ВВЕДЕНИЕ

Среди источников греческой истории есть много памятников, гораздо более привлекательных для исследования, но едва ли есть более требующий его, чем сочинение Диодора. Почти нет ни одного факта на всем протяжении истории Греции, для выяснения которого в той или другой мере не имеет значения Диодор, хотя для большинства Фактов мы имеем более ценные свидетельства. Диодор важен тем, что без него нельзя обойтись нигде. И не смотря на это, именно этот столь важный писатель исследован в далеко недостаточной степени — причины этому лежат в общем ходе научной разработки древней литературы, и здесь не место их касаться. Но недостаток такого Филологического и исторического изучения живо чувствуется. Предполагаемый опыт имеет целью дать некоторые подготовительные работы, необходимые для его возмещения. Основной принцип, из которого выходят эти работы, — тщательный анализ Диодора и объяснение его прежде всего из него самого, и только на втором месте из остального материала. Основной вопрос, который они себе ставят — есть выяснение состава труда Диодора и вскрытие процесса и способа его работы. Соображения, которые выяснятся из самого моего труда, показывают, как мне думается, с достаточной ясностью, что ни всевозможные рассуждения, основанные на ничем и никем не доказанной теории единого источника, ни применение этой теории к Диодору Volquardsen’ом и его последователями, не разрешили вопроса и не могут его решить. Он может быть решен только рядом частных исследований, ставящих себе задачей детальное изучение писателя глава за главой, рассматривающих каждое отдельное сведение его прежде всего самостоятельно. Единственный научный метод, из которого должно на первых шагах исходить исследование, есть тот же, который применяет филолог к изучению Фукидида, Софокла, Платона, причем, конечно, именно в силу основных требований этого метода, исследователь ни на минуту не упускает из виду индивидуальных особенностей писателя и эпохи[1].
Из этого моего основного взгляда на необходимый характер подлежащих выполнению подготовительных работ к решению Диодоровского вопроса, вопроса, который, как мне кажется, имеет свое значение для решения столь важного вопроса о характере научной работы в древности вообще, вытекает и тот характер последовательного комментария, который я придал своему труду. Всякие общие соображения, вроде тех в высшей степени замечательных и глубоко поучительных гипотез, которые предложены в недавнее время Ed. Meyer’ом[2], могут быть обоснованы только путем такого тщательного частного анализа. Я и старался, по возможности, воздерживаться от них, хотя само собой понятно, что некоторый общий взгляд на Диодора и его способ работы не мог не быть у меня — без такого общего взгляда едва ли возможна какая бы то ни была научная работа. Я не могу и не хочу скрывать, что при самом процессе своего исследования я исходил из того убеждения, что литературная работа в древности в общем происходила тем же путем, что и теперь; что Диодор не переписчик, а писатель; что он обладает значительным образованием и эрудицией; что мы не имеем права не верить ему, пока не докажем, что он в том или другом случае сказал неправду. Надеюсь, что мне удалось все таки достигнуть значительной степени объективности, что я клал в основание своих выводов только то, что доказано.
В последнее время появилось несколько трудов по греческой историографии, с большой добросовестностью сообщающих все те основные выводы и контроверзы, которые относятся к Диодору. Укажу только на труды Wachsmuht’а[3] и Max Budinger’а[4]. Это избавляет меня от необходимости излагать историю Диодоровского вопроса. Входить в полемику с общей точки зрения я не имею ни нужды ни права по самому характеру своего труда; не могу не выразить сожаления о том, что мне слишком часто приходилось полемизировать по частным вопросам. Здесь я желаю указать только на некоторые положения, которые я считаю нужным предпослать своему труду, так как в нем самом они не могли быть ближе обоснованы по характеру тех частей сочинения Диодора, которых я касался.
Все наши рассуждения о Диодоре и его способе пользования источниками были все время неопределенным уравнением с двумя неизвестными: неизвестен источник, которым пользовался наш писатель, неизвестен способ, которым он им пользовался. К счастью, нам дана возможность в одном случае одно из этих неизвестных устранить; задача, конечно, упростится. Я говорю о сравнении отрывка из Агатархида, посвященного описанию Чермного моря, с соответствующим отрывком Диодора. Именно в целях уяснения способа работы Диодора мы и предпримем сравнение этих двух текстов, ограничившись при этом только теми частями обоих, где их соответствие представляется несомненным. Все те части, которые приводятся в соответствие учеными[5] на основании более или менее достоверных гипотез, должны нами быть оставлены в стороне — мы не имеем права вводить новых неизвестных. И без того Агатархид, строго говоря, для нас все таки x. Мы имеем не Агатархида, а эксцерпт, сделанный из него Фотием (cod. 250. Biblioth. Bekk. pag 441 sqq. Müller G G. M. I pag. Ill sqq.) — эксцерпт, несомненно, сделанный очень толково, вероятно и очень подробно, но все таки эксцерпт. Только случаи прямого противоречия между Фотием и Диодором могут иметь доказательную силу; если мы у Диодора находим что нибудь такое, чего нет у Фотия, или vice versa, то это ничего не будет доказывать — мы не знаем, что выпустил из своего оригинала эксцерптор.
Прежде всего мы должны признать за Факт, что Diod. III. 12-48 и Phot. cod. 250 представляют собой два в высшей степени близкие, в одной и той же последовательности излагающие свою тему текста. Это было бы ясно и без данного Schönle[6]) сопоставления. Сходство касается не только содержания, но самым несомненным образом и Формы; Диодор и Фотий — оба рассказывают одно и то же, своими словами, близко держась подлинника; переписывать подлинник, конечно, не стал бы ни тот ни другой.
Посмотрим, что говорит о своем источнике Диодор.
III, 11. Диодор оканчивает описание западной части страны Эфиопов и указывает на те источники, которыми он пользовался, не будет пользоваться. Есть целый ряд источников, которые он знает, но большинство из них говорит неправду. Диодор лично был в Египте; там он беседовал со жрецами, встречался с послами, которые приходили из Эфиопии; у них он расспрашивал — ϰαὶ τοὺς λόγους τῶν ἱστοριϰῶν ἐξελεγξαντες, τοῖς μάλιστα συμφωνοῦσιν ἀϰόλουθον τὴν ἀναγραφὴν πεποιήμεθα [и проверив рассказы историков, мы составили наше сообщение, наиболее полно соответствующее согласованному мнению]. Диодор прямо и откровенно говорит, что никаких притязаний на оригинальность он не заявляет[7]; по рассказам яфецов и послов он составил свой рассказ, он только проверил изложение историков и дал из них то, которое наиболее соответствовало этим собранным им сведениям. Более скромного признания трудно ждать — и если Диодор заявляет при этом, что пользовался Агатархидом Книдским и Артемидором Эфесским в большей части того, что он раньше излагал, то мы не имеем никакого основания не верить ему. Это ясно и из другой ссылки Диодора (I. 41. 4). Дав целый ряд указаний на различные объяснения разлития Нила, Диодор переходит к изложению того объяснения, которое он находит у Агатархида — ἔγγιστα δὲ τῇ ὰληθείᾳ προσελήλυθεν Ἀγαθαρχίδης ὁ Κνίδιος [ближе всех подошел к истине Агатархид Книдский]. Почему он и это должен был заимствовать из того же Агатархида, почему из него же взяты предшествующие объяснения, никто не доказал.
Но все это относится к частям, предшествующим нашему отрывку — оно только дает нам в руки некоторое указание на способ работы Диодора.
Перейдя от описания страны Эфиопов и Троглодитов к описанию τοῦ Ἀραβίου Κόλπου [Арабского залива], Диодор обещает ποιεῖσθαι τὴν ἀναγραφὴν, τὰ μὲν ἐϰ τῶν ἐν ’Αλεξάνδρείᾳ βασιλιϰῶν ὐπομνημάτων ἐξειληφότες, τὰ δὲ παρὰ τῶν αὐτοπτῶν πεπυσμενοι [записать то, что он выбрал из царских записок в Александрии и что он узнал из собственных наблюдений]. Откуда взяты у Диодора эти βασιλιϰὰ ὐπομνήματα? [царские записки] Видел ли он когда нибудь их? Вопрос, который едва ли может быть решен. Что Диодор видел отдельные документы в Александрии, на это есть указания[8], это вероятно и само по себе; человек, занятый историческим трудом, является в Александрию, само собой понятно, посещает библиотеку — почему бы ему и не видеть старых документов или, по крайней мере, издания их, почему оттуда не сделать выметок. Мы знаем, что он ту часть своего рассказа, которая, по его словам, восходит к βασιλιϰὰ ὑπομνήματα, в действительности заимствовал из Агатархида; но вспомним, что он говорил о своем способе работы над описанием Египта: он берет писателя и контролирует его по другим данным — почему бы ему не делать этого здесь? Ссылка на ὑπομνήματα едва ли заимствована из источника. Во первых, в том месте, где говорится о них, не все может быть заимствовано из Агатархида. Для того, чтобы объяснить необходимость ссылки на них, он указывает на малораспространенность сведений об этой местности и, в виде аналогии, приводит Британские острова и северные области, которые также ἥϰιστα πέπτωϰεν ὑπό τὴν ϰοινὴν ἀνθρώπων ἐπίγνωσιν [выпали из круга общих человеческих знаний] — об этих странах он расскажет тогда, когда перейдет к истории Г. Цесаря, который πάντα τὸν πρότερον ἀγνοούμενον τόπον ἐποίησε πεσεῖν εἰς σύνταξιν ἱστορίας [открыл области, которые ранее были неизвестны историческому знанию]; здесь, понятно, Диодор говорит от себя — говорит то, что сказал уже раньше почти теми же словами (V. 21.2)[9].
Во вторых, у Агатархида, судя по эксцерпту Фотия, ничего об этих ὑπομνήματα нет — точных оснований для предположения о том, что они в самом тексте писателя были, нет. Ссылок на них в другом восходящем к Агатархиду тексте нет (Strabo XVII). Наконец, указание на подобные же источники у Диодора встречаются и еще, также без соответствия с Агатархидом–Фотием.
На подобные же записки должно указывать и сведение об Аристоне, высланном одним из Птолемеев πρὸς ϰατασϰοπὴν τῆς ἕως ὠϰεανοῦ παρηϰούσης Ἀραβίας (III. 42. 1) [исследовать берега Аравии вплоть до океана] — место, очевидно стоящее в параллели с сообщением об Симмии, которого Птолемей III выслал ϰατασϰεψόμενον τὴν χώραν (III. 18. 4) [чтобы исследовать страну]. Кто знает о таком исследовании берега, предполагает и существование какого–нибудь следа этих исследований. Замечательно однако, что у Агатархида вообще соответствующий passus отсутствует и речи об Аристоне нет — а она, конечно, могла бы быть и без упоминания об основанном им алтаре, точно также как миссия Аристона не упоминается у Страбона (XVI стр.776), хотя он, ссылаясь на Артемидора, говорит о городе Поссейдеоне.
Что касается Симмия, то и здесь ни у Фотия ни у Страбона (Артемидора) о нем и об его исследовании нет ни слова, но за то сам Диодор прибегает здесь к ссылке на него. Ссылка эта, однако, совершенно особого характера. Диодор вовсе не утверждает, что Агатархид рассказал о том, что Симмий был послан и послан Птолемеем, которого он другом был, на разведки, что он имел все средства, что Агатархид излагал то, что он у него читал, по Симмию — Агатархид только дает свое одобрение изложению — докладу Симмия. Диодор дальнейшее приводит, как сообщение этого Симмия. Правда, что дальнейшее совпадает с тем, что говорит Агатархид, но это вовсе не исключает того, что Диодор действительно заглянул в доклад Симмия, что он знает о нем. Какой бы смысл имела иначе ссылка на Агатархида именно здесь? Я вовсе не утверждаю, что Диодор Симмия и излагал; но почему не может быть верно, что он выметил себе из него курьез и обрадовался тому, что Агатархид его признает верным.
Если мы еще прибавим, что самый порядок изложения не вполне совпадает с тем, который мы имеем у Фотия, то наша уверенность возрастет. Диодор точно также, как и Фотий, говорит о том, что часть Ихтиофагов не пьет совсем жидкостей — и рассуждает об этом почти теми же словами, как и Фотий. Затем Фотий переходит к описанию ἀπάθεια [отсутствия чувствительности] Ихтиофагов — и тоже делает и Диодор; но тут он отступает от Фотия и дает волю своему удивлению. Для того, однако, чтобы читатель верил тому, что он сообщает, он и сообщает о своих источниках и, помимо уже указанного Симмия говорит о купцах, приходящих из страны Ихтиофагов. Самое, это чувство необходимости подтвердить свои сообщения здесь едва ли не вытекает из собственного желания Диодора — Фотий обыкновенно не сдерживает своего удивления (ср. Bibl. cod. 250 pag. 450 a. 9. 451a. 33. 4) — , и как отступление Диодор его и чувствует. Отдел начинается словами… ἀπαθείᾳ τοσοῦτον ὑπερβάλλουσι πάντας, ὡστε μὴ ῥαδιως πιστευθῆναι… [отсутствием чувствительности они настолько превосходят всех людей, что нелегко поверить], но верить все таки следует, ибо это подтверждает Симмий: φησἰν οὖν τὸ τῶν ἀπαθῶν Αἰθιόπων ἔθνος τὸ σύνολον ποτῷ μὴ χρῆσθαι, μηδε τὴν φύσιν αὐτῶν ἐπιζητεῖν διὰ τὰς προιειρημένας αἰτίας [он говорит, что народ "бесчувственных" эфиопов не использует каких–либо напитков и что их природа не требуют этого по причинам, указанным выше] — это повторение известия об отношении Ихтиофагов к напиткам, повторение логически неправильное — ибо к ἀπάθεια оно не относится — производит полное впечатление отступления, действительно пришедшего извне[10].
Таковы прямые свидетельства Диодора. Они говорят о том, что Диодор имел под рукой — тогда ли когда писал, или вообще когда нибудь — , помимо Агатархида, и рассказы очевидцев и кое–какие документы; мы видели, что отрицать этих сведений нельзя[11].
Что Диодор был в Александрии, он говорит неоднократно; неоднократно он сообщает и о тон, что он там видел; во всяком случае в одном месте он скромно молчит о своей автопсии там, где он, пожалуй, и мог видеть описываемый предмет. Агатархид говорит о размерах змей и заявляет, что наибольшая, которую ему приходилось видеть, имела 30 локтей (456 a 15 sqq.). Если Миллер a. 1. выражает сомнение в том, что он ее мог видеть, то это хронологически вполне основательно. Между Птолемеем II и Агатархидом промежуток времени слишком велик. Но оказывается, что и Артемидор видел и даже измерил эту змею (Strabo 776). Вероятно было бы предположение, что видели и измеряли не живую змею, а чучело — но Агатархид несомненно описывает живого зверя. Тогда единственным исходом будет предположить: это не та змея, о которой говорит Диодор. Дело однако в том, что все то, что рассказывает Диодор об охоте на животное и о царе Птолемее, совершенно отсутствует у Фотия; не вероятно ли тогда будет, что Диодор внес в свое изложение чуждый основному источнику рассказ и спутал таким образом хронологию. Само по себе, конечно, возможно, что Агатархид, взявши из источника рассказ, взял из него и свидетельство об автопсии, что он не видела зверя; но тогда мы должны были бы обвинять его в крайней неловкости — ведь каждый мог уличить его[12].
Обратим теперь внимание на то, что рассказ о том, как царь получил змею и как добыта была эта змея, должен в конце концов восходить к докладу, сделанному царю — и нечто похожее на те же βασιλιϰὰ ὑπομνήματα выяснится в конце концов.
Прямая ссылка на Агатархида встречается еще раз — и этот случай для нас имеет большое значение. Говоря об особенностях солнца в Эфиопии, Диодор прибавляет: δοϰεῖν τοῖς ὁρῶσι ϰαιναῖς ἀϰτὶσι φῳτίζειν τὸν ϰόσμον οὐϰ ἔλλαττον. ὡρῶν δυοῖν. ὡς δ’ Ἀγαθαρχίδης ὁ Κνίδιος ἀνέγραψε, τριῶν (cp. Phot. Bibl. cod. 250 pag. 460 a. 6) [оно, как кажется наблюдателю, освещает всю вселенную странного вида лучами не менее двух, или, как записал Агатархид Книдский, в течение трех часов]. Весь passus [пассаж] заимствован из Агатархида — сходство поражает; и все таки Диодор очевиднейшим образом сделал вставку, значит имел кого то под руками — кого, я не знаю: у Страбона соответствующего passus’a нет[13].
Наиболее затруднений вызывает следующая ссылка Диодора (III. 41. 1): Ἀπὸ δὲ τούτων τῶν τόπων τὸν μἐν ἀπὸ Πτολεμαίδος παράπλουν ἕως τῶν Ταύρων ἀϰρωτηρίων προειρήϰαμεν ὅτε Πτολεμαίου τῆν τῶν ἐλεφάντων θήραν ἀπηγγείλαμεν [От этих мест, путь от Птолемаиды до оконечностей Тавра, мы уже описали, когда говорили о птолемеевой охоте на слонов]. Что место вызывает сомнение, нельзя скрыть — параллельные места говорят о границе, проходящей через Птолемаиду и Таврские горы, не от Птолемаиды до Таврских гор. Да и простая логика говорит в пользу этого — ἀπὸ τούτων τῶν τόπων [от этих мест] не допускает дальнейшего ἀπὸ Πτολεμαίδοç [от Птолемаиды]; но самое ἀπὸ τούτων τῶν τόπων вполне логично и основательно; выбрасывать здесь ἀπὸ в виду того, что его нет у Фотия — где именно потому текст не имеет полного смысла — , как это делает Müller, нет основания. В виду этого точно установить, какое место имел в виду Диодор, нельзя.
Но трудность заключается не в этом одном: фраза эта реального значения не имеет — это формула перехода, т. е. то, что меньше всего должно было бы иметь шансы быть сохраненным; а между тем и Фотий, эксцерпируя Агатархида, сохранил ее — очевидно, он ей приписывал сколько нибудь определенное значение. При нашем тексте это значение может заключаться только в указании того, что до сих пор было одно направление берега, далее другое. Только в этом может быть смысл слов Фотия: τὰ μὲν ἕως τῶν Ταύρων ϰαὶ Πτολεμαίδο; ἡρμήνεοται, τά δὲ ἀνωτέρω τούτων οὐ τὴν τοχούσαν λαμβάνει μετάβασιν [мы описали страны, простирающиеся до Тавра и Птолемаиды. Что касается стран, которые находятся над ними, достичь их не так легко], — причем надо заметить, что Фотий говорит ἑρμήνευται [описали], не προεφήϰαμεν [уже описали], как Диодор. Если бы у Агатархида все дело было в ссылке на предыдущее изложение, то мы должны были бы признаться, что Фотий сумел в высшей степени удачно скрыть смысл данного места и все таки сохранил самое место как ни маловажно оно само по себе.
У Диодора, однако, именно этого смысла нет. У него последовательность изложения является странным образом спутанной, и он кладет ударение на том, что ἀπὸ δὲ τῶν Ταύρων ἐπιστρέφει ἡ παράλιος πρὸς τάς άνατολάς [от Тавра побережье отклоняется на восток], а между тем оказывается, что это совершается именно не ἀπὸ τῶν Ταύρων [не от Тавра]. Поворот начинается раньше их — от λιμένος τοῦ προσαγορευθέντος σωτηρίας…. ἀπὸ δὲ τούτων τῶν μερῶν ἄρχεται συναγωγὴν λαμβάνειν ὁ ϰόλπος ϰαὶ τὴν ἐπιστροφὴν ἐπὶ τὰ ϰατὰ τὴν Ἀραβίαν μέρη ποιεῖσθαι [так называемой гавани спасения … от этих областей и далее залив начинает сужаться и огибает впереди лежащую Аравию]. Этого отрывка у Фотия нет — его не могло бы и быть у Агатархида. У Диодора поворот на восток начинается дважды. Гавань спасения находится непосредственно против Таврских гор — ясно, что Диодор имел два описания и не умел их отличить — и это второе описание мы имеем у Страбона (XVI. 77 a), говорящего о Σωτείρας λιμήν [гавани Спасения] (объяснение названия то же, что у Диодора, что явно доказывает, что имеются в виду одни и те же пункты, не смотря на различие имен) — μετὰ δὲ ταῦτα ἐξάλλαξις πολλὴ τῆς παραλίας ϰαὶ τοῦ ϰόλπου, τὸν γὰρ παράπλουν οὐϰ ἔτι συμβαίνειν τραχὺν εἶναι συνάπτειν τέ πως τῇ Ἀραβιᾳ [далее характер побережья сильно меняется. Путь вдоль побережья уже больше не скалист и некоторым образом примыкает к Аравии]. У Страбона о Ταῦροι [Таврах] говорится, как о находящихся дальше — , но о том, что поворот начинается после них, понятным образом не говорится.
Из этого следует: 1) Диодор помимо Агатархида имел другой источник, 2) источник Страбона (Артемидор) общ с тем, который, помимо Агатархида, имел Диодор, 3) источник Страбона, пользовавшийся Агатархидом, имел и другие сведения.
Диодор пользовался своим источником крайне необдуманно, он пересказывает из него целые обширные отрывки, переписывает даже его ссылки. О местности, простирающейся до Птолемаиды и Таврских гор, он не говорил, и во вся ком случае не говорил тогда, когда говорил об охоте Птолемея, о которой он и вообще не говорил. У Фотия ссылки на эту охоту нет — она и не имела бы смысла здесь: я старался показать, что смысл ссылки Агатархида совершенно другой. Но, с другой стороны, я охотно допускаю вместе с Müller’ом[14], что Агатархид говорил об этих и некоторых других вещах в начале первой книги: Диодор вспомнил об этом и ввел quasi–ученую цитату, забыв, что она вносит в его изложение противоречие. Само по себе возможно, что в первоначальных набросках у Диодора в своем месте действительно было указано на эту охоту — иначе трудно было бы объяснить его выражение ό Πτολεμαῖος ό περὶ τὴν θήραν τῶν ἐλεφάντων φιλοτιμηθεὶς [Птолемей был страстным любителем охоты на слонов]; трудно также объяснить, почему он, столь пристрастный к курьезам и основанным на них риторическим lumina, выпустил в изложении Агатархида рассказ о том, как Птолемей убеждал охотников за слонами отказаться от этого занятия (Phot. Bibl. cod. 250 pag. 453 a 15 sqq.). При окончательной обработке он мог выпустить остальное.
Укажу еще на те отдельные случайные заметки, которые указывают на самостоятельность — конечно, сравнительную — Диодора. Так, говоря о странах, страдавших от различных животных, Диодор прибавляет к тем, которых он находит у Агатархида и которые есть у Фотия., указание на стимфалийских птиц[15] (III. 30. 4), прогнанных Гераклом — τῶν ὑπὲρ τῆς ἀθανασίας ἄθλων ἓνα ϰαθαριθμούμενον [один из подвигов, которые Геракл совершил для того, чтобы завоевать себе бессмертие], чем ясно указывает на додекатл и с тем вместе и на свой об нем рассказ — IV. 13. 2; он воспользовался заготовленными для него материалами.
Далее не лишен значения целый ряд приводимых Диодором сравнений, отсутствующих у Фотия. Говоря о Набатейцах — весь отрывок целиком отсутствует у Фотия и есть у Артемидора (Str. 777), причем включает в себя уже отмеченную ссылку на Александрийских царей — Диодор приводит в сравнение τὰς ἀγριότητας ϰαὶ παρανομίας τῶν ἐν τῷ πόντῳ Ταύρων (III 43. 5) [дикость и беззаконие тавров на море]; о жестокости Тавров Диодор знал уже из материалов, собранных им для следующей книги (IV. 47. 3); о грабежах Понтийских Тавров он говорил впоследствии (XX. 25.2). Далее, говоря о заливе, следующем за страной Тамуденов и островах, лежащих в нем, он заявляет, что они имеют τὴν πρόσοψιν… ὁμοίαν ταῖς ϰαλουμέναις Ἐχινάσι νήσοις [внешний вид, очень похожий на Эхинадские острова] — а этого сравнения не приводят ни Страбон ни Фотий. Далее, он точно также сравнивает прибрежные скалы с пирамидами — παραπλήσιον φαντασίαν ἀποτελοῦντα ταῖς ϰατὰ Αἴγυπτον πυραμίσιν (III. 45. 1) [они кажутся похожими на египетские пирамиды]. Наконец, говоря о гавани Χαρμούθας, он опять таки помимо и Фотия и Артемидора сравнивает ее с гаванью Карфагена, о которой он обещает поговорить в надлежащем месте. К сожалению, это обещанное описание (в 32 книге) не сохранилось, мы не можем судить об его отношении к данному месту.
Итак, мы заметили ряд мест, где Диодор приводит отсутствующие у других пользовавшихся Агатархидом писателей сравнения — отметим теперь же, что все 3 указанных сравнения сосредоточены в трех главах 43. 44. 45; только замечание о стимфалийских птицах отделено от них — , и мы не сможем уклониться от предположения, что мы здесь имеем дело не с случайностью, а с усилением влияния нового источника — и несомненно источника, видевшего описываемые места — я говорю именно только о влиянии, Диодор продолжает следовать Агатархиду.
Замечательно, однако, что именно около тех же глав начинают увеличиваться отклонения от Фотия — не противоречия, а именно отклонения, все чаще становятся такие места, которых нет у Фотия, но тем ближе становятся сходства с Артемидором, рассказ которого — в изложении Страбона — становится все обстоятельней — и это едва ли может быть случайно. Не случайно мы заметим в данных же главах ряд общих у Страбона и Диодора и пропусков и дополнений сравнительно с Фотием; быть может, еще более замечателен случай совместного отступления от него — и не в фактах, а именно в литературной обработке их, в расположении материала. Говоря о стране Тамуденов, Фотий располагает входящие в нее местности следующим образом: 1) αἰγιαλὸς λιθώδης [каменистый берег], лишенный гаваней и μετὰ ταῦτα οὐϰ εὐθὺς ἐφεξῆς ἀλλὰ μεθ᾿ ἕτερά τινα 2) αἰγαλὸς ϰάθυδρος τὸ προσαγορευόμενον Λαιμὀν ὄρος. [после этих мест, но не сразу лежит некий другой (2) богатый водой берег и гора, называемая Лаймон] У Диодора факты те же, очень часто слова те же (чтобы дать один пример, вместо многих, который покажет, каково отношение текстов: Phot. Bibl. cod. 250 pag. 457 b. 28 sqq. — οὐ γὰρ ἔστιν οὐ λιμὴν εὔορμος οὐ σάλος ἐπ᾿ ἀγϰύρας, οὐ ϰόλπος ἐπὶ σϰέπης, οὐ χηλῆς ἐντύπωμα, ἀναγϰαία ϰαταφυγή, τὸν ναυτίλον δεχόμενον [Здесь нет порта, где можно было бы стать на причал, нет места, где можно было бы бросить якорь, ни залива, где можно укрыться, ни волноломов, где моряки могли бы найти приют в чрезвычайной ситуации]. Диод. III. 44. 4. οὔτε γὰρ λιμὴν οὔτε σάλος ἐπ᾿ ἀγϰύρας ὑπόϰειται τοῖς ναυτίλοις, οὔτε χηλὴ, δυναμενη τοῖς ἀπορουμένοις τῶν πλεόντων τὴν ἀναγϰαίαν ὐπόδυσιν παρασχέσθαι) [нет ни гавани, ни рейда, где моряки могли бы стать на якорь, ни естественного волнореза, который бы в чрезвычайных ситуациях обеспечил укрытием терпящих бедствие моряков], а между тем порядок иной: 1) αἰγιαλὸς ϰρημνώδης [отвесный берег] (= λιθώδης [каменистый] Фотия), которому παροιϰείται 2) ὄρος [предлежит 2) гора]. Все это страна Тамуденов, как и у Фотия, и только затем 3) αἰγιαλὸς ϰάθυδρος [богатый водой берег]. Это изменение порядка при тождестве выражений не может не останавливать нас, но еще более остановит оно наше внимание, когда мы заметим, что и у Страбона порядок тот же — , имеющий у него однако другой смысл и логическое основание: 1) αἰγιαλὸς λιθώδης, 2) ϰαὶ μετὰ τοῦτον τραχεῖα ϰαὶ δυσπαρόπλευστος… παραλία σπάνει λιμένων ϰαὶ ἀγϰυροβολιών. Ὄρος γὰρ παρατείνει τραχὺ ϰαὶ ὑψηλόν, 3) ὑπώρεια σπιλαδώδης [1) каменистый берег, 2) и далее суровое побережье, плавание вдоль которого трудно из–за недостатка гаваней и якорных стоянок. Ибо вдоль него тянется обрывистая и высокая гора, 3) с крутой подошвой]. Это γὰρ [ибо] при ὄρος [гора] и приравнивает Страбона (Артемидора) к Диодору. Едва ли мы можем в этом случае отказаться от предположения о влиянии Артемидора на нашего автора; он эксцерпировал, конечно, Агатархида, но имеет постоянно под рукой Артемидора — и внушительное γὰρ [ибо] последнего настолько импонировало ему, что он совершенно невольно изменил свое расположение заимствованных из Агатархида частей описания.
В том же отношении замечателен и тот факт, что Диодор повсюду употребляет имена, между тем как Фотий это делает далеко не последовательно; — вместо них у него часто встречаются описания, которых, понятно, всего охотней старался бы избегать стремящийся к краткости эксцерптор. Приведу несколько примеров: Диодор III. 21. 1 говорит о Хелонофагах, Фотий (451 a. 27) рассказывает о них то же, что Диодор, но имени не дает. Точно также Диодор III. 23. 1. называет Ридзофагов, между тем как Фотий (451 b. 38) этого имени не дает; у Диодора III. 24. 1. мы встречаем имя Сперматофагов — Фотий говорит об οἱ τὰ σπέρματα σιτούμενοι (452 a 13) [питающихся семенами]. Быть может, еще поучительней то, как называют оба писателя тех из Троглодитов, которые живут охотой на слонов. Фотий называет их οἱ ἐϰ τῆς τῶν ἐλεφάντων θήρας τὸν βίον ποιοῦνται (452 b. 9) [добывающими средства к существованию охотой на слонов] или ἐλεφαντοθῆραι (452 b. 24) [охотниками на слонов] или, наконец, ἐλεφαντοφάγοι (452 b. 35) [слоноедами] — Диодор дает им название Ἐλεφαντομάχοι (III. 26.1) [слоноборцев]. Очевидно, у Агатархида не было имен, а там даже, где они были, они имели значение не собственных, а нарицательных. Другое дело было уже у Артемидора — у него мы встречаем уже имена и в том по большей части виде, как у Диодора. У него мы находим и Хелонофагов (773) и Сперматофагов и Ридзофагов (771). Правда, он называет охотников за слонами, как Агатархид (Фотий), Элефантофагами, но он называет всех таким образом — у Агатархида, как мы видели, три названия. И здесь у него получилось имя. Очевидно, и здесь мы будем иметь влияние Артемидора на Диодора, очевидно также, что Диодор его не списывал. Тот же процесс выяснится из подобного же упоминания имени, на которое ссылается и Ruge[16], хотя делает не совсем правильные выводы. Фотий (452 а. 41 sq.) говорит об οἱ παρὰ τοῖς ἐγχωρίοις λεγἀμενοι ϰυνηγέται [тех, кого местные жители называют охотниками]. Тут, очевидно, в оригинале стояло имя народа. Понятно, что Диодор сообразно своей общей тенденции с особым удовольствием ухватился за это имя и передал его οἱ ϰαλούμενοι ϰυνηγοί [так называемые кинеги {охотники}]. Если Rage в этом видит доказательство того, что Диодор не пользовался Артемидором, то он совершенно не прав — никто ведь не сомневается в том, что Диодор пользовался им только passim. Дело однако в том, что здесь и вообще нет никаких оснований для выводов — противоречия с Страбоном нет; почему мы непременно в словах Страбона о γυμνητῶν ἁνδρῶν ϰατοιϰία [поселениях голых людей] должны видеть имя Γυμνῆται [гимнетов], я не знаю.
На ряд параллелей между третьей и второй книгой указал Leopoldi[17]. Особенно замечательна та из них, которая касается описания страуса. Как и Фотий (453 а. 25), Диодор говорит в надлежащем месте о Струтофагах. Имени этого Фотий не объясняет — очевидно потому, что оно и без того совершенно ясно — это те, которые питаются στρουθοί [страусами], тем более, что, как мы видели, это и не есть собственное имя. Диодор пользуется этим случаем для того, чтобы рассказать то, что он знает — но о ком? В том то и дело, что это трудно установить: τό Στρουθοφάγων γένος·ἔστι γὰρ παρ’ αὐτοῖς ὀρνέου τι γένος μεμιγμένην ἔχον τὴν φύσιν τῷ χερσαίῳ ζώῳ δι᾿ ἥν τῆς συνθέτου τέτευχε προσηγορίας [племя струтофагов: у них водится род птицы, чья природа смешалась с наземным животным, и этим объясняется составное имя, которое она носит] — какое это χερσαῖον ζῶον [наземное животное], какая это σύνθετος προσηγορία [составное имя], почему оно σύνθετος [составное] — ведь казалось бы, о στροσθοί [страусах] говорится. Затруднение объяснится, если мы обратимся к параллельному месту (II. 50. 3) οἱ ὀνομαζόμενοι στρουθοϰάμηλοι περιειλήφασι τοῖς τύποις μίγματα χηνῷν ϰαὶ ϰαμήλών [так называемые струтокамелы соединяют в себе формы гуся и верблюда] (ср. дальше χερσαῖον ἅμα φαίνεται ϰαὶ πτηνόν ἀϰολούθως τῇ προσηγορίᾳ [кажется вместе наземным и крылатым, как следует из названия]. И дальше, в самом описании, есть целый ряд черт сходных с описанием неназванного животного в ІІІ-ей книге. Это однако не значит, что Диодор прямо перенес описание второй книги в третью — он только присоединил части из него к тому, что нашел в соответствующем месте Агатархида. Это станет нам ясно, когда мы привлечем к сравнению Страбона (Артемидора) — и там говорится о струтофагах: Στρουθοφάγοι, παρ’ οῖς ὄρνεις εἰσι μέγεθος ἐλάφων ϰαθάπερ οἱ στρουθοϰάμηλοι [у струтофагов водятся птицы величиной с оленя и они как струтокамелы]. Это описание черта в черту встречается у Диодора, кроме, конечно, сравнения с στρουθοϰάμηλος — но это именно сравнение и должно было навести нашего автора на мысль прибегнуть к своему, быть может, тоже из Агатархида, хотя бы и из другого места заимствованному описанию этого животного.
В главе 35, в соответствующем Фотию месте мы напрасно стали бы искать описания Καμηλαπάρδαλις — и мы найдем этому объяснение в том, что это описание дано уже Диодором непосредственно за описанием στρουθὰς (II. 51. 1. ср. Phot. 455 b. 3 Strabo 775); с другой стороны, он не стеснялся повторить данное им же II. 50. 1. описание золота в III. 42, 5 (ср. Phot. 458 а 12 sqq) — права на выводы это нам не дает.
Относительно 22-ой главы Диодора и Müller (G. G. M. I. 141) решается заметить: quae apud Diodorum sequuntur ita sunt comparata, ut dubites num ex Agatharchide fluxerint an aliunde sint interposita [последующий рассказ Диодора построен так, что можно усомниться, происходит ли он из Агатархида, или вставлен из другого места]. Дело вовсе не в том, встречается ли соответствующее место у Фотия, а в том, что присоединение отрывка создает путаницу. Если странным и непонятным является уже переход к ἡ ϰατὰ τὴν Βαβυλωνίας παράλιος [вавилонскому побережью], — странным по содержанию, то еще более странным кажется возвращение к тому порядку изложения, который мы находим у Фотия. Διεληλυθότες δὲ περὶ τῶν παροιϰούντων τὴν ἀπὸ τῆς Βαβυλωνίας παράλιον ἕως Ἀραβίου ϰόλπου [Теперь, когда мы обсудили народы, живущие на побережье от Вавилонии до Арабского залива], (чего он, Диодор, вовсе и не сделал) περὶ τῶν ἐξῆς τούτοις ἐθνῶν διέξίμεν [мы опишем народы, которые живут рядом с ними] — оказывается, что Диодор будет описывать те племена, которые живут за населяющими побережье Вавилонии (sic!) до Арабского залива — на самом деле, однако, он этого не делает, он описывает те же племена, которых описание и перечисление мы находим у Фотия, а они живут μετὰ τοὺς Ἰχθυοφάγους [за ихтиофагами]. Не вдаваясь в полное уяснение заключающихся в тексте Диодора затруднений, мы уже на основании сказанного можем прийти к заключению, что мы имеем здесь неорганическую вставку.
Ряд мелких признаков отличия Диодора от Фотия указан E. A. Wagner’ом[18]; иные из них, пожалуй, случайны и объясняются состоянием того или другого из сравниваемых текстов, иные требуют для своего объяснения не лишенных некоторой смелости гипотез — мы можем довольствоваться вышеуказанным, чтобы прийти к достаточному в наших целях выводу, сходному в общем с установленным Wagner’ом, Rüge, Leopoldi: Агатархид (или epitome его?[19] был постоянно под руками Диодора, и его он перелагал весьма тщательно и близко — но в то же время он не забывал своих collectanea, не забывал своих личных воспоминаний о пребывании в Египте и том, что он там видел и слышал от очевидцев, не забывал заглядывать и в Артемидора — и здесь состав все же, хотя в очень незначительной мере, сложный.
Не следует однако при этом забывать и того, что Диодор здесь описывает, а не рассказывает, что он здесь не является историком и что объект его описания представляет совершенно специфический интерес, далеко не тот, который выпадает па долю историческому рассказу. Не так читаем мы и изучаем описание каких нибудь Ашантиев, как историю своей родины; не те чувства, не те знания привлекаем мы в наше чтение и изучение — не так и пишутся — конечно, не специалистами–учеными — такие сочинения. К тому же положение и в другом отношении значительно отличное. Для описания Красного моря вовсе и не было такого количества и столь различных по способу изложения, по взглядам и тенденциям писателей, как для собственно греческой истории, какая нас интересует. Аналогия должна и здесь, как всегда, применяться с крайней осторожностью — одно мы можем сказать с значительной долей уверенности: если и только что разобранная часть изложения Диодора сложна, то a potiori должны быть сложны — и значительно сложнее — те части труда Диодора, которые касаются собственно истории.
В тексте Диодора мы то и дело наталкиваемся на повторения; отчасти эти повторения бессознательны — Диодор, встретив в различных источниках сведения об одном и том же событии, принял их за различные. На многие из этих повторений мне пришлось указать в своем анализе.
Но рядом с этим есть и ряд повторений сознательных[20]; Диодор почти одними и теми же словами повторяет в иной раз далеко отстоящих частях своего сочинения целые отрывки, доходящие иной раз до довольно значительных размеров. В мою задачу не входит их объяснение, но ясно, что они в большинстве случаев должны восходить к одному и тому же непосредственному источнику. Этот непосредственный источник в далеко отстоящих частях сочинения Диодора в большинстве случаев не может быть общим источником всего изложения о трактуемых в данных частях сочинения. В одном из них он, очевидно, представляет собой неорганическую вставку — eo ipso разрушается взгляд на единство источника, которым руководится Диодор на протяжении непрерывных частей своего труда. Но на этом мы не должны остановиться. Анализ одного из случаев такого повторения дает нам материал для более важных положительных выводов.
То, что Диодор рассказывает о Набатейских арабах II. 48.6. до конца главы, почти дословно повторяется XIX. 98. Во втором месте это не может быть интерполяцией из первого, потому что дальнейшее представляет собой непосредственное продолжение XIX. 98, неразрывно с ним связанное — и того, что там рассказано, мы напрасно стали бы искать в первом месте, с другой стороны, уже сама по себе невероятна интерполяция в первом месте ко второму — трудно было бы себе вообразить, почему бы интерполятор оборвал свою вставку посредине изложения. Но это убеждение перейдет в уверенность, если мы, не ограничиваясь дословно совпадающими отрывками, разберем и ближайшие к ним. Сначала II. 48 мы имеем рассказ об обычаях арабов — рассказ этот по содержанию своему совпадает с XIX. 94. В обоих случаях Диодор рассказывает о φιλευθερία [свободолюбии] Арабов и о том способе, которым они защищаются от нападения внешних врагов. В XIX книге этот рассказ имеет свое специальное, для связи изложения важное значение. Диодор рассказывает о попытках Македонских династов овладеть Арабией — νόμιμα [обычаи] Арабов и служат объяснением неудач этих попыток.
И к той же цели стремится сокращенный рассказ второй книги. Каковы бы ни были отличия рассказов — я не признаю ни одного сколько нибудь значительного — , заключение Диодора — διόπερ οὔτ᾿ Ἀσσύριοι τὸ παλαιὸν οὔθ οἱ Μήδων ϰαὶ Περσῶν, ἔτι δὲ Μαϰεδόνων βασιλεῖς ἠδονήθησαν αὐτοὺς ϰαταδουλώσασθαι, πολλὰς μὲν ϰαὶ μεγάλας δυνάμεις ὲπ᾿ αὐτοὺς ἀγαγόντες, οὐδέποτε δὲ τὰς ἐπιβολὰς συντελέσαντες [поэтому ни древние ассирийцы, ни цари Мидии, ни персы, ни македоняне не смогли поработить их, и, хотя те вели многие великие армии против них, они никогда не довели своих попыток до успешного завершения] — доказывает, что все изложение построено на том же основании, что и изложение в XIX.
К тому же ведет и рассказ о находящейся в стране Набатейцев πέτρα ϰαθ᾿ ὑπερβολὴν ἀχυρὰ, μίαν ἀνάβύσιν ἔχουσα δἰ ἤς ϰατ᾿ ὸλίγους ἀναβαίνοντες ἀποτίθενται τὰς ἀποσϰευάς [большой скале, весьма крепкой от природы и имеющей только один всход, по которому можно взойти лишь небольшой группе, чтобы сложить там поклажу]. Какие это ἀποσϰευαί, что это за правило, по которому именно туда — не в определенном, более или менее исключительном случае, а вообще — эти ἀποσϰευαί кладутся? Дело объясняется сравнением с описанием, встречаемым нами в XIX книге: полководец Антигона Афеней напал на страну, Арабы оставили ἐπὶ τίνος πέτρας [на одной скале] имущество, жен и детей; τὸ δὲ χωρίον ὑπῆρχε μὲν ἀχυρὸν ϰαθ᾿ ὑπερβολήν [это место является чрезвычайно крепким, но без стены]. Когда затем царь вторично послал против Арабов своего сына Деметрия, то ἐς μὲν τὴν πέτραν ἀπέθεντο τὰς ἀποσϰευὰς ϰαὶ φυλαϰήν τὴν ἱϰανὴν ἐπέστησαν, οὖσης μιᾶς ἀναβάσεως χεροποιητοῦ [они собрали свое имущество на скале и поставили там достаточную стражу, причем туда был единственный искусственный вход]. Диодор и возвел этот отдельный случай в правило. Во всяком случае, безусловно, кажется мне, ясно становится, что место второй книги сознательно составлено по месту 19 книги, сокращено оно там, где сокращение нужно по смыслу — о войнах Македонян Диодор мог и не рассказывать во второй книге; сокращал он и потому, что, зная о том, что ему предстоит вернуться к тому же предмету, считал для себя удобным пока ограничиться парой слов.
Каковы были источники Диодора во второй и 19-ой книге, здесь решать не место. Несомненно одно: источник нашего места в 19‑й книге — не географический, а исторический, посвященный истории эллинов — такому источнику места во второй книге нет; во второй книге наше место вставка[21]. Уже тогда, когда он писал свою вторую книгу, Диодор знал того писателя, которым пользовался в 19. Предположение о том, что он вставил это место из 19 книги после написания и той и другой, не находит себе оправдания в тесно и полно связанном контексте[22]. А тогда сдается мне, вполне естественный вывод тот, что Диодор имел то, что называется collectanea. Конечно, у меня нет данных для того, чтобы предполагать что бы то ни было относительно способа расположения их; я, конечно, не думаю о правильно устроенных тысячах карточек, собранных неутомимым прилежанием современного ученого — но достаточно предположить, что Диодор что нибудь читал же раньше, чем сел за письменный стол, чтобы написать: «Всемирная история» том I, часть I, глава I; что он, если не из исторического интереса, то из столь распространенного уже в его время стремления к коллекционированию всякого рода курьезов, делал себе выметки и выноски, или, по крайней мере, отмечал в своих заметках что нибудь вроде: о Набатейских Арабах я могу найти сведения у Гиеронима из Кардии там то[23] — и, дойдя до Арабии, отыскал в своей библиотеке Гиеронима, нашел отмеченное место, сообразил, что оно ему еще нужно будет, и сделал свой эксцерпт.
К тому же выводу приводил меня ряд наблюдений над текстом Диодора, изложенных в настоящем труде — мне думается, что он не лишен и принципиального значения в вопросе о методе научной и литературной работы в древности. Тем не менее, я не позволяю себе его обобщать, исходя и здесь из того основного положения, которым объясняется весь характер моего труда — из мысли о необходимости изучения каждого писателя прежде всего из него самого, без всяких предвзятых идей.
«Погоня за тенями Эфора и Феопомпа», как выразился один из наиболее уважаемых и заслуженных русских исследователей в области греческой истории и историографии, часто безрезультатна сама в себе — мне слишком часто приходилось отказываться от надежды уловить эти тени; но мы должны всегда пытаться определить, что мы знаем и чего не знаем. Дело однако не только в источниках писателя, но и в нем самом, в анализе его, как строго Филологической задаче. Если тени Эфора и Феопомпа и ушли от меня, то я буду считать свой труд не бесполезным, если он будет способствовать воскрешению тени Диодора, как писателя, как одного из представителей умственной жизни древности.


[1] Свой взгляд на методологию изучения источников я изложил в своей речи «О филологическом методе изучения источников». Одесса 1898.
[2] Forschungen zur Griechischen Geschichte II.
[3] Einleitung in die alte geschichte.
[4] Die Universalhistorie im Alterthum.
[5] Wagner, Jahrb. f. Phil. 151 стр.145 сдл. 153 стр.327 слл. 155 стр.469 слл., где указана и остальная литература предмета.
[6] Diodor–Studien стр.10 слл.
[7] Что, конечно, нисколько не соответствует Агатархиду, гордо заявляющему, что (Phot. Bubl. 454 b. 30 sqq.) τῆς ὅλης οἰϰουμἐνης ἐν τέτταρσι ϰυϰλιζομένης μἐρεσιν,… τὰ πρὸς μεσημβρίαν (φορτιϰόν, φησι, τὸ ἀληθὲς) ημείς (sc. Ἐξειργάσμεθα) [Обитаемый мир заключен в четыре стороны света … мы же, говорит автор, взялись за трудную задачу описания истории народов юга].
[8] См. то, что говорит Диодор об актах переписи городского населении в Александрии в его время XVII. 52. 6. ἵεραὶ ἀναγραφαὶ [священные записи] упоминаются 1. 31. 7: об ἀναγραφαὶ жрецов Диодор говорит I. 46. 7. 8.
[9] Cp. Leopoldi. Die Agatharchide Cnidio стр.12.
[10] Не внесено ли извне в текст замечание о том, что Ихтиофаги не ходят εἰς σύλλογον πρὸς τοὺς ἀλλοεθνεῖς? [на собрания с другими народами] 18. 6 Диодор говорит φασίν, там где у Фотия стоит φησίν ὁ συγγραφεὺς [говорит автор]; очевидно Агатархид выражал свое мнение, и φασίν вставлено самим Диодором. Почему же здесь вдруг φασίν [говорят], а не φησίν [говорит] (sc. Симмий или Агатархид?).
[11] Прибавлено еще указание (III. 43. 5) на деятельность Александрийских царей, сделавших часть моря судоходной и вызвавших этим морской разбой прибрежных жителей. Мы увидим, что есть основание приписывать это место Диодору — тогда и ссылка на Александрийских царей будет иметь свое значение, как указание на источник.
[12] Некоторые следы неладного соединения есть. Странно уже самое введение. Диодор говорит о величине одной змеи, ибо одну привезли к царю, а между тем обещает он рассказать περί τῶν μεγίστων θηρίων… χομισθέντων ἔν τισι ἀγγείοις [о крупнейших зверях … доставленных в неких сосудах]. Далее некоторую странность представляет и самая последовательность изложения; начинает Диодор совместно с Агатархидом выражением недоверия — только он указывает на цифру (100 локтей) — но заканчивает — и этого рассуждения нет ни у Агатархида ни у Страбона — наоборот, полным доверием. Да и весь рассказ к тому только и ведет. Такое животное видели люди, так почему же не верить рассказ ам Эфиопов и т. д.
[13] Cp. Wagner, Jahrb. f. el. Phil. 151 стр.148;
[14] G. G. M. I стр.LXI.
[15] Cp. Leopoldi о 1. стр.2.
[16] Quaestiones Strabonianae стр.52 слл.
[17] De Agatharchide Cnidio стр.33 слл.
[18] Jahrb. f. cl. Phil. 151. стр.145 слл.
[19] Ruge о. 1. стр.66.
[20] Cp. ex. gr. Schneider, de Diodori fontibus, passim, Müllenhof Deutsche Alterthumskunde. I. 455, Π. 318, Jacoby, Rhein. Mus. 30, стр.569 сл. E. Bethe, Quaest. Diodor. mythogr. стр.36 слл. и главным образом Krumholz, Rh. Mus. 44 стр.286 слл.
[21] Krumholz о. 1. 291 сл.
[22] Порядок издания сочинения Диодора нам неизвестен. XLI. 1. не говорит ни за ни против издания Диодором всего труда вместе.
[23] Cp. Büdinger, Universalhistorie im Alterthume стр.48 пр.