Глава I. Начало ораторского искусства
Глава I. Начало ораторского искусства
§ 1
Ораторское искусство — одна из наиболее ранних потребностей общества. Как только человек сорганизовался на условиях равенства для совместных действий, тут же должны были возникать ситуации, когда проявлялось различие мнений относительно того, каким путём к той или иной цели лучше следовать и если не было вдохновенного правителя, беспрекословный авторитет которого мог навязать свою волю, тогда большинство должно было решать бежать или сражаться, убить или оставить в живых. Таким образом, различные планы и намерения должны были обсуждаться и в тех случаях, когда мнения были примерно равными, должна была одержать верх та сторона, которая могла представить своё мнение более убедительно; и таким–то образом должна была возрастать необходимость в совещательном ораторском искусстве.
У греков ораторское искусство было бессознательным; в наиболее ранних полуисторических текстах, которыми мы располагаем, красноречие было даром, ценившимся не менее высоко, чем доблесть в битве; цари и иные правители были не только «силою славны своей», но и были «вождями народа в советах……красноречивы и мудры в своих наставленьях»; силой и храбростью мог обладать каждый, но истинными лидерами должны были быть вожди совета, βουληφοροι ανδρες. Нестор, старейший по возрасту из сражавшихся, почитался среди первых за своё красноречие и в то время как Ахилл в «Илиаде» разделяет воинскую славу со многими другими, Одиссей, плодовитый в совете, является главным героем целой поэмы. Речь Феникса в IX книге «Илиады» показывает нам идеалы, на которое было направлено воспитание будущего правителя. Он говорит, как он обучал юного Ахилла, чтоб он «был бы в речах вития и делатель дел знаменитый» [1]. И Ахилл, сколько мы знаем его, оправдал это обучение. Главные герои гомеровских поэм — хорошо владеющие речью ораторы, способные и готовые разумно спорить по любому конкретному вопросу и более того опираться на общие принципы. Так Нестор часто обращается к историческим прецедентам, Феникс вводит аллегорическую иллюстрацию [2], многие ораторы ссылаются на святость закона и обычая; и хотя в первую очередь в уме держится отдельный случай, разного рода обобщения тем не менее не редки. Гомеровский муж совета в состоянии побуждать своими доводами и опровергать своего оппонента со столь естественной лёгкостью речи и резкостью обличения, которым мог бы позавидовать даже обладатель такой блестящей индивидуальности как Демосфен.
От спонтанных излияний Ахилла и его сверстников до изощрённого искусства Лисия и Демосфена лежал долгий путь через неизвестную страну и очевидно, что точный путь развития проследить невозможно; но ссылки на Гомера значимы вдвойне. Во–первых, они могут служить свидетельством того, что греческое красноречие совершенно очевидно имеет местное происхождение, так как зародыши его обнаруживаются в самых ранних летописях. Во–вторых, Гомер так благоговейно изучался не только самим афинскими ораторами, но и их непосредственными литературными предшественниками — космополитическими софистами и сицилийскими риторами, что его влияние могло быть больше, чем на первый взгляд кажется возможным.
§ 2
Тексты ораторов можно исследовать с различных точек зрения, которые можно грубо классифицировать как «литературные» и «практические», хотя и не всегда просто сохранить различие между ними. Изучение стиля афинских ораторов должно находить себе место в любом систематическом исследовании аттической прозы, но в работе подобной настоящей, которая имеет дело лишь с ораторами, такое исследование не может быть проведено со сколько–нибудь большой степенью полноты; таким образом, в то время как вполне возможно обсудить влияние Фукидида или Платона на Демосфена, здесь нет места рассмотреть, как на самого историка мог повлиять Антифон или на философа Горгий, хотя можно дать беглое указание, что такое влияние в их трудах прослеживается. Но когда, однако мы посмотрим на риторику не со стороны её литературной ценности, а как на практическое действие наша задача станет более выполнимой; в литературе масса водоворотов и встречных течений, но в ораторском искусстве, особенно в судебном, течение более равномерно. Антифон и Демосфен имеют в большой мере сходную почву для обсуждения, сходные препятствия для преодоления или же обхода; и исследование различных методов их подхода к таким проблемам может дать обоснованные и интересные результаты, которые послужат вкладом в историю «искусства убеждения». Но и здесь мы встретим трудности, ведь один из тех кого считают величайшими ораторами, Исократ, как известно, вовсе не был практиком в том смысле, в каком был Демосфен; его так называемые речи никогда не предназначались для произнесения и их сила заключается больше в их литературном стиле, чем в их практических особенностях. Есть, возможно, только один великий пункт, одинаковый для всех ораторов; они все дают нам, прямо и косвенно, неоценимые материалы для исследования афинской истории, информацию относительно как общественной и частной жизни, так и национального характера. В то время как речи перед народным собранием и на публичных судебных процессах увеличивают наши исторические знания в широком смысле, частные речи, часто имеющие дело с предметами почти тривиальными, представляют собой кладезь разнообразной информации по частным делам, сравнимый только с тем, что в последнее время извлечён из египетских папирусов.
§ 3
Может показаться, что гражданская свобода и прочное гражданское чувство обязательны в качестве почвы для роста ораторского искусства. Такое утверждение надо делать с осторожностью, так как оно не учитывает тысячи влияний, которые тут могли воздействовать; но мы не имеем образцов ораторского искусства из Афин до установления демократии и после ограничения влияния Афин в связи с распространением эллинизма при Александре ораторское искусство очень быстро пришло в упадок.
Фантазия Геродота даёт нам, в описании обсуждения дел при персидском дворе, некоторое представление о том, как он понимает то, каково было ораторское искусство наиболее раннего времени; но так как он переносит представления своей собственной страны на другую, без сколько–нибудь серьёзной попытки реализма, то такие речи имеют для нас мало ценности. Фукидид свободно вставляет речи в свою историю, но как он откровенно сознаётся, это не подлинные записи, а воображаемые реконструкции. Тем не менее, информацию о красноречии деятелей ранней эпохи демократии мы извлекаем главным образом из Фукидида.
Фемистокл оставил по себе репутацию хорошего оратора. Геродот показывает, как он обратился с речью к грекам перед битвой при Саламине [3]; Фукидид хвалит его за умение разъяснить свою политику [4], а автор псевдо-Лисиевой «Эпитафии» называет его «равно способным в речах, решениях и действиях» [5]. Кроме этих скудных замечаний и беглом упоминании о его красноречии у Цицерона [6], у нас нет ничего более раннего, чем Плутарх [7], который рассказывает нам, что с ранней юности тот проявлял интерес к практике красноречия и что он учился у софиста Мнесифила, который обучил его также науке государственного управления. Плутарх сохранил его ответ Еврибиаду, который насмехался над ним в союзном совете как над человеком без родного города — ведь Афины были эвакуированы — таким образом не имеющего права слова.
«Негодяй! Да, мы оставили дома и стены, не желая быть рабами из–за бездушных вещей, а город у нас есть, больше всех городов в Элладе, — двести триер, которые теперь стоят здесь, чтобы помогать вам, если вы хотите искать спасения; а если вы уйдёте вторично и измените нам, то сейчас же кое–кто из эллинов узнает, что афиняне приобрели и свободный город и землю не хуже той, какую потеряли» [8].
Другой фрагмент, сохранённый Плутархом, обращён к Ксерксу и выдержан в совершенно ином ключе, содержа в себе сложную метафору, которая могла быть подходящей для восточного ума.
«Речь человеческая похожа на узорчатый ковёр: как ковёр, так и речь, если их развернуть, показывают свои узоры, а если свернуть, то скрывают их и искажают» [9].
Сохранилось много и других его высказываний; все они более или менее апокрифические, как находчивый ответ одному серифянину, который намекнул на то, что своим величием Фемистокл обязан тому факту, что его город был великим. «Ты, Фемистокл никогда не стал бы знаменит, если б был серифянином» — «А ты бы не был, если б даже был афинянином» [10]. Его толкование оракула, объяснявшее «деревянные стены» как корабли, показывает человека, готового на хитрость, подобно Одиссею; и впечатление, что мы составляем о нём на основе очень незначительных данных, которыми мы обладаем, то что это человек ясный и умеющий внушать доверие в своих заявлениях, никогда не теряющийся в оправданиях и возможно скорее хороший спорщик, чем оратор.
Относительно Перикла, представляющего следующее поколение, мы имеем более ясную картину. Нам известно больше о его частной жизни и о соратниках, влиявших на его мнение. Самыми первыми его наставниками были музыканты Дамон и Пифоклид, из которых первый всю жизнь оставался близким его другом [11] и если верить Плутарху, был способен дать ему совет даже по вопросам управления государством [12]. Дружба с Анаксагором несомненно оказывала на него мощное влияние, как утверждает Платон в хорошо известном месте «Федра»: «Сколько ни есть великих искусств, все они, кроме того, нуждаются в тщательном исследовании природы вещей возвышенных. Отсюда, видимо, как–то и проистекает высокий образ мыслей и совершенство во всём. Этим и обладает Перикл кроме своей природной одарённости. Сблизившись с Анаксагором, человеком, по–моему, как раз такого склада, Перикл преисполнился познания возвышенного и постиг природу ума и мышления, о чём Анаксагор часто вёл речь; отсюда Перикл извлёк пользу и для искусства красноречия» [13]. Он также был знаком и с Зеноном Элейским, совершенным диалектиком и с великим софистом Протагором.
Плутарх рисует его, как проводившего своё время, обсуждая с Протагором вопрос, который является темой одной из тетралогий Антифона: человек в гимнасии случайно убивает другого копьём. Кто виноват? [14] В «Меморабилиях» Ксенофонта [15] мы находим его вовлечённым в софистическую дискуссию с его молодым племянником Алкивиадом, который, недавно из риторической школы, явно превосходил его в мелочно–педантичных доводах.
Фукидид вкладывает в уста Перикла три речи; хотя язык их — это язык самого историка, некоторые их мысли могут принадлежать самому государственному деятелю. Мы должны признать его высокий ум, развитый изучением философии, возвышенный образ мыслей и совершенство, о которых говорит Платон [16].
Комический поэт Эвполид рисует нам картину с другой точки зрения:
А. Когда ни пребывает он в Совете,
Встаёт такой могучий он оратор,
Такой горячий, что другим даёт три ярда форы в гонке.
В. Его успех я признаю; к тому же
Таинственные чары на его губах;
Он обольщает и один из всех
Имеет сзади что–то, словно жало у пчелы [17].
Нам известна из Фукидида степень его влияния на народ. Он не был демагогом в вульгарном смысле; народ знал его как человека честного и неподкупного. Его никогда не сдерживала непопулярность его политики; он вел народ, скорее чем подчинялся ему и следовал за ним; он мог снизить его чувства, когда они были чересчур приподняты или придать ему уверенности, когда он необоснованно впадал в уныние [18]. На пике карьеры красноречие его было более действенным, так как редко применялось; мелкие дела в собрании велись его подчинёнными; когда сам Перикл поднимался говорить, это был знак того, что будет обсуждаться дело всенародной важности и его появление порождало уверенное ожидание, что трактовка дела окажется его достойной [19]. Эпитет «олимпиец» прилагавшийся к нему первоначально саркастически, был к нему применим более, чем, возможно, предполагал его изобретатель. Его красноречие было прекрасным свидетельством его превосходного ума и высокой души, которая первой требовала, чтоб ему внимали.
Хотя мы не располагаем словесными записями его речей, некоторые из его фраз застряли в памяти летописцев. Так Эгина была для него «бельмом на глазу Пирея» — она портила вид из афинской гавани [20]; самосцы, которые очень неохотно подчинялись благам афинской цивилизации «похожи на детей, которые хотя и берут предлагаемый им кусочек, но продолжают плакать» [21]; Беотия, распавшаяся из–за внутренней междоусобицы «похожа на дубы: как дубы разбиваются один о другой, так и беотийцы сражаются друг с другом» [22]. Прекраснейшее из его сравнений, хоть возможно и не оригинальное, так как Геродот приписывает сходную фразу Гелону, когда Греция отвергла его неоценимую помощь, происходит, согласно Аристотелю из надгробной речи: «потеря юношества имеет для отечества такое же значение, как если бы из года исчезла весна» [23].
§ 4
Красноречие этих наиболее ранних государственных деятелей, хотя и знаменовавшее собой тенденцию аттического гения, было изолированным феноменом. Оно не имеет никакого отношения к развитию афинского ораторского искусства. Рассмотрим теперь два прямых влияния на него — софистику и раннюю сицилийскую риторику.
В середине V в. до н. э, когда, в свою очередь, неограниченное воображение ионийских философов оказалось не в состоянии объяснить на физическом основании загадку существования, метафизик Парменид отверг возможность точного знания, а Зенон, диалектик из Элеи, ограничил сам себя немотой вывода, что не только знание невозможно, но и даже грамматическая предикация неоправданна, ведь ты не можешь сказать, что одна вещь в то же время и другая или что подобная вещь неподобна, чем философия себя дискредитировала. Дух скептицизма охватил греческий мир и величайшие мыслители, потерпев неудачу в своих попытках открыть высочайшие истины, обратили своё внимание на практическую сторону образования. В различных городах Великой Греции появились люди высокого интеллектуального уровня, удобно классифицируемые вместе под названием «софисты» (учителя, наставники), которые, пренебрегая отвлечёнными вопросами, брались готовить разного рода наставлениями людей к тому, чтоб они могли занимать высочайшее положение в общественной жизни. Самый выдающийся из них, Протагор из Абдеры выражал своё презрение к философии следующими хорошо известными словами: «Человек есть мера всех вещей существующих, что они существуют, и не существующих, что они не существуют». Он посвятил себя изучению литературы и в особенности Гомера. Он добился огромной популярности; в ходе долгих путешествий по греческому миру, он несколько раз посетил Афины, где познакомился с Периклом. Платон, в диалоге названном его именем, даёт нам некоторое представление о том, какое влияние его личность оказывала на молодых людей в Афинах, ведь и в самом деле «софистика» была чрезвычайно популярна. Все молодые люди из хороших семей, стремившиеся к участию в политической жизни стекались слушать лекции софистов. Алкивиад, Критий и другие несомненно обязаны этому движению многими из своих политических умений и навыков.
Мораль софистики вызывала много споров. Комические поэты изображали их как главное орудие разрушения древних норм поведения. Платон, хотя и признавал их гуманистическую ценность и относился к уважением к некоторым из учителей, порицал их учение в целом. Несомненно, утверждение Протагора, что он может представить наихудшее дело наилучшим, делали его в особенности объектом нападения. Протагор давал некоторые элементарные сведения в грамматике, по–видимому, в качестве основания для логики. Его метод обучения основывался, вероятно, на примерах. В своём диалоге Платон демонстрирует, как должна обсуждаться конкретная тема: обсуждение состоит прежде всего из «мифа», затем непрерывной речи, наконец, критики поэтических цитат. Мы можем предположить, что это разумное подражание его методам. Его ученики сохраняли в памяти такие речи или резюме из них на различные темы и были таким образом довольно хорошо подготовлены к обсуждению различных тем.
Продик из Кеоса, который был, как кажется, намного моложе Протагора [24], более имел дело с моральной философией, чем с диалектическими упражнениями. Во всём своём обучении он уделял наибольшее внимание ορθοεπεια , верному употреблению слов, т. е различию в значении между словами, которые в народном языке трактовались как синонимы [25]. Такая точность могла бы восприниматься как педантизм, но так как точное употребление слов — важный элемент прозаического стиля, то его исследования заслуживают рассмотрения.
Гиппий из Элиды менее значителен. Он был готов обсуждать любой предмет под солнцем и прививал сходную бойкость своим ученикам; изобилие слов скрывало отсутствие мыслей.
§ 5
Цицерон сохранил, из Аристотеля, утверждение, что судебная риторика зародилась в Сиракузах, когда после изгнания тиранов в 465 г. до н. э. многие семьи, собственность которых была конфискована ими, попытались вернуть утраченное [26]. Несомненно Коракс, основатель риторики, учил около 466 г. и составил τεχνη — справочник принципов риторики [27]. Ему наследовал его ученик Тисий, который так же написал курс риторики, который Аристотель считал лучшим, чем курс его учителя и который был, в свою очередь, вскоре заменён ещё лучшим [28]. И Коракс и Тисий придавали огромное значение εικος (вероятность, правдоподобие), как средству убедить судей. Образец употребления этого приёма из сочинения Коракса — дело человека, обвиняемого в нападении, который отвергает обвинение и говорит: «Для вас очевидно, что я слаб телом, в то время как он силён: таким образом, в сущности невозможно, чтобы я дерзнул напасть на него». Этот довод, конечно, мог быть обращён в другую сторону обвинителем: «Обвиняемый слаб телом и поэтому никто не стал бы подозревать его в насилии». Мы обнаружим впоследствии, что εικοτα — довод очень характерный для оратора Антифона; он встречается в его судебных речах, в том числе и в тетралогиях, которые были своего рода образцовыми упражнениями. И в самом деле кажется, что он едва ли не предпочитает этот род довода истинному доказательству, даже когда доказательства имеются в наличии [29]. Тисий дал импровизацию на тему Коракса: предположим, что слабый, но храбрый человек нападает на сильного, но трусливого и затем оба лгут в суде. Трус не желает сознаваться в своей трусости и утверждает, что на него напал не один человек, а несколько. Виновник же будет доказывать, что это ложь и вновь обращаться к доводу Каракса: «Я слабый, а он сильный; я не мог напасть на него или ограбить» и так далее [30].
Анекдот об этих двух риторах демонстрирует шаткость почвы, на которую они опирались [31]. Тисий брал уроки у Коракса на условиях, что заплатит за них только если выиграет первое дело в суде. Через некоторое время Коракс стал проявлять нетерпение и наконец возбудил дело, первое, которое пришлось вести Тисию. Коракс утверждал: «Если я выиграю дело, я получу свои деньги по решению суда; если же проиграю, то потребую уплаты по контракту». «Нет», — заявил на это Тисий, — «если я выиграю, то не плачу, а если проиграю, то также не плачу». Суд отклонил иск с замечанием: «У плохой вороны и яйца плохие» [32]. И это совершенно очевидно было успехом молодого человека, который имел девять пунктов закона на своей стороне.
И хотя никаких письменных свидетельств ни от того, ни от другого не сохранилось, мы всё же можем составить представление об их методах. Они были совершенно аморальными или безморальными и извращённо–софистическими. Правдоподобие предпочиталось истине и единственной целью была победа на суде. Из метод обучения был, согласно Аристотелю «быстрым, но ненаучным» [33] и состоял в том, что ученики выучивали наизусть большое количество общих мест и стандартных доводов, подходящих ко всем видам судебных процедур. Они, как кажется, не уделяли никакого внимания стилю с литературной стороны.
§ 6
Горгий из Леонтин, современник Протагора, начал, подобно другим софистам, с положения, что ничего нельзя познать и что заниматься философией — всё равно что пахать песок. Он, как говорят, был учеником Тисия и занимал место между ранней риторикой и теми, кого обычно называют софистами. Подобно первым, он изучал ораторское искусство и учил ему, но в то время как их заботила лишь победа в спорах, он имел, подобно Протагору, широкий взгляд на обучение и по–прежнему рассматривая риторику как искусство убеждения [34], уделял художественной, артистической стороне более внимания, чем любой другой преподаватель. Он стал первым знаменитым мастером прозаического стиля.
Подобно другим софистам он переезжал из города в город, демонстрируя своё искусство и приобретая богатства, которые он щедро тратил [35]. В 427 г. он прибыл в Афины в качестве посла от родного города [36] и произвёл замечательное впечатление на своих слушателей, не только на толпу, перед которой говорил, но и на высоко образованный класс, который мог оценить его технику. Фукидид кое–чем ему обязан и поэт Антифон демонстрирует следы его влияния [37]. Нам известно о его временном проживании в Лариссе, где фессалийцы в восхищении произвели от его имени слово, которое Филострат применил, чтобы выразить его цветистый стиль [38].
Его первым трудом было, как говорят, было скептическое сочинение «О не–сущем или О природе» [39]. За ним последовало некоторое количество речей, самой знаменитой из которых была «Олимпийская», в которой подобно тому как позднее Исократ, он убеждал греков в необходимости объединения. «Погребальная речь», к которой мы ещё вернёмся, как предполагают, была составлена для Афин, но это вряд ли может быть на самом деле, так как такие речи регулярно составлялись видными афинскими государственными деятелями и не было необходимости приглашать для их составления иностранца. Им была составлена также «Пифийская речь» и различные «Энкомии» (хвалебные речи), одни в честь мифических персонажей и их можно рассматривать как простые упражнения, другие в честь реальных людей, например элейцев [40]. Он, как кажется, не писал судебных речей; он стремился как в своих личных привычках, так и в речах, демонстрировать себя и таким образом он явился зачинателем ораторского стиля известного как эпидиктический, который Исократу предназначено было в следующем столетии довести до совершенства. Хотя он был ионийцем по рождению, он инстинктивно сознавал огромные возможности аттического диалекта и выбрал именно его как средство выражения; это был, однако, не повседневный аттический, но язык обогащённый изобилием поэтических выражений. Из его подлинных сочинений мы располагаем только заслуживающим внимания извлечением из «Погребальной речи». Из него, соединённого из нескольких критических замечаний и фраз, сохранённых комментаторами, так же как из речи, приписанной Платоном его подражателю Агафону [41], мы можем составить некоторое представление о его помпезных преувеличениях.
Он был очень склонен заменять обычные формы речи редкими выражениями – γλωτται , как их называли греческие критики. Его язык изобиловал архаическими и поэтическими словами, поразительными метафорами и необычными соединениями. Он часто пользовался прилагательными среднего рода и причастиями, предпочитая их соответствующим абстрактным существительным. Он любил употреблять глагольные существительные, сопровождаемые вспомогательными глаголами в тех местах, где мог быть естественно использован простой глагол. Наконец, хоть он и не стремился облекать свою речь в тщательно разработанные периоды, подобно Исократу или Демосфену, он развил употребление антитезисов — слов отвечающих на слово и предложение на предложение, отмечая свой антитетический стиль не только частым употреблением μεν и δε , но и использованием ассонансов в конце фраз, сходных форм глаголов в сходных положениях и отличался некоторым вниманием к ритму и равенству длины слогов в контрастных предложениях.
Главным недостатком его была избыточность; он был пионером в выразительности и проделал очень ценную работу; но он лишён был чувства меры. Результатом этого является то, что те фрагменты подлинных его сочинений, которыми мы располагаем, читаются как пародия на стиль, поскольку каждая характерная черта доводится до крайности. Но учителя следует извинить за преувеличения или ученик не усвоит его уроков и потому труды Горгия имели значительную ценность. Это была первая попытка создать стиль, и его последователи учились отчасти подражая, отчасти избегая ошибок, которые были слишком очевидны. Самый факт, что сохранившийся фрагмент возможно не в его лучшем стиле облегчает проследить его влияние на последователей — Антифона, Фукидида и многих последующих авторов художественной прозы.
Вдобавок к уже упомянутым речам мы располагаем двумя приписываемыми ему энкомиями (хвалебными речами) в честь Елены и Паламеда. Их аутентичность очень сомнительна, но Бласс, тщательно исследовавший этот вопрос в своих «Аттических ораторах» не придя к отрицательному решению, с того времени склонился к их подлинности [42]. Это всецело его личное мнение; но даже если они и не подлинные, они возможно являются искусными подражаниями стилю и методу Горгия. Фрагмент из «Эпитафии» едва ли возможно перевести так, чтобы он мог дать точное понятие о его аффектированности, но некоторое представление о его поразительных изъянах можно составить и из перевода. В греческом оригинале в некоторых местах как кажется было очень мало смысла и он был полностью подчинён произнесению (Плануд к Гермогену, V, 548 ; русский перевод А. О. Маковельского, Софисты, вып. 1 , 1940): «В самом деле каких качеств, которые должны быть присущи мужам, у этих мужей не было, и какие качества, которых не должно быть, у них были? Да смогу я, сказать то, что желаю, да смогу желать то, что должно, скрывшись от божьего гнева и избегнув человеческой зависти! А именно, они обладали божественной доблестью, человеческой же у них была их смертность, Часто они предпочитали мягкую справедливость жесткому праву, часто также правоту сущности дел (ставили выше) буквы закона, признавая, что самый божественный и самый всеобщий закон заключается в том, чтобы то, что. должно в должное время говорить и (когда должно) молчать, (то, что должно, в должное время) делать и (когда должно) не делать. Более всего из того, что нужно, они упражнялись в двух (вещах): в умственной силе и в телесной силе, первую (приобретая) путем участия в совете, вторую же вырабатывая (в себе), выступая на помощь тем, кто несправедливо терпит несчастие, и карая тех, кто незаслуженно пользуется счастием, будучи непреклонны в отношении того, что касается (общего) блага, ревниво оберегая добрые нравы, рассудительностью ума одерживая неразумие телесной силы, надменные в отношении к надменным, скромные в отношении к скромным, бесстрашные в отношении к бесстрашным, страшные в страшных (боях). В качестве свидетельств (всего) этого, они воздвигли памятники побед над врагами, (служащие) богатыми дарами для Зевса и знаками памяти для самих себя. Не были чужды им ни врожденный воинственный пыл, ни справедливая любовь, ни вооруженная борьба, ни мир, являющийся другом всего прекрасного и хорошего. Они относились к богам с благоговением в силу своей праведности, были почтительны в отношении к родителям вследствие уважения (к ним), были справедливы по отношению к своим согражданам в силу (присущего им) чувства равенства, были преданы своим друзьям вследствие своей верности. Поэтому хотя они и умерли, любовь к ним не умерла, но бессмертно живет в смертных телах (любовь) к ним, (более) не живущим».
Контраст и параллелизм процветают во всём этом невероятном образце напыщенности. которая вдобавок к странным созвучиям производится такими словами как γνωμην και ρωμην ; δυστυχουντων , ευτυχουντων демонстрирует поэтический словарь в таких выражениях как εμφυτος Αρης («врождённый Арес» т. е «врождённый воинственный пыл»), ενοπλιος ερις («вооружённая борьба» ), φιλοκαλος ειρηνη («мир, являющийся другом всего прекрасного»). Антифон и Фукидид сильно пострадали от заразы этого стиля, а его сознательный подражатель, автор псевдо-Лисиевой «Эпитафии» воспроизвёл его цветистую монотонность.
[1] Il., IX, 443.
[2] Il., IX, 502 sqq.
[3] Hdt., VIII, 83.
[4] Thuc., I, 138.
[5] § 42.
[6] Brutus, § 28.
[7] Themistocles, II.
[8] Ibid., XI.
[9] Ibid., XXIX.
[10] Plato, Reipublic, I, 330a.
[11] Plato, Alcibiades I, 118c.
[12] Плутарх (Pericles, IV) цитирует комика Платона:
Прошу ответ мне дай скорей на мой вопрос:
Ты, говорят, Хирон, Перикла воспитал.
[13] Plato, Phaedrus, 270a.
[14] Antiphon, Tetral., II.
[15] I, 2,40.
[16] Plato, l.c.
[17] Bothe, Comic Frag., I, 162 . См. также Aristoph., Acharn., 530:
Перикл, великий Олимпиец, молнией
И громом небеса потряс, страну потряс.
[18] Thuc., II, 65.
[19] Plut., Pericles, VII.
[20] Aristotle, Rhetoric, III, 10 , 7d.
[21] Thuc., I, 115-117 ; Aristotle, Rhetoric, III, 4,3.
[22] Aristotle, Ibid.
[23] Hdt., VII, 162 ; Aristotle, Rhetoric., I,7,34 ; позднее это место позаимствовал оратор Демад (Athen., III, 99d).
[24] Plato, Protag., 317c.
[25] Plato, Protag., 337 a-c, где Платон пародирует его стиль.
[26] Cic., Brutus, § 46.
[27] Aristotle, Rhetoric, II, 24 , 11.
[28] Soph. Elench., 183 , p. 28 sqq.
[29] См. ниже, р.
[30] Цит. Платоном (Phaedrus, 273b-c).
[31] Schol. on Hermogenes; Sext. Empir., Adv. Mathem., II, 96.
[32] Κακου Κορακος κακα ωα.
[33] Soph. Elench., 184a1.
[34] Cp. Plato, Gorgias, 453a; Phaedr., 259e.
[35] Isocr., Antid., § 155.
[36] Если правда, как говорит Филострат ( Ep. IX), что Аспазия «отточила язык Перикла» в стиле Горгия, то он должен был ранее посетить Афины в качестве частного лица, если конечно его «Олимпийская» и другие речи не были широко распространены и читаемы.
[37] Philostr., Vita Soph., IX, 493.
[38] Philostr., Epist., IX, 364 ; Plato, Meno, 70b.
[39] Sext Emp., VII, 65 ; Цицерон (Brutus, §46) упоминает так же собрание communes loci (общих мест) составленное в учебных целях.
[40] Aristotle, Rhetoric., III, 14,12.
[41] Symposium, 194b sqq; 197d.
[42] Введение к тойбнеровскому изданию Антифона (1908), p. XXVIII.