Об Эроте
Участники диалога: Флавиан, Автобул.
1. Флавиан. Ты говоришь, Автобул, что речи об Эроте, которые ты, по нашей просьбе, намерен теперь передать нам — то ли по записи, то ли запомнив их по частым рассказам твоего отца, были произнесены на Геликоне?
Автобул. На Геликоне, Флавиан, у самих Муз, на празднестве Эрота в Феспиях: феспийцы каждый пятый год справляют с большой торжественностью и блеском празднества в честь как Муз, так и Эрота.
Флавиан. Так знаешь, о чем все мы, пришедшие послушать, хотим попросить тебя?
Автобул. Не знаю, но узнаю, если вы скажете.
Флавиан. Отбрось на сегодня эти эпические луга и тенистые рощи, а с ними и тропы, осененные плющом и вьюнком, и все, без чего не могут обойтись авторы, берущиеся за подобный предмет и с большим усердием, чем изяществом списывающие у Платона его Илисс, [1] и вербену, и плавный подъем холма, поросший мягкой травой.
Автобул. Нуждается ли мой рассказ в таком предисловии, милый Флавиан? Вопрос, из которого возникли эти речи, по своей возвышенности требует трагического хора и сцены, и сама обстановка содержит в себе все начала драмы. Помолимся же только матери Муз [2] быть к нам благосклонной и помочь мне сохранить все в моем повествовании.
2. Это было давно, еще до моего рождения. Мой отец и мать вскоре после женитьбы, вследствие неладов между их родителями, приехали в Феспии для жертвоприношения Эроту. Отец привел мать на празднество, так как именно от нее должна была исходить молитва и жертва. Из Херонеи его сопровождали близкие друзья, а в Феспиях он встретил Дафнея, сына Архидама, — Этот Дафней был влюблен в Лисакдру, дочь Симона, и имел наибольший успех среди всех сватавшихся к ней — и приехавшего из Титоры [3] Соклара, сына Аристиона. Были там и тарсиец Протоген, и македонянин Зевксипп, связанные с отцом гостеприимством; присутствовало также, по словам отца, большинство видных беотийцев.
Два или три дня они провели в городе, спокойно ведя философские беседы в палестрах и встречаясь в театре; но потом, избегая докучного состязания кифаредов, предвестника склок и интриг, все отступили, словно под неприятельским натиском, и расположились на Геликоне рядом с Музами.
На следующее утро к ним присоединились Антемион и Писий, — люди весьма достойные, но несколько настроенные друг против друга, так как соперничали в соискании благосклонности Вакхона по прозванию «Красавец».
Тут надо пояснить, что в Феспиях проживала Исменодора, женщина богатая и знатная и притом, клянусь Зевсом, примерного образа жизни: вдовствуя уже немалое время, она не навлекла на себя ни единого упрека, хотя была молода и красива. Вакхон был сыном ее близкой приятельницы, и она задумала женить его на одной девушке, состоявшей с ней в родстве. Но частые встречи и разговоры с юношей пробудили в ней чувство в нему. Слыша и говоря о нем много хорошего и видя, что многие почтенные люди добиваются его дружбы, она влюбилась и, не имея каких‑либо дурных помыслов, вознамерилась открыто вступить в брак и начать совместную жизнь с Вакхоном. Однако этот план показался необычным и странным, и мать Вакхона находила опасным неравенство общественного положения сторон в таком браке. К тому же отпугивали Вакхона от женитьбы и некоторые его товарищи но охоте, подшучивая над несоответствием их возрастов, и эти шутки оказывали на него более сильное действие, чем серьезные доводы, так как он, будучи еще эфебом, стеснялся женитьбы на вдове. Однако он, оставив в стороне всех остальных, просил Писия и Антемиона высказаться, что они сочтут более правильным. Антемион был двоюродный брат Вакхона, старший по возрасту, а Писий — самый серьезный из поклонников, и по этой причине он заявил, что, высказываясь за брак, Антемиои приносит юношу в жертву Исменодоре. Актемион же отвечал, что Писий, заслуживая одобрения во всем прочем, в этом вопросе уподобляется недоброжелательным любовникам, лишая своего друга домашнего очага, брачного союза и благосостояния, чтобы только тот как можно дольше обнажался в палестре, блистая своей нетронутой молодостью.
3. И вот, чтобы, постепенно разгорячаясь, не дойти до взаимного раздражения, они явились к моему отцу и его друзьям с просьбой быть у них как бы третейскими судьями; и, как будто по заранее подготовленному решению, на стороне одного из спорящих оказался Дафней, а на стороне другого Протоген.
Итак, Протоген стал безо всякой сдержанности поносить Исменодору. «Клянусь Гераклом, — воскликнул Дафней, — чему после этого можно удивляться, если среди нас находится, чтобы воевать с Эротом, Протоген, у которого всякая шутка и всякое серьезное дело имеет началом и целью Эрота, который ради Эрота
и отчизну и разум забыл?[4]
Ведь если Лайя [5] его медлительный Эрот увел только на пять дней пешего пути от его родины, то твой,
трепеща быстрыми крылами,[6]
летит за море из Киликии в Афины, чтобы выслеживать красавцев». И действительно, такова, в сущности, была у Протогена причина путешествия.
4. Окружающие засмеялись, Протоген же ответил: «Так ты полагаешь, что я воюю с Эротом, а не сражаюсь за Эрота против распущенности и нечестия, которые насильственно прикрывают самыми красивыми и торжественными именами постыднейшие действия и страсти?» На это Дафней возразил: «Ты, значит, называешь постыднейшим действием сочетание мужчины и женщины, священнее которого нет и не может быть никакого другого соединения?» — «Действительно, — сказал Протоген, — законодатели справедливо превозносят это соединение как необходимое для продолжения человеческого рода и прославляют его перед толпой. Но у истинного Эрота нет ничего общего с гинекеем, и я утверждаю, что отношение к женщинам или девушкам тех, кто к ним пристрастился, так же далеко от Эрота, то есть любви, как отношение мух к молоку или пчел к сотам или поваров к откармливаемым ими в темноте телятам и птицам, к которым они не испытывают никаких дружественных чувств.
Но подобно тому, как влагаемое в нас природой влечение к хлебу и другой пище ограничено мерой достаточности, а излишество в этом получает название обжорства или чревоугодия, так женщина и мужчина от природы нуждаются в даваемом ими друг другу удовлетворении, но если ведущее к этому влечение достигает такой силы, что становится яростным и неудержимым, то не подобает давать ему имя Эрота. Эрот, соприкоснувшись с молодой и одаренной душой, приводит ее к добродетели по пути дружбы; а желания, устремленные на женщину, в лучшем случае завершаются преходящим телесным наслаждением. В этом смысл ответа, который был дан Аристиппом человеку, жаловавшемуся, что Лайда его не любит. «Я знаю, — сказал Аристипп, — что вино и рыба меня не любят, и, однако, я с удовольствием пользуюсь тем и другим». Ведь цель желания — наслаждение и удовлетворение. А Эрот, утратив ожидание дружбы, не желает оставаться прежним и ублажать цветущую молодость, раз она не воздает ему душевным расположением, основанием для дружбы и добродетели.
Ты помнишь обращенные к жене слова трагического персонажа:
Готов легко терпеть я даже ненависть,
когда за то корысти ожидать могу.[7]
Нисколько не более причастен Эроту тот, кто не из корысти, а ради полового удовлетворения терпит дурную и бессердечную жену. Так комик Филиппид, высмеивая ритора Стратокла, сказал:
поцеловать в затылок не дотянешься.
Если и такое душевное состояние приходится назвать Эротом, то Это Эрот поддельный и незаконный, как бы низводящий гинекей [8] до Киносарга. [9] Или точнее: подобно тому как только горный орел — настоящий, тот, которого Гомер называет [10] «черным» и «ловчим», а другие — низкопородные, питающиеся по болотным местам рыбой и непроворными птицами и в поисках пропитания часто издающие какие‑то жалобные крики, — так и Эрот подлинный только один, обращенный к мальчикам, не «блистающий огнем желания», как сказал о любви к девушкам Анакреон, не «надушенный и наряженный», а простой и неиспорченный, каким ты увидишь его в философских собеседованиях в гимнасиях и палестрах, в поисках молодых людей, достойных того, чтобы обратиться к ним с настойчивым благородным призывом к добродетели.
Но другого Эрота, расслабляющего и домоседствующего, близкого к женским уборам и ложам, ищущего изнеженности, развращенности и недостойных мужа наслаждений, чуждого дружбы и божественного огня, необходимо отвергнуть, как и отверг его Солон: он запретил рабам любить мальчиков и заниматься гимнастикой, но не препятствовал их общению с женщинами, исходя из того, что дружба есть нечто прекрасное и гражданственное, а наслаждение — нечто пошлое и неблагородное. Поэтому и любовь рабов к мальчикам не может быть благородной: это только телесное сочетание, как и любовь женщин».
5. Протоген хотел бы и продолжать свою речь, но его прервал Дафней. «Клянусь Зевсом, — сказал он, — хорошо, что ты упомянул о Солоне: его надо привлечь как образцового носителя Эрота,
пока он среди любезных цветов юности знает любовь мальчика,
желая его бедер и сладостных уст.[11]
Присоединим к Солону и Эсхила, который говорит:
забыт тобою нежных чресл почет твоих
и крепкое забыто лобызание.
Иные, вероятно, насмехаются над этими поэтами, которые заставляют влюбленных, как жрецов и гадателей, рассуждать о бедрах и чреслах. Но я усматриваю здесь важнейшее свидетельство по вопросу о любви к женщинам. Ведь если противное природе общение с мужчинами не устраняет дружеского расположения и не вредит ему, то согласное с природой общение с женщинами должно в еще большей мере через благосклонность вести к дружескому расположению. Ведь словом «благосклонность», Протоген, древние обозначали согласие женщины на общение с мужчиной; так, Пиндар говорит, что Гефест родился от Геры «без Харит»; [12] Сапфо с такими словами обращается к девушке, еще не достигшей брачного возраста:
ты показалась мне маленькой девочкой, чуждой Харитам.
А Гераклу в одной трагедии задают вопрос:
Ты силою добился благосклонности?[13]
Но когда мальчики, либо подвергаясь разбойному насилию, либо добровольно, в силу собственной развращенности, позволяют, как выражается Платон, [14] «покрывать и засевать себя наподобие четвероногих», то такая «благосклонность» не только не содержит ничего благого, но безобразна и чужда Афродиты.
Думаю поэтому, что Солон написал те стихи еще в молодости, «отягченный обилием семени», по выражению Платона, [15] состарившись же, он говорит иначе:
Дороги мне Киприды дары, дары Диониса,
Дороги Музы, что нам отдых, и радость несут;
он как–бы нашел в браке и философии успокоение после волнений и бурь любви к мальчикам.
Итак, Протоген, если рассудить по правде, то надо признать, что любовь к мальчикам и любовь к женщинам происходит от одного и того же Эрота. Если же ты, не желая уступить в споре, настаиваешь на их различении, то окажется, что этот обращенный на мальчиков Эрот заслуживает порицания: появившись на свет поздно, как бы у престарелых родителей, незаконный и темного происхождения, он воздвигает гонение на законного и старшего Эрота. Совсем недавно он проник в гимнасии вслед за обычаем обнажаться при телесных упражнениях, проталкиваясь среди мальчиков и мимоходом обнимая их за плечи, понемногу отрастил крылья, и вот его уже не сдержать, и он бранит и поносит брачного Эрота, хранителя бессмертия человеческого рода, передающего светоч жизни от поколения к поколению.
Этот незаконный Эрот отрекается от наслаждения: стыд и страх заставляют его искать благопристойное объяснение для своего. пристрастия к молодым и красивым. И вот таким предлогом становится для него дружба и добродетель. Он покрывается пылью палестры, омывается холодной водой, нахмуривает брови и громогласно объявляет, что занимается философией и соблюдает целомудрие в соответствии с законом; но вот ночью, без помех –
сладка добыча, если страж глаза сомкнул.[16]
Если же, как говорит Протоген, с мальчиками не происходит плотское общение, то как возможен Эрот там, где нет Афродиты, которую оп волею богов призван почитать и которая уделяет ему от своего достоинства и силы? А если и есть какой‑то Эрот без Афродиты, подобно тому как существует опьянение без вина, вызываемое напитком из фиг или ячменя, то он будет способен только возбуждать, не принося плода и завершения, а только пресыщение и отвращение».
6. Слушая это, Писий явно раздражался против Дафнея и, когда тот приостановился, воскликнул: «Клянусь Гераклом, какое легкомыслие и какая дерзость! Люди, уподобляясь собакам, которых их пол привязывает к самке, переселяют бога из гимнасиев, портиков и освещенных солнцем мест философских собеседований в притоны, с их бритвами и притираниями общедоступных женщин: ведь честным женщинам, конечно, не подобает ни влюбляться, ни быть предметом влюбленности».
Тут, вспоминал мой отец, он сам, прикоснувшись к руке Протогена, сказал:
«То слово изощрило рать аргивскую.[17]
Клянусь Зевсом, Писий, забыв всякую меру, заставляет нас стать на сторону Дафнея. Ведь он устраняет из брачного общения любовь и делает его непричастным к вдохновляемой божеством дружбе; а тогда, без порождаемых Эротом доверия и приязни, целость брака поддерживается, словно ярмом и уздой, только стыдом и страхом».
Писий заметил: «Для меня этот довод имеет мало значения. С Дафнеем же происходит то, что мы наблюдаем у меди, которая не так легко плавится непосредственно от огня, как от раскаленной текучей меди: если подлить ее, то вместе с ней разжижается и начинает течь и твердая медь. Подобно этому и на Дафнея не столь действует красота Лисандры, но то, что, давно встречаясь с другом, который воспламенен и полон огня, он и сам загорается и несомненно сгорит, если не найдет спасения у нас.
Но я вижу, — добавил он, — что происходит то, к чему более всего стремился бы Антемион: я задеваю наших судей. Поэтому умолкаю». — «И прекрасно, — сказал Антемион, — надо было с самого начала ближе придерживаться нашего вопроса».
7. «В таком случае объявляю, — сказал Писий, — что с моей стороны нет возражений против того, чтобы в каждую женщину был кто‑нибудь влюблен. Но богатство этой женщины заключает в себе опасность для юноши. Как бы мы, одарив Вакхона знатностью и роскошью, не утопили незаметно олово в меди. Было бы, в его возрасте, большей удачей, если бы, женившись на простой и скромных достатков женщине, он сохранил бы преобладание в этом союзе, как вино в смешении с водой. Но мы видим, что Исменодора хочет распоряжаться и властвовать: иначе она не отвергла бы женихов такой знатности и богатства, предпочтя им юношу, едва оставившего хламиду эфеба и еще нуждающегося в руководстве.
Поэтому благоразумные люди сами отбрасывают излишнее богатство жен, как бы подстригая крылья, порождающие важность и пустое тщеславие, а то и позволяющие улететь. Да если Это и не произойдет, то лучше быть связанным золотыми оковами, как в Эфиопии, [18] чем богатством жены».
8. «Но ты ее упомянул, — сказал Протоген, — что мы рискуем внести неуместное и смешное изменение в совет Гесиода:
Тридцать годов для женитьбы тебе достаточный возраст.
Дева же. в пору придя, пусть на пятый год встретится с мужем.[19]
А мы свяжем молодого и незрелого человека с женщиной на столько же лет старшей, уподобляясь тем, кто пытается прививкой ускорить созревание фиников или фиг. «Но она пылает любовью». Кто же препятствует ей устраивать ночные шествия к его дверям, петь грустные серенады, украшать гирляндами его портреты, сражаться с соперниками? Ведь все это признаки влюбленности. И пусть она нахмурится, перестанет роскошествовать и примет обличье, свойственное ее возрасту.
Если же у нее есть совесть и понимание приличия, то пусть она спокойно сидит дома, дожидаясь сватающихся и добивающихся ее взаимности. А от женщины, заявляющей о своей влюбленности, каждый скорее убежит с отвращением, чем сочтет такую распущенность основанием для того, чтобы вступить с ней. в брак».
9. Когда Протоген закончил свою речь, отец сказал: «Видишь, Антемион, они опять вводят общий вопрос и заставляют коснуться его нас, не уклоняющихся от того, чтобы объявить себя поборниками супружеского Эрота?» — «Клянусь Зевсом, — сказал Антемион, — это так. Разверни же теперь против них шире защиту Эрота. И окажи также помощь богатству, которым особенно запугивает Писий».
«Какое ясе обвинение, — сказал отец, — мы сочтем невозможным выдвинуть против женщины, если отвергнем Исменодору за ее любовь и богатство? Она недоступна и богата. Но что, если — она вдобавок молода и красива? Что, если она знатного происхождения? И разве женщины строгой жизни с их суровостью и насупленностью не обладают злобным и невыносимым нравом, разве они не заслуживают прозваний фурий, вымещающих на мужьях свою строгую жизнь? Так не лучше ли привести себе в жены какую‑нибудь фракиянку Абротонон [20] или милетянку Вакхиду [21] без брачной обрядности, а просто купив ее на рынке и осыпав ее орехами? [22] Ведь мы знаем многих, которые постыдно рабствовали у таких жен. Самосские флейтистки и танцовщицы, Аристоника, [23] Энанта с ее бубном, Агафоклея [24] попирали ногами царские диадемы. Сириянка Семирамида была служанкой и наложницей воспитанного в царском доме раба. Встретившись с ней, великий царь полюбил ее, и она приобрела над ним такую власть, что отважилась на дерзкую просьбу — предоставить ей хотя бы на один день, восседая на троне в царской диадеме, распоряжаться государственными делами. Царь согласился и приказал всем служить и подчиняться ей так же, как ему самому. И она в своих первых распоряжениях соблюдала умеренность, испытывая телохранителей; когда же увидела, что они беспрекословно и незамедлительно повинуются, она приказала схватить Нина, [25] затем заключить его в оковы и, наконец, убить; а совершив все это, она с блеском царствовала в Азии много лет. Ради Зевса, разве не была рабыней–варваркой, купленной на рынке, и Белестиха, [26] которой влюбленный в нее царь посвятил в Александрии храмы с надписью: Афродите Белестихе? А та, которая здесь разделяет с Эротом храм и божеское почитание и которой в Дельфах воздвигнута позолоченная статуя наравне с царями и царицами, [27] - каким приданым она так покорила своих возлюбленных?
Но если эти люди по собственной слабости незаметно для самих себя стали добычей женщин, то другие, будучи бедняками и сочетавшись с богатыми и знатными женщинами, не развратились и не утратили своего достоинства, а встречали со стороны жен покорность, основанную, однако же, на взаимном уважении. А тот, кто доводит жену до скудости, стесняя ее, словно кольцо, чтобы оно не соскользнуло со слишком тощего пальца, уподобляется коневодам, которые состригают кобылам гривы, а затем ведут их к реке или озеру: видя свое отражение обезображенным, каждая кобыла, говорят, смиряет свою надменность и принимает случку с ослом.
Итак, искать богатства в браке, пренебрегая добродетелью и происхождением жены, низко и недостойно свободного человека, а избегать богатства при наличии добродетели и знатности глупо.
Антигон [28] в послании к начальнику гарнизона у Мунихии, закончившему укрепление этого пункта, писал, что надо не только сделать крепким ошейник, но и собаку заставить отощать, имея в виду ограничение ресурсов афинян. И мужу богатой или красивой женщины подобает стремиться не к тому, чтобы она стала некрасивой или бедной, а к тому, чтобы самому сравняться с ней, противопоставляя ее преимуществам свою умеренность, благоразумие и отсутствие рабского преклонения перед ней; так он достигает того, что чаши весов сравняются и он сможет руководить своей женой по справедливости и с пользой.
И со стороны возраста нет препятствий для брака, если исходить из того, что его условием должна быть способность женщины родить и иметь потомство: как известно, Исменодора находится в самом расцвете молодости». Тут он с улыбкой посмотрел на Писия и сказал: «Ведь она моложе любого из ее соперников, и у нее нет седины, как у некоторых поклонников Вакхона. Если они не слишком стары, чтобы общаться с Вакхоном, то и ей ничто не мешает позаботиться о юноше лучше самой молодой девушки. Ведь в юности труднее преодолевается несходство характеров, и проходит немало времени, пока сглаживаются возникающие расхождения и обиды, а вначале все полно волнений и порывов уйти из общей упряжки, особенно если замешается Эрот, который угрожает, как буря, опрокинуть корабль супружеского благополучия: кормчего нет, а из самих супругов каждый управлять не может, а быть управляемым не хочет.
Если же управляет младенцем кормилица, ребенком — учитель грамоты, эфебом — гимнасиарх, [29] юношей — его поклонник, а человеком зрелого возраста — закон и стратег, так что никто не оказывается безначальным и вполне самостоятельным, то что удивительного, если благоразумная жена как старшая руководит жизнью молодого мужа, полезная ему своим жизненным опытом и милая любовью и душевной склонностью?»
«Наконец, — сказал отец в заключение, — мы как беотийны должны почитать Геракла и не сетовать по поводу несоответствия возраста вступающих в брак, помня, что Геракл оставил свою жену Мегару Иолаю,[30] когда тому было шестнадцать лет, а ей тридцать три года».
10. Так шли у них разговоры, рассказывал отец, когда из города прискакал к ним верхом знакомый Писия, чтобы сообщать о неожиданном происшествии.
Исменодора, уверенная, как можно предположить, что Вакхон не прочь от брака и только стесняется тех, кто его отговаривает, решила не упустить юношу. Призвав к себе тех из друзей, которых она считала наиболее смелыми и способными оказать содействие, а также близких ей женщин, она выждала час, когда Вакхон обычно, возвращаясь из палестры, проходил мимо ее дома. И вот на этот раз, когда он, по окончании упражнений, приблизился, сопровождаемый двумя или тремя товарищами, Исменодора встретила его у дверей и только коснулась его хламиды. Тут же его все подхватывают, живехонько завертывают в хламиду, да еще в плащ двойной ширины, вносят в дом и запирают двери на засов. А там женщины без промедления стащили с него хламиду и одели его в свадебный гиматий; а рабы, бегая вокруг домов Исменодоры и Вакхона, украшали их двери зеленью оливы и лавра, и по переулку с музыкой шествовала флейтистка.
Среди граждан и гостей Феспий одни смеялись, другие негодовали, взывая к гимнасиархам, в обязанности которых входит строжайший надзор над эфебами и их поведением. О состязаниях никто и не вспоминал, все покинули театр, а у дверей Исменодоры шло громкое обсуждение происшедшего, а иногда и возникали ожесточенные споры.
11. Когда знакомый Писия, продолжал отец, прискакал, словно с военной вестью, и в смятении рассказывал о похищении Вакхона Исменодорой, Зевксипп засмеялся и, как знаток Еврипида, продекламировал:
В богатстве смертной доли не забудь, жена.[31]
Писий же, вскочив с места, воскликнул: «О боги, где же предел подрывающей наш город распущенности? Здесь вольнолюбие уже переходит в беззаконие. Впрочем, не смешно ли говорить о нарушении законов и справедливости, когда сама природа попирается произволом женщины. Видано ли нечто подобное на Лемносе? [32] Пойдем, пойдем, передадим женщинам и гимнасий и Совет, раз уж город пришел в окончательный упадок».
Сказав это, Писий ушел, а за ним последовал и Протоген, отчасти разделяя его негодование, отчасти стараясь его успокоить.
Антемион заметил: «Вот дерзостный поступок, поистине достойный Лемноса, поступок женщины, одержимой — мы можем Это сказать между собой — непреодолимой страстью».
На это с улыбкой возразил Соклар: «Так ты думаешь, что тут действительно похищение и насилие, а не хитрая уловка разумного юноши, решившего вырваться из объятий своих поклонников и перебежать на сторону красивой и богатой женщины?» — «Не говори так, Соклар, — отвечал Антемион, — и отбрось эти подозрения против Вакхона. Ведь если бы даже он не был от природы так прямодушен и прост, то от меня он не скрыл бы этого, делясь со мной и всеми другими своими помыслами и зная, что в этом деле я самый искренний приверженец Исменодоры. С Эротом — а не «с сердцем», по слову Гераклита, — «бороться трудно: за то, чего он добивается, он отдаст и жизнь», и деньги, и добрую славу. Кто в нашем городе благонравнее Исменодоры? Когда коснулось ее злословие, когда пало на ее дом подозрение в чем‑либо дурном? Поистине, приходится допустить, что эта женщина подверглась какому‑то внушению свыше, превосходящему силу человеческого разума».
12. В разговор вступил Пемитид. «Есть ведь и телесная болезнь, — сказал он, улыбаясь, — называемая священной; ничего странного, если также и исступленнейшую душевную страсть иные назовут священной и божественной.
В Египте я как‑то присутствовал при споре двух соседей, которым пересекла дорогу проползшая между ними змея: оба признали ее за доброго демона, но каждый хотел считать его своим; так и из вас одни ведут Эрота в места мужских собраний, а другие- в гинекей, по те и другие признают его за великое и божественное благо. Если эта страсть имеет такую силу и важность, то не удивительно, что ее возвеличивают и чтут те, кому подобало бы изгонять ее отовсюду и бороться с ней. Я до сих пор молчал, потому что спор велся более вокруг частных, чем общих вопросов, но теперь, после ухода Писия, я был бы рад услышать от вас, чем были принуждены счесть Эрота богом те люди, которые впервые пришли к этой мысли».
13. Такой вопрос задал Пемптид, и отец начал отвечать ему, когда из города прибыл второй гонец, посланный Исменодорой за Антемионом: в Феспиях продолжалось смятение, и не было согласия между самими гимнасиархами — одни считали необходимым затребовать Вакхона обратно, другие же советовали не вмешиваться.
Антемион поднялся и ушел, а отец снова обратился к Пемптиду. «Ты, Пемптид, — сказал он, — коснулся очень большого и трудного вопроса, можно даже сказать, что ты колеблешь непоколебимые основания наших понятий о богах, требуя для них отчета и доказательства. Достаточно унаследованной от предков древней веры, для которой ты не найдешь более убедительного подтверждения,
хотя бы все напряг ты силы разума.[33]
Эта вера — опора и основа всего нашего благочестия, и если она подорвана и потеряла устойчивость в чем‑то одном, то и вся становится зыбкой и полной сомнений.
Ты, конечно, знаешь, какой шум поднялся, когда Евряпид начал свою «Меланиппу» таким стихом:
Зевс, кто ты, только понаслышке знаю я.[34]
Но получив вторично хор — ибо он очень дорожил этой трагедией, написанной в великолепном панегирическом стиле, — он изменил этот стих так, как он читается теперь:
Зевс — так вещает голос древней истины…
Какая же разница, относится ли к вере в Зевса, или в Афину, или в Эрота то, что мы станем подвергать сомнению идя отрицанию? Ведь не впервые ныне Эрот требует алтаря и жертвоприношения, он не пришелец, воспринятый нами от варварского суеверия, как какие‑нибудь Аттисы и Адонисы, [35] тайком пробравшиеся к нам под покровительством полумужей и женщин и присвоившие себе не подобающие им почести, за что они должны были бы подвергнуться судебному преследованию.
Когда Эмпедокл говорит о Дружбе:
Разумом видима только она, а глазам недоступна, —
то это же надо отнести и к Эроту: он имеет не зримый, а только умопостигаемый образ, наравне с наиболее древними богами.
Если ты для каждого из них будешь добиваться доказательств существования, если будешь исследовать все священное и к каждому алтарю подходить с философской проверкой, то ни один из Этих богов не останется за пределами твоих придирчивых подозрений. Не буду уклоняться далеко.
Величье Афродиты кто постигнуть мог?[36]
Она всему на свете процветание,
Ее творенье все, что на земле живет.[37]
Совершенно справедливо назвал ее Эмпедокл «дарящей жизнь», а Софокл — «благоплодной». И однако же, великое и удивительное дело Афродиты является и делом сопутствующего ей Эрота, без соучастия которого оно теряет всякую привлекательность, оставаясь
далеким от любви и почитания.[38]
Действительно, чуждое Эроту телесное общение, имея своим пределом удовлетворение потребности, подобное удовлетворению голода и Жажды, не приводит ни к чему прекрасному; но благодаря Эроту богиня, устраняя пресыщение, приносит дружескую любовь и душевное единение.
Поэтому Парменид в «Происхождении мира» говорит об Эроте как о старшем среди всех порождений Афродиты:
Первым Эрота она породила, древнейшего бога.
Гесиод, же с большей, по–моему, философской глубиной называет Эрота старейшим из всех вообще богов, причастным к рождению всего существующего.[39]
Итак, если мы лишим Эрота приносимых ему почестей, тоне останутся незатронутыми и почести Афродиты, И тут нельзя ссылаться на то, что некоторые бранят Эрота, но воздерживаются от нападок на Афродиту; так с одной и той же трагической сцены мы слышим:
Эрот бездельник — божество бездельников, — [40]
а вместе с тем:
Киприда, дети, — это не только Киприда,
она может быть носительницей и многих других имен:
она и Аид, она и неистребимая жизнь,
сна и исступленная Лисса.[41]
Так и среди прочих богов нет, пожалуй, ни одного, который избегнул бы злословия со стороны злословящего невежества. Обратимся к примеру Ареса, как бы занимающего на чертеже противоположное Эроту место: сколько почестей уделяют ему люди, и ему же приходится слышать столько порицаний:
Слепой Арес с обличьем вепря дикого
какие беды нам сулит, о женщины![42]
Гомер называет его перебежчиком и запятнанным кровью. [43] Хрисипп, [44] рассуждая об его имени, вводит в свое объяснение злой смысл: он называет Ареса «убийцей», и по этому пути идут те, которые полагают, что Арес — это наименование буйственного, раздражительного и злобного начала в нашей природе. Другие скажут, что Афродита — это любовное желание, Гермес — слово, Музы — искусства, Афина — разум. Ты видишь, какая пропасть безбожия разверзается перед нами, если мы сведем каждого бога к олицетворению той или иной из наших страстей, способностей или добродетелей».
«Я это вижу,·- отвечал Пемптид, — но нечестиво не только считать богов нашими страстями, но и обратное — считать наши страсти богами». Тогда отец спросил: «Что же, считаешь ли ты Ареса богом или нашей страстью?» И когда Пемптид ответил, что Ареса, поддерживающего в нас гневливость и мужественность, он принимает за бога, отец воскликнул: «Значит, Пемптид, то, что в нас является началом буйства, воинственности, раздоров, имеет своего бога, а начало дружбы, общительности, сближения божеству непричастно? И когда люди убивают друг друга, то за ними: за их оружием, сражениями у стен, уводом добычи — имеет наблюдение какой‑то бог Эниалий или Стратий, [45] судья и вершитель, а когда мы стремимся к душевной близости, завершающейся брачным общением, то нет бога, который был бы нашим свидетелем, надзирателем, руководителем и помощником?
Охотящимся на ланей, зайцев и оленей сопутствует с кличем некая богиня Агротера, а те, кто ловит волков и медведей при помощи хитрых приспособлений — подкопов и тенет, — обращаются с молитвой к Аристею,[46]
кто для зверей ловушки первым устроил.[47]
У Эсхила Геракл, намереваясь застрелить птицу, призывает в помощники другого бога:
Феб дальновержец, ты направь стрелу мою.[48]
А человека, добивающегося самой прекрасной добычи — любви, не направляет и не поддерживает ни один бог, ни один демон? Я думаю, что ни дуб, ни оливы, ни виноградная лоза, которую Гомер почтил названием «укрощенной», не превосходят, милый Дафней, красотой и достоинством человеческое растение, которое черпает силы своего развития в просвечивающей в нем свежести и красоте как тела, так и души». (15.) «Ради богов, — откликнулся Дафней, — кто же думает иначе?» — «Да все те, клянусь Зевсом, — сказал ему отец, — кто, допуская, что богам присуща забота о пахоте, посеве и выращивании урожая (ведь существуют же, по Пиндару, некие нимфы дриады,
которым выпал жребий равного с деревьями века,
деревьям же увеличивает многорадостный
Дионис священный блеск процветания),
думают, что никого из богов или демонов не касается забота о воспитании и образовании сменяющих друг друга урожаев детей и юношей, что нет бога, который имел бы попечение довести растущего человека до добродетели и не позволил бы ему уклониться или отойти от добрых задатков в его природе вследствие дурного окружения и отсутствия руководителя.
Но неприятно и стыдно даже говорить об этом, когда мыла каждом шагу встречаемся с человеколюбивой заботой божества, предусматривающего удовлетворение всех наших потребностей, в том числе и тех, в которых больше необходимости, чем красоты. Так уже само наше рождение, в крови и муках, лишенное благообразия, все же имеет божественных покровителей Илифию и Лохию. [49] Без попечительства этих бодрых защитников было бы, пожалуй, лучше не родиться вовсе, чем родиться безобразным. И в болезни человека не покидает бог, ведающий этой областью, и даже после смерти, когда его защитником, успокоителем и проводником становится бог, говорящий о себе:
Не врачевание, не лира, не пророчества,
удел мой — души мертвых провожать в Аид.[50]
Но покровительство этого рода заключает в себе нечто зловещее; а можно ли назвать дело более священное и состязание более заслуживающее иметь бога своим распорядителем и судьей, чем эти заботы, связанные с соисканием благосклонности прекрасных молодых людей под руководством Эрота: и этом нет ничего постыдного или вызванного низменной необходимостью. Здесь только убеждение и обаяние, приносящее поистине «сладостный труд» и «благотомительное утомление» [51] и ведущее к добродетели и дружбе не «мимо от богов» [52] завершаемым, а имеющим своим руководителем и владыкой самого бога Эрота! товарища Муз, Харит и Афродиты. Он сочетает самое отрадное с самым прекрасным,
в сердце посеяв желанье, дающее сладкую жатву,
согласно Меланиппиду. [53] Выскажемся ли мы об этом как‑либо иначе, Зевксипп?»
16. «Нет, клянусь Зевсом; - отозвался тот, — только так. Противоположное мнение было бы нелепо». — «Нелепо, — добавил отец, — еще и следующее. Уже древние различали четыре рода близости в человеческих отношениях — близость по крови, близость гостеприимства, близость товарищеская и близость эротическая. Каждый из этих родов имеет своего бога–покровителя — либо дружбы, либо гостеприимства, либо кровной близости, и только эротический род, словно получив неблагоприятное предзнаменование, остается лишенным божественной заботы и управления, тогда как именно он более всех в этом нуждается». — «Да, — сказал Зевксипп, — есть и в этом величайшая непоследовательность».
«Но здесь, — сказал отец, — наше рассуждение подходит, хотя и вскользь, к некоторым мыслям Платона. [54] Есть безумие, насылаемое на душу некими дурными смешениями вредных телесных соков, — тяжелая и опасная болезнь; но есть и другое безумие, источник которого не внутри, а вне нас: это некое проникающее в нас вдохновение, которое овладевает нашим разумом, сообщая ему движение высшей силы. И подобно тому как исполненный духа получает наименование «мужественный», а исполненный мысли — «разумный», так это состояние души, которой овладела божественная сила, носит название «вдохновения». Прорицительная сторона вдохновения восходит к одержимости Аполлона, а вакхическая к Дионису;
Вступите в хоровод с корибантами, — [55]
говорит Софокл: ибо служение Великой Матери и Пану причастно вакхическому исступлению.
Третье безумие охватывает нежную и чистую душу от Муз, подвигая ее на поэтическое и мусическое творчество. И каждому очевидно, от какого бога исходит воинственное исступление,
чуждое хорам и кифарам, порождающее слезы
и громкий плач в народе.[56]
Но остается еще один вид исступления, отчуждающий человека от его обычного душевного состояния с величайшей силой, и о нем, Дафней, я хочу задать вопрос Пемптиду…[57]
«Кто из богов подъемлет благоплодный тирс», [58] знаменующий наиболее язвительное и горячее вдохновение, которое обращено к добрым юношам и целомудренным женщинам?
Ведь мы видим воина, который, отложив в сторону свои доспехи, отрешился и от воинственного исступления:
Покорился Атрид, и клевреты
весело с плеч Менелая оружия светлые сняли,[59]
он сидит как посторонний наблюдатель подвигов других; необузданные пляски вакхантов и корибантов затихают и успокаиваются, как только музыканты оставили трохеический ритм и фригийский лад; точно так же и Пифия, сойдя со вдохновляющего ее треножника, обретает полное успокоение. Но любовное безумие, раз оно охватило и воспламенило человека, не прекратит никакая Муза, никакой чарующий напев, никакая перемена места: влюбленные и в присутствии прекрасного предмета их любви находят в нем отраду, и в отсутствии тоскуют по нем, и днем преследуют, и ночью поют у его дверей, и трезвые призывают, и в застолье приветствуют.
Сказанное кем‑то о созданиях поэтического воображения, что они могут быть названы снами бодрствующих людей, с большим основанием можно отнести к воображению влюбленных, которые, находясь вдали от своих возлюбленных, разговаривают с ними как с присутствующими, приветствуют их, обращаются к ним с упреками. Ведь наше зрение все остальные образы вписывает в память как бы водяными красками, и они скоро бледнеют и исчезают, и только образы любимых, как вписанные восковой краской, сохраняются навсегда живыми, движущимися, говорящими.
Римлянин Катон говорил, что душа влюбленного живет в душе любимого. Я же сказал бы, что в душе влюбленного присутствует вся душа любимого, вся его жизнь, характер и действия и благодаря этому влюбленный легко сокращает долгий путь, подобно киникам, которые говорят, что нашли «верный и скорый путь к добродетели». Ведь душа быстро приходит к дружбе и добродетели, как бы несомая на волне страсти вместе с богом.
Подводя итог, я скажу, что не без участия божества преисполняет восторг души влюбленных и не иной является их покровителем и направителем, как тот, которому мы посвящаем нынешнее празднование и приносим жертву.
Но так как мы различаем богов преимущественно по их силе и полезности, соответственно с тем, что и среди человеческих преимуществ мы, выделяем как наиболее божественные царственность и добродетель, рассмотрим сначала, не уступает ли Эрот в силе кому‑либо из богов.
Великую силу победы всегда одерживает Киприда, — [60]
говорит Софокл; велика и мощь Ареса; но в этих богах мы некоторым образом наблюдаем те две силы, которые в той или иной мере уделены и остальным богам: одна из них направлена на сближение с прекрасным, другая — на противодействие злому, и обе изначала врожденны нашей душе, как это развивает Платон в своем учении об идеях.
Установим же сразу, что цена делу Афродиты, когда в нем не участвует Эрот, одна драхма и что юноша, не будучи влюбленным, не стал бы переносить труды и опасности ради чувственного наслаждения.
Не будем называть Фрину, милый друг, но как часто какая- нибудь Лайда или Гнатенион,[61]
Возжегши в доме свет призывный вечером,[62]
выражает готовность принять у себя путника, но тот проходит не останавливаясь.
Но вот «подул внезапно ветер» Эрота и страсти, и то, что было так ничтожно, становится драгоценнее богатств Тантала и царской власти Гигеса. [63] Настолько бессильна и безрадостна благосклонность Афродиты, если Эрот не оживит ее своим дыханием.
Еще более уяснится это тебе из следующего. Многие сводили с другими не только гетер, но и своих жен. Так, один римлянин по имени Габба угощал как‑то обедом Мецената. Заметив, что тот обменивается знаками внимания с его женой, он потихоньку склонил голову, как будто уснув. Но когда кто‑то из рабов, подбежав из другой комнаты к столу, попытался унести вино, Габба, отбросив позу спящего, воскликнул: «Мошенник, разве ты не понимаешь, что я сплю только для одного Мецената?» Может быть, Этот пример не показателен: ведь Габба был шутом. Но вот другой. В Аргосе Никострат был политическим противником Фаилла. Когда в город пришел царь Филипп, все были уверены, что Фаилл, жена которого была очень красива, благодаря ей, если она будет иметь свидание с Филиппом, достигнет власти и высокого положения. Поэтому сторонники Никострата установили наблюдение за домом Фаилла, но тот, переодев свою жену в воинские сапоги, хламиду и македонскую шапку, тайком отправил ее к Филиппу под видом воина царской стражи.
В противоположность этому можешь ли ты среди всех влюбленных настоящего и прошлого указать такого, который хотя бы ради почестей Зевса стал сводником своего возлюбленного? Думаю, что нет. Это и невероятно, раз никто из тиранов не встречал врагов среди своих политических противников, а только среди своих соперников в любовных делах. Ведь вы слышали, что и афинянин Аристогитон, и метапонтинец Антилеон, и акрагантинец Меланипп [64] не выступали против тиранов, когда те бесчинствовали в своей политической деятельности и пьянствовали, но когда те посягали на их возлюбленных, то, как бы защищая нечто священное и неприкосновенное, не щадили самих себя.
Говорят также, что Александр обратился к Феодору, брату Протея, с таким письмом: «Пришли мне твою музыкантшу, приняв от меня десять талантов, но только если ты не влюблен в нее».
Другой товарищ Александра, Антипатрид, однажды пришел на дружескую встречу вместе со своей кифаристкой. Александр, почувствовав расположение к этой женщине, спросил у него, не влюблен ли он в нее. Когда тот ответил: «И даже очень», Александр воскликнул: «Ах, чтоб ты пропал, если так», но сдержал себя и не коснулся этой женщины.
17. «Посмотрим теперь, — продолжал отец, — насколько превосходен Эрот в Аресовых делах, будучи не бездеятельным, каким назвал его Еврипид, и не чуждым воинству и не «ночуя на нежных щеках девушки».[65]
Муж, исполненный Эротом, сражаясь, нисколько не нуждается в Аресе, но, чувствуя присутствие покровительствующего ему бога,
Огонь, И хлябь морскую, II эфирный ток
пройти готовый,[66]
сражается за своего друга там, где тот этого ожидает. Когда у Софокла Ниобиды гибнут, поражаемые стрелами, один из них призывает на помощь не кого‑то другого, а своего поклонника:
О, защити меня своей рукой…[67]
А о том, при каких обстоятельствах пал в сражении Клеомах фарсалиец, вы, вероятно слыхали». — «Нет, — ответил Пемптид. и другие, — и очень хотели бы услыхать от тебя». — «И стоит того, — сказал отец. — Он пришел союзником к халкидянам, когда у тех была в разгаре Лелантская война с эретрийцами. [68] Пехота была у халкидян достаточно сильна, но им было трудно сопротивляться набегам вражеской конницы. Поэтому они просили Клеомаха как человека выдающейся храбрости первым напасть на всадников. Клеомах спросил присутствовавшего при этом своего возлюбленного, хочет ли он увидеть это сражение. Тот ответил утвердительно, дружески поцеловал Клеомаха и надел ему шлем. Воодушевленный Клеомах, собрав вокруг себя лучших из фессадийских воинов, произвел блистательный набег и обратил в смятение, а затем и в бегство вражескую конницу. Вслед за Этим бежали и гоплиты, и эретрийцы одержали полную победу. Но Клеомах встретил смерть в этом бою. Его могилу показывают на площади Халкиды, где доныне сохраняется высокая колонна. А любовь к мальчикам, которая у халкидян ранее осуждалась, теперь окружена у них большим почетом и уважением, чем где‑либо. (Аристотель, однако, подтверждая, что Клеомах был убит в том сражении, в котором он одержал победу над эретрийцами, случай с поцелуем возлюбленного относит к другому союзнику халкидян, посланному к ним из фракийской Халкиды. Отсюда возникла у халкидян народная песня:
О сыны доблестных отцов, одаренные дивно Харитами,
не откажите героям в общении с юностью вашей,
ведь вместе с мужеством цветет в градах халкидян
освободитель Эрот.
Имя влюбленного было Антон, а его возлюбленного — Филист, как сообщает поэт Дионисий [69] в своих «Этиологиях».)
А у вас, Пемптид, в Фивах не было ли в обычае, что влюбленный дарил своему возлюбленному в день его внесения в воинские списки полное вооружение? А муж по имени Паммен, [70] хорошо знающий силу Эрота, изменил воинский строй гоплитов, упрекнув Гомера как далекого от Эрота за то, что он построил ахеян по филам и фратриям, вместо того чтобы поставить рядом влюбленного и возлюбленного
щит со щитом, шишак с шишаком -[71]
единственное непобедимое среди воинских построений. Ведь бывает, что покидают в строю близких по филе, родственников и даже, Зевс свидетель, родителей и детей, но между двумя воодушевленными Эротом никогда еще не прошел, разлучив их, ни один неприятель. Более того, влюбленные иногда и помимо случаев крайней необходимости выказывают презрение к опасности и страданиям: так, Терон фессалиец, опершись левой рукой на стену, обнажил меч и отсек себе большой палец, предлагая сопернику сделать то же самое. А другой, упав в сражении лицом вниз, в ожидании смертельного удара умолил врага обождать краткое время, чтобы возлюбленный не увидел его раненным в спину.
Не только наиболее воинственные племена более других преданы Эроту — беотийцы, лакедемоняне, критяне, но то же было и среди героев древности — Мелеагр, [72] Ахилл, Аристомен, [73] Кимон, Эпаминонд; возлюбленными последнего были Асопих и Кафисодор, который вместе с ним пал в битве при Мантинее и был рядом с ним погребен. Асопих же остался наиболее опасным и грозным для врагов, и первый, кто решился поразить его, Евкнам из Амфиссы, удостоился почеей героя в Фокиде.
Перечислить все встречи Геракла с Эротом дело трудное, так они многочисленны. Но Иолая доныне почитают как его возлюбленного все влюбленные и на его могиле принимают заверения и клятвы от своих любимых. Говорят также, что Геракл, будучи искусным врачевателем, [74] спас от смертельной болезни жену Адмета Алкестиду, угождая Адмету, который был в нее влюблен, а сам был возлюбленным Геракла. Ведь и об Аполлоне миф говорит, что он, будучи влюблен в Адмета,
рабскую службу нес у него в течение года.[75]
Очень кстати нам здесь вспомнилась Алкестида. Ведь хотя с Аресом у женщин нет ничего общего, она, одержимая Эротом, отваживается на смерть, вопреки своей женской природе. И если можно извлечь что‑либо поучительное из мифов, то предание об Алкестиде, о Протесилае [76] и об Орфеевой Евридике показывает, что Эрот единственный из богов, ради которого Аид оказывает уступку, тогда как вообще он, как говорит Софокл,
ни милости, ни снисхождения
не знает, свят ему один лишь свои закон.[77]
Влюбленных же он совестится, и только по отношению к ним он не столь неумолим и непреклонен. Поэтому, мой друг, хотя и хорошо быть посвященным в элевсинские таинства, я вижу, что и служителям, и посвященным в таинства Эрота уготована лучшая доля в Аиде; я не доверяюсь полностью мифам, но и не отказываю им вовсе в доверии; они каким‑то образом соприкасаются с божественной правдой, когда говорят, что есть для влюбленных какой‑то путь восхождения из Аида к свету. Как именно это происходит, они не знают, как бы сбившись с тропы философского рассуждения, который был впервые показан Платоном. Только слабые и неясные проблески истины рассеяны в египетской мифологии, но извлечь их и прийти от этих малых начал к великим выводам — дело очень трудное.
Итак, оставим это в стороне и после того, как мы показали силу Эрота, рассмотрим его благосклонность к людям и оказываемые им благодеяния — не в том смысле, что он доставляет тем, на кого оп обращен, много добра, ибо это очевидно для каждого, но еще больше в том смысле, что делает лучшими самих влюбленных. Евринид, хотя и искушенный в делах Эрота, восхищается лишь наименее значительным из этих благ, когда говорит:
Поэтом делает
Эрот того, кто от природы Музам чужд.[78]
Он делает также рассудительным легкомысленного и мужественным, как мы видели, робкого — подобно тому как под воздействием жара гибкие древесные ветви становятся жесткими.
Каждый влюбленный, хотя бы он был от природы мелочен, становится щедрым, предупредительным и великодушным, всякие следы скаредности и сребролюбия в нем расплавляются, словно железо в огне, и он радуется, одаривая любимого, больше, чем радовался бы, сам получая подарки от других.
Вам, вероятно, известен такой случай. Анит, сын Антемиона, влюбленный в Алкивиада, однажды давал праздничный обед приезжим гостям. [79] Внезапно в пиршественный зал ворвался с веселой компанией Алкивиад и, забрав со стола половину кубков, удалился. Когда гости стали возмущаться, говоря: «Этот юноша поступил с тобой дерзко и оскорбительно», Анит ответил: «Нет, очень любезно, ведь мог бы и все забрать, а он и мне оставил столько же».
18. Зевксиппу этот рассказ очень понравился. «Клянусь Гераклом, — сказал он, — я почти готов отказаться от унаследованной нами вражды к Аниту как гонителю философии и Сократа, если он был так кроток и обходителен со своим возлюбленным».
«Более того, — сказал отец, — не превращает ли Эрот вообще людей угрюмых и мрачных в приветливых и общительных?
Там, где горит огонек, приветливый облик у дома, —
не так ли светлеет от эротического огня и облик человека? Но большинство людей проявляют в последнем случае странное равнодушие: увидав ночью свет в доме, воспринимают это как нечто чудесное и восхитительное; а видя, как мелкая и низменная душа внезапно наполняется разумением, свободолюбием, благородством, привлекательностью, щедростью, они не испытывают потребности воскликнуть вслед за Телемахом:
Здесь ясно присутствие бога.[80]
А не удивительно ли, скажи, Дафней, ради Харит, также и следующее. Влюбленный, пренебрегая почти всем, кроме предмета своей любви, — не только товарищами и домашними, но и законами, и начальниками, и царями, — ничего не боясь и ни перед чем не преклоняясь, готовый противостать самому «копью Перуна», [81] при первом взгляде на своего возлюбленного
Поник, как кочет, рабское склонив крыло,[82]
и его отвага сломлена, и подкошена гордость его души.
Уместно вспомнить и Сапфо, находясь по соседству с Музами. Римляне говорят, что сын Гефеста Как выдыхал струи пламени; а из уст Сапфо исходят речи поистине смешанные с огнем, и она в песнях воспроизводит жар своего сердца,
Благозвучными Музами врачуя Эрота,
как говорит Филоксен. Если Лисандра еще не изгладила у тебя, Дафней, память о твоих прежних любовных переживаниях, напомни нам те стихи, в которых прекрасная Сапфо говорит, как при виде возлюбленной ее голос замирает, по телу пробегает огонь, она бледнеет и ее охватывает головокружение». Когда Дафней прочитал эти известные всем стихи, отец подхватил: «Ради 3eвca, что же это, не явная одержимость богом? Не демоническое волнение души? Достигает ли такой силы потрясение, которое испытывает Пифия на своем треножнике? Кого из жрецов приводит в такое исступление звучание флейты, гимны в честь Великой Матери и тимпан?
И ведь многие видят то же самое тело, ту же самую красоту, но охвачен Эротом только один. По какой причине? Ко разве непонятно, что имеет в виду Менандр, когда говорит, что любовь — Это
души болезнь,
удар, источник раны внутренней.
Виновник этой болезни бог, который одного поразит, а других оставит незатронутыми.
То, что было бы уместнее сказать в самом начале, я не должен оставить несказанным хотя бы здесь, раз уж это «подвернулось на уста», [83] по выражению Эсхила, ибо это имеет величайшее значение. Если для всего, что входит в наше сознание не через чувственное восприятие, мы черпаем доверие либо в мифе, либо в законе, либо в рассуждении, то во мнениях о богах нашими руководителями и зрителями всецело являются поэты, законодатели и, в третью очередь, философы, И что боги существуют, Это все они утверждают одинаково, но весьма расходятся друг с другом относительно их числа, взаимоотношений, сущности и силы. Философы полагают, что боги,
не зная болезней и старости,
не зная трудов, избежали тяжелостопной
переправы Ахеронта.[84]
Отсюда для них неприемлемы вводимые поэтами божества — Раздоры, Мольбы, и они отказываются признать в числе богов сыновей Ареса Страх и Ужас. Во многом философы расходятся и с законодателями. Так, Ксенофан советовал египтянам, если они считают Осириса смертным, не почитать его как бога, а если считают богом, то не оплакивать. С другой стороны, поэты и законодатели не хотят и слушать философов, говорящих, как о богах, о каких‑то идеях, числах, монадах и духах, и не могут их понять.
Вообще мнения в этой области представляют великое разнообразие и противоречивость. Но подобно тому как в Афинах некогда было три партии — паралиев, эпакриев и педиеев, которые находились в постоянных раздорах между собой, но впоследствии, собравшись вместе для голосования, отдали все голоса Солону, избрав его верховным судьей, архонтом и законодателем, как мужа бесспорно первенствующего своими доблестями, — так и три теологические партии, расходясь во мнениях и нелегко воспринимая отдельные взгляды одна от другой, в одном непоколебимо единодушны и Эрота одинаково включают в число богов наиболее выдающиеся из поэтов, законодателей и философов,
единым гласом громко восхваляя,
как выразился Алкей об избрании Питтака тираном у митиленян.
Так Эрот, царь, архонт и гармост, провозглашенный Гесиодом, Платоном и Солоном, нисходит с Геликона в Академию, в царском убранстве, с венком на голове, сопровождаемый свитой дружбы и товарищества. Объединены же они не «узами оков», [85] о которых говорит Еврипид, вводя образ холодной, тягостной и постыдной необходимости, налагаемой на угнетенных, а окрыленным стремлением к прекраснейшему и божественному бытию, о котором лучше, чем я, сказали другие».
Когда отец закончил свою речь, Соклар сказал: «Видишь, вот уже второй раз ты, соприкоснувшись с одним и тем же предметом, как‑то обрываешь сам себя и уходишь в сторону. Если позволительно высказать мое мнение, ты неправ, когда, вопреки взятым на себя обязательствам, отказываешься приобщить нас к столь священным для нас истинам. Вот ты и раньше, как бы нехотя коснувшись Платона и египтян, прошел мимо, и сейчас так же поступаешь. Конечно, то, что уже «ясно сказано» [86] Платоном, или скорее содействующими нам богинями через Платона, ты не должен повторять, «даже если мы тебя об этом попросим»; [87] но твой намек, что египетский миф совпадает с тем, что говорит об Эроте Платон, ты не должен оставить темным и нераскрытым для нас; мы будем рады услышать о великом хотя бы малое».
Так как и другие присоединились к просьбе, то отец сказал, что египтяне, как и эллины, признают двух Эротов, общенародного и небесного, но за третьего Эрота принимают солнце и высоко почитают Афродиту, отождествляя ее либо с луной, либо с землей.
Мы также усматриваем большое сходство между Эротом и солнцем. Ни то, ни другое не огонь, хотя это и утверждают некоторые, а сладостное и живительное сияние и тепло, которое, несясь от солнца к телу, доставляет ему питание и рост, а от Эрота — доставляет те же блага душам. И как солнце теплее, показавшись из туч после дождя или после тумана, так Эрот, восстановленный примирением с любимым после размолвки, вызванной гневом или ревностью, становится сладостнее и сильнее. Далее, как о солнце некоторые думают, что оно гаснет и возгорается, так же и Эрота они считают смертным и непостоянным. И наконец, как тело, не подвергшись предварительным упражнениям, не может без вреда для себя переносить сияние солнца, так и душа, не получив принадлежащего воспитания, не способна безболезненно перенести Эрота: и тело и душа выходят из своего обычного состояния и впадают в болезнь, в которой должны винить не силу бога, а собственную слабость.
Только в том приходится установить различие, что солнце по- называет зрению одинаково прекрасное и безобразное, а Эрот направляет свой свет только на прекрасное, побуждая влюбленных только на него обращать взоры, а всем остальным пренебрегать.
Землю мы считаем вовсе несходной с Афродитой, но те, кто называет Афродитой луну, опираются на некоторое сходство: луна причастна и земле и небу и является местом смешения бессмертного и смертного; она бессильна сама по себе и остается темной, если не освещена солнцем, как Афродита без поддержки Эрота. Итак, можно признать, что у луны больше сходства с Афродитой, а у солнца с Эротом, чем с остальными богами, однако это сходство — отнюдь не полное тождество: как душа и тело сущности не совпадающие, а различные, так и солнце есть нечто зримое, а Эрот — нечто умозрительное. И если такое утверждение не покажется слишком резким, то можно было бы сказать, что солнце даже противодействует Эроту: оно отвлекает ум от умозрительного к ощутимому, чаруя прелестью зримого и соблазняя только в этом зримом искать и истину, и все блага, а более нигде.
Ко всему, что цветет, что блестит на земле,
Нас влечет необорная страсть, — [88]
говорит Еврипид.
И не знаем мы мира иного,
а вернее, не помним, и только Эрот может напомнить забытое.
Действительно, подобно тому как у проснувшегося при сильном и ярком свете расходятся и разбегаются все образы, явившиеся его душе во сне, так при том изменении бытия, какое составляет рождение в этот свет, солнце, очевидно, поражает наше сознание как бы неким зелием, и от радостного удивления забывается все то прежнее. А между тем подлинной явью для души было именно то бытие, и, придя сюда, она видит сон, в котором с восхищением приветствует солнце как прекраснейший и божественнейший образ.
Радостно–ложным она обольщается тотчас виденьем,[89]
уверенная, что все окружающее ее здесь прекрасно и ценно, пока не встретится ей в лице божественного Эрота здравый врачеватель и спаситель: ведя ее от тел к истине, из Аида в «поле истины», где утверждена великая и чистая и неложная красота, которой она жаждет приобщиться, он направляет ее, как руководитель таинств — их участника.
Но раз душа возвращена в этот мир, Эрот не может общаться с ней самой по себе, а только при посредстве тела. Подобно тому как геометры, обращаясь к ученикам, еще не способным представить себе умопостигаемые предметы, показывают им осязаемые и зримые воспроизведенные подобия шаров, кубов, додекаэдров, так небесный Эрот, изощряясь в очертаниях, красках и формах, показывает нам в блистающих молодостью образах отражения прекрасного — прекрасные, но божественного — смертные, не подверженного изменениям — подверженные, умопостигаемого — чувственные и так постепенно пробуждает нашу разгорающуюся память.
II вот некоторые, ложно наставляемые друзьями и близкими, пытаясь насильно и безрассудно погасить страсть, не пришли ни к чему хорошему, но или наполнились чадом смятения, или, обратившись к темным и недостойным наслаждениям, бесславно увяли. Те же, кто, руководствуясь здравыми рассуждениями и совестью, как бы отняли у огня его безудержность, но оставили душе сияние, свет и теплоту, которая вызывает не сотрясение, как сказал кто‑то, теснящее атомы [90] семени под воздействием возбуждения и благодаря их гладкости, а удивительный животворный разлив, подобный движению соков в растении и раскрывающий поры взаимопонимания и благорасположения. Не проходит много времени, и они, минуя тело любимых, проникают до глубины их существа, разверзшимися очами созерцают их нравственный облик и вступают в общение с ними в речах и делах, если те хранят в душе очертания и образ прекрасного; если же нет, то оставляют их без внимания и обращаются к другим, подобно тому как пчелы оставляют пышно расцветшие, но не содержащие меда растения. Там же, где они встречают след, намек, радостный признак присутствия бога, они исполняются божественного восторга и загораются радостным воспоминанием того, что поистине всем несет радость, блаженство и любовь.
20. То, что пишут и поют об Эроте поэты, — по большей части шутки, свойственные разгульному веселью, но кое‑что сказано ими серьезно, либо по собственному разумному рассуждению, либо потому, что с помощью бога пришли они к истине: одно из таких высказываний относится к его происхождению:
Это могучий бог,
рожденный быстрой Иридой
и златокудрым Зефиром, [91]
если только вас не переубедили грамматики, говоря, что это образ, относящийся к переливчатой изменчивости цветов радуги». — «А к чему же еще может это относиться?» — спросил Дафней. «Слушайте, — ответил отец, — я скажу об этом так, как велит сама действительность. Ирида, то есть радуга, — это преломление солнечных лучей, встретивших облако умеренной влажности и прозрачности и средней толщины; вследствие преломления нам кажется, что явление происходит в самом облаке. Таково же и Эротическое переживание, производимое благородными и прекраснолюбивыми душами; они вызывают преломление памяти от того, что мы наблюдаем здесь как прекрасное и называем таковым, к тому, что, находясь за нашими пределами, божественно, и прелестно, и блаженно, и, единственное, поистине прекрасно.
Но большинство влюбленных, преследуя и нащупывая в мальчиках и женщинах угадываемый образ той красоты, не могут найти ничего более прочного, чем наслаждение, смешанное с горечью; таково заблуждение Иксиона, [92] пытающегося в облаке уловить призрачный образ предмета своей страсти; так и дети, прельщенные радугой, пытаются схватить ее руками.
Иное отношение к возлюбленному у здравого и мыслящего влюбленного: его взгляд преломляется в сторону божественной и умопостигаемой красоты: встретившись с красотой зримого тела, он пользуется ею как опорой для памяти, любуется ею и, радуясь этому общению, еще более воспламеняется мыслью. Но, оставаясь в этом телесном мире, он не сидит в бездеятельном восхищении, пораженный божественным светом, а оказавшись после смерти там, не ищет бегства и возвращения в земной мир, чтобы витать у дверей новобрачных, уподобляясь злым призракам преданных телесным наслаждениям мужчин и женщин, не заслуживающих названия влюбленных.
Истинный же причастник Эрота, оказавшись в том мире и вступив по заслугам в общение с красотой, окрыляется и сопровождает своего бога в вышнем хороводе до тех пор, пока не вернется на луга Луны л Афродиты, где уснет, ожидая нового рождения.
Но все это уже выходит за пределы нашего теперешнего разговора. Эроту же, как и прочим богам, по слову Еврипида,
любезны должные от смертных почести[93]
и неугодно пренебрежение ими; он благосклонен к приемлющим его достойным образом, но суров к своевольным. Не так преследует и наказывает за обиды гостей и просителей Ксений и за неуважение к родителям Генетлий, как выслушивает жалобы оскорбленных любовников Эрот, строгий каратель грубости и высокомерия.
Надо ли напоминать об Евксинтете и Левкокоме? [94] Или о той, которая на Кипре еще и ныне носит прозвание Выглядывающей? Но может быть, вы не слыхали о наказании критянки Горго, участь которой была сходна с Выглядывающей. Та была превращена в камень, выглянув в окно на погребение человека, который был в нее влюблен. А Горго полюбил некий Асандр, молодой человек хорошего нрава и благородного происхождения. Хотя он из блистательного положения впал в бедность, однако не считал себя недостойным просить Горго в жены, тем более что приходился ей родственником. Горго была богата, и к ней сваталось много людей с большими достоинствами, однако Асандру удалось расположить в свою пользу всех ее домашних и опекунов…[95]
21. Кроме того, источники зарождения любви принадлежат не одному какому‑либо полу, а одинаково обоим. Разве не могут происходить как от мальчиков, так и от женщин те образы, которые проникают в тело подверженных Эроту, приводят в движение и возбуждение его состав и стекаются в семя вместе с другими атомами?
То же относится к прекрасным и священным воспоминаниям, возвращающим нас к божественной и истинной олимпийской красоте и окрыляющим душу — что препятствует им происходить от девушек и женщин, равно как от мальчиков и юношей, если сквозь свежесть и привлекательность внешнего образа просвечивает чистая и благородная душа — как хорошо сшитая обувь, по слову Аристона, показывает красоту ноги, — когда тот, кто способен это воспринять, распознает в прекрасных и чистых телесных очертаниях прямые и нерушимые следы светлой души?
Один драматический персонаж, преданный удовольствиям, на вопрос:
Склоняешься ль к мужским иль женским прелестям? — [96]
отвечает:
Где красота, туда лишь и склоняюсь я.[97]
Но этот ответ говорит лишь о его низменных вожделениях; что же, человек, преклоняющийся перед истинно прекрасным, в своем любовном выборе будет исходить не из красоты и благородства души, а из половых различий?
Далее, любитель лошадей не меньше восхищается природными качествами Подарга, [98] чем «Агамемноновой Эты», и охотник высоко ценит не только кобелей, но воспитывает также критских и лаконских сук; что же, ценитель прекрасного в людях не будет беспристрастен по отношению к обоим полам, но станет проводить различие между любовью к мужчинам и любовью к женщинам, словно между мужской и женской одеждой?
Говорят, что цветущая внешность — это «цвет добродетелей». Нелепо же думать, что женщина не может иметь и признаков природной добродетели. Ведь правильно сказано в стихах Эсхила:
Надежный признак для меня влюбленности
горящий взор вкусившей мужа девушки.[99]
Но разве во внешности женщины возможны только признаки дерзновенного, разнузданного и испорченного нрава, а скромность и целомудрие в ней светиться не могут? Или много и такого зримо обнаруживается, но не трогает душу и не призывает Эрота? И то и другое предположение противно разуму и истине.
Итак, раз доказано, что обоим полам присущи одни и те же черты и они должны совместно вести защиту от общего противника, выступим, Дафней, против тех соображений, которые только что развил Зевксипп. Он отождествил Эрота с неукротимой страстью, уносящей душу к необузданности, не столько будучи сам убежден в этом, сколько наслушавшись от людей угрюмых и чуждых Эроту. Одни из них, привлеченные приданым, вводят в свой дом ничтожных женщин, а вместе с деньгами — мелочные расчеты, влекущие за собой каждодневные супружеские раздоры. Другие, озабоченные более тем, чтобы найти потомство, а не жену, уподобляются цикадам, откладывающим свою грену на морской лук или что‑либо подобное: народив детей с кем пришлось, они готовы распроститься с браком или же, оставаясь в нем, не думают о том, чтобы любить и быть любимыми.
А между тем само слово «уважать», [100] лишь одной буквой отличаясь от «вмещать», как мне кажется, прямо показывает возникающее под воздействием времени и привычки соединенное с необходимостью благоволение. Тот, кого Эрот внезапно поразит своим веянием, сначала будет сохранять различение «моего» и «не моего», как говорится в Платоновой «Государстве»: [101] ибо не сразу оказывается «все общее у друзей» и, равным образом, у влюбленных. Но преодолевая раздельность тел, они постепенно сводят и сплавляют свои души, не желая быть двумя и не считая себя двумя.
Взаимная терпимость, столь необходимая в браке, еще более, чем внутренним влечением, воспитывается извне под воздействием совести и боязни, внушаемой законами: они всегда остаются в поле зрения живущих совместно, которые
Узде, кормилу следуют покорственно.[102]
Но Эрот приносит столько самообладания, постоянства, доверия, что если войдет в соприкосновение даже с необузданной душой, то отвратит ее от других влюбленных, сломив ее дерзостность, сокрушив ее надменность и грубость и внушив ей совестливость, сдержанность и спокойствие, и, придав скромный образ, сделает ее послушной только одному.
Вы слыхали, конечно, о воспетой поэтами многолюбимой Лайде — как она воспламенила страстью всю Элладу и, более того, стала предметом ревностного спора от моря до моря: но когда Эрот внушил ей любовь к фессалийцу Гипполоху, то она,
омываемый волнами с двух берегов
покинув Коринф,[103]
убегая от остальных многочисленных любовников и от огромного полчища гетер, тайно ото всех удалилась в Фессалию. А там женщины из ревности к ее красоте заманили ее в святилище Афродиты, где закидали камнями до смерти; еще и ныне это святилище носит имя Афродиты–человекоубийцы.
Мы знаем служанок, отвергших любовные домогательства своих господ, и подданных, пренебрегших царицами, когда в их душе господствовал Эрот: подобно тому как в Риме после избрания диктатора все остальные магистраты слагают свои полномочия, так и те, кем овладеет Эрот, освобождаются от всех остальных господ и начальников, будто служители храма. А благородная женщина, которую Эрот сочетал с законным мужем, скорее потерпит объятия медведя или змея, чем прикосновение и ложе постороннего мужчины.
22. Примеров этому множество у вас, сограждан и содружественников Эрота, но нельзя пройти мимо примера галатской женщины Каммы. Это была жена тетрарха Сината, отличавшаяся необыкновенной красотой. В нее влюбился один из знатнейших галлов Синорикс. Убедившись, что ни силой, ни просьбами он не может склонить ее ко взаимности, пока жив Синат, он убил его. Прибежищем и утешением в этом бедствии было для Каммы наследственное в ее роду жреческое служение Артемиде. Почти все время она проводила у богини и не допускала к себе ни одного мужчину, хотя к ней сватались многие цари и властители. Однако, когда попытку встретиться с ней, чтобы заговорить о браке, предпринял Синорикс, она не отвергла этой попытки и не обратила к нему никаких упреков по поводу прошлого, как будто его поступок, вызванный страстью к ней, не заключал в себе ничего низменного; итак, он, доверившись, пришел к ней с брачным предложением. Она встретила его с протянутой рукой и, подведя к алтарю богини, совершила возлияние из чаши, наполненной медовым напитком, в который, как оказалось, заранее подмешала яд. Затем, выпив около половины содержимого, она передала галлу остаток. Когда же увидела, что он все выпил, радостно воскликнула, обращаясь по имени к своему убитому мужу: «Дожидаясь нынешнего дня, любимейший муж, я жила без тебя в горе. Теперь радостно прими меня к себе: я отомстила за тебя подлейшему человеку и счастлива, что жила с тобой общей жизнью, а с ним умираю общей смертью». И Синорикс, вынесенный на носилках, тут же умер, а Камма прожила еще один день и одну ночь и, как передают, встретила смерть в радостном спокойствии.
23. Таких примеров было много и у нас, и у варваров; кто же после этого потерпит утверждение, будто Афродита, присоединяясь к Эроту, препятствует возникновению дружбы? Что же касается общения, или, вернее, гнусного сочетания мужского с мужским, то каждый разумный скажет:
Гибрида, не Киприда здесь зачинщица.[104]
Поэтому тех, кто добровольно подвергается этому извращению, мы относим к самому низкому роду порочности, не видя в них ничего достойного доверия, уважения и дружбы, а скажем вслед за Софоклом:
Счастлив такого друга не имеющий,
а кто имеет, стоит сожаления.[105]
Те же, кто непорочен от природы, но обманом или насилием был вынужден предать свое тело, ни к кому на свете не питают такой ненависти, как к тем, кто ими так злоупотребил, и жестоко мстят им, если представится случай: так, Архелая убил ставший его возлюбленным Кратен, а ферейского Александра — Пифолай; амбракийский тиран Периандр [106] спросил у своего возлюбленного, не забеременел ли он уже, и тот, озлобившись, убил его. Но для женщины это сближение — источник дружбы, как приобщение к великим таинствам. И тут меньше означает сама радость общения, чем возрастающее от него с каждым днем взаимное уважение, приязнь и желанность. Не пустое говорят Дельфы, называя Афродиту «желанной», и Гомер, именуя брачное сочетание любовью. Солон показал себя мудрым законодателем в вопросах брака, предписав сближаться с женами не реже чем трижды в месяц, не ради наслаждения, а с тем, чтобы, обновляя брак, освободить его от набирающихся при всей взаимной благожелательности в повседневной жизни разногласий — наподобие того как государства время от времени возобновляют свои дружественные договоры.
Скажут: «Много зла и безумств происходит от любви к женщинам». Но не больше ли от любви к мальчикам?
Его увидев, позабыл я сам себя.
Прекрасный безбородый нежный юноша.
С ним умереть, чтоб эпиграммой сделаться.[107]
Все это проявления необузданной страсти к мальчикам; наряду с этим возможна и такая же страсть к женщинам, но как то, так и другое — не Эрот.
Нелепо, как я уже сказал, утверждать, что женщинам вообще чужда добродетель. Надо ли говорить, в частности, об их скромности и рассудительности, об их верности и справедливости, если многие из них показали замечательные примеры мужества, героизма и величия духа? Но не отрицая их прекрасной природы во всем прочем, отказывать им в способности к дружбе и вовсе дико.
Женщины глубоко любят своих детей и супругов, и их добросердечность — благодатная почва для дружбы, доверия и приязни. Подобно тому как поэзия, украсив речь напевностью, размеренностью и ритмом, придала ей и большую воспитательную силу, и большую способность причинить вред, так природа, одарив женщину миловидностью лица, проникновенностью голоса и привлекательностью внешнего вида, дала дурной женщине средства совращать и обманывать, а благонравной — снискать расположение и дружбу мужа.
Платон, видя, что Ксенократ, человек выдающихся дарований, обладает слишком суровым характером, советовал ему приносить жертвы Харитам; а добродетельной женщине можно посоветовать приносить жертвы Эроту, чтобы он благосклонно охранял ее брак и не допустил ее мужа, увлекшись другой женщиной, после Этого с сокрушением повторить стих из комедии:
Какой жене я, злополучный, изменил!
Ибо в браке большее благо любить, чем быть любимым: это избавляет от многих ошибок и, более того, ото всего, что увечит и губит брак.
24. Болезненность в начале супружеских отношений, милый Зевксипп, не должна вызывать страх, как ранение или укус; а впрочем, пожалуй, и ранение, как в прививке деревьев, не препятствие к тому, чтобы стать единым целым с близкой женщиной. Ранение, к тому же, и дает начало беременности: ибо нет смешения без приспособления одной части к другой.
Тяготят и детей начатки обучения, и философия — приступающих к ней юношей; но в дальнейшем не остается этой тягостности ни у них, ни у любящих супругов. Эрот сначала производит некое кипение и смятение, подобное тому, какое бывает иногда при смешении двух различных жидкостей, но через некоторое время, успокоившись и очистившись, он приходит к прочнейшей устойчивости. Таково то соединение, которое поистине можно назвать соединением в целом, соединение супругов, объединенных Эротом, тогда как соединение людей, только живущих вместе, можно уподобить соприкосновениям и переплетениям эпикуровских атомов, испытывающих непрерывный ряд взаимных столкновений и отталкиваний, но не создающих никакого единства, какое создает Эрот, присутствующий в брачном общении.
Нет никакой большей радости, более постоянной привязанности, столь светлой и завидной дружбы, как там,
Где однодушно живут, охраняя домашний порядок,
муж и жена.[108]
И закон покровительствует браку, и природа показывает, что даже богам нужен Эрот для совместного рождения. Поэты имеют основание говорить, что
Земля дождя алкает,[109]
а Небо — Земли; философы учат, что солнце сочетается с луной и оплодотворяет ее; и разве земле, матери людей, родительнице всех животных и растений, не предстоит когда‑нибудь погибнуть и совершенно угаснуть, когда мощное желание бога покинет материю и она перестанет искать и черпать в нем начало и движение.
Но не буду далеко отклоняться от основного предмета нашей беседы. Ты знаешь, сколько насмешек вызывает непрочность любви к мальчикам: говорят, что этого рода связь, как яйцо, легко рассекается волосом, а сами влюбленные, подобно кочевникам, проведя весну в цветущей области, затем ретируются оттуда, словно из неприятельской земли. Более грубо выразился софист Бион, сказав, что каждый волос на теле красавцев — это Гармодий или Аристогитон, избавляющий влюбленных от той распрекрасной тирании, которой они себя подвергли. Было бы, однако, несправедливо относить это к случаям истинной любви, и тут надо согласиться с метким словом Еврипида: обнимая и целуя прекрасного Агатона, когда тот был уже бородатым, он сказал, что прекрасное прекрасно и в своей осени. Но любовь к благородной женщине не только не знает осени и процветает при седине и морщинах, но остается в силе и до могильного памятника. Трудно найти примеры длительной любви мальчиков, но нет числа примерам женской любви, полной верности, постоянства и самоотверженной готовности перенести любое испытание. Хочу привести только один такой пример, относящийся к нашему времени, к правлению императора Веспасиана.[110]
25. Цивилис, поднявший восстание в Галлии, имел, конечно, много сообщников, в числе которых был Сабин, молодой человек, выдававшийся во всей Галлии знатностью и богатством. Заговор потерпел неудачу, и среди зачинщиков одни в ожидании расправы покончили самоубийством, другие бежали, но были схвачены.
Сабину же обстоятельства давали возможность скрыться и найти убежище в варварских странах. Но у него была жена по имени Эппона (по–гречески это имя можно передать как Героиня), лучшая из женщин: ее он не мог ни покинуть, ни взять с собой. А в его поместье была подземная сокровищница, известная только двум вольноотпущенникам. И вот он, якобы решившись отравиться, отпустил всех своих остальных слуг, а сам вместе с двумя хранителями тайны укрылся в подземелье. Оттуда он отправил к жене вольноотпущенника Марциала с известием, что он умер от яда, а вместе с его телом сожжено и подворье: он хотел, чтобы подлинное горе жены послужило достоверным подтверждением слуха о его смерти.
Так и вышло: она со стенаниями и плачем бросилась на землю и провела три дня и три ночи без пищи. Узнав об этом и опасаясь, как бы она не довела себя до смерти, Сабин велел Mapциалу тайно сообщить ей, что он жив и скрывается, но просит ее продлить на некоторое время свой траур, не упуская ничего, чтобы сделать это притворство убедительным. И она это исполняла. как будто разыгрывая трагическую роль, соответствующую такому положению; но страстно желая повидать мужа, она ночью ушла к нему, а затем вернулась. Но после этого она тайно от всех провела вместе с мужем более семи месяцев как бы в царстве Аида.
За это время она переменила Сабину до неузнаваемости одежду, прическу и головной убор и привела его с собой в Рим, так как явилась какая‑то благоприятная надежда. Но, ничего не достигнув, пришлось вернуться, и она почти непрерывно оставалась с мужем в подземелье, лишь время от времени наведываясь в город, чтобы ее видели близкие и родственники.
Но самое невероятное, это что она, купаясь вместе с другими женщинами, сумела скрыть свою беременность. Дело в том. что средство, которым женщины пользуются, чтобы придать своим волосам золотисто· рыжую окраску, содержит вещество, вызывающее рост телесной ткани, производя как бы ее опухание. Умащая большим его количеством все свое тело, кроме живота, она делала незаметным постепенное увеличение брюшной округлости. Родильные страдания она перенесла без всякой помощи в подземелье, как львица в своем логове, и родила двух сыновей, которых и вскормила. Один из этих сыновей пал убитым в Египте, а другой, но имени Сабин, совсем недавно побывал у нас в Дельфах.[111]
В дальнейшем император все же казнил Эппону, но за это убийство он и сам был наказан судьбой, ибо в скором времени весь его род был полностью истреблен. [112] Казнь Эппоны была самым мрачным деянием за все время этого правления, таким, которое должно было внушить отвращение и негодование всем богам. Но скорбь окружающих была смягчена твердостью, с которой Эппона встретила казнь, и ее гордым свободоречием, более всего уязвившим Веспасиана: она пожелала ему обменять свою судьбу на ее судьбу, ибо она лучше провела свою жизнь во тьме под землей, чем он провел свою, царствуя».
26. На этом, говорил отец, закончилась их беседа об Эроте, когда они уже подходили к Феспиям. Тут они увидели приближающегося бегом им навстречу Диогена, одного из друзей Писия. Когда Соклар еще издали окликнул его: «Диоген, уж не объявляешь ли ты нам войну?», тот ответил: «Храните благоречие перед готовящейся свадьбой и идите скорее, вас ожидают к жертвоприношению». Все, конечно, обрадовались, а Зевксипп спросил Диогена, продолжает ли сердиться его приятель. «Напротив, — отвечал Диоген, — он первый примирился с Исменодорой и теперь по собственному почину, возложив на себя венок и облекшись в белый гиматий, собирается сопровождать свадебную процессию через площадь к святилищу бога». — «Так идем же, клянусь Зевсом, — воскликнул отец, — идем, чтобы пошутить над Писием и поклониться богу: мы видим, что он радостно присутствует здесь и благосклонен к тому, что у нас происходит».
[1] Имеется в виду начальный эпизод «Федра» (229 а — 230 с), Илисс — река в Аттике.
[2] Т. е. Мнемосине (Памяти), дочери Урана и Геи.
[3] Титора - городок неподалеку от горы Парнас (на границе Фокиды и Локриды, близ сев. побережья Коринфского залива), посвященной Аполлону и Музам.
[4] Из неизвестном трагедии.
[5] По преданию, фиванский царь Лаий воспылал страстью к прекрасному юноше Хрисипиу, сыну аргосского царя Пелопа, и похитил его.
[6] Из стихов Архилоха.
[7] Из неизвестной трагедии.
[8] Гинекеи — женская половина дома.
[9] Киносарг — местность близ Афин, где находился гимнасий, предназначенный для незаконнорожденных детей афинских граждан.
[10] См. «Илиада», XX, 252;. XXIV, 315.
[11] …«пока он…» — Из «Элегий» Солона.
[12] В оригинале игра слов; греческое «благосклонность» (в смысле любовного расположения или влечения) созвучно слову «Харита».
[13] Из неизвестной трагедии.
[14] «Федр», 250 е.
[15] «Законы», VIII, 839 b.
[16] Из неизвестной трагедии.
[17] Из неизвестной трагедии.
[18] Согласно Геродоту («История», III, 23), в Эфиопии золото ценилось ниже меди, и из него делали тюремные цепи.
[19] «Труды и дни», 696-698.
[20] Абротонон — мать Фемистокла, происходившая из Малой Азии или из Фракии (см. «Фемистокл», гл. I).
[21] Вакхида — милетская гетера (время жизни неизвестно).
[22] По обычаю, вновь купленных рабов осыпали орехами.
[23] Аристоника — лицо неизвестное.
[24] Агафоклея — любовница египетского царя Птолемея IV Филопатора (222-205). Пользуясь слабохарактерностью царя, она вместе со своей матерью. Энантой решала важные государственные дела.
[25] Нин — легендарный ассирийский царь. Баснословная история о том, как Семирамида обманным путем захватила власть, встречается у ряда античных писателей (напр., у Элиана, «Пестрые рассказы», VII, I).
[26] Белестиха – возлюбленная египетского царя Птолемея М Филадельфа (282-246).
[27] Имеется в виду знаменитая гетера Фрина, возлюбленная выдающегося скульптора Праксителя (середина IV в. до н. э ). О позолоченной статуе Фрины в Дельфах работы Праксителя сообщает Павсаний («Описание Эллады», X, 14, 7: ср. I, 20, 1-2).
[28] Речь идет о македонском царе Антигоне Гонате, который занял своим гарнизоном Мунихию.
[29] Гимнасиарх — должностное лицо, надзиравшее за обучением в гимнасии.
[30] По одной из версий мифа, Геракл отдал Мегару в жены своему возлюбленному и другу Иолаю.
[31] Из несохранившейся трагедии Еврипида.
[32] Но преданию, женщины однажды истребили всех мужчин на о. Лемнос (сев. часть Эгейского моря).
[33] Еврипид, «Вакханки», 203.
[34] Из утраченной трагедии Еврипида.
[35] Аттис — но преданию, юный фригийский бог, возлюбленный богини Кибелы, оскопивший себя в припадке безумия. Адонис — сиро–финикийский бог, принятый в греческий пантеон. По преданию, прекрасный юноша Адонис, возлюбленный Афродиты, был убит на охоте кабаном. Супруга Аида Персефона по просьбе Афродиты разрешила Адонису часть времени в году проводить на земле.
[36] Из утраченной трагедии Еврипида.
[37] Еврипид, «Ипполит», 449-450.
[38] Эсхил, «Хоэфоры», 295.
[39] «Теогония», 120.
[40] Из утраченной трагедии Еврипида.
[41] Из утраченной трагедии Софокла. Лисса — олицетворение безумной ярости, бешенства.
[42] Из утраченной трагедии Софокла.
[43] «Илиада», V, 31, 831 и др.
[44] Хрисипп из Сол в Киликии (276-204) — один из основоположников стоицизма. Греческое слово «убийца» созвучно с именем «Арес».
[45] Стратий («Воинственный») — эпитет Зевса.
[46] Аристей — по преданию, сын Аполлона и нимфы Кирены, покровитель охоты и пчеловодства.
[47] Из неизвестного стихотворения.
[48] Из неизвестной трагедии Эсхила.
[49] Елифия — богиня — покровительница родов и рожениц, дочь Зевса и Геры. Лохия — олицетворение рождения. «Илифия» и «Лохия» могли быть эпитетами других богинь, например, Артемиды.
[50] Из неизвестной трагедии.
[51] Еврипид, «Вакханки», 66.
[52] «Одиссея», II, 372.
[53] Меланиппид — имя двух поэтов начала и конца V в. — до. н. э.· Какой из них имеется в виду, неизвестно.
[54] «Федр», 244 а сл.
[55] Из утраченной трагедии Софокла.
[56] Эсхил, «Умоляющие», 681 сл.
[57] Пропуск в рукописях;
[58] Из неизвестной трагедии.
[59] «Илиада», VII, 121.
[60] Софокл, «Трахинянки», 497.
[61] Лайда и Гнатенион — вероятно, коринфские гетеры конца V в. до н. Э·
[62] Из неизвестной трагедии.
[63] Гигес (ок. 685-652) — первый лидийский царь из династии Мермнадов, сменившей династию Гераклидов после убийства Кандавла.
[64] Об Антилеоне из Метапонта известно лишь то, что он погиб, убив тирана метапонтского, а по другим сведениям — тирана южноиталийской Гераклеи. Время его жизни неизвестно. Меланипп, как сообщает Элиан («Пестрые рассказы», II, 4), был возлюбленным некоего Харитона. Когда тиран сицилийского города Акраганта Фаларис (VI в. до н. э·) тяжко обидел Меланиппа, Харитон взялся отомстить за него и пробрался к тирану, но был схвачен. Узнав об этом, Меланипп добровольно явился во дворец и все открыл Фаларису. Восхищенный благородством друзей, тот якобы помиловал обоих.
[65] Софокл, «Антигона», 783.
[66] Из неизвестной трагедии.
[67] Из утраченной трагедии Софокла.
[68] Т. е. война за Лелант.
[69] Дионисий Коринфский (жил, вероятно, во 2–й пол. III в. до н. э.·) — поэт и ученый–грамматик.
[70] Паммен — фиванский полководец, выдвинувшийся после смерти Эпаминонда. В биографии Пелопида (гл. XVIII) Плутарх сообщает, что Паммен рекомендовал ставить влюбленных рядом в боевом строю.
[71] «Илиада», XIII, 131; XVI, 215.
[72] Мелеагр — по преданию, сын калидонского (Калидон — город в Этолии) царя Ойнея, убивший страшного вепря, насланного Артемидой.
[73] Аристомен прославился во время борьбы мессенян против спартанского владычества (середина VII в. до н.э.)·
[74] Этот мифологический сюжет, своеобразно перетолкованный здесь Плутархом, лег в основу трагедии Еврипида «Алкестида»: Мойры, по просьбе Аполлона, согласились продлить жизнь царю города Фер Адмету, если кто‑нибудь добровольно согласится умереть вместо него; свою жизнь предложила юная жена Адмета Алкестида, которую и спас Геракл.
[75] Из неизвестного произведения.
[76] Протесилай — по преданию, греческий воин, первым вступивший на землю Трои и, согласно предсказанию оракула, первым встретивший смерть. По просьбе его жены Лаодамии Протесилаю было разрешено вновь показаться на земле, после чего он с женой последовал в царство смерти.
[77] Из утраченной трагедии Софокла.
[78] Из утраченной трагедии Еврипида.
[79] Эта история рассказана Плутархом в биографии Алкивиада (гл. IV). Анит, богатый кожевенник и неудачливый стратег, был в 399 г. главным обвинителем Сократа.
[80] «Одиссея», MX, 40.
[81] Из I Пифийской оды (5) Пиндара.
[82] Из несохранившейся трагедии Фриниха (2–я пол. VI–нач. V в. до н., ч.), предшественника Эсхила.
[83] Из утраченной трагедии Эсхила.
[84] Из несохранившейся оды Пиндара.
[85] Из утраченной трагедии Еврипида.
[86] «Одиссея», XII, 453.
[87] Платон, «Федр», 253d.
[88] Еврипид, «Ипполит», 183 сл.
[89] Из неизвестного произведения.
[90] Здесь, как и ниже, гл. 21, Плутарх излагает мнение атомистов.
[91] Из стихов Алкея. Ирида — богиня радуги, вестница богов. Зефир — бог западного ветра. Обычно Эрота считали сыном Ареса и Афродиты.
[92] Иксион, по преданию, царь фессалийского племени ланифов, которого Зевс избавил от вины за убийство и безумия. Получив разрешение присутствовать на трапезе богов, Иксион воспылал страстью к Гере, но Зевс создал ее образ в виде облака, которое, соединившись с Иксионом, породило кентавров.
[93] Еврипид, «Ипполит», 7.
[94] Евксинтет и Левкоком — влюбленные из критского города Лебена (см. Страбон, «География», X, 4, 12). Больше о них ничего не известно.
[95] Далее часть диалога утеряна. Содержание ее предположительно сводится к следующему: после окончания рассказа о Горго собеседники возвращаются в Феспии. По дороге Зевксипп со ссылками на авторитеты излагает свои возражения против супружеской любви, которые опровергаются в сохранившейся концовке диалога (гл. 21 сл.).
[96] Из неизвестного произведения.
[97] Из неизвестной комедии.
[98] Подарг («Быстроногий») — имя коней Гектора («Илиада», VIII, 185) и Менелая (XXIII, 295).
[99] Из несохранивщейся трагедии Эсхила.
[100] По–гречески «уважать, любить» stergein, «вмещать» — siegein.
[101] V, 462 с.
[102] Из утраченной трагедии Софокла.
[103] Из утраченной трагедии Еврипида.
[104] Из неизвестной трагедии. Гибрида — здесь: персонификация дерзости и нечестия,
[105] Из утраченной трагедии Софокла.
[106] Македонский царь Архелай (413-399) был убит Кратеем на охоте, а Александра Ферского брат его жены Фивы Пифолай убил в 359 г. но наущению последней. Периандр был тираном города Амбракии в Эпире (годы правления неизвестны).
[107] Из неизвестной комедии.
[108] «Одиссея», VI, 183;
[109] Из утраченной трагедии Еврипида.
[110] Веспасиан Флавий правил с 69 по 79 г. В 69-70 гг. он подавил восстание германского племени батавов под предводительством Юлия Дивилиса. Приводимая ниже история Юлия Сабина сообщается и у Тацита («История», IV, 67). Юлий Сабин скрывался более 9 лет с помощью своей жены (которую Тацит называет Эппониной) и был схвачен лишь в 79 г.
[111] Указание на время написания диалога. Плутарх родился в 46 г., был принят в коллегию дельфийских жрецов в возрасте около 50 лет; следовательно, диалог написан после 95 г.
[112] Старший сын Веспасиана, Тит Флавий, умер в 81 г., а младший, Домициан Флавий, погиб в 90 г. в результате заговора.