197] Развитие усердия и лести скоро увеличило число и расширило размеры этих народных приношений, так что триумф Цезаря был украшен двумя тысячами восемьюстами двадцатью двумя массивными золотыми венками, весившими около двадцати тысяч четырехсот четырнадцати фунтов. Благоразумный диктатор немедленно приказал обратить это сокровище в слитки в той уверенности, что его солдатам оно будет более полезно, чем богам; его примеру стали следовать его преемники, и скоро вошло в обычай заменять эти роскошные украшения более полезным приношением чеканной золотой монеты.[198] В конце концов добровольных приношений стали требовать как исполнения долга и, вместо того, чтобы ограничить их церемониями триумфа, стали взыскивать их с различных городов и провинций империи всякий раз, как император удостаивал их извещением о своем вступлении на престол, о принятии консульского звания, о рождении сына, о назначении нового цезаря, о победе над варварами или о каком-либо другом действительном или мнимом событии, способном украсить летописи его царствования. Добровольное приношение римского сената было установлено обычаем в тысячу шестьсот фунтов золота, или почти в 64 000 фунтов стерлингов. Угнетенные подданные выражали свою радость по поводу того, что их государь милостиво соглашался принять это слабое, но добровольное доказательство их преданности и признательности.[199] Народ, который напыщен гордостью, точно так же, как и тот, который ожесточен от страданий, не в состоянии верно оценить своего действительного положения. Подданные Константина не были способны сознавать того упадка гениальности и благородных доблестей, который низвел их на столь низкое положение в сравнении с тем, чем были их предки; но они были в состоянии чувствовать и оплакивать ярость тирании, распущенность дисциплины и увеличение налогов. Беспристрастный историк, признающий основательность их жалоб, усмотрит некоторые благоприятные обстоятельства, клонившиеся к тому, чтобы облегчить их горестное положение. Грозные нашествия варваров, которые так скоро вслед за тем разрушили фундамент римского величия, все еще отражались или сдерживались на границах империи. Искусства и науки делали успехи, и обитатели значительной части земного шара наслаждались изящными удовольствиями общественной жизни. Формы, роскошь и расходы гражданского управления способствовали тому, чтобы сдерживать своеволие солдат, и, хотя законы нарушались деспотизмом или извращались лукавством, мудрые принципы римской юриспруденции все еще поддерживали понятия о порядке и справедливости, незнакомые деспотическим правительствам востока. Права человечества находили для себя некоторую защиту в религии и философии, а слово "свобода", уже не наводившее никакого страха на преемников Августа, могло напоминать им, что они царствуют не над рабами и не над варварами.[200]

---

[1] Полибий, кн. 4, стр. 423, изд. Казобона. Он замечает, что вторжения диких фракийцев часто нарушали спокойствие жителей Византии и ограничивали размеры принадлежавшей им территории.
[2] Мореплаватель Бизас, которого называли сыном Нептуна, основал город Византию в 656 году до Р.Х. Его спутники были уроженцами Аргоса и Мегары. Византия была впоследствии перестроена и укреплена спартанским генералом Павсанием. См. Скалигера Animadvers. ad Euseb., стр. 81. Дюканж, Константинополь, ка 1, 4. 1, гл. 15, 16. В том, что касается войн византийцев с Филиппом, с галлами и с царями Вифинии, мы можем доверять одним только древним писателям, жившим до того времени, когда величие императорской столицы возбудило склонность к лести и вымыслам. (Вторая колония мегарских выходцев под предводительством Зевксипла усилила Византию в 628 г. до Р.Х. (Лид de Mag. Rom., III, 70, стр. 280). Она была взята Дарием в 505 г. до Р.Х. и отнята у персов Павсаним около 470 года. — Издат.)
[3] Босфор был очень подробно описан Дионисием Византийским, жившим во времена Домициана (Гудсон, Geograph. Minor., ч. 3), и Жиллем или Жиллием. французским путешественником шестнадцатого столетия. Турнефор (Письмо 15), как кажется, воспользовался тем, что сам видел, и ученостью Жиллия.
[4] Догадки редко бывают так удачны, как догадка Ле-Клерка (Bibliotheque Universelle, том I, стр. 148), что гарпии были не что иное, как саранча. И сирийское или финикийское название этих насекомых, и их шумный полет, и причиняемые ими зловоние и опустошение, и северный ветер, который гонит их в море, — все это поразительным образом подтверждает указанное сходство.
[5] Резиденция Амика находилась в Азии между древними и новыми замками на месте, называемом Laurus-Insana. Резиденция Финея находилась в Европе неподалеку от деревни Мавромоль и Черного мора См. Жиллия de Bosph, кн. 2. гл. 23, Турнефор, письмо 15. (Амик царствовал в Бебрикии, называвшейся впоследствии Вифинией; он был изобретателем железных перчаток, которые употреблялись в кулачных боях (Климент Александрийский, Stromates, кн. 1, стр. 363). Когда аргонавты пристали, к его царству, он пришел на их корабль и спросил, не хочет ли кто-нибудь бороться с ним. Поллукс принял этот вызов и убил его, ударивши его по шее (Библиотека Аполлодора, кн. 1. § 20, текст Клювье). Эпихарм и Пизандр говорили, что Поллукс не убил Амика, а довольствовался тем, что связал его, и в этом именно виде он изображен на погребальной урне, описанной Винкельманом. (Ист. Иск., гравюра 18, изд. 1789, in 8°). Феокрит, описывающий этот бой с самыми большими подробностями (id. 22), говорит, что Поллукс не убил его, но заставил его дать клятву, что никогда не будет обижать иностранцев, посещающих его владения Никифор Каллист (Ист. Церк., кн. 7, гл. 50) сообщает древнее предание, которым не следует пренебрегать. «Аргонавты, высадившись в стране бебриков, стали опустошать ее; но Амик устремился на них вместе с своими подданными и обратил их в бегство. Они укрылись в чрезвычайно густом лесу, откуда не смели выйти, как вдруг перед ними явилась одна из небесных сил в форме человека с орлиными крыльями и обещала им победу. Тогда они выступили против Амика, разбили его войска и убили его самого. В память этого события они выстроили на этом месте храм, который они назвали Sosthenium, потому что воодушевились там прежним мужеством; сверх того они поставили там статую божества, которое явилось перед ними. Константин обратил этот храм в церковь архангела Михаила. Примечание Клювье об Аполлод; прим. 88, стр. 175. — Гизо).
[6] Причиной этого ошибочного мнения было то, что несколько остроконечных утесов то покрывались волнами, то освобождались от них. В настоящее время там находятся два небольших острова, по одному у каждого берега: тот, который находится у европейского берега, замечателен колонной Помпея (Древние греческие баснописцы назвали эти острова также Симплегадами и Планетами. Их обыкновенное название, как полагают, происходило от их мрачного вида. Впрочем, их положение в том самом пункте, где пролив соединяется с Эвксинским морем (Страбон, кн. 7), по-видимому, указывает на та что их название имело сначала связь с кельтским названием соединения вод, которое иногда выражалось словами суnan и cyvan; очень может быть, что первые греки, которые осмелились плавать в тех местах, извратили эти слова в название Кианейские. Это мнение подтверждается многими подобными примерами. — Издат.)
[7] Древние определяли это расстояние в сто двадцать стадий, или в пятнадцать римских миль. Они считали только начиная с новых фортов, но удлиняли пролив до города Халкедона.
[8] Дюка, Истр. гл. 34. Леунклавий. Hist. Turcica Musulmanica, гл. 15. стр. 577. Под владычеством греков эти форты служили государственными тюрьмами под страшным названием Лет. или башен забвения
[9] Дарий вырезал на двух мраморных колоннах греческими и ассирийскими словами названия подчиненных ему народов и поразительное число своих сухопутных и морских сил. Византийцы впоследствии перенесли эти колонны в город и употребляли их вместо алтарей для поклонения своим богам-покровителям. Геродот; кн. 4, гл. 87.
[10] Namque arctissimo inter Europam Asiamque divortio Byzantium in extrema Europa posuere Graeci, quibus, Pythium Ароllinem consulentibus ubi conderent urbem, redditum oraculum est, quaererent sedem caecorum terris adversam. Ea ambage Chalcedonii monstrabantur, quod priores illuc advecti, praevisa locorum utilitate pejora legissent. Тацит. Анналы, XII, 62.
[11] Страбон, кн. 10, стр. 492. Отростки оленьего рога теперь большею частью вырваны или, — выражаясь менее фигурным языком, — углубления гавани большею частью засыпаны. См. Жилл. de Bosphoro Thracio, кн. 1, гл. 5.
[12] Прокопий de Aedificiis, кн. 1. гл. 15. Его описание подтверждается новейшими путешественника. См. Тевено, ч. 1, кн. 1, гл. 15. Турнефор, письмо 12. Нибур. Путешествие в Аравию, стр. 22.
[13] См. Дюканж, С. Р., кн. 1, ч. 1, гл. 16 и его замечания о Виллардуэне, стр. 289. Цепь протягивалась от Акрополя, близ новейшего киоска, до галатской башни и поддерживалась в некоторых местах широкими деревянными сваями.
[14] Тевено (Voyages аи Levant ч. 1, кн. 1, гл. 14) считает только сто двадцать пять небольших греческих миль. Белон (Наблюдения кн. 2, гл. 1) очень хорошо описал Пропонтиду, но ограничился неопределенным выражением, что для того, чтоб переплыть ее, нужно употребить один день и одну ночь. Когда Санди (Путешествие, стр. 210) говорит о ста пятидесяти стадиях и в длину и в ширину, нам не остается ничего другого, как предположить ошибку, вкравшуюся при печатании текста этого здравомыслящего путешественника.
[15] См. превосходную диссертацию Анвилля о Геллеспонте и Дарданеллах в Memorires de lAcademie des Inscriptions, том XXVIII, стр. 318-346. Однако даже этот искусный географ охотно придумывает новые и, вероятно, воображаемые меры с целью сделать древних писателей такими же аккуратными, как он сам. Стадии, употребляемые Геродотом при описании Эвксинского моря, Босфора и пр. (кн. 4, гл. 85). без сомнения, все были одного разряда; а между тем нет, по-видимому, никакой возможности согласовать его вычисления ни с истиной, ни одни с другими.
[16] Расстояние по кривому направлению между Светом и Абидосом было в тридцать стадий. Махюдель доказывал неправдоподобие сказания о Геро и Леандре, а де-ла Ноз защищает его, ссылаясь на авторитет поэтов и медалей. См. Academie des Inscriptions, ч. 7, Ист. стр. 73, Мем., стр. 240.
[17] Гиббон полагает, что между самыми близкими один от другого берегами Геллеспонта такое же расстояние, как и между самыми близкими один от другого берегами Босфора; однако, по словам всех древних писателей, этот последний пропив постоянно шире первого: они единогласно определяли самую малую его ширину в семь стадий (Геродот, Melpom., гл. 85; Polym., гл. 34; Страб., стр. 591; Плиний кн. 4 гл. 12), что составляет 875 шагов. Странно, что Гиббон, который только что упрекал Анвилля в том, что он охотно придумывает новые к воображаемые меры, принял именно то особое измерение стадия, которое употребляет Анвилль. Этот великий географ полагал, что у древних стадий имел пятьдесят одну шестифутовую сажень, и эту меру он употребляет при определении размеров Вавилона. Семь таких стадий равны почти пятистам шагам: 7 стадий = 2142 футам. 500 шагов = 2135 футам и 5 дюйма. См. Географию Геродота Реннелля стр. 121 — Гизо.)
[18] См. седьмую книгу Геродота, в которой этот писатель воздвигнул великолепные трофеи и самому себе и своему отечеству. Исчисление армии Ксеркса, как кажется, было сделано с достаточной точностью; но тщеславие сначала персов, а потом греков было заинтересовано в том, чтобы преувеличивать военные силы и победу. Я очень сомневаюсь в том, чтобы нападающие когда-либо превосходили своим числом мужчин той страны, которая подверглась нападению.
[19] См. Замечания Вуда о Гомере. стр. 320. Я с удовольствием заимствовал это замечание от такого автора, который вообще обманул ожидания публики как критик и еще более как путешественник Он посетил берега Геллеспонта, читал Страбона и, должно быть, справлялся с римскими путеводителями. Как же мог он смешать Илион с Alexandria Troes (Замечания, стр. 340, 341) — два города, находившиеся один от другого на расстоянии шестнадцати миль?
[20] Димитрий из Скепсиса написал шестьдесят книг по поводу тридцати строк Гомерова списка. Тринадцатой книги Страбона достаточно для удовлетворения нашей любознательности.
[21] Страбон, кн. 13, стр. 595. Гомер очень ясно описал расположение кораблей, вытащенных на сухую землю, а также места, которые были заняты Аяксом и Ахиллом. См. Илиаду, IX 220.
[22] Зосим, кн. 2, стр. 105. Созомен, кн. 2, гл. 3 Феофан, стр. 18. Никифор Каллист, кн. 7, стр. 48. Зонара, ч. 2, кн. 13, стр. 6. Зосим говорит, что новый город стали строить между Илионом и Александрией, но это кажущееся различие можно объяснить обширностью городской окружности. До основания Константинополя столицей предполагалось сделать, по словам Седрена. Фессалонику (стр. 283), а по словам Зонары — Сардику. Оба эти писателя полагают с весьма слабым правдоподобием, что если бы императору не помешало чудо, он повторил бы ошибку ослепленных халкедонцее,
[23] Покока Описание Востока, том 2, часть 2, стр. 127. Его план семи холмов ясен и точен. Этот путешественник редко бывает так удовлетворителен.
[24] См. Белона, Замечания гл. 72-76. В числе множества различных рыб всех более славилась скумбра (или скумбрия. Примеч. ред.), несколько похожая на тумака. Мы знаем из сочинений Полибия, Страбона и Тацита, что выгода, доставлявшаяся рыбной ловлей, составляла главный доход Византии.
[25] См. красноречивое описание Бусбекия письмо 1, стр. 64; Est in Europe; habet in conspectu Asiam, Aegyptum, Afrtcamque a dextra: quae tametsi contiguae non sunt maris tamen navigandique commoditate veluti junguntur. A sinistra vero Pontus est Euxinus, etc.
[26] Datur haec venia antiquitati, ut miscendo humana divinis, primordia urbium augustiora faciat. Тит Лив. in Proem.
[27] Он говорит в одном из своих законов: Pro commoditate urbis quam aeterno nomine, jubente Deo, obnavimus. Код. Феодос. кн. 13, тит. 5, зак. 7.
[28] Греки Феофан, Седрен и автор Александрийской Хроники ограничиваются неопределенными и общими выражениями. Чтобы получить более точные сведения о видении, мы принуждены прибегнуть к латинским писателям, как, например, к Виллиаму Мальмсбюрийскому. См. Дюканжа, С. Р. кн. 1, стр. 24, 25.
[29] См. Плутарха in Romul., 4л, стр. 49, изд. Бриана. В числе прочих обрядов, нарочно выкопанная широкая яма наполнялась горстями земли, которые каждый из переселенцев привозил с места своей родины и этим способом скреплял свою связь с новым отечеством.
[30] Филосторгий, кн. 2, гл. 9. Хотя эта подробность заимствована от писателя не заслуживающего полного доверия однако она характеристична и правдоподобна.
[31] См. в Memories de lAcademie, том XXXV. стр. 747-758, диссертацию Анвилля о размерах Константинополя. Он пользуется планом, помещенным у Бандури в Imperium Orientate, так как считает его самым полным; но путем весьма дельных замечаний он приходит к заключению, что следует уменьшить громадность размеров, и полагает, что город имел в окружности не девять тысяч французских toises, а только около семи тысяч восьмисот.
[32] Кодин, Antiquitat Const., стр. 12. Он полагает, что церковь св. Антония была границей со стороны гавани. О ней говорит и Дюканж, кн. 4 гл. 6, но я безуспешно пытался определить место, на котором она находилась.
[33] Новая стена Феодосия была построена в 413 году. В 447 г. она была разрушена землетрясением и снова выстроена в три месяца благодаря усердию префекта Кира. Предместье Blachernae было включено в черту города в царствование Ираклия Дюканж, Const., кн. 1, гл. 10, 11.
[34] Notitia определяет этот размер в четырнадцать тысяч семьдесят пять футов. Есть основание думать, что это были греческие футы, размер которых был остроумно определен Анвиллем. Он сравнивает сто восемьдесят футов с семьдесятью восемью Гашемитскими локтями, которые, по словам различных писателей, составляют высоту Св. Софии. Каждый из этих локтей равнялся двадцати семи французским дюймам. (Notitia dignitatum imperii есть описание всех придворных и государственных должностей, легионов и пр. Она похожа на наши придворные альманахи с той только разницей, что наши альманахи сообщают имена лиц, состоящих при должностях, a Notitia называет самые должности. Она относится ко временам императора Феодосия II, то есть к пятому столетию, когда империя уже была разделена на восточную и западную; очень вероятно, что она в то время была составлена не в первый раз и что ранее того существовали подобные описания — Гизо.)
[35] Аккуратный Тевено (кн. 1, гл. 15) обошел пешком в час и три четверти вокруг двух сторон треугольника от киоска сераля до Семи Башен. Анвилль тщательно проверял и с доверием принимает это решительное свидетельство, дающее окружной черте от десяти до двенадцати миль. Нелепое вычисление Турнефора (письмо II), дающее окружной черте тридцать четыре или тридцать миль, не включая сюда Скутари, представляет странное уклонение от его обычной точности.
[36] Квартал так называемых Sycae или смоковниц был тринадцатым; он был много украшен Юстинианом. Впоследствии он стал носить названия Перы и Галаты. Этимология первого из этих названий понятна, а этимология второго неизвестна См. Дюканжа, Const., кн. 1. гл. 22 и Жиллия de Byzant., кн. 4. гл. 10.
[37] Сто одиннадцать стадий, которые можно перевести на греческие мили каждую в семь стадий или в шестьсот шестьдесят, а иногда только в шестьсот французских туаэов. Св. Анвилля Mesures Itineraires, стр. 53.
[38] Когда смысл древних сочинений, описывавших размеры Вавилона и Фив, был установлен, когда преувеличения были сглажены и меры с точностью определены, тогда оказалось, что эти знаменитые города имели обширную, но вовсе не неправдоподобную окружность в двадцать пять или в тридцать миль. Сравн. Анвилля Mèm. de lAcademie, том XXVIII, стр. 235. с его Описанием Египта, стр. 201. 202.
[39] Если мы разделим Константинополь и Париж на равные квадраты, каждый в пятьдесят французских туазов, то мы найдем, что первый из этих городов вмещает в себя восемьсот пятьдесят таких квадратов, а последний тысячу сто шестьдесят.
[40] Шесть сот центенарий или шестьдесят тысяч фунтов золота. Эта сумма заимствована от Кодина. Antiquit Const., стр. 11; но этот достойный презрения писатель, вероятно, был бы незнаком с этой странной манерой считать, если бы не позаимствовал своих сведений из каких-нибудь более чистых источников.
[41] Относительно лесов Черного моря следует справиться с Турнефором, письмо 16, а относительно мраморных каменоломен Проконесса, см. Страбона, кн. 13, стр. 588. Эти последние уже прежде того доставили материалы для великолепных зданий Кизика.
[42] См. Кодекс Феодосия, кн. 13, тит. 4, зак. 1. Этот закон помечен 334 годом и был адресован к префекту Италии, юрисдикция которого распространялась на Африку. Комментарий Годефруа по поводу всего этого титула заслуживает того, чтобы с ним справиться
[43] Constantinopolis dedicator реnе omnium urbium nuditate. Иероним Хрон., стр. 181. См. Кодина, стр. 8, 9. Автор Antiquitat Const., кн. 3 (apud Banduri, Imp. Orient, ч. 1, стр. 41) называет Рим, Сицилию, Антиохию, Афины и множество других городов. Можно предполагать, что провинции греческая и малоазиатская доставили самую богатую добычу.
[44] Hist. Compend. стр. 369. Он описывает статую или, скорее, бюст Гомера с таким вкусом, который ясно доказывает, что Седрен подражал стилю более счастливой эпохи.
[45] Зосим, кн. 2, стр. 106. Chron Alexandrin. vel Paschal., стр. 284. Дюканж, Const., кн. 1, гл. 24. Даже последний из этих писателей, по-видимому, смешивает Forum Константина с Augusteum, или дворцовым двором. Я не уверен, хорошо ли я объяснил, что принадлежало к первому из них и что ко второму.
[46] Самое сносное описание этой колонны сделано Пококом (Описание Востока, том 2. ч. 2, стр. 131), но все-таки оно во многих отношениях неясно и неудовлетворительно.
[47] Дюкан, Const., кн. 1, гл. 24, стр. 76 и его примечания ad Alexiad., стр. 382. Статуя Константина или Аполлона была низвергнута в царствование Алексея Комнина.
[48] Турнефор (письмо 12) говорит, что Атмеидан имел в длину четыреста шагов. Если он разумеет геометрические шаги, каждый в пять футов, то это составит длину в триста туазов, то есть такую, которая почти на сорок туазов превышает длину большого римского цирка. См. Анвилля Mèsures Itineraires, стр. 73.
[49] Обладатели самых священных мощей были бы очень счастливы, если бы могли сослаться на такой ряд свидетельств, на какой можно опереться в настоящем случае. См. Бандури ad Antiquitat. Const., ст. 668. Жиллий de Bysant., кн. 2, гл. 13. — I. Первоначальное посвящение треножника и столба в дельфийском храме может быть доказано ссылками на Геродота и Павсания. 2. Язычник Зосим вместе с тремя церковными историками Евсевием, Сократом и Созоменом утверждает, что священные украшения дельфийского храма были перевезены в Константинополь по приказанию Константинами между прочим он упоминает о змеях в форме колонны, находившейся в Ипподроме. 3. Все посещавшие Константинополь европейские путешественники, начиная с Буондельмонте и кончая Пококом, указывают одно и то же место, на котором она стояла, и описывают ее одинаковым обрезом; они расходятся между, собою только в том, что касается повреждений, причиненных ей турками. Мехмет II разбил нижнюю челюсть одной из змей ударом своей боевой секиры. Тевено, кн. 1, гл. 17. (В 1808 г. янычары, взбунтовавшиеся против визиря Мустафы Бараиктара, который хотел ввести новую систему военной организации, осадили квартал Ипподрома, где находился дворец визирей, и Ипподром был уничтожен пожаром, который они зажгли. — Гизо). (Для дальнейших подробностей касательно бронзовых змей и повреждений столба см. главу LXIII примеч. — Издат.)
[50] Ее латинское название cochlea было принято греками и очень часто встречается в византийской истории. Дюканж, Const., кн. 2. гл. 1. стр. 104.
[51] Три топографических пункта указывают положение дворца. 1. Лестница, которая соединяла его с Ипподромом или с Атмеиданом. 2. Небольшая искусственная гавань на Пропонтиде, откуда было нетрудно подняться до дворцовых садов по мраморным ступеням. 3. Augusteum был обширный двор, одна сторона которого была занята передней частью дворца, а другая — церковью Св. Софии.
[52] Зевксипп был эпитет Юпитера, а бани составляли часть старой Византии. Дюканж не сознавал, как трудно определить их настоящее положение. Историки, по-видимому, присоединяют их к храму Св. Софии и к дворцу но на подлинном плане, помещенном в сочинении Бандури, они находятся по ту сторону города, подле гавани. Касательно их красоты см. Chron. Paschal., стр. 285 и Жилия de Byzant. кн. 2, гл. 7. Кристодор (см. Antiquitat. Const. кн. 7) сочинил надписи в стихах для каждой статуи. Он был фивский поэт и по гению и по рождению.

Boeotum in crasso jurares aere natum.

[53] См. Notitia. В Риме насчитывали только тысячу семьсот восемьдесят больших домов, domus; но это слово имело более возвышенное значение. Писатели не упоминают о том, чтобы существовали в Константинополе Insulae. В старой столице было четыреста двадцать четыре улицы, а в новой триста двадцать две.
[54] Лиутпранд, Legatio ad Imp. Nicephorum, стр. 153. Новейшие греческие писатели странным образом исказили древности Константинополя. Мы можем извинить заблуждения турецких и арабских писателей, но мы удивляемся тому, что греки, имевшие доступ к подлинным материалам, сохранившимся на их собственном языке, предпочитали вымыслы истин и сомнительные предания настоящей истории. На одной странице Кодина мы можем указать двенадцать непростительных ошибок примирение Севера с Нигером, бракосочетание их детей, осаду Византии македонянами, вторжение галлов, заставившее Севера возвратиться в Рим, шестьдесят лет, протекших с его смерти до основания Константинополя, и пр.
[55] Монтескье, Grandeur et Decadence des Romains, гл. 17.
[56] Фемист. Orat., 3, стр. 48, изд. Гардуина Созомент, кн. 2, гл. 3. Зосим, кн. 2, стр. 107 Аноним Valesian, стр. 715. По словам Кодина (стр. 10), Константин выстроил для сенаторов дома совершенно по образцу их римских дворцов и таким образом доставил им удовольствие неожиданного сюрприза; но весь этот рассказ полон вымыслов и несообразностей.
[57] Закон, которым младший Феодосии отменил в 438 г. это условие можно найти в Новеллах этого императора в начале Кодекса Феодосия, том VI. нов. 12. Тильемон (Hist. des Empereurs, том IV, стр. 371), очевидно, неправильно понял характер этих имений. То же самое условие, которое считалось за милость, когда сопровождалось подарком земель, считалось бы за стеснение, если бы было наложено на частную собственность.
[58] Те места у Зосима, Евнапия, Созомена и Агафия, которые касаются увеличения числа зданий и жителей в Константинополе, собраны и связаны между собою Жиллием (de Byzant. кн. 1, гл. 3) Сидоний Аплолинарий (in Panegyr. Anthem. 56, стр. 290, изд. Сирмонда) описывает молы, которые выдвигались в море; он состоял из знаменитого Пуццоланского песка, который делается твердым в воде.
[59] Созомен, кн. 2, гл. 3. Филосторг. кн. 2, гл. 9. Кодин, Antiquitat. Const., стр. 8. Из слов Сократа можно заключить (кн. 2, гл. 13). что ежедневная раздача хлеба в городе состояла из восьми мириад siton, что можно перевести вместе с Валуа словами modii зернового хлеба, или считать за выражение числа кусков хлеба. (В Риме бедные граждане, получавшие эти милости, были вносимы в особые списки; их право было чисто личное. Константин присвоил это право домам новой столицы, чтоб этим побудить низшие классы народа скорее строить себе жилища. Код. Феодос., кн. XIV. — Гизо) (Зерновой хлеб раздавался в Риме бедным с самых ранних времен; эта раздача происходила в храме Цереры под руководством особых эдилов, обязанности которых, как кажется, были почти совершенно схожи с обязанностями наших Poor Law Commissioners. В более поздний период времени, в 129-30 г. до Р.Х. когда военная добыча обогатила казну, а завоеванные страны платили ежегодную дань зерновым хлебом. Гай Гракх, бывший в ту пору народным трибуном, предложил закон, в силу которого эти громадные запасы продавались в Риме простому народу по низкой цене трех четвертей аса (около полпенни) за modius или гарнец, что составляло только одну четверть настоящей цены. Об этом законе упоминают Цицерон (pro Sextio, гл. 48), Плутарх (in Vit С. Gracchi, том IV, стр. 658. 659) и некоторые другие писатели. «Великодушие первых цезарей» могло упрочить, но не могло создать того примера, которому Константин, по словам Гиббона, старался подражать. — Издат.).
[60] См. Код. Феодос.; кн. 13 и 14, и Код. Юстиниан., эдикт. 12, том II, стр. 648, изд. Женев. См. прекрасную жалобу Рима в поэме Клавдиана de Bello Gildonico, стихи 46-64.

Cum subiit par Roma mihi, divisaque sumsit
Aequates aurora togas; Aegyptia rura
In partem cessere novam.

[61] Это делалось также на счет Рима. Император приказал, чтоб александрийский флот доставлял в Константинополь египетский хлеб, который прежде того перевозился в Рим: этим хлебом Рим питался четыре месяца в году. Вызванный этим распоряжением голод живо описан Клавдианом:

Наес nobis, haec ante dabas; nunc pabula tantum
Roma precor miserere tuae, pater optime, gentis;
Extremam defende famem.

Клавдиан, de Bell. Gildon., V. 34. — Гизо.
(Цитата Гиббона уместна, так как она имеет связь с его текстом и объясняет его. А цитата Гизо относится лишь ко временам Клавдиана и к фактам, происходившим почти через сто лет после основания Константинополя В этот промежуток времени римляне нашли способ снабжаться хлебом из других мест; он доставлялся из самых западных провинций Африки, но подвоз прекратился вследствие возмущения которое служит сюжетом для поэмы Клавдиана:
hune quoque nunc Gildo rapuit — V. 63.
Такова была причина недостатка в хлебных запасах, который, по словам поэта, заставил римлян обратиться с мольбами к Юпитеру он не имел ничего общего с той данью, которую Константин приказал доставлять из Египта в свою новую столицу. — Издат.)
[62] О кварталах Константинополя упоминает кодекс Юстиниана; сверх того они подробно описаны в Notitia младшего Феодосия; но так как четыре последние из них не включены внутрь стен Константина, то подлежит сомнению, следует ли приписывать это разделение города самому основателю.
[63] Senatum constituit secundi ordinis; Claros vocavit Анон. Валуа, стр. 715. Сенаторы старого Рима назывались QarrssimL См. интересное примечание Валуа и Аммиана Марцеллина, XXII, 9. Из одиннадцатого письма Юлиана можно заключить, что звание сенатора считалось скорее бременем, чем почетным отличием, но аббат де-ла Блетери (Vie de lovien, ч. 2, стр. 371) доказал, что содержание этого письма не может быть отнесено к Константинополю. Не следует ли вместо знаменитого названия Bydzantios читать мало известное, но более правдоподобное название Bidanthēnos? Бизант или Рэдест, теперешний Родосто, был маленький приморский город Фракии. См. Стеф. Визант. de Urbibus стр. 225 и Целлар. Географ., ч. 1, стр. 249.
[64] Код. Феодос., кн. 14, стр. 13. Комментарий Гедефруа (том V, стр. 220) длинен, но запуган; действительно, нелегко понять, в чем могло заключаться Ius Italicum после того, как права римского гражданства были распространены на всю империю.
[65] Юлиан (Orat. 1, стр. 8) говорит, что Константинополь превосходил все другие города настолько, насколько он был ниже самого Рима. Его ученый комментатор (Шпангейм, стр. 75, 76) подтверждает этот отзыв при помощи различных сравнений и современных примеров. Зосим, равно как Сократ и Созомен, жили после того, как разделение империи между двумя сыновьями Феодосия установило полное равенство между старой и новой столицами.
[66] Кодин (Antiquitat стр. 3) утверждает, что основания Константинополя были заложены в 5837 году от сотворения мира (в 329 г. после Р. Х.), в день двадцать шестого сентября, и что город был освящен одиннадцатого мая 5838 г. (в 330 г. после Р. Х.). Он связывает эти числа с некоторыми характеристическими эпохами, но они противоречат одна другой; авторитет Кодина не имеет большого веса, а указываемый им промежуток времени должен казаться слишком коротким. Юлиан говорит о десятилетнем промежутке времени (Orat. 1, стр. 8), а Шпангейм старается доказать основательность этого мнения (стр. 69-75) при помощи двух ссылок на Фемистия (Orat. 4, стр. 58) и Филосторгия (кн. 2. гл. 9). По этому вычислению город был основан в 324 г., а освящен в 334-м. Новейшие критики не сходятся между собой в этом хронологическом вопросе, а их различные мнения тщательно взвесил Тильемон, Hist. des Empereurs, том IV, стр. 619-625.
[67] Фемистий, Orat. 3, стр. 47. Зосим, кн. 2, стр. 108. Сам Константин в одном из своих законов (Код. Феодос кн. 15, тит. 1) обнаруживает свое раздражение.
[68] Седрен и Зонара, придерживавшиеся того вида суеверий, который преобладал в их собственное время уверяют нас, что Константинополь был посвящен Св. Деве, Матери Божией.
[69] Самые ранний и самый полный рассказ об этой необыкновенной церемонии можно найти в Александрийской хронике, стр. 285. Тильемон и другие доброжелатели Константина, оскорбленные тем, что она отзывалась идолопоклонством и была недостойна христианского государя, имели право считать ее недостоверной, но не имели права совершенно умалчивать о ней.
[70] Созомен, кн. 2, гл. 2. Дюканж, С. Р. кн. 1, гл. 6. Velut ipsius Romae filiam, — по выражению Августина. De Civitat Dei, кн., 5, гл. 25.
[71] Евтропий, кн. 10, гл. 8. Юлиан, Orat. I, стр. 8. Дюканж, С Р. кн. 1, гл. 5. Название Константинополя находится на медалях Константина.
[72] Остроумный Фонтенель (Dialogues des Mods, 12) смеется над тщетой человеческого честолюбия и, по-видимому, радуется тому, что бессмертное имя Константина исчезло в простонародном названии Истамбула, которое составлено турками из слов eis tēn polin. Тем не менее первоначальное название до сих пор удержано: 1. Европейскими народами. 2. Новейшими греками. 3. Арабами, сочинения которых разошлись по обширному пространству их завоеваний в Азии и Африке, См. Гербело, Bibliotheque Orientale, стр. 275. 4. Самими учеными турками и самим императором в его публичных указах История Оттоманской Империи Кантемира. стр. 51.
[73] Кодекс Феодосия был обнародован в 438 году после P. X. См. Prolegomena Годефруа, гл. 1, стр. 185.
[74] Пансирол в своем ученом комментарии относит Notitia почти к тому же самому времени, когда вышел в свет кодекс Феодосия но его доказательства или, скорее, его догадки чрезвычайно слабы. Я скорее склонен поместить это полезное произведение между окончательным разделением империи (в 395 г. после P. X) и успешным вторжением варваров в Галлию (в 407 г. после P. X.) См. Histoire des Anciens Peuples de lEurope, том VII, стр. 40.
[75] Scilicet externae superbiae sueto, non inerat notitia nostri (может быть nostrae); apud quos vis imperii valet, inania transmittuntur. Тацит, Анналы, XV, 31. Постепенный переход от стиля свободы и простоты к стилю формальностей и раболепия можно проследить по письмам Цицерона, Плиния и Симмаха.
[76] Император Грациан, подтвердив изданный Валентинианом закон о старшинстве, продолжает так: Siquis igitur indebitum sibi locum usurpaverit nulla se ignoratione defendat; sitque plane sacrilegii reus, qui divina praecepta neglexerit Код. Феодосия, кн. 6. тит. 5. зак. 2.
[77] См. Notitia Degnitatum а конце Кодекса Феодосия том VI, стр. 316.
[78] Пансирол, ad Notшtiam utriusque Imperii, стр. 39. Но его объяснения сбивчивы, и он недостаточно различает нарисованные эмблемы от действительных отличий звания
[79] В Пандектах, которые могут быть отнесены к царствованиям Антонинов, Clarissimus есть обыкновенный и легальный титул сенатора.
[80] Пансирол, стр. 12-17. Я не упомянул о двух низших титулах Perfectissimus и Egregius, которые давались многим лицам, не достигшим сенаторского звания
[81] Код. Феодосия кн. 6, тит 6. Правила старшинства были установлены императорами с самой мелочной точностью и были объяснены с такими же чрезмерными подробностями их учеными истолкователями.
[82] Код. Феодосия кн. 6, тит. 22.
[83] Авзоний (in Gratiarum Actione) с подобострастием толкует об этом низком сюжете, а Мамертин (Panegyr. Vet 11. 16-19) говорит о нем с большой свободой и остроумием.
[84] Cum de consulibus in annum creandis, solus mecum volutarem... te consulem et designavi, et declaravi, et priorem nuncupavi; — так выражался император Грациан, обращаясь к своему наставнику поэту Авзонию.
[85]
Immanesque... dentes
Qui secti ferro in tabulas auroque micantes,
Inscripti retilum coelato consule nomen
Per proceres et vulgus eant.

Клавд. in 2 Cons. Stilichon. 456.
Монфокон изобразил некоторые из таких дощечек или диптик; см. дополнение к Antiquite expliquee. ч. 3, стр. 220.
[86]
Consule laetatur post plurima saecula viso
Pallanteus apex agnoscunt rostra curutes.
Auditas quondam proavis: desuetaque cingit
Regius auratis Fora fascibus Ulpta lictor.

Клавдиан in 6 Cons. Honori, 643.
Co времени царствования Кара до шестого консульства Гонория прошло сто двадцать лет, в течение которых императоры постоянно отсутствовали из Рима в первый день января См. Хронологию Тильемона, томы III, IV и V.
[87] См. Клавдиана in Cons. Prob. et Olybrii, 178 и сл. и in Cons Honorii, 585 и сл.; но в этом последнем не легко отличить украшения императора от украшений консула. Авзоний получил от щедрот Грациана vestis palmata или официальное одеяние, на котором было вышито изображение императора Констанция.
[88]
Cernis et armorum proceres legumque potentes:
Patricios sumunt habitus; et more Gabino
Descotor incedit legio, positisque parumper
Bellorum signis, sequitur vexilla Quirini.
Lictori cedunt aquilae, ridetque togatus
Miles, et in mediis effulget curia castris.
- strictasque procul radiare secures.

Клавд. in 4 Cons. Honorii, 5 In Cons. Prob. 229.
[89] См. Валуа ad Ammian. Marcellin кн. 22, гл. 7.
[90]
Auspice mox laeto sonuit clamore tribunal;
Те fastos ineunte quater solemnia iudit
Omnia libertas: deductum Vindice morem
Lex servat famulusque jugo laxatus herili
Ducitur, et grato remeat securior ictu.

Клавдиан in 4 Cons. Honorii. 611.
[91] Celbrant quidem solemnes istos dies, omnes ubique urbes quae sub legibus agunt et Roma de more, et Constantinopolis de imitatione, et Antiochia pro luxu, et discinta Carthago, et domus fluminis Alexandria, sed Treviri Principis beneficio. Авзоний in Grat. Actjone.
[92] Клавдиан (in Cons. Mall. Teodori, 279-331) описывает очень живо и занимательно устроенные новым консулом представления в цирке, театре и амфитеатре, кровопролитные бои гладиаторов уже были в ту пору запрещены.
[93] Прокопий in Hist. Arcana, гл. 26.
[94] In consulatu honos sine labore suscipitur. (Мамертин in Panegyr. Vet. XI. 2) Это высокое понятие о консульском звании заимствовано из одной речи (3, стр. 107), произнесенной Юлианом при раболепном дворе Констанция См. аббата де-ла Блетери (Memoires de lAcademie, том XXIV. стр. 289), который очень любит отыскивать следы старых учреждений и иногда находит их в своей плодовитой фантазии.
[95] Взаимные браки между патрициями и плебеями были воспрещены законами Двенадцати Таблиц, а свойственная человеческой натуре наклонность к однообразию свидетельствует о том, что привычка пережила закон. См. у Тита Ливия (IV, 1-6), как фамильная гордость поддерживалась консулом, а за человеческие права вступался трибун Канулей. (Нибур, доказавший, что плебеи занимали в римской системе гораздо более высокое положение, чем прежде предполагалось, смотрит на сюжет этого примечания с иной точки зрения. Он говорит: «Запрещение взаимных браков между патрициями и плебеями было освящено обычаем с самых древних времен; оно впервые получило силу закона в Двенадцати Таблицах. Такого рода обычаи вообще становятся приятными, когда их обращают в писаный закон; это и было причиной той бури, из которой возник plebiscitum Canuleium. На него обыкновенно смотрят, как на важную победу плебеев. Но запрещение, о котором идет речь, никому не причиняло более вреда, чем самим патрициям. Смешанные браки между лицами двух сословий, без сомнения существовали во все времена и связывали по совести, но сыновья родившиеся от браков между патрициями и плебеями, никогда не имели никаких аристократических прав и причислялись к плебеям. Последствие этого было то, что патриции стали быстро уменьшаться числом. Повсюду, где аристократия обязана брать жен из среды своего собственного класса, она с течением времени становится почти немощной. Если бы плебеи пожелали унизить патрициев, они должны бы были горячо отстаивать запрещение смешанных браков. Не будь Канулеева закона, патриции утратили бы свое положение в государстве сотней лет ранее». Лекции ч. 1, стр. 326. — Издат.)
[96] См. как живо описал Саллюстий (in Bello Jug.) гордость знати и даже добродетельного Метелла, который не мог примириться с мыслью, что почестями консульского звания будут награждены ничтожные заслуги его помощника Мария (гл. 64). За двести лет перед тем род самих Метеллов терялся в массе римских плебеев, а из этимологии их имени Coecilius можно заключить, что эти надменные аристократы вели свое происхождение от маркитанта.
[97] В 800 году от основания Рима оставалось чрезвычайно мало не только старинных патрицианских родов, но даже тех, которые были созданы Цезарем и Августом. (Тацит, Анналы, XI, 25.) Род Скавра (отрасль патрицианского рода Эмилиев) упал так низко, что его отец, занимавшийся торговлей углем, оставил ему только десять рабов и менее 300 фунт. стерл. (Валерий Максим, кн. 4, гл. 4 N 11. Аврелий Виктор in Scauro). Этот род был спасен от забвения заслугами его сына.
[98] Тацит, Анналы, XI, 25. Дион Кассий, кн. 3, стр. 693. Добродетели Агриколы, возведенного в звание патриция императором Веспасианом, сделали честь этому древнему сословию; но его предки не возвышались над сословием всадников.
[99] Такое уничтожение было бы почти невозможно, если было правдой, — как, по уверению Казобона, говорит Аврелий Виктор (ad Sueton. in Caesar, гл. 42. См. Ист. Эп. Цезю, стр. 203 и Казобона Коммент., стр. 220), — что Веспасиан разом создал тысячу партицианских родов. Но это громадное число превзошло бы даже число всех сенаторов, так что пришлось бы включить всех римских всадников, отличавшихся позволением носить латиклаву.
[100] Зосим, кн. 2, стр. 118 и Годефруа ad Cod. Theodos., кн. 6, тит. 6.
[101] Зосим, кн. 2, стр. 109, 110. Если бы мы не имели этого удовлетворительного объяснения того, как была разделена власть и как были разделены провинции между преторианскими префектами, Кодекс часто приводил бы нас в затруднение своими обильными подробностями, a Notitia своими мелочными указаниями.
[102] См. закон самого Константина A praefectis autem praetorio provocare non sinimus. Код. Юстин., кн. 7, тит. 62, зак. 19. Законовед времен Константина Харизий (Гейнец, Hist. Juris Romani, стр. 349), считающий этот закон за основной принцип юриспруденции, сравнивает преторианских префектов с начальниками кавалерии при старинных диктаторах Пандекты, кн. 1, тит. 11.
[103] Когда Юстиниан, во время истощенного положения империи, учредил должность преторианского префекта для Африки, он назначил ему жалованье в сто фунтов золота. Код. Юстиниан, кн. 1, тит. 27, зак. 1.
[104] Касательно этой должности, равно как и других должностей, достаточно сослаться на обширные комментарии Пансирола и Годефруа, которые тщательно собирали и аккуратно привели в порядок все свои юридические и исторические материалы. Докт. Гоуэлл (History of the World, ч. 2, стр. 24-77) извлек из этих писателей данные для очень ясного сокращенного изложения положения Римской империи.
[105] Тацит. Анналы, VI, II. Евсевий in Сhron., стр. 155. Дион Кассий в речи Мецената (кн. 7, стр. 675) описывает прерогативы городского префекта в том виде, как они были установлены в его собственное время.
[106] Репутация Мессаллы едва ли достигала одного уровня с его личными достоинствами. В ранней молодости он был отрекомендован Цицероном Бруту. Он следовал за знаменем республики, пока оно не было уничтожено на полях Филиппских. Затем он принял и оправдал милости самого умеренного из победителей и при дворе Августа всегда сохранял свою свободу и свое достоинство. Триумф Мессаллы был наградой за завоевание Аквитании. Как оратор, он оспаривал пальму красноречия у самого Цицерона. Мессалла занимался всеми изящными искусствами и был покровителем всех гениальных людей. Он проводил вечера в философских беседах с Горацием, садился за столом между Делней и Тибуллом и занимался в часы досуга тем, что поощрял поэтический талант молодого Овидия.
[107] Jncivilem esse potestatem contestants, — говорит переводчик Евсевия. Тацит выражает ту же мысль другими словами: quasi nescius exercendi.
[108] См. Липсия, Excursus D. ad 1. lib. Tacit Annal.
[109] Гейнецция Element Juris Civilis secund. ordinem Pandect., ч. 1, стр. 70. См. также Шлангейма de Usu Numismatum, том 2, диссерт, 10, стр. 119. В 450 году Маркиан издал закон, что трое должны быть ежегодно назначаемы константинопольскими преторами по выбору сената, но с их собственного на то согласия Код. Юстин. кн. 1, тит. 39, зак. 2.
[110] Quidquid igitur intra urbem admittitur, ad P. U. videtur pertinere; sed et siquid intra centesimum milliarium. Ульпиан in Pandect., кн. 1, тит. 13, Ν 1. Он затем перечисляет различные обязанности префекта, о котором в Кодексе Юстиниана (кн. 1, тит. 39. зак. 3) говорится что он имеет старшинство и начальство над всеми городскими должностными лицами, sine injuria ас detrimento honoris alieni.
[111] Помимо тех источников, которыми мы обыкновенно пользуемся мы можем заметить, что Феликс Кантелорий написал особый трактат De Praefecto Urbis и что многие интересные подробности касательно римской и константинопольской полиции находятся в четырнадцатой книге Кодекса Феодосия
[112] Евнапий утверждает, что проконсул Азии не зависел от префекта; однако это может быть допущено с некоторым видоизменением: он, без всякого сомнения не признавал над собою юрисдикции вице-префекта. Пансирол, стр. 161.
[113] Проконсул Африки имел при себе четыреста чиновников, и все они получали большие жалованья или из государственной, или из провинциальной казны. См. Пансирола, стр. 26, и Код. Юстин. кн. 12, тит. 56, 57.
[114] В Италии также был римский наместник. Было много спору о том, распространялась ли его юрисдикция только на сто миль от города или же она обнимала десять южных провинций Италии.
[115] Наместников или вице-префектов диоцезов называли викариями (Примеч. ред.)
[116] Или президами (Примеч. ред.)
[117] В числе произведений знаменитого Ульпиана было одно в десяти книгах касательно должности проконсула, обязанности которого в самых важных пунктах были точно такие же, как и обязанности обыкновенного губернатора провинции.
[118] Президенты или консулы могли налагать пени только в две унции, вице-префекты — в три, а проконсулы, восточные графы и египетские префекты — в шесть. См. Гейнецция Iur Civil., ч. 1, стр. 75. Пандекты, кн. 48, тит. 19, № 8. Код. Юстин., кн. 1, тит. 54. зак. 4-6.
[119] Ut nulli patriae suae administratio sine speciali permissu permittatur. Код. Юстин., кн. 1, тит. 41. Этот закон был впервые издан императором Марком после восстания Кассия (Дион, кн. 71). Точно такое же правило соблюдается в Китае с такой же строгостью и с такой же пользой.
[120] Пандекты, кн. 23, тит. 2. N 38, 57, 63.
[121] In jure continetur, ne quis in admintetratione, constitutus aliquid compararet. Код. Феод, кн. 8, тит. 15, зак. 1. Этот принцип обычного права был утвержден рядом эдиктов (см. остальную часть приведенного титула) со времен Константина до времен Юстина Из этого запрещения распространявшегося на самых низших губернаторских чиновников, исключались только одежды и провизии. Купленное имущество можно было выкупать в течение пяти лет, а по прошествии этого времени оно, после собрания справок, поступало в казну.
[122] Cessent rapaces jam nunc officialium manus; cessent inquam; nam si moniti non cessaverint, gladiis praecidentur, etc. Код Феод. кн. 1, тит. 7, зак 1. Зенон приказал, чтоб все губернаторы оставались в провинции в течение пятидесяти дней после истечения срока их полномочий, для того чтоб они могли ответить на все обвинения. Код. Юстин. кн. 2, тит. 49, зак. 1.
[123] Summa igitur ope, et alacri studio, has leges nostras accipite; et vosmetipsos sic eruditos ostendite, ut spes vos pulcherrima foveat; toto legitimo opere perfecto, posse etiam nostram rempublicam in partibus ejus vobis credendis gubernari. Юстин, in proem. Institutionum.
[124] Совр. Бейрут (Примеч. ред.). Блеск школы в Берите, поддерживавшей на востоке знакомство с языком и юриспруденцией римлян, как кажется сохранялся с третьего столетия до половины шестого. — Гейнец lur. Rom. Hist., стр. 351-356. (Два брата Феодор и Афинодор, отправляясь в Беритскую юридическую школу для окончания курса юридических наук, повстречались в Кесарии с Оригеном, который убедил их заняться изучением философии и этим путем обратил их в христианство. (Иерон, de Vir, III, гл. 65). Александр Север вступил на престол в 221 году по Р. Х., в то время как Оригену было тридцать шесть лет; поэтому предположение Гиббона довольно основательно. — Издат.)
[125] Подобно тому, как я, говоря о более ранней эпохе, перечислил гражданские и военные должности, которые проходил Пертинакс, я перечислю здесь гражданские отличия которые получал Маллий Феодор. 1) Он отличался своим красноречием в то время как действовал в качестве адвоката при трибунале преторианского префекта. 2) Он управлял одной из африканских провинций в качестве или президента или консуляра, и за свое управление был почтен бронзовой статуей. 3) Он был назначен наместником или вице-президентом Македонии. 4) Был назначен квестором. 5) Был графом священных подаяний. 6) Был преторианским префектом Галлии, хотя его еще можно было считать в то время молодым человеком. 7) После нескольких лет отставки или, может быть, немилости, которые Маллий (его смешивают некоторые критики с поэтом Манлием; см. Фабриция Bibliothec Latin, изд. Эрнест, ч. 1, гл. 18 стр. 501) употребил на изучение греческой философии, он был назначен в 397 г. преторианским префектом Италии. 8) В то время как он еще занимал эту высокую должность, он был назначен в 399 г. консулом запада, и его имя, по причине позорного поведения его сотоварища евнуха Евтропия иногда стоит одиноким в Фастах. 9) В 408 г. Маллий был во второй раз назначен преторианским префектом Италии. Даже в продажном панегирике Кпавдиана проглядывают достоинства Маллия Феодора, который имел редкое счастье быть интимным другом и Симмаха и Св. Августина. См. Тильемона Hist. des Empereurs, т. V, стр. 1110-1114.
[126] Мамертин in Panegyr. Vet XI. 20. Астерий apud Photium, стр. 1500.
[127] Интересное место у Аммиана (кн. 30. гл. 4), где он описывает нравы современных законоведов, представляет странную смесь здравого смысла, фальшивой риторики и преувеличенной сатиры. Годефруа (Prolegom. ad Cod. Theodn гл. 1, стр. 185) подтверждает взгляды историка такими же сетованиями и достоверными фактами. В четвертом столетии можно бы было навьючить много верблюдов юридическими сочинениями. Евнапий Vit Aedesii стр. 72.
[128] Блестящим примером может в этом случае служить жизнеописание Агриколы, в особенности гл. 20 и 21. Наместник Британии был облечен такими же правами, какими пользовался от имени сената и народа проконсул Киликии Цицерон.
[129] Аббат Дюбо, тщательно изучивший (см. Hist. de la Monarchie Francaise, ч. 1. стр. 41-100, изд. 1742) учреждения Августа и Константина, замечает, что если бы Отон был казнен смертью за день перед тем, как он привел в исполнение свой заговор, история признавала бы его столь же невинным, как и Корбулона.
[130] Зосим, кн. 2, стр. 110. Прежде конца царствования Константина magistri militum уже были в числе четырех. См. Валуа as Ammian. кн. 16, гл. 7.
[131] Хотя о военных графах и герцогах часто упоминается и в истории и в кодексах, мы должны прибегать к Notitia, чтобы в точности узнать их число и места их постоянного пребывания Вообще касательно учреждения ранга, привилегий графов см. Код. Феодос, кн. 6. чит. 12-20 с комментарием Годефруа.
[132] Зосим, кн. 2, стр. 111. Историки, законы и Notitia очень неясно обозначают различие между этими двумя разрядами римских войск. Впрочем, можно справиться с обильным содержанием Paratrtiona или извлечения которое сделал Годефруа из седьмой книги de Re Militari, из Код. Феодосия кн. 7, тит. 1, зак. 18; кн. 8. тит. 1, зак. 10.
[133] Ferox erat iu suos miles et repax, ignavus vero in hostes et fractus, Аммиан, кн. 22, гл. 4. Он замечает, что они любят пушистые постели и мраморные дома и что их кубки более тяжелы, чем их мечи.
[134] Код. Феод, кн. 7, тит. 12, зак. 1. См. Гоуэлла History of the World, ч. 2, стр. 19. Этот ученый, но мало известный историк старается оправдать характер и политику Константина.
[135] Аммиан, кн. 19 гл. 2. Он замечает (гл. 5), что отчаянные вылазки двух галльских легионов были то же, что горсть воды, брошенная на большое пламя
[136] Пансирол ad Notitiam, стр. 96. Memoires de lAcademie des Inscriptions, том XXV, стр. 491.
[137] Romana acies unius prope formae erat et hominum et armorum genere. Regia acies varia magis multis gentibus dissimilitudine armorum auxiliorumque erat. Тит. Лив., кн. 37. гл. 39, 40. Даже до этого сражения Фламиний сравнивал армию Антиоха с ужином, в котором мясо гадкого животного появлялось в различных видах благодаря искусству поваров См. Жизнеописание Фламиния у Плутарха.
[138] Агафий, кн. 5, стр. 157, изд. Луврское.
[139] Валентиниан (Код Феодосия кн. 7, тит. 13, зак. 3) определяет этот размер в пять футов и семь дюймов, что составляет на английскую меру около пяти футов и четырех с половиной дюймов; сначала он был в пять футов и десять дюймов, а в лучших отрядах в шесть римских футов. Sed tunc erat amplior multitude, et plures sequebantur militiam armati. Вегеций de Re Militari, кн. 1, гл. 5.
[140] См. в седьмой книге Кодекса Феодосия два титула; De Veteranis и De Filiis Veteranorum. Возраст, в котором от них требовали службы, колебался между двадцатью пятью и шестнадцатью годами. Если сыновья ветеранов являлись на службу с лошадью, они имели право служить в кавалерии; обладание двумя лошадьми давало им некоторые ценные привилегии.
[141] Код. Феодосия кн. 7, тит. 13. зак. 7. По словам историка Сократа (см. Годефруа ad loc.), тот же самый император Валент иногда требовал восемьдесят золотых монет за рекрута. В следующем законе неясно выражено, что рабы не должны быть допускаемы inter optimas lectissimorum militum turmas.
[142] Личность и собственность одного римского всадника, искалечившего двух своих сыновей, были проданы, по приказанию Августа, с публичного торга (Светон. in August гл. 27). Обычная умеренность этого лукавого узурпатора доказывает, что этот пример строгости оправдывался духом времени. Аммиан указывает на различие между изнеженными италийцами и отважными галлами. (Кн. 15, гл. 12) Однако только через пятнадцать лет после того Валентиниан в законе, адресованном к галльскому префекту, приказывает сжигать живьем этих подлых дезертиров. (Код. Феодос. кн. 7, тит. 13, зак. 5.) Они были так многочисленны в Иллирии, что там сказывалось незначительное число новобранцев. (Id., зак. 10.)
[143] Они назывались Murci. Слово Murcidus встречается у Плавта и у Феста для обозначения ленивых и трусливых людей, которые, по словам Арнобия и Августина, находились под непосредственным покровительством богини Мурции. Основываясь на этих примерах малодушия, латинские писатели средних веков употребляли слово murcare как синоним с словом mutilare. См. Линденброгия и Валуа ad Ammian Marcellin, кн. 15. гл. 12.
[144] Malarichus... adhibitis Francis quorum ea tempestate in palatio multitudo florebat, erectius jam loquebatur tumultuabaturque. Аммиан. кн. 15. гл. 5.
[145] Barbaros omnium primus, ad usque fasces auxerat et trabeas consulares. Аммиан, кн. 20, гл. 10. Евсевий (in Vit Constantin., кн. 4, гл. 17) и Аврелий Виктор, по-видимому, подтверждают это мнение, однако в тридцати двух консульских Фастах царствования Константина я не мог отыскать ни одного имени варвара; поэтому следовало бы приписывать щедрости этого монарха только то, что он давал варварам одни украшения консульского звания, а не самое звание.
[146] Код. Феодосия, кн. 6, тит. 8.
[147] По странной метафоре, заимствованной от военного характера первых императоров, лицо, заведовавшее их домашним хозяйством, называлось графом их лагеря (comes castrensis). Кассиодор очень серьезно внушает этому должностному лицу, что его собственная репутация и репутация империи зависят от того, какое мнение составят себе иностранные послы об изобилии и великолепии императорского стола (Variar., кн. 6, Epistol. 9.).
[148] Гуферий (de Officiis Domus Augustae, кн. 2, гл. 20; кн. 3) очень тщательно объяснил обязанности Magister Offickxum и состав подчиненных ему scrinia. Но он тщетно старался доказать ссылками на очень сомнительный авторитет, что эта должность возникла во времена Антонинов или даже Нерона, тогда как о ней никогда не упоминается в истории до царствования Константина.
[149] Тацит (Анналы, XI, 22) говорит, что первые квесторы были выбраны народом через шестьдесят четыре года после основания республики; но он держится того мнения, что еще задолго до этого периода они ежегодно назначались консулами и даже царями. Но этот сомнительный факт опровергается другими писателями. (Нибур в своих Лекциях, ч. 1. стр. 324, говорит, что «Тацит, Плутарх и даже сам Ульпиан (но не Гаий) были в заблуждении насчет этого вопроса» и смешивали двух Quaestores paricidii — публичных обвинителей, уличавших перед курией политических преступников, с шестью Quaestores Classici; они относили к этим последним то, что касалось только первых — Издат.)
[150] Тацит (Анналы, XI, 12), по-видимому, полагает, что число квесторов никогда не превышало двадцати, а Дион (кн. 43. стр. 374) намекает и на то, что если диктатор Цезарь однажды увеличил их до сорока, то он сделал это единственно для того, чтобы иметь возможность уплатить громадный долг признательности. Однако увеличенное им число преторов оставалось без изменения в следующие царствования
[151] Светон. in August гл. 65 и Торрент. as loc. Dion Cas., стр. 755.
[152] Молодость и неопытность квесторов, вступавших в эту важную должность на двадцать пятом году (Липс. Excurs. ad Tacit. кн. 3 Д), заставили Августа отстранить их от заведования казначейством, и хотя Клавдий возвратил им эти обязанности, но их должность, как кажется, была окончательно уничтожена Нероном (Тацит. Анналы. XXII, 29. Светон. in Aug., гл. 36, in Claud, гл. 24. Дион, стр. 696-961 и сл. Плиний. Epist X 20 et atibil В провинциях, зависевших прямо от императоров, квесторы были с пользой заменены прокураторами (Дион Кассий, стр. 707. Тацит, Жизнеоп. Агриколы, гл. 15) или. как их впоследствии называли, rationales. (Ист. Эп. Цез, стр. 130). Но в провинциях, подчинявшихся сенату, мы находим квесторов до времен царствования Марка Антонина. (См Надписи Грутера. Письма Плиния и решающий факт в Ист. Эп. Цез, стр. 64). Мы знаем от Ульпиана (Пандекты, кн. 1, тит. 13), что в царствование императоров из дома Севера их управление провинциями было отменено, а при следовавших затем смутах натурально должны были прекратиться выборы квесторов как годичные, так и трехгодичные.
[153] Cum patris nomine et epistolas ipse dictaret, et edicta conscriberet orationesque in senatu recitaret etiam quaestoris vice (Светон. in Tit, гл. 6). Следует полагать, что эта должность приобрела новое важное значение, так как ее иногда исполнял наследник императорского престола. Траян дал такое же назначение своему квестору и двоюродному брату Адриану. См. Додовелля Praelection. Cambden. X, XI, стр. 362-394.
[154]
— Terris edicta daturus;
Supplicibus responsa. — Oracula regis
Eloquio crevere tuo; nec dignius unquam
Majestas meminit sese Romana tocutam

Клавдиан in Consulat. Mall. Theodor. 33.
См. также Симмаха. Письма, кн. 17 и Кассиодора (Variar, VI, 5).
[155] Код. Феод, кн. 6. тит. 30. Код Юстин. кн. 12, тит. 24.
[156] Та часть Notitia, которая касается востока, представляет очень мало сведений о ведомстве двух графов казначейства Можно заметить, что существовала касса казначейства в Лондоне и gyneceum или мануфактура в Винчестере. Но Британия не считалась достойной иметь у себя монетный двор или арсенал. В одной Галлии были три заведения первого рода и восемь второго (Кунобелин имел монетный двор в Камалодунуме, оттуда в его время извлекалась монета для уплаты дани с Британии. Конечно, нет свидетельств о существовании подобного заведения после того, как его столица сделалась колонией и страна тринобантов частью римской провинции. Но Моран(Ист. Эссекса, ч. 1. стр. 424) полагает, что Comes Littoris Saxonici имели свою резиденцию на соседнем острове Мэрси. Это, вероятно, был Толиапис, который, по словам Птолемея (Геогр. кн. 2, гл. 3), находился на этом берегу, а его название было сокращенное или извращенное моряками Tituli lapis, где моряки, доставлявшие сведения географу, обыкновенно выплачивали свой portorium при входе в двойную гавань, по обеим сторонам которой были открыты бесчисленные следы римского владычества. — Издат.)
[157] Код. Феод, кн. 6, тит. 30, зак. 2 и Годефруа ad loc.
[158] Страбон, Географ., кн. 12, стр. 809. Другой храм Команы в Понте был колонией от храма Каппадокийского (кн. 12, стр. 825). Президент Де-Бросс (см. его Саллюстия ч. 2, стр. 21) высказывает догадку, что божество, которому поклонялись в обоих Команах, была Белтида, восточная Венера, богиня деторождения очевидно нисколько не похожая на богиню войны. (По словам Птолемея было еще два города того же имени в Памфилии и в Писидии; оба они стояли у водопадов, но, кроме этого, о них не имеется никаких сведений. Из двух знаменитых храмов каппадокийский был самый богатый. Его древность была так велика, что греки приписывали его основание Оресту и его сестре; они воображали, что его название происходило от ее волос и что она перенесла туда из Тавриды поклонение Диане. Но божество, которому он был посвящен, неизвестно в точности так, что кроме Дианы считали местной богиней и армянскую Анаитиду и сирийскую Белтиду и римскую Беллону. В Понтийском храме существовало запрещение есть свинину, напоминающее такое же постановление Моисея, а Страбон очень подробно рассказывает о судьбе Клеона, который был возведен в звание команского верховного жреца в награду за помощь, оказанную им Антонию и Августу во время их восточных походов, но через месяц после своего назначения умер оттого, что поел запрещенной пищи. В подстрочном примечании невозможно высказать всего, что нам известно о друидическом характере тамошних жреческих обязанностей и обрядов, а также о кельтическом происхождении тех мест вместе с соседними округами Коммагены, Каммакена, Катацекаумена и другими, лежавшими между Евфратом и Эгейским морем. Кто интересуется этими исследованиями, найдет для себя руководящую нить, если тщательно сравнит и объединит сведения которые можно найти у Иосифа, Иуд. Древн., кн. 1. гл. 6, Ар. Hirtii de Dell. Alex, 53, 54; Тит. Лив. Истор. кн. Зв, гл. 16, 17; Страбона Геогр., кн. 12; Птол. Геогр., кн. 5, гл. 5. 6. 7; Бошарт. Geogr. Sac., стр. 195; Всеобщ. Истр., ч. 1. стр. 375. — Издат.)
[159] Код. Феод, кн. 10, тит. 6 de Grege Dominico. Годефруа собрал все сведения какие имелись в древности о каппадокийских лошадях. Одна из лучших пород, пальмацианская, была конфискована у одного бунтовщика, поместья которого находились почти в шестнадцати милях от Тианы, неподалеку от большой дороги, соединявшей Константинополь с Антиохией.
[160] Юстиниан (Новел. 30) подчинил провинцию графа Каппадокийского непосредственной власти любимого евнуха, заведовавшего священной опочивальней.
[161] Код. Феод, кн. 6, тит. 30, зак. 4 и сл.
[162] Пансирол. стр. 102 — 136. Внешность этой дворцовой стражи описана в латинской поэме Кориппа de Laudibus lustin, кн. 3. 157 — 179, стр. 319 — 420 в приложении к Hist. Bysantin. Rom. 177.
[163] Аммиан Марцеллин, несший такую службу в течение многих лет, получил только ранг протектора. Первые десять из этих почетных воинов были Clarissimi.
[164] Ксенофонт, Киропедия кн. 8. Бриссон de Regno Persico, кн. 1. № 190. стр. 264. Императоры с удовольствием усвоили эту персидскую метафору.
[165] Касательно Agentes in Rebus см. Аммиана. кн. 15. гл. 3; кн. 16, гл. 5; кн. 22, гл. 7; и интересные примечания Валуа. Код Феод, кн. 6, тит. 27-29. Из всех мест, собранных в комментарии Годефруа, самое замечательное то, которое взято из речи Либания касательно смерти Юлиана.
[166] Пандекты (кн. 48, тит. 18) содержат в себе мнения самых знаменитых юристов касательно пытки. Они строго ограничивают ее рабами, и сам Ульпиан признает что Res est fragilis, et periculosa, et quae veritatem tallat.
[167] Во время заговора Пиэона против Нерона только одна Эпихарида (libertina mulier) была подвергнута пытке, остальные были intacti tormentis. Было бы излишне приводить более слабые примеры, и было бы нелегко отыскать более сильные. Тацит. Анналы. XV. 57.)
[168] Dicendum... de Institutis Atheniensium, Rhodiorum, doctissimorum hominum, apud quos etiam (id quod acerbtssimum est) liberi civesque torquentur. Цицерон Partit Orat. гл. 34. Из процесса Филотаса мы знаем, каких правил держались македоняне. Диодор Сицил. кн. 17, стр. 604, Квинт Курций. кн. 6. гл. 11.
[169] Гейнецций (Element Jur. Civil, ч. 7, стр. 81) собрал в одно все эти изъятия.
[170] Определение мудрого Ульпиана (Пандекты, кн. 48, тит. 4) было приспособлено, по-видимому, скорее ко двору Каракаллы, нежели ко двору Александра Севера. См. Кодексы Феодосия и Юстиниана. Ad. teg lulian. majestatis.
[171] Аркадий Харизий был самый старый из юрисконсультов, цитируемых в Пандектах для оправдания всеобщего употребления пытки во всех государственных преступлениях; но этот тиранический принцип, допускаемый Аммианом (кн. 19, гл. 12) с самым почтительным ужасом, подтверждается многими законами преемников Константина. См. Код. Феод. кн. 9. тит. 35. In majestatis crimine omnibus aequa est conditio.
[172] Монтескье, Esprit des Loix, кн. 12, гл. 13.
[173] Юм (Essays, ч. 1, стр. 389) смотрел на эту важную истину с некоторым недоумением.
[174] Цикл индиктов, начало которого можно отнести к царствованию Констанция или, может быть, даже к царствованию его отца Константина, вошел в употребление у папского правительства, но оно весьма основательно перенесло начало года на 1-е января См. lArt de Verifier les Dates, стр. 11 и Dictionnaire Raison. de la Diplomatique, ч. 2, стр. 25; эта два тщательно составленные трактата вышли из мастерской бенедиктинцев. (Не Константину, как кажется следует приписывать введение индикта, который уже существовал до того времени, когда он был признан в Риме августом; доказательством этого служит тот факт, что он сложил его с города Отена. Он не решился бы вводить столь обременительный налог в то время когда он был еще цезарем и старался приобресть народную любовь. И Аврелий Виктор, и Лактанций утверждают, что творцом этого деспотического учреждения был Диоклетиан. Авр. Викт. de Caesar., гл. 39; Лактанций, de Mort Persec. гл. 7 — Гизо) (О великодушном поступке Константина по отношению к городу Отену упоминает и Гиббон (гл. ΧIV, ч. 1, стр. 511). Он доказывает только то, что поголовный налог уже существовал в то время но не доказывает, чтобы этот налог взыскивался в более систематической и более притеснительной форме индиктов. Эту форму придал ему Константин. В lArt de Verifier les Dates введение индиктов отнесено к 313 г. по Р. Х. то есть к восьмому году царствования Константина. Клинтон с большей точностью относит его к 312 г. по Р. Х. и присовокупляет, что «индикты не были в употреблении до царствования Константина». (F. R. i, стр. 364; ii, стр. 211). — Издат.)
[175] Первые двадцать восемь титулов одиннадцатой книги Кодекса Феодосия наполнены подробными постановлениями о важном предмете налогов, но они предполагают более точное знание их основных принципов, чем то, которое мы могли бы приобрести в настоящее время
[176] Титул, в котором идет речь о декурионах (кн. 12, тит. 1), самый обширный по всем Кодексе Феодосия так как в нем не менее ста девяноста двух отдельных законов, определяющих обязанности и привилегии этого полезного класса граждан. (На декурионах лежала обязанность распределять налоги между собственниками сообразно с кадастром имений, который составляли tabularii. Эта ненавистная должность обязательно возлагалась в каждом городе на самых богатых граждан; они не получали никакого жалованья и все их вознаграждение за этот труд заключалось в том, что они освобождались от некоторых телесных наказаний в тех случаях, когда их заслуживали. Исполнение обязанностей декурионов было разорением для всех богатых людей; поэтому они старались избегать этого опасного отличия, скрывались или поступали на службу, но их усилия были тщетны: их ловили, заставляли вступать в звание декурионов и называли нечестием тот страх, который внушало им это название, — Гизо). (Следующее извлечение из замечаний Нибура об этом предмете сделает его понятным для нас. Диоклетиан придумал, а Константин дополнил систему индиктов. Доход с каждой провинции назначался целиком, и на нее налагалась уплата известной суммы, которая делилась на capita, или доли, а эти доли налагались произвольным образом иногда по нескольку на одного человека, а иногда по одной на несколько лиц низшего разряда. Их распределение лежало на обязанности декурионов. С древнейших времен каждый латинский город имел совет из ста членов. Эти члены делились на десять декурий, откуда и произошло название декурионов, которые соответствуют нашим теперешним членам городских советов. Это было собрание обывателей, из которых каждый был представителем целого класса граждан, и все они составляли местную администрацию. Когда на них возлагалось распределение индиктов, они избирали для этого самых богатых людей, которые были лично ответственны за сбор денег. Если они не были в состоянии внести всего, что следовало, их подвергали пытке, а они в свою очередь могли употреблять такие же средства для вымогательства денег от плательщиков податей. Поэтому многие предпочитали быть проданными в рабство, чем принимать на себя такую должность. Строгие законы были изданы с целью принудить их не уклоняться от должности, и были определены все дозволенные случаи изъятий. Еще в третьем столетии бремя налогов начало возбуждать восстания, а впоследствии было причиной крестьянской войны багаудов, которая приводила в такое удивление французских антиквариев. Лекции Нибура о римской истории, ч. 1, стр. 120; ч. 3, стр. 301, 331 — Издат.)
[177] Habemus enim et hominum numerum qui deiati sunt, et agrum modum. Евмений in Panegyr. Uet, VIII, 6. См. Код. Феод, кн. 13, тит. 10, 11, с комментарием Годефруа.
[178] Siquis sacrilega vitem falce succiderit aut feracium ramorum foetus hebetaverit, quo declinet fidem censuum, et mentiatur callide paupertatis ingenium, mox detectus capitale subibit ехitium, et bona ejus in fisci jura migrabunt. Код. Феод. кн. 13, тит. 11, зак. 1. Хотя в этом законе заметна намеренная неясность, он все-таки достаточно ясен, чтобы доказать строгость взысканий и чрезмерность наказаний.
[179] Плиний перестал бы удивляться Equidem miror P. R. victis gentibus argentum semper imperitasse, non aurum. Ham. Ист., ХХХIII, 15.
[180] Эти продукты перевозились не на счет владельцев. В провинциях, лежавших у берега моря или вблизи от судоходных рек, были организованы компании лодочников и судохозяев, обязанных заниматься этой перевозкой и доставлять на свой счет нужные для этого средства. В вознаграждение за это они были или вполне или частично освобождены от индиктов и от других налогов. Они пользовались некоторыми привилегиями, которые вместе с их обязанностями были определены особыми уставами. (Код. Феод кн. 13. тит. 5-9.) Перевозка сухим путем производилась таким же образом, через посредство привилегированной компании, называвшейся Bastaga; ее члены назывались bastagarii Код. Феод, кн. 8. тит. 5. — Гизо) (Слово Bastaga было латинизированной формой греческого Bastaga — ноша, происходящего от bastadzein, носить. Римляне впоследствии произвели отсюда Basta или Bastum, которое они употребляли вместо своего старинного слова clitella, или вьючное седло. — Издат.)
[181] Были приняты некоторые меры предосторожности (см. Код Феод. кн. 11, тит. 2 и Код Юстин., кн. 10, тит. 27. зак. 1-3), чтобы удерживать чиновников от злоупотребления их властью как при взыскании, так и при покупках хлеба, но тот, кто был достаточно образован, чтобы быть в состоянии читать речи Цицерона против Верреса (III, de Frumento), мог ознакомиться со всеми способами притеснений в весе, в цене, в достоинстве и перевозке продуктов. Во всяком случае, корыстолюбие необразованного губернатора могло восполнять его незнакомство с прежними приемами и с прежними примерами.
[182] Код Феод., кн. II. тит. 28, зак. 2, изданный 24 марта 395 г. по Р. Х. императором Гонорием только через два месяца после смерти его отца Феодосия. В этом законе говорится о пятистах двадцати восьми тысячах и сорока двух римских jugera, которые я перевел на английскую Mepy. Jugerum содержал в себе двадцать восемь тысяч восемьсот римских квадратных футов,
[183] Годефруа (Код Феод, ч. 6, стр. 166) рассуждает о поголовной подати с толком и знанием, но, объясняя слово caput, как долю или мерку собственности, он слишком безусловно отвергает всякую мысль о личном податном обложении.
[184] Quid profuerit (lulianus) anhelantibus extrema penuria Gallis, hinc maxime claret quod primitus partes eas ingressus, pro capitibus singulis tributo nomine vicenos quinos aureos reperit flagitari; discedens vero septenos tantum munera universa complentes. Аммиан, кн. 16, гл. 5.
[185] При определении каких-либо денежных ценностей в царствование Константина и его преемников нам достаточно сослаться на превосходный трактат Гривса о денарии, чтобы установить следующие руководящие правила: 1. Что римский фунт, и старый, и новый, содержит пять тысяч двести пятьдесят шесть гранов троянского веса и потому на одну двенадцатую легче английского фунта, в котором пять тысяч семьсот шестьдесят таких же гранов. 2. Что фунт золота когда-то делился на сорок восемь aurei, a в то время о котором идет речь, из него вычеканивали семьдесят две монеты, которые были мельче, но носили то же название. 3. Что пять таких aurei имели легальную стоимость фунта серебра и что, стало быть, фунт золота разменивался на четырнадцать фунтов восемь унций серебра по римскому весу, или почти на тринадцать фунтов по английскому весу. 4. Что из английского фунта серебра вычеканивается шестьдесят два шиллинга. На основании этих данных мы можем определить римский фунт золота, служащий обычным мерилом для вычисления больших сумм, в 40 фунт. стерл., а цену aureusa с небольшим в одиннадцать шиллингов.
[186]
Geryones nos esse puta monstrumque tributum,
Hic capita ut vivam, tu mihi tolle tria.

Сидон. Аполлинер., стих 13.
Репутация отца Сирмонда заставляла меня ожидать большего от его примечания (стр. 144) касательно этого замечательного места. Слова suo vei suorum nomine обнаруживают замешательство комментатора.
[187] Хотя эта цифра и может показаться слишком высокой, она извлечена из подлинных списков лиц рождающихся умирающих и врачующихся эти списки составлены по распоряжению правительства и хранятся в Controle General в Париже. По отчетам за пять лет с 1770 по 1774 г. (с включением их обоих), во всем государстве ежегодно родятся средним числом четыреста семьдесят девять тысяч шестьсот сорок девять мальчиков и четыреста сорок девять тысяч двести шестьдесят девять девочек, а всего девятьсот двадцать восемь тысяч девятьсот восемнадцать детей обоего пола. Одна французская провинция Геннегау дает девять тысяч девятьсот шесть новорожденных, а из народной переписи, ежегодно повторявшейся с 1773 по 1776 год, видно, что в Геннегау среднее число жителей двести пятьдесят семь тысяч девяносто семь. Отсюда мы можем заключить, что число ежегодных рождений обыкновенно относится ко всему населению, как один к двадцати шести и что население Французского королевства состоит из двадцати четырех миллионов ста пятидесяти одной тысячи восьмисот шестидесяти восьми человек обоего пола и всякого возраста. Если же мы ограничимся более умеренной пропорцией одного к двадцати пяти, то вся масса населения будет состоять из двадцати трех миллионов двухсот двадцати двух тысяч девятисот пятидесяти человек. Благодаря тщательным исследованиям французского правительства (которым и мы должны бы были подражать), мы можем надеяться на приобретение еще более точных сведений об этом важном предмете.
[188] Код Феод, кн. 5; тит. 9-11. Код Юстин, кн. 11. тит 53. Cotoni appellantur, qui coriditionem debent qenitali solo, propter agriculturam sub dominio possessorum. Августин, de Civitate Dei, кн. 10, гл. 1.
[189] Древняя юрисдикция столицы эдуев Отена (Aug ustodunum) в Бургундии обнимала соседнюю территорию Heвepca (Noviodunum.) См. Анвилля Notice de lAncienne Gaule, стр. 491. Епископство Отенское состоит теперь из шестисот десяти приходов, а Неверское из ста шестидесяти. Если мы возьмем списки рождений за Одиннадцать лет в четырехстах семидесяти шести приходах той же провинции Бургундии и умножим число рождений по умеренной пропорции одного к двадцати пяти (см. Мессанса Recherches sur la Population, стр. 142). то мы найдем среднюю цифру населения каждого прихода в шестьсот шестьдесят шесть человек: если же мы снова умножим это число на семьсот семьдесят приходов Неверского и Отенского епископств, то мы получим сумму пятисот пяти тысяч ста двадцати человек для всей страны, которой когда-то владели эдуи.
[190] Мы можем к этому прибавить триста одну тысячу семьсот пятьдесят жителей в епископствах Шалонском (Cabillonum) и Масонском (Matisco). так как в первом из них было двести приходов, а во втором двести шестьдесят. Эта прибавка территории оправдывается следующими весьма правдоподобными соображениями. 1. Шалон и Масон, без сомнения, первоначально принадлежали к юрисдикции эдуев. См. Анвилля Notice, стр. 187-443. 2. В Notitia Галлии они называются не Civitates, а просто Castra. 3. Они, как кажется, не были местопребываниями епископов до пятого или шестого столетия Однако у Евмения (Panegyr. Vet VIII. 7) есть одно место, которое решительно не дозволяет мне допустить, чтобы в царствование Константина территория эдуев пролегала по красивым берегам судоходной Саоны.
[191] Евмений in Panegyr. Vet, VIII, 11.
[192] Аббат дю-Бо, Hist. Critique de la Monarchie Francaise, ч. 1, стр. 121.
[193] См. Код. Феод., кн. 13. тит. 1 и 4.
[194] Император Феодосий отказался в изданном им законе от этой постыдной отрасли дохода (Годефруа ad Cod. Theod., кн. 13, тит. 1), но прежде чем это сделать, он обеспечил для себя пополнение этого дефицита. Один богатый патриций, по имени Флорентий, возмущенный законным разрешением такого промысла, обратился с представлениями к императору и, чтобы склонить его к отмене такого разрешения предложил ему свои собственные поместья в возмещение убыли доходов. Император имел низость принять его предложение. — Гизо.
[195] Зосим, кн. 2. стр. 115. В жалобах Зосима, как кажется, было столько же раздражительности и предубеждения столько в тщательно обработанной защите Константина усердным доктором Говеллем. History of the World, ч. 2, стр. 20.
[196] Код. Феод., кн. 11. тит. 7, зак. 3.
[197] Этот обычай был более древен; римляне заимствовали его из Греции. Кому не знакома знаменитая речь Демосфена по поводу золотого венка, который ему хотели поднести его сограждане, которого хотел его лишить Эсхин? — Гизо.
[198] См. Липсия de Magnitud. Romana. кн. 2, гл. 9. Испанская провинция Таррагона поднесла императору Клавдию золотой венок весом в семьсот фунтов, а Галлия поднесла ему другой венок в девятьсот фунтов. Я здесь придерживался основательной поправки Липсия.
[199] Код Феод. кн. 12, тит. 13. Сенаторы считались освобожденными от взноса Aurum Coronarium, но Auri Oblatio, которое от них требовалось, было совершенно такого же рода.
[200] Великий Феодосий в своих разумных советах сыну (Клавдиан in 4 consulatu Honorii, 214 и сл.) определяет различие между положением римского монарха и положением парфянского. Одному была необходима добродетель, а другому было достаточно его происхождения