2. ЛЮБОВНЫЕ ЭЛЕГИИ

Переводчик: 
Переводчик: 
Переводчик: 
Переводчик: 

ДЕЛИИ
(I, 2)
(ФРАГМЕНТ)
Лей - не жалей! Вином утоли мое новое горе.
Веки усталые мне, сон-победитель, сомкни.
Только б никто не будил под Вакховым грузом поникшей
Этой хмельной головы, этой печальной любви.
Люди кругом, - сторожат подругу любимую. Глухо
Замкнута дверь, и угрюм неумолимый засов.
Дверь, своенравная дверь, пусть дождь исхлещет нещадно,
Пусть громовержец тебя молнией в гневе разит.
Дверь, предо мною одним откройся, мольбам уступая.
Крюк, не греми, - я тайком, тихо тебя подниму.
Если безумный язык тебя клял - прости мне безумье:
Я на себя накликал эти проклятья. Взгляни,
Вспомни, не раз моему ты внимала молящему стону,
Вспомни, венками твои я украшал косяки.
Делия, робость отбрось, обмани неусыпную стражу,
Делия, дерзких в любви любит богиня страстей.
Как благосклонна она, когда юноша к милой стучится,
И отмыкает ему девушка хитрым ключом.
Учит богиня тайком соскальзывать с теплой постели,
Учит бесшумно ступать по полу умной ногой,
Учит при муже вести полузнаками переговоры,
Нежные речи прикрыв сетью незначащих слов.
Учит, - но только не тех, кто рабствует в робком безволье,
В страхе не смеет дрожа выбежать в темную ночь.
Разве, когда я брожу по городу в сумраке улиц,
В смутной тревоге, меня не охраняет любовь,
Оберегая от встреч роковых - от ножа мое тело
И от недоброй руки платье на теле моем?
Перев. Я. Голосовкер

* * *
(I,5)
Как я кичился, твердя: превосходно с разлукою справлюсь...
Как далеко от меня эта кичливость теперь.
Словно на ровном полу волчок, что рукою привычной
Бойкий крутит мальчуган ловким кнутом, я верчусь.
Жги же глупца и терзай, оборви неразумные речи,
Чтобы потом как-нибудь их повторить не посмел...
Только прости меня: всем - мимолетной взаимностью, ложем,
Страстным лобзаньем твоим - я заклинаю тебя.
Вспомни, я тот, кто тебя в дни, когда ты томилась болезнью,
Жаром молений моих к жизни вернул, - говорят.
Сам троекратно курил вкруг тебя очистительной серой,
Что у колдуньи пред тем чарами песен святил...
Сам хлопотал я о том, чтобы горестных снов предсказанья
Все от тебя отвести трижды священной мукой.
Сам я в повязке, таясь, в распоясанной тунике ночью
Тривии девять молитв в полной тиши совершил.
Всё совершил, но другой наслаждается ныне любовью:
В пользу свою обратил баловень счастья мольбы.
Глупый, - блаженную жизнь (о, только бы встала с постели!),
Воли богов не спросясь, начал себе рисовать.
Вот я вспахал, - а зерна всей уборкою Делии ведать,
В ясные дни на току обмолотить урожай,
Чан доглядеть, чтобы он до краев виноградом был полон,
Чтобы отжат был муст дочиста ловкой ногой,
Зорко глядеть за скотом... На коленях у доброй хозяйки
Будет рабыни сынок-говорунишка играть.
Пахарь - бога почтить за лозу виноградом сумеет:
Вязью колосьев - за хлеб, пышною жертвой - за скот.
Всё на руках у нее, на ее пусть всё попеченье, -
Сам я с охотой ничем быть в моем доме готов.
К нам мой Мессала зайдет, и Делия яблоков сладких
С яблонь отборных сортов чинно предложит ему...
Знатность героя почтив, пусть его угощает с усердьем,
Всё приготовит, сама вместо рабыни подаст.
Так я мечтал, а теперь благовонной страной аравийской
Эвр и полуденный Нот мчат те мечтанья мои...
Часто тревогу вином отогнать я старался от сердца...
Каждая капля вина горькой вскипела слезой.
Часто другую обняв, вот-вот насладиться готовый,
Милую вспомню, и в миг страсть погасает моя.
Дева, спеша удалиться, меня ругает заклятым, -
Горе и стыд! Говорит: "Знаю, чей здесь наговор",
Нет, наговор ни при чем, глазами и негой объятий,
Кольцами русых кудрей дева пленила меня.
Смело дельфина взнуздав, нереида Фетида к Пелею,
Моря красавица, встарь так к Фессалийцу плыла.
Что погубило меня? - Любовник-богач отыскался,
Да на несчастье мое хитрая сводня нашлась.
Мясо кровавое пусть пожирает, пусть мерзкие кубки,
Желчью налив до краев, ртом окровавленным пьет,
Вечно свой жребий кляня. Пусть Навье над нею кружится,
Бед прорицатель-сова с крыши гугукает вслед.
В муках от голода пусть, обезумев, трав на могилах
Ищет она и костей, брошенных волком степным.
Пусть с обнаженной спиной, улюлюкая, городом мчится:
Вслед из проулков за ней - свора взъерошенных псов!
Сбудется, бог подтвердит. Для влюбленного тоже есть боги...
Зло мстит Венера тому, кто без вины разлюбил.
Ах! Поскорее забудь наставления жадной колдуньи.
Знаю, - осилить дары каждую могут любовь.
Бедный с тобою всегда, всегда появляется первый,
Бедный всегда под рукой милой окажется вдруг...
Бедный и в гуще толпы надежный тебе провожатый,
Руку предложит и путь мигом проложит тебе.
Бедный и к тайным друзьям отвести потихоньку сумеет,
Сам с белоснежной ноги перевязь снять поспешит.
Горе! Напрасно тружусь; не на песни откроются двери.
Видно, приходится в них полною горстью стучать...
Ты же, минутный герой, берегись моих злоключений:
Быстро вращаясь, Судьбу легкое мчит колесо.
Некто недаром стоит перед дверью ее постоянно:
Глянет, заглянет - и прочь быстро как будто идет,
Сам же вернется тотчас, как будто бы мимо проходит,
Точь-в-точь, как прежде, и вдруг кашлять начнет у дверей.
Что воровская любовь замышляет, не знаю. Доколе
Челн твой на тихой воде, пользуйся днем и люби.
Перев. Богоявленский

* * *
(II, 4)
Рабство себе я предвижу, а с ним и владычицу сердца...
Вольности предков моих должен я молвить: прости!
Тягостна эта неволя: я крепкими узами связан,
И не снимает Эрот тяжких оков ни на миг.
И окажу ли услугу, проступок свершу ли - увы мне!
Жгут меня, ах! Убери факел, жестокая, прочь.
О, чтобы только не чувствовать этой мучительной боли,
Как бы хотел я лежать камнем на снежных горах,
Или скалою стоять на пути свирепеющих ветров,
Чтоб ударяли в меня бурные волны морей...
Тягостны дни мои ныне и тягостны тени ночные:
Горькие жизни часы желчью напитаны все.
Не помогают элегии, ни Аполлон-стихотворец:
Денег, лишь денег она требует жадной рукой.
Прочь уходите, музы: влюбленному вы бесполезны,
Я же вас чту не затем, чтобы войну воспевать,
Или описывать солнца пути и куда убегает,
Путь окончив, луна, вспять обращая коней.
Требую я от элегий свободного доступа к милой:
Музы, идите назад, если бессильны стихи.
Должен подарки я ей добывать грабежом и убийством,
Чтоб не валяться в слезах пред запертыми дверьми.
Или же мне похищать приношенья из храмов священных?
Но, оскорбляя богов, должно с Венеры начать:
Жадную деву она мне, мысли дурные внушает,
Эта богиня, - так пусть страждет от дерзостных рук.
О, да погибнут все те, кто ищет зеленых смарагдов
И обагряет руно в тирских улиток крови!
Алчности девушек роскошь причиной, и косские ткани,
И из восточных морей добытый скатный жемчуг.
Роскошь испортила их: оттого познакомился с дверью
Ключ, оттого у ворот сторожем пса завели.
Но если с ценным подарком прийти, покоряется стража,
И не мешают ключи, даже собака молчит.
Тот из бессмертных богов, кто красавицу алчною создал,
Сколько прекрасного он, к злу примешав, погубил!
Вот отчего и рыданья и ссоры, и вот где причина,
Что из бессмертных богов стал ненавистным Эрот.
И пусть за то, что влюбленных ценой побежденных отвергла,
Пусть расхищают огонь с ветром богатства твои.
Юноши будут смотреть на пожар твой, злорадствуя в сердце,
И не найдется такой, кто бы огонь заливал.
Смерть ли приблизится, плакать не будет никто по кончине.
В день похорон и даров скорбных тебе не дадут.
Той же, кто доброй была и не жадной, хоть сто лет придется
Жить - над костром у нее многие будут рыдать.
Некто, преклонный годами, о старой любви вспоминая,
Будет, что год, приносить ей на могилу венки
И говорить, удаляясь: "Покойся здесь мирно и тихо,
Пусть твоим бренным костям легкою будет земля!"
Истину я говорю; но только что в истине толку?
Надо любовь выражать так, как захочет она.
Если прикажет любовь продать родовое именье,
Лары, идите тогда живо с публичных торгов!
Сколько бы ядов Цирцея и сколько б Медея ни знала,
Сколько бы трав ни росло на фессалийской земле,
Сколько бы ни истекло из чресл у кобыл гиппомана
Там, где дикая страсть дикий безумит табун, -
Только бы мне Немезида приветливый взгляд подарила,
Сколько угодно смешай ядов - я выпью, мешай!
Перев. П. Краснов

КОРНУТУ
(II, 3)
Виллы, Корнут, и деревни теперь моей девой владеют...
Только железные жить в городе могут теперь,
Ныне Венера сама поселилась на нивах веселых
И языку поселян учится резвый Эрот.
О, если б милую видел я, как бы охотно и мощно
Жирную почву взрывал крепкой двузубой киркой!
И на манер земледельцев ходил бы за плугом кривым я,
И погонял бы волов вдоль засеваемых нив.
Я бы не сетовал, что загорят грациозные члены
Или испортит мои нежные руки мозоль:
Пас же и сам Аполлон миловидный быков у Адмета;
Цитра и роскошь кудрей тут и помочь не могли;
Не исцелили заботы его и целебные травы:
Все ухищренья врачей хитрый Эрот победил.
Бог привыкал сам коров выгонять на пастбище из стойла
И к водопою водить стадо к ближайшей реке.
Тут научил пастухов молоко он створаживать; так что,
Если прибавить сычуг, станет густеть молоко.
Быстро из гибких стеблей камыша сплеталась корзинка,
Чтобы в плетенках таких свежий творог отжимать.
О, сколько раз, как с полей относил на руках он теленка,
Встретившись с ним, говорят, сильно краснела сестра!
О, сколько раз, когда петь начинал он в глубокой долине,
Ревом своим прерывал песню искусную бык!
Часто вожди вопрошали оракул в делах неотложных;
Но, обманувшись, домой шли огорченно ни с чем.
Часто скорбела Латона священных волос беспорядку,
Прежде внушавших восторг мачехе даже и той.
Всякий, кто видел тогда непричесанной голову Феба,
Верно бы начал искать Фебовых пышных кудрей.
Где же твой Делос, о Феб, где Пифо Дельфийский твой, где он?
В хижине тесной тебе жить повелела любовь.
Счастливы те времена, когда не считалось постыдным
Даже бессмертным богам явно Венере служить.
Всё это сказки; но тот, кто о милой своей помышляет,
Сказкою быть предпочтет, чем божеством без любви.
Вам же, к кому Купидон обращается с взглядом сердитым,
Кем бы вы ни были, пусть лагерем будет мой дом.
Ныне в железный наш век не Венеру поют, а стяжанье,
Даром что стало оно стольких причиною бед.
Это стяжанье снабдило враждебные рати оружьем,
Разом явились и кровь, и убиенье, и смерть.
Это стяжанье велело удвоить опасности в море,
Крепкий воинственный нос утлым придав кораблям,
Алчный стремится присвоить себе необъятные земли,
Чтоб на обширных полях овцы без счета паслись.
Нужен и камень ему чужеземный, и Риму на диво.
Тащат колонну с трудом тысячи сильных быков.
Мол запирает шумящий залив, чтоб ленивая рыба
Позабывала за ним вовсе угрозы зимы.
Ты же довольствуйся в праздничный мир и самосской посудой
Или же кубком простым гладкой Куманской земли!
Горе, мне горе! Вы, девы, к богатым одним благосклонны.
Пусть же стяжанье царит, если Венера велит.
Пусть Немезида моя утопает в роскоши, чтобы
Век красоваться могла в Риме в подарках моих.
Будет носить она тонкие ткани, что косские жены
Ткали, по ним выводя золотом много полос.
Спутники черными будут: зной Индии их обжигает;
И удручает огнем Фебовых близость коней...
Будут соперничать, ей доставляя отборные краски:
Африка - будто огонь, темно-пурпурную - Тир.
Тщетно, увы, говорю: владеет красоткой, кто часто
На чужеземных досках ноги в мелу выставлял.
Пусть же за то, что мою Немезиду из Рима похитил,
Жатвы неверные год зерен тебе не дают.
Ты же, о Бахус любезный, приятной лозы насадитель,
Тоже скорее покинь мной проклятые чаны.
Право, нельзя безнаказанно прятать в глуши деревенской
Стройных красавиц: твои вина не стоят того.
Вовсе не надо плодов, лишь бы девы не жили в деревне:
Пищей пусть будет, как встарь, желудь, питьем же - вода.
Желудь и древних питал, и меж тем все повсюду любили;
Что за беда не иметь плугом прорытых борозд?
Древле тем, кто дышал любовью, Венера дарила
Мирно под сенью дерев счастье взаимной любви.
Не было там сторожей, ни закрытой пред страждущим двери...
Если возможно, вернись, милый обычай, опять!
Пусть пропадет совсем и наряд и пурпурное платье!
Шкуры косматые пусть нам одевают тела!
Ныне она заперта, я так редко красавицу вижу,
Что за охота теперь пышную тогу носить?
К ней приведите, и там обрабатывать землю согласен,
Даже оковы носить, даже удары терпеть.
Перев. П. Краснов

* * *
(II, 6)
Макр на войну собрался. Что делать бедняжке Эроту?
Следом пойдет ли за ним, тяжким оружьем гремя?
Будет ли возле порхать, играя своими стрелами,
Странствуя в дальних краях и по безбрежным морям?
Отрок прекрасный! Отмсти тому, кто покинул безделье,
И вороти беглеца вновь под знамена твои.
Если ж ты кроток к военным, смотри, - я стану солдатом;
Буду в шлеме носить чистую воду себе;
В лагерь уйду - и прощайте, любовь и юные девы!
Я ведь не хуже других с службой военной знаком.
Хвастаюсь я; но это хвастливые жесткие речи...
Их исторгает из уст к деве закрытая дверь.
О, сколько раз я клялся, что к ней никогда не вернуся,
Искренне клялся; но клятв слушать не хочет нога.
О жестокий Эрот! Когда, наконец, я увижу
Стрелы в обломках твои, факел угаснувшим твой!
Мучишь несчастного ты. И сам себе зла я желаю,
И, обезумный совсем, бог весть что я говорю.
С жизнью покончить я рад... легковерная только надежда
Теплится в сердце и всё счастье на завтра сулит.
Правда, надежда питает всех земледельцев; бросают
В борозды зерна они, чтобы собрать урожай;
Но ведь та же надежда и птицу в силки, и рыбу
В сеть рыбака привлечет, пищей туда заманив.
Как заключенных в оковы надежда легко утешает,
И под бряцанье цепей, бедные, песни поют, -
Так обещает она и мне Немезиду; напрасно!
Тех обещаний ее дева не хочет признать.
Милая, сжалься! Во имя покойной сестры умоляю:
Мирно под хладной землей бедная девочка спит.
Память ее мне священна. Когда на могилу покойной
Я окропленных слезой свежих цветов принесу
И, к могильному холму припавши, молить ее буду,
На злоключенья мои жалуясь праху ее, -
То не оставит она своего неутешным клиента
И, чтоб по слову ее ты помирилась со мной,
В час, когда страшные сны ниспошлют оскорбленные Маны,
Грустная встанет сестра перед постелью твоей,
Облик принявши такой же, в каком, из окошка упавши,
К темным подземным богам в ранах кровавых сошла.
Но умолкаю... Зачем растравлять незажившую рану?..
Я не хочу исторгать слезы из глаз дорогой.
Да почему же и портить слезами болтливые глазки? -
В ссоре ж старуха со мной; милая ж тут ни при чем.
Фрина-старуха меня не пускает и, тайно записки
Пряча на старой груди, носит их к ней от других,
В комнате милой порой голосок серебристый я слышу;
Фрина ж упрямо твердит - дома нет милой моей.
Часто, когда мне обещана ночь, уверяет старуха,
Что Немезида больна или боится угроз.
Я умираю в тоске. А ревнивое сердце рисует,
Как обнимает ее, жарко целуя, другой...
Фрина, старуха проклятая! Если хоть часть пожеланий
Боги исполнят моих, жизнь тебе будет не в жизнь...
Перев. П. Краснов

ФОЛОЯ И МАРАТ
(I, 8)
Не утаить от меня значенья любовных намеков,
Тайны, звенящей подчас в шепоте сдержанных слов.
Жребий, внутренность жертв не нужны мне для их толкованья,
Я предсказаний судьбы в щебете птиц не ловлю:
Руки волшебным узлом сама мне Венера связала, -
Мудрость я эту постиг, многими битый плетьми.
Брось притворяться и знай: сжигает бог беспощадный
Тех, кто не хочет ему волю свою подчинить.
Что тебе пользы сейчас расчесывать мягкие кудри,
Так и этак взбивать их шаловливую прядь?
Что тебе на щеки класть блестящий румянец и ногти
Столь мастерски подстригать опытной в деле рукой?
Зря подбираешь ты плащ, и зря ты меняешь одежды,
Обувью узкой такой ноги напрасно трудишь:
Видишь, иная мила, хоть и вовсе она не нарядна,
Хоть не лелеет кудрей хитростью долгих затей.
Уж не заклятьем ли злым, не крепким ли зельем старуха
Околдовала тебя в тихий полуночный час?
Чары старух урожай уводят в соседнее поле,
Чары и лютой змее вдруг заграждают пути,
Чары грозят и Луну совлечь с ее колесницы, -
И одолели б ее, если б не гулкая медь...
Что я тужу? Не опасны тебе ни заклятья, ни травы.
Нет, не нужна красоте помощь ночной ворожбы:
Чар и дурмана вредней - прикоснуться к любимому телу,
В долгом лобзанье прильнуть, ноги с ногами сплести.
Ты же, Фолоя, не будь суровою с мальчиком пылким
(Помни, Венера воздаст за горделивый отказ!).
Ценных даров не проси: пусть сыплет их старец влюбленный,
Чтобы на мягкой груди грела ты дряхлую плоть.
Гор золотых милей молодой, чьи щеки пылают
Гладкие, чья борода шею тебе не шерстит;
Вкруг его плеч ты обвей свои белоснежные руки, -
Жалким покажется вмиг даже богатство царей.
Скажет Венера тебе, как к мальчику льнуть потихоньку,
Чтобы не робел и скорей к нежным глубинам приник,
Как, языками борясь, во влажных сгорать поцелуях.
В шею, целуя, врезать страстные знаки зубов.
Дев же холодных, увы, ни алмазы не красят, ни жемчуг;
Их не желают мужи, спать им одним суждено.
Поздно любовь к себе призывать и позднюю юность
В годы, когда сединой дряхлые тронет виски
Срок - красоту наводить: скорлупою зеленых орехов
Волосы красить начнешь, годы скрывая свои;
Хватит заботы тогда вырывать поседевшие пряди,
С кожи морщины сгонять, омоложая лицо.
Помни: покуда еще цветут твои первые весны,
Пользуйся ими, - бегут резвой стопою они.
Сердце Марата не рви: что славы - мальчика мучить?
Строгой, красавица, будь только к седым старикам!
Сжалься над нежным, молю: ему причиняет желтуху
Не роковая болезнь, но непосильная страсть.
Бедный! Покинут тобой, как часто он в жалобах горьких
Здесь изнывал и вокруг всё было влажно от слез!
"Что за презренье ко мне? - стонал он. - Я стражу сломил бы:
Тех, кто желаньем горит, хитростям учит сам бог.
Тайной любви я уловки постиг: умею беззвучно
Тихий сорвать поцелуй, страстные вздохи сдержать;
Всюду я, всюду смогу прокрасться во мраке полночном
И потаенным ключом двери бесшумно открыть.
Что мне в искусстве моем, если презрен любовник несчастный,
Если злодейка моя даже с постели бежит?
Ах, обещает не раз, но всегда вероломно обманет:
Часто в терзаниях злых ночь я не сплю напролет,
Жду, не придет ли она, и в каждом шорохе легком
Жадно готов я ловить звук отдаленных шагов".
Мальчик мой бедный, не плачь: ведь ты ей сердца не тронешь!
Верь мне, напрасно твои веки распухли от слез.
Ты же, Фолоя, узнай, что гордость богам ненавистна,
Что не поможет тебе ладан святых алтарей.
Некогда так и Марат шутил над несчастной любовью;
Чуял ли он, что над ним реет уж мстительный бог?
Он, говорят, смеяться дерзал над слезами страданья,
И отговоркой пустой страсть он любил разжигать.
Нынче претит ему спесь, и нынче уж он ненавидит
Крепкий засов на дверях с неодолимым замком.
Кара грозит и тебе, если гордость свою не оставишь.
Как ты захочешь мольбой нынешний день возвратить!
Перев. Л. Остроумов