МАРК АВРЕЛИЙ ОЛИМПИЙ НЕМЕСИАН
III в. н. э.
ЭКЛОГА II
Юный Ида и юный Алкон к Донаке прекрасной
Оба с младенческих лет пылали страстной любовью:
Прелести милой Донаки безумием их поразили.
Раз, когда юная дева цветы собирала в лощине
Ближнего сада и грудь украшала любезным акантом,
Оба застигли ее и, вняв оболыценьям Венеры,
Сладость девичьей ласки украдкой оба сорвали.
Так возгорелась любовь и недетские с нею желанья;
Так и в пятнадцать лет усиления страсти приходят.
Но родители дома, суровые, заперли деву
(Ибо и голос у ней звучал уже не по-детски,
И беспокойные стали слова, и нрав непокорен,
Часто краснела она, и в жилах кровь трепетала).
Юноши, жаром любви пораженные в самое сердце,
Вверили горе свое тогда разымчивой песне.
Оба равны искусством, красивы оба и статны,
Оба еще безбороды; не стрижены длинные кудри.
Сидя в тени под платаном, они утешенья искали
Поочередно - свирелью один, а другой песнопеньем.
ИДА
"Вы, о дриады, жилицы лесов, луговые напеи,
Вы, что, стопой белоснежной сырых побережий касаясь,
Алые в травах цветы рассыпаете щедро, наяды:
Дайте ответ, где найду я, в лугах или сенях дубравных
Милую сердцем Донаку, склоненную к лилиям нежным?
Трижды уже вечерело и солнце с небес нисходило -
Всё у пещеры привычной Донаку я поджидаю.
А между тем, будто есть исцеление в этом от муки
Или безумства желаний от этого могут смириться,
Третью зарю мое стадо не ведает пастбищ веселых,
И ни один из потоков томительной жажды не гасит.
В тщетной надежде к сосцам матерей припадают телята:
Сухи сосцы, и слабым мычанием полнятся хлевы.
Сам я ни гибкой лозы, ни ростков камышовых упругих
Уж не ищу для корзин и сыра давно не готовлю.
Что я без нужды тебе говорю? Велико мое стадо
(Знаешь сама), и были всегда дойники мои полны.
Я... я всё тот же, Донака, кому ты дарила так часто
Сладкий свой поцелуй посреди неоконченной песни
И от свирели мои отрывала дрожащие губы.
Кто мне (увы!) на помощь придет и подаст исцеленье?
Вот я, самшита бледней и синее фиалки, блуждаю,
Пищи давно не приемлю, и кубки вашего Вакха
Я отвергаю, и тихому сну предаться бессилен.
Горе мое! Тебя нет - и лилия кажется черной,
Бледными кажутся розы, постыл гиацинта румянец,
Нет аромата в дыханьи ни лавра, ни нежного мирта.
Но возвратися ко мне - и белыми лилии станут,
Розы окрасятся ярко, и будут милы гиацинты,
Сладостно мирты запахнут, и лавры вздохнут благовонно,
И покуда Палладе оливка, налитая соком,
Вакху его виноград, Приапу - яблоки, Палее
Милы луга, - дотоле тебе я предан единой".
Так вздыхала свирель. Алкон ей ответил стихами,
Что пусть поведает Феб: подвластны ему песнопенья.
АЛКОН
"Горная Палее и ты, Аполлон, покровитель пастуший,
В зарослях мощный Сильван, и ты, о Диона благая,
Что над вершинами Ерика властвуешь, чьею заботой
Было от века - сердца сочетать, упоенные страстью,
- Что я свершил? Почему я прекрасной оставлен Донакой?
Я ей подарки носил, каких не носил мой соперник,
Звонкого ей соловья подарил, искусного в пеньи;
Он, когда дверцы его из лозы сплетенного дома
Настежь были открыты, умел, как будто бы вольный,
Вылететь - и среди птиц полевых насладиться свободой;
Не забывал он, однако, к знакомому крову вернуться,
Предпочитая лозовую клетку лесам и просторам,
Кроме того, так недавно тебе добычу лесную,
Нежного зайца прислал я с четой голубиною дикой, -
И после этих даров ты меня отвергаешь, Донака?
Может быть, ты недостойным почла, что Алкон, твоя жертва,
Грубый пастух и только быков выгонять ему в поле?
Но пастухами и боги ведь были: прекрасный Адонис,
Вещие фавны, и Пан, и сам Аполлон несравненный.
Утром глядел на себя я в зеркальную гладь водоема,
Феб не являлся еще на востоке багряном, и яркий
Не трепетал еще блеск его на поверхности водной;
Что я увидел: ланиты, едва поросшие пухом,
Длинные кудри. Недаром везде слыву я прекрасней
Нашего Иды - сама ты не раз ту молву повторяла,
Алые щеки хвалила мои и молочную шею,
Эти живые глаза и стройность юного стана.
Я обучен играть на свирели: цевница простая
Некогда пела бессмертным, и Титир нежную песню
Ей поверял - и леса привели его в город владычный.
Песнью моей о Донаке и я буду в Городе славен.
Если боярышник может со стройным расти кипарисом,
То и орешник пускай зеленеет средь сосен могучих".
Так целый день состязались юнцы, воспевая Донаку.
Только, над лесом восстав, заставил их Геспер холодный
Долгие песни прервать и со стадом домой возвратиться.
Перев. Н. Зеров
ЭКЛОГА III
ПАН
Никтил и юный Микон с прекрасным Аминтом сокрылись
В тень под ясень густой от лучей палящего солнца;
Пан же, устав от охоты, прилег под вязом соседним,
Чтобы, уснув, ободрить свои утомленные силы.
Над головою свирель он на тонкую ветку повесил.
Юноши взяли ее потихоньку, как будто для песен
Было довольно добычи, как будто цевницу бессмертных
Вправе игрой унижать человек, но свирель не хотела
Стройно звучать, как всегда, и слагать привычные песни.
Вместо напевов она несогласно свистела, и скоро
Дремлющий Пан был разбужен звуком скрипящей свирели.
И, увидав, он сказал: "Вы, юноши, песен хотите?
Сам буду петь! Никому не дано прикасаться губами
К звонкой цевнице, что мной вощена в ущельях Менала.
Вакх! Рожденье твое и семя лозы виноградной
Ныне хочу воспевать, ибо Вакх нашей песни достоин".
Молвив, в горах блуждающий Пан прикоснулся к свирели:
"Вакх! Тебя я пою! На челе с виноградной лозою
Тяжкий сплетаешь ты плющ, разукрашенных тигров ты гонишь
Ветвью лозы, по плечам душистым кудри раскинув!
Истинный отпрыск Юпитера! Зрела одна лишь Семела
После небесных созвездий Юпитера в божеском виде.
Сыну отец всемогущий, грядущие судьбы провидя,
Свет даровал и рожденье послал ему в срок надлежащий.
Нимфы, Низеи! Сатиры веселые! Дряхлые фавны!
Вы воскормили его под сенью зеленой пещеры.
Сам с уваженьем Силен своего молодого питомца
Грел на косматой груди иль держал, заключивши в объятья,
Пальцем смеяться его заставлял, качал и баюкал,
Иль престарелой рукой сотрясал перед ним погремушку.
Бог же смеялся ему, выщипывал волосы в груди,
Ручкой своей теребил старика заостренные уши,
Лысый затылок ласкал или гладил крутой подбородок,
Нежно пальцем большим курносые сдавливал ноздри...
Мальчик цветущий меж тем возмужал и пухом покрылся,
На золотистых висках появились рога молодые.
Первый в тот год виноград показал веселые кисти;
Гроздьям дивились сатиры, плодам молодого Лиея.
Бог же сказал им: "Сатиры, срывайте поспевшие гроздья!
Вы же давите, о юноши, сок вам неведомых ягод!"
Только он это сказал, они кисти уж с веток срывают,
Тотчас в корзинах несут и спешат на камне долбленом
Быстрой давить их пятой... И сбор закипел виноградный
Вдоль по склонам холмов, и быстро давятся гроздья.
И обнаженная грудь орошается соком червленым.
Скоро сатиры, веселая рать, схватились за кубки.
Каждый берет себе кубок, какой достается случайно,
Сей держит чашу, а тот уже пьет из рога кривого,
Третий же руки сложил, ладони в сосуд превративши.
Этот, над чаном склонясь, губами шумящими тянет
Сок, а другие вино уже черпают звонким кимвалом.
Тот уж лежит на спине, а брызги раздавленных гроздьев
Прямо летят на него, орошает кипящая влага
Плечи его и лицо и пеной по груди стекает.
Весело праздник идет, возбуждает вино уже вскоре
Песни, дерзкие пляски и игры Венеры; сатиры
Рвутся, полны желанья, и нимф обнимают бегущих.
Вырваться им не давая, их держат за платья и косы.
Сам осушает Силен, уж некрепкий силами старец,
Винный сосуд, до краев наполненный розовым соком.
С этого дня он всегда, напитанный нектаром сладким,
Пьян вчерашним Иакхом, - и все над Силеном смеются!
Так! Но даже сам бог, рожденный от Зевсовой крови,
Ягоды давит пятой, виноградные тирсы подъемлет,
Рыси своей предлагает испить вина из кратера!"
Так сам бог научал пастухов в ущельи Менала,
Дондеже ночь не велела собрать овец среди поля,
Чтоб из обильных сосцов добывать текучее млеко
И, обжимая, потом превращать в творог белоснежный.
Перев. С. Шервинский