<...> Все созданное об Александре и дошедшее до нас отстоит от описываемых событий на три - пять веков, когда уже утратилась новизна сообщаемого и были известны конечные результаты восточной кампании. Даже подлинные документы, встречающиеся в трудах античных историков, претерпели значительные изменения, поскольку были использованы в подтверждение какой-то мысли автора, исходящего из задач и потребностей своей эпохи. Бесспорно, что время наложило печать на сочинения древних историографов, обращавшихся к тематике Александра.
До нас дошли пять сочинений античных авторов, писавших об Александре Македонском. Это труды Диодора, Плутарха, Курция, Помпея Трога (через Юстина) и Арриана, не считая многочисленных высказываний древних авторов, затронувших отдельные моменты похода греков и македонян на Восток (Полибий, Страбон, Аппиан, Павсаний, Афиней, Полиэн, Элиан и др.).
Уже в античное время существовали две традиции в изображении Александра Македонского: апологетическая - официальная, основанная на данных эфемерид, дневниках Птолемея и Аристобула, и критическая, восходящая к Клитарху Александрийскому, предполагаемому автору "Романа об Александре" Псевдо-Каллисфена, созданного в III в. до н.э. в Египте. Апологетическая версия представлена сочинениями греческих авторов Плутарха и Арриана, критическая - трудами грека Диодора Сицилийского, римских историков Помпея Трога и Курция.
Следует оговориться, что деление сочинений античных авторов, писавших об Александре, на апологетические и критические довольно условно, так как все они без исключения находились под сильным влиянием идей стоической философии, которая ставила поведение человека в прямую зависимость от воли судьбы и рока. Поэтому нет непроходимой грани между сочинениями авторов апологетической традиции, признанных панегиристов Александра, в трудах которых все же содержится доля осуждения, и критической, где с порицанием соседствует энкомий.
Остановимся вкратце на этих пяти сочинениях.
Первое место по праву принадлежит Арриану Флавию (I-II ее. н.э.), уроженцу Никомедии в Вифинии, автору "Анабасиса Александра"[1] - лучшей военно-политической истории похода греков и македонян на Восток, написанной в правление Адриана на основании записей Птолемея Лага с добавлением свидетельств Аристобула.
Римские императоры любили сравнивать себя с Александром, причем сравнение всегда было в их пользу. Именно в угоду им Арриан и создал свой труд об Александре, в котором македонский царь, честный, бесстрашный, справедливый, выглядит как идеал воина римской эпохи. Но задача Арриана не заключалась только в восхвалении героев Эллады, ибо превосходство римлян над греками в официальной идеологии империи подчеркивалось часто; поэтому арриановский Александр дан в двойственном плане - как образец воинского долга и как человек, страдающий от морального несовершенства. А оправдание неблаговидным поступкам царя Арриан находит всегда, обвиняя в них обстоятельства или гнев богов. Панегирик в честь царя, завершающий труд историка, говорит о том, что Арриан не стеснялся своего восторженного отношения к Александру. Второй античный автор, писавший об Александре, - Плутарх (I-II ее. н.э.), очень плодовитый писатель-моралист, наследие которого составляют 54 этических трактата и 50 биографий (не считая 8 утерянных) великих деятелей Греции и Рима.
Взаимодействие добродетели и порока и влияние последнего на людские судьбы очень интересовали Плутарха. В частности, эту проблему он разбирает применительно к Александру Македонскому в трактате "Περί της Αλεξάνδρου τύχης ή αρετής", ("О счастье или о доблести Александра"). Позже, расширив этот трактат, он пишет биографию македонского царя в "Параллельных жизнеописаниях", обнаруживая сходство характера и судьбы Александра и Юлия Цезаря.
Александр у Плутарха - философ, он ценит Аристотеля и эллинские традиции, он обаятелен и горд. Но при всех своих положительных качествах македонский царь в силу обстоятельств совершает скверные поступки, которые, однако, по мнению автора, не снижают величия монарха и полководца, "сознательно стремящегося" распространить эллинскую культуру среди "диких и варварских народов Востока". Провозглашая примиренчество в нравственных и политических вопросах, Плутарх выступал с позиций "культурного эллинизма"; он признавал первостепенное значение эллинской образованности, но отстаивал авторитет римлян в вопросах военного искусства. Самым ранним сочинением по истории походов Александра является труд Диодора Сицилийского, написанный в правление Юлия Цезаря (I в. до н.э.). Походу греков и македонян на Восток Диодор посвятил XVII книгу своей "Исторической библиотеки". Источниками Диодора считаются Клитарх и некоторые другие эллинистические авторы (Гекатей из Абдеры, Аполлодор, Манефон). Диодора прежде всего занимает военная история, поэтому его Александр - воин, разрушитель городов и сеятель страха. Но все же критическое отношение Диодора к Александру не прослеживается достаточно четко; оно видно главным образом в описаниях сражений, разграбления городов, гибели тысяч людей. Жестокость царя у Диодора не получает осуждения, он только констатирует факты.
Более откровенно отрицательное отношение к Александру выказывает Курций в "Истории Александра Македонского" (I в. н.э.). Образ македонского царя у него внутренне противоречив, сочетая добродетель с пороком. Источники Курция разнообразны; сам он называет Птолемея и Аристобула, к которым следует добавить Клитарха и ряд авторов-перипатетиков позднего эллинизма. При некритической обработке имевшегося у него в руках материала Курций создал увлекательное сочинение об Александре, роднящее его с назидательным романом античной эпохи.
Наиболее негативное отношение к Александру проявляется в труде Помпея Трога (I в. до н.э. - I в. н.э.), дошедшем до нас в компиляции Юстина (II в. н.э.). Трог, современник Ливия, - противник войны, он осуждал любые завоевания, находя свой идеал во временах патриархальной Македонии. Его труд "Historiae Filippicae" в 44 книгах - страстное обличение военной экспансии. По этой причине отношение Трога к Александру резко отрицательное, для него великий полководец - лишь тиран и убийца. Трог все строит на личной вражде "выдающихся личностей", поведением которых руководит переменчивая судьба. Ее роковым велением объясняет он возвышение одних и гибель других государств.
Интересный, порой уникальный историко-географический материал можно почерпнуть из сочинения античного географа Страбона (I в. до н.э.), подобно многим своим предшественникам (Полибий, Панетий, Посидоний) лестно отзывавшегося о римских порядках. Страбон - не источник по Александру, но его замечания по разным поводам представляют собой ценное дополнение к сочинениям древних об Александре; сам он относился скептически к хвалебным характеристикам царя, дававшимся предшественниками, считая, что в них много вымысла (Страб., XI, 508).
Сказанное выше позволяет понять, насколько сложно современным исследователям добраться до истины. Имея перед собой труды основных античных авторов, мы обязаны всегда помнить определенную направленность их произведений и не все из сообщаемого ими принимать на веру, а тщательно сопоставлять и подвергать критическому анализу.
Для изучения эллинизма, в том числе времени Александра Македонского, большое значение имеют труды К. Маркса и Ф. Энгельса, касающиеся истории Древней Греции.
Авторы данного исследования положили в основу монографии хронологический принцип, исходя из мнения, что подобный способ подачи материала по ранней истории эллинизма позволит рассмотреть весь комплекс проблем, связанных с походом греков и македонян на Восток, и вместе с тем проследить эволюцию планов Александра Македонского от завоевания Малой Азии к идее создания мировой державы в границах всей ойкумены. Хотя, как уже отмечалось, походам Александра посвящена обильная литература, мы в общих чертах излагаем ход военных операций. Это сделано для того, чтобы уяснить ближайшие задачи и меняющиеся цели каждого похода на разных этапах, понять суть завоевательной политики Александра и ее глубокий смысл - создание универсальной восточной державы. Даже сама биография македонского полководца - не только перечень выигранных битв, но и иллюстрация его разносторонней политической деятельности, сыгравшей большую роль в жизни многих народов Востока и Запада.
Имел ли Александр сразу же после восшествия на престол четкий план всей восточной кампании? Мы полагаем, нет. Судя по сочинениям античных авторов, его первоначальной целью был захват Малой Азии под видом отмщения персам и освобождения малоазийских эллинов.
Замыслы покорения Востока возникли у него гораздо позже, после битвы при Гавгамелах. Вначале, по сообщению официальной традиции, "Македония была для него тесна...". Недостаточными стали потом и Малая Азия, и держава Ахеменидов. После захвата столиц персидской державы и сожжения Персеполя его мечты устремились к Индии, к границам ойкумены.
Встретил ли Александр поддержку жителей завоеванных областей? Если говорить о Малой Азии с ее значительным греческим населением, исключая богатые торговые города, то на этот вопрос надо ответить утвердительно. Поэтому македонское командование, видимо, ничем не рисковало, опираясь на демократические группировки, склонные сотрудничать с новой властью, освобождавшей их от персидской зависимости.
В Персии с Александром стали тесно сотрудничать представители элиты, на которую в свое время опиралась власть Ахеменидов. Но были и непокорные, за которыми пошли простые люди, видевшие в греках и македонянах иноземных поработителей. Выступления народов восточных сатрапий, описанные в сочинениях античных историографов и представленные как акции "разбойников", на самом деле - яркие страницы сопротивления среднеазиатских племен, не мирившихся с подневольным положением. В то же время это иллюстрация тех объективных трудностей, с которыми столкнулось греко-македонское войско на Востоке.
В сочинениях античных историков отчетливо прослеживается мысль, что народы Азии не встретили Александра с рабским повиновением. Сопротивление народов Средней Азии не затихало на протяжении долгих трех лет, потраченных македонским полководцем на завоевание этих областей. Но почему же население Восточных сатрапий сопротивлялось носителям новой культуры и более развитых форм рабовладения? Ответ однозначен: они защищали свой дом, свой очаг.
Хотя об организованном народном сопротивлении в Восточных сатрапиях трудно говорить с уверенностью из-за неясности источников, мы все же находим в них примеры ожесточенной борьбы местного населения с греко-македонскими завоевателями.
Исследование борьбы народов Средней Азии в период походов Александра позволяет лучше узнать их историю, уровень развития культуры и военной техники в древности, а также связи с народами, населявшими смежные области, входящие ныне в состав Ирана, Афганистана, Пакистана, Индии, арабских стран. "Уже на этапах древних цивилизаций различные народы мира, несмотря на ожесточенные распри правителей, всегда страстно стремились к сотрудничеству и взаимопониманию со своими близкими и дальними соседями. Можно смело сказать, что любая самая известная культура прошлого - это, в сущности, синтез лучших достижений культуры различных народов"[2].
Вопреки свидетельствам апологетических источников, утверждавших, что Александр стремился распространить на Востоке эллинскую культуру и приобщить к ней людей, живших примитивной и дикой жизнью[3], действительные цели восточного похода были захватническими. Однако объективные последствия завоевания привели к синтезу греческих и восточных начал.
Скудость свидетельств источников не позволяет сделать конкретные выводы о степени развития производительных сил этого региона и культурном уровне населяющих его народов. Вся беда в том, что сведения о Восточных сатрапиях дошли до нас через сочинения греко-римских авторов, разделявших традиционные для своего времени взгляды на восточные народы как на "варваров". Но это не значит, что данной стороне вопроса не следует уделять внимания. Напротив, мы обязаны, насколько позволяют источники и археологические находки, выявить степень воздействия эллинских культурных форм на Восток и их обогащение за счет богатой местной традиции. Абсолютно антинаучно утверждение некоторых историков о том, что Восток в лучшем случае мог воспринять эллинское культурное наследие, но не был в состоянии чем-либо обогатить его из-за крайней отсталости. Археологические находки последних десятилетий на территории Средней Азии позволяют решительно отвергнуть этот тезис немарксистской науки. Центральноазиатская культурная традиция существовала до прихода греков и македонян и не иссякла после их ухода, обогатившись сама и оказав плодотворное влияние на эллинское искусство, что подводит нас к возникновению качественно нового явления - эллинизма, обязанного своим рождением и Западу и Востоку.
Концепция превосходства "эллинского духа", характерная для исследований по истории эллинизма, господствовала в западной историографии со второй половины прошлого века, заменившись в последние десятилетия более модернизированной системой взглядов "европоцентризма" и "эллиноцентризма". В обстановке кризиса современной буржуазной идеологии немарксистская историография обращается к этим концепциям, понимая под ними культурное превосходство греческого мира, якобы оказавшего в силу своего декларируемого совершенства исключительное влияние на "варварские" народы, оставаясь при этом "чистым и самобытным". Ряд современных историков пропагандируют "универсальную" одаренность греков, будто бы уготованную им еще с классических времен, когда эллинский мир в связи с походами Александра Македонского наделил благами своей культуры "варварские" народы Востока, до тех пор не перешедшие рубежа цивилизации (!). Эти взгляды бытуют в немарксистской историографии, в том числе и греческой, утверждающей, что восточные народы вообще не имеют культурного наследия, так как далеки от "эллинства"[4].
Исследование истории советских среднеазиатских народов отчетливо показывает, что их культура имеет древнейшие корни и определенную общность: "Культурные сокровища таджикского народа были достоянием узбеков, равно как достижения узбекской культуры широко усваивались таджиками; характер материальной культуры, обычаи, народное искусство - все это родственно, порой неразделимо"[5].
Поход на Восток был осуществлен под лозунгом "отмщения персам" за разграбление и сожжение греческих городов и святилищ во время греко-персидских войн (500-449 гг. до н.э.), выдвинутым еще до Александра Македонского. Под флагом возмездия персам Александр перешел Геллеспонт и завоевал Малую Азию, под этим же стягом он продолжал кампанию в глубь Азии и нанес поражение персам в трех решающих битвах. Но после сожжения Персеполя этот лозунг утратил свое значение - поход мести окончился, и пришло время принимать новые решения.
После краха персидской державы Александр решил продолжить завоевание обитаемого мира вплоть до Океана и восточного края земли, т.е. создать великую мировую империю. Новые задачи и цели породили новые лозунги, призванные отразить новое содержание задуманного, и Александр поднял стяг "единомыслия и соучастия" во власти македонян и персов (Арр., VII, 11,9).
В Азии Александр стал иным. Возможно, что он в корне изменил свое отношение к народам Востока как к "варварам", пересмотрев то, чему в юности его учил Аристотель.
В исторической литературе очень много написано о политике македонского царя после крушения персидской монархии, о сознательном стремлении Александра привести народы Европы и Азии к единомыслию. Если в начале похода Александр был только мечтателем, думавшим о завоевании Малой Азии, то после приобретения богатейшего военного и житейского опыта на Востоке он стал практиком, исходившим в своих действиях из сложившейся обстановки, которая вносила серьезные коррективы в его образ мыслей. Теперь ему пришлось по-иному подойти к традиционному взгляду на "восточных варваров", и, возможно, он постарался изменить у греков представление о них как о неполноценных народах.
По свидетельствам источников, за время восточного похода Александр менялся сам. Интересно проследить на основе сообщений античных историков эволюцию его взглядов и замыслов. Окрыленный успехом, воодушевленный новыми грандиозными планами, Александр не хотел примириться с теми, кто противодействовал его неудержимой фантазии. Воздействие новой среды, долгий отрыв от родины не могли пройти для него бесследно. Вместе с тем стали проявляться наиболее отрицательные стороны характера Александра: подозрительность, вспыльчивость, самомнение. Шествуя победоносно по Востоку, он верил в свою счастливую судьбу, пренебрегая советами соратников.
Неизведанный мир Востока, открывшийся перед взором македонского полководца, манил своей новизной и необычностью. Как непохожи были восточные города на греческие полисы, как отличались обычаи и нравы! Судя по источникам, Александра больше всего поразила роскошь персидских царей, их богатства. Огромное впечатление произвела на него и восточная мудрость. Он не мог также пройти мимо своеобразной культуры Востока, уходившей корнями в седую старину. Монументальная архитектура и искусство Востока, их специфические формы выражения пленили его. Восток предстал перед Александром одновременно простым и сложным, обыденным и экзотическим.
Быть может, новый мир расширил его кругозор и усилил желание пойти дальше? Александр не скрывал своего страстного желания познать неизведанное. Но чтобы оправдать свои завоевательные планы, он не упускал случая подчеркнуть перед представителями персидской знати желание распространить греческий образ жизни на весь Восток. Верили ли в это? Он сделал все, чтобы ему поверили. Но более всех нуждались в убеждении греки и македоняне, следившие с недоверием за трансформацией македонского царя и его планов.
Новая ориентация политики Александра на Востоке исходила из его новых целей - желания стать восточным повелителем, владыкой мировой державы. Следовательно, эта политика перестала выражать интересы Македонии, ибо теперь Александр был не только царем маленького царства, но и наследником державы Ахеменидов. Это, бесспорно, требовало нового отношения к покоренным народам, чего не понимали представители старой македонской знати, стремившиеся извлечь побольше материальных выгод из восточной кампании. Очевидно, взвесив все "за" и "против", Александр пришел к выводу о необходимости подчинения интересов Македонии и Греции задачам создания великой восточной державы.
В чем новизна восточной политики Александра? Очевидно, в том, что он не послушался своего учителя Аристотеля, советовавшего ему обращаться с "варварами", как с растениями или животными[6], и стал привлекать на военную службу и в штат придворных представителей азиатской аристократии, создавать новые города со смешанным населением, больше ориентироваться на Восток, чем на Запад.
Многие из сподвижников македонского царя указывали на невозможность союза с персами, исконными врагами эллинов. Но это не смущало Александра, ибо он начал понимать, что сохранить завоеванное можно только при условии союза и сотрудничества с правящей персидской элитой, с тем чтобы, оперевшись на нее, закончить поход до пределов обитаемой земли и стать владыкой мира.
Одни историки полагают, что Александр после завоевания державы Ахеменидов или по крайней мере с того момента, как он обнаружил враждебное к себе отношение отдельных военачальников и приближенных, стал недолюбливать своих соратников и даже ненавидеть тех, кто выражал несогласие с его восточной политикой. Другие считают, что Александр сознательно осуществлял намерение сблизить греков и македонян с представителями азиатской знати, глубоко понимая последствия этой деятельности. Конечно, нельзя согласиться с подобными односторонними оценками деятельности Александра.
Правда, источники пишут о недовольстве и волнениях в македонском войске, об усталости и моральном упадке за долгие годы военных действий. Но все это отходит на задний план, как только царь произносит очередную речь, и воины вновь готовы следовать за своим полководцем. Однако, несмотря на желание античных авторов преуменьшить антиалександровские настроения в войске и противодействие его восточной политике, приводимые ими речи отчетливо указывают на постепенное отдаление Александра от солдат и командиров. Видимо, отсутствие единой с полководцем цели повлияло на настроение воинов, не желавших больше подвергать себя опасностям и невзгодам ради стремления македонского царя стать властелином мира.
И когда Александр понял, что между ним и войском лежит бездонная пропасть, он был вынужден отказаться от намерения дойти до восточного края Земли.
Александр первым среди государственных деятелей своего времени понял важность политики сотрудничества между представителями греко-македонского правящего класса и Востока. Даже при определенной конъюнктурности его замыслов эта политика объективно содействовала прогрессу, став одним из стимулов взаимовлияния греческой и восточной культур. Сближение с Востоком подняло престиж Александра, способствовало распространению его славы. И неслучайно Плутарх рисует македонского царя как примирителя и объединителя народов. Однако во избежание кривотолков следует еще раз указать, что все это было следствием его завоевательной деятельности, итогом усилий по созданию мировой державы, что он всегда оставался царем - и во время битв, и во время осуществления политических мероприятий, руководствуясь неизменно своими интересами, амбициями, военными планами.
Александр быстро превратился в восточного деспота, а его войско - в военизированный аппарат насилия над основными производителями материальных благ в восточных странах. И даже определенные объективно положительные последствия его деятельности не могут перечеркнуть тех огромных бедствий, которые претерпели народы Востока за время греко-македонских походов.
Военные походы Александра по своему характеру и содержанию были завоевательными. Македонский царь огнем и мечом приводил к покорности народы Востока. Он беспощадно расправлялся не только с защитниками городов и крепостей, но и с мирным населением. После захвата любой территории произвол и насилия греко-македонских солдат не знали границ. Победителю доставались огромные материальные ресурсы и богатства, добытые потом и кровью народов Востока.
Десять лет завоевательных походов Александра показали необычайную силу духа этого полководца и государственного деятеля. Александр приобрел доверие в войске не только своими речами, но и личным примером, десятки раз рискуя жизнью в сражениях. Он заражал воинов своей кипучей энергией и во время битвы, и на марше, когда делил со всеми невзгоды и лишения походной жизни.
Но, как понял это и сам Александр, опыт длительных и изнурительных военных операций, опыт всей грандиозной восточной кампании доказал, что исход любой войны зависит не только от одаренности и храбрости военачальников, но и от целеустремленности всего войска.
В целом восточная политика объективно сыграла огромную историческую роль во встрече Запада с Востоком. Эта встреча была грандиозна во всех аспектах: социальном, экономическом, культурном. i
***
Авторы искренне благодарны всем, кто помогал советами, замечаниями, критикой, особенно ученым-специалистам Института востоковедения АН СССР, а также Государственному Эрмитажу, Британскому музею и другим зарубежным научным учреждениям за любезно предоставленный иллюстративный материал. Авторы приносят также благодарность Институту балканских исследований в Салониках за присланную специальную литературу.
i Работа была завершена в 1975 г. В связи с длительной болезнью академика Б. Г. Гафурова издание ее задержалось. При подготовке монографии к печати были внесены дополнения; при этом были использованы и некоторые исследования, вышедшие после 1975 г. Впервые книга опубликована в 1980 г. издательством "Наука" под названием "Александр Македонский и Восток".
---------------
------------------------------------------------------------
---------------
------------------------------------------------------------
Александр Македонский родился в столице Македонии Пелле в 356 г. до н.э. Согласно греческой версии, он появился на свет летом, в гёкатомбеоне - первом месяце аттического года (конец июня - июль). Его отец, Филипп II, потомок древнемакедонского царя Карана, выводил свое происхождение от мифического героя Геракла, а его мать, Олимпиада, была дочерью молосского царя Эпира, ведущего род от другого героя эллинской мифологии - Ахилла. Вера в сверхъестественные силы, поклонение легендарным героям и олимпийским богам - круг мировоззрения человека античного мира. Чудесному и фантастическому в то время придавалось большое значение. Так, по Плутарху, происхождение Александра - царское и одновременно героическое - уходит корнями в седую старину, эпоху полубогов и героев.
Что собой представлял Александр до того дня, как стал царем Македонии? Сведения источников об этом очень скудны и отрывочны. Если восточные походы Александра описаны в трудах Арриана, дающих ценные и интересные сведения, то для его юношеских лет основными источниками являются Плутарх[1] и отчасти Диодор[2], опирающиеся на не дошедшие до нас сочинения менее авторитетных Клитарха и Каллисфена. Но большинство историков конца XIX-XX в., идеализирующих личность юного Александра, пытаются рассказать о нем, не только используя сохранившуюся литературную традицию, но и добавляя собственные предположения[3].
Все сохранившиеся свидетельства древних не дают полной возможности представить себе облик юного Александра. Период его отрочества и юности почти не освещен в источниках[4]. Приверженцы александровских легенд в своей попытке дать описание личности будущего завоевателя Азии не проводят резкой грани между реальностью и мифом. Опираясь на апологетическую литературу, многие историки изображают Александра как образец совершенства.
Австрийский историк Ф. Шахермейр, исследуя юношескую пору Александра, делает рискованный вывод, что Азия владела его помыслами еще с детских лет[5]. Подобный вывод основан только на свидетельствах Плутарха о недетской, чрезмерной любознательности юного наследника трона, которые обросли дополнительными подробностями и занимательными рассказами, почерпнутыми из различных вариантов псевдокаллисфеновского романа.
Среди рассказов о великом македонском полководце, широко распространенных в исторической литературе, видное место занимает приводимое Плутархом предание, согласно которому рождение Александра сопровождалось знамением: сгорел храм Артемиды Эфесской - одно из семи чудес света, - почитаемый всем эллинским миром. Эфесские маги по этому случаю пророчествовали, что гибель храма символизировала рождение будущего завоевателя Азии (Плут., Алекс, 3). Рождение наследника македонского престола было связано и с тройной победой Филиппа II, взявшего Потидею. Царю сообщили, что Парменион разбил иллирийцев, что его скакун одержал победу на Олимпийских играх и что у него родился сын. Этого было достаточно предсказателям, чтобы объявить царю о непобедимости его сына в будущем[6].
О внешнем облике Александра можно судить по копиям скульптурных портретов, изваянных великими мастерами античности Лисиппом и Апеллесом; они изображают молодого македонского царя в идеализированной манере: в виде полубога, со взором, устремленным ввысь[7]. По меткому замечанию Плутарха (Алекс, 4), этому облику старались подражать многие диадохи. Ясно, что гордый наклон головы и взгляд, обращенный в небеса, - своеобразный прием античных скульпторов, придававших своим творениям "богоподобные" черты.
Уже в детском возрасте Александр проявил себя как незаурядная личность; о его уме, любознательности, честолюбии и гордыне слагались легенды. Однажды в отсутствие отца он принимал послов персидского царя, которых поразил своими вопросами о дорогах в глубине Азии, об отношении царя к войне и о персидском войске (Плут., Алекс, 5). Другой эпизод свидетельствует о необыкновенном честолюбии наследника, который при известии об очередной победе отца мрачнел и, обращаясь к сверстникам, говорил: "Отец все забирает себе сам, мне с вами не достанется совершить ни одного великого, блистательного дела" (Плут., Алекс, 5).
Таким образом, Плутарх уже у маленького Александра отмечает ставшие традиционными для античной историографии основные черты его характера - ум, честолюбие, жажду власти.
Сцена с необъезженным конем Букефалом, которого только один Александр смог обуздать, нужна античному биографу, чтобы показать иные качества царя - смелость, настойчивость, решительность, которые так ярко проявились во многих сложных ситуациях восточного похода, где отвага и быстрота принятых решений определяли исход битв. Будто бы после усмирения дикого Букефала Филипп II сказал сыну: "Дитя мое, поищи царство по себе; Македония для тебя тесна" (Плут., Алекс, 6).
В этом назидательном рассказе о смелости молодого Александра, как и в предыдущих примерах, сквозит преднамеренность Плутарха, старающегося подчеркнуть необычность своего героя и исподволь показать его редкостную одаренность как залог претензий на мировое господство.
Похоже, что многочисленные анекдоты и предания были созданы после походов. Таков, например, эпизод с Букефалом: этот конь был с Александром во всех битвах, начиная с Херонейской, и пал только в Индии, где царь не преминул основать город Букефалею.
Воспитание македонского наследника до некоторой степени было традиционным: в раннем детстве Александр находился на попечении Ланики, знатной македонянки, которую сменил Леонид, родственник Олимпиады, передавший позже юного воспитанника Лисимаху из Акарнании, большому любителю гомеровского эпоса (Плут., Алекс, 5). В памяти Александра его первые наставники оставили глубокий след.
По свидетельствам Плутарха и Диодора, в годы отрочества Александр увлекался героическим эпосом. В подвигах Ахилла и Геракла он видел пример для подражания.
Он зачитывался Геродотом, сведения которого пригодились ему в Азии, когда он вместе со своими историографами обращался к истории завоеванных народов. Отсюда, очевидно, проистекали и его осведомленность о Египте, о борьбе малоазийских греческих городов против персов, его познания в географии восточных стран, о чем задолго до эпохи Александра сообщал Геродот.
Александр увлекался также "Анабасисом" Ксенофонта, рассказывающим о дерзком походе 10-тысячного греческого отряда совместно с войском Кира Младшего в самое сердце Азии - к Вавилону. Брат Кира Артаксеркс смог в честном бою отстоять свое право на персидский трон. Кир погиб, а греческие наемники, теснимые персами, совершили беспримерный переход от Вавилона через Армению и Мидию к Понту Эвксинскому и с большими трудностями возвратились на родину через Фракию. Ксенофонт, сам участник этой экспедиции, живо и убедительно показал все ее перипетии.
В 343 г. до н.э. Филипп II решил взять в наставники сыну философа Аристотеля, к тому времени уже снискавшего себе репутацию прилежного ученика Платона и серьезного естествоиспытателя. Свидетельство Плутарха о приглашении Филиппом II Аристотеля, "самого славного философа и ученого" (Алекс, 7), следует рассматривать как смещение событий, ибо слава и почет пришли к мыслителю гораздо позже.
Тот факт, что выбор Филиппа II пал на Аристотеля, имеет исключительное значение для многих историков, видящих определенную связь между величайшим философом древности и будущим завоевателем мира[8].
Вступив в возрасте 18 лет в афинскую Академию Платона, Аристотель быстро стал одним из ревностных приверженцев философа. В описываемое нами время он преподавал основы перипатетического учения в Ассосе (Троада в Малой Азии) под покровительством атарнейского тирана Гермия, на чьей племяннице был женат. Гермий поддерживал дипломатические связи с Филиппом II, и вполне возможно, что именно он рекомендовал ему для воспитания сына Аристотеля (которому всячески благоволил). С другой стороны, отец Аристотеля Никомах был некогда придворным лекарем македонского царя Аминты III, деда Александра. Таким образом, судя по всему, выбор Филиппа не был случаен.
Приглашение македонского царя застало Аристотеля уже в Митилене (остров Лесбос), куда он перебрался после трагической гибели своего друга Гермия, попавшего в руки персов. Не исключено, что Аристотель не сразу принял предложение поехать в Пеллу, так как Филипп для него был в некотором роде обидчиком. Он разрушил его родной город Стагиры (на Халкидском полуострове) и угнал в рабство жителей. Плутарх, зная об этом, очевидно, старался реабилитировать царя, сообщив, что Филипп "восстановил город Стагиры, разрушенный им же, и вернул обратно граждан, бежавших или находящихся в рабстве" (Плут., Алекс, 7). Так, по Плутарху, было устранено препятствие для контактов между македонским царем и Аристотелем.
Филипп желал, чтобы его сын получил настоящее эллинское образование, а это требовало сосредоточенности и уединения. И 13-летний Александр со своим 40-летним наставником удалился в священную рощу Нимф в Миезе, неподалеку от македонской столицы. В Миезу отправили также нескольких мальчиков из знатных македонских семей, ближайших друзей наследника трона: Гарпала, Птолемея, Эригия и других, в дальнейшем занявших важные военные посты (Арр., III, 6, 4).
Какие знания дал Аристотель Александру? Какое влияние он оказал на идейное развитие юноши? Об этом известно очень мало. Александр и Аристотель прожили в Миезе три года. Многое написано историками об способностях Александра, легко воспринимавшего тайны философии и законы поэзии, преподаваемые ему Аристотелем. Но в первую очередь Аристотель учил своего воспитанника этике и науке управления государством, а также, видимо, основам перипатетического учения - философии для избранных[9].
Одним из важнейших компонентов эллинского образования считался гомеровский эпос, на примерах которого воспитывались многие поколения эллинов. Любовь к Ахиллу и Патроклу, мифическим прародителям Александра, привитая царю еще в детстве Лисимахом (Плут., Алекс, 5), была укреплена Аристотелем, отредактировавшим для него экземпляр Илиады, с которым полководец не расставался в азиатском походе, считая, что эпос "возбуждает к воинской доблести" (Плут., Алекс, 8). На всю жизнь сохранил Александр привязанность к гомеровскому эпосу, героям которого он стремился подражать во внешности и поступках (Плут., Алекс, 26). По утверждению некоторых позднеантичных авторов, Александр гордился тем, что знал наизусть всю Илиаду и значительные фрагменты из Одиссеи (Дион Хрисостом, Речи, IV, 39).
Несомненно воздействие трагедий Софокла, Эсхила и особенно Еврипида на формирование личности молодого Александра, увлекавшегося, кроме того, сочинениями Филиста и дифирамбами Телеста и Филоксена. Ряд исследователей подчеркивают влияние Еврипида, который последние годы жизни провел при дворе македонского царя Архелая, где создал свои драмы о Гераклидах, основателях правящей македонской династии[10].
Исключительные способности юного Александра позволили Аристотелю приобщить его к медицине. Если верить Плутарху, то Александр владел и теорией и практикой медицинской науки (Алекс, 8).
Очень интересен вопрос о влиянии философских и политических идей Аристотеля на мировоззрение Александра и на его практическую деятельность.
Можно ли утверждать, что Александр был сторонником политических взглядов Аристотеля[11] и что будущий завоеватель позже устремился на Восток именно для осуществления программы своего учителя? Источники не дают возможности сделать подобные выводы.
Общественная мысль IV в. до н.э. при всем кажущемся различии исходных моментов воззрений Платона, Аристотеля, Исократа и Демосфена включала определенные полисные установки, подчеркивающие превосходство политической организации, греков над прочими народами - "варварами". В то же время на повестке дня уже стоял вопрос о завоевании Востока как условии экстенсивного развития военизированной македонской монархии.
Суть аристотелевской концепции, безусловно сказавшейся на взглядах Александра, сводилась к признанию полисной организации греков лучшей формой правления (Арист., Политика, I, 1, 1252а). Дальнейшее развитие этого тезиса привело Стагирита к признанию особой миссии греков, которым "прилично властвовать над варварами". В его понимании "варвары" - все прочие народы, не имеющие полисного устройства, свободного гражданства и, следовательно, привыкшие к рабскому существованию (Политика, I, 1,5, 1252в). Этим положением философ объясняет и наличие тиранической власти у народов Азии, чего не могло быть у эллинов, управляемых, по его мнению, традицией и совершенным законом (Политика, III, 9, 3, 1285а). Система взглядов Аристотеля исходит из теории "географического "детерминизма". В понимании античного мыслителя, народы, живущие к северу от Греции, обладают природным мужеством, но недостаточно разумны и не склонны к искусствам; поэтому они живут свободно, но не Могут властвовать над другими. Жители Азии, напротив, склонны к искусствам, но лишены смелости, а потому ведут рабский образ жизни. "Эллины же, занимая среднее положение, обладают и тем и другим, поэтому могли бы властвовать над всеми, если бы были едины (Политиками, 6, 1, 1327в).
О том, в какой мере эти воззрения Стагирита преломились в сознании Александра, свидетельствует Плутарх, указывающий, что царь любил философа и восхищался им, ибо тот "научил его хорошо жить" (Алекс, 8). В другом труде, "О счастье или о доблести Александра", античный биограф приводит совет Аристотеля в отношении народов Азии: "Обращаться с эллинами как вождь, а с варварами как деспот, о первых заботиться как о друзьях и близких, а тех использовать как животных или растения"[12]. Эти слова считают взятыми из трактатов "Александр, или О колониях"[13] и "О царской власти"[14], приписываемых древними Аристотелю. Подлинность трактатов спорна, но ценность их очевидна: они отражают аристотелевские мысли в отношении политического устройства городов Азии, в которых, по мнению философа, надлежит дифференцированно подходить к грекам и негрекам.
Однако в силу целого ряда обстоятельств Александр основывал на Востоке поселения греческих колонистов, города со смешанным населением, шел на сближение с местной знатью, иными словами, делал обратное тому, что советовал ему Аристотель. Видимо, отход от воззрений учителя был связан у царя с эволюцией его задач - по мере успехов в Азии претерпевали изменения его планы, он все более склонялся к созданию мировой державы, базирующейся на согласии и единении царств македонского и персидского (Арр., VII, 11,9).
Ряд историков считают, что Аристотель не мог исходить из принципа возможности заниматься политикой для людей, не умудренных житейским опытом, и, очевидно, обучал Александра науке управления государством. По их мнению, воспитание наследника носило, скорее всего, и политический характер[15], так как мыслитель древности всегда подчеркивал, что человек - существо общественное (ζώον πολίτικον), и не мог воздержаться от рассмотрения вопросов политики при воспитании Александра.
Александр рос упрямым и своенравным ребенком, даже отец старался на него действовать убеждением, а не принуждением (Плут., Алекс, 7). В юношеском возрасте эти наклонности проявлялись у него еще более ярко. Честолюбивый и властный, Александр не терпел возражений и порой совершал поступки, граничащие с безрассудством. Желание отличиться, всегда быть в центре внимания окружающих постоянно владело Александром, он завидовал победам отца и мечтал о личной славе (Плут., Алекс, 5). Таким он был и в 16 лет, когда навсегда прекратились занятия с Аристотелем, уехавшим в Афины (340 г. до н.э.). С этого времени Филипп II начал приучать сына к государственной деятельности.
Возможно, впервые к делам "большой политики" Александр "приобщился" еще в семилетнем возрасте, когда в отсутствие отца был на приеме персидских послов. Вполне допустимо, что он присутствовал и при подписании Филократова мира (346 г. до н.э.) с Афинами (ему тогда было десять лет), для выработки условий которого в Пеллу прибыло афинское посольство, причем в его составе был противник Филиппа II - Демосфен.
Первые самостоятельные шаги по управлению Македонией Александр сделал в 16-летнем возрасте, когда Филипп II повел войско на Византию, а сына оставил под присмотром опытного полководца Антипатра вместо себя.
Похоже на то, что именно отсутствие Филиппа II дало повод фракийским племенам мэдов восстать против македонской власти. Александр самостоятельно осуществил операцию по замирению мэдов и даже основал в их землях город Александрополь - опорный пункт македонского влияния во Фракии (Плут., Алекс, 9).
Военное дарование юного Александра ярко проявилось в Херонейской битве (338 г. до н.э.). Диодор, пишущий об этом (XVI, 85-86, 88), прямо указывает, что победа македонян над афинянами была достигнута благодаря Александру, возглавившему конницу левого крыла, предназначенную для нанесения решающего удара.
Испытание в бою Александр выдержал с честью, и этому факту античные авторы придают важное значение, считая, что уже первая победа будущего вершителя судеб мира продемонстрировала его исключительную одаренность.
Битва при Херонее показала, что Александр был прежде всего воин по призванию и долгу. Ему хотелось отличиться на поле боя потому, что он был невероятно честолюбив.
Но не следует чрезмерно восхвалять 18-летнего Александра за победу над греками. Вряд ли он мог принимать самостоятельные решения, если его опекали отец и лучшие македонские военачальники. Более вероятно, что, верный юношеской мечте о непременной победе над врагом, Александр проявил личную храбрость, руководствуясь не расчетливым разумом, а опьяняющей жаждой подвига.
Как мы видели, окружение молодого Александра состояло не только из военачальников, ведущих в бой беспокойное племя македонян против соседних "варваров" - иллирийцев и фракийцев, но и из высокообразованных греков.
Что же сближало Александра с эллинами? Ряд историков не допускают вообще такого противопоставления, ибо, в их понимании, македоняне - чистокровные греки[16]. Однако македонское государство начиная с первых царей имело свои обычаи, нравы и язык. Понятно, что Македонию того периода по культурному уровню нельзя ставить в один ряд с развитыми греческими полисами, тем более с Афинами[17]. Основное, что сближало юного Александра с эллинами, была греческая образованность; позже, после воцарения, к этому добавилась общность задач правящего класса Македонии и Греции, а не только стремление отомстить персам или распространить эллинскую культуру на Восток, как утверждают многие историки.
Плутарх писал, что юный Александр живо интересовался Элладой и ее культурой. Но, несомненно, его занимала прежде всего судьба Македонии, ради укрепления и централизации которой Филипп II приложил немало усилий.
Македония до Филиппа представляла собой раздробленный и захолустный край. Разложение первобытно-общинных отношений и переход к классовому обществу в Македонии относятся к концу VI в. до н.э., когда совершенствование орудий труда и появление железа вызвали прогресс земледелия и ремесел, что привело к развитию торговли и обмена. Однако существовала неравномерность общественно-экономического развития в различных регионах Македонии.
Македония была горной страной, расположенной на севере Балканского полуострова. На западе она граничила с Иллирией, а на востоке - с Фракией. Горный рельеф страны обусловил расселение македонских племен и характер их занятий. Равнинные восточные области Нижней Македонии, примыкавшие к морю и греческим колониям фракийского побережья (Потидея, Олинф, Амфиполь, Херсонес), были наиболее развитыми; они вели интенсивный обмен с эллинскими городами-государствами.
О племенах Нижней Македонии, проживавших в долине реки Стримона до серебряных рудников Пангея, сообщает Фукидид. Геродот (VII, 123) и Фукидид (II, 99, 100) говорят и об оседлых македонских племенах по нижнему течению реки Аксия. Западные же области, по преимуществу горные, сохраняли пережитки родового строя, население их занималось отгонным скотоводством. Позже эти области получили название Верхней Македонии. Здесь долгое время преобладало несколько этнических групп, которых, по Страбону, было четыре: линкестиды, орестиды, пеллагосии и элимиотиды (VII, 326).
Древнемакедонская история вплоть до конца VI в. до н.э. представляла собой цепь непрерывных военных столкновений отдельных племен, управляемых выборными вождями. Но рост социального неравенства, ранее всего обнаружившийся у племен Нижней Македонии, привел к необходимости создания централизованного государства.
К началу V в. до н.э. нижнемакедонские племена объединялись под властью выборного царя. Античная традиция сохранила свидетельство о том, что их злейшими врагами были линкестиды, постоянно прибегавшие к помощи своих соседей - пеонийцев и иллирийцев.
В греко-персидских войнах (500-449 гг. до н.э.) нижнемакедонские цари выступали как данники и союзники персов (Герод., V, 21), надеясь с их помощью сломить сопротивление западных племен и добиться объединения всей страны под властью одного правителя. Так, Юстин указывал, что македонский царь Александр I (498-454 гг. до н.э.) получил от Ксеркса в дар земли от Олимпа до Тема (VII, 4, 1), а Фукидид сообщал, что в это время власти нижнемакедонских царей были подчинены племена Верхней Македонии (II, 99). Разумеется, это подчинение имело лишь формальный характер, ибо тенденции к децентрализации у линкестидов наблюдались и позже - в правление Филиппа II и даже при Александре Македонском.
Македонский царь Александр I, правивший почти 50 лет и добившийся многого, ценил греческую образованность, покровительствовал поэтам, за что получил прозвище "Филэллин". Правда, греки долгое время считали его варваром и не хотели допускать к Олимпийским играм, пока царь не доказал, что он - эллин и потомок Геракла из Аргоса (Герод., V, 22).
После гибели Александра I Филэллина (Курц., VI, 11, 26) в Македонии наступает смутное время, заполненное враждой претендентов на престол и постоянными набегами иллирийских и пеонийских племен.
В 431 г. до н.э. Македония оказалась втянутой в продолжительную Пелопоннесскую войну, начавшуюся из-за соперничества двух крупнейших объединений того времени - Пелопоннесского союза и Афинской Архэ. Яблоком раздора стала коринфская колония Потидея, находившаяся на фракийском побережье и являвшаяся членом Афинского морского союза. Интересы Афин и Спарты неизбежно должны были столкнуться именно здесь, так как Потидея была центром торговых сделок на лес, вывозимый из Македонии в Грецию.
Пелопоннесская война затронула интересы всех народов Балканского полуострова, явившись "величайшим потрясением для эллинов, варваров и даже огромного большинства всех народов" (Фукид., I, 1).
Нижнемакедонский царь Пердикка (454-413 гг. до н.э.) принял сторону Спарты и осадил Потидею, реально угрожая прочим эллинским колониям фракийского побережья (Фукид., I, 56, 2). Афиняне, со своей стороны, желая направить основной удар против Пердикки, заручились поддержкой его братьев-соперников - Филиппа и Дерды (Фукид., 1,57), а также Ситалка, одрисского царя, главы одного из фракийских племен (Фукид., II, 97). Но союз Афин с враждебными Пердикке силами не дал ожидаемых результатов: братья-соперники были уничтожены, а одрисское войско оставило пределы Македонии, получив обещание богатых даров и надежду породниться с царским домом (Фукид., II, 101). Когда же во Фракию пришло спартанское войско под командованием Брасида, Пердикка использовал его в своих интересах, направив против вождя линкестидов Аррабея (Фукид., IV, 79).
Тем временем, несмотря на непрекращающиеся войны, Пердикка несколько укрепил свое положение, добился ослабления Афин отторжением Амфиполя и халкидских городов. Он даже сумел направить враждующие силы греческих городов против верхнемакедонских царей, все еще сопротивлявшихся объединению.
Но в целом политика Пердикки и его преемника Архелая (413-399 гг. до н.э.) оказалась безрезультатной: слишком сильны были еще местнические настроения в среде племен, имевших вплоть до IV в. до н.э. своих вождей (Фукид., II, 99, 2).
Отец Александра Македонского Филипп II, сын Аминты III, был провозглашен царем Македонии в 359 г. до н.э., после того как он устранил всех прочих претендентов, в том числе своего малолетнего племянника, прямого наследника престола. Античная историография высоко оценивает деятельность Филиппа, которому удалось за короткий срок провести ряд преобразований и вывести Македонию в число наиболее могущественных государств Балканского полуострова.
Юстин, автор критического направления, рисует Филиппа человеком умным, но вероломным, коварным и алчным. Любое средство для достижения цели он не считал постыдным и обещал больше, нежели выполнял. Дружил только с теми, кто был выгоден. Не лишенный красноречия, он был изобретателен и остроумен, поэтому врагов старался побеждать не в открытом бою, а хитростью. Филипп был вспыльчив, но умел скрывать свой гнев. С друзьями держался просто и был склонен к умеренности. Именно благодаря такому сочетанию пороков и достоинств Филипп, по мнению римского историка, сумел заложить основы политики, с таким успехом продолженной его сыном Александром (Юстин, IX, 8, 1-21).
"Никогда... - пишет Феопомп, - Европа не носила такого человека, как сын Аминты" (Theop., fr. 27; ср.: Polyb., VIII, 11). Юстин прямо говорит, что Филипп "создал из многих племен и народов единое царство и народ" (VIII, 6, 2). Высказывание Юстина о значении Филиппа как основателя централизованного македонского царства неправомерно широко трактуется немарксистской историографией, приписывающей царю создание в ту эпоху "национального государства и национальной армии"[18].
Филипп II получил греческое воспитание, жил в юности в Фивах, где брал уроки философии у одного софиста, ученика Платона. Видимо, там же он освоил военное искусство греков, основанное на тактике Эпаминонда, придававшего особое значение неравномерному распределению войск по фронту в целях сосредоточения сил для главного удара в решающем пункте[19].
В Македонии, долгое время сохранявшей пережитки родового строя, при Филиппе II особое развитие получили рабовладельческие отношения, предпосылкой чему были качественные изменения производительных сил. Обработка металла способствовала дальнейшему прогрессу земледелия, скотоводства, ремесел, что, в свою очередь, сказывалось на обмене и торговле, а также на развитии городской жизни. В Нижней Македонии, тесно связанной с греческим миром посредством торговли через эллинские колонии фракийского побережья, процесс сложения рабовладельческого общества произошел уже в V в. до н.э. Напротив, у верхнемакедонских горных племен, сохранявших родоплеменные связи вплоть до IV в. до н.э. только к этому времени начался переход к классовым отношениям.
Объективные условия определили задачу создания в Македонии в IV в. до н.э. единого централизованного государства. Этот процесс слияния отдельных племен в единое государство, начавшийся в экономически наиболее развитых областях в V в. до н.э., завершился в середине IV в. и совпал по времени с начальными годами правления Филиппа (359-336 гг. до н.э.).
Не углубляясь в изучение социально-экономических условий жизни Македонии, некоторые историки приписывают создание централизованного государства исключительно гению Филиппа, добившегося того, что тщетно пытались сделать его предшественники Архелай и Пердикка[20].
Бесспорно, Филипп был энергичным и предприимчивым царем, верно ориентировавшимся в сложной ситуации, когда на страну вновь двинулись иллирийцы (на этот раз не без подстрекательства линкестидов), требующие уплаты ранее установленной дани (Пол., IV, 10, 1), и когда в жестоком сражении погиб царь Пердикка с 4 тыс. македонян (Диод., XVI, 2). Государственную мудрость и дипломатическое искусство Филиппа верно определил Юстин, сообщающий, что множество народов, словно сговорившись, пошли на Македонию войной и что Филипп решил со всеми справиться поодиночке: с одними он заключил договоры, от других откупился деньгами, а на более слабых напал сам (VII, 6, 5).
Иллирийцев с большим трудом вытеснили из Македонии, фессалийцев подкупили подарками, а афинянам Филипп нанес удар в наиболее уязвимом месте - у колонии Мефоны (Диод., XVI, 3), где афинские силы сдались на милость победителя, будучи не в состоянии сопротивляться, так как жители колонии перешли на сторону македонян.
Филипп отнесся великодушно к побежденным афинянам: отпустил их без выкупа и даже отозвал македонский гарнизон из Амфиполя. Не в его интересах было развязывать войну с Афинами; поэтому царь постарался заключить с ними мир, чтобы все силы бросить на внутренние дела (Юстин, VII, 6, 6).
Как пишет Юстин, Филипп перенес войну в Иллирию и истребил там многие тысячи врагов (VII, 6, 7). Вождь Бардилл погиб в бою, а иллирийские земли, так же как и пеонийские, вошли в состав Македонии. Предпринятый несколько позже поход в Фессалию тоже был удачен. Филипп, подчинив фессалийцев, добился двойного успеха: намного увеличил территорию Македонии и получил вдобавок грозную фессалийскую конницу (Юстин, VII, 6, 8).
Античная историография не сохранила свидетельств о том, как были подчинены центральной власти верхнемакедонские области. Так или иначе, но Филипп сумел добиться повиновения племен Верхней Македонии и заставить их правящий класс служить себе. Арриан сообщает о речи, которую Александр произнес перед взбунтовавшимся войском в Описе и в которой он говорил о заслугах Филиппа, заставшего македонян одетыми в звериные шкуры и пасущими скот на горах. Царь дал им настоящие одежды, спустил с гор на равнины, поселил в городах, научил доблести и ввел для них праведные законы (VII, 9, 1-2).
Среди множества военачальников, окружавших Филиппа, были представители бывших царских родов: Полисперхонт, потомок тимфейских царей, Пердикка из Орестиды (Арр., Индия, 18; Курц., X, 7, 8), Кен из Элимиотиды, братья Аррабей, Геромен и Александр из Линкестиды (Диод., XVII, 57, 2). Позже в войске Александра Македонского сражались отряды элимиотов, линкестидов, орестидов, тимфейцев, а также всадников из Боттиеи и Амфиполя (Арр., I, 2, 5). Эти свидетельства древних показывают, что с раздробленностью Македонии было покончено.
С тех пор как Македония упрочила свою власть на обширных фессалийско-фракийских землях, она стала играть главенствующую роль в делах греческих городов-государств, претендуя на право быть арбитром общеэллинских дел. Но этому предшествовал ряд реформ, осуществленных Филиппом.
Прежде всего, он сформировал регулярную армию, обладающую рядом преимуществ перед ополчением греческих городов-государств и отрядами наемников.
Типичным для греческих полисов того времени было разделение политической и военной власти, поскольку ополчение свободных граждан хирело и заменялось повсеместно отрядами наемников - воинов-профессионалов, служивших за плату любому городу. В Македонии при Филиппе этого не наблюдалось, так что и военное и политическое руководство страной сосредоточилось в руках царя. Хорошая организация войска и централизованное управление им дали возможность Филиппу очень скоро достичь наивысшей степени военного искусства.
Централизации армии способствовало применение принципа набора войск по округам в пехотные части, состоящие из крестьян, и в отряды легкой конницы (фессалийской и фракийской). Этеры набирались из представителей македонской знати.
Взяв за основу эллинскую систему организации войска, Филипп развил ее[21], добившись слаженного взаимодействия всех составных частей. Диодор прямо указывает на Филиппа как на создателя македонской фаланги (XVI, 3, 2.), выгодно отличавшейся по своим боевым качествам от греческой.
Доспехи и вооружение македонского фалангита, хотя не отличались в принципе от греческих, были значительно легче. Защищали фалангита шлем, кольчуга, наколенники и круглый щит. Вооружение его составляли сарисса (длинное копье) и короткий меч. Фаланга, как правило, наступала сомкнутым строем в 120 рядов по 8 воинов в ряду (Арр., I, 6, 1-2).
Пехота делилась на тяжелую, среднюю, легкую. Основой тяжелой пехоты была фаланга, комбинируемая с более легкими отрядами педзетеров и гипаспистов. Среднюю пехоту составляли аргираспиды (с легкими посеребренными щитами), царские телохранители и пелтасты. Легкая пехота формировалась из иллирийских и фракийских стрелков и пращников.
Конница сохраняла указанное деление. В этом роде войск основное место принадлежало тяжелым всадникам - этерам и фессалийцам. Вооружены они были копьями, мечами, носили шлем, панцирь, наплечники и набедренники; лошади имели защитные доспехи.
Новым в тактике македонского войска по сравнению с греческим было тесное взаимодействие пехоты и конницы, причем последняя использовалась для нанесения главного удара, а не только для защиты флангов, что практиковалось греками.
Значительно возросла и численность кавалерии. Кроме того, Филипп создал самостоятельные конные подразделения. Так, Херонейская битва была выиграна благодаря использованию конницы под командованием молодого Александра (Диод., XVI, 85). Исход первого сражения с иллирийцами (359 г. до н.э.) также решили конные отряды (Диод., XVI, 4). Показательно, что, когда Филипп выступил против Фессалии, его больше интересовала прекрасная фессалийская конница, чем богатая добыча (Юстин, VII, 6, 8). В связи с этим некоторые историки считают, что пехота появилась у македонян позже конных подразделений[22].
И все же, несмотря на увеличение роли конницы, действовавшей обычно в атаке, костяком армии Филиппа оставалась фаланга.
Более тесное построение по сравнению с греческими гоплитами обеспечивало македонской фаланге огромную пробивную силу, сметающую все на своем пути. Ровные сомкнутые шеренги фалангитов, прикрытые щитами и ощетинившиеся сариссами, производили ошеломляющее впечатление на вражеское войско, не выдерживавшее порой одного вида равномерно марширующей грозной фаланги.
Правда, хотя македонская фаланга по сравнению с греческой обладала большей мобильностью, ей не хватало маневренности и умения перестраивать ряды в тех случаях, когда возникала необходимость резко изменить направление главного удара. Для использования фаланги были нужны определенные условия, из которых основным являлось наличие ровного и широкого пространства. Применение фаланги на пересеченной местности требовало перестройки рядов в маршевые колонны, непригодные для ведения военных действий[23]. На открытом месте фаланга, выступающая единым целым и поражающая пехоту противника своим грозным натиском, была непобедима. Полибий в этой связи отмечал, что "нет силы, которая могла бы сопротивляться ей с фронта или устоять против натиска ее" (XVIII, 29). Даже на римлян, по свидетельству Плутарха, фаланга произвела сильное впечатление своей четкой организацией и неодолимостью натиска (Плут., Эмилий Павел, 17, 19). Но она совсем не годилась для рукопашных схваток, ибо фалангит не был приспособлен для ближнего боя (Полиб., XII, 20). Слабым местом были также фланги и тыл, уязвимые из-за невозможности перестройки фаланги на ходу.
Новаторство Филиппа в военном деле заключалось в том, что он сумел учесть наиболее сильные стороны тактических приемов греков, усовершенствовать их и выработать новые способы ведения военных операций, способствовавшие успеху его завоевательных планов.
При Филиппе в македонском войске стали применяться различные осадные механизмы, использовавшиеся греками уже в V в. до н.э. При осаде Перинфа и Византия Филипп использовал таран и катапульты для разрушения крепостных стен; в других сражениях он применял осадные башни, с которых воины метали во врага стрелы и камни.
Данные о численности войска Филиппа сообщают два автора: Диодор (XVI, 85) называет цифру в 33 тыс. человек (30 тыс. пехоты и 3 тыс. всадников), а Фронтин (IV, 2, 6) говорит о 40 тыс.
До Филиппа Македония, лишенная выхода к морю из-за того, что фракийское побережье и Халкидику контролировали многочисленные греческие колонии, не имела своего флота и при необходимости пользовалась судами союзников. После овладения Фракией и рядом греческих городов-колоний (Потидея, Мефона) Филипп решил создать собственный флот, так как его планы предусматривали дальнейший захват эллинских городов побережья, ослабление Афин и завоевание господства на суше и на море.
Условия для создания флота имелись: горы Македонии были сплошь покрыты хорошим строевым лесом, который издавна вывозился в Грецию через коринфскую колонию Потидею. Вскоре македонский флот был построен, он насчитывал 160 кораблей. Уже после разрушения афинской колонии Олинф, по свидетельству Юстина, Филипп занялся морским разбоем (VIII, 3, 13).
В прямой зависимости от успехов македонского оружия находилась организация монетной системы страны при Филиппе. До Филиппа в Македонии не было четкой монетной системы; в обороте наравне с местными серебряными и медными монетами находились греческие, родосские и даже персидские. Кроме того, эллинские города-колонии чеканили свою монету. Централизация монетного дела благоприятно отразилась на ремеслах и торговле, способствуя развитию городской жизни.
Богатейшие золотые и серебряные рудники Пангея во Фракии разрабатывались афинянами с середины V в. до н.э. Филипп овладел ими в год рождения Александра после захвата Амфиполя и Потидеи (Диод., XVI, 8), также как и долиной реки Стримона, богатой серебром. С этого времени начинается выпуск единообразной македонской монеты: золотой - в подражание аттической и серебряной - по типу родосской. Стоимость македонского статера - "филиппики" - равнялась 20 аттическим драхмам.
Массовый выпуск золотых и серебряных монет, успешно конкурировавших с персидскими и греческими, свидетельствовал о возросшей экономической мощи Македонии, что, в свою очередь, сказалось на росте ее политического значения на Балканах. Одни пангейские золотые и серебряные рудники, по сообщению Диодора, давали годовой доход в 1000 талантов (XVI, 8). Это свидетельство Диодора расценивается как указание на дальнейшее развитие рабства, о котором нет прямых данных в античной историографии[24].
Добившись политического объединения страны и создав сильное войско, Филипп приступил к завоеванию эллинских городов-колоний, расположенных на фракийском морском побережье.
Филипп прежде всего заинтересовался Амфиполем - важным торговым городом в устье реки Стримона, господствовавшим над плодородной равниной, засаженной виноградниками и оливковыми деревьями, а также владевшим серебряными рудниками (Герод., V, 23). Важность Амфиполя как транзитного порта в торговле с греческими колониями на Понте Эвксинском была огромна. Учитывая выгоды местоположения города и его богатства, но не имея еще достаточных сил для ведения борьбы, Филипп начал хитрую дипломатическую игру с Афинами, предложив им мир и еще не завоеванный Амфиполь взамен отторгнутой Пидны (357 г. до н.э.). Афиняне не отказались от столь выгодного предложения, ибо давно мечтали о приобретении стратегически важного Амфиполя, контролирующего торговлю всего фракийского побережья и черноморских эллинских колоний. Но, как пишет Юстин, Филипп "на словах обещал больше, чем выполнял" (IX, 8, 8); усыпив бдительность афинян предложением мира и добившись от них посылки отряда к Геллеспонту для борьбы с фракийскими племенами, македонский царь приступил к осаде Амфиполя.
Жители Амфиполя были враждебно настроены к македонянам и полны решимости отстоять свой город от притязаний захватчиков. Но они не смогли долго сопротивляться натиску македонского войска. Город был взят приступом и разграблен (Диод., XVI, 8). Конечно, Филипп и не подумал передать Амфиполь афинянам, а создал здесь свой опорный пункт. Тогда Афины, желая наказать македонян за вероломство, отдали приказ своему стратегу Харесу, находившемуся во Фракии, двинуться в Македонию. Но было уже поздно. Воодушевленный захватом Амфиполя, Филипп заключил союз с Олинфом, полисом, стоявшим во главе сильного объединения халкидских городов, пообещав ему коринфскую колонию Потидею (Диод., XVI, 8, 2). На этот раз Филипп выполнил обещание: взяв Потидею (356 г. до н.э.) и отпустив без выкупа афинских клерухов, он передал город Олинфу.
Действуя хитростью и подкупом и даже не объявив войну Афинам, Филипп добился ослабления ведущего государства во Второй Афинской Архэ (378 г. до н.э.), которая вследствие энергичных действий македонского царя и карийского династа Мавзола, также заинтересованного в крушении морского союза, начала распадаться. Большим ударом для Афин явилась потеря островов Родос, Хиос, Кос, Лесбос, Керкира, переметнувшихся на сторону Мавзола, и Византия. В этой сложной обстановке политических неудач и вероломства союзников Афины не смогли противостоять македонской захватнической политике.
Не менее важной задачей для Македонии было обеспечение надежности границ со стороны Фракии и Иллирии. В отличие от греческих колоний, создаваемых для торговли и размещаемых по морскому побережью, македонская колонизация распространилась в глубь завоеванных территорий и служила гарантией безопасности границ наряду с использованием природных богатств захваченных областей.
Уже владея пангейскими золотыми рудниками, Филипп основал рядом с Кренидами, фасосской колонией, город Филиппополь, опорный пункт македонского влияния во Фракии вплоть до Неста (Диод., XVI, 22). О широких планах колонизации захваченных земель сообщает Юстин, указывающий, что царь практиковал насильственное переселение народов и целых городов: "Одни народы Филипп поселил у самой границы, чтобы они давали отпор врагам, других - в самых отдаленных пределах своего царства, а некоторых военнопленных расселил по городам для пополнения их населения" (VIII, 6, 1).
Широкая захватническая политика Македонии вызвала неудовольствие ее ближайших соседей - фракийцев, иллирийцев, пеонов. Их "варварские" цари заключили договор с Афинами, надеясь общими усилиями оградить себя от дальнейших македонских захватов (Ditt., Syll3, 196), но, как сообщает Диодор, Филипп сумел покорить союзников раньше, чем они были готовы к сопротивлению (XVI, 22). Видимо, договор афинян с северными соседями Македонии имел формальное значение: ведь Афины, и без того ослабленные распадом Морского союза, потерей островов и внутренними распрями, не могли оказать реальной помощи иллирийско-фракийским племенам в их борьбе с усилившимся македонским царством. Быстрому росту Македонии способствовали соседство греческих колоний Халкидского полуострова и слабость самой Греции, растрачивавшей силы в непрекращавшихся междоусобных войнах. Напротив, Македония быстро набирала силы, мужала и превращалась в ведущую державу Эгейского бассейна.
К сожалению, почти нет сведений о развитии городской жизни у македонских племен, долгое время не имевших сколько-нибудь значительных городов, а лишь родоплеменные центры. Все же, собрав воедино отрывочные сведения о развитии Македонии и росте городов в царствование Филиппа, греческий историк прошлого века Димицас[25] и позже немецкий историк Белох сделали попытку определить площадь страны и численность ее населения, а также уровень городской жизни.
Белох считает, что площадь Македонии до Филиппа не превышала 14 тыс. кв. км при населении в 300 тыс. человек. Северные же иллирийско-фракийские территории имели вдвое большую площадь и наполовину меньшее население. Объединенная при Филиппе II, Македония уже занимала территорию в 40 тыс. кв. км с населением в 600 тыс. человек, включая земли между Стримоном и Нестом, а также Халкидский полуостров. После вхождения Фессалии в состав македонского царства территория страны увеличилась еще на 15 тыс. кв. км, а население достигло 800 тыс. человек[26].
Таким образом, Македония, расширившая свои границы за счет Пеонии и Фракии, по площади намного превзошла материковую Грецию. Напомним, что Афинская Архэ - могущественный морской союз афинян с греческими городам и - государствам и и некоторыми островами - объединяла территорию только в 14 тыс. кв. км, т.е. равнялась собственно македонским землям до прихода к власти Филиппа II[27].
До середины IV в. до н.э. наиболее густонаселенным районом Македонии был Халкидский полуостров (площадь 4 тыс. кв. км) с многочисленными греческими колониями (Ксеноф., Эллиника, V, 2, 16). Македонские города были развиты слабо. До Пелопоннесской войны самым крупным городом считалась Потидея (2-3 тыс. жителей), окруженная плодородными угодьями (около 100 кв. км). К 380 г. до н.э. первое место среди городов занимал Олинф - примерно 5 тыс. жителей; ко времени разрушения его население возросло до 10 тыс.[28]. Второе место по численности занимали Аполлония и Аканф[29], затем шли Торон и Мендея. Но все это были торговые города греческого происхождения. Собственно македонские города начинают развиваться после объединения страны, в связи с развитием торговли, ремесел, разработкой полезных ископаемых и колонизацией фракийских земель. Среди них следует указать Пеллу, Филиппы, Эги, а также Каллиполь и Ортополь (Пол., IV, 2, 16).
Хорошо продуманный Филиппом план захвата фракийского побережья завершился присоединением последних греческих полисов - Абдеры и Маронен - к македонскому царству. Царь вполне мог чувствовать себя дальновидным политиком, сумевшим за четыре года (359-355 гг. до н.э.) достичь многого: расширить границы Македонии и выйти к морю. Правда, второй этап плана - захват Халкидского полуострова - еще ждал осуществления, но Филипп не торопился, считая, что вначале следует обескровить Грецию и только после этого начать борьбу против могущественного Олинфского союза. Пока что царь заключил договор с Олинфом, не отваживаясь на открытый выпад против халкидских городов.
Поводом для вмешательства Македонии в греческие дела послужила Вторая Священная война (355-346 гг. до н.э.), развязанная Фивами, обвинившими Фокиду в незаконном захвате земель обшегреческого святилища в Дельфах (Юстин, VIII, 1, 4)[30]. Но это был только повод, так как спор фиванцев и фокийцев не носил религиозного характера, а был столкновением интересов двух в прошлом союзных полисов; Фокида, желая сбросить господство Фив, не помогла им в битве при Мантинее (362 г. до н.э.), вследствие чего победа над Спартой и Афинами досталась ценой гибели значительной части войска и самого полководца Эпаминонда. С тех пор фиванское могущество стало клониться к упадку, и естественно, что фокийцы, воспользовавшись этим, захотели отделаться от докучливой опеки. Но общая слабость Фив еще не затронула Дельфийской амфиктионии - религиозного объединения греческих городов, где фиванцы продолжали играть ведущую роль.
Под нажимом Фив Совет амфиктионов принял решение об уплате Фокидой большого штрафа или конфискации земель в пользу храма (Диод., XVI, 93; Юстин, VIII, 1, 7). "Поэтому фокийцы, - сообщает Юстин, - лишившись земель, детей, жен и придя в полное отчаянье, выбрали себе в вожди некоего Филомела и захватили храм Аполлона в Дельфах" (VIII, 1,8).
Конфликт Фив и Фокиды не оставил равнодушным другие греческие полисы: Афины и Спарта присоединились к Фокиде в надежде ослабить Фивы. Фиванцы заручились, поддержкой фессалийской знати, безуспешно старавшейся обуздать свои часто восстававшие города. Так, фессалийский тиран Ясон, желавший усиления Фереса, был убит в Дельфах заговорщиками во время подготовки пифийских празднеств.
Захватив дельфийскую сокровищницу и набрав на ее золото много наемников, Филомел с войском вторгся в Фессалию. Первое сражение он выиграл, а во время второго погиб (Диод., XVI, 31; Юстин, VIII, 1, 13). Его сменил Ономарх, опиравшийся на фессалийских тиранов. Фиванцы и фессалийская знать, напуганные успехами фокийцев, обратились к Македонии за помощью.
Судя по Диодору, Филипп дважды терпел поражения от Ономарха и только в 352 г. до н.э. смог одолеть фокийцев (XVI, 35). Юстин приводит иную версию: македонские воины вступили в бой в лавровых венках как мстители за святотатство, поэтому фокийцы побросали оружие и бежали с поля боя (XIII, 2, 4).
Остатки фокидского войска отошли к Фермопилам, а Филипп быстро ввел в фессалийские города свои гарнизоны, установил торговые пошлины и укрепился в стратегических пунктах.
Успешно завершив захват Фессалии, Филипп вторгся в Среднюю Грецию, дойдя до Фермопильского ущелья. Однако союзники Фокиды выставили значительное войско для защиты Фермопил (Диод., XVI, 37). Не желая разжигать общегреческую войну (Фокиду поддерживали Спарта, Афины, Ахайя), Филипп отступил.
Тем не менее итоги Священной войны оказались плачевными для Греции и выгодными для Македонии. Фокида, обессиленная десятилетней войной, признала себя побежденной (Диод., XVI, 59) и предстала перед судом амфиктионов. По предложению македонского царя на нее наложили штраф в 60 талантов в год и исключили из Дельфийской амфиктионии (Диод., XVI, 60), так же как и спартанцев. В области разрушили все города, а население рассеяли по деревням, отняли все оружие и лошадей.
Интересно, что, наказав фокийцев и спартанцев, Филипп не потребовал наказания для Афин, бывших их союзниками. До поры до времени он не хотел вступать с Афинами в открытую войну, надеясь исподволь подорвать могущество самого крупного полиса Греции.
Принятый в Совет амфиктионов, а по существу став во главе его, Филипп на время оставил Грецию, помышляя о захвате халкидских городов, богатства и стратегическое положение которых не давали ему покоя. Время для нападения на Халкидику было выбрано им удачно: ослабленные Священной войной, греческие полисы вряд ли могли оказать действенную помощь Олинфскому союзу.
Война, развязанная Македонией в Иллирии и Пеонии (350-349 гг. до н.э.) вблизи халкидских земель, указывала на неизбежность столкновения с Филиппом, надеявшимся прибрать к рукам последние незавоеванные земли на побережье Фермейского залива.
Олинф, испугавшись размаха македонской агрессии, обратился за помощью к Афинам в нарушение союза с Македонией. Но Филипп уже осадил Олинф. Поводом для войны, по Юстину, было бегство двух побочных братьев македонского царя, Менелая и Арридея, в Олинф от неминуемой расправы Филиппа, причем Арридей как будто претендовал на царство (VIII, 3, 10).
Демократические Афины, раздираемые борьбой антимакедонских и про-македонских группировок, не смогли в полную силу помочь олинфянам: наемники Хареса (со времен македоно-афинского договора находящиеся во Фракии) получили приказ поддержать Халкидский союз.
Афинские наемники, 4 тыс. пеших и 150 всадников, присоединились к олинфянам и начали разорять область Боттиеи (FHG, v. I, 405-406; Theop., fr. 139). А в это время Филипп, окруживший Олинф, попытался склонить к измене начальников конных отрядов. Действуя подкупом, царь перетянул их на свою сторону и добился капитуляции города (Диод., XVI, 53). Посланная Афинами помощь в 300 всадников и 4 тыс. гоплитов на 17 кораблях запоздала: город уже был взят македонянами.
Филипп разграбил и сжег Олинф, а жителей продал в рабство (Юстин, VIII, 3, 11). По свидетельству афинского оратора Демосфена, Филипп разорил в Халкидике 32 города, ранее составлявших Олинфский союз (IX, 26). Видимо, указание Демосфена не следует понимать буквально, так как Македония была заинтересована в приобретении богатых халкидских городов, а не в их уничтожении. Иное дело Олинф, расправа с которым должна была предостеречь других от выступлений[31].
С гибелью Олинфа распался союз халкидских городов. Многих жителей Халкидики изгнали во Фракию, а на их место переселили македонян; плодородные земли раздали знати (Ditt., Syll3, 331).
Таким образом, фракийское побережье от Пидны (взятой в 357 г. до н.э.) до Геллеспонта перешло в руки македонян.
Десятилетняя вражда Афин с Македонией, началом которой послужил захват Мефоны (359 г. до н.э.), истощила и без того небогатые материальные и людские ресурсы афинян. В условиях потери союзных колоний фракийского побережья и Халкидики, отпадения многих островов Эгейского моря и важной в деле снабжения хлебом Эвбеи афиняне, не видя возможности продолжать войну, запросили мира. Филипп также был заинтересован в мире, ибо его флот в 160 кораблей еще не мог соперничать с афинским (350 триер).
Предложение о мире, вынесенное на обсуждение афинян Филократом, было одобрено демосом. В Македонию направили посольство из 10 политических деятелей, в основном промакедонской ориентации, но среди них был и Демосфен. Сведений о переговорах, предшествовавших заключению Филократова мира, не сохранилось. Единственным источником являются речи двух политических противников - Демосфена и Эсхина, содержащие много неясного и тенденциозного. Переговоры, очевидно, носили двухстепенный характер, так как, выслушав афинских послов, Филипп в ответ направил своих гонцов в Афины, где и был подписан окончательный мир (Юстин, VIII, 4, 2). По мирному договору Афины потеряли все владения на фракийском берегу, кроме Херсонеса у Геллеспонта.
Долгожданный мир наступил, но он был хрупок, как первый лед. Назревал новый конфликт Греции с Македонией за обладание проливами, которые контролировались Перинфом и Византией, связанными с Афинами обоюдовыгодной торговлей понтийским хлебом и иными товарами. Афинские наемники Хареса осуществляли охрану фракийского побережья, где в Фасосе была стоянка греческого флота.
Афиняне, первыми не выдержав тягостного ожидания, направили в Херсонес отряд наемников, начавших захват городов Кардии и Пропонтиды, находившихся под контролем Македонии. Филипп не заставил себя ждать; он вторгся в Херсонес и осадил Перинф с суши и моря. Употребив все средства военной техники, македоняне уже были близки к победе (Диод., XVI, 74), когда неожиданно к осажденным подоспела помощь от персидских сатрапов Малой Азии, посланных Дарием, также не хотевшим усиления Македонии (Диод., XVI, 75). Македонянам удалось проникнуть в город, но они были выбиты оттуда объединенными силами перинфян, византийцев и малоазийских наемников.
Потерпев неудачу у Перинфа, Филипп бросился к Византию, чьи воинские силы помогали перинфянам. Однако осада Византия (340-339 гг. до н.э.) ничего не дала. На помощь осажденным пришли афиняне и многие жители островов Эгейского моря (Диод., XVI, 77). В морском сражении объединенный греческий флот победил македонян. Филипп вынужден был снять осаду Византия и уйти восвояси.
Скифские племена, обитавшие по Истру, противодействовали, насколько могли, захватнической политике Македонии на понтийском побережье. Будучи ее союзниками, скифы под всевозможными предлогами отказывались субсидировать военные операции Филиппа. Так, во время длительной осады Византия македонский царь потребовал от скифского царя Атея значительных средств для продолжения войны. Но Атей отказался выполнить это требование, сославшись на бедность страны и народа. Филипп воспринял отказ как издевку и, отброшенный от Византия, двинулся с войском в Скифию, чтобы наказать Атея и продемонстрировать фракийцам, что временные неудачи у Геллеспонта еще не означали слабости Македонии; вместе с тем он рассчитывал доходами от этой войны покрыть убытки, понесенные у Перинфа (Юстин, IX, 1, 9).
Вторгшись в земли союзников, Филипп, выдавая себя за "друга скифов", выслал вперед гонцов, чтобы предупредить кочевников о желании царя поставить в устье Истра статую Геракла во исполнение обета, данного у Византия. Но Атей не был так наивен, чтобы поверить царю, и потребовал ухода македонян из своих земель. Ни одна из сторон не хотела уступить, и началась война (Юстин, IX, 2, 12).
"Хотя скифы превосходили македонцев и числом и храбростью, - пишет Юстин, - они были побеждены хитростью" (IX, 2, 14). Добычей победителя стали 20 тыс. женщин и детей, а также 20 тыс. скифских коней; золота и серебра македоняне не нашли и только тогда поверили, что скифы бедны (Юстин, IX, 2, 15).
При возвращении македонян у них во Фракии часть добычи потребовали трибаллы. Когда им было отказано, они пустили в ход оружие. В жестокой схватке Филипп получил рану в бедро, под ним пал конь. В суматохе сражения македоняне не заметили, как вся добыча ускользнула у них из рук (Юстин, IX, 3, 3). В результате Филиппу пришлось возвращаться в Македонию ни с чем.
Теперь казалось, что угроза македонского вторжения в Грецию миновала и что Филиппу потребуется много времени для восполнения понесенных потерь; Геллеспонт остался в руках греков, контролирующих пролив и прибрежные города.
Но Македония оправилась от своих неудач раньше, чем предполагали ее недруги. Вспыхнувшая вскоре Третья Священная война (339-333 гг. до н.э.) между союзом амфиктионов и локридским городом Амфиссой, распахавшим "проклятые земли" фокийцев, позвала Филиппа в Грецию для наказания виновных[32].
Филипп точно ждал этого случая и не мешкая вторгся в Среднюю Грецию, где быстро овладел многими городами Фокиды и Дориды. Разрушив Амфиссу и взяв Элатею, македонский царь подошел к Фермопильскому ущелью. По этому поводу Юстин сообщает, что Филипп уже давно замышлял войну против афинян (IX, 3, 4).
Нависшая угроза македонского вторжения способствовала объединению греческих сил для совместной борьбы против Филиппа. Крупнейшие государства Греции, недавние враги, Афины и Фивы, не желавшие возвышения друг друга, заключили оборонительный и наступательный союз. К ним примкнули Коринф, Мегара, Ахайя, Левкада, Керкира, Эвбея (Плут., Демосфен, 17; Страб., IX, 414). На стороне Македонии были члены Дельфийской амфиктионии по ту сторону Фермопил и, видимо, Этолия (Страб., IX, 427). Афины и Фивы разослали гонцов по всей Греции с призывом единения против общего врага, так как "Филипп... не успокоится, пока не покорит всю Элладу" (Юстин, IX, 3, 5-7).
Решающее сражение между греками и македонянами, как уже говорилось, произошло у беотийского города Херонеи (338 г. до н.э.). Сведения об этой роковой для Греции битве сохранились у Диодора, Юстина, Полиэна, но все они настолько отрывочны, что по ним нельзя судить о ходе сражения. Диодор пишет, что войско Филиппа по численности превосходило греческое (XVI, 85). Юстин сообщает обратное: афинян было больше, чем македонян. Скорее всего, силы противников были почти равными - по 30 тыс. человек с каждой стороны. Но закаленное в боях и походах войско Филиппа выгодно отличалось от союзной греческой армии, не имевшей хороших командиров, состоявшей из наемников и молодых, недостаточно обученных свободных граждан (Диод., XVI, 85). Конечно, такое наспех собранное войско не смогло противостоять македонской регулярной армии, лучше организованной и дисциплинированной.
Все же греки упорно отбивали атаки македонян, и долгое время исход битвы оставался неясен. Наконец левый фланг союзников во главе со Стратоклом, увлекшись сражением, оторвался от основных сил и ушел вперед (Пол., IV, 2, 2). Этим не преминул воспользоваться 18-летний Александр. Он атаковал во главе тяжелой конницы правый фланг греков. Те не выдержали удара и в беспорядке отступили. После этого переломного момента Александр обратил неприятеля в бегство[33]. Тысяча греков осталась на поле боя, две тысячи попали в плен. Жестокое поражение потерпели фиванцы: вся их дружина пала (Плут., Пелопид, 18).
Позже на месте битвы фиванцы поставили памятник погибшим: изображение раненого льва - символ мужества своих воинов (Паве, IX, 40, 10).
Остатки разбитого греческого войска отступили, но Филипп не стал преследовать греков, так как и без того победа македонян была полной. После этого удара Греция не смогла оправиться и стала в конце концов добычей Филиппа.
Херонейская битва была своеобразным рубежом в жизни греко-македонского мира. Ею закончился период независимого существования греческих полисов и начался новый - включение Эллады в состав македонского царства и в сферу политических интересов ее правящего класса.
Филипп отпраздновал победу, хотя старался не проявлять своего торжества и внешне скорбел о гибели стольких греков.
Самая тяжелая участь постигла фиванцев, нарушивших договор с Македонией. Беотийский союз был уничтожен, в Фивах к власти пришли сторонники Македонии - олигархи, из которых был создан Союзный совет. В фиванском акрополе Кадмее поставили македонский гарнизон. Филипп приказал многим фиванским гражданам отрубить головы, других отправил в изгнание, а все их имущество забрал себе (Юстин, IX, 4, 6). Он взял выкуп не только за пленных, но и за право похоронить убитых.
Разорение и опустошение Фив должно было служить наглядным уроком для прочих греков, участвовавших в борьбе с Македонией. Поэтому афиняне не стали дожидаться расправы, а начали деятельно готовиться к обороне. Защитные меры, принятые Афинами, - сбор средств на укрепление стен, рытье рвов, призыв в войско всех граждан и метеков в возрасте до 60 лет и при надобности вооружение рабов - показали, что город намеревался отстоять свою свободу (Дем., XVIII, 248). По предложению Гиперида, одного из вождей демократии, было принято решение дать основной бой македонянам в Пирее, где сухопутное войско мог поддержать сильный афинский флот.
Но Филипп не торопился начинать войну с Афинами. В его замыслы не входило развязывание нового конфликта, так как Афины уже приготовились к отпору, да и их флот представлял еще грозную силу. Македонский царь предложил Афинам мир на приемлемых условиях: возвращение без выкупа 2 тыс. пленных, сохранение суверенитета и внешних владений, а взамен Херсонеса Фракийского Филипп был согласен отдать беотийский город Ороп.
Видя, что условия мира лучше поражения, афиняне согласились на переговоры с македонянами. В Афины прибыло возглавленное Александром посольство Филиппа, уполномоченное вести переговоры от его имени (Юстин, IX, 4, 5). Факт привлечения Александра к ответственным переговорам с афинянами показывает, что Филипп всецело доверял сыну и старался ввести его как можно скорее в курс важных дел.
Переговоры прошли успешно, и афиняне, формально сохранившие суверенитет, обязались вступить в новый союз, создаваемый Филиппом; Афинский морской союз отныне прекращал свое существование. Это поставило флот афинян в зависимое положение от Филиппа, упорно добивавшегося главенства в Эгейском бассейне.
Следует отдать должное умелой дипломатической игре Филиппа, который добивался признания его гегемоном Греции. По этой причине он заигрывал с Афинами; стремясь избежать в дальнейшем их сближения с Фивами, он отдал Афинам беотийский Ороп взамен Херсонеса Фракийского, обеспечивающего Македонии выход к Геллеспонту.
В своей деятельности Филипп опирался на задобренных или подкупленных им олигархических эллинских деятелей, подобных Фокиону, Демаду, Эсхину (Дем., XVIII, 282), всячески пропагандировавшим его "миротворческие" действия. Усилиями приверженцев македонской ориентации в Афинах был сооружен монумент Филиппу, а Александру было предоставлено афинское гражданство.
Но если с Афинами Филипп отчасти еще считался, то по отношению к другим греческим городам он повел себя как настоящий завоеватель. Он распустил Эвбейский союз, после чего к власти пришли промакедонские деятели; в Коринфе и Халкиде оставил гарнизоны; распустил Пелопоннесский союз и заключил отдельные договоры с ахейцами, Эпидавром и Трезеном; Филипп потребовал у всех пелопоннесцев расторжения союза со Спартой, против которой предпринял поход вместе с Аркадией, Мессеной, Элидой.
Спарта, хотя и не столь могущественная, как прежде, отказалась заключить союз с Македонией, считая, что мир, навязанный победителем, - не мир, а рабство (Юстин, IX, 5, 3). Правда, Спарта не представляла серьезной опасности для Филиппа, но все же он сумел лишить ее внешних владений, спровоцировав на это третейский суд греческих городов (Полиб., IX, 33). Македонский царь старался действовать в рамках эллинской "законности", не нарушая греческих установлений, а если и карал, то от имени самих же греков. Подобную политику по отношению к Греции проводил позже и Александр. Так, именно по решению эллинских полисов он разрушил до основания Фивы (335 г. до н.э.), хотевшие сбросить македонское господство.
В чем же заключалась причина столь быстрого развития Македонии и ее небывалых военных успехов?
Античная историография связывала рост могущества и военных успехов Македонии с деятельностью Филиппа, величайшего полководца и политического деятеля своего времени. Примерно так же оценивают вклад македонского царя вдело преуспеяния своего царства некоторые современные историки-немарксисты[34]. К сожалению, в подобных рассуждениях следствие выдается за причину, не делается попытка проследить качественные изменения социально-экономической основы македонского общества, вступившего на путь классообразования гораздо позже Эллады.
V век до н.э. - пора расцвета рабовладельческой демократии Греции, вершина ее успехов, а для Македонии - время перехода нижнемакедонских племен к классовому обществу. Специфика развития страны, заключавшаяся в том, что верхнемакедонские племена долгое время сохраняли родовую организацию, сказалась на сложении централизованного государства. Процесс объединения Македонии завершился лишь к середине IV в. до н.э. и совпал с годами прихода к власти Филиппа. Поэтому не столько сам Филипп, как дальновидный политик и стратег, сколько объективные условия времени вывели Македонию на путь дальнейшего развития рабовладения, сопровождавшегося войнами с соседями за захват чужих территорий, материальных ценностей и рабов. Война становится рычагом дальнейшего прогресса рабовладения, ибо античному обществу присуще лишь экстенсивное развитие, без совершенствования орудий труда как фактора накопления материальных богатств.
С первых шагов своего существования как централизованного государства Македония приступила к планомерному захвату чужих земель. Все без исключения войны, предпринятые Филиппом, носили захватнический характер, а не объединительный, как часто оценивают их отдельные историки[35]. Война и ограбление становятся официальной политикой македонского царства. В конечном итоге борьба за фракийское побережье, за Халкидику, за проливы, за Фессалию, войны с Фокидой, Беотией и всей Грецией служили завоевательным целям Македонии.
На общем фоне развития стран Балканского полуострова IV в. до н.э. Македония выступает как сравнительно молодое, централизованное государство, переживающее пору расцвета при общем социально-экономическом упадке греческих городов-государств.
Еще древние авторы отмечали постоянную вражду и соперничество эллинских городов, ослабевших из-за войн и поэтому неспособных установить мир на Балканах. В условиях междоусобной вражды и военной слабости, являвшихся результатом социально-экономического застоя греческого полиса, македонское завоевание было закономерным процессом заката греческого города-государства.
Незначительные штрихи социальной борьбы, сохранившиеся в источниках, свидетельствуют о внутреннем брожении правящего класса греческих полисов, в недрах которого все отчетливее проступали промакедонские настроения. Понятно, что сам Филипп и его войско вряд ли смогли бы добиться многого в Элладе без опоры на олигархические круги греческих городов. Македонская захватническая политика нашла широкую поддержку в среде олигархических деятелей Эллады, увидевших в Филиппе защитника интересов правящего класса. Скупые данные античных историков указывают, что после захвата любого из греческих городов Филипп упразднял демократию и восстанавливал олигархию, распускал демократические союзы и создавал новые под главенством Македонии, преследовал и отправлял в изгнание демократов. Так было в Фокиде, Дориде, Фивах, Халкидике, Коринфе и, в конце концов, в Афинах.
Следовательно, весь ход исторического развития греко-македонского мира второй половины IV в. до н.э. поставил на повестку дня вопрос о неизбежности македонского завоевания.
Но, несмотря на захватнические цели македонской политики, за ней было будущее, ибо устремлениям демократических группировок греческих полисов, пытающихся в условиях внутреннего кризиса бороться за идеалы полисной автаркии, противостояла сама реальность.
Херонейская битва явилась крупным событием в истории греко-македонского мира. Она стала не только началом порабощения Греции Филиппом, но и исходным рубежом для принятия новых решений, связанных с расширением македонской экспансии на Восток. В данном случае интересы Филиппа и правящих олигархических группировок Эллады совпадали.
Лозунгом промакедонских группировок греческих полисов, выступивших против демократического правления, стал панэллинизм - своего рода идейный меч отмщения персам. Содержание этого лозунга на практике означало объединение эллинских городов под главенством Македонии. Но партикуляризм греческих городов-государств был одной из причин, препятствовавших единству их действий против чужеземного вмешательства, в данном случае - персидского. Афины, Спарта, Фивы, претендовавшие в разное время на роль гегемона, оказались неспособны достичь этого, так как не смогли преодолеть ни местничества, ни стремления к обособленности.
Греческие идеологи и сторонники панэллинизма (Исократ, Эсхин) увидели в Филиппе достойного правителя, способного разобраться в этой сложной обстановке и стать во главе "объединенной и замиренной" Греции. Было бы антиисторичным игнорировать социальные издержки этого лозунга. Однако логическим следствием панэллинской идеи был призыв отмщения персам, т.е. похода на Восток. В нем заключалась большая притягательная сила, ибо он удовлетворял не только правящие олигархические группировки греческих полисов, но отчасти и свободное неимущее население.
Содержание лозунга панэллинизма нельзя понять без знакомства с исторической обстановкой, сложившейся в IV в. до н.э., без глубокого анализа классовой структуры греческого общества. В ожесточенной внутренней борьбе эллинских городов четко прослеживаются классовые антагонизмы. Даже неполные свидетельства античной историографии дают возможность сделать вывод о непримиримой социальной борьбе внутри рабовладельческого общества, и не только между рабовладельцами и рабами, но и между свободными имущими и неимущими.
Еще задолго до времени Филиппа и Александра Македонского в древней Элладе существовали разнообразные формы рабовладельческого государства. По словам В. И. Ленина, "тогда уже возникает различие между монархией и республикой, между аристократией и демократией".[1]
Относительная легкость, с которой осуществились завоевательные планы Македонии в Греции, прежде всего была обусловлена тяжелым внутренним положением эллинских городов-государств, переживавших экономический застой, связанный с потерей рынков сбыта и затруднениями в плавании на Эгейском море. Соперничество Афин и Спарты за гегемонию в Греции привело к изнурительной Пелопоннесской войне (431-404 гг. до н.э.), обнажившей всю глубину социальных противоречий различных слоев греческого общества. Столкновение двух крупнейших объединений Греции - Пелопоннесского союза и Афинской Архэ - еще раз продемонстрировало слабость афинской рабовладельческой демократии и утрату войском прежних боевых качеств.
Пока наскоки Спарты носили спорадический характер, афиняне еще могли отбивать их. Но как только спартанцы повели себя активнее, захватив Декелею и начав систематическое завоевание Аттики, Афины стали терпеть поражения. В довершение 20 тыс. афинских рабов бежали в Спарту, что причинило непоправимый ущерб экономике Афин (Фукид., VII, 27). За военным поражением Афин в Пелопоннесской войне последовал временный подъем экономики, не означавший преодоления кризисных явлений. Неизлечимые недуги рабовладельческого строя стали давать свои негативные плоды: паразитический образ жизни неимущих граждан, существующих на раздачи, чувство неуверенности в завтрашнем дне, ростовщичество, пиратство, наемничество. Именно с этих пор происходит неуклонное нарастание кризисных явлений в греческом полисе, ослабленном войной и раздираемом внутренними смутами.
Результатом поражения Афин в Пелопоннесской войне явился распад Афинской Архэ - союза многих греческих городов-государств и островов Эгейского моря под главенством афинян. Членство в морском союзе было далеко не равноправным, поэтому многие полисы еще до этого стремились выйти из-под опеки Афин и вести самостоятельную политику.
Тенденции к расторжению союза с Афинами нашли поддержку у Македонии и Персии, равно заинтересованных в ослаблении афинской морской мощи. Происки карийского династа Мавзола на островах повлекли за собой выход многих союзников из Афинской Архэ. Хиос, Родос, Кос, Книд, Самос заключили союз с Карией, а их олигархические правители заняли враждебную позицию по отношению к Афинам.
Пелопоннесская война и крах Афинского морского союза вконец расстроили афинскую экономику, всецело зависевшую от рынков сбыта и притока новых рабов. Вряд ли Филипп отчетливо сознавал всю пагубность для Греции последствий захвата фракийского побережья, Геллеспонта и Халкидского полуострова, но он понимал, что эта политика подорвет военную и экономическую мощь Афин - его основного противника. Ведь столкновение Македонии и Афин в конечном счете было вызвано стремлением каждого из государств осуществлять захватническую политику. В некотором роде это было столкновение старого и нового - классической формы рабовладения и новой, эллинистической, только нарождающейся, но сметающей на своем пути полисные и этнические перегородки. Поэтому прогрессирующий упадок греческого полиса происходил на фоне военных неудач, распада союзов и невозможности сопротивления внешней силе. Все это были последствия кризиса, корни которого уходили в специфику эллинской экономики.
Показательна концепция кризиса демократического строя в Греции, свойственная немарксистской историографии, в том числе греческой[2], за немногим исключением отрицающей жизнеспособность такого строя вообще, независимо от эпохи, времени и социально-экономической формации. Хулители афинской демократии чернят ее вождей (Перикла, Эфиальта и др.) доказывая, что граждане потеряли интерес к общественной жизни и что это привело к вырождению демократии в тиранию. По их мнению, Перикл был тираном, опиравшимся на развращенных богатством афинян, потерявших достоинство и погрязших в зависти.
Решение этого вопроса дает известное указание Ф. Энгельса о том, что не демократия погубила Афины, а рабство, сделавшее труд свободного человека презренным[3]. Обилие военных конфликтов между греческими полисами во второй половине V в. до н.э. и особенно Пелопоннесская война дали огромный приток рабов греческого происхождения в качестве военной добычи и как результат ограбления захваченных городов. Но наряду с возросшим количеством рабов увеличилась площадь разоренных и покинутых земель, чьи владельцы - свободные крестьяне - нищали, не будучи в состоянии конкурировать с дешевым рабским трудом. Аналогичные явления наблюдались и в греческом ремесленном производстве в эргастериях, где труд свободного ремесленника вытеснялся рабским. Правда, это не означало, что свободный ремесленник или землепашец не мог найти работу. Работа была, но в понимании свободного гражданина полиса IV в. до н.э. она считалась низким, постыдным занятием, пригодным для "варваров" и рабов. В этом смысле характерна и официальная пропаганда того времени, считающая общественно полезный труд занятием, недостойным свободного гражданина.
Происходил процесс перераспределения материальных богатств: появились крупные рабовладельческие хозяйства, вобравшие в себя земли разорившихся свободных граждан, и большие эргастерии, где применялся труд рабов. Но низкая производительность рабского труда требовала постоянного их притока, ибо свободный гражданин не производил, а только потреблял. Это неизбежное противоречие рабовладельческого общества отчетливо проявилось в Греции в IV в. до н.э.
Афины в этом смысле наиболее типичный пример несоответствия производительных сил производственным отношениям. К IV в. до н.э. полис достиг предела возможного развития и неизбежно шел к упадку, так как его усилия, направленные на экстенсивное развитие, натолкнулись на точно такие же устремления растущего македонского государства, монолитного, централизованного, позже вступившего на путь рабовладения. Этому давлению извне греческий полис противостоять не смог: его материальные ресурсы далеко не отвечали тем претензиям, которые он предъявлял во внешней политике.
Политическая и социальная жизнь классического греческого города-государства строилась на основе замкнутого полисного коллектива, члены которого, свободные граждане, имели ряд привилегий по сравнению с другой, относительно свободной, группой населения - метеками.
Свободное население демократических полисов не облагалось прямыми налогами, но зажиточные граждане вносили эйсфору - затраты на военные нужды. Метеки платили подушную подать, не имели права владения землей и недвижимостью, исполняли литургии (общественные повинности). Освобождение от уплаты податей, принимаемое решением Экклесии демоса (Народного собрания), считалось большой привилегией, не говоря уже о предоставлении прав гражданства иноземцам, которые давались в исключительных случаях лицам, совершившим какое-либо деяние на благо полиса (Дем., XIII, 23). Но в каждом конкретном случае требовалось специальное постановление (псефизма) Народного собрания о принятии иноземца, часто изгнанника, в число граждан. Таков, например, был декрет в честь Эфрона Сикионского, который отдал все свое состояние и даже жизнь ради защиты Афин (Ditt., Syll2, 317). Практиковалось и "почетное гражданство" - политическая мера, способствовавшая привлечению на сторону Афин правителей союзных государств. Почетное афинское гражданство имели, в частности, эпирский царь Арриба (Ditt., Syll2, 228) и правитель одриссов Котис (Дем., XXIII, 118).
Материальную основу существования греческого города-государства составляли доходы полисной казны, слагавшиеся из различных видов поступлений: от разработок государственных рудников, эксплуатации дорог, от храмовых земель, подушной подати метеков и, самое главное, от торговых пошлин. Но всего этого было недостаточно в условиях прогрессирующей незанятости граждан, требовавших все новых подачек. В то же время доля частных богатств росла за счет разорения самих же граждан, за счет концентрации земель и богатств в руках немногих. Процветание ростовщичества говорило о накоплении огромных средств в частных руках и об обнищании многих несостоятельных граждан.
Общая сумма доходов афинского государства в начале IV в. до н.э. (она оставалась неизменной на протяжении всего столетия[4]), получаемая от налога на имущество и оцениваемая в 6 тыс. талантов (Дем., XIV, 11), 27; FGH, III, 328), не покрывала всех нужд. Поэтому основной темой выступлений демократических деятелей был вопрос об изыскании дополнительных средств и разумном их использовании.
Меры, принимавшиеся демократическими группировками, были только временным выходом. Кроме обычных хлебных раздач неимущим гражданам стала практиковаться выплата небольшого вознаграждения за участие в заседаниях Народного собрания, стали оплачиваться также выборные должности.
Но основной порок классического греческого полиса состоял в том, что он перестал удовлетворять запросы своих же граждан: богатым не обеспечивал спокойной жизни и не гарантировал от выступлений массы обездоленных, бедным не давал прожиточного минимума. А стремление преодолеть кризисные явления внешней экспансией в ущерб интересам других полисов наталкивалось на недовольство почти всех категорий граждан, не желавших нести дополнительное бремя военных расходов. Кроме того, Македония, со своей стороны, пресекала все попытки самостоятельных действий греческих городов-государств, постоянно сокращая их внешние владения.
Неизбежным спутником упадка экономики и политической жизни греческого полиса стало наемничество. Для IV в. до н.э. наемничество было таким же злом, как война, междоусобица, пиратство и набеги "варварских" племен, но вместе с тем нужда в наемниках была велика. Античная историография связывала развитие наемничества с бедностью населения полиса, с невозможностью иметь ополчение свободных граждан, содержавшееся на их собственные средства. Это совершенно справедливо: именно бедность толкнула неимущих в отряды воинов-профессионалов, куда их привлекала значительная плата и возможность обогащения за счет противника.
Потребность в хороших воинах была велика в Греции, ибо постоянные конфликты между городами требовали наличия боеспособного войска. В то же время обедневший гражданин мог обогатиться только за счет войны. Так в период заката демократического правления в Греции единственной гарантией жизни полиса (и весьма ненадежной) стало наемное войско, на содержание которого государство тратило огромные средства, получаемые от взносов состоятельных граждан.
Итак, IV век до н.э. был тем рубежом в жизни греческого полиса, на котором выявилась невозможность его дальнейшего развития на принципах автаркии и независимой политики.
Экономический застой вызвал кризис политический - нежелание граждан участвовать в общественной жизни, их индифферентность к внутренним и внешним делам государства. Поэтому поиски вывода эллинской экономики из кризисного состояния и проблемы социального размежевания стали предметом специального изучения многих идеологов того времени.
Критика демократического строя греческих полисов раздавалась уже в V в. до н.э., когда отмечалось несовершенство народного правления, якобы идущего на поводу у неимущих. Интересным документом эпохи Пелопоннесской войны является обличительный памфлет "О государстве афинян" (425 г. до н.э.), анонимный труд, принадлежащий, скорее всего, какому-то предшественнику Ксенофонта, хотя авторство ошибочно приписывалось самому Ксенофонту. Видимо, близость взглядов автора этого сочинения и Ксенофонта дала повод включить его в список трудов последнего. Лейтмотив трактата - несовершенство афинского государственного строя, при котором правит простой народ в ущерб интересам благородных, что вызывает, по мнению автора, неодобрение остальных греков (Псевдо-Ксен., I, 1).
В чем же порок демократического устройства? Да в том, что государством управляют многие, а не лучшие, и в результате возникает масса поводов для бесчинств и несправедливости, которых не бывает, когда у власти стоят избранные[5]. Вместе с тем олигархическое правление приемлемо лишь для избранных, так как все прочие по внешнему виду и одежде ничуть не лучше, чем рабы и метеки (Псевдо-Ксен., I, 10). Далее в трактате "О государстве афинян" развивается мысль, что те, в чьих руках при демократическом строе находится власть, заботятся только о себе, о своей выгоде, а не о справедливости, и действуют так, чтобы богатые становились беднее (Псевдо-Ксен., I, 13). Это недоброжелательство по отношению к зажиточным слоям населения предлагается устранить путем введения правления благородных и опытнейших, опирающихся на законы. В этих рассуждениях о пользе антидемократического строя прослеживается идеализация олигархических конституций "строя отцов", ставших идейным знаменем зажиточных слоев греческого античного общества.
Так за сто лет до появления "Афинской политии" Аристотеля (325 г. до н.э.), предложившего иные меры для выхода из кризисного состояния полиса, кто-то из предшественников Ксенофонта настойчиво убеждал заменить демократию олигархией с ее правлением обеспеченного меньшинства, в силу своего материального положения и происхождения якобы не склонного к злоупотреблениям.
Античные источники не дают возможности решить вполне определенно вопрос о кризисных явлениях греческого полиса. Для того чтобы понять бедственное положение греческих городов-государств, следует обратиться, хотя бы кратко, к взглядам виднейших представителей социальной мысли эпохи - Ксенофонта, Платона, Аристотеля, Исократа, Демосфена. Их взгляды прямо или косвенно связаны с панэллинским лозунгом, так как предложенные ими меры преодоления кризиса обнажают социальную сущность борьбы в полисах, общую идейную основу внутренней и внешней политики правящего класса греческих городов-государств.
Не подлежит сомнению, что пагубные последствия Декелейской войны для Афин, утрата ими ведущего положения среди греческих городов-государств оказали первостепенное влияние на воззрения современника этих событий - Ксенофонта, афинского аристократа, перешедшего на сторону спартанцев. Став приверженцем спартанских установлений, Ксенофонт восторгался военизированным строем Спарты, ее аристократическим правлением и особенно ритористическим воспитанием молодого поколения. Во всех произведениях Ксенофонта сквозит неприязнь к демократическому строю и любование лакедемонскими порядками.
Будучи сторонником практического, спартанского воспитания, которое в противоположность афинскому преследовало цели подготовки хорошего воина, Ксенофонт большое значение придавал труду, занятия которым дают физическую выносливость и жизненную закалку. Видимо, поэтому он благоволил к людям средней обеспеченности, обладавшим практическим умом, хозяйственной сметкой и выносливостью на случай войны.
Почему Ксенофонт придавал такое большое значение спартанской системе воспитания? Потому, что управление государством он отождествлял с умением организовать частное хозяйство. В его понимании, воспитанный в практическом духе деятель вполне может быть достойным и мудрым правителем, способным привести государство к процветанию. Этими мыслями проникнуты все произведения Ксенофонта. В них четко видна монархическая направленность автора. Центральное место в его схеме занимает мудрый правитель, образец добродетели и законности, стоящий над подданными, счастливо управляющий страной и ведущий ее по пути благоденствия.
Идеальная личность - основа всего мировоззрения Ксенофонта, и эта тема варьируется в большинстве его трудов. Характерен первый труд, "Киропедия", произведение политическое, содержащее апологию монархии, прославление великих дел персидского царя Кира Старшего, на которого автор перенес черты своего любимого героя - спартанского царя Агесилая. Выражая интересы олигархов, Ксенофонт ратовал за идеального правителя, который сможет укрепить пошатнувшееся положение зажиточных слоев греческого общества. Ксенофонт находил своих "мудрых" правителей и в Греции (Агесилай), и в Македонии (Филипп II), и на Востоке (персидские цари Кир Старший и Кир Младший).
Тема исканий новых политических форм нашла отражение даже в литературном творчестве того времени. Величайший греческий трагик Еврипид, в последние годы жизни порвавший с Афинами и находившийся при дворе македонского царя Архелая, заметно отошел от традиционного прославления демократического строя и осуждения монархии. В трагедии "Просительницы" Еврипид сочетает демократические взгляды с учением Сократа о достойном правителе, который мудро руководит демосом и проводит разумную внешнюю политику. Таков в этом произведении Тезей - умеренный правитель, подобный Солону. В другой трагедии, "Плисфен", Еврипид проводит мысль о необходимости правления разумного вождя (но не тирана), разделившего власть с народом. Так в воззрениях Еврипида отразились поиски универсальной демократии, в равной мере удовлетворяющей демос и среднеобеспеченные слои греческого общества. Интересно, что Ион Хиосский (VB. ДО Н.Э.) подметил в его творчестве стремление все пересмотреть (Афиней, XIII, 604е).
Теоретической разработкой основ наилучшего государственного строя-занимался и Платон (427-347 гг. до н.э.). Философ-идеалист, выразитель интересов афинских олигархов, Платон считал причиной бедственного положения страны незанятость граждан и перенаселение, когда массы разорившихся людей сидели без дела в городах и готовы были на всякие козни против богатых (Полития, 555а). Видя разделение свободных граждан на два враждебных лагеря, бедных и богатых, философ признавал аристократическую монархию лучшей формой правления (Полития, 422е - 423а). Идеальное государство Платона покоилось на трех классах: философах, воинах, ремесленниках и земледельцах, каждый из которых имел определенное назначение. Жизнь первых двух, "лучших", регулируется государством, наблюдающим за брачными связями и воспитанием детей, поскольку из их числа выйдут правители и воины. Средства к существованию им должны давать ремесленники и землепашцы, отстраненные от политической деятельности, но, в свою очередь, живущие за счет эксплуатации рабов. Эту схему рационального государственного устройства Платона К. Маркс назвал афинской идеализацией египетского кастового строя[6]. По убеждению Платона, во главе такого государства должно стоять царственное лицо, мудро пользующееся властью и управляющее согласно законам (Законы, VIII).
Характерно, что даже самому Платону идеальное государство, описанное ранее, в конце жизни показалось неосуществимым, так как сам он не встретил по-настоящему мудрых правителей-философов. По этой причине Платон на склоне лет предложил наилучшее аристократическое правление основывать на незыблемых законах, описанию которых он посвятил свой последний труд[7].
Наиболее полно и законченно, с учетом конкретных условий своего времени, высказал мысли о государстве Аристотель в "Политике", а также в "Афинской политии".
Государство у Аристотеля строилось на частной собственности и являлось продуктом человеческой природы, основой семейных и политических отношений. Все известные формы правления философ делил на правильные - монархия, аристократия, политая (умеренная демократия) и неправильные - тирания, олигархия, охлократия.
Взгляды Аристотеля на существо правления менялись, хотя в их основе всегда лежали рассуждения о добродетели граждан и лучшем распределении доходов между ними. В ранних сочинениях (например, в "Никомаховой этике") он разделял монархические воззрения, подобные платоновским (Политика, III, 11, 10-12, 1287в-1288а). Но Аристотель не одобрял спартанские порядки, так же как и афинские демократические "крайности", ведущие к охлократии - правлению массы обездоленных.
Судя по аристотелевской классификации форм государственного устройства, философ был приверженцем идеологии зажиточных классов греческого общества, обнаруживая добродетели и у монарха (правление одного), и у аристократии (правление немногих), и в политии (правление многих).
Средняя форма правления - полития, к признанию которой Аристотель подошел не сразу, - выражала его умеренно-демократические взгляды, совпадающие с позицией тех зажиточных слоев греческого общества, которые были более податливы на уступки своим неимущим согражданам. Полития как лучшая форма объединения граждан обеспечивала у Аристотеля приемлемое существование для богатых и бедных (Политика, IV, 9, 9, 1295в), осуществляя перераспределение материальных благ путем выплаты денежного вознаграждения за участие в общественной жизни, организации бесплатных зрелищ и раздач для неимущих. Все рассуждения Аристотеля строились на признании полисной организации лучшей формой существования граждан. Стагирит считал, что опора на средний торгово-земледельческий класс обеспечит прочность государства, где старшее поколение будет управлять страной, а младшее - нести военную службу.
Оставаясь защитником полисной системы, Аристотель пропагандировал идею небольшого замкнутого государства с ограниченным количеством свободных граждан, живущих за счет труда ремесленников и рабов.
Наиболее законченно эта теория прослеживается в "Политике", где обосновывается право эллинов быть господами других народов. Для Аристотеля греки - самые лучшие люди, обладающие по сравнению с другими наиболее совершенной формой человеческой организации - полисом, по своей природе предназначенным для благой жизни (Арист., Политика, I, 1,8, 1252в). Свободный гражданин, участвующий в управлении полисом и заседающий в суде, представлялся Аристотелю высшим существом, в силу своей исключительности по праву претендовавшим на особое Место в жизни.
Аристотель разделял всех людей на полноценных - эллинов и неполноценных - "варваров" и рабов. Выгодное географическое положение Греции и свойства эллинской натуры, т.е. умение подчиняться и властвовать, дают эллинам право господства над другими, для которых естественное состояние - рабство, а единственная форма правления - прочная тираническая власть, неприемлемая для греков, управляемых традицией и законом (Политика, III, 9, 3, 1285а). Из всего этого Аристотель делает следующий вывод: греки могли бы править миром, если бы были объединены в единое государство (Политика, VII, 6, 1, 1327в).
Аристотель предлагал вполне допустимую меру решения проблемы кризиса полиса - добиться согласия всех эллинов для установления гегемонии в мире. К согласию полисов призывали также Демосфен и Исократ, несмотря на различия своих политических платформ.
Следовательно, и для IV в. до н.э., времени перехода от классических форм рабовладения к эллинистическим, полис оставался единственной приемлемой формой организации свободных граждан. Поэтому все - Аристотель, Исократ, Демосфен - не переходили рубеж полисной идеологии, стремясь укрепить основы эллинского города-государства более гибкой внешней и внутренней политикой.
Небезынтересно отметить, что, будучи горячим сторонником полисных порядков, Аристотель нигде не высказывался ни против захватнической политики Македонии, ни против восточного похода, хотя его основные труды об обществе и формах государственной власти ("Политика", "Афинская политая") были написаны между 329 и 325 гг. до н.э., т.е. в самый разгар греко-македонского восточного похода.
Судя по воззрениям Аристотеля о превосходстве эллинов и их роли в мире, философ одобрительно относился к восточному походу против "варваров", предназначенных для рабской жизни. Ведь признание правомерности и необходимости греческой колонизации, начавшейся еще в VIII в. до н.э. и охватившей в VII-VI ее. до н.э. северную часть Эгейского моря (полуостров Халкидику), побережье Геллеспонта, Пропонтиды и Понта, никем не ставилось под сомнение. Даже Демосфен, признанный вождь афинской демократии, всегда старался подчеркнуть захватнический характер македонских войн, в результате которых греки лишились своих исконных владений на север от Халкидики. Поэтому поход на Восток, осуществленный под флагом отмщения персам и освобождения малоазийских греков, считался вполне законным предприятием.
Видимо, Аристотель, выражая интересы торгово-земледельческих группировок греческих городов-государств, не возражал против восточной экспансии. Конечно, при этом Стагирит имел в виду обеспечить греческие интересы (обогащение, создание колоний, развитие торговли), но отнюдь не мечтал о создании греко-восточной державы (к чему стремился Александр Македонский), в которой греки были бы низведены до положения "варваров". Возможно, взгляды философа были близки к точке зрения его племянника Каллисфена, участника похода и официального историографа, поплатившегося жизнью за критику восточной ориентации Александра. После гибели Каллисфена, по свидетельству античной историографии, Аристотель прекратил дружеские связи со своим бывшим воспитанником, не одобряя ни его поведения, ни его политики.
Аристотель оставался до конца приверженцем полисной структуры, не допускающим и мысли о сближении с "варварскими" народами. Все, что он предлагал, было направлено на укрепление экономических и социальных основ греческого города-государства в пору его заката, когда рушились устои классического рабовладения и намечались контуры новых, эллинистических отношений. Но даже средние слои свободного населения, менее всего пораженные социальными пороками, по мнению философа, переживали кризис, не имея возможности конкурировать с крупными хозяйствами и ремесленными эргастериями, находившимися в руках самых зажиточных слоев греческого общества.
Чрезвычайно ярко борьба взглядов на политическое устройство Эллады отразилась в ораторском искусстве IV в. до н.э., показавшем стремления различных социальных группировок свободного населения отстоять свое право на существование.
Неустойчивость экономики и изменчивость политической ситуации вызвали в Афинах образование различных группировок: лаконофильских, антифиванских, антиродосских, не очень устойчивых и подверженных паническим настроениям (Дем., XIX). Но наиболее отчетливо к середине IV в. до н.э. обрисовалось противостояние двух группировок свободных граждан: демократической и олигархической. Несмотря на различия интересов демократов и олигархов, цель у них была одна - укрепить основы полисной экономики и поднять боеспособность войска.
Выразителями интересов олигархической группировки были Исократ, Эсхин, Эвбул, Фокион, Демад, выступившие с критикой демократического правления, пассивного, по их мнению, в условиях экономического кризиса и обострения противоречий между богатством и бедностью, неспособного найти выход из создавшегося положения.
Анализ речей Исократа и его единомышленников показывает, как правящий класс греческого города-государства стремился прочить свои позиции и вместе с тем ослабить внутренние распри, ратуя за внешнюю экспансию, результатом которой должно быть сносное существование для бедняков и обогащение зажиточных. Крайние оценки деятельности Исократа в разное время, в соответствии с которыми афинский оратор представлялся то патриотом, то проводником македонской политики в Элладе, не выражали сущности взглядов этого защитника интересов олигархов, заинтересованных в твердой власти.
С беспокойством и страхом за будущее сообщал Исократ о положении в греческих городах: "Пираты хозяйничают на море, наемники захватывают города, а вместо того чтобы бороться с чужими за свою страну, граждане ведут междоусобные войны... города все чаще становятся военной добычей... в результате постоянных политических переворотов население городов живет в большем страхе, чем люди, подвергшиеся изгнанию" (Панегирик, 115-116). Современной ему эпохе тревог и внутренних распрей Исократ противопоставлял период ограниченной демократии VI в. до н.э., когда страной управляли "самые лучшие", которые пеклись о бедняках, предоставляя им землю в аренду и ссуды за небольшой процент. Общество, где зажиточные правили, а бедняки работали, оратор считал наилучшим (Ареопагитик, 59). Пример подобного правления он находил в Спарте с ее аристократическими порядками.
Во внутренней политике Исократ призывал к возрождению древних досолоновских установлений, предусматривавших опору на богатейших граждан, а во внешней - к объединению всех эллинов для похода против персов. Правда, это панэллинское единство Исократ вначале представлял себе как возвышение афинского государства, не раз игравшего в прошлом роль гегемона. Поэтому то, что предлагал оратор, должно было служить упрочению внутренних основ афинской державы и вместе с тем приобретению главенствующего положения в общеэллинской симмахии. Все эти мысли идеолога панэллинизма отражены в его первой речи "Панегирик", написанной к Олимпийским играм 380 г. до н.э. и призванной на исторических примерах доказать афинянам пагубность внутренних распрей и необходимость единства для осуществления восточного похода.
Однако внутренняя вражда и противоположность экономических интересов Афин, Спарты, Фив делали неосуществимой идею единства греков. Поэтому, пересмотрев свои взгляды, Исократ обратился к монархии. Выбор его пал на фессалийского тирана Ясона, стремившегося усилить Ферес за счет соседних областей и реорганизовать войско. Возможно, Ясон первый высказал мысль о слабости Персии и о возможности похода в Малую Азию. Но усиление Фереса обеспокоило знать в соседних фессалийских городах, поэтому Ясон вскоре пал жертвой заговора (370 г. до н.э.) во время подготовки пифийских празднеств (Ксен., Эллиника, VI, 4, 31). Другой возможный гегемон эллинского мира - Дионисий Старший, тиран Сиракузский, при дворе которого некоторое время жил Платон, носившийся с идеей "идеального правителя", также не оправдал надежд Исократа, ибо вскоре умер. Третьим возможным главой панэллинского союза оратор считал спартанского царя Архидама, которого он убеждал возглавить греков в походе на Восток, так как Лакедемон пользуется "хорошо организованной демократией" и имеет наилучшее управление (Ареопагитик, 61).
И, только окончательно разуверившись в возможности возродить былое могущество Эллады собственными силами, Исократ обратился к Филиппу Македонскому, который после заключения Филократова мира был признан главой общеэллинского союза.
Очень интересна для модификации политических взглядов Исократа его речь "Филипп", написанная вскоре после поражения греков у Херонеи. Ведь за свою долгую, почти столетнюю, жизнь, сумев пережить три поколения греков, Исократ был очевидцем и афинского могущества, и неудержимого падения Афин, приведшего к вынужденному отказу от независимости и к потере почти всех внешних владений, кроме Херсонеса фракийского. И вот, трезво оценивая ситуацию - возросшую мощь Македонии и прогрессирующее ослабление греческих сил, - Исократ оправдывает захват Филиппом Амфиполя, вроде бы действовавшего в интересах афинян (Филипп, 3). Он старается переместить интересы Македонии подальше от Эллады и направить Филиппа туда, где народы привыкли быть рабами, т.е. в Азию. Не отрицая важности Амфиполя для развития афинской экономики, оратор призывает граждан сплотиться и организовать новые колонии на Востоке в местах, более подходящих для привыкших властвовать греков[8]. А несколько позже Исократ уже прямо обращается к Филиппу с предложением перенести войну в Азию (Филипп, 9).
Только в македонском царе Исократ, наконец, обнаружил качества, необходимые для вождя эллинской симмахии, - превосходство ("ты приобрел такое богатство и могущество, как никто из эллинов") и умение убеждать и принуждать (Филипп, 15). Конечно, убеждение - для греков, а принуждение - для восточных "варваров".
Как уже упоминалось, типичным для общественной мысли IV в. до н.э. было деление народов на полноценных и неполноценных, первых - господствующих и вторых - подчиняющихся. Единственное различие в этом вопросе, делавшееся антимакедонскими и промакедонскими группировками, состояло в том, что демократы и македонян и Филиппа причисляли к "варварам", а олигархи отделяли его от остальной "варварской" массы и считали полноправным эллином, ведущим род от аргосских Гераклидов (Юстин, VII, 1; Диод., VII, 17).
Что же конкретно Исократ предлагал Филиппу? Опереться в своей политике "согласия" на важнейшие эллинские города - Аргос, Спарту, Фивы, Афины и тем самым избавить всех эллинов от "многих бед" (Филипп, 31; Панегирик, 64). В своей "миролюбивой" политике Филипп может полностью рассчитывать на поддержку Афин, так как олигархи уже уверились в правоте македонских усилий "примирения всех эллинов" и готовых во всем помогать царю. Цель Исократа состоит в том, чтобы избавить страну от неимущих, "скитающихся по свету", которых Филипп сможет набрать в войско и направить на Восток.
Таким образом, Исократ в своих речах "Панегирик", "Ареопагитик", Филипп" предложил способ решения неотложных внутренних и внешних задач и указал путь, следуя по которому Греция сумеет возродить былое могущество.
Но если вторая часть исократовской программы - поход на Восток, с тем чтобы захватить земли от Киликии до Синопы и поселить там тех, кто скитается, не имея средств к жизни, и готов вредить всем встречным Филипп, 120; О мире, 24; Панегирик, 168), - могла найти отклик во всех слоях греческого общества, то осуществление первой части - панэллинского единства греков - наталкивалось на различие узкоэкономических интересов отдельных городов-государств, а также на усилия демократических группировок, стремящихся воспрепятствовать захватнической политике Македонии в Элладе.
Исократ был только теоретиком. На практику интересы олигархических группировок проводили в жизнь его ближайшие единомышленники: Эвбул, Эсхин, Фокион, Демад, во многом несхожие между собой, но единые во мнении о необходимости такой внутренней и внешней политики, которая бы обеспечила преимущественное положение самых зажиточных слоев греческого общества.
Афинский финансист Эвбул требовал увеличения денежных раздач демосу за счет сокращения расходов на оборону. Такая политика заигрывания с массами и поощрения необлагаемых состояний олигархов была на руку Филиппу, ибо уменьшение средств, выделяемых на оборону, снижало боеспособность афинского войска. Подобные взгляды олигархической партии разделял и Эсхин - основной противник Демосфена, стремившегося усилить военную мощь Афин за счет использования зрелищных денег и средств материального поощрения в неизбежной войне с Филиппом.
Фокион, долгие годы бывший афинским стратегом, оценил военную мощь Македонии и призывал заключить союз с этой страной, постоянно предостерегая граждан от принятия необдуманных решений, которые могли бы раздражать Филиппа и тем принести вред интересам афинян (Плут., Фокион, 21). Типичным примиренцем был и Демад.
Антимакедонская группировка Афин, защищавшая интересы торговцев, ремесленников, средних и мелких собственников, упорно отстаивала демократические порядки. Выразителем этих настроений был оратор и политический деятель Демосфен, многие десятилетия боровшийся за сохранение ведущего положения Афин в эллинском мире.
Выступая за демократию, Демосфен не уставал пропагандировать полисную автаркию, опору на собственные силы и независимую политику города-государства. Все его речи были проникнуты искренней любовью к родине и страстным желанием вернуть порядки времен эллинской классики. Основная тема политических речей Демосфена - изыскание необходимых государству средств и создание немногочисленного боеспособного войска граждан, умеющего с сознанием долга защищать интересы города-государства.
В первой речи "О симмориях" (354 г. до н.э.) оратор предложил афинянам на утверждение проект нового законодательства об общественных обязанностях отдельных групп состоятельных граждан, финансирующих государственные мероприятия по постройке судов, их оснащению и т.д. В этой связи Демосфен выдвинул новую форму организации - симморий[9]. Из общего числа 1200 состоятельных граждан (установленного афинянами) 800 по различным причинам уклонялись от несения повинностей. Поэтому Демосфен предложил увеличить число зажиточных до 2 тыс., с тем чтобы было 1200 фактических участников общественных повинностей. Но разумные доводы оратора в пользу укрепления обороноспособности афинского государства не были приняты по причине резкой оппозиции олигархических кругов, противившихся расходованию дополнительных средств даже на оборону. Лишь спустя 14 лет, когда македонское войско уже находилось в Греции и реально угрожало Афинам, предложение Демосфена было осуществлено (340 г. до н.э.).
Другой, не менее интересный вопрос, поднятый в этой речи, - отношение к возможной агрессии Персии. С одной стороны, Демосфен указывает на нереальность персидской угрозы, ввиду того что начались антиперсидские выступления в Египте, Финикии и на Кипре, а с другой - подчеркивает, что только вторжение "варваров" сможет сплотить распыленные и враждующие греческие силы. "Я лично считаю царя (персидского. - Авт.), - говорит оратор, - общим врагом всех греков, но все-таки в этом еще не вижу основания, чтобы посоветовать вам совершенно одним без посторонней помощи начинать войну против него" (XIV, 3). Так уже в первой речи политического значения Демосфен указывал на маловероятность персидского вторжения и вместе с тем убеждал граждан готовиться к войне с внешним врагом.
В первой речи "Против Филиппа" (351 г. до н.э.), открывшей целый цикл политических выступлений афинского оратора против македонской захватнической политики и нечестной дипломатической игры Филиппа, Демосфен призывал граждан отказаться от беспечности и исполнить свой долг: богатым делать взносы, а людям призывного возраста идти в войско, так как Филипп перешел к угрозам и произносит кичливые речи (IV, 7, 9).
Демосфен не заблуждался относительно растущей македонской опасности для Греции, так как, начав планомерный захват греческих городов-колоний фракийского побережья - Мефоны (359 г. до н.э.), Пидны (357 г. до н.э.) и Амфиполя (357 г. до н.э.), Филипп твердо обосновался на побережье Фракии и у Геллеспонта (после удачных войн в Иллирии и Пеонии), подбираясь к халкидским городам и Византию.
Задача Демосфена состояла в том, чтобы побудить граждан к практической деятельности: подготовить флот в 50 триер и послать его на театр военных действий, а также образовать войско в количестве 2200 человек, причем в пехоте на 500 свободных граждан приходилось бы 1500 наемников, а в кавалерии - соответственно 50 и 150. Такое немногочисленное войско Демосфен предлагал создать для ведения небольших, локальных действий, а не для того, чтобы вступать в открытый бой с противником (IV, 23). Основной смысл речи - доказать афинянам, что "этот человек - наш враг, он стремится отнять у нас наше достояние - и с давних пор наносит вред всегда, когда мы в каком-нибудь деле рассчитываем на чью-то помощь со стороны" (IV, 50).
В этой первой "Филиппике", обличительной речи против македонского царя, позиция Демосфена прямо противоположна взглядам олигархических группировок, доказывающих, что захват македонянами Амфиполя отвечал интересам самих же афинян.
Речь "О мире" (348 г. до н.э.) была произнесена в драматические для Греции дни: Филипп уничтожил Олинф, вмешался в священную войну амфиктионов с фокийцами, разгромил последних, добился преимущественного положения в религиозном союзе и потребовал от афинян признания его особых прав в Дельфийском святилище. Но, несмотря на произвол Филиппа, Демосфен призывает граждан быть благоразумными и не начинать войны с Македонией в столь неблагоприятных условиях: Амфиполь в руках у македонян, в Херсонесе неспокойно, Кардия отпала, карийский сатрап убедил Хиос, Кос, Родос расторгнуть союз с Афинами, Византии задерживает торговые суда. "Поэтому неразумно и прямо-таки безрассудно,1- заключает оратор, - находясь в таких отношениях со всеми... сейчас разом против всех начать войну из-за тени в Дельфах" (V, 25).
Уже в древности некоторые авторы сомневались в подлинности этой речи Демосфена, призывающей к миру, в то время как ранее оратор всегда побуждал готовиться к неизбежной войне с Филиппом. На основании этого предположения некоторые исследователи, настроенные отрицательно к демократическому деятелю, говорили о нечеткости его политической программы. Но все же речь "О мире" не дает права утверждать подобное. Демосфен остался до конца дней своих непримиримым врагом Македонии, и если иногда он призывал к временному союзу с ней, то только в силу невозможности вести войну в неблагоприятных международных условиях.
Две следующие речи Демосфена, "О недобросовестном посольстве" (346 г. до н.э.) и вторая речь "Против Филиппа" (344 г. до н.э.), показывают различное отношение демократической и олигархической группировок к мирному договору с Македонией (Филократову миру).
Если промакедонская партия афинян приняла заключение мира без оговорок и сомнений, то антимакедонская - с большим недоверием и опаской. Причин для этого было более чем достаточно: уже подписав с Афинами мир, Филипп продолжил захват фракийского побережья, земель фессалийцев и напал на фокийцев. Поэтому Демосфен не без оснований заподозрил Филократа и Эсхина в измене, в сговоре с македонским царем.
Против Эсхина были выдвинуты три обвинения: поддержка предложения Филократа о невыгодном для Афин мире, преднамеренная проволочка в подписании мирного договора, в результате чего была потеряна Фракия, и заведомо ложное освещение намерений Филиппа в отношении Греции, что погубило фокийцев.
Известно, какое деятельное участие принял сам Демосфен в первом посольстве в Македонию, добиваясь для Афин справедливого мира. Но вторичное посольство в Пеллу, хотя и было в том же составе, недостаточно оперативно справилось со своей задачей - получить от Филиппа присягу по мирному договору. Видимо, македонский царь делал все возможное, чтобы затянуть этот вопрос, да и представители олигархической партии, которые составляли большинство, пошли на поводу у Филиппа. Не дав еще клятвы о сохранении мирного договора, Филипп сумел расширить свои владения в Фессалии и Фракии и уговорить послов не оказывать помощь Фокиде, так как он будто бы намеревался только обуздать спесивых фиванцев. Успокоенные заверениями о мире и дружбе, послы возвратились в Афины, а вскоре произошла фокидская катастрофа (346 г. до н.э.), показавшая многим легковерным политикам истинные намерения Филиппа.
Вся вина за нарушение, Филократова мира Македонией пала на Эсхина, сумевшего убедить афинян в миролюбивых намерениях Филиппа относительно их самих и фокийцев. Демократическая партия во главе с Демосфеном начала судебный процесс против Эсхина и Филократа, преднамеренно исказивших политику Филиппа в угоду македонским интересам и представивших македонского царя поборником мира, хотя он всегда помышлял только о войне.
Вообще вопрос о заключении Филократова мира до сих пор не очень ясен, несмотря на то что сохранились речи Демосфена и выступления Эсхина на эту тему. Но нельзя забывать, что речи двух непримиримых противников выдержаны в духе ораторского искусства своего времени, за приемами которого порой теряются сами события. Демосфен утверждал, что Филипп - варвар и враг афинян (Дем., XIX, 308), хотя сам, наверное, не очень этому верил. Ведь эллинская традиция еще до Демосфена выводила происхождение македонских царей от аргосских правителей, тем самым отделяя их от остальной массы македонских "варваров". Эсхин, со своей стороны, говорил совсем обратное: Филипп - эллин и друг греков. По словам Демосфена, Эсхин был негодный человек, никогда не сказавший ни слова правды (Дем., XIX, 340), он - злодей и богоненавистник (XIX, 95). А Эсхин, не скупясь на оскорбления, называл Демосфена сикофантом (Эсхин, II, 99, 114, 150).
Видимо, доказать вину Эсхина было не так-то просто, ибо Народное собрание его оправдало (большинством в 30 голосов), хотя Демосфен упорно настаивал на вынесении ему смертного приговора или атимии - лишения гражданской чести (Дем., XIX, 101, 262, 313).
В жестокой борьбе демократической и олигархической группировок по вопросу о мире с Македонией верх одержали сторонники промакедонской ориентации, приветствовавшие подписание мирного договора и пропагандировавшие "особое расположение" Филиппа к афинянам.
Во второй речи "Против Филиппа", которая по своей идейной направленности примыкает к предыдущей, Демосфен стремится убедить сограждан, что македонский царь - враг всех греков (VI, 2). Сетуя на объективные трудности проведения демократической политики, когда олигархические деятели искусственно создают множество препятствий, а афинские граждане произносят речи, в то время как Филипп предпочитает действовать, Демосфен указывает на недопустимое легкомыслие и беспечность жителей Афин, по своей близорукости не замечающих агрессивных действий македонского царя. Эта речь является как бы переходной к третьей речи "Против Филиппа", в которой оратор призывает к всегреческому единству для совместной борьбы против македонской экспансии.
Расцвет политической деятельности и ораторского искусства Демосфена приходится на 40-е годы IV в. до н.э., когда он еще был в состоянии направлять антимакедонскую внешнюю политику Афин. К этому времени относятся его самые гневные выступления, обличающие захватническую политику Филиппа. Без сомнения, фигура Демосфена - наиболее яркая в политической жизни той эпохи. И как всякий крупный политический деятель, он привлекал к себе внимание и единомышленников и противников, в равной мере ценивших его разящий ораторский талант. При изучении деятельности Демосфена не следует забывать двух его ипостасей - оратора и политика, причем всегда нужно видеть зависимость первого от второго, дабы не впасть в грех односторонности. Даже постановка вопроса о том, был ли Демосфен проводником персидских интересов в Греции, неправомерна, хотя эта точка зрения имела приверженцев среди зарубежных и русских историков[10].
Подобное заблуждение в оценке деятельности Демосфена восходит к свидетельству Плутарха о том, что Персии был выгоден союз с Афинами, так как "этот человек может отвлечь македонцев от Азии" (Плут., Дем., 19). Понятно, что в каждом античном свидетельстве не все истина, так как любой автор всегда защищает определенные классовые позиции. Для Плутарха оказалась неразрешимой загадкой "непоследовательность" вождя афинской демократии, пошедшего на союз с Персией против Македонии. Отрицая всякую возможность даже временного согласия с "варварским царем", Плутарх поставил это в связь с особым интересом персов к личности Демосфена. А из этого уже в новейшее время сделали вывод о проперсидской ориентации демократической группировки Афин.
Небезынтересна также иная точка зрения, сторонники которой ставят знак равенства между усилиями демократической партии и задачами Филиппа в Греции. Поскольку Демосфен всегда ратовал за единство греков, а официальная македонская пропаганда, поддерживавшаяся олигархами, действовала именно в этом направлении, появилась возможность отождествления конечных задач демократической партии и Филиппа, с той лишь разницей, что демократы хотели добиться этого с помощью Персии, а македонский царь - силой оружия и с помощью союза с самыми зажиточными слоями греческого общества[11].
В этой связи будет уместно сказать несколько слов о так называемом панэллинизме Демосфена. Чего он хотел? Единства греческого мира и обязательного укрепления эллинского города-государства, переживавшего застой экономики в кризис политической организации. Следовательно, призыв Демосфена к единению греков формально совпадал со стремлениями его противников - олигархов, добивавшихся того же самого. Суть различия их платформ заключалась в средствах и конечных целях, которые они перед собой ставили. Олигархи в лице своего теоретика Исократа давно уже отказались от панэллинского единства под главенством Афин[12] и, оценив прочность македонского завоевания, переметнулись на сторону Филиппа. Демократы подобное поведение считали предательством и еще надеялись собственными силами добиться единения греков при посредстве Афин. Практические меры, предложенные Демосфеном, - использование на оборону зрелищных денег, введение налога на имущество, уменьшение раздач - были направлены на укрепление основ демократического строя, но, поскольку затрагивали интересы состоятельных граждан, вызвали резкое противодействие олигархической группировки, не желавшей мириться с потерей своих привилегий. Демократы стремились достичь единства греков для отражения совместными усилиями постоянно возраставшей македонской угрозы, олигархи же силой македонского оружия хотели "сплотить" эллинов и совместно предпринять поход на Восток под лозунгом отмщения персам за разорение Греции в прошлом.
Не следует также забывать, что независимо от того, кому принадлежали бразды правления - олигархам или демократам, ничего не менялось в классовой основе и структуре афинского общества, остававшегося рабовладельческим. Однако демократическая группировка выражала чаяния более широких слоев свободных граждан среднего достатка, в то время как промакедонская партия отстаивала позиции олигархов, для которых Филипп был олицетворением твердой монархической власти и защитником их интересов.
Только обретя опору в олигархических деятелях, Филипп смог реализовать свою программу завоевания Греции. Нет оснований считать, что задача Филиппа была простой и не требовала определенных ухищрений и комбинированного использования различных методов борьбы: дипломатических и военных. Поэтапность македонского захвата греческих полисов фракийского побережья, Геллеспонта, Халкидского полуострова и городов собственно Греции свидетельствуете невозможности мгновенного завоевания Эллады, имевшей еще достаточно материальных и духовных ресурсов для отражения внешней опасности.
На это и делал ставку в своих призывах Демосфен, побуждая граждан к активным действиям ради интересов родины перед лицом грозного врага - Македонии. Нельзя утверждать, что усилия Демосфена были неплодными. Как раз их результат сказался при осаде Перинфа и Византия (340 г. до н.э.), где в подготовке отпора Филиппу принимал участие сам Демосфен, выезжавший на Геллеспонт для заключения мирного договора с Византией.
Таким образом, усилиями демократической партии была несколько приторможена македонская захватническая политика. Именно в это время большего успеха демократической группировки Демосфен выдвинул секретный план организации общеэллинской симмахии, которой посвящена его третья "Филиппика" (342 г. до н.э.). Оратор предлагает немедленно начать подготовку "триер, денег и воинов" (Дем., IX, 70) и только после этого отправить во все города Пелопоннеса, на Хиос, Родос и к царю персов посольства с предложением союза и совместной борьбы против Филиппа, с тем чтобы "не дать ему покорить все своей власти". Самим же афинянам следует готовиться к обороне и попутно "остальных греков созывать, собирать, осведомлять и убеждать" (Дем., IX, 73). Тон речи - боевой и приподнятый, ибо в реализации этого плана Демосфен видел залог независимого существования эллинского мира, сплотившегося перед лицом македонской агрессии.
Призыв к единению греков встретил широкий отклик в Элладе, хотя некоторые полисы и страшились нарушить союз с Филиппом, незадолго до того вернувшимся из неудачного скифского похода. Заняв выжидательную позицию по отношению к Греции, македонский царь продолжал готовиться к войне, развернув широкую промакедонскую кампанию в Элладе через своих приспешников-олигархов, расписывавших выгоды союза с Македонией. Демократическая группировка также не сидела сложа руки и предпринимала все возможное, чтобы убедить греков в важности единения и пагубности чужеземного вмешательства.
Как бы иллюстрацией опасений Демосфена, предупреждавшего о неизбежности македонского вторжения в Грецию, послужили события очередной священной войны между союзом амфиктионов и локрийским городом Амфиссой, незаконно присвоившим фокийские земли. Этот, казалось бы, местный инцидент олигархические друзья Македонии постарались превратить в общеэллинский конфликт, решить который сами греки якобы не могли без помощи Филиппа.
Маневр Эсхина, выступившего на заседании амфиктионии с предложением просить Филиппа о вмешательстве (Эсхин, III, 107, 125), сразу же был разгадан Демосфеном, квалифицировавшим его как акт предательства по отношению к грекам (Дем., XVIII, 149).
Пророчество Демосфена очень скоро оправдалось: Филипп вторгся в Грецию, захватил Элатею в Фокиде, разрушил Амфиссу и приблизился к Средней Греции, угрожая в первую очередь Афинам.
Накал политических страстей достиг апогея, здравый смысл и неумолимое возрастание претензий Македонии на Грецию сделали свое дело. Усилиями афинского посольства, возглавлявшегося Демосфеном, была достигнута договоренность о союзе с Фивами, крупнейшим после Афин государством Эллады.
С этого момента ввиду реальной угрозы порабощения греческие государства одно за другим стали примыкать к союзу Афин и Фив, уже видевших неизбежность военного столкновения с Македонией. За короткое время к ним присоединились Мегара, Коринф, Ахайя, Левкада, Керкира, предоставившие в распоряжение союза свои военные силы и финансы.
Видимо, вначале союзное войско действовало успешно, ибо Демосфен вспоминает о двух стычках с македонскими отрядами (одна в Фокиде, другая в Беотии), в которых греки одержали победу (XVIII, 216)[13]. Всеобщий энтузиазм и вера в правоту своего дела настолько овладели афинянами, что Ктесифонт, один из деятелей демократической партии, внес в Народное собрание предложение (336 г. до н.э.) об увенчании Демосфена золотым венком на празднике Дионисии в знак признания его великих заслуг перед народом (Дем., XVIII, 222). Естественно, промакедонская партия выступила с резкой критикой этого предложения, и, воспользовавшись правом его обжалования, Эсхин заявил от имени своих единомышленников, что Демосфен совсем не заслуживает этой награды (Эсхин, III, 12, 14).
Так в Афинах начался судебный процесс общеэллинского значения по делу об увенчании Демосфена золотым венком, а формально - против Ктесифон-та, внесшего это предложение. Понятно, что промакедонские деятели хотели не столько осудить Ктесифонта, сколько опорочить Демосфена как лидера демократов и тем самым подорвать престиж его партии. Речь "За Ктесифонта о венке" (335 г. до н.э.) - не только вершина ораторского мастерства Демосфена, но и боевая программа его партии, обзор всей его политической деятельности и ответ на выпад врагов из промакедонского лагеря, всячески старавшихся умалить личные заслуги непримиримого противника македонян. К слову сказать, процесс по делу об увенчании Демосфена был закончен только спустя шесть лет (в 330 г. до н.э.), когда уже не было в живых Филиппа и его сын Александр не менее жестоко, чем отец, расправлялся с вольнолюбивыми настроениями греков. Определенные объективные трудности македонского государства дали эллинам надежду на освобождение от чужеземной зависимости. В этих условиях был завершен процесс о венке, что положило конец политической карьере Эсхина. После этого он навсегда покинул Афины. Итог долголетней тяжбы противников и сторонников македонской ориентации закончился моральной победой сторонников Демосфена.
Но ни временные успехи антимакедонских сил, ни размах общеэллинской освободительной борьбы не принесли грекам победу на поле боя.
Чем же были вызваны неудачи демократического правления, несмотря на непримиримость Демосфена по отношению к противнику? Почему, критикуя его деятельность, часто говорят о политической близорукости? Специфика развития греческого полиса была связана с автаркией и экономической изоляцией. В условиях кризиса греческого города-государства эти достоинства прежнего времени превратились в тормоз для дальнейшего развития. Расцвет Греции пришелся на время правления Перикла, после которого начался процесс застоя, угасания.
27-летняя Пелопоннесская война, в которой наиболее могущественные эллинские объединения под эгидой Афин и Спарты пытались решить спор в пользу одного из них, как мы уже говорили, была следствием этого явления. Но внутренний кризис и ослабление военной мощи (при доминирующей роли наемников) настолько пагубно сказались на эллинской экономике, что и победители (спартанцы) и побежденные (афиняне) фактически оказались в одинаковом положении.
В условиях общего упадка Греции Македония и Персия начинают играть не последнюю роль в политических распрях олигархических и демократических кругов греческого общества.
Объективно будущее было за олигархами, верно сделавшими ставку на Филиппа, главу централизованного военизированного государства, провозгласившего захват своей внешней политикой. Поскольку интересы греческих олигархов и Филиппа принципиально совпадали, наиболее зажиточные слои греческих граждан пошли на потерю независимости, чтобы как-то уберечься от посягательств массы обездоленных.
В самом деле, равновесие внутренней жизни греческого полиса настолько нарушилось, что разорившиеся бедняки внушали больше страха, чем враги. Широко известное свидетельство Платона о том, что неимущие сидят без дела в городе, полные ненависти к богатым, скрывая злобные мысли против всех состоятельных граждан, не думают ни о чем, кроме общего ниспровержения (Полития, VIII, 555а), наглядно иллюстрирует остроту социальных конфликтов. Возможно, Платон несколько преувеличил картину вражды внутри гражданского коллектива греческого полиса в угоду своим консервативным взглядам, но все же он верно оценил пропасть между богатством и бедностью, столь характерную для любого классового общества[14].
В духе Платона оценивал положение эллинского города-государства и Исократ, идейный вождь греческих олигархов: "Вместо бывшего при нашей власти единодушия и взаимной имущественной выручки они дошли до такого распада связей между собой, что люди состоятельные охотнее бросили бы свое имущество в море, чем оказали помощь нуждающимся, а бедные меньше обрадовались бы находке клада, чем возможности силой захватить имущество богатых" (Исократ, Архидам, 67).
Понятно, что в этих условиях компромисс между неимущими и зажиточными был невозможен. Поэтому-то усилия Демосфена и демократической партии оказались тщетными в борьбе с объединенными силами Филиппа и греческих олигархов. Никакие благие намерения и патриотические призывы не могли сдержать распад афинского государства, приостановить рост Македонии. Поэтому-то в последней речи Демосфена, "О венке", в которой звучит мотив неизбежности и обреченности, вину за поражение греков у Херонеи он возложил на судьбу (Дем., XVIII, 192). "Возможно, - писал оратор, - демократы исполнили свой долг, долг храбрых, и родина воздаст всем равную честь - и тем, кто в прошлом вышел победителем, и тем, кто сложил голову в борьбе" (XVIII, 208)[15]. Это уже была лебединая песнь греческого полиса и его демократического правления, гибнущих под натиском грозной силы, несущей новые формы государственности и экономического единения. Условным водоразделом между старым - классическим и новым - эллинистическим была битва с Македонией объединенных греческих сил, в которой отчетливо проявились их военная слабость и невозможность дальнейшего развития на прежних основах.
Коринфский конгресс (338-337 гг. до н.э.), последовавший за разгромом греков в Херонейском сражении, явился формальным актом установления владычества Македонии в Элладе. Этим был положен конец и полисной автаркии, и демократической власти. Система городов-государств времен эллинской классики полностью пришла в упадок, и ей на смену шли новые формы политической организации рабовладельческого общества - эллинистические монархии Востока и крупные государственные союзы-объединения самой Греции.
Можно сказать, что Коринфский конгресс подвел итог предыдущему развитию Греции и наметил пути дальнейшей эволюции рабовладельческого способа производства.
Единственным подлинным документом Коринфского конгресса пока остается сохранившийся фрагмент аттической надписи, найденный на афинском Акрополе и содержащий заключительную часть клятвы городов-членов и перечень общин, вступивших в союз (Ditt., Syll3, 260). Другим, правда, косвенным, источником можно считать одну из речей Демосфена, включенную древними в список его трудов. Однако авторство Демосфена не установлено. Уже Либаний (IV в. н.э.) считал эту речь принадлежащей Гипериду, одному из деятелей демократической партии. Псевдодемосфеновская речь "О договоре с Александром" (335 г. до н.э.) разбирает вопрос о нарушении пунктов Коринфского соглашения, выработанных Филиппом и зафиксированных клятвой греческих городов и македонского царя. Поэтому, несмотря на то что хронологически речь примыкает к первым годам правления Александра, в смысловом отношении она принадлежит к событиям 338 г. до н.э., когда Филипп подписал "мирный и равноправный" договор с Грецией.
В силу того что фактический материал по истории Коринфского конгресса недостаточен, исследователи привлекают свидетельства позднейших авторов - Юстина (IX, 4-5), Диодора (XVI, 87-89), Плутарха (Фокион, 26), Арриана (I, 1,2), приводящих отрывочные данные относительно этого съезда или обновления его решений Александром и его преемниками.
Сопоставление подлинных документов эпохи (аттическая надпись и речь Псевдо-Демосфена) и античной литературной традиции (Юстин, Диодор, Плутарх, Арриан) дает возможность сделать вывод о политических целях Коринфского соглашения. В тексте сохранившейся аттической надписи указывается, что давший клятву не поднимет оружия против тех, кто участвует с ним в соглашении, а, напротив, будет всячески помогать своим союзникам предоставлением всевозможных средств (городов, крепостей, портов); он обязуется не предпринимать враждебных действий против Филиппа и его наследников, а также обещает бороться с нарушителями договора. В речи "О договоре с Александром" перечисляются основные пункты соглашения между греческими полисами и Македонией: провозглашение "всеобщего мира", а также свободы и автономии полисов. Следует отдать должное продуманной и гибкой политике Филиппа после Херонеи. Будучи победителем, македонский царь стремился закрепить свои военные успехи реальным подчинением Эллады, но делал это настолько хитро и осторожно, что создал у греков иллюзию равноправного партнерства; он сумел также стать устроителем и арбитром эллинских дел без нарушения традиционных форм правления в греческих городах.
Основной пункт соглашения, формально сохранявший автономию и суверенитет греческих полисов, должен был показать грекам благие намерения Филиппа по отношению к Элладе, его стремление сотрудничать, а не повелевать. Но разговорам о "равноправии" соответствовали иные дела: македонские гарнизоны стояли в Фивах, Халкидике, Коринфе, Амвракии, а там, где их не было, Филипп опирался на олигархических правителей, проводников его интересов (Фокида, Эвбея, Мегара, Акарнания). Правда, положение Афин было несколько лучше: там не было македонского гарнизона и афиняне сохранили почти все свои внешние владения, но на деле также были привязаны к македонской политике, ибо потеряли Херсонес Фракийский, а "пожалованный" им Ороп не возмещал потери, да и вызывал трения с беотийцами; включение Афин в новый македонский союз лишало их и былого владычества на море.
Следовательно, "свобода и автономия" Греции втом виде, каких понимал Филипп, очень напоминали диктат и устраивали Македонию, зафиксировавшую раздробленность эллинов в интересах собственной захватнической политики. Эту мысль настоятельно проводит автор речи "О договоре с Александром", подчеркивая, что в отношениях между Македонией и Грецией не. было ни равенства, ни справедливости. И даже "всеобщий мир", торжественно провозглашенный в Коринфе, нарушался самими македонянами, возвращавшими в города тиранов и их потомков вопреки условиям договора (Псевдо-Дем., XVII, 2-5).
Впрочем, Македонии также был нужен мир, ибо Филипп старался не обострять свои отношения с отдельными полисами. Он предпочел задобрить Афины и вроде бы не замечать Спарты, отказавшейся подписать мирный договор. Правда, уже Юстин указывал, что "Филипп определил условия мира (разрядка наша. - Авт.) для всей Греции сообразно с заслугами отдельных городов и образовал из всех их общий совет" (IX, 5, 2). Очевидно, римский историк не ошибался, когда считал Филиппа устроителем греческих дел в интересах македонской политики. Да и "заслуги отдельных государств" рассматривались с точки зрения лояльности к македонскому государству. Может быть, поэтому Спарта отвергла мир, навязанный победителем (Юстин, IX, 5, 3).
Последующие пункты договора говорили о наступлении политического мира между эллинскими городами, о запрещении казней, изгнания, передела земель, отмены долгов и освобождения рабов в целях переворота. За исполнением договора должен был наблюдать Союзный совет. Видимо, все то, о чем сообщали пункты Коринфского соглашения, происходило тогда в греческих полисах, поэтому эллинские олигархи в порядке самозащиты и в целях сохранения своих привилегий включили указанные статьи в договор, оберегая себя и свое имущество от непредвиденных случайностей.
Как же удалось Филиппу восстановить гражданский и политический мир в Элладе, чего безуспешно добивались демократические группировки? С одной стороны, демонстрацией военной силы, а с другой - повсеместной опорой на олигархические группировки, проводящие широкую кампанию в пользу Македонии. Об этом как раз писали Диодор и Юстин, подчеркивавшие, что без предварительной агитации и поддержки греческих олигархов Филипп вряд ли смог бы добиться успеха в Элладе (Диод., XVI, 87-89; Юстин, IX, 4, 8-10). Об этих олигархических деятелях, действовавших по указке Филиппа и округливших свое имущество благодаря царским подачкам, говорится в речи Псевдо-Демосфена, где содержится призыв к гражданам считать этих людей врагами отечества и вести с ними непримиримую борьбу (XVII, 11).
Конечно, одного провозглашения мира было недостаточно для утверждения македонского владычества в Греции, поэтому Филипп предложил подписать наступательное и оборонительное соглашение, передавшее в руки македонского царя воинские силы союзников и их флот. Только Юстин приводит данные о численности союзных эллинских сил: 200 тыс. пехоты и 15 тыс. конницы, не считая собственно македонских войск, а также отрядов "варваров" из покоренных Македонией племен (IX, 5, 6-7). Все эти греческие контингента отдавались в полное распоряжение македонского царя, названного гегемоном союза и стратегом-автократором на случай войны (IG, II/III2 236; Диод., XVI, 89; Полиб., IX, 33).
На первый взгляд заключенный в Коринфе договор подтвердил право избранного коллективного органа - Синедриона - осуществлять всю полноту власти административного и судебного характера на территории союза и вести наблюдение за исполнением принятых постановлений. По существу же македонский царь как гегемон обладал всей политической и военной властью в Греции и мог не считаться ни с общеэллинскими интересами, ни с интересами отдельных городов. Демосфен в речи "О венке" прямо называет Филиппа "вождем и распорядителем всего", а не союзником греков (XVIII, 201).
Следовательно, Коринфский конгресс подтвердил неравное партнерство, а право Македонии на зависимую Грецию. В этом смысле Коринфский союз напоминал прежние эллинские симмахии - Пелопоннесский союз и Афинскую Архэ, где вся полнота власти принадлежала государству-гегемону[16], которое к тому же определяло курс внешней политики. Правда, прежде Греция не знала столь крупного объединения, как Коринфский конгресс, пусть формально, но все же охвативший всю Элладу. В этом уже чувствовались ростки нового, неизвестного ранее в Греции явления.
Таким образом, следует признать несостоятельной известную точку зрения, что Коринфский конгресс явился торжеством панэллинской идеи, которая благодаря усилиям и гениальности Филиппа проложила дорогу национальному единству греков[17] и тем самым подготовила почву для распространения эллинизма на Восток. Правда, отдельные представители западноевропейской исторической науки высказывали здравые суждения о том, что политикой Филиппа руководили не интересы единства греков, а задачи развития македонского царства, поэтому объединение Греции скорее было насильственным, чем добровольным[18]. Но даже частичный отход от признания македонского царя "объединителем и устроителем" греческого мира не мешает некоторым историкам считать Филиппа главной фигурой своего времени, подготовившей завоевание Востока[19]. Марксистская наука никогда не увлекалась личными заслугами македонского царя, а обращалась к социально-политической стороне явления, рассматривая Коринфский конгресс как важный рубеж греко-македонских отношений, как результат подчинения Греции Македонией в угоду стремлениям наиболее зажиточных слоев эллинского правящего класса[20].
Исходя из свидетельств Юстина (IX, 5) и Диодора (XVI, 89), можно сделать вывод о том, что конгресс собирался дважды (осенью 338 г. до н.э. и в начале лета 337 г. до н.э.), так как сообщения римского историка относятся к первому этапу работы - установлению мира в Элладе и созданию общих вооруженных сил, а данные Диодора - к следующему этапу - принятию решения о совместном походе на Восток.
Восток всегда манил к себе эллинский мир богатством и роскошью. Древнегреческая мифология тесно переплетается с восточными сюжетами. Полное трагизма и пафоса борьбы сражение у стен Трои, где погибли эллинские мифические герои Ахилл и Патрокл, также произошло на Востоке.
Весь ход исторического развития средиземноморского мира, где с переменным успехом господствовали то эллины, то персы, неизбежно вел к обострению соперничества на морс и суше. Война с Персией диктовалась интересами македонской завоевательной политики. Вместе с тем она давала возможность греческой экономике выйти из кризисного состояния, на что указывали идеологи правящего класса, популяризировавшие идею похода против "восточных варваров". Например, Диодор отмечал, что еще до Коринфского конгресса Филипп распространял слухи о войне с Персией (XVI, 89), а Юстин связывал создание общеэллинских сухопутных и морских сил под главенством Македонии с подготовкой войны на Востоке: "Не было сомнения, что эти приготовления направлены против персидского государства" (IX, 5, 5).
Таким образом, и греческая и македонская пропаганда действовала в одном направлении и уже подготовила почву для принятия соответствующего решения. Предложение Филиппа о войне с Персией было встречено с энтузиазмом, и конгресс одобрил его (Диод., XVI, 89). Тогда же, очевидно, было принято решение о запрете эллинам служить наемниками в войске персов (Арр., I, 16,6; 111,23,8).
Подводя итоги работы Коринфского конгресса, следует подчеркнуть, что его решения имели два аспекта: внутренний - подчинение греческих городов македонскому влиянию и внешний - организацию греко-македонского похода на Восток. И то и другое было продиктовано интересами македонской державной политики. Ведь единение греков было не результатом внутреннего развития эллинского мира, а следствием военного поражения у Херонеи.
Филипп, будучи победителем, добился формального союза греческих государств для организации совместного восточного похода, стал гегемоном симмахии с неограниченными полномочиями политического руководителя и стратега. Характерно, что после гибели Филиппа этот союз вынужден был возрождать Александр, предварительно продемонстрировавший прежнюю мощь македонского оружия и строго наказавший фиванцев за свободомыслие.
Поход на Восток был логической ступенью экспансионистской македонской политики, уже ранее столкнувшейся с интересами персидской державы у Геллеспонта и Пропонтиды (при осаде Перинфа и Византия). Конфликт между Македонией и Персией был неизбежен, он был лишь несколько отсрочен из-за греческих дел. Теперь же, после заключения Коринфского соглашения, Филипп мог спокойно начать восточную кампанию, имея в своем распоряжении эллинские силы и опираясь на поддержку олигархических группировок, видящих в походе избавление от неимущих, которых "стали бояться больше, чем врагов" (Исократ, Архидам, 66).
Итак, восточный поход был предрешен, ибо в нем были заинтересованы все господствующие слои рабовладельческого общества Греции и Македонии. Социальная мысль Древней Греции только в восточной кампании видела спасение эллинского мира от внутренних смут и непрекращающихся войн. Разорившиеся греческие граждане также были заинтересованы в походе, предвидя возможность пойти в наемники или переселиться в богатые торговые города Малой Азии. А крепнущий рабовладельческий класс Македонии, пробивающий себе дорогу в Эгейском море, рассчитывал благодаря войне получить новые земли, денежные средства и рабов. Хотя интересы греческих городов-государств (преодоление внутреннего кризиса) и Македонии (внешняя экспансия) были различимы, настоятельная потребность начать восточную кампанию объединила их.
Ловко маскируя свои захватнические намерения, что было вообще характерно для македонской политики того времени, Филипп придал походу религиозную окраску панэллинского отмщения персам. Идейная направленность похода привела под македонские знамена множество греков и вместе с тем возбудила ненависть к эллинским наемникам, сражающимся в войске Дария.
Таким образом, выявились две цели восточной кампании - месть и освобождение малоазийских греков от персидской кабалы. С этим идейным знаменем начал восточный поход Филипп, под этим же стягом его продолжил Александр, на первых порах выступавший продолжателем дела своего отца.
Не откладывая надолго принятого в Коринфе решения и надеясь застать врасплох персов, Филипп уже весной 336 г. до н.э. послал в Малую Азию 10-тысячный передовой отряд под предводительством опытных полководцев Пармениона и Аттала, в задачу которых входила разведка вражеского побережья и закрепление на занятых рубежах (Диод., XVI, 91; Юстин, IX, 5, 8). Отряд беспрепятственно пересек Геллеспонт, высадился на побережье Малой Азии и дошел до Магнесии на Меандре, поджидая прихода основных союзных сил. Остров Хиос и торговые города малоазийского побережья Ки-зик и Эфес приняли македонскую сторону. Антиперсидская пропаганда освобождения малоазийских греков сразу же дала первые результаты.
В то время как передовые македонские части закрепились на побережье Малой Азии, а греческие союзники македонского царя готовились к выступлению на Восток, пришло известие об убийстве Филиппа на свадебном пиру его дочери, выданной замуж по политическим соображениям за Александра, царя эпирского.
Поскольку смерть Филиппа имела определенные последствия, затронув интересы Македонии, Греции и всего Востока, следует остановиться несколько подробнее на событиях, предшествовавших ей.
Будучи человеком невоздержанным, Филипп помимо Александра имел внебрачных детей, одним из которых был слабоумный Арридей. Видимо, этим увлечениям Филиппа его жена Олимпиада не придавала большого значения. Другое дело, когда Филипп решился в возрасте 47 лет связать себя узами законного брака с молоденькой Клеопатрой из знатного македонского рода, племянницей одного из военачальников - Аттала. Очевидно, царь не развелся с Олимпиадой, а только отдалил ее от себя; правда, Юстин сообщает о разводе (IX, 5, 9), но другие источники об этом ничего не пишут.
Олимпиада, женщина властная, ревнивая и раздражительная, демонического склада, игравшая позже не последнюю роль в интригах преемников Александра, затаила горькую обиду на мужа и настроила Александра против отца (Плут., Алекс, 9).
На свадебном пиру Аттал провозгласил тост за будущего законного наследника македонского престола от Клеопатры. Александр воспринял эти слова как оскорбление и швырнул чашу в обидчика. Пьяный Филипп в раздражении пытался убить сына, но споткнулся и упал, не дойдя до Александра.
После этого Александр и Олимпиада покинули Македонию: мать удалилась к своему брату Александру в Эпир, а сын - в Иллирию.
Похоже, что Филипп болезненно переживал разрыве Александром, которого считал своим наследником. Он первый сделал шаг к сближению, послав за сыном своего друга Демарата; Александр "примирился неохотно и вернулся в Македонию против своей воли" (Юстин, IX, 7, 6). Олимпиада, со своей стороны, жаждала мести и подбивала эпирского царя на войну с Македонией, чего не мог допустить Филипп, интенсивно готовившийся к восточному походу. Царь вышел из столь затруднительного положения очень просто, предложив в жены эпирскому Александру свою дочь Клеопатру. Этим он достигал внешнего примирения с Олимпиадой и безопасности македонских границ со стороны Эпира.
Другой эпизод показал, что Александр недоверчиво относился к отцу, боясь, что кто-либо из побочных детей царя будет претендовать на македонский трон, в чем убеждала его мать.
В канун начала похода в Малую Азию карийский сатрап Пиксодор, рассчитывавший втереться в доверие к Филиппу, предложил свою дочь в жены Арридею. Узнав об этом, Александр сам выразил желание породниться с сатрапом, чем вызвал крайний гнев Филиппа, упрекнувшего сына в стремлении стать зятем карийца, состоящего рабом у варварского царя (Плут., Алекс, 10).
Посчитав, что ближайшие друзья Александра - Гарпал, Неарх, Эригий и Птолемей - повинны в этом, Филипп выслал их из Македонии. Вторичная ссора Александра с Филиппом не привела к разрыву, но бросила тень взаимного неудовольствия на и без того уже омраченные отношения между отцом и сыном.
Послав отряд Пармениона и Аттала в Азию, Филипп торопился закончить дела в Македонии, с тем чтобы во главе остального войска выступить в поход.
Свадьба его дочери и эпирского царя праздновалась в Эгах, старой столице македонского царства, куда прибыли посольства из Афин и других городов Греции для увенчания македонского царя. В честь этого события афиняне даже приняли почетный декрет о том, что не предоставят убежища тому, кто изменит Филиппу, а выдадут его царю (Диод., XVI, 92). В Эги приехали также правители агриан, пеонов, одриссов, т.е. все, кто недавно подпал под власть Македонии и теперь торопился показать свою верность.
Свадебные празднества длились несколько дней, не было недостатка ни в представлениях, ни в состязаниях. На одно из этих зрелищ Филипп отправился в сопровождении двух Александров, зятя и сына, и в узком проходе, ведущем в театр, был сражен кинжалом своего телохранителя Павсания. Так свадебное пиршество обратилось в заупокойную тризну (Юстин, IX, 6, 4).
Известны свидетельства пяти античных авторов (Диодора, Юстина, Арриана, Плутарха, Курция), писавших о насильственной смерти Филиппа. Диодор пишет, что установление родственных отношений Филиппа с Атталом через брак с Клеопатрой (племянницей последнего) убедило обиженного Атталом Павсания в тщетности его надежд получить удовлетворение, поэтому он, ненавидя своего оскорбителя, убил македонского царя (XVI, 93, 94). Несколько иначе эти события описывают Юстин (IX, 6, 7) и Плутарх (Алекс, 10), не исключающие мотив личной мести Павсания, но добавляющие к ним старания Олимпиады и Александра, подстрекавших юношу на преступление из-за личной неприязни к Филиппу. Следовательно, в своем большинстве античные авторы выдвигали мотив личной мести (Павсания или Олимпиады и Александра, вступивших в сговор с телохранителем).
Но именно это, самое распространенное мнение относительно причин гибели Филиппа следует признать наиболее уязвимым, хотя оно и имеет приверженцев в современной историографии[21]. Прежде всего, неубедительна точка зрения о личной мести Павсания, мстящего не обидчику Атталу, а Филиппу, причем между моментом оскорбления, нанесенного телохранителю, и убийством македонского царя прошло значительное время. Еще более неправдоподобно предположение об активном участии в заговоре Олимпиады и Александра (Плут., Алекс, 10), причем первая представлена как соучастница покушения, подготовившая коней на случай бегства убийцы (Юстин, IX, 7,9). Свидетельства античных авторов, прежде всего Плутарха, говорят о том, что македонский царь тщательно готовил Александра к государственной деятельности, дав ему в учителя Аристотеля и постепенно вводя в курс македонских дел - внутренних и внешних. По этой причине ни отстраненный от власти Аминта, ни слабоумный Арридей не могли быть его конкурентами на македонский трон. Даже у Александра, несмотря на неоднократные стычки с отцом, не было причин подозревать его в вероломстве.
Правда, Олимпиада имела все основания питать неприязнь к мужу за частые измены и недостойный образ жизни (некоторые подробности поведения царя приводит Юстин), но все же она никак не могла быть заинтересована в заговоре против Филиппа, зная, каких трудов стоила борьба за единовластие.
Вообще образ Олимпиады дошедшие до нас источники рисуют в резко отрицательных тонах: она - властная, деспотичная, черствая и расчетливая женщина, постоянно вмешивающаяся вдела управления государством. Подозрительная от природы, Олимпиада во всем видела козни и из-за своего злодейского характера часто совершала всякие черные дела; так, она заставила Клеопатру (вторую жену Филиппа) умертвить своего младенца и затем повеситься (Юстин, IX, 7, 12).
Этот облик Олимпиады, скорее всего идущий от Феопомпа и Эфора, "злоречивых писателей", из трудов которых черпали свои сведения многие последующие греческие историки, утвердился как некий эталон в изображении жены Филиппа. Может быть, поэтому некоторые античные авторы (Юстин, Плутарх, Курций) считали Олимпиаду способной направить убийц против Филиппа. Кроме Павсания соучастниками заговора древние авторы называют трех братьев: Александра, Геромена и Аррабея из Линкестидов. К тому же и сам Павсаний происходил из знатного рода Орестидов.
Как уже упоминалось, только Филиппу удалось покончить с родоплеменной раздробленностью Македонии и заставить верхнемакедонских царьков отказаться от местнических настроений. Сопоставляя свидетельства различных авторов, нетрудно прийти к мысли, что представители местных династических родов, порицавшие централизаторскую политику Филиппа, были заинтересованы в его устранении. Тот факт, что после убийства македонского царя Аррабей и Геромен скрылись, говорит о том, что существовал заговор, участниками которого были представители знатных семейств верхнемакедонских провинций - Орестидов и Линкестидов. Мечтая о возврате утерянной власти, царьки Верхней Македонии действовали в своих собственных интересах, а также в интересах ближайших соседей Македонии - Иллирии, Фракии, Пеонии, незадолго до того покоренных Филиппом, но не забывших еще времена независимости. Положительный ответ на вопрос, были ли "варварские" соседи заинтересованы в устранении македонского царя, дают последовавшие за его гибелью события, когда иллирийцы, трибаллы, пеоны, скифы заволновались, готовясь напасть на Македонию.
Кроме недовольства политикой Филиппа, проявлявшегося многими знатными македонянами, сильное беспокойство в связи с действиями Филиппа наблюдалось в Греции. Правда, формально в Элладе наступил мир, а трения греческих полисов были отчасти сглажены совместной подготовкой похода на Восток, но не следует забывать, что антимакедонские силы, занявшие выжидательную позицию, еще не разуверились окончательно в результатах своей борьбы против Филиппа. Достаточно того, что Демосфен никогда не скрывал антипатии к македонскому царю, провозгласившему мир, который больше смахивал на войну (Дем., IX, 8).
Плутарх рассказывает о всеобщем ликовании, которое вызвало известие об убийстве Филиппа в Афинах, когда Демосфен торжественно появился в Народном собрании. Афиняне устраивали празднества, жертвоприношения и даже приняли решение наградить убийцу Филиппа венком (Плут., Демосфен, 22). Только благоразумный Фокион предостерегал от неверных шагов, говоря, что не стоит радоваться смерти (Плут., Фокион, 16).
Не могла остаться безучастной к тому, что делалось в непосредственной близости от ее границ, и Персия. Сам Филипп способствовал распространению слухов о готовящемся походе на Восток, преднамеренно создавая нервозную обстановку в стане противника. Уже при осаде Перинфа и Византия персидские сатрапы оказали помощь осажденным и вынудили македонские войска уйти от Пропонтиды. И Курций и Арриан пишут о причастности персидского царя Дария к убийству Филиппа.
Близка к истине и точка зрения Арриана, считавшего, что убийство Филиппа - не личная месть, а заговор определенных сил, заинтересованных в смерти македонского царя. В письме Александра к Дарию Арриан сообщает, что Филипп был убит заговорщиками, которых сплотили персы (II, 14, 5). В том же письме Александр упрекал царя Дария за вмешательство во внутренние дела Македонии и Греции, подчеркивая, что его послы подкупили сторонников македонской ориентации и постарались разрушить мир, установленный в Элладе (Арр., II, 14, 6). Следовательно, основное обвинение в подрывной деятельности Александр адресует персам, которые призывали греков к войне с Македонией, а также старались оказать денежную помощь некоторым греческим полисам.
Наивно было бы предполагать, что Коринфский конгресс своими решениями смог обеспечить Греции мирное развитие. Очевидно, и сам Филипп хорошо понимал, что Коринфское соглашение - только формальный акт признания его власти в Элладе. Поэтому он больше надеялся на стойкость своих гарнизонов и на верность олигархических деятелей промакедонской ориентации, чем на подтвержденные клятвами греков пункты мирного договора. Вероятно, расположение к македонскому царю других приверженцев олигархической партии (Эсхин, Фокион) также не было бескорыстным. Демосфен во многих речах указывал на нечестность этих политических деятелей, которые ради собственных выгод готовы предать родину.
Будучи победителем, Филипп делал в демагогических целях широковещательные заявления о сохранении в Элладе издавна существовавших порядков. Однако он первый стал их нарушать, требуя возвращения в греческие города бывших тиранов и олигархов. Оттого-то даже в условиях порабощенной Греции демократические группировки насколько могли боролись с македонским засильем.
Вполне допустимо, что сторонники демократии в Греции пошли на некоторое сближение с персами, но не ради измены эллинским интересам, а ради возможности использовать персидские силы против Македонии. Поэтому брошенное Эсхином Демосфену обвинение в том, что он купается в царском (т.е. персидском) золоте (Диод., XVII, 4, 8), видимо, неосновательно; вполне правдоподобно, что Персия в своем желании причинить вред Филиппу действовала через демократических лидеров, не допускавших никаких компромиссов с македонским царем.
Упрекая Демосфена в сговоре с персидским царем, его противники, видимо, стремились произвести большее впечатление на своих единомышленников и доказать им, что вождь афинской демократии действовал в интересах персидской политики. Именно так пытался представить дело Эсхин (III, 156, 239), но из речей самого Демосфена ясно, что он - непримиримый враг персов (Дем., XIV, 3). Здесь нельзя забывать, что, независимо от принадлежности к демократической или олигархической группировке, все представители социальной мысли Греции IV в. до н.э. в одинаковой мере считали "восточных варваров" неполноценными людьми, тиранами и угнетателями малоазийских греков. К тому же из памяти эллинов еще не изгладились греко-персидские войны, в которых борьба против Ахеменидов представлялась как единоборство с "неверными". О том, что подобные взгляды были преобладающими в жизни греческого мира, говорят дошедшие до нас труды историков, ораторов и философов (Ксенофонт, Платон, Аристотель, Исократ), широко трактующих вопрос о превосходстве эллинов.
Демосфен, сын своего века, полностью разделял эти воззрения. Поэтому вряд ли правомерно утверждение, что вождь афинской демократии был "недостойным" политиком, утверждение, которое высказывают многие новейшие исследователи, прославляющие завоевательную политику Филиппа и Александра[22].
Так в свете разрозненных данных античных авторов постепенно вырисовывается картина непримиримой внутренней борьбы в Греции, рост недовольства нейтралистской политикой Филиппа и обоснованная тревога персидского царя Дария, знавшего о подготовке греко-македонского похода на Восток, но еще недостаточно готового к отпору из-за частых выступлений против персидского засилья в Малой Азии и Египте. Отсюда напрашивается вывод, что Филипп стал жертвой политического заговора, инициаторами которого выступили Греция и Персия, а исполнителями стали враждебные царю представители царских родов Македонии, стремившиеся добиться децентрализации управления страной.
О том, что это было так, говорят последующие события, в которых отчетливо проявились непрочность созданного Филиппом "объединения" Эллады и эфемерность договоров и союзов, заключенных им с "варварскими" царями. Его смерть подняла такую волну антимакедонских настроений, что Александру пришлось заново усмирять северных соседей, предпринимать карательные экспедиции в Грецию и опять созывать Коринфский конгресс для подтверждения прав Македонии на Элладу. Понятно, что в этих условиях нечего было и помышлять о восточном походе. И лишь спустя два года Александр смог начать задуманную его отцом кампанию против Персии.
Интерес к афинской демократии и Демосфену не ослабевал вплоть до конца XIX в., пока буржуазная культура находилась на подъеме и ее идейные представители преклонялись перед демократическим устройством Афин и вождями греческого демоса[23].
Эпоха империализма выдвинула иные идеалы, и буржуазная историческая наука, провозгласившая войну движущей силой истории[24], обратилась к Филиппу II и Александру Македонскому - завоевателям древности.
Определенное место в исторической литературе занимают личность Филиппа и его роль в подготовке восточного похода под флагом панэллинских идей. Поэтому будет уместным сказать несколько слов о том, как смотрит немарксистская историческая наука на деятельность македонского царя, действительно много сделавшего для возвышения своего царства.
В освещении жизни и деятельности Филиппа встречаются две противоположные точки зрения: с одной стороны, преувеличение его заслуг как полководца и политического деятеля, с другой - умаление деятельности македонского царя, поработителя греков и разбойника. И та, и другая оценка восходит к античной историографии, хвалящей или порицающей царя в зависимости от позиции автора.
Древнегреческих историков мало занимала Македония до Филиппа, не игравшая сколько-нибудь значительной роли в жизни народов Балканского полуострова. Этим, очевидно, объясняется то обстоятельство, что связное изложение событий македонской истории начинается с правления Филиппа, когда Македония впервые заявила о себе грекам захватом эллинских колоний Потидеи и Мефоны на фракийском побережье Эгейского моря.
Современники Филиппа греческие историки Феопомп и Эфор осветили в своих сочинениях военно-политический аспект деятельности этого македонского царя. Труд Феопомпа ("Филиппика") в 58 книгах был посвящен македонской истории, в центре которой находился Филипп - величайший из всех царей Европы. Но в связи с тем что Македония с этого времени стала играть ведущую роль в жизни Балкан, сочинение Феопомпа, охватывавшее события македоно-греческого мира, выходило за рамки собственно Македонии и превращалось в историю народов, населявших Балканский полуостров. К сожалению, от сочинения Феопомпа сохранились только отрывки (250), собранные Мюллером в томе I "Фрагментов греческой истории" (FHG). Подобная участь постигла и сочинение Эфора, от "Всеобщей истории" которого до нас также дошли только фрагменты (157)[25]. Таким образом, исходным материалом для всего последующего литературного творчества по времени Филиппа были Феопомп и Эфор. От первого шла оценка личности македонского царя, а от второго - изложение военной истории. Оба они придавали особое значение моральным качествам царя.
О Филиппе писали также Анаксимен из Лампсака[26] и греческий аттидограф Филохор[27], о серьезности сочинения которого свидетельствует положительная оценка его Дионисием Галикарнасским.
Все это утрачено; единственным цельным источником остается 16-я книга "Исторической Библиотеки" Диодора, кратко излагающая македонскую историю. Но сицилийский историк, будучи компилятором, разнородные свидетельства своих предшественников (Эфор, Феопомп, Тимей, Полибий, Посидоний) использовал произвольно, допустив неточности и ошибки.
О Филиппе также писал римский историк Помпеи Трог, о сочинении которого нам известно по компиляции Юстина, сократившего огромный труд своего предшественника до одного тома, но оставивший его деление на 44 книги; в его основу было положено сочинение Феопомпа.
Подлинные документы эпохи - речи Демосфена, Исократа, Эсхина, - невзирая на тенденциозность их суждений, показывают социальный аспект событий, непримиримую борьбу внутри рабовладельческого класса, что почти совсем не отражено в литературных памятниках античности.
Общий недочет античной историографии - исключительное внимание к военно-политическому аспекту - превращается в порок у отдельных представителей современной историографии, акцентирующих все внимание на этой стороне событий и безмерно выпячивающих личные заслуги македонского царя[28].
Филипп как историческая личность до конца прошлого века не занимал историков, предпочитавших обращаться к блистательному веку Перикла, к походам Александра и к поразительным успехам Рима. Если и вспоминали о Филиппе, то только в связи с деятельностью Александра. Но долгая безвестность деяний Филиппа была всецело компенсирована в трудах многих западных исследователей, объявивших македонского царя инициатором практического воплощения идей Исократа о панэллинском единстве[29].
Больше всех в этом отношении стараются некоторые греческие историки, придающие особое, почти доминирующее значение личности Филиппа, ставящие ему в заслугу объединение греков и организацию восточного похода в целях распространения эллинской образованности. Они считают Филиппа истинным объединителем Греции[30].
Вообще стремление гипертрофировать личность Филиппа характерно для многих историков модернистского толка, находящих в древности "империалистические войны" и тенденции гегемонистского свойства у греческих городов- государств[31].
Подобные заблуждения и ложные выводы идут от одностороннего подхода к изучаемым явлениям, от пренебрежения главным - социально-экономическими условиями эпохи. Марксистская историческая наука принципиально по-новому ставит вопрос о роли и месте личности в истории, указывая, что в конечном счете те или иные события определяются социально-экономическими условиями жизни общества, а не только личностью, пусть даже самой одаренной[32].
Немецкий историк XIX в. И. Дройзен одним из первых взял на себя задачу восхваления македонской завоевательной политики и пропаганды особых целей Филиппа по отношению к покоренным народам. У Дройзена Филипп - объединитель греков, сумевший так хорошо организовать федеральное управление Элладой, что только оно гарантировало мир и спокойствие стране ради задач "великой национальной войны"[33].
Приняв как аксиому мнение И. Дройзена, его ученики и последователи с тех же апологетических позиций рассматривают вклад Филиппа в историческое развитие своей эпохи. Модернизируя исторический процесс, У. Вилькен и А. Даскалакис приписывают македонскому царю сознательное творение истории, будто бы совершаемое для единения и возвеличивания эллинского мира[34].
Таким образом, построения немарксистской историографии, за немногим исключением, сводятся к признанию непререкаемого авторитета Филиппа, выступившего в роли примирителя греков, не сумевших решить эту проблему собственными силами из-за "бесчестных демагогов", призывавших к борьбе с Македонией и называвших македонского царя "варваром" и "разрушителем эллинской свободы"[35]. Но Филипп, поднятый этими историками на пьедестал добродетели, был типичным завоевателем древности, действовавшим именно так не потому, что обладал "гениальным предвидением", а потому, что выражал интересы растущего македонского государства, выступившего за территориальные приобретения, наживу и увеличение притока рабов.
Интенсивное развитие античного общества было невозможно из-за низкого уровня производительных сил. По этой причине внешняя экспансия стала жизненно необходимой для пополнения источника рабочей силы. Этим в конечном счете объясняется обилие военных конфликтов в древности.
Сложившаяся к середине IV в. до н.э. на Балканах своеобразная ситуация, когда полисная Греция, раздираемая внутренними неурядицами, клонилась к закату, а молодое македонское государство бурно развивалось, создала у современников (Эфор, Феопомп) впечатление, что Филипп - главнейшая фигура своего времени, от желания которого зависел ход исторического развития не только Балкан, но и всей Европы[36].
Как указывал Ф. Энгельс, "античное государство было прежде всего государством рабовладельцев для подавления рабов"[37]. Следовательно, все внутренние реформы македонского государства, связанные с именем Филиппа, были направлены на укрепление позиций рабовладельческого класса и осуществлялись в его интересах.
В ряду важнейших мероприятий Филиппа следует указать на реорганизацию македонской армии, отличной по своей структуре от греческого ополчения. Попытки создать сильное войско делались еще предшественниками Филиппа (Архелай, Пердикка), но не могли быть доведены до конца из-за отсутствия экономических предпосылок.
Македонская фаланга, долгое время считавшаяся непобедимой, была создана Филиппом, использовавшим все достижения организационного построения греческих гоплитов, спартанского войска и наиболее совершенное для той эпохи вооружение. Регулярное пешее войско, набранное из Македонских крестьян по округам, составляло костяк армии. Этому факту отдельные историки придают особое значение, подчеркивая национальный характер войска, якобы уходящего корнями в македонский народ, монархический по духу[38]. Так, они ставят в заслугу только Филиппу организацию победоносного войска, покоящегося на двух основах - монархической власти и национальном единстве. Точно так же они трактуют и иные реформы македонского царя: организацию флота, унификацию монетного дела - все в интересах нации.
Но марксистский анализ внутренних реформ Филиппа показал, что все они были подчинены единственной цели - консолидации ресурсов страны для осуществления захватнических планов Македонии.
В трудах ряда современных историков стало общим местом противопоставлять Демосфена Филиппу, указывать на обреченность первого и прозорливость второго[39], верно понявшего дух своего времени - мечту о единстве греков во имя величайшей задачи распространения на Восток эллинизма, который, если бы не встретил противодействие Демосфена, охватил бы еще шире мир[40]. Вряд ли подобные рассуждения выдерживают критику. Все же важно подчеркнуть, что, невзирая на слабость позиций демократических группировок, призывавших к неосуществимому в условиях экономического кризиса Эллады единству греков, Демосфен одним из первых разглядел в деятельности македонского царя растущую опасность для судеб эллинского мира, постоянно указывал на неизбежность военного столкновения Греции с Македонией. Почти четверть века он отдал борьбе за право Греции на независимость, и не его вина в том, что замкнутость и автаркия эллинского полиса стали в то время тормозом экономического развития.
Упорная борьба демократических группировок против македонского засилья закончилась их поражением. Попытка антимакедонских деятелей во главе с Демосфеном возродить собственными силами былое величие Греции и отразить внешнюю опасность потерпела крах. Ничто не могло сдержать процесс распада греческих городов-государств, так же как и остановить экспансию Македонии, - это были объективные тенденции времени, ставшие основной причиной гибели эллинского классического полиса.
Величие Филиппа отдельные авторы усматривают по крайней мере в трех пунктах его деятельности: защита Греции от нашествия северных "варваров" (фракийцев, иллирийцев, пеонов); объединение всех эллинов и победа над узкоместническими интересами греческих полисов[41]; распространение эллинского духа на Восток, в земли, способные воспринять греческую образованность и поглотить избыток греческого населения[42].
После этого Филипп приступил к реализации второй части политической платформы Исократа - подготовке совместного похода на Восток, опять же не в своих корыстных интересах, а выражая чаяния всей греческой нации[43]. Гегемонистские настроения отдельных греческих полисов вынудили, по мнению Ю. Керста, македонского царя стать верховным вождем греков, поднявшимся выше партийных распрей Эллады и мечтавшим о ее процветании[44].
Как видно из рассуждений И. Дройзена и Р. Парибени, Филипп якобы всегда ставил перед собой благородные задачи возрождения и объединения "греческой нации", чего не понимали демократические группировки, призывавшие к бессмысленной борьбе с македонским царем вместо того, чтобы пойти ему навстречу и воспринять как высшее благо и его власть, и его мудрость[45].
Эти историки, взявшие на себя задачу прославления захватнической политики, не учитывают одного: при всем желании Филипп не мог действовать в интересах греков, ибо цели македонского правящего класса противоречили стремлению эллинов к независимости. Другое дело, что наиболее зажиточные представители греческого мира выступили с поддержкой македонской завоевательной политики, разгадав в ней силу, способную защитить богатых от посягательств неимущих.
Греческий автор X. Налчас особо выделяет заслуги македонского царя в консолидации македоно-греческих сил и организации всеэллинского похода мести, а также в придании эллинству "всеохватывающего характера". Стремясь затушевать захватнический характер готовящейся восточной войны, этот автор наделяет Филиппа чертами благородного мстителя, просветителя и гуманиста, якобы принявшего факел эллинской образованности из слабеющих рук греков и понесшего его на Восток для реализации культурной миссии греческой нации[46]. А в понимании У. Вилькена "империалистическая" программа Филиппа получила культурные цели и тем самым обрела множество достоинств[47].
В изображении указанных выше авторов Филипп предстает как величайший деятель своей эпохи, сумевший добиться в короткий срок возвышения Македонии, объединения греческих сил и начавший подготовку особой миссии эллинства; он не только идейный вдохновитель панэллинского единства, но и неутомимый труженик, стремившийся возродить величие эллинского духа и осуществить на деле его великое всемирное назначение. Характерно, что и деятельность Александра многие историки изучают под тем же углом зрения - безмерно восхваляют его личные достоинства и чернят всех, кто хотел воспрепятствовать осуществлению македонских захватов на Востоке.
Несмотря на некоторое различие в подходе к изучению переходной эпохи IV в. до н.э., многие историки-немарксисты как прошлого, так и настоящего оперируют одними и теми же аргументами, почерпнутыми из сочинений античных авторов апологетического направления, придающих особую, почти исключительную роль личности Филиппа.
Бесспорно, что на рубеже IV в. до н.э. Македонии принадлежало особое место в жизни античного мира. Причины этого явления следует искать в социально-экономических условиях развития молодого македонского государства и кризисе греческого полиса, а не только в личных достоинствах Филиппа.
Марксистская историческая наука дает исчерпывающий ответ на вопрос о причинах возвышения Македонии, упадка Греции и неизбежности ее завоевания Филиппом. Противоречия внутри античного общества показали невозможность существования полисной структуры как организующей и подавляющей силы. В этих условиях выходом могли быть только новые завоевания для создания более широкого рынка и воспроизведения старого процесса развития на более высокой ступени[48]. Эту роль выполнило македонское государство, устремившееся в жажде захватов далеко на Восток.
Несмотря на кажущуюся стабильность порядков, установленных Филиппом внутри Македонии и в покоренных землях, с его смертью сразу же пришли в движение центробежные силы, направленные на разрыв далеко не прочных уз зависимости от македонской власти.
Смерть Филиппа поставила перед Александром целый ряд неотложных проблем, от решения которых зависела не только судьба македонских завоеваний, но и само существование царства. Старая македонская знать мечтала о децентрализации государства, возврате к прежней системе разобщенных земель, возглавляемых представителями местных родов. При известии о гибели Филиппа пришли в движение соседние "варварские" племена фракийцев, иллирийцев, скифов. Возможно, в своем стремлении добиться распада царства македонские сепаратисты рассчитывали на поддержку фракийско-иллирийских племен, также заинтересованных в разобщенности Македонии[1].
Смерть Филиппа не оставила безучастным никого, кто прямо или косвенно был связан с македонским государством.
Быстрота и натиск, свойственные молодому Александру и не раз позже выручавшие его в сложных ситуациях, сыграли решающую роль в провозглашении его царем Македонии.
Сохраняя еще пережитки родоплеменных отношений, Македония в IV в. до н.э. не имела твердой наследственной царской власти. Царь, как первый из дружины, избирался войсковым собранием[2], поэтому было очень важно, кого войско провозгласит царем. Похоже, что симпатии македонской родовой знати склонялись к Аминте, племяннику Филиппа, отстраненному от власти дядей еще в 359 г. до н.э. Кроме того, потенциальным претендентом на македонский престол были сводный брат Александра Каран и новорожденный сын Клеопатры, второй жены Филиппа (Юстин, XI, 2, 3). Но македонский полководец Антипатр и сын Пармениона Филота, выражая настроение сподвижников Филиппа и желал предупредить династические распри, провозгласили Александра царем.
Двадцатилетнему Александру предстояло повести решительную борьбу с внутренними и внешними врагами за упрочение своей власти.
Его молодость и неопытность в государственных делах пробудили надежды представителей антимакедонских сил в Греции, а также северных "варваров" на освобождение от македонской зависимости. Но противники Македонии (в том числе и персы) не учли, что устранение Филиппа не означало ликвидации всего налаженного военного и административного аппарата страны, опиравшегося на хорошо обученную армию. Военачальники и войско поддержали Александра.
Первая из стоявших перед Александром неотложных задач заключалась в полном искоренении внутренней оппозиции. От успеха этой акции зависела прочность македонской власти в Греции и над соседними "варварами". Даже верность командиров и войска не давала Александру гарантии победы, ибо, как свидетельствуют источники, великое недоброжелательство, страшная ненависть и опасности окружали царя со всех сторон (Плут., Алекс, 11; Юстин, XI, 1, 2-3).
Друзья молодого царя - Гарпал, Неарх, Эригий, Птолемей, Гефестион, вернувшиеся после изгнания в Македонию, советовали Александру действовать убеждением, кротостью, подарками, чтобы заручиться симпатиями греков и "варваров". Но царь поступил совсем наоборот: он предпочел насилие уговорам, военное превосходство и неустрашимость - уступчивости врагам (Плут., Алекс, 11).
Расправа с внутренними врагами была короткой и жестокой: Геромена и Аррабея убили (Павсаний был заколот стражей на месте преступления), их брат Александр Линкестиец, первый приветствовавший молодого царя, получил прощение (позже, во время восточного похода, его имя опять встречается в числе заговорщиков). Возможных претендентов на власть - Амин-ту Карана и Клеопатру с младенцем - также убили по приказу Александра (Юстин, XI, 2, 1-3).
Предвидя неизбежность столкновения с Атталом, все родственники которого были уничтожены, Александр послал в Малую Азию верного Гекатея с приказом убить военачальника. Некоторые античные авторы сообщали, что Аттал вошел в сговор с афинянами против Александра, что Демосфен получил золото от персов для организации антимакедонской борьбы (Диод., XVII, 5, 1; Эсхин, III, 239) и что македонское войско в Малой Азии было готово поддержать мятежников (Диод., XVII, 4, 8).
Убийство Аттала пресекло действия враждебных Александру сил, войско было усмирено. В этом сыграл особую роль Парменион, сохранивший верность царю.
Упрочив свою власть, Александр заявил, что все осталось прежним, что переменилось только имя царя, а "бразды правления будут натянуты так же крепко, как и при его отце" (Диод., XVII, 2).
Намереваясь продолжать завоевательную политику Филиппа, Александр постарался еще больше поднять боевые качества македонского войска, сделать службу в армии популярной. Он освободил от уплаты податей тех, кто служил в войске; впоследствии такую же привилегию получили семьи погибших солдат (Арр., I, 16, 5; Юстин, XI, 1, 10).
Больше всего македонского царя беспокоила Греция, где известие об убийстве Филиппа вызвало деятельную подготовку к войне. До Александра дошли слухи, что Демосфен призвал афинян начать войну с Македонией и что фиванцы приняли решение изгнать его гарнизоны из Кадмеи и не предоставлять ему право быть гегемоном эллинов. Действительно, ситуация в Греции была очень сложной: этолийцы постановили вернуть из Акарнании своих изгнанников, высланных еще Филиппом; амвракиоты изгнали македонский гарнизон и установили демократическое правление, а аргосцы, элейцы и спартанцы стали питать надежды на автономию (Диод., XVII, 3, 2-5). Только энергичное и смелое вмешательство в греческие дела могло затруднить совместное выступление эллинских полисов против Македонии.
Именно так и поступил Александр, неожиданно для эллинов бросив армию в Фессалию.
Македонское войско двинулось берегом моря к Темпейской долине, зажатой с двух сторон горами Олимп и Осса. Вход в ущелье преграждали отряды фессалийцев, полные решимости бороться. В планы Александра не входило начинать кровопролитное сражение с фессалийским авангардом, и царь приказал в пологом склоне горы Осса вырубить ступени и по ним, обойдя противника, спуститься в долину Пенея. Фессалийцы не ожидали обходного маневра и очень испугались, обнаружив македонян у себя в тылу (Пол., IV, 3, 23).
После этого фессалийские города признали Александра гегемоном Эллады и обещали свою помощь в борьбе с остальными греками. Съезд амфиктионов в Фермопилах подтвердил право македонского царя на гегемонию, а Александр, со своей стороны, не скупился на обещания. Но среди собравшихся не было представителей Фив, Афин, Спарты (Диод., XVII, 4, 2-3).
Добившись подтверждения прав Македонии на Фессалию, Александр без промедления вторгся в Среднюю Грецию и расположился лагерем вблизи Фив. Появление македонян в Беотии, оказавшееся для греков неожиданным, внесло в их ряды смятение. Несмотря на призывы к войне, никто не был готов к ней. Теперь же, очутившись перед реальной угрозой расправы, греческие полисы запросили пощады.
Униженные просьбы греческих полисов о прощении свидетельствовали об их внутренней слабости, невозможности объединения даже перед лицом общего врага. Правда, демократические группировки не прекращали пропаганды идей совместной борьбы, но экономические причины и противоречия между Афинами, Спартой и Фивами делали эти усилия неэффективными.
Таким образом, всеобщее недовольство македонским господством в Элладе не было подкреплено реальными делами. Очевидно, расчет Александра в отношении Эллады строился на Коринфском соглашении греков с Филиппом, преднамеренно зафиксировавшем признание раздробленности Греции, и этот расчет не подвел македонского царя, столкнувшегося с неорганизованными выступлениями отдельных городов, не поддержанных другими полисами.
Сложность и нестабильность внутренней жизни Эллады давали в руки Александра разнообразные средства давления на греков, не столько военные, сколько дипломатические, - от подкупа и обещаний до шантажа и угроз. Судя по источникам, македонский царь всеми ими пользовался с равным успехом и неизменно одерживал верх в интригах, натравливая одни полисы на другие.
Смятение, охватившее Грецию, было напрасным. Александр и не думал о военном столкновении с бывшими союзниками своего отца. Во-первых, это было бы слишком опрометчиво, так как положение македонского государства со смертью Филиппа несколько пошатнулось, а врагов хватало и внутри и вне его. Во-вторых, Александр не ставил перед собой иных задач, кроме подтверждения тех прав, которые имел его отец в Элладе. Да и объективно ситуация на Балканах была такова, что Македония и Греция в равной мере нуждались друг в друге: эллинский мир был не в состоянии собственными средствами преодолеть внутренний кризис, а Александр без поддержки греков не мог начать восточный поход, ибо нуждался в людских ресурсах и денежных средствах; кроме того, он возлагал надежды на греческий флот, который по своим боевым качествам не уступал персидскому. Слабая обеспеченность македонского тыла также была одной из причин "гуманного" отношения Александра к эллинам.
Поэтому македонский царь, стоявший военным лагерем в Беотии, милостиво принял посольство афинян и просил только об одном (словно забыв антимакедонские призывы Афин) - прислать своих представителей в Коринф для обновления прежнего договора. Арриан по этому поводу пишет, что афиняне "в знак почтения к Александру согласились на большее, чем было дано Филиппу" (I, 1, 3). Свидетельство античного историка подтверждается отрывком одной аттической надписи, перечисляющей пункты договора македонского царя с Афинами и сообщающей об увенчании Александра двумя золотыми венками (С. I. Attic, II, 160).
Полномочные представители эллинских городов вновь собрались в Коринфе для подтверждения прав Александра быть гегемоном греков и возглавить их предстоящий поход против персов. Как и ранее, спартанцы отказались прислать своих уполномоченных под предлогом, что им от предков завещано не идти следом за другими, а самим быть предводителями (Арр., I, 1, 2). Как пишет Плутарх, множество государственных людей и философов собрались на Истме, чтобы приветствовать молодого царя. Александр уже настолько привык к атмосфере поклонения и обожания, что недоумевал, почему не явился философ-киник Диоген Синопский. Царь со свитой отправился к нему сам. Философ безмятежно лежал, греясь на солнце. Он даже не изменил позы, увидев царя в окружении придворных. И когда Александр спросил Диогена о его желании, философ спокойно ответил: "Не затмевай мне солнца!" Античный биограф пишет, что македонский царь был в восторге от ответа мудреца и будто бы сказал своим приближенным, что если бы он не был Александром, то хотел бы быть Диогеном (Плут., Алекс, 14; Паве, II, 2, 4).
Этот широко известный анекдот из жизни молодого Александра Плутарх вводит в повествование, чтобы показать личные качества македонского царя, сочетавшего в себе достоинства воина и мудрость философа.
Все источники сообщают, что на съезде в Коринфе Александр тактично, без нажима, просил греков вручить ему верховное начальствование войсками Эллады в походе против персов (Арр.,.1, 1, 2). И царь так расположил к себе эллинов, что они назвали его полномочным стратегом Эллады и поручили вести их против персов, виновных в осквернении греческих святынь (Диод., XVII, 4, 9).
Уже в своем первом совершенно самостоятельном предприятии по усмирению греков Александр проявил качества полководца и государственного деятеля, действующего применительно к обстоятельствам, проявляющего решительность и упорство и наряду с насилием использующего обещания и уступки.
Первый после воцарения Александра поход в Грецию закончился Коринфским общегреческим съездом, подтвердившим неизменность македонских прав на Элладу и твердую решимость союзников в скорейшем времени начать поход на Восток.
Видимо, малоазийские и островные греки (от Родоса до Тенедоса) горячо поддерживали идею восточного похода и освобождения их от персидской зависимости. 10-тысячный авангард македонского войска, отправленный еще Филиппом в Малую Азию, встретил сочувствие эллинского населения и помог отложению от персов таких важных в стратегическом отношении городов, как Кизик и Эфес, где к власти пришли демократические группировки, свергнувшие проперсидски настроенных олигархов. Вероятно, Тенедос также уничтожил олигархическое правление и принял сторону Александра, заключив с ним и с греками договор в нарушение Анталкидова мира (Арр., 11,2, 23). Кроме того, Плутарх в одной из своих философских диатриб (род беседы) указывает, что философ-платоник Дилий, посланный эллинами Азии к Александру, убеждал царя как можно скорее начать восточную кампанию, указывая на бедственное положение греков при персидском владычестве (Против Колота, 32).
Но ни желание македонского царя, ни усилия греческих олигархов, ни призывы азиатских эллинов к Александру не имели решающего значения: восточный поход откладывался; его нельзя было начинать в обстановке полуусмиренной Греции и готовых вторгнуться в Македонию северных "варварок". Правда, приход Александра во главе войска в Фессалию и Беотию отрезвил греков, заставил их на время расстаться с мечтой о независимости и вынудил безропотно принять македонское господство, но все же бурный взрыв антимакедонских настроений при известии о смерти Филиппа показал всю непрочность македонской власти в Элладе и сомнительную верность греков как союзников в предстоящем походе. Эти факторы, конечно, должен был учитывать Александр в своей политике заигрывания с греками, рассчитанной на приобретение большего числа сторонников в Элладе и на подавление местнических настроений отдельных греческих городов, особенно тех, во главе которых стояли демократические группировки - проводники антимакедонской политики.
На Коринфском съезде Александр, как сообщают источники, просил эллинских "союзников" вручить ему командование объединенными силами во время похода на Восток, т.е. македонский царь хотел быть только стратегом-автократором - военным руководителем - в персидском походе, а не повелителем греков. Этому свидетельству античных авторов (Арр., I, 1,2; Диод., XVII, 4, 9) некоторые историки придают особое значение, стараясь при случае подчеркнуть, что поступками Филиппа и Александра руководили не корыстные цели, а задачи сплочения греков и организации совместного похода на Восток, что македонские цари никогда не вмешивались во внутренние раздоры греческих группировок, а находились как бы выше эллинских дрязг, верные своему назначению - объединению греков[3]. Но источники приводят совсем иные факты: и Филипп и Александр преднамеренно разжигали в Греции вражду между демократами и олигархами, поддерживая то одних, то других, избегая тем самым организации общегреческого сопротивления македонскому господству. Даже кажущаяся непоследовательность македонской политики (в Греции македонские монархи опирались на олигархов, а в Малой Азии и на островах - на демократов) вполне закономерна: союз с эллинским зажиточным слоем обеспечивал прочность позиций Македонии в Элладе, а лозунг сближения с демократическими группировками азиатских греков был направлен против персидской власти, опиравшейся на олигархических деятелей. Но в дальнейшем Александр в Малой Азии больше содействовал греческим олигархам, что видно из его указов о возвращении в свои города бывших тиранов и олигархов[4]. Скорее всего, в "непоследовательности" Филиппа и Александра заключалась гибкость их внешней политики, всецело служившей македонским интересам.
Так из трех основных задач, стоявших перед Александром, - расправа с оппозицией внутри страны, наведение порядка в Греции и усмирение северных племен, фракийцев и иллирийцев, - две первые были успешно решены македонским царем в короткий срок (менее чем за полгода). Теперь следовало привести к покорности фракийско-иллирийские племена, угрожавшие безопасности северных границ Македонии.
Получив известие о восстании иллирийцев и трибаллов, Александр, занятый подготовкой восточной кампании, счел необходимым предпринять поход в их земли, так как нельзя было уходить в Азию, оставляя в тылу незамиренные племена (Арр., I, 1, 4).
Весной 335 г. до н.э. македонское войско двинулось из Амфиполя на восток вверх по долине Несса и, перейдя реку, оставило позади себя город Филиппы. Арриан, описавший эти события, пишет, что на десятый день Александр подошел к горам Тема. Видимо, заранее предвидя военное столкновение с "варварами", македонский царь потребовал от Византия посылки судов в устье Истра для поддержки с моря действий сухопутных сил.
Как ни рассчитывал Александр на внезапность своего появления в землях фракийцев, "варвары" (трибаллы) и "независимые горцы" (одриссы) укрепились на вершине Гема, установив наблюдение за узким проходом в ущелье. Не надеясь разбить врага в открытом бою, трибаллы придумали план уничтожения македонского войска: на вершину горы они подняли множество повозок, которые должны были служить им прикрытием от вражеских стрел и вместе с тем стать грозным оружием против вражеского войска. Трибаллы рассчитали, что, как только македоняне плотным строем взберутся по тропинке на гору, им на голову обрушатся повозки (Арр., I, 1, 6-7).
Но Александр нашел выход из затруднительного положения: он приказал фалангитам там, где это можно, расступиться, чтобы повозки падали в проход, а где нельзя, - лечь плотно на землю и прикрыться щитами.
И случилось так, как предполагал Александр: фракийцы сбросили на головы македонской пехоты смертоносные повозки, но ряды фалангитов расступились или легли, прикрывшись щитами, и все воины остались живы. Воодушевленные чудесным спасением, македоняне бросились вперед. Верно считая самым уязвимым местом фалангу, Александр приказал впереди нее поставить лучников для отражения вражеских атак, а сам во главе агемы, щитоносцев и агриан стал на левом крыле.
Лучники остановили наступление "варваров", а фаланга отбросила их назад, так что не потребовалось вмешательства конницы. Легковооруженные "варвары" не выдержали натиска македонской фаланги и разбежались кто куда. Погибло их около полутора тысяч, в плен взяли мало: они хорошо знали местность и быстро бегали. Жены и дети фракийцев попали в руки македонян (Арр., I, 1, 11-13).
Античная историография не сохранила сведений о численности македонского войска в "северном походе". Лишь сопоставление некоторых мест "Анабасиса" Арриана дает возможность уточнить количественный и качественный состав армии Александра в этой операции. Описывая переправу через Истр, Арриан сообщает о четырех илах всадников, т.е. приблизительно о 1500 воинах (I, 3, 6), далее называет таксисы Кена, Пердикки (I, 6, 9-10) и фалангитов Мелеагра и Филиппа (1, 4, 5). Кроме того, античный историк говорит об использовании македонским войском метательных машин и снарядов (I, 6, 8). Ясно, что не только численный перевес[5], но и оснащенность новейшим оружием помогли Александру нанести поражение фракийцам.
Ободренный первой победой над фракийскими племенами, Александр перешел Гем и двинулся против трибаллов, царь которых Сирм, зная заранее о приближении македонского войска, укрепился на одном из лесистых островков Истра, собрав туда всю добычу, женщин, детей и часть воинов.
Разведав, что трибаллы разбивают военный лагерь у реки Лигин, македонский царь повернул обратно и застал противника врасплох. Трибаллы рассеялись в прибрежном лесу в ожидании подходящего момента для рукопашной схватки. Но Александр приказал выставить вперед лучников и пращников, рассчитывая градом стрел и камней заставить противника выйти на открытое место, с тем чтобы ввести в бой фалангу. Замысел Александра удался, и как только трибаллы вышли из укрытия, на них двинулась в центре фаланга, а на флангах - конница. "Варвары" бежали в лес, оставив на поле боя 3 тыс. убитых; наступившая ночь не дала возможности македонянам преследовать противника. Потери Александра были ничтожны - 11 всадников и около 40 пехотинцев (Арр., I, 2, 6-7).
Путь к Истру был расчищен, и через три дня македоняне достигли устья реки, где их уже ждали пять военных кораблей, пришедших из Византия. Но посаженные на них лучники и гоплиты не сумели высадиться на островке, где укрылись "варвары": течение реки в этом месте было быстрым и враг не давал пристать к берегу. Пришлось македонскому отряду вернуться ни с чем (Арр., 1,3, 4.).
Пока Александр прикидывал, с какой стороны лучше атаковать островную цитадель трибаллов, живущие за Истром геты собрали на берегу войско в 4 тыс. всадников и около 10 тыс. пеших, выказывая недоброжелательство к пришельцам.
Александр принял решение форсировать Истр и заставить кочевников заключить с ним союз, чтобы закрепить новую границу государства на севере.
Собрав все имеющиеся суда и челноки местных жителей, а также приказав набить сеном кожаные палатки, македонский царь под прикрытием ночи переправил часть войска (1,5 тыс. всадников и 4 тыс. пехотинцев) на вражеский берег. С наступлением утра засевшее в высоких хлебах войско вышло на открытое место и построилось в боевом порядке: фаланга - в центре, конница - на флангах. Геты не выдержали первой же атаки и бежали в свой плохо защищенный город, отстоявший от Истра на 30 стадий. Македоняне пустились преследовать кочевников. Александр разрушил город гетов, а захваченные ценности велел переправить за Истр в приморские греческие полисы, зависимые от Македонии. Геты бежали в степи. Преследовать их дальше не имело смысла, так как Александр не собирался завоевывать эти земли; поэтому, устрашив кочевников, македоняне возвратились в лагерь за Петром (Арр., I, 4, 1-5).
Вскоре к Александру прибыли послы от царя трибаллов Сирма и от кельтов, живших у Ионийского залива (Адриатическое море). Они просили заключения мира с македонским царем (Арр., I, 4, 8; Страб., VII, 301). Мир с ними был подписан, безопасность северных границ царства восстановлена, и Александр решил поскорее вернуться в Македонию через дружественные земли агриан и пеонов, царь которых Лангар уже имел связи с Филиппом. Но известия из Иллирии заставили войско повернуть обратно: Клит и Главкий, правители соседствующих племен, объединились с племенем автариатов и решили уничтожить армию македонян в горных проходах.
Александр совместно с агрианами и пеонами совершил набег на автариатов, разграбил страну и унес богатую добычу (Арр., I, 5, 3). Хуже дело обстояло с другими иллирийцами: Клит захватил пограничную македонскую крепость Пелион, а Главкий занял горные подступы к городу.
Первым побуждением македонского царя было взять крепость приступом, но, оценив сложность своего положения (в его тылу находилось войско тавлантов), он решил предпринять психологическую атаку на противника. Александр произвел несколько перестроений фаланги и, наконец, поставив ее клином, на глазах изумленных "варваров" повернул на возвышенности, занятые иллирийцами. И враг, не выдержав одного грозного вида фалангитов, отступил в беспорядке. Ночью македоняне напали на иллирийский лагерь и уничтожили множество врагов. Они преследовали иллирийцев до самых гор в земле тавлантов, куда бежал и их вождь Клит. Так был отбит Пелион.
Отрывочные свидетельства источников не дают полных сведений о степени зависимости иллирийско-фракийских племен от Македонии. Все же Арриан (II, 7, 5) и Диодор (XVII, 17) сообщают о подразделениях "варваров" из Иллирии и Фракии, принявших участие в походе греков и македонян на Восток. Даже если эта зависимость и не была полной, то, вероятно, северные народности Балкан платили Александру дань и обязывались поставлять свои отряды в македонское войско[6]. Эту же мысль подтверждает другой отрывок Арриана из несохранившегося труда по истории диадохов, где античный историк упоминает, что Александр, отправляясь в поход на Восток, вверил Антипатру управление не только Македонией и Грецией, но и фракийцами, иллирийцами, трибаллами, агрианами (Арр., Τα μετα Άλεξ.,7).
"Северный поход" пришел к концу. Был ли Александр доволен достигнутыми успехами? Несомненно. Безопасность северных границ Македонии была гарантией мирной жизни для страны и возможности использования ее военных сил в других местах. Ведь фракийские земли, богатые полезными ископаемыми (золото, серебро) и усеянные греческими городами-колониями, были крайне нужны развивавшейся македонской экономике. А северная Иллирия играла роль защитного вала для центральной Македонии, предохраняя ее от набегов кочевников.
Достижение мирного соглашения с гетами также способствовало укреплению границ царства по Истру, давало некоторую гарантию от набегов в будущем. Правда, геты не были надежными союзниками, но между ними и македонянами располагались фракийцы, покорности которых Александр добился применением силы.
Чем же объясняется слабость северных "варваров" и непобедимость македонского оружия? Видимо, тем, что фракийско-иллирийские племена не входили в централизованное государственное объединение, а поэтому не располагали единым регулярным войском. Судя по источникам, их вооружение, по преимуществу легкое, годилось только для ближнего боя, для рукопашной схватки, чего всегда старательно избегал Александр, предпочитавший обрушить на врага град стрел и камней, а потом ввести вдело конницу и фалангу, действовавших в постоянном взаимодействии. Все свидетельства Арриана показывают, что трибаллы и иллирийцы не выдерживали натиска фаланги-тов и разбегались, почти не оказывая сопротивления. Совершенно ясно, что военная организация Македонии была намного выше ополченческих разрозненных отрядов северобалканских племен, которым были неизвестны греко-македонские методы ведения войны.
Но успешное завершение "северного похода" еще не позволило начать восточную кампанию: события в Греции опять потребовали незамедлительного прихода туда македонского царя с войском.
Историю второго после смерти Филиппа выступления греческих городов довольно подробно излагают Арриан и Юстин. Античные авторы пишут, что поводом для восстания послужило известие о гибели Александра в Иллирии. Казалось, что зажженную спичку вражды поднесли к уже заготовленному костру: слуха о смерти Александра в сражении с трибаллами было достаточно, чтобы греки поднялись на борьбу.
Зачинщиками восстания греков источники называют Демосфена и фиванских демократов, которые своими речами склоняли народ на открытое выступление против македонян. В подтверждение своего сообщения о гибели Александра афинский оратор привел свидетеля, который говорил, что он сам был ранен в том бою, в котором пал царь (Юстин, XI, 2, 8). Так было в Афинах, а в Фивах демократы, "прикрываясь именем свободы", призывали сбросить македонское иго. И все поверили в смерть македонского царя, от которого долгое время не поступало никаких известий (Арр., I, 7, 2-3). Этот непроверенный слух изменил настроение почти всех греческих государств, которые немедленно начали уничтожать и осаждать македонские гарнизоны (Юстин, XI, 2, 9).
Сохранились несколько противоречивые свидетельства древних о том, что в эту общегреческую борьбу включилась Персия, желавшая силами самих греков добиться ослабления Македонии, чтобы сделать невозможным осуществление восточного похода.
Александр в письме Дарию (по версии Арриана) упрекает персидского царя в подстрекательстве греков к восстанию и сообщает о его желании подкупить эллинские города и о том, что его денежную помощь приняли только одни спартанцы (Арр., II, 14, 6). Юстин, Диодор и Плутарх представляют дело по-иному. Демосфен будто бы получил от персов 300 талантов золотом, чтобы начать военные действия против македонян, а также состоял в переписке с военачальниками Дария и помог фиванцам оружием (Юстин, XI, 2, 7; Диод., XVII., 4, 8; Плут., Демосфен, 20, 23). Характерно, что все эти упреки, адресованные вождю афинской демократии, древние авторы почерпнули из речей его противников - ораторов Эсхина и Динарха, обвинявших Демосфена в получении взятки от персов (Эсхин, III, 239; Динарх, Против Демосфена, 18-20).
Но не только Афины и Фивы начали готовиться к борьбе с Македонией. Воинственные настроения господствовали также в Аркадии, Элиде, Мессении, Этолии.
Военные действия начали Фивы. Фиванцы выманили из Кадмеи, городской цитадели, начальников македонского гарнизона Аминту и Тимолая и убили их (Арр., I, 7, 1). Потом вокруг крепости выкопали глубокий ров, обнесли его частоколом, чтобы осажденные не могли получить никакой помощи извне, и начали осаду (Диод., XVII, 8, 3-4). Предусмотрительные афиняне ограничились посылкой оружия в Фивы.
Античные историки пишут, что македонский царь очень серьезно отнесся к событиям в Греции, считая, что пожар, вспыхнувший в Фивах, может перекинуться на Афины, Спарту, Этолию и вообще навесь Пелопоннес (Арр., I, 7, 4; Плут., Алекс, 11; Диод., XVII, 8, 2; Юстин, XI, 2,10). Он понимал, что действовать надо без промедления. И он, не раздумывая, бросил войско в Грецию. Быстрым маршем оно прошло через Эордею и Элимиотиду и на седьмой день достигло Пелины в Фессалии. Спустя еще шесть дней, минуя Фермопильское ущелье, македонская армия дошла до Беотии.
Когда армия Александра уже находилась в Онхесте, в 50 стадиях от главного города Беотии, в Фивах еще только узнали, что македонское войско миновало Фермопилы. Фиванские демократы успокаивали народ, говоря, что это - войско, посланное Антипатром, и что его ведет Александр Линкестиец, сын Аэрона. Сомнения рассеялись на следующий день: македонский царь стал лагерем вблизи Фив.
Источники единодушны во мнении, что Александр пришел в Грецию с целью не карать, а примирять. Однако под стенами Фив собралась 33-тысячная македонская армия (Диод., XVII, 9, 3), готовая в любую минуту открыть военные действия. Видимо, македонский царь, как и прежде, рассчитывал на постоянное несогласие эллинов между собой и на их неспособность выступить единым фронтом. Даже если македонский царь не помышлял о войне с греками, он, бесспорно, хотел их поразить многочисленным, закаленным в боях войском, которое еще при Филиппе не знало поражений и с которым Александр собирался уничтожить персидское царство (Диод., XVII, 9, 3).
Не собираясь первым начинать военные действия и справедливо полагая, что один город вряд ли отважится сразиться с такой многочисленной армией, Александр некоторое время выжидал, надеясь, что Фивы запросят пощады и пришлют посольство для заключения мира (Арр., I, 7, 7; Плут., Алекс, 11; Юстин, XI, 3, 6). Но фиванцы думали иначе и на совете командиров приняли решение бороться за свободу и начать войну с Македонией (Диод., XVII, 9, 1).
Александр, сделав вид, что готов простить Фивы за необдуманный шаг, выставил только одно условие - выдать Феника и Профита, зачинщиков возмущения, обещая всем прочим неприкосновенность. А фиванцы в ответ, словно издеваясь над македонским царем, потребовали выдачи им Антипатра и Филоты. Это означало прямое объявление войны.
Фиванцы предприняли вылазку за стены города и обстреляли передовые македонские посты, убив нескольких солдат. Александр отбросил смельчаков обратно, послав против них лучников и легковооруженных воинов (Арр., 1,7,9).
После этого инцидента македоняне перенесли свой лагерь к городским стенам, поближе к Кадмее, чтобы оказать помощь осажденному гарнизону.
Пока македонский царь тянул время, в Фивах разгорелась ожесточенная борьба между сторонниками примирения с Александром - олигархами и его заклятыми врагами - демократами. Первые убеждали народ примириться с царем, вторые призывали к войне; демократов поддержали и беотархи (Арр., I, 7, 11).
Подробности рокового для Фив сражения с македонским войском приводит один Арриан. Будучи автором апологетического направления, он старается показать македонского царя в привлекательном свете, свалив всю вину на полководцев Пердикку и Аминту, напавших на передовой отряд фиванцев. И только после этого Александр двинул остальное войско, опасаясь, как бы Пердикка, овладевший уже вторым защитным палисадом, не оказался в окружении.
Поначалу инициативой владели македоняне. Они начали преследование противника по дороге, ведущей к храму Геракла, но, как только фиванцы, повернув, бросились в контратаку, македонские лучники побежали, а их командир Эврибот был убит.
В этот критический момент в бой вступила фаланга, оттеснившая фиванцев к городу, причем те в спешке отступления забыли закрыть ворота, и македоняне проникли внутрь. Гарнизон, запертый в Кадмее, получил свободу действий; часть его присоединилась к той части македонского войска, которая билась у храма Амфиона, другая устремилась к агоре, где также завязалось сражение. Воспользовавшись отсутствием стражи на стенах, македоняне проникали в город со всех сторон. Фиванцы, скованные натиском наседающего противника, с большим трудом отбивались, уже не помышляя об организованной обороне. Рассеянные по всему городу всадники, не видя спасения, устремились в открытые ворота и бежали в окрестные поля; за ними кинулось пешее войско.
И тогда началась жестокая расправа с безоружными людьми (Арр., I, 8, 8). При уничтожении мирных жителей особенно усердствовали платейцы, фокийцы и прочие беотийцы, вымещавшие на стариках, женщинах и детях свои прежние обиды. Никто не был пощажен, убивали в домах, на улицах, в храмах. Такого великого бедствия Греция не знала со времен сицилийской катастрофы (Арр., I, 9, 1-2).
Только наступление ночи прекратило бессмысленное уничтожение невинных людей. Потери фиванцев достигли 6 тыс. убитыми, а македонян погибло около 500 (Диод., XVII, 14; Плут., Алекс, 11).
Но и жестокое поражение Фив не могло умилостивить Александра и удовлетворить его жажду мести. Царь намеревался преподать фиванцам такой урок, чтобы отбить у всех греков охоту к выступлениям против македонского владычества.
Александр вполне мог действовать военной силой и воспользоваться правом победителя, чтобы наказать фиванцев так, как он считал нужным. Но куда дальновиднее было бы учинить расправу с Фивами руками самих греков. Когда собрался Союзный совет для определения меры наказания побежденным, громче всех звучали голоса сторонников Македонии - платейцев, орхоменцев, феспийцев, чьи города были разрушены фиванцами и восстановлены Филиппом. Представители союзных Александру полисов также упрекали Фивы в жестокости и указывали на их приверженность персам во время греко-персидских войн в ущерб свободе Эллады[7]. Поэтому фиванцы ненавистны всем народам, говорили послы, и все требуют для них наказания не только за вероломство, но и за порочащую их славу сообщников "варваров" с древнейших времен (Юстин, XI, 3, 8-11).
Характерный штрих сообщает Диодор, указывающий, что перед штурмом Фив Александр призывал восставших одуматься и перейти на его сторону. Но мятежники ответили царю, что они призывают в союзники к себе всех, кто хочет с их помощью и при поддержке персидского царя освободить Элладу от тирана. После такого ответа Александр, "озверев душой", приказал начать атаку на город (Диод., XVII, 9, 5-6).}
Александр действовал в своих интересах, использовав враждебное отношение части греков к фиванцам. Исподволь оказывая нажим на Союзный совет, македонский царь как будто держался в стороне, дав возможность грекам, питающим злобу к Фивам, излить свою ненависть на головы побежденных. Формально и царь, и его союзники действовали справедливо, определяя меру наказания для провинившихся. Ведь Коринфское соглашение (338 г. до н.э.), зафиксировавшее мир в Элладе, содержало особый пункт, предусматривавший суровое наказание как за измену общегреческому делу для тех, кто выступал инициатором враждебных действий против Филиппа или его преемников (Ditt., SylP, 260). Кроме того, политическим изгнанникам запрещалось осуществлять походы с военными целями для ниспровержения существующего строя (Псевдо-Дем., XVII, 16). Таким образом, Коринфское соглашение в том виде, как оно было оформлено и утверждено при Филиппе, устанавливало прямую зависимость эллинских городов от Македонии, причем нарушение этого принципа влекло суровую кару.
Но Александр, как и его отец, в греческих делах предпочитал действовать больше дипломатическим, чем военным путем. Невольно напрашивается сравнение между политикой Филиппа после Херонейской битвы и действиями Александра после фиванского восстания. В Херонейской битве принимали участие многие греки, в том числе афиняне и фиванцы. Но, нанеся эллинам тяжелое поражение, Филипп весь свой гнев обрушил на Фивы, формально нарушившие с ним договор. А Афины, игравшие главенствующую роль в организации всегреческого сопротивления, отделались тогда умеренными условиями мира с победителем. Сходная ситуация возникла в 335 г. до н.э., когда Александр, взяв штурмом Фивы, уничтожил сам город, а его жителей продал в рабство. И на этот раз афиняне оказались словно бы непричастны к антимакедонской борьбе, хотя есть свидетельства, что фиванцы получили оружие от Афин (Плут., Дем., 23; Диод., XVII, 8). Даже с правовой точки зрения Афины нарушили Коринфское соглашение как после смерти Филиппа, так и теперь, предоставив политическое убежище фиванским изгнанникам. Однако всего этого Александр вроде бы не замечал, рассчитывая добиться с Афинами соглашения и как можно суровее наказать восставшие Фивы. Если бы македонский царь действовал в Греции только грубой силой, то, возможно, его успехи в эллинских делах были бы ничтожны, так как он восстановил бы против себя всех греков. А гибкая политика "разделяй и властвуй", ловко маскировавшая захватнические цели, была выгодна Александру, пока еще нуждавшемуся в союзниках, эллинском флоте и в безопасности македонского тыла.
Если даже оставить в стороне прежние прегрешения фиванцев, то они были виновны в нарушении двух пунктов Коринфского соглашения - развязывании войны против Македонии и возвращении политических изгнанников. Не отрицая тяжкой вины полиса, Клеад, пленный фиванец, приведенный на Союзный совет, в своей речи старался оправдать соотечественников, указывая, что они повинны не в измене, а в легковерии, ибо приняли за истинное известие о гибели царя. При взятии города фиваццы уже потеряли 6 тыс. молодых воинов, и это - достаточная плата за заблуждение. И теперь Клеад от лица граждан просит царя пощадить город, родную землю, совсем безвинных и бессильных стариков и женщин (Юстин, XI, 4, 1-б)[8].
При сравнении материалов источников, касающихся фиванского восстания, обращает на себя внимание почти полное единодушие античных авторов апологетического направления, обвиняющих греков в жестокой расправе. Характерно, что источники в своем большинстве представляют дело так, что не Александр творил суд, а союзники, которым он поручил распорядиться судьбой Фив (Арр., I, 9, 9), и что царь очень гордился тем, что внял жалобам своих приверженцев и, следуя постановлению Совета, срыл город, внушив великий страх грекам (Диод., XVII, 14, 4). Вообще источники апологетического направления всю вину за уничтожение Фив возлагают на "единоплеменников, движимых старинной ненавистью и гневом божества" (Арр., I, 9, 6). Плутарх, очевидно для смягчения сцен дикой расправы с восставшим городом, включает в повествование рассказ о смелой Тимоклее, убившей фракийского воина-грабителя и приведенной на суд к царю. Но страшный в гневе, Александр был милостив к побежденным и велел отпустить женщину, как только узнал, что она - сестра фиванского стратега, погибшего в Херонейской битве (Плут., Алекс, 12). В изложении проалександровских авторов, царь действовал только с соизволения Союзного совета, а не по своей воле. Сам он жалел фиванцев, и, когда в азиатском походе к нему приводили пленных наемников из Фив, он ко всем относился мягко (Плут., Алекс, 13). Источники критического направления несколько иначе рисуют события и, не снимая с греков вины за фиванскую катастрофу, подчеркивают, что македоняне отнеслись к восставшим хуже, чем положено относиться к врагу (Диод., XVII, 13), что царь не внял просьбам побежденных о пощаде и распродал всех оставшихся в живых по высокой цене[9].
Александр как гегемон всегреческого союза поступал вполне "законно", исполняя предписание эллинов об уничтожении Фив: "Город срыть до основания, а землю, кроме священной, разделить между союзниками; детей, женщин и фиванцев, оставшихся в живых, кроме жрецов, жриц, друзей Филиппа или Александра и македонских проксенов, продать в рабство" (Арр., I, 9, 9). Такова была воля Союзного совета, а вернее - самого Александра, хотевшего положить конец неповиновению эллинов. Расчет царя был прост: стертый с лица земли многолюдный город служил наглядным предостережением для всех, кто был намерен посягнуть на прочность македонского господства в Элладе[10].
Показательно, что больше в Элладе не нашлось смельчаков выступать против Македонии, и на протяжении всего похода Александра в глубины Азии не отмечено ни одного волнения в греческих городах, если не считать событий в Спарте, царь которой, Агис, стремился возглавить антимакедонскую борьбу и сколачивал блок недовольных среди островных союзников македонян. Однако в битве у Мегалополя (331 г. до н.э.) наместник Антипатр разбил наголову спартанцев, а сам мятежный правитель Лакедемона пал в сражении (Диод., XVII, 63).
Все древние авторы, сообщавшие о расправе с фиванцами, подчеркивали ее крайнюю жестокость. Арриан констатировал лишь сам факт уничтожения города и продажу в рабство его населения. Плутарх и Диодор приводили некоторые подробности: рабами стали 30 тыс. оставшихся в живых фиванцев без различия пола и возраста, и от продажи этих несчастных царь выручил 440 талантов серебра (Плут., Алекс, 11; Диод., XVII, 14).
Гибель Фив настолько поразила греков, что все ранее помышлявшие о свободе обратили оружие против тех, кто советовал воевать с Македонией. Аркадяне, готовые идти на помощь фиванцам, приняли постановление казнить тех, кто подстрекал к этому; элейцы поспешно вернули обратно изгнанников, бывших друзьями Александра; этолийцы отправили к македонскому царю посольство с просьбой о прощении, так как послушались гонцов из Фив, призывавших к восстанию.
В Афины известие о фиванской беде пришло в пору празднования мистерий. Первым побуждением афинян было свезти все имущество из окрестностей в город и ожидать самого худшего. В это время, по данным источников, видимо, олигархические группировки, в первую очередь Демад, посоветовали афинянам направить посольство из десяти угодных Александру деятелей для несколько запоздалого поздравления по случаю благополучного окончания похода в земли трибаллов и иллирийцев и выражения радости по поводу наказания фиванцев за восстание (Арр., 1,10, 3).
Александр любезно принял послов, в числе которых был сам Демад, но потребовал от афинян выдачи десяти демократических деятелей, первым из которых значился Демосфен. Все они обвинялись в гибели греков у Херонеи, в пренебрежительном отношении к Филиппу и к нему, а также в отпадении фиванцев (Арр., I, 10, 4-5). Положение Афин становилось шатким, угроза военного столкновения приближалась.
На требование выдачи демократических вождей афинский демос ответил отказом, хотя Фокион настаивал на выдаче, говоря, что он порицает трусость и малодушие тех, кто не хочет умереть за интересы государства (Диод., XVII, 15). Фокиона прогнали из Народного собрания, а Демосфен советовал предпринять все возможное, чтобы спасти своих единомышленников.
Оратор Демад, близкий к македонскому царю, получив 5 талантов серебра от демократов, направился вторично к Александру с просьбой не требовать выдачи десяти политических деятелей, так как сам демос готов наказать их. Кроме того, афиняне через Демада просили разрешения принимать фиванских беглецов. Демад убедил царя простить демократических деятелей и дать согласие на все просьбы афинян (Диод., XVII, 15, 5). Александр настоял лишь на изгнании афинского стратега Харидема, который бежал в Азию и присоединился к греческому наемному войску персидского царя Дария[11].
Почему Александр не потребовал от афинян удовлетворения своих требований? Античные авторы пишут об уважении царя к культурным традициям Афин, о занятости приготовлениями к восточному походу и только вскользь упоминают, что Александру не хотелось излишне раздражать греков, т.е. оставлять в тылу очаг недовольства (Арр., I, 10, 6). Вот это последнее, сказанное мимоходом, и раскрывает причину гуманного отношения Александра к Афинам. Интересы дела требовали дружественных отношений с афинянами, и царь старался поддержать их даже в ущерб своему престижу. Но он отлично понимал, что временная уступка в малом не означает потери в большом.
Итак, спустя только год после гибели Филиппа Александр смог добиться тех прерогатив, которыми обладал его отец как "союзник" иллирийско-фракийских племен, а также гегемон и стратег-автократор греков. Все три пункта программы Александра, от которых зависело само существование македонского царства, были выполнены - уничтожена оппозиция внутри страны, приведены к покорности северные "варвары" и замирена Греция. Но было бы ошибочным считать, что успешное выполнение всех задач, стоявших перед Александром в первый год его царствования, зависело только от его одаренности, а между тем именно это зачастую стараются подчеркнуть некоторые исследователи[12].
Греческие города-государства, разобщенные в своих действиях, были не в состоянии организовать единый фронт антимакедонской борьбы. В этом смысле пример Фив показателен: как только Александр расположился военным лагерем под стенами города, все прочие союзники фиванцев, в том числе и Афины, отшатнулись от мятежников, оставшихся один на один с превосходящим по силе и численности противником[13]. Отсутствие единого антимакедонского фронта в Греции - главная причина успехов Александра в борьбе с эллинами.
В то же время Александр в своем стремлении подчинить греков сумел использовать слабость полисной системы. В его победе не последнюю роль сыграла вражда олигархических и демократических группировок, в одинаковой мере стремившихся к укреплению эллинского города-государства, но разными средствами. Демократы все еще уповали на возрождение былой славы Греции собственными силами, а олигархи, верно оценившие македонскую завоевательную политику и не обольщающиеся в отношении ее последствий, переметнулись на сторону сильного северного соседа, выступавшего гарантом мира и спокойствия на Балканах.
Идеализированный в немарксистской исторической науке восточный поход Александра представляется как триумфальное шествие гениального полководца по неизведанным просторам ойкумены. Широко распространенное на Западе мнение, что Александр начал восточную кампанию, уже имея твердый план завоевания всего мира[14], находится в явном противоречии с теми свидетельствами, которые сохранила античная историография. Обычно в подтверждение этой гипотезы приводится свидетельство Плутарха о том, что царь перед уходом в Азию раздарил остающимся все свое имущество, а себе оставил одни надежды, что он охотно удовлетворял просьбы берущих и просящих (Плут., Алекс, 15). Но свидетельство Плутарха ничего не объясняет в отношении планов завоевания мира. Оно лишь показывает, что, отправляясь в поход, Александр хотел задобрить тех, кто оставался на родине, рассчитывая получить преданных его делу союзников.
Социальная сторона восточной кампании, не занимавшая античных историографов, почти не видна в источниках, хотя отдельные указания на существование классовых антагонизмов все же в них встречаются. Они-то и позволяют сделать вывод, что легендарный поход македонского царя на Восток не был ни освободительным, ни мстительным, а представлял собой типичное предприятие по захвату новых земель и богатств.
Какими же ресурсами располагал Александр к весне 334 г. до н.э.? Осторожный в оценках и выводах, Арриан только в конце своего труда говорит о тех материальных трудностях, которые пришлось преодолеть Александру при подготовке к восточной кампании: 500 талантов долга осталось в наследство от отца, 800 талантов он занял, а в казне было только 60 талантов (Арр., VII, 9, 6). Плутарх, ссылаясь на Аристобула, Онесикрита и Дурида, пишет, что у царя имелось 70 талантов, 200 пришлось занять, а провианта было только на 30 дней (Плут., Алекс, 15). Понятно, что при столь ограниченных средствах вряд ли можно было помышлять о завоевании всего мира. Видимо, планы Александра, как и Филиппа, не шли дальше "освобождения" Малой Азии, причем македонские цари рассчитывали на поддержку греческого малоазийского населения, ради которого был провозглашен лозунг панэллинского единства и отмщения.
Видимо, успехи, которых добился Филипп за 23 года царствования, потребовали огромных денежных затрат, а между тем они не окупались полностью путем ограбления греческих городов-колоний фракийского побережья или увеличения добычи благородных металлов в рудниках Пангея. Долг Филиппа, оставшийся Александру, как отмечалось, равнялся 500 талантам - сумме немалой по тем временам. Военные предприятия поглощали огромные средства, и не всегда можно было прокормить войско за счет захваченных территорий, а поэтому изыскание денег постоянно заботило и Филиппа и Александра, порой тративших больше, чем имели. Характерно, что, стерев с лица земли Фивы, Александр тут же распродал его 30-тысячное население, выручив от этого 440 талантов.
Но постоянная война, которую вело македонское царство на протяжении всех лет царствования Филиппа и Александра, требовала и людских резервов. Хотя античные авторы всегда приводят несколько заниженные цифры потерь Александра и завышенные - его врагов, факт оскудения сельского населения македонской провинции не вызывал сомнений у древних историографов. Достаточно указать, что после 331 г. до н.э. войско Александра уже не получало регулярных пополнений из Македонии; прибывали лишь эллинские наемники (из Греции, с островов или из западных областей Малой Азии). И с этого времени войско Александра начало утрачивать свои специфические македонские черты.
Еще со времен Филиппа поход на Восток представлялся как завоевание земель Малой Азии, изобилующих богатыми торговыми городами со значительным количеством греческого населения. План Филиппа предусматривал захват этой территории для расширения границ македонского царства.
Нельзя сказать, что идея восточного похода нашла всеобщий положительный отклик на Балканах. Силы, противившиеся восточной кампании, существовали не только в Греции (демократические группировки), но и в самой Македонии. Испытанные полководцы Филиппа Антипатр и Парменион советовали царю подождать с походом. Они рекомендовали сначала укрепиться в Македонии, народить детей и тогда уже браться за такое дело (Диод., XVII, 16, 2). Но Александр не желал никого слушать и не принимал советов друзей - пустая казна толкала его на Восток к богатым малоазийским городам, где было все, о чем он мог мечтать.
Александр понимал, что предстоящая кампания не будет легкой, что надо мобилизовать все имеющиеся возможности, дабы одолеть численно превосходящего противника, который без боя не отдаст ни своих богатств, ни земель. Поэтому в Македонию для компетентного совета был вызван опытный Парменион. Персы расценили этот шаг как просчет противника или как возможный отказ от агрессии и начали теснить македонский экспедиционный отряд, к тому времени продвинувшийся за Эфес. Родосец Мемнон, один из наиболее способных полководцев на службе у Дария, во главе пятитысячного наемного греческого соединения стал угрожать македонянам, закрепившимся на побережье Малой Азии.
Тем временем в Македонии шла деятельная подготовка к восточному походу, намеченному на весну 334 г. до н.э. Смотры и упражнения войска сменялись заседаниями военачальников. В этих приготовлениях Александр принимал самое активное участие, он заражал всех своей кипучей энергией и во все старался вникнуть сам.
Войско оставалось постоянной заботой Александра. Только хорошо обученная и дисциплинированная македонская армия, закаленная в битвах с балканскими народами, могла помериться силами с персидским войском, основным ядром которого были эллинские наемники, по своим боевым качествам не уступавшие македонским пехотинцам. Отбирая солдат для столь рискованного предприятия, македонский царь на первое место ставил их выносливость, сноровку, дисциплинированность и умение найти выход в любой сложной ситуации, что выгодно отличало умудренных опытом солдат-ветеранов от новобранцев. Вот почему в македонском войске было так много ветеранов, служивших еще Филиппу, и эти закаленные воины были скорее похожи на учителей военного дела, чем на обычных солдат (Юстин, XI, 6, 5).
В то время как греческое военное искусство предусматривало использование легковооруженных наемных армий, в Македонии особое внимание уделяли тяжеловооруженной фаланге, натиску которой не могла противостоять ни одна армия[15]. Созданная Филиппом регулярная армия насчитывала 30 тыс. пехотинцев и 3 тыс. всадников, причем от 16 тыс. до 18 тыс. воинов приходилось на фалангу.
В основу построения фаланги была положена спартанская система. Военная организация спартанского войска в Греции считалась лучшей. Основное ядро ее составляла тяжеловооруженная пехота - гоплиты. Спартанский гоплит имел наступательное оружие (копье и короткий меч) и оборонительное (круглый щит, шлем, панцирь, прикрывавший грудь и спину, поножи). Филипп ввел большой продолговатый карийский щит и длинную сариссу (копье длиной 5-7 м). Количество шеренг фалангитов при Филиппе колебалось от 8 до 24, причем по фронту располагалось от 1 тыс. до 2 тыс. человек. Боеспособность такого замкнутого пешего строя, ощетинившегося выставленными копьями, зависела от регулярных упражнений, поэтому войско постоянно совершенствовало свое мастерство, добиваясь синхронности действий.
Организационная структура армии была развита Александром. Глубина построения фаланги при Александре ограничивалась обычно 16 рядами, и она наступала таким сомкнутым строем, что фалангит не мог повернуться.
Во время боя фаланга надвигалась сплошной стеной, что всегда производило на противника ошеломляющее впечатление, и он часто бежал, потрясенный одним видом размеренно марширующих ровными рядами фалангитов, выставивших длинные копья. В монолитности строя, в слаженности всех эволюции заключалась необоримая сила этого войска, но в этом же крылась и его слабость: отсутствие маневренности, невозможность на марше перестроить ряды, уязвимость флангов и тыла делали фалангу пригодной лишь для генеральных сражений. Так, основные битвы, предпринятые Александром на Востоке (Граник, Исс, Гавгамелы), были выиграны с участием фаланги. Но позже, когда рельеф местности и особенности ведения военных действий народами Центральной Азии сделали невозможным ее использование как ударного кулака, фаланга сошла на нет, уступив место мобильным легковооруженным отрядам лучников и копьеносцев.
Филипп заложил основы взаимодействия различных родов войск. В дальнейшем этот принцип развил Александр, умело используя фалангу и тяжелую конницу во взаимодействии с частями легкой кавалерии и пехоты. Нововведением Александра было также применение отрядов лучников, пращников, копьеносцев (набираемых из пеонийских и иллирийско-фракийских племен) в качестве регулярных воинских единиц. Эти подразделения играли вспомогательную роль, и их задача состояла в разобщении и преследовании противника.
Наряду с фалангой ведущее положение в армии Александра занимала конница, созданная Филиппом после присоединения Халкидского полуострова. Великолепными боевыми качествами отличались фессалийские и греческие кавалерийские подразделения, значение которых за время восточного похода возросло[16].
Тяжелые конники - катафракты (1800-2000 человек) - комплектовались из македонской знати и составляли привилегированную группу "друзей" царя. Конные части делились на 8 ил под общим командованием Фило-ты, сына Пармениона. Первой илой - "царской", под началом Клита, обычно предводительствовал сам царь.
Новым в армии Александра было появление диммахов - всадников, похожих на пелтастов, но способных вести бой в пешем и конном строю[17]. Легкие кавалерийские отряды лучников, а также подразделения всадников из пеонийцев, фракийцев, македонян предназначались для прорыва вражеской обороны.
Конные части стали применяться Александром также для охраны флангов и тыла неповоротливой и уязвимой фаланги.
Обычное соотношение всадников и пехоты для греческих армий (в частности, в войске Эпаминонда) составляло 1:10. Уже Херонейская битва показала преимущество использования конных подразделений: сражение было выиграно благодаря введению вдело конницы левого крыла во главе с Александром. Используя этот опыт, Александр резко увеличил в своем войске долю кавалерии, доведя соотношение конных и пеших отрядов до 1: 6 (5 тыс. всадников на 30 тыс. пехоты). Рост количества всадников, видимо, диктовался отчасти спецификой кампании, готовившейся против государств Востока, у которых конница, особенно у народов Центральной Азии (бактрийцы, парфяне, согдийцы, арахозийцы), играла первостепенную роль. Уже в первой битве, при Гранике, соотношение кавалерии и пехоты у персов составляло 1: 1 (на 20 тыс. пеших приходилось 20 тыс. конных). Интересно, что эта битва началась как кавалерийское сражение (Арр., I, 15, 4).
Выступая в единстве всех составных частей - фаланги, тяжелой конницы и легковооруженных отрядов, - македонское войско не имело себе равных.
Уже в век Перикла греки пользовались осадными орудиями; афиняне широко применяли разнообразные приспособления для метания камней, дротиков, зажигательных снарядов[18]. Филипп при осаде Перинфа и Византия применял катапульты; правда, попытка взять хорошо укрепленные города не имела успеха, но все же с ней связывают начало эры осадных орудий (башня, таран, катапульта)[19]. Филипп в этом деле сделал только первые шаги, а Александр уже не раз использовал катапульту. Он даже пытался применить ее для метания камней на дальнее расстояние (например, против кочевников на Яксарте), в чем угадывается древний прообраз артиллерии[20].
При армии Александра были созданы вспомогательные службы, предназначенные для обеспечения солдат всем необходимым в походе (интендантство), рекогносцировки местности (бематисты), наведения мостов, переправ, подкопа при осаде крепостей. Во вспомогательных частях обычно служили фракийцы и греки. Техника наведения переправ и создания временных мостов с помощью постановки легких судов борт о борт была известна с древности; еще Ксеркс перешел Геллеспонт таким образом (Герод., VII, 36). По свидетельству Арриана, в армии Александра имелись для этого специальные легкие суда (V, 3, 5)[21].
Значительно сложнее обстояло дело с военным флотом, хотя еще Филипп проявлял неустанную заботу о его создании. Особенно стал необходим флот после овладения фракийским морским побережьем. Добившись выхода к морю, Македония начала претендовать на Эгейское море, где ключевые пункты торговли контролировались греками и персами.
Уже при жизни Филиппа был построен флот в 160 кораблей. Но, видимо, сам Филипп не возлагал на него особых надежд, ибо корабли использовались лишь для перевозок и изредка для прибрежного морского разбоя. Конечно, 160 македонских судов никак не могли равняться с персидским флотом в 400 боевых единиц, укомплектованным лучшими мореходами своего времени - киприотами и финикийцами.
Все античные историки отмечают недооценку Александром при подготовке восточной кампании возможностей греческого союзного флота - одни только Афины имели 350 кораблей. Почему же царь включил в состав своего объединенного флота только 20 афинских триер? Источники объясняют это недостатком средств на содержание корабельных команд (Диод., XVII, 22), а, по мнению И. Дройзена и его последователей, царь хотел тем самым показать союзникам, что он стремится только к политическому верховенству, только к званию гегемона в эллинском мире, а не к территориальным захватам[22].
И те и другие не правы, так как господство на море всегда было одной из важнейших целей греков, Персии и Македонии. Александру, вне всякого сомнения, был очень нужен настоящий, боеспособный флот, но материальные затруднения, возникшие после смерти Филиппа, мешали выполнению этой задачи; к тому же киприоты и финикийцы служили на персидских кораблях, а такие вынужденные союзники, как афиняне, вряд ли могли быть надежными. Ясно, что на приоритет в Эгейском море Александр на первых порах не мог претендовать; ведь острова Эгеиды, отошедшие по Анталкидову миру к Персии, управлялись или олигархами, или тиранами проперсидской ориентации. Так что начинать спор о преимуществе на море в столь сложной для Македонии ситуации было не только бесполезно, но даже опасно. Очевидно, взвесив все эти факторы, македонский царь основные надежды возложил на войско, чьи успехи на суше, при успешном овладении персидскими портами малоазийского побережья, в дальнейшем могли дать перевес на море.
Каков был круг вынужденных союзников македонского царя? Прежде всего это были фессалийцы - "варвары", чьи воинские и финансовые средства находились в руках Македонии, связавшей их и Коринфским соглашением, и союзом амфиктионов (Арр., VII, 9, 4). Далее следовали пеоны, иллирийцы, агриане, "самые крепкие и мужественные из европейских варваров" (Арр., II, 7, 5). Все они проявили себя в восточной кампании как отличные воины, служа в легкой кавалерии, разведке и вспомогательных частях; их общее количество (6 тыс.) было несколько меньше числа греческих союзных сил (7 тыс.), но их роль в сражениях была самой активной.
Коринфский союз охватывал множество эллинских полисов до Фермопил, кроме Спарты, отказавшейся заключить соглашение с Македонией (Арр., I, 1, 2). Но несмотря на это количество союзных сил было невелико, составляя, как уже было сказано, 7 тыс. человек (при 5 тыс. греческих наемников). Сам собой напрашивается вывод, что эллинские союзники невысоко ценились македонским царем, не заблуждавшимся относительно настроений греков. Союз греков и македонян не был равноправным, так как Эллада подчинилась Македонии не по собственной воле. Именно эту мысль подчеркивает Арриан в речи Александра в Описе после завершения похода, когда войско вышло из повиновения и македонский царь, успокаивая солдат, говорил о заслугах Филиппа, который заставил афинян и фиванцев. всегда строивших козни против Македонии, трудиться для безопасности Македонии и навел порядок в Пелопоннесе (VII, 9, 4).
Эти небольшие союзные контингента почти не вводились вдело, постоянно находясь в резерве или обозе, а позже использовались как гарнизонные солдаты. Видимо, они были нужны Александру для придания походу общеэллинского характера.
Численный состав армии Александра, отправлявшейся на Восток, источники определяют по-разному. Разнобой свидетельств древних зависел от того, какой автор-предшественник лег в основу приводимых сообщений. В современной исторической литературе, как правило, самыми достоверными считаются данные, почерпнутые античными историками из записей участников похода Птолемея и Аристобула, на основе которых и создал Арриан свой труд "Анабасис" спустя пять веков после описываемых событий.
Один лишь Диодор пишет, что, уходя в поход, македонский царь оставил регенту Антипатру 12 тыс. пеших и 1500 конных воинов (XVII, 17, 5) для наблюдения за Македонией и эллинами. Семь античных историков сообщают о количестве войска Александра, и почти все они приводят различные данные:
Арриан (I, 11,3) - 30 тыс. пехоты, 5 тыс. конницы;
Полибий из Каллисфена (XII, 19) - 40 тыс. пехоты;
Плутарх из Анаксимена (Алекс, 15) - 43 тыс. пехоты, 5 тыс. конницы; Плутарх из Аристобула (О счастье или о доблести..., А, 3) - 30 тыс. пехоты и 4 тыс. конницы;
Плутарх из Птолемея (О счастье или о доблести..., А, 3) - 30 тыс. пехоты и 5 тыс. конницы;
Юстин (XI, 6, 2) - 32 тыс. пехоты и 1500 всадников;
Диодор (XVI, 17; XVII, 17) - 30-32 тыс. пехоты, 5 тыс. конницы;
Ливии (IX, 19, 5) - 30 тыс. пехоты, 4 тыс. конницы;
Фронтин (Strat, IV, 2, 4) - 40 тыс. воинов.
Таким образом, совпадают только данные Арриана и Плутарха (30 тыс. пехоты, 5 тыс всадников). Эти цифры взяты из дневниковых записей Птолемея, соратника Александра и будущего основателя царской династии эллинистического Египта. Отчасти близко к ним указание Диодора. Остальные же, заимствованные из малодостоверных источников, завышают численность греко-македонского войска в восточном походе. В общей сложности, поданным второстепенных источников, разница в пешем войске не превышает 10 тыс, а в коннице - 1 тыс. человек. Как правило, эту разницу объясняют тем, что одни античные авторы включали в состав войска 10-тысячный македонский отряд, посланный Филиппом в Малую Азию, а другие - нет. Но, видимо, такое предположение ошибочно, потому что никто из древних историков не упоминает этот отряд, а говорит лишь о войске, переправившемся через Геллеспонт.
В современной историографии на основании древних свидетельств высказаны различные мнения, причем авторы их произвольно придерживаются той или иной версии. Наибольшее число приверженцев имеет свидетельство Арриана о 35-тысячном войске Александра, отправившемся на завоевание Востока[23]. Но есть и сторонники Диодора (37 тыс. человек)[24] и даже Анаксимена, дающего наибольшую цифру (48 тыс.), в которую включается 10-тысячный македонский авангард и некоторые дополнительные пехотные подразделения[25]. Не лишено основания также замечание, что оставленные с Антипатром войсковые силы в количестве 13 500 человек составляли ровно половину всей македонской армии[26].
Уже перейдя Геллеспонт, как указывает Диодор (XVII, 17, 3-4), Александр провел самый тщательный смотр своему войску. В нем оказалось 12 тыс. македонских пехотинцев, 7 тыс. греков из городов, союзных Александру по Коринфскому соглашению, и 5 тыс. эллинских наемников; всеми ими командовал Парменион. Одриссов, трибаллов и иллирийцев было 5 тыс., лучников-агриан - 1 тыс. Общая численность пешего войска составляла 30 тыс. человек. Кроме того, у Александра было 4500 всадников, в том числе 1500 македонян под командованием Филоты, сына Пармениона; 1500 фессалийцев под началом Калата, сына Гарпала; еще 600 эллинов, которыми командовал Эригий; 900 конных разведчиков, фракийцев и пеонов, во главе с Кассандрой.
Из расчета, приводимого Диодором, и из свидетельства Арриана выходит, что собственно македонские силы составляли только 13 500 солдат (12 тыс. - пехота и 1500 - конница), т.е. меньше половины армии.
Характерно, что при описании похода эти войсковые формирования всегда раздельно упоминались античными авторами и составляли как бы четыре автономные группы воинов: македоняне, греческие союзники, эллинские наемники, "варварские" соединения. Правда, македонское ядро войска Александра оставалось ведущим и из его среды выходили командиры и военачальники.
Во главе войска стоял сам Александр, осуществлявший общее руководство через своих ближайших соратников - командиров ведущих подразделений, составлявших нечто вроде военного совета при царе. Вторым военным руководителем был старый опытный Парменион, лучший полководец Филиппа, возглавивший все пешее войско (12 тыс. македонян, 7 тыс. греческих союзников, 5 тыс. наемников). Следующее по важности место после Пармениона принадлежало Антипатру, тоже бывшему военачальнику Филиппа; ему был доверен высокий пост регента Македонии и "умиротворителя" греков, для чего с ним осталось 13 500 проверенных в деле и закаленных солдат.
Оснований для того, чтобы оставить половину всего македонского войска в Европе, было достаточно. Печальный опыт борьбы за власть после гибели Филиппа научил царя многому: все бывшие союзники его отца превратились в непримиримых врагов, для "успокоения" которых понадобилось почти два года. Поэтому Александр стремился крепкой рукой поддерживать стабильность положения на Балканах, что должно было надежно гарантировать "дарованный" грекам всеобщий мир. Но кроме регулярной армии, находившейся под началом Антипатра, имелись еще многочисленные македонские гарнизоны, расквартированные в Акрокоринфе, в Халкидике, на Эвбее, в Кадмее; их присутствие в ключевых местах Греции и на островах позволяло предотвратить враждебные действия демократических группировок и персидские происки.
Командный состав армии Александра состоял в основном из македонской знати, на первых порах выступавшей в единстве и всецело разделявшей планы своего царя.
Самыми близкими к царю считались друзья его юности Гефестион, Неарх, Птолемей, Гарпал, Эригий, которых Филипп изгнал из Македонии и которых Александр приблизил к себе после воцарения.
Судя по источникам, наибольшим доверием пользовались Гефестион и Кратер. С Гефестионом Александра связывала давнишняя дружба. Гефестион оказывал большое влияние на царя и мог высказываться свободно (Диод., XVII, 114, 3). Выходец из придворной македонской знати Пеллы, он обучался вместе с царем и был предан ему самозабвенно. Он первый помогал ему в сношениях с восточными "варварами" и старался во всем подражать (Плут., Алекс, 47). Другим по характеру был Кратер, умный, прилежный командир, пользующийся уважением царя. В сношениях с греками и македонянами Александр всегда прибегал к его помощи. Кратер происходил из верхнемакедонской провинции Орестиды и "оставался верен отцовским обычаям" (Плут., Алекс, 47).
Вообще командный состав армии Александра не был однороден. Здесь были и старые полководцы Филиппа - Парменион, Антипатр - и молодое поколение - Леоннат, Гефестион, Лисимах, Птолемей, выдвинувшиеся в число предводителей уже во время восточного похода, а также греки по происхождению - Неарх, Эригий, Эвмен.
Из всех ближайших соратников Александра только Пердикка и Кратер руководили таксисами (полками пешего македонского войска) с начала и до конца похода. Полисперхонт же получил таксис в битве при Иссе, Гефестион - в Индии, Птолемей - также в Индии, заняв место казненного Филоты на посту командира конницы. Конечно, за время десятилетнего восточного похода многое изменилось в руководстве и в самом составе войска, но при подготовке к кампании все пешее войско, поделенное на шесть таксисов, возглавлялось македонскими стратегами: Пердиккой, Кеном, Аминтой, Мелеагром, Филиппом (сыном Аминты) и Кратером.
Каково же было социальное происхождение командного состава греко-македонского войска?
Все ближайшие соратники царя и стратеги происходили из македонского правящего класса. Такие крупные полководцы, как Парменион, Антипатр, возможно, Кратер, владели крупными доходными хозяйствами. Но были и другие, в своей массе выходцы из верхнемакедонских провинций[27], потерявшие после превращения Македонии в единое централизованное государство свои привилегии местных царьков. Не видя иного выхода, все они пошли на службу к Александру в надежде возместить утраченное дома обогащением на Востоке. Таких было много, и похоже, что именно они составляли основное ядро единомышленников Александра, быстро перенявших восточный образ жизни и с готовностью поддерживавших все мероприятия царя. К таким преданным соратникам царя относились Птолемей (из Эордеи), Гарпал (из Элимиотиды), Пердикка (из Орестиды), Лисимах (из Пеллы).
Анализ источников показывает, что таксисы комплектовались в шести наборных округах; часто в античной историографии как самостоятельные войсковые единицы упоминаются линкестиды, орестиды, элимиоты, тимфейцы, эордейцы. Известно, что элимиотами командовал Кен, линкестидами и орестидами - Пердикка, тимфейцами - Полисперхонт (Диод., XVII, 57).
Все же на начальном этапе похода ключевые посты по преимуществу находились в руках старых опытных командиров, таких, как Парменион, возглавивший пешее войско. Один его сын, Филота, руководил македонской конницей, другой, Никанор, стоял во главе отборной пешей гвардии аргираспидов, а Кассандр, сын Антипатра, ведал конной разведкой из фракийцев и пеонов. В этой связи заслуживает внимания указание Юстина о том, что у руководства войском Александра в восточном походе стояли умудренные опытом немолодые командиры, не помышлявшие о бегстве с поля боя и думавшие о победе (XI, 6,6). С этим свидетельством римского историка вполне согласуются данные других античных авторов, указывавших, что такие соратники Александра, как Птолемей, Лисимах, Эвмен, Пифон, достигли высоких постов уже к концу восточной кампании, когда Парменион и Антипатр, "старая гвардия", выступили с резким осуждением миродержавных планов царя.
Обращает на себя внимание тот факт, что наиболее инициативные командиры армии Александра происходили из верхнемакедонских провинций, так упорно боровшихся с Филиппом за право на независимое существование. Последняя вспышка сепаратистских настроений у верхнемакедонских царьков произошла со смертью Филиппа, когда внутренняя реакция подбивала к выступлению иллирийско-фракийские племена, заинтересованные в раздробленности Македонии. Положение тогда спасли решительные действия молодого царя, предпринявшего "северный поход" и добившегося покорности соседних немакедонских народов. Спокойствие на северных границах Македонии отняло последнюю надежду на возврат к прошлому у верхнемакедонских правителей, и все они потянулись в Пеллу ко двору Александра, став его ближайшими "друзьями" и помощниками[28].
Видимо, Александр оценил доброе расположение представителей верхнемакедонской элиты, так как многие из них выдвинулись на руководящие должности в армии и государстве. Так, Пердикка, происходивший из царского рода, стал таксиархом; Полисперхонт, потомок тимфейских царей, возглавил подразделения своих соотечественников. Возможно, к царскому роду принадлежал и Леоннат, воспитывавшийся вместе с юным Александром.
Но, несмотря на видимое единство всего командного состава греко-македонской армии перед походом на Восток, уже во время пребывания в Ликии был раскрыт заговор Александра Линкестийца, командира фессалийской конницы, брата Аррабея и Геромена, участников убийства Филиппа, позже казненных. Этот Александр, внешне преданный царю, вел тайные переговоры с Дарием, обещавшим ему за устранение своего страшного врага Македонию и тысячу золотых талантов. Эти сведения были получены от схваченного Парменионом персидского лазутчика.
Любопытно, что Линкестиец был зятем Антипатра и что македонский царь, опасаясь восстания в Македонии, не отважился казнить изменника и продержал его в заточении три года, убив только в Средней Азии вместе с Филотой (Юстин, XI, 7, 2; Диод., XVII, 80, 2). Собрав на совет "друзей", Александр предложил не убивать Линкестийца, а только поскорее изолировать от войска, так как он опасался, что тот сможет поднять фессалийских конников на мятеж (Арр., I, 25, 5).
Оброненные мимоходом подобные замечания античных историков показывают, что, невзирая на жестокую расправу с оппозицией, в окружении царя имелись люди, вынашивавшие планы физического уничтожения Александра.
Конечно, похожий на бунт одиночки протест Александра Линкестийца был преждевременен, так как произошел в самом начале восточной кампании, когда царь и его командиры, окрыленные успехом, завоевывали Малую Азию, сокровища которой потекли полноводной рекой в Македонию и Грецию (зима 334/33 г. до н.э.).
Заговор Линкестийца был очень симптоматичен. Он показал, что версия прилагала все усилия, стремясь помешать дальнейшему продвижению греков и македонян на Восток, и что нити заговора тянулись в Македонию к Антипатру, оставшемуся полновластным хозяином всего царства, к тому же имевшему значительные воинские силы.
Но пока царь воевал в Малой Азии ради обогащения Македонии и это ни у кого не вызывало нареканий, для противников политики Александра еще не пробил роковой час. Оппозиционные настроения среди командиров Александра, в частности у Пармениона, начинают появляться после овладения Малой Азией, при получении письма от Дария с предложением мира, дружбы, всех земель от Евфрата до Эллинского моря и 10 тыс. талантов выкупа за семью (Арр., II, 25, 1-2). Вот здесь-то и возник тот невидимый водораздел, который поделил согласных до этого между собой "друзей" царя на приверженцев и противников его дальнейших планов. Когда же идея создания мировой державы оттеснила на второй план интересы Македонии, оппозиционные элементы в руководстве войском Александра в лице защитников македонских устоев сплотились в блок недовольных.
Идеализированный некоторыми буржуазными авторами по. ход Александра на Восток представлен как органическое единство воли царя, устремлений командиров и простых воинов, забывших о женах и детях, о том, что им придется воевать вдали от родины, так как они уже считали своей добычей персидское золото и сокровища всего Востока, помнили не о военных опасностях, а о богатствах (Юстин, XI, 5, 9). Но источники, может быть не всегда отчетливо, сообщают и факты непримиримой вражды между оставшимися верными царю соратниками и противниками восточной ориентации Александра.
Анализ античной историографии убеждает в том, что начиная восточную кампанию Александр не имел четкого плана завоевания даже всей персидской державы, не говоря уже обо всем обитаемом мире. Успешное продвижение на Восток - захват Малой Азии, Египта, Персии, Восточных сатрапий, Индии - постепенно меняло планы царя, которые он долго скрывал от войска. Окончательный план он обнародовал только в Индии, указав, что пределом его державы будет край ойкумены. Марксистская историческая наука считает, что в античных источниках видно изменение планов Александра в отношении Востока, что к идее мировой державы он пришел не сразу, что первоначально его устремления не простирались дальше Малой Азии, т.е. находились в рамках советов Исократа, призывавшего Филиппа захватить земли от Киликии до Синопы[29]. Так признание эволюции планов Александра в отношении Азии ставит по-новому вопрос о сходстве политики Филиппа и его сына на первом этапе самостоятельных действий, об одинаковости их захватнических целей в Малой Азии.
Многие историки полагают, что еще до похода в Азию Александр имел четкий план завоевания мира. Подобные взгляды разделяют Ф. Альтгейм и Ф. Шахермейр, считающие, что Александр не был бы столь великим, если бы не вынашивал идею покорения мира, которую он перенял от могущественных владык Древнего Востока[30]. Ю. Керст в более осторожной форме, скорее гипотетически, высказал мысль, что Александр до похода уже думал о завоевании персидской державы[31].
Но есть и другие историки, считающие, что идея завоевания мира возникла у Александра только в самом конце похода, когда греко-македонское войско было уже в Индии[32]. Слабость этого мнения состоит в том, что оно не раскрывает изменений планов завоевания Востока, отчетливо прослеживающихся в источниках.
Бытует и иная точка зрения на политику Александра, сторонники которой не пытаются установить поэтапность завоеваний отдельных регионов Азии, но считают, что молодой македонский царь действовал смелее своего отца и, наверное, намеревался пойти дальше Малой Азии[33].
Значительная группа историков полагает, что к идее завоевания всего мира Александр пришел не сразу, что в начале похода он лишь желал продолжить дело, начатое отцом[34].
На Западе высказана еще одна точка зрения на деятельность Александра. Она непосредственно примыкает к апологетической версии Плутарха, связавшего цели восточной кампании с желанием распространить эллинскую образованность и культуру на отдаленные окраины Азии. Это особое мнение об эллинизме как чисто культурном явлении принадлежит английскому историку В. Тарну, считающему, что македонский царь никогда не мечтал о мировом владычестве и, следовательно, никогда не интересовался захватом чужих территорий. Единственно, к чему стремился македонский царь, - это к гегемонии, т.е. к главенству в греческом мире[35]. Но источники как раз пишут об изменении и самого царя, и его планов, о желании Александра по мере его успешного продвижения дойти до восточного края земли и создать величайшую в мире империю, простирающуюся от Геракловых Столбов (Гибралтар) до Внешнего индийского моря.
Еще не представляя себе возможных приобретений на Востоке, Александр, очевидно, намеревался остаться там надолго, так как готовил "штат" ученых, историков, философов. По существу, поход Александра, знаменующий "внешний расцвет Эллады", был первым масштабным проникновением греков на Восток с целью его познания путем территориальных захватов и приобретения различных сведений по этнографии, географии, топографии, зоологии, ботанике, астрономии. Будучи учеником Аристотеля, Александр понимал важность научного поиска, а поэтому тщательно подбирал людей для изысканий в различных областях человеческих знаний.
Уже при дворе Филиппа II существовала царская канцелярия. Ее задача заключалась в регистрации наиболее важных событий придворной жизни, внешнеполитических актов, значительных битв и территориальных приобретений. О том, что это было хорошо налаженное учреждение, можно судить по эллинистическим архивам Зенона, найденным в Египте и показывающим, с какой тщательностью и профессиональным мастерством регистрировались все поступающие и исходящие документы в царской канцелярии, руководимой Аполлонием, одним из управителей Птолемея II.
Эта система ежедневных записей наиболее важных событий царствования была унаследована Александром от Филиппа II, для чего имелись специальные "дворцовые дневники" - эфемериды, которые велись под непосредственным наблюдением кардийца Эвмена, начинавшего службу еще при Филиппе. Эти регистрационные журналы велись вплоть до смерти Александра. Правда, при Александре круг обязанностей царской канцелярии несколько расширился, получив специфически военное направление.
Сам Эвмен имел звание "верховного секретаря", но был человеком военным, в сражениях принимал участие как командир конницы. Через его походную канцелярию проходили царские приказы, указы, распоряжения, вся официальная переписка двора. Там же хранились планы сражений, отчеты о них, зафиксированные потери армии Александра и войск противника.
К сожалению, эфемериды не сохранились, но их материал был использован современниками царя и его ближайшими соратниками Птолемеем и Аристобулом, чьи свидетельства послужили исходным материалом для "Анабасиса" Арриана. V;.
Благодаря Арриану до нас дошли письма Александра к афинянам с требованием выдачи демократических вождей (I, 10, 4-6), два ответа на послания Дария (II, 14, 4-9; II, 25, 1-3), а также упоминание о письме матери из Индии (VII, 12, 5). По материалам официальных дневников Арриан и Плутарх создают заключительные главы, посвященные болезни и смерти Александра. Согласно Арриану, подробности последних дней жизни царя у Аристобула и Птолемея совпадают с тем, что было записано в эфемеридах (VII, 26).
Кто же из людей невоенных отправлялся с Александром в восточный поход и каковы были их задачи? Функции официального историографа похода были возложены на Каллисфена, племянника Аристотеля. Кроме того, Каллисфен должен был заниматься сбором всевозможных сведений - от историко-этнографических до зоолого-ботанических. Очевидно, эти научные данные легли в основу естествоведческих исследований Аристотеля[36].
Известно, что "История Александра", написанная Каллисфеном, восхваляла подвиги македонского царя на Востоке. Хотя в своей основе и была историко-биографической[37]. Чисто исторический материал восточной кампании, зафиксированный Каллисфеном, утрачен еще в древности, но на его основе позже, на рубеже III в. до н.э., возник увлекательный "Роман об Александре" (приписываемый александрийскому эллинистическому автору Клитарху), в котором чудеса и фантастика затмили фактический ход событий. Условно в исторической литературе "Роман об Александре", не обладающий никакой исторической ценностью, называют псевдокаллисфеновским, т.е. ведущим начало от свидетельств официального историографа македонского царя.. Среди философов, сопровождавших Александра в походе, древние авторы называют Пиррона, Анаксарха, Онесикрита. Все они были представителями различных философских течений, типичных для периода упадка полисной идеологии и нарождающихся космополитических теорий эллинизма[38].
Больше всего мы знаем о деятельности Пиррона из Элиды (ок. 365-275 гг. до н.э.), основавшего у себя на родине философскую школу скептиков, за что благодарные сограждане поставили ему статую на главной площади города. Пиррон был хорошо известен в Греции и имел почетное афинское гражданство, ему приписывается знание учений индийских магов (Диоген Лаэртский, IX, 61-65). Пиррон и его сторонники проповедовали последовательный агностицизм, ради безмятежной жизни предлагали воздержание от какого-либо суждения, отказ от активной деятельности, гармонию с природой и социальными установлениями.
Сам Пиррон ничего не писал; все, что известно о нем, дошло через труды его ученика Тимона из Флиунта и позднейшего скептика Секста Эмпирика из Александрии (II в. н.э.), создавшего три книги "Пирроновых положений"[39].
Философ Анаксарх был учеником Демокрита. Он разделял взгляды своего учителя, защитника афинской демократии. Наивно полагая, что социальные противоречия объясняются дурным характером людей, последователи Демокрита выступали с моральной проповедью "золотой середины" - умеренного образа жизни, в котором заключалось, по их мнению, истинное счастье.
Онесикрит был представителем кинической философии, учившимся у Диогена Синопского (Плут., Алекс, 65). Идеалом киников была жизнь, близкая к природе, и отречение от всех благ. Жизнь самого Диогена Синопского являла собой идеал кинической философии (Диоген Лаэртский, VI, 103). В дальнейшем кинизм - идеология беднейших слоев населения периода кризиса полисной системы - тесно срастается со стоицизмом. В отличие от Пиррона и Анаксарха, ничего не писавших, Онесикрит, судя по источникам, создал "Историю Александра", не очень правдоподобную, но весьма апологетическую. Даже Плутарх, явно преклонявшийся перед величием подвигов македонского царя, сомневался в достоверности сведений Онесикрита, а сатирик II в. до н.э. Лукиан едко высмеял такую порочную манеру[40].
В числе авторов, к которым восходит анекдот о сказочном народе амазонок, Плутарх называет Онесикрита, который будто бы читал Лисимаху, тогда уже царю, четвертую книгу своего произведения об Александре, и будто бы Лисимах, услышав об амазонках, спросил: "Где же я тогда был?" (Плут., Алекс, 46). Более подробный рассказ об амазонках и их царице Фалестрис, восходящий к Клитарху, имеется у Диодора (XVII, 77). Из всех позднеантичных авторов, сообщавших об этом мифическом народе, самым ранним считается Онесикрит; следовательно, этот анекдот, видимо, исходит от него[41].
Другой рассказ, приводимый Лукианом, также имеет отношение к Онесикриту. В трактате "Как следует писать историю" сатирик пародирует Аристобула, который в Индии читал царю выдержки из своего труда о битве с царем Пором. Когда Аристобул прочел о том, как Александр одним ударом дротика убил слона, на котором сидел индийский правитель, полководец вырвал из рук Аристобула рукопись и швырнул ее в Гидасп, добавив, что за свой труд автор заслуживает того же самого[42]. Хотя Лукиан пишет об Аристобуле, весьма вероятно предположение И. Дройзена, что подобное скорее могло случиться с Онесикритом[43].
Наибольшего доверия заслуживают свидетельства ближайших соратников македонского царя - Аристобула, Птолемея, Неарха, находившихся с ним на протяжении всего восточного похода. Правдивость и объективность этих авторов подтверждает Арриан, положивший в основу своего труда "Анабасис Александра" их дневниковые записи. Как указывает Арриан, он выбрал их потому, что они писали уже после смерти царя и не ожидали за это никакой награды (I, 2).
Больше всего известно нам о Птолемее, ближайшем соратнике Александра и его телохранителе, начавшем свою военную карьеру командиром конницы и только в Индии получившем звание таксиарха после гибели Филоты. Вообще личность Птолемея, основателя династии эллинистических правителей Египта, самого дальновидного и предприимчивого из диадохов, в античной историографии окружена признанием и почетом. Личность Птолемея, покровителя научных исследований и искусств, проявившего столько заботы об организации-Александрийской библиотеки и Мусейона - коллегии ученых и поэтов, получила у современников и последующих историографов хвалебную оценку[44]. В этом немалую роль сыграло то обстоятельство, что именно он, завладев прахом Александра, перевез его в богатую усыпальницу Александрии, подтвердив этим жестом свою приверженность планам македонского царя и доказав право считаться его прямым наследником (Страб., XVII, 794). Птолемей всегда принимал самое активное участие в битвах, его осведомленность в военных делах очень нравится Арриану, написавшему несколько трактатов по римской тактике.
Птолемей - военный, поэтому он подробно сообщает о планах Александра, об осадах, наступлениях, ходе сражений и о потерях враждующих сторон. Географических сведений у него совсем нет. Таким образом, Птолемей предстает перед нами как способный командир конницы.
Об Аристобуле же почти ничего не известно, кроме того, что он умер в преклонном возрасте в Кассандрии. Сам Аристобул сообщал о себе, что после возвращения из индийского похода царь поручил ему привести в порядок разграбленную усыпальницу Кира, сына Камбиза. Все, что можно было, воры унесли, оставив на месте тяжелый громоздкий гроб и выброшенное из него тело. Зная о том, что Пасаргады - священное место захоронения персидских царей, Александр в пропагандистских целях приказал восстановить усыпальницу Кира, наполнив ее сокровищами и вновь замуровав туда вход. Эту задачу и выполнил Аристобул (Арр., VI, 29, 9-10).
Оценивая само повествование Аристобула, можно сделать вывод, что он более критически относится к поступкам царя, чем Птолемей. В тех случаях, когда свидетельства этих двух авторов расходятся, Арриан приводит обе версии. Например, Птолемей в отличие от Аристобула ничего не говорит о засаде скифов, перебивших значительный македонский отряд (Арр., IV, 6, 1). Точно также противоречивы свидетельства о взятии седьмого, безымянного города скифов. Птолемей сообщает, что жители сдались сами, а Аристобул утверждает, что все население города было перебито (Арр., IV, 3, 5).
Вообще сведения Птолемея более рациональны и более близки к военной истории, в повествовании же Аристобула достаточное количество всевозможных гаданий и предзнаменований, отражавших религиозные воззрения эпохи. Кроме того, Аристобул сообщает некоторые географические сведения, показывающие уровень научных знаний греков в отношении индийского Кавказа (Гиндукуша), Гирканского моря (Каспия), Меотийского озера (Азовского моря), считавшегося выходящим из глубин Понта Эвксинского (Арр., 111,30,9).
Третий автор, Неарх, был критянином по происхождению. Его родной остров славился опытными моряками, соперничавшими с финикийцами. Начав службу в сухопутном войске, в конце похода Неарх стал во главе выстроенного в Индии флота, в задачу которого входило исследование индийских рек, дельты Инда и возможности морского пути из "страны чудес" к берегам Персидского залива. Неарх вел судовой журнал, где записывал наиболее интересные события. Весь материал был использован Аррианом для написания "Индии" (V, 5, 1), для чего греческий историк римского времени привлек еще свидетельства более поздних источников - Мегасфена и Эратосфена.
Совершив дотоле не изведанное морское путешествие из Индии в Сузиану, Неарх проложил новый торговый путь, которым широко пользовались преемники Александра. Важна и роль Неарха в исследовании побережья Персидского залива и Аравийского полуострова (Арр., VII, 20, 9-10).
Бесспорно, что именно использование Аррианом таких заслуживающих доверия источников, как Птолемей и Аристобул, дополненных свидетельствами Неарха, создало ему славу лучшего историографа македонского царя[45].
Подготовка восточной кампании была проведена самым тщательным образом не только в военном аспекте, но и в научном. Олимпийские состязания в Эгах, древней столице Македонии, завершили приготовления к походу, и войско двинулось к Геллеспонту (Арр., I, 11, 3).
Весной 334 г. до н.э. Александр устремился на Восток, широко пропагандируя идею панэллинского единства в деле освобождения малоазийских греков от персидского владычества[1]. Эта идея как нельзя лучше отвечала интересам греко-македонской элиты, стремившейся сделать поход популярным в эллинском мире и привлечь на свою сторону греков-наемников, сражавшихся в войске Дария.
Взяв направление на Геллеспонт, войско Александра двинулось через Амфиполь, Абдеру, Маронею (греческие колонии на фракийском побережье) к Сесту, куда прибыло через 20 дней. Пехота и конница, посаженные на военные и транспортные суда, благополучно пересекли Геллеспонт и высадились частью у Элеунта (напротив легендарной Трои), частью у Абидоса, где переправой войск руководил опытный Парменион.
"Еще находясь на середине Геллеспонта, Александр заколол жертвенного быка в честь Посейдона и Нереид и совершил возлияние из золотой чаши (Арр., I, 11, 6). Царь первым ступил на азиатскую землю и приказал в честь удачной переправы поставить на обеих сторонах пролива алтари Зевсу, Афине, Гераклу (Арр., I, 11, 7). Подплывая к Троаде во главе 60 военных кораблей, Александр первый метнул копье в сторону суши и заявил, что боги вручают ему завоеванную Азию (Диод., XVII, 17, 2).
Посещение Илиона (Трои) - места священного паломничества греков - было обставлено со всей возможной пышностью. Александр, увенчанный золотыми венками (дары эллинских городов и местных жителей), посетил могилу легендарного героя Ахилла, где совершил в его честь священное возлияние. Его друг Гефестион с этой же целью навестил могилу Патрокла - другого героя эллинского эпоса, погибшего под стенами Трои. Желая подчеркнуть свою приверженность греческим традициям, царь приказал восстановить Илион, а его жителям даровал автономию и освободил от уплаты податей (Страб., XIII, 593).
Оставив Илион, Александр набрел на храм богини Афины, в котором услышал от своего предсказателя Аристандра пророчество о победе над врагом в конном сражении. За столь добрую весть царь посвятил богине свои воинские доспехи, а из священного оружия храма выбрал себе самый прочный щит и с ним одержал верх в первой же битве.
В приведенных свидетельствах античной историографии подчеркивается проэллинская ориентация Александра - освободителя греков и мстителя за их обиды. Под этим углом зрения следует рассматривать сообщения источников.
Внутренняя слабость персидской державы обнаружилась задолго до того, как Александр решил завоевать Малую Азию. Тактическая ошибка персидского командования, убравшего свой флот от берегов Геллеспонта, была лишь следствием этого. Ведь после посылки Филиппом передового македонского отряда в Азию стало ясно, что война Македонии с Персией неизбежна. Лишившись возможности нанести удар Александру со стороны Греции, Дарий отдал своему лучшему полководцу Мемнону, греку с Родоса, приказ об изгнании македонского войска с берегов Пропонтиды. Время для этого было выбрано удачно: основные силы Македонии были заняты на "северном" театре военных действий и в Греции, так что Мемнон во главе пятитысячного отряда греков-наемников неожиданно напал на Кизик, принявший сторону Пармениона. Но город был хорошо защищен, и взять его не удалось. Тогда Мемнон бросил свои силы против Пармениона, осаждавшего Питану. Македоняне не выдержали натиска и отступили. После этого наемники объявились в Троаде и, имея в тылу хорошо укрепленный Лампсак, начали теснить отряды Калата к Геллеспонту. Македоняне с большим трудом смогли удержаться лишь в крайнем пункте пролива (Пол., V, 44).
Однако удачные действия Мемнона против македонян в Малой Азии по неизвестной причине были приостановлены, а персидский флот покинул Геллеспонт. Несколько позже сатрапы близлежащих малоазийских областей обвинили во всех неудачах Мемнона, будто бы желавшего затянуть войну и доказать Дарию свою необходимость (Арр., I, 12, 10). Между тем виновен был не Мемнон, а персидское командование, не сумевшее в осложнившихся условиях принять быстрое и оптимальное решение.
Эти важные просчеты персидского командования - отсутствие мер для обороны малоазийского побережья, пассивность флота при переходе Александром Геллеспонта - не случайны. Они неразрывно связаны с обострившимся внутренним кризисом державы Ахеменидов, ее шаткостью и невозможностью дольше сдерживать завоеванные народы в повиновении силой оружия. Внутренний кризис персидской монархии усугублялся децентралистскими настроениями отдельных сатрапов, стремившихся к независимости.
Со времени первого вторжения Персии в Грецию до воцарения Александра прошло более полутора веков, но ненависть и вражда греков к персам не иссякли. И для того чтобы понять, насколько популярен был лозунг "отмщения варварам", необходимо сделать небольшой экскурс в историю греко-персидских войн VB. до н.э. (500-449 гг. до н.э.).
Основателем персидской державы Ахеменидов, сложившейся в VI в. до н.э., считается Кир Старший, потомок мидийских царей. Став во главе воинственного племени персов и оперевшись на местную знать, Кир быстро завоевал Мидийское царство, а также Армению и Малую Азию.
Персы не были бы в состоянии овладеть в короткое время этими областями древнего Востока, если бы не встретили в завоеванных странах поддержку господствующих группировок, нуждавшихся в расширении торговли и обмена[2]. Вне сомнения, что в границах единого царства, каким в то время являлась персидская монархия, лучше обеспечивались потребности торговли, обмена, культурных связей. Следовательно, создание единого государства, пусть даже такого непрочного объединения, каким в итоге оказалась персидская монархия, было явление прогрессивным для исторического развития Востока.
Высокоразвитые в экономическом отношении западные области, нуждавшиеся в емких рынках, были заинтересованы в создании единой державы, и этим в конечном счете объясняется легкость, с которой Кир Старший овладел Вавилоном, Сирией, Финикией, Месопотамией. Однако при дальнейшем движении на Восток персы натолкнулись на упорное сопротивление бактрийских племен.
Греческие авторы сообщают о Бактрии много любопытного. Ассирийский царь Нин, покорив множество центральноазиатских племен, не мог справиться с воинственными бактрийцами и после бесплодных попыток добиться победы прекратил войну с ними, хотя и захватил там много золота и серебра (Диод., II, 2, 7).
По сообщению Ксенофонта, персидский царь Кир Старший предпринял поход против них и покорил (среди прочих) бактрийцев и индийцев (Киропедия, I, 1, 4). Другой греческий автор, Ктесий, пишет, что Кир не мог одолеть бактрийцев, пока они не сдались ему сами, узнав, что его отец - мидийский царь Астиаг (Фотий, XXII, 106).
Неизвестно, смогли Кир Старший завоевать Бактрию; об этом источники умалчивают. Но при Дарий I она уже значилась в числе сатрапий, платящих дань персам (Behist., § 6). Правда, некоторые античные авторы приписывают Киру основание Кирополя на Яксарте (Арр., IV, 3, 1; Страб., XI, 517), а Юстин даже сообщает об основанных этим персидским царем трех городах, жители которых во время похода Александра в Среднюю Азию были переселены в Александрию-Эсхату (XII, 5, 12).
По Геродоту, Кир Старший погиб с большей частью войска в битве против массагетов, живших на равнине к востоку от Каспийского моря (I, 214). Страбон не пишет, что персидский царь погиб, а сообщает, что он бежал после поражения (XI, 512).
Кир Старший был первым в истории создателем универсальной монархии. Он обладал политическим умом и дипломатической дальновидностью[3]. Кир правильно понимал свои задачи и умело их решал. На своих современников он производил огромное впечатление, а для Ксенофонта (V-IV ее. до н.э.) он был образцом царя и законодателя; недаром греческий историк посвятил ему свой труд "Киропедия".
Еще до рокового похода на Восток Кир Старший сделал соправителем своего сына Камбиза (Герод., I, 208). При восшествии на престол в 529 г. до н.э. Камбиз тайно убил своего брата Бардия, правителя Бактрии. Тот же Геродот сообщает, что Камбиз резко отличался в дурную сторону от отца и даже получил прозвище "деспота" (III, 89), ибо на "ионян и эолян смотрел как на рабов, полученных по наследству" (II, 1).
Очевидно, поход против Египта, грозного соперника Персии в средиземноморской торговле, был задуман еще Киром. Но осуществил его Камбиз, нанесший египтянам сокрушительный удар при Пелузии (525 г. до н.э.). После этого персам не стоило большого труда покорить Египет, тем более что часть египетского жречества перешла на сторону завоевателя. Камбиз получил титул фараона, чем, видимо, хотел подчеркнуть законность своих притязаний. Но Геродот (III, 16), рисующий его облик, указывает, что он часто поступал "против обычаев обоих народов" (т.е. и персов и египтян).
В общих чертах он в своей политике продолжал усилия Кира Старшего по расширению территории персидского царства. Но непрочность персидского завоевания обнаружилась, как только Камбиз с войском ушел покорять Нубию (Герод., III, 25). Поход окончился неудачей. После этого Камбиз будто бы вновь намеревался отправиться в Нубию, но известия из Персии позвали его в Азию. На пути, где-то в Сирии, Камбиз погиб таинственным образом (Герод., III, 61-65). Бехистунская надпись Дария I сообщает, что он "умер, умертвив себя" (Behist., § 11).
Со смертью Камбиза (522 г. до н.э.) началась династическая борьба его наследников, сопровождавшаяся рядом восстаний в зависимых областях (Эламе, Мидии, Армении, Вавилонии, Бактрии). Победителем вышел Дарий I (521-485 гг. до н.э.), которому вторично пришлось покорять Египет (517 г. до н.э.). При нем же завершилось окончательное оформление персидской державы.
Центром державы оставались высокоразвитые экономические области Передней Азии.
Введение единой монетной системы на всей территории царства способствовало укреплению торговых связей и упорядочению налогового обложения. Денежная реформа Дария установила единый номинал - золотой дарик, монету, которую имел право чеканить только царь. Серебряный номинал - сикль равнялся 1/20 дарика и выпускался отдельными городами, сатрапами, местными царьками.
Система управления страны исходила из деления царства на 20 сатрапий (Герод., III, 89-98), где всю полноту административной, военной и судебной власти осуществлял сатрап, обычно знатный перс. В его функции входили сбор налогов, набор войска, судопроизводство, чеканка монеты - серебряной или медной. Очень интересно свидетельство Геродота о взимании Дари-ем налогов с отдельных областей: "В царствование Кира и потом Камбиза в Персии определенной подати не существовало вовсе, но подданные приносили подарки. Персы называют Дария торгашом за то, что он установил определенную подать и принял другие подобные меры..." (III, 89).
Из данных Геродота о взимании налогов ясно, какое важное экономическое значение для персидского царства имели его западные области - Малая Азия, Армения, Сирия, Палестина, Вавилония, платившая 1 тыс. талантов серебра, в то время как Мидия - только 450 (Герод., III, 92). Сами персы, служившие в гвардии "бессмертных" или на высоких административных постах, не платили никаких податей и жили за счет покоренных областей. В этом-то крылась причина того, что не только знатные, но и рядовые персы были опорой Ахеменидов.
О хорошо налаженных персидских дорогах греческие авторы сообщали интересные вещи: все царские указы и распоряжения доставлялись к месту назначения очень быстро путем использования эстафетного метода (Герод., V, 52-54). Основная связь осуществлялась по "царской дороге" от Суз к Сардам и Эфесу.
Для поддержания порядка и отражения внешней опасности нужна была армия, которая при Дарий I завершила свою организацию. Ее основой были племена Иранского нагорья: персы, мидийцы, служившие в коннице или отрядах "бессмертных". Остальное войско набиралось через сатрапов в зависимых от Персии областях. Эти туземные соединения использовали в бою свои тактические приемы и свое оружие. Пешее и конное персидское войско имело легкое вооружение (пехота - луки, кавалерия - луки, копья, мечи), небольшие щиты и чешуйчатые панцири. В сражениях инициатива всегда принадлежала пехоте, забрасывавшей противника градом стрел; после этого вдело вводилась конница. У персов были также колесницы с серпами, перерубавшими пополам тяжеловооруженных гоплитов. Персидский флот был, по существу, финикийским с некоторым добавлением судов покоренных малоазийских греков.
Несмотря на налаженную систему централизованного управления, персидская держава оставалась непрочной, так как не имела твердой экономической базы и держалась только силой оружия. Сатрапы, наделенные большими полномочиями, чувствовали себя почти самостоятельными и не всегда исполняли приказы центрального правительства. А народы, собранные воедино персами, часто восставали.
До того как Персия начала борьбу с греками за обладание Эгейским морем и до проникновения в Европу Дарий совершил поход против скифов, названных в Бехистунской надписи саками (§ 5). Вопрос о том, куда предпринял поход Дарий - в Европу или в Азию, остается открытым. Правда, есть свидетельство Геродота о том, что воинственные скифские племена совершали набеги на Мидию (I, 103-106), но в то же время "саками" греческие историки называли кочевые народы Азии (Герод., VII, 64)[4].
Малоазийские греческие города были завоеваны Киром. До этого они номинально зависели от мидийского царства и платили ему умеренную дань, имея множество выгод от средиземноморской торговли.
С установлением персидской власти на малоазийском побережье и на островах власть в греческих городах перешла в руки олигархов или тиранов, сотрудничавших с завоевателем и контролировавших всю морскую торговлю греков с богатым хлебом Понтом.
Политика жестокого налогового обложения и поощрения финикийской торговли вызвала восстание ионийских греков (500 г. до н.э.), начавшееся в Милете. Правда, горстка смельчаков не могла долго защищаться против огромного войска Дария, но все же восставшие захватили Сарды и разрушили резиденцию сатрапа Малой Азии. На просьбу ионийцев о помощи откликнулись афиняне и эритрейцы, приславшие соответственно 20 триер и 5 судов. В морском сражении у Лады, близ Эфеса, повстанцы были наголову разбиты в результате измены самосцев и многих греческих ионийских олигархов, заинтересованных в персидском господстве. Восстание в Милете было потоплено в крови, город уничтожен, население перебито или продано в рабство (493 г. до н.э.).
В 492 г. до н.э. полководец Дария Мардоний вторгается через Боспор во Фракию, а затем, по некоторым данным, отправляет к македонскому царю Аминте посольство для заключения мирного договора (Герод., VI, 44). Сообщение Геродота не очень ясно: то ли македоняне были покорены персами, то ли заключили с ними договор (V, 18; VI, 45). Более вероятно, что Аминта с готовностью пошел на договор с персами, преследуя цель сокрушения афинского владычества на море. Ведь даже тогда, когда персидский флот попал в шторм у Афона и погибло 300 кораблей, македоняне сохранили верность Дарию.
Первое проникновение персов на Балканы со стороны Фракии и Македонии носило разведывательный характер и получило название первого похода на Грецию.
Спустя два года (490 г. до н.э.) Дарий предпринял вторичную попытку вторжения на Балканы, теперь уже прямо в центре Греции - в Аттике.
Посадив войско на корабли, персы от побережья Киликии через Эвбею (оказавшую помощь восставшим ионийцам и разрушенную персами) устремились к берегам Аттики и высадились у Марафона, где их уже поджидало десятитысячное афинское ополчение во главе с Мильтиадом, бывшим стратегом Херсонеса Фракийского. На просьбу афинян о помощи откликнулись только Платеи (город в Беотии), приславшие отряд в тысячу воинов.
Не очень надеясь на верность соотечественников, Мильтиад предпочел первым начать сражение, пока смута не овладела умами афинян (Герод., VI, 109). Расчет Мильтиада был верен, так как тяжеловооруженные греческие гоплиты на флангах стали теснить легковооруженных персов, что и решило исход битвы. Персы дрогнули и побежали. Победа греков была полной. Персы, по Геродоту, потеряли 6400 воинов, а афиняне и платейцы - только 192 человека (VI, 117).
В Марафонской битве персидское войско, дотоле непобедимое, потерпело первое серьезное поражение, продемонстрировав слабость тактических приемов и вооружения. Победа при Марафоне вернула грекам веру в свои силы и имела огромное моральное значение. Правда, они не обольщались насчет того, что персы после поражения откажутся от своих притязаний в Элладе из-за того, что могущество Афин на море не было сломлено, а малоазийские греческие города тяготели к полисам континентальной Греции.
Дарий не оставил мысли о покорении Греции и стал готовиться к новому походу в Европу, но восстания в Египте и Вавилонии отвлекли его от эллинских дел. Спустя четыре года после Марафонской битвы Дарий умер (Герод., VII, 4).
В междоусобной борьбе сыновей Дария 1 за власть победителем вышел Ксеркс (485-465 гг. до н.э.), который быстро подавил восстание в Египте и поставил там сатрапом своего брата Ахемена.
На подготовку к следующему походу в Грецию Ксерксу понадобилось четыре года; за это время было собрано огромнейшее войско, в котором только пехоты насчитывалось, по данным Геродота, до 1700 тыс. человек (VII, 184). Даже если это преувеличение, то в любом случае персидская армия намного превышала греческие силы.
Ксеркс переправил свою армию по понтонному мосту через Геллеспонт из Малой Азии на фракийское побережье (Герод., VII, 36) и двинулся берегом к югу, сопровождаемый персидским флотом.
Греция не сумела использовать десятилетнюю передышку для организации всеобщего сопротивления персам. Причиной этого были несогласованность политики отдельных городов-государств и постоянные межпартийные распри. Некоторое единство эллинских полисов обнаружилось только тогда, когда Ксеркс уже навел мосты через Геллеспонт. Афины и Спарта заключили оборонительный союз, к нему примкнули и другие греческие полисы (всего объединился 31 эллинский город). Но были и такие, кто сохранил верность персам (Фессалия, Беотия) или поддерживал нейтралитет (Аргос).
Во главе сухопутных и морских сил коалиции греческих государств стали спартанцы - наиболее сильные и влиятельные члены союза. Придавая большое значение морской мощи Афин, архонт Фемистокл предложил создать быстроходный легкий флот на средства, получаемые от разработки серебряных рудников Лавриона и ранее используемые для раздачи свободным гражданам. Реализация программы Фемистокла, несмотря на сильное противодействие зажиточной части афинских граждан, дала Афинам современный по тем временам флот в 180 быстроходных триер и неоспоримое преимущество на море по сравнению с другими городами-государствами Эллады. По мнению Плутарха, флот афинян не имел себе равных в Греции и вполне мог защищаться от персидского и даже претендовать на ведущее место на Балканах (Фемистокл, 4).
Персидская армия во главе с Ксерксом без сопротивления прошла Фракию. Десятитысячное греческое войско под командованием спартанского царя Леонида медленно отступало, не решаясь вступить в бой с противником.
Вначале греки намеревались задержать персов в Темпейской долине, но, предвидя измену фессалийской аристократии, решили укрепиться в Средней Греции, в Фермопильском проходе.
Было решено дать персам решающее сражение на суше и на море. Но изменник указал врагу обходный путь, и персы вышли в тыл греческому войску. Царь Леонид приказал грекам отступить, а сам остался с 300 спартанцами для прикрытия отхода. Горстка смельчаков, пытаясь задержать врага, погибла вместе с Леонидом, а греческий флот, безуспешно боровшийся с персидским у Артемисия, отступил к острову Саламин (Герод., VII, 222-225).
Персидские полчища ринулись в Среднюю Грецию, опустошая и сжигая все на своем пути. Афины также постигла эта участь (Герод., VIII, 53). Многие жители Аттики и Афин заранее бежали на острова Эгину, Саламин и на побережье Пелопоннеса.
После неудач на суше и проникновения персов в Аттику греки все надежды возложили на свой флот. В 480 г. до н.э. в узком проливе, отделяющем остров Саламин от побережья Аттики, произошло знаменитое Саламинское морское сражение. Персы, пользуясь численным перевесом, начали с двух сторон сжимать кольцо охвата. Но юркие греческие триеры прорвались сквозь персидское ограждение и расстроили боевые порядки вражеских кораблей, которые не могли развернуться на узком пространстве, сталкиваясь друг с другом. К ночи персидский флот был разгромлен и множество кораблей уничтожено (Герод., VIII, 84-86).
Испугавшись, что неудачи в Греции могут вызвать волну антиперсидских выступлений внутри страны, Ксеркс вернулся в Азию (479 г. до н.э.), оставив в Фессалии войско под командованием Мардония.
С наступлением весны Мардоний вторгся в Аттику и вновь опустошил ее. Союзные греческие силы, возглавляемые спартанцем Павсанием, стали теснить персов из Аттики. У Платей в Беотии произошло решающее сражение (479 г. до н.э.), в котором победили греки и погиб Мардоний (Герод., IX, 59-63). После этого персы ушли из Греции.
После изгнания персов с Балканского полуострова афиняне создали под своей эгидой Делосский морской союз (478 г. до н.э.). Кимон, сын Мильтиада, победителя при Марафоне, успешно воевавший с персами во Фракии, изгнал их с фракийского побережья и около 469 г. до н.э. одержал над ними победу в Малой Азии у мыса Микале близ Милета (Герод., IX, 98, 104).
Военные столкновения греков с Персией, носившие характер морских стычек, продолжались вплоть до 449 г. до н.э.
Неудачи персов в Греции не означали, что Ксеркс отказался от мысли о ее завоевании, но постоянные волнения в Вавилонии не давали ему возможности предпринять новый поход в Европу. Наконец Ксеркс отважился на крайнюю меру - уничтожил святилище бога Мардука, тем самым устранив центр притяжения всех антиперсидских сил. С этого времени Вавилон потерял свое ведущее значение культурного центра Востока вплоть до походов Александра Македонского, который, стремясь прослыть "освободителем", восстановил святилище Мардука и приказал отстроить посвященный ему храм (Арр., III, 16, 4).
После двадцатилетнего царствования Ксеркс пал жертвой заговора придворных. Погиб и его сын Дарий. В борьбу за престол вступили два других сына убитого царя - Артаксеркс и Виштаспа; последний вскоре погиб где-то в Бактрии (Диод., XI, 69).
Выйдя из междоусобной борьбы победителем, Артаксеркс получил в управление все земли, входившие в персидскую державу, кроме Египта, который к тому времени отделился. Посланный на подавление египетского восстания военачальник Мегабиз добился, очевидно, формального подчинения Египта (Герод., III, 160).
В 449 г. до н.э. персидский флот потерпел поражение у Кипра. После этой победы греки заключили с персами Каллиев мир. По условиям договора Персия отказалась от главенства на Эгейском море, а также от контроля над Геллеспонтом и Боспором и признала независимость эллинских городов Малой Азии (Диод., XI, 74).
Так закончились греко-персидские войны, продолжавшиеся с некоторым перерывом с 500 по 449 г. до н.э. Победа греков над персами продемонстрировала моральное преимущество эллинов, боровшихся за свободу своей родины, против чужеземного захватчика, а также превосходство их военной техники и тактики. Ведь уровень греческой рабовладельческой экономики был выше существовавшего в условиях восточной деспотии, тормозившей развитие производительных сил. Греко-персидские войны обнажили внутреннюю слабость первой универсальной державы Востока. С этого времени начинается скольжение вниз персидской монархии, раздираемой внутренними смутами[5].
Потеряв контроль над Эгейским морем, Персия получила еще один удар со стороны Египта. Мегабиз, посланный Артаксерксом I на усмирение сатрапии, сам поднял восстание против центральной власти. Правда, выступление Мегабиза было быстро ликвидировано, сам он погиб, а его сын Зопир бежал к грекам (Герод., III, 160). Тем не менее центробежные силы, действовавшие в персидской державе, с тех пор постоянно напоминали о себе.
В 424 г. до н.э. Артаксеркс I умер, и его единственный законный сын Ксеркс II стал царем Персии, но вскоре был свергнут.
Эпоха правления вступившего затем на престол Дария II (424-405 гг. до н.э.) - цепь беспрерывных волнений отдельных сатрапий и выступлений самих сатрапов, стремившихся к независимости.
Один из сыновей Дария II, Кир Младший, став правителем Малой Азии, очень быстро добился восстановления престижа персидской власти во вверенных ему сатрапиях (Ксеноф., Эллиника, I, 4, 3), умело использовав давнишнюю вражду афинян и спартанцев.
Для внутреннего состояния персидской державы чрезвычайно характерна борьба за власть сыновей Дария II - Кира Младшего и Артаксеркса II.
Кир Младший набрал при содействии союзной Спарты десятитысячный наемный отряд греков и двинулся из Сард через всю Малую Азию к Вавилону. Об этих событиях нам известно по труду "Анабасис Кира" Ксенофонта, афинянина, перешедшего на службу к спартанцам и принявшего участие в этом походе греков-наемников под командованием Клеарха.
Кир Младший без каких-либо осложнений дошел с войском почти до Вавилона, на подступах к которому и произошла решающая битва (при Кунаксе, 401 г. до н.э.) между братьями-соперниками. Кир Младший пал в сражении, его части рассеялись, а греки-наемники остались одни, без предводителей, коварно убитых персами, окруженные врагами и вдали от родины (Ксеноф., Эллиника, III, 1, 1-2; Плут., Артаксеркс, 3-13; Диод., XIV, 19-24; Юстин, V, 11). Беспримерный по своей смелости переход 10 тыс. греков, пробивавшихся с боями через Армению к Геллеспонту, описан во всех подробностях Ксенофонтом.
Участие эллинов в династических распрях Ахеменидов показало всю призрачность власти персов над покоренными народами.
Возможно, первым соответствующие выводы из этого сделал фессалийский тиран Фереса Ясон, указавший на возможность восточного похода в условиях ослабления персидской державы (Ксеноф., Эллиника, VI, 1, 12). Несколько позже эта идея стала основным пунктом программы единства греков, надеявшихся организацией восточного похода преодолеть внутренние противоречия.
Как и следовало ожидать, спартанцам пришлось расплачиваться за помощь Киру Младшему в борьбе с братом. По указанию Артаксеркса II наместник Малой Азии Тиссаферн потребовал возврата эллинских городов Малой Азии, и Спарта, не желая ронять свой престиж, первая начала военные действия.
Царь Агесилай с войском высадился в Малой Азии (396 г. до н.э.) и нанес противнику серьезное поражение при Сардах. Ответом на это явилась Коринфская война (395-387 гг. до н.э.), спровоцированная Персией. Борьба на два фронта - в Греции и Малой Азии - подорвала силы Спарты, с трудом отбивавшейся от врагов. В этих неблагоприятных для Спарты условиях был заключен Анталкидов мир (386 г. до н.э.), получивший также название "царского", ибо он был подписан в Сузах, резиденции персидского царя. Текст этого договора приводит Ксенофонт: "Царь Артаксеркс считает справедливым, чтобы ему принадлежали все города Малой Азии, а из островов - Клазомены и Кипр. Всем прочим же эллинским городам - большим и малым - должна быть предоставлена автономия, кроме Лемноса, Имброса, Скироса, которые по-прежнему остаются во власти афинян. Той из воюющих сторон, которая не примет этих условий, я, вместе с принявшими мир, объявляю войну на суше и на море и воюющим с ней окажу поддержку кораблями и деньгами" (Эллиника, V, 1, 31).
Так персы добились восстановления своего господства в Эгейском море и в греческих городах Малой Азии. Кроме того, Персия получила через Спарту возможность вмешиваться во внутренние дела Эллады. Но такое положение существовало недолго: на севере Балкан поднималась новая сила - Македония, а сама персидская держава стала разваливаться. Восстания в Египте, на Кипре, в Сирии следовали одно за другим. Уже сын Артаксеркса II - Артаксеркс III Ох (358-338 гг. до н.э.) только и делал, что усмирял восставшие сатрапии и отпавшие народы. На некоторое время он вновь добился подчинения Египта.
Стремясь укрепить центральную власть, Артаксеркс III задумал лишить сатрапов права иметь войско; кроме того, судя по источникам, он уничтожил всех своих родственников, опасаясь дворцового переворота (Диод., XVII, 5; Юстин, X, 3, 1). Может быть, это и явилось причиной его убийства главой придворной клики евнухом Багоем (Диод., XVII, 5, 3), посадившим на персидский трон Оарса, которого греческая традиция считает повинным в убийстве Филиппа Македонского (Арр., II, 14). Но новый царь, проявив чрезмерное усердие в деле укрепления центральной власти, был вскоре умерщвлен вместе со всеми своими родственниками (Диод., XVII, 5, 5-6). Его сменил Дарий III Кодоман (336-330 гг. до н.э.), происходивший из боковой ветви династии Ахеменидов.
Дарий III пришел к власти в самое трудное для ахеменидской державы время: боеспособность персидского войска неизменно падала в связи с разорением крестьян-общинников, из которых в основном рекрутировалась армия. Вследствие этого доля пеших подразделений упала, а конницы - возросла. Уже со времен Дария I персы в войске занимали командные посты или служили в царской гвардии. Следовательно, боевые качества персидской армии снижались, так как основную массу воинов приходилось набирать в покоренных сатрапиях, народы которых неохотно исполняли воинскую повинность и часто шли в бой подгоняемые бичами (Герод., VII, 223). Поэтому такое большое значение стали играть греки-наемники и эллинские стратеги, волею судеб заброшенные в поисках наживы на Восток. Ясно, что полуподневольное и частично наемное войско Персии было уже не в состоянии исполнять свою основную функцию - держать в повиновении покоренные народы и поставлять рабов.
Центральная власть не способствовала хозяйственному прогрессу отдельных областей, а лишь выкачивала оттуда богатства, т.е. Персия жила за счет покоренных народов.
Военно-деспотическая держава Ахеменидов в экономическом отношении как бы распадалась на отдельные замкнутые районы, очень слабо между собой связанные. Товарно-денежные отношения, в том виде, как они существовали, не способствовали установлению хозяйственного единства, ибо производство в основном оставалось натуральным, а торговали преимущественно предметами роскоши, что вело к накоплению богатств в руках самых обеспеченных слоев населения. О сказочной роскоши персидских царей в греческом мире слагались легенды, а социальная мысль эллинского города-государства указывала на недопустимость того, что азиатские "варвары" богаче греков (Исократ, Филипп, 132). Несметные сокровища персидских царей, собранные в казнохранилищах Суз, Экбатан, Пасаргад, лежали мертвым капиталом, не находя практического применения[6].
Степень экономического развития отдельных областей персидской державы была крайне неоднородна. Наиболее отсталыми в экономическом отношении были иранские, среднеазиатские и окраинные Восточные сатрапии со слаборазвитым рабовладением, с преобладающим господством натурального хозяйства и пережитками родоплеменных отношений. К сожалению, об этих областях нам почти ничего не известно, кроме того, что Бактрия в свидетельствах греческих историков считалась наиболее развитой. Иную картину представляли Малая Азия, Сирия, Финикия, Палестина, Месопотамия, Египет с их развитым рабовладельческим хозяйством и широкими торгово-обменными связями, дававшие персидским царям основную сумму поступлений в казну (Герод., III, 89-97).
Египет - самая западная сатрапия персидской державы - в экономическом отношении больше тяготел к Греции и островам Эгейского моря, чем к Персии. Поэтому там на протяжении VI-IV ее. до н.э. много раз поднимались восстания против персидского владычества.
То же самое относилось к западной части Малой Азии, которая экономически теснее была связана с Грецией, а не с Вавилонией и Ираном. Другое дело - города финикийского побережья (Тир, Сидон), через которые проходила транзитная торговля средиземноморских стран с Передней Азией. Их преимущественное положение на море опиралось на покровительство персов. Союз Финикии с Персией диктовался обоюдными интересами: персы пользовались флотом союзников, а финикийцы под их защитой богатели от торговых сделок. Кроме того, финикийские города обладали некоторой автономией: они управлялись собственными династиями и чеканили свою монету.
Вавилон при Ахеменидах не утратил своего значения центра торговли и ремесла. Однако ему, как и всем прочим городам Востока, захваченным персами, пришлось платить им значительную дань: тысячу талантов серебра. Это не устраивало местных богатеев, которые стали тяготиться своей зависимостью. А если к этому добавить практиковавшуюся персами откупную систему взимания налогов с населения, то станет понятным, почему в Вавилоне Александра Македонского встретили как освободителя и почему он приказал немедленно восстановить разрушенные Ксерксом храмы местных богов[7].
Из всего вышесказанного можно сделать вывод, что целый ряд наиболее развитых областей персидской державы не был заинтересован в сохранении прежних порядков. В частности, Вавилония очень нуждалась в присоединении окраинных областей ахеменидской державы для дальнейшего экстенсивного развития своей рабовладельческой экономики.
Понятно, что причины экономического порядка вызвали поход греков и македонян на Восток и те же причины обусловили заинтересованность местной азиатской знати в македонском завоевании, принесшем туда новые формы государственного устройства (полисная организация) при сохранении верховной царской власти - именно то, что отвечало уровню развития производительных сил наиболее передовых областей Азии.
Как бы то ни было, персидская держава не была готова к оказанию организованного отпора греко-македонским завоевателям: флот подошел к Геллеспонту лишь спустя несколько месяцев, да и на малоазийском берегу армия Александра не встретила противника. Полководцы Дария занимались еще только разработкой оперативных планов.
На совете военачальников в Зелее родосец Мемнон предложил персам план отхода войск в глубь Малой Азии, подальше от побережья, чтобы, используя тактику выжженной земли, ничего не оставлять противнику и, измотав его, отрезать путь к отступлению и уничтожить по частям (Арр., I, 12, 9). В несколько иной интерпретации Диодора, Мемнон вообще предложил "переправить морские и пешие силы и перенести военные действия в Европу" (XVII, 18, 2). Но убедительные доводы Мемнона были встречены в штыки персами, особенно Спифридатом, правителем Ионии и Лидии, и Арситом, сатрапом Фригии Геллеспонтской, не хотевшими разорения подчиненных им областей. Так уже первое совещание персидских командиров выявило острые разногласия между Мемноном и остальными сатрапами, действовавшими в угоду местническим настроениям и настаивавшими на незамедлительном сражении с противником на пороге Малой Азии (Арр., 1,12,10; Диод., XVII. 18.3).
Пожалуй, лишь Мемнон реально оценивал ударную мощь македонской фаланги, по сравнению с которой отряды греческих наемников чувствовали себя неуверенно. Но персидское командование не разделяло опасений Мемнона, так как было уверено в победе, уповая на численное превосходство своих войск[8].
Персидские сатрапы на военном совете в Зелее решили дать бой противнику в нижнем течении реки Граник, впадающей в Пропонтиду (Мраморное море); крутые, обрывистые берега реки и хорошие естественные укрытия давали преимущество войску Дария.
Количество персидских войск в битве при Гранике (334 г. до н.э.) источники определяют по-разному. Арриан пишет о 20 тыс. конницы и 20 тыс. эллинских наемников (I, 14, 4), Диодор сообщает о 10 тыс. всадников и 100 тыс. пеших (XVII, 19, 5), а Юстин называет общую цифру в 600 тыс. человек (XI, 6, 11). Бесспорно, что персидская армия во много раз превосходила по численности греко-македонскую, но все же она была не столь велика, как об этом пишут авторы критического направления. В современной исторической литературе наиболее достоверными считаются сведения Арриана, почерпнутые из надежных источников, хронологически относящихся ко времени Александра, а не свидетельства иных греко-римских авторов, основанные на более поздних данных эллинистических писателей.
В то время как персы заняли рубежи за Граником и приготовились к бою, Александр во главе своей армии только подходил к реке. Греко-македонское войско двигалось походной колонной. Впереди шли легковооруженные разведчики Гегелоха, за ними - двойная фаланга гоплитов, прикрытая с флангов конницей, и многочисленные обозы (Арр., I, 13, 1). Когда разведчики сообщили о появлении персов за Граником, армия быстро построилась в боевые колонны, на ходу приготовившись к атаке.
Осмотрительный и опытный Парменион советовал царю подождать с форсированием реки, учитывая невыгодность рельефа, и стать лагерем на этом берегу, а переправу осуществить на рассвете следующего дня, пока вражеское войско еще не успеет построиться. Но Александр отверг это предложение и решил немедленно начать бой, заявив, что слава македонян и его пренебрежение к опасности требуют этого (Арр., I, 13,7).
В битве при Гранике впервые проявились наиболее сильные стороны Александра-полководца: быстрота решений, упорство, натиск и личная отвага.
Левое крыло македонского войска возглавил Парменион, правое - Александр. На правом фланге впереди находилась македонская конница под командованием Филоты, за ней - лучники и агриане-дротикометатели. За ними - всадники-сариссафоры во главе с Аминтой (сыном Аррабея), пеоны, щитоносцы и только потом - таксисы фаланги Пердикки, Кена, Аминты (сына Андромена) и Филиппа (сына Аминты).
На левом крыле крайнюю позицию занимали фессалийские конники под командованием Калата (сына Гарпала), за ними - конница союзников во главе с Филиппом (сыном Менелая), всадники-фракийцы и только после них - пешие таксисы Кратера, Мелеагра и Филиппа, занимавшие все пространство до середины строя (Арр., I, 14, 2-3).
Александр тщательно продумал тактическое построение войска, расположив к центру фалангу, а по краям - конницу для защиты флангов. Персы же построили свою армию в две линии: впереди - конница, сзади - пехота (греческие наемники), ибо полагали, что пересеченный рельеф местности уже обеспечил им преимущество. Подобное построение войска нельзя признать удачным, так как пехота, вплотную придвинутая к коннице, была для нее помехой и не давала возможности маневрировать.
Некоторое время обе армии стояли друг против друга, видимо оценивая силы противника. Первыми атаку начали македонские всадники правого крыла. На их головы с высокого берега Граника обрушились персидские копья и дротики. Македонским кавалеристам пришлось туго, и большинство их погибло. Но тут подоспели свежие силы, ведомые Александром. Царь устремился в самую гущу персидской конницы, где завязалась жестокая схватка. Как пишет Арриан, сражение было конное, но больше походило на бой пехоты, так как происходило на узком пространстве береговой полосы.
В рукопашной схватке тяжелые македонские копья оказались эффективнее, чем персидские легкие дротики. Сам Александр в пылу сражения сломал копье, а получив новое, бросился на Мифридата, зятя Дария, и поверг его на землю. В это время на македонского царя сзади наскочил с кинжалом Спифридат, но подоспевший Клит отрубил персу правую руку. Благодаря смелой атаке македонской конницы фронт персидского войска был прорван, и остальная часть армии Александра перешла на вражеский берег (Арр., I, 15, 6-8; Плут., Алекс, 16; Диод., XVII, 20, 7).
В битве при Гранике Александр применил охват противника с флангов (Пол., IV, 3, 6) - прием, которым не раз пользовался еще Филипп. Очевидно, не ожидая столь дерзкой атаки, персидское командование растерялось и не отдало приказа грекам-наемникам к выступлению.
После того как персидская конница была обращена в бегство, фаланги-ты двинулись против эллинских наемников, оказавшихся в роли зрителей только что разыгравшегося сражения. Одновременно на них со всех сторон бросилась македонская конница. Схватка была короткой и жестокой: из 20 тыс. наемников спаслись немногие, около 2 тыс. были взяты в плен (Арр., I, 16, 2). Пленных заковали в кандалы и отправили в Македонию на работы, ибо "они, эллины, пошли наперекор общему решению греков и сражались за варваров, против Эллады" (Арр., I, 16, 6). Это свидетельство Арриана говорит о том, что Александр на первых порах старался подчеркнуть общеэллинский характер похода, который был предпринят по решению Коринфского союза, вручившего ему управление войском. В этом плане следует рассматривать и отправку победного трофея - 300 персидских щитов - в дар богине Афине (Арр., I, 16,7).
Потери персов при Гранике Арриан определяет в 1 тыс. всадников (1, 16, 2), а Плутарх - в 2,5 тыс. всадников и 20 тыс. пехотинцев (Алекс, 16). Диодор приводит иные данные: всадников погибло не меньше 2 тыс., пехотинцев - более 10 тыс. (XVII, 21,6). Урон, причиненный грекам и македонянам, исчислялся древними авторами в 100 солдат (Арр., I, 16, 4), а то и меньше - в 34 человека (Плут., Алекс, 16 - со ссылкой на Аристобула). Павших в сражении Александр похоронил с почестями, а их родители и дети получили освобождение от уплаты налогов (Арр., I, 16, 5; Юстин, XI, 6, 13).
Победа в битве при Гранике, доставшаяся Александру сравнительно легкой ценой, показала решающую роль фаланги, а также несомненное преимущество греко-македонской тактики. В сражении конные и пешие части действовали в тесном взаимодействии, что и обеспечило победу над превосходящими силами противника, не сумевшего воспользоваться своим численным преимуществом. Ведь эллинские наемные силы так и не были введены вдело, а после прорыва вражеской обороны против них была брошена вся греко-македонская армия.
Персидскому войску был нанесен сокрушительный удар. Отныне основная задача Александра состояла в скорейшем овладении Малой Азией, пока Дарий не оправился от поражения и не набрал новое войско. Для этого прежде всего нужно было захватить Милет, базу персидского флота, и Галикарнас в западной части полуострова.
От Граника греко-македонское войско направилось к Сардам, стоянке персидского флота (Плут., Алекс, 17). Еще на подступах к Сардам Александра встретили Мифрен, фрурарх крепости, и знатные горожане, вручившие царю ключ от города. Александр разрешил "жителям Сард и прочим лидийцам жить по старинным лидийским законам" и даровал им свободу (Арр., 1Д7, 3-4).
Источники единодушны во мнении, что Александр, освобождая эллинские города Малой Азии, давал им свободу и повсеместно низвергал олигархию в противоположность своей политике в Элладе, где македоняне преследовали демократов и опирались на олигархов. Возникает мысль о какой-то непоследовательности в поступках царя, что и отразилось в свидетельствах античной историографии. Однако здесь, видимо, имел место совершенно преднамеренный расчет, так как обстановка подсказывала Александру необходимость союза с демократическими группировками малоазийских эллинских городов, боровшихся против персидского засилья. Наоборот, олигархи поддерживали персов и были проводниками их власти на местах. Очевидно, такая своеобразная линия поведения, исходящая из условий места и времени, была оценена уже древними, причислявшими Александра за его умелую политику к философам (Плут., О счастье или о доблести..., 432 F).
Выступая под лозунгом панэллинского единства, Александр в Малой Азии пропагандировал идею освобождения греков. Он использовал лозунг "свободы и автономии" в надежде на широкую популярность его в демократических кругах греческого населения[9]. Диодор прямо указывает, что македонский царь начал войну с Персией "ради освобождения эллинов" (XVII, 24, 1). Провозглашение "свободы" сделало войну популярной среди малоазийских греков.
Широкий отклик лозунг освобождения встретил в ионийских городах с преимущественно греческим населением. Неслучайно после Сард Александр направился в Эфес, где укрылся Мемнон, бежавший туда с уцелевшими наемниками после сражения при Гранике.
Предоставив убежище Мемнону, эфесские олигархи, почувствовавшие за собой силу, стали убивать демократов, сторонников Македонии, установивших дружественные связи еще с Филиппом, и творить произвол. Главарь олигархов Сирфак приказал сбросить на землю статую Филиппа и разграбить сокровища храма Артемиды (Арр., I, 17, 11). Сторонники Македонии стали ждать подходящего момента для выступления против Сирфака и его приспешников. В условиях крайне обостренной политической борьбы демократических и олигархических группировок Александр приблизился к Эфесу, из которого Мемнон предусмотрительно бежал в Галикарнас (Арр., I, 17, 10-11).
Арриан ничего не сообщает о трудностях овладения Эфесом, а другие источники и вовсе опускают этот эпизод. Вполне возможно, что при приближении Александра с войском демократические группировки одержали верх и сдали город грекам и македонянам без боя. Следуя своей "освободительной" миссии, Александр "вернул изгнанников, которых ранее удалили из города за расположение к нему, уничтожил олигархию и восстановил демократию"
(Арр., I, 17, 10). Далее, по Арриану, народ, освободившийся от страха перед олигархами, стал убивать тех, кто открыл городские ворота Мемнону. Сирфака и всех его родственников, укрывшихся в храме, "вытащили из святилища и побили камнями" (I, 17, 11-12).
Карийские города охотно стали переходить на сторону Александра. Посольства от Тралл и Магнесии-на-Меандре просили царя прислать к ним войско для восстановления демократии.
Видя свою основную задачу в овладении персидскими морскими базами на малоазийском побережье, Александр из Эфеса направился к Милету (Арр., 1,18,3). Что касается мелких ионийских городов, то их "освобождение" осуществляли соратники македонского царя с небольшими отрядами, в то время как сам Александр готовился к штурму главной базы персидского флота.
Для овладения Магнесией и Траллами был послан отряд Пармениона с 200 всадниками и 5 тыс. пехоты, а Алкимах, сын Агафокла, примерно с такими же силами отправился на север "освобождать" эолийские и ионийские города (Арр., I, 18, 1-2). Арриан неоднократно подчеркивал, что Александр в Малой Азии повсеместно уничтожал олигархию, восстанавливал демократию, разрешал жить по старым законам и упразднял подати, уплачиваемые персам. Так было уничтожено олигархическое правление на Хиосе- (во главе с Аполлодором), в Эресе и на Митилене.
В этой связи очень интересны эпиграфические памятники того времени, отражающие суть восточной политики царя и ее отличие от порядков, установленных в Элладе.
Показательно, что даже в самом начале восточной кампании, официально провозглашая демократию, Александр не выступал как непримиримый враг олигархов, что подтверждается надписью из Эреса 333 г. до н.э. о суде над тиранами Агониппом и Эврисилаем (Ditt., Syll2, 526).
В середине IV в. до н.э. в Эресе правили три брата-тирана - Эрм, Ирей и Аполлодор. Их власть была свергнута Филиппом, вернувшим полису демократические порядки. Но со смертью македонского царя к власти в Эресе опять пришли тираны - Агонипп и Эврисилай. После битвы при Гранике они были отстранены от правления.
Позднее бывшие правители Эреса сражались на стороне Мемнона и приняли участие в операциях персов против острова Лесбос. Мемнон добился в Эресе возврата к олигархическим порядкам и восстановил власть тиранов. Активные действия наварха Гегелоха в Эгейском море, очевидно, способствовали возрождению в Эресе демократии. Агонипп и Эврисилай по указу Александра предстали перед судом сограждан, которые вынесли им смертный приговор с конфискацией имущества и навечно изгнали их детей и потомков. Но несколько позже, когда Александр издал указ о политических изгнанниках, потомки тиранов Эреса просили царя о содействии в возвращении на родину, и он пошел им навстречу, предписав эресцам согласиться с их просьбой.
Еще более отчетливо суть "свободы и автономии" видна в указе о хиосских изгнанниках: "... пусть все изгнанники из Хиоса возвратятся, а государственный строй в Хиосе да будет демократическим. Пусть будут избраны номографы, чтобы они записали или исправили законы, дабы не было ничего противоречащего демократии или возвращению изгнанников; написанные или исправленные (законы) представить Александру. Пусть хиосцы представят 20 триер, снаряженных на их средства, и пусть они плавают до тех пор, пока остальной эллинский флот будет плавать с нами.
Из лиц, предавших город варварам, кто успеет бежать, пусть будут изгнанниками из всех городов, участвующих в мире, и пусть они подлежат выдаче согласно решению эллинов. А кто из них останется, тех представить на суд синедриона эллинов.
Если возникнут какие-то споры между вернувшимися и оставшимися в городе, они должны разрешаться у нас. Пока хиосцы не поладят, пусть будет у них гарнизон от царя Александра, какой окажется достаточным; хиосцы должны его содержать" (Ditt., Syll3, 283).
Так в свете подлинных документов эпохи отчетливо видна политика Александра по отношению к городам Малой Азии и островам, в которой тон задавал сам царь, ставивший по своему разумению гарнизоны, возвращавший изгнанников или исправлявший демократические законы. Видимо, по этой причине, невзирая на популярность освободительной миссии македонского царя на Востоке, не все города Малой Азии добровольно приняли сторону Александра. Известно, что Милет и Галикарнас (в Малой Азии), как и Тир (в Финикии) и Газа, долго и упорно сопротивлялись[10].
Уже И. Дройзен высказывал мнение, будто города Малой Азии получили из рук Александра подлинную свободу и автономию[11]. Но эпиграфические памятники того времени показывают, что свидетельства античных авторов не всегда соответствовали действительному положению дел: свобода городов Малой Азии была еще более условной, чем греческих полисов, "свобода" Греции означала олигархическое правление, наличие македонских гарнизонов, отсутствие независимой внешней политики и формальное вхождение в Коринфский союз, интересы которого не соблюдал Филипп, а Александр вообще превратил в фикцию: хиосских правителей царь вопреки союзному соглашению не направил на суд синедриона эллинов, а выслал в египетский город Элефантину (Арр., III, 2,7). На Востоке же свобода стала совсем призрачной. Эллинские полисы Малой Азии освобождались от персидской зависимости, но получали македонское господство; персидские гарнизоны заменялись греко-македонскими; вместо персидских налогов вводились подати, уплачиваемые македонянам, - по сути дела, ничего не изменилось в зависимом положении эллинских восточных полисов.
До поры до времени города Эллады формально составляли как бы ассоциацию равноправных членов - Коринфский союз, где еще (пока царь нуждался в панэллинской идее) соблюдались пункты добровольной симмахии эллинских полисов и македонской монархии[12]. На Востоке положение было иным. Там персидская зависимость сменилась лишь македонским господством, вследствие чего эллинские города потеряли право автономии, чеканки монеты и проведения независимой внешней политики.
Даже покровительство Александра малоазийским демократам была недолговечным. Уже Хиосу, члену Коринфского союза, и Приене навязываются македонские порядки, требующие исправления прежних законов и обязательного возвращения изгнанных олигархов. Возникшие при этом споры будет разрешать не Союзный совет, а македонский царь.
Конечно, молодое, растущее македонское царство нуждалось в иных формах государственного устройства, чем полис или восточная деспотия. Однако, не располагая ничем другим, оно использовало все ту же полисную систему[13], несколько видоизмененную в условиях эллинистической монархии, объективно способствовавшей расширению торговли, обмена и вовлечению окраинных регионов в развитую систему рабовладельческого хозяйства. Только в свете насущных задач македонской политики следует рассматривать усилия Александра, направленные на вхождение греческих городов Малой Азии в русло его великодержавных интересов.
Вернемся к Милету. Лозунг "освобождения" был встречен там без особого энтузиазма. Гегесистрат, персидский комендант города, ранее писавший Александру о добровольной сдаче, при подходе греков и македонян переменил свое намерение и был готов встать на защиту города (Арр., I, 18,4).
От овладения Милетом зависело многое - и решение давнишнего спора о господстве на море, и успешное продвижение в глубь Малой Азии. Александр не мог рассчитывать на легкую победу: Милет имел двойные крепостные стены, внутреннюю гавань для стоянки флота, достаточно вооружения (Диод., XVII, 22, 2). К тому же там нашли убежище Мемнон и уцелевшие в битве при Гранике персы.
Македонский царь приказал Никанору, командующему эллинским флотом в 160 кораблей, закрыть подходы к городу и блокировать Милет. Действуя без промедления, Александр достиг важного преимущества: эллинские корабли стали на якорь у острова Лада, а подошедший туда через трое суток персидский флот (300 кораблей) был вынужден остаться на внешнем рейде у мыса Микале, будучи не в состоянии проникнуть во внутреннюю гавань, занятую эллинскими триерами.
Второй раз мнения Александра и Пармениона в отношении дальнейших действий разошлись[14]. Несмотря на то что у персов было 300 кораблей, а у македонян 160, Парменион настаивал на морском сражении, которое, по его мнению, принесло бы великую пользу для всего дела, а поражение не было бы столь пагубным, так как персы все равно господствовали на море (Арр., I, 18, 6). Но Александр, лучше оценив ситуацию, счел, что мнение Пармениона ошибочно, ибо бессмысленно маленькому флоту вступать в сражение с большим и более опытным в морском деле. Кроме того, что еще более важно, поражение в морском сражении умалит славу македонян на суше и, возможно, будет иметь прямые последствия в Греции, где "эллины заволнуются и поднимутся при известии об этой неудаче на море" (Арр., I, 18, 8).
Взяв Милет в кольцо блокады, Александр начал штурм: он поставил тараны у стен, пробил их и в образовавшиеся проломы направил солдат. Греко-македонское войско ворвалось в город. Персы со своих кораблей, стоявших у мыса Микале, видели, как наемники и милетяне, теснимые македонянами, на перевернутых щитах устремились к безымянному островку в поисках спасения. Взяв Милет, Александр послал к острову триеры с штурмовыми лестницами. Арриан пишет, что царь пожалел смельчаков, готовых стоять насмерть, и предложил им пощаду, если они согласятся служить в его войске. 300 эллинских наемников сдались на милость победителя, а мятежных милетян, уцелевших при взятии города, царь простил и даровал им свободу (I, 19, 6). Диодор несколько иначе рассказывает о результатах взятия Милета: "Александр с милетянами обошелся человеколюбиво, а всех остальных обратил в рабство"(XVII, 22, 5). Этими остальными были персы и иноземцы, принявшие участие в защите города, а человеколюбие царя объяснялось тем, что, пока тон походу задавала панэллинская политика свободы и единения греков, не следовало, выступая в роли "спасителя", жестоко расправляться с теми, кого освобождали от персидского гнета.
После падения Милета Александр формально распустил флот[15], который он использовал только один раз, да и то во вспомогательных целях, несмотря на усилия персов навязать македонянам морское сражение.
Древние авторы это важное мероприятие Александра объясняют бесполезностью флота и невозможностью соперничества с опытными финикийцами и киприотами, служившими на персидских кораблях. Кроме того, античные источники говорят о желании царя ковать победу на суше, о поднятии воинского мастерства при отсутствии флота из-за невозможности к отступлению, о нехватке денежных средств на содержание корабельных команд (Арр., I, 20, 1; Диод., XVII, 23, 1). Даже указание Диодора о "хитром расчете" царя при роспуске флота также имело в виду только поднятие боевого духа войска, а не что-либо другое. По мнению сицилийского автора, Александр одержал победу при Гранике потому, что за его спиной был сложный для преодоления водный рубеж, а это увеличивало боеспособность солдат, не помышлявших о бегстве (Диод., XVII, 23, 2).
Никто из античных авторов не связывает роспуск флота с планами родосца Мемнона, стремившегося перенести войну к берегам Македонии и Греции, т.е. в тыл Александру, с одновременным захватом островов Эгейского моря. Эмиссары персов стали подбивать греков на восстание (Диод., XVII, 29, 4). Опасность греческого восстания становилась реальностью, а успехи персидской политики на островах явились подтверждением правильности намерений Мемнона нанести решающий удар Македонии со стороны Греции и островов, что повлекло бы за собой неизбежное поражение Александра, отрезанного от баз снабжения.
Последним оплотом персов на карийском побережье был Галикарнас, где собрались все войска, остававшиеся еще в Малой Азии. Руководство обороной города взял на себя Мемнон.
Не особенно надеясь на опытность персидских сатрапов, Дарий сделал Мемнона главнокомандующим и послал ему много денег (Диод., XVII, 29, 1). Арриан к этому добавляет, что Мемнон встал во главе всех морских и сухопутных сил (II, 1,1). Мемнон основную ставку сделал на флот и остатки наемников, выбитых македонянами из приморских городов (Эфеса, Галикарнаса и пр.).
Вообще античная традиция считала Мемнона лучшим полководцем Дария, известным своей воинской мудростью (Диод., XVII, 18, 2); он мог доставить Александру много хлопот, неприятностей и беспокойства (Плут., Алекс, 18).
Не допуская промедления, Мемнон собрал много наемников, посадил их на 30 кораблей и стал энергично вести войну: захватил остров Хиос, овладел городами Антиссой, Мефимной, Эресом и осадил Митилену на острове Лесбос. Молва о его успехах быстро разнеслась по Кикладским островам, и большинство их отправило к Мемнону свои посольства (Диод., XVII, 29, 3).
Слухи об успешных операциях персидского флота на островах проникли и в Элладу; передавалось известие, что Мемнон думает с войсками направиться к острову Эвбея, где города с демократическим правлением охватил страх. У греков, сотрудничавших с персами, в том числе и спартанцев, затеплилась надежда на скорый переворот (Диод., XVII, 29, 3).
Понимая, что захват Милета уже причинил Дарию множество неудобств, так как лишил флот удобной стоянки, Александр сразу же решил поразить карийскую твердыню - Галикарнас, где собралась "немалая сила варваров и чужеземцев" (Арр., I, 20, 2).
Захватив с ходу города, лежавшие между Милетом и Галикарнасом, македонский царь стал лагерем в виду крепости. Мемнон не терял времени зря и постарался так укрепить город, чтобы его нельзя было взять ни с суши, ни с моря. В Галикарнасе сосредоточились значительные силы, в том числе морские.
Зная о природной неприступности города и о приготовлениях Мемнона, Александр вначале произвел рекогносцировку местности для выяснения наиболее уязвимых мест вражеской обороны. Во время такой разведывательной вылазки в сторону Минда, взятие которого облегчило бы захват Галикарнаса, миндосцы, несмотря на ранее достигнутую договоренность о сдаче, обманули Александра, рассчитывавшего на капитуляцию, а поэтому не отдавшего распоряжения о взятии с собой осадных машин и штурмовых лестниц. Подкоп под стены Минда ничего не дал: на помощь миндосцам морем уже спешили галикарнасцы. Осаду Минда Александру пришлось снять и возвратиться к Галикарнасу (Арр., I, 20, 5-7).
Один штурм Галикарнаса следовал за другим, но все безрезультатно. После неудачных попыток взять город македоняне засыпали землей защитный ров и подкатили к стенам осадные машины, начавшие крушить городские стены. Но в ночной вылазке защитники Галикарнаса подожгли македонскую "технику". Македоняне вступили в бой со смельчаками и уничтожили 170 вражеских солдат; у Александра погибло только 16 человек, 300 было ранено (Арр., I, 20, 10).
Стенобитные машины обрушили две башни и часть стены между ними. Казалось, что македонянам не стоит большого труда проникнуть через пролом в город, но осажденные быстро возвели еще одну кирпичную стену в форме полумесяца, преградившую доступ противнику в Галикарнас.
На следующий день Александр вторично подвел тараны к городской стене, и опять смельчаки предприняли вылазку, чтобы поджечь их.
Третий приступ был решающим. Александр вновь использовал осадные машины, а защитники города неожиданно предприняли всеобщую вылазку. Их вел в бой афинянин Эфиальт, служивший наемником у персов. Свой двухтысячный отряд он разделил пополам; часть воинов получила зажженные факелы, а другая построилась в боевые порядки. Открыв городские ворота, наемники с факелами в руках бросились к осадным машинам и зажгли их. На не ожидавших вылазки македонян посыпался град стрел; завязалась жестокая битва. Эфиальт умело руководил сражением. Вскоре Мемнон прислал из города подкрепление. Македонян погибло много, остальные стали отступать (Диод., XVII, 26, 5-7). В этот решающий для Александра момент в бой вступили солдаты-ветераны, вставшие щит к щиту и остановившие неприятеля. Эфиальт погиб, а его отряд бежал в город (Диод., XVII, 27, З)[16].
Македоняне преследовали противника и уже почти ворвались в Галикарнас, но Александр приказал отойти, ибо все еще надеялся на добровольную сдачу (Арр., I, 22, 7). Галикарнасцы потеряли убитыми до тысячи человек, а македоняне - около сорока.
Измученные продолжительной осадой, персидские военачальники Оронтобат и Мемнон пришли к мнению, что дальнейшее сопротивление бесполезно: часть городской стены разрушена, да и ряды защитников значительно поредели. Они решили поджечь город и бежать на кораблях на остров Кос, оставив в акрополе один отряд (Диод., XVII, 27, 5). Александру об этом доложили на рассвете. Он тотчас приказал тушить пожар и брать Галикарнас. Подробности взятия карийской твердыни неизвестны, так же как и судьба наемного отряда, укрывшегося в цитадели. Арриан и Диодор пишут, что македоняне сровняли город с землей (Арр., I, 23, 6; Диод., XVII, 27, 6). Александр оставил в Карий гарнизон из 200 всадников и 3 тыс. пехотинцев-наемников для завершения захвата мелких городов, а сам с основными силами направился в Ликию и Памфлию для овладения побережьем, где находились стоянки персидского флота (Арр., I, 24, 3).
Правительницей Карий Александр сделал царицу Аду, добровольно сдавшую ему Алинды и проявившую расположение к македонянам. Однако реальная власть находилась в руках назначенного им сатрапа, располагавшего гарнизоном из 3 тыс. пехотинцев и 200 всадников (Арр., I, 23. 6). Так что сохранение за Адой царского титула носило скорее символический характер и означало поощрение Александром промакедонских настроений у азиатских царьков и наместников.
В Ликии македоняне легко взяли Гипарны, причем защищавшие город наемники перешли на сторону Александра. Так же быстро были захвачены еще около 30 небольших городов, в том числе Пинары, Ксанф, Патары (Арр., I, 24, 4). Плутарх и Диодор не уточняют количество взятых в Ликии городов, сообщая, что царь, энергично воюя, покорил все окрест, вплоть до Фригии (Плут., Алекс, 17; Диод., XVII, 27, 6).
После взятия Галикарнаса Александр отпустил на родину часть македонских солдат во главе с Птолемеем, сыном Селевка, ушли домой также Кен и Мелеагр - все они были молодоженами (Арр., I, 24, 1). Это свидетельство Арриана может показаться странным: Малая Азия еще не была завоевана, а царь отослал домой самых молодых, энергичных солдат, мотивируя этот шаг соображениями личного плана - желанием воинов провести зиму в кругу семьи[17].
Непохоже, чтобы Александр руководствовался только личными мотивами. Больше оснований предполагать, что он просто хотел получить из Греции и Македонии новых рекрутов и наемников, так как и без того небольшие силы македонян на Востоке рассеялись по многочисленным гарнизонам.
После взятия Галикарнаса и отпуска на родину молодых воинов Александр поделил армию на две походные колонны. Одна из них, под началом Пармениона, состоявшая из македонской и фессалийской конницы, войск союзников, обоза и осадных машин, направилась не спеша через Траллы в Сарды для зимовки и дальнейшего продвижения в Гордий Фригии (Арр., I, 24, 3). Другая, большая, во главе с самим Александром, включавшая гипаспистов, фаланги, агриан, стрелков и фракийцев, совершая быстрые переходы, овладела морским побережьем Ликии и внутренними районами Малой Азии - Писидией и Киликией (Арр., I, 28, 8).
При завоевании внутренних гористых областей Малой Азии Александр столкнулся с сопротивлением племен мармаров и писидов, упорно отстаивавших свою свободу[18].
Мармары жили на границе Ликии и, когда македонское войско проходило через их земли, напали на его арьергард, многих убили, захватили часть рабов и вьючных животных, а сами укрылись в неприступной крепости. Александр, разозленный нападением мармаров, осадил крепость и в течение двух дней безуспешно старался овладеть ею (Диод., XVII, 28, 1-5).
Столь же упорным было сопротивление писидов, обитавших на границе Фригии.
Расположенный на высоком скалистом месте писидийский город Телмесс практически был неприступен. При подходе к городу македонское войско было встречено воинственными "варварами", занявшими окрестные возвышенности. Видя решимость телмессцев отстоять свой городи понимая преимущество их позиций на склонах гор, македонский царь отдал приказ разбить лагерь. Он точно рассчитал, что писиды не останутся ночевать под открытым небом, а, выставив сторожевое охранение, вернутся в город. И вот, дождавшись темноты, отряды легковооруженных лучников, агриан, гоплитов атаковали вражеские посты и пробились через теснину к городу (Арр., I, 27, 5-8).
Сюда, к Телмессу, прибыли в лагерь Александра послы от другого писидийского племени, селгов, с предложением мира и дружбы. Царь охотно заключил с ними союз.
Верный своей тактике неизменного продвижения вперед, Александр не стал задерживаться у Телмесса, а, оставив его в тылу, стал осаждать другой писидский город - Сагалас.
Писиды расположились на склонах гор, македоняне - внизу, но, несмотря на невыгодность позиций, Александр предпринял штурм. Правое крыло возглавил он сам, а левое - Аминта. Перед пехотинцами царь поставил лучников, агриан и фракийцев.
Начавшие восхождение лучники были отброшены писидами, но агриане не дрогнули, а подошедший с пехотой Александр в рукопашной схватке обратил врагов в бегство: у них не было панцирей и многие получили раны. Около 500 писидов погибло, остальные бежали, и македоняне взяли Сагалас. В войске Александра погиб Клеандр, стратег лучников, и еще 20 человек. Прочих писидов, как пишет Арриан, царь покорил силой, некоторые сдались ему добровольно (I, 28, 1-8).
Судя по источникам, Александр, стремившийся поскорее завоевать всю Малую Азию, поручил назначенным им сатрапам захват оставшихся в тылу неприступных укреплений. Очевидно, овладение Силлием, Телмессом и другими горными крепостями завершили сатрапы силами местных гарнизонов (Арр., 1,27, 4; III, 6, 6).
Покорение Малой Азии подходило к концу. Битва при Гранине продемонстрировала мощь македонского оружия и подняла авторитет Александра как полководца. Но даже на первом этапе похода, отмеченном неизменными удачами, Александру приходилось постоянно иметь в поле зрения настроения греческой оппозиции, сдерживаемой, видимо, страхом перед македонскими гарнизонами. Опасения царя не были напрасными: Персия делала все возможное, чтобы помешать продвижению Александра в Малой Азии. Для этого она использовала недовольство демократических сил Греции, олигархических элементов на островах Эгейского моря и даже скрываемую до поры до времени ненависть Александра Линкестийца, брата убийц Филиппа, казненных по приказу царя[19].
Не исключено, что, потерпев поражение при Гранине, персы сделали ставку на потомка линкестийских правителей.
В апологетической версии нити заговора шли от Линкестийца к Дарию через Аминту, сына Антиоха, ненавидевшего царя и бежавшего из Македонии на Восток. Он был среди тех, кто спасся на судах из осажденного Эфеса (Арр.,1, 17,9).
В интерпретации Арриана, Александр Линкестиец обратился к Дарию с предложением услуг и тот пообещал ему за убийство царя тысячу золотых талантов и македонский трон. Персидский лазутчик, попавший в руки Пармениона, выдал замыслы Дария. Узнав обо всем, македонский царь без лишнего шума приказал взять под стражу Линкестийца, к тому времени командира фессалийских всадников (Арр., I, 25, 3-10).
Согласно антиалександровской традиции, этот эпизод выглядел иначе: о злых намерениях Линкестийца известила Александра Олимпиада, писавшая, чтобы сын остерегался начальника фессалийской конницы. Как далее сообщает Диодор, "обвинение это подтвердилось множеством других основательных улик" (XVII, 32), суть которых автор не раскрывает.
Следовательно, и апологетическая и антиалександровская традиции связывают заговор Линкестийца с враждебными царю силами внутри Македонии, опиравшимися на поддержку Персии. Очевидно, растущая опасность взрыва изнутри заставила Александра не предавать огласке это дело (Арр., I, 25, 5).
Пройдя с боями гористые области мармаров и писидов, македонский царь вышел к границам Фригии - сатрапии очень важной в стратегическом отношении, ибо она примыкала к Геллеспонту.
На пятый день перехода от Сагаласа (в Писидии) Александр достиг Келен, города с крепостью на отвесной скале, где фригийский сатрап оставил гарнизон из 1 тыс. карийцев и 100 эллинских наемников. Последние предложили царю подождать со штурмом, так как, если в назначенное время к ним не подойдет помощь, они сдадут Келены македонянам. Александр предпочел ждать, чем начинать осаду неприступной цитадели.
Греко-македонский отряд в 1,5 тыс. человек остался у Келен, а Александр на десятый день ожидания ушел в Гордий.
Еще не взяв первый город Фригии Геллеспонтской - Келены, Александр назначил его сатрапом Антигона, сына Филиппа и командира союзников, а на его место поставил стратега Балакра, сына Аминты. Как явствует из сообщений античных авторов, македонский царь сразу приступил к налаживанию административного устройства в сатрапиях, провозглашая формальную автономию эллинских полисов и вполне реальную власть полномочного стратега, главы подчиненного ему гарнизона, а также сатрапа и сборщика налогов.
Расчлененность военных и административно-хозяйственных функций, вводимая Александром в Малой Азии, была явлением новым по сравнению с традиционным управлением ахеменидской державы, где всю полноту власти осуществлял сатрап, вплоть до воинского набора и чеканки монеты, которая в эллинистическое время стала монополией царя[20].
Александр не зря торопился в Гордий, ибо там его уже ждали Парменион с войском и прибывшее из Македонии пополнение, которое привели Птолемей, Кен, Мелеагр. Общее количество новых сил составило 3650 человек (Арр., I, 29, 4), в том числе 3 тыс. македонских гоплитов и 650 всадников (300 из Македонии, 200 из Фессалии и 150 из Элей). Курций также сообщает о приходе пополнения (III, 1,24).
По мнению античных историков, пребывание Александра в Гордий - важнейшая веха в его жизни, ибо там македонский полководец, следуя древнему "варварскому" преданию, подтвердил свое право быть властелином Азии. А этому древние историки придавали особое, почти мистическое значение, пытаясь с позиций стоицизма дать объяснение поразительным успехам македонского царя, в короткое время завоевавшего известный в то время грекам обитаемый мир. Древние все аспекты общественной жизни объясняли покровительством или гневом судьбы, усматривая во всех действиях Александра веление рока.
Правда, ни Арриан, ни Плутарх (отстоявшие от описываемых ими событий на три - пять веков) не считали эпизод с гордиевым узлом историческим фактом. Вероятнее, что этот вполне легендарный сюжет был позднейшей вставкой как иллюстрация положительных качеств царя - сообразительности и быстроты принимаемых решений[21].
Легенда о гордиевом узле проста. Вот она: фригийский бедняк Гордий пахал свое поле, когда на ярмо запряженного вола сел орел и сидел до тех пор, пока Гордий не кончил работу. Гордий рассказал об этом одной телмесской девушке-прорицательнице. Та сказала пахарю, что нужно жениться на ней, принеся предварительно жертву Зевсу. Бедняк так и сделал. Вскоре у него родился сын Мидас, которого божество пророчило в справедливые правители фригийцев. Как только в стране начались смуты, Мидас на повозке отца прибыл в Народное собрание и был провозглашён царем. Эту простую повозку с хитроумным узлом из лыка дикой вишни на дышле Мидас преподнес в дар Зевсу, и с тех пор она находилась во дворце.
Арриан и Плутарх пишут, что Александр знал легенду об удачливом царе из народа и что ему очень хотелось увидеть знаменитую повозку и хитроумно сплетенный узел, распутывание которого, согласно древнему пророчеству, обещало власть над Азией (Арр., II, 3, 6-7; Плут., Алекс, 18).
По одним источникам, Александр не смог распутать гордиев узел и, выхватив меч, разрубил его, по другим (как сообщал Аристобул) - царь вытащил колышек, распутал узел и снял ярмо. Арриан не берет на себя смелости утверждать, как был развязан узел, но, как он подчеркивает, спутники царя поверили, что пророчество относилось к Александру (Арр., II, 3,8).
Из этого обыденного сюжета некоторые историки делали вывод о том, что планы Александра завоевать всю Азию возникли если не перед началом восточной кампании, то уже на начальном ее этапе[22]. Утверждать подобное означает не видеть эволюции планов Александра. Ведь даже сам поход в Малую Азию с целью закрепиться там представлялся грекам дерзкой мечтой, так как ни спартанец Агесилай, ни афинские стратеги Харит и Харидем не добились этого, хотя и проникли в глубь полуострова.
В Гордий к македонскому царю прибыли афинские послы с просьбой освободить угнанных в Македонию на работы их соотечественников - наемников, взятых в плен в битве при Гранике. Но Александр отказал афинянам, так как считал, что если у греков "ослабнет страх перед ним, то это грозит ему бедой" (Арр., I, 29, 6).
Действительно, афиняне выбрали неудачное время для своей просьбы. Завоевав за первый год войны западное и часть южного побережья Малой Азии и захватив стоянки персидских судов, Александр сознавал, что Дарий легко не уступит утраченного им и постарается нанести удар Македонии в самом уязвимом месте, т.е. со стороны островов Эгейского моря и Греции. Поэтому македонский царь считал, что греков нужно держать в постоянном страхе и не спускать с них глаз.
Начав с захвата важнейших коммуникаций в Эгейском море, Мемнон в дальнейшем рассчитывал на усиление внутриполисных распрей в Элладе, на активизацию антимакедонских настроений среди эллинских демократов, а особенно на Спарту и Афины, поведение которых внушало законную тревогу Александру (Диод., XVII, 31, 3). Правда, афиняне, следуя благоразумным советам Демосфена, не предприняли никаких антимакедонских действий, но все же не отправили свои триеры в македонский флот, вновь собираемый по приказу Александра (см. ниже).
По словам Диодора, Мемнон подкупил многих греков и убедил их перейти на сторону персов; к тому же персидский наварх намеревался на 300 кораблях и с пешим войском идти на Македонию и поднять восстание эллинов (XVII, 29, 4; 31, 3). Вот тут-то Александра "охватила великая тревога" - необходимо было срочно спасать тыл, чтобы не погубить достигнутого на Востоке и не остаться отрезанным от баз снабжения.
Первое пополнение, прибывшее к Александру в Малую Азию, включало только 350 фессалийских и элейских всадников, т.е. составляло лишь десятую часть навербованного в Македонии пешего войска, а это был симптом того, что "союзники" не слишком жаждали защищать общеэллинские интересы на Востоке.
Учитывая ненадежность греков и ослабление македонских позиций в Эгейском море после захвата Мемноном ряда островов, Александр послал из Гордия двух командиров, Гегелоха и Амфотера, к Геллеспонту с ответственным заданием - собрать вновь флот и даже принудить к службе экипажи торговых судов, плывущих с Понта Эвксинского. Правда, македонский царь пошел на явное нарушение Коринфского соглашения о свободе мореплавания и торговли, что вызвало недовольство афинян, но с настроениями союзников не приходилось считаться ввиду растущей персидской угрозы с моря[23].
Гегелоху было также приказано выбить вражеские гарнизоны с Лесбоса, Хиоса, Коса, для чего он получил от царя 500 талантов (Курц., Ill, 1, 19). В то же время Антипатр, регент Македонии, располагавший 600 талантами, послал Протея на остров Эвбею и в Пелопоннес для сбора военных кораблей, которые встали бы на защиту греческого побережья от посягательств "варваров" (Арр., II, 2,4). Если вспомнить, что перед восточным походом Александр имел в казне не более 70 талантов (Аристобул) и взял в долг 200 талантов (Онесикрит), а подругам источникам, задолжал еще 800 талантов (Арр., VII, 9, 6), т.е. обладал ничтожными средствами по сравнению с выделенными на защиту Македонии, Греции и островов, то станет ясно, насколько важен был для него этот участок антиперсидской борьбы, где на карту было поставлено все достигнутое в Малой Азии.
Почти весь остров Лесбос, расположенный на пересечении важнейших торговых коммуникаций, был в руках персов; незанятой оставалась одна Митилена, "город большой, превосходно снабженный, располагавший большим войском" (Диод., XVII, 29, 2). Мемнон окружил Митилену двойным палисадом, отрезав от моря, поставил пять фортов и "оказался с суши хозяином положения"; части кораблей он приказал караулить гавань, а другой - охранять подходы к грузовым причалам (Арр., II, 1, 2).
Но неожиданно Мемнон умер у стен осажденной Митилены. Это было еще одним ударом для персидского царя (Арр., II, 1, 3). Как пишет Диодор, смерть Мемнона погубила все дело Дария (XVII, 29, 4). По мнению Курция, Мемнон был единственной надеждой персов (III, 8, 1). А Плутархе кончиной лучшего персидского полководца прямо связывает дальнейшие планы продвижения Александра в глубь Азии (Алекс, 18). "Великая тревога", не дававшая покоя македонскому царю, несколько улеглась, когда стало известно о кончине Мемнона (Диод., XVII, 31, 4).
Дело Мемнона продолжили два персидских адмирала - Автофрадат и Фарнабаз, активно поведшие осаду Митилены. Город был блокирован с суши и моря, и осажденным ничего не оставалось, как начать переговоры с персами. Митилена обязалась изгнать всех чужеземцев, пришедших на основании военного соглашения с Александром, вернуть изгнанников с половинной компенсацией за утраченное имущество и расторгнуть все договоры с македонским царем (Арр., 11,1, 4). Так договор, заключенный митиленцами с Фарнабазом, возвратил их ко временам Анталкидова мира. Персидские военачальники ввели в город гарнизон под командованием родосца Ликомеда и поставили единовластным правителем олигарха Диогена, одного из возвратившихся изгнанников. Деньги персы частью отняли силой у имущих, а частью взяли из городской казны (Арр., II, 1, 5).
Установив персидское господство в Митилене и получив нужные средства, Фарнабаз с наемниками отплыл в Линию, а Автофрадат - к Кикладам.
В это время от Дария, занимавшегося набором нового войска, пришел приказ послать всех наемников к нему и передать Фарнабазу полномочия Мемнона (Арр., II, 2, 1). Отправив чужеземцев в ставку царя, Фарнабаз соединился с Автофрадатом, и на 100 кораблях они устремились к Тенедосу, ранее отослав к острову Сифн перса Датама с 10 триерами для разведки на Кикладах (Арр., II, 2, 4). Вот тут-то и пригодился флот, собранный на Эвбее и в Пелопоннесе Протеем по приказу Антипатра.
Под покровом ночи Протей напал на ничего не подозревавшего Датама и захватил 8 кораблей с экипажами; Датам с двумя триерами ускользнул (Арр., 11,2, 5).
Неслучайно персы основные силы бросили к Тенедосу, а не к Кикладам. Стратегическое положение острова, лежащего всего в 12 милях от Геллеспонта, давало им возможность блокировать пролив и держать под контролем торговлю с Понтом Эвксинским.
Персидские адмиралы предложили Тенедосу, подобно Митилене, восстановление Анталкидова мира - все договоры с македонским царем разорвать, а с Дарием жить в дружбе. И хотя тенедосцы были гораздо более расположены к Александру и эллинам, им против своего желания пришлось пойти на заключение союза с персами, так как не было надежд на скорую помощь: Гегелох еще не собрал столько кораблей, чтобы поспорить с вражеским флотом. Арриан заключает, что Фарнабаз заставил тенедосцев признать его власть скорее из-за страха, чем по доброй воле (II, 2, 3).
Таким образом, первый год войны на Востоке еще не решил окончательно спор о господстве в Эгейском море, на островах и на побережье Малой Азии. Войско Александра упрямо продвигалось вперед, в глубь Малой Азии, а персидский флот не менее удачно действовал на островах Эгейского моря и у Геллеспонта. Кульминационным пунктом успехов персов на море был захват Тенедоса, после чего наступил спад их активности. Ведь неслучайно античные авторы считали греков-наемников наиболее боеспособной частью персидского войска; Дарий потребовал их прибытия в Финикию, тем самым оголив западный театр военных действий. Явный просчет персидского командования сказался и на этот раз: стремясь задержать продвижение Александра в Сирии, Дарий отдал приказ о сворачивании военных операций на море, чем разрядил напряженную для македонян обстановку в Эгеиде. Гегелоху позже не стоило большого труда "освободить" Киклады и Тенедос от персидских гарнизонов (Арр., III, 2, 3).
Введение единообразной системы организации завоеванных территорий на Востоке указывало, что Александр намеревался остаться там надолго. Этими соображениями диктовался и способ административного устройства Малой Азии. Официальная пропаганда того времени настойчиво подчеркивала "освободительную" миссию македонского царя, о чем единодушно писали источники. Но под видом освобождения на самом деле осуществлялся процесс включения малоазийских земель в состав македонского царства с четко налаженным аппаратом централизованного подчинения.
Логическим следствием упразднения олигархии и восстановления демократии в малоазийских приморских городах с греческим населением должно было бы быть их вхождение в общеэллинский союз[24]. Но уже И. Дройзен указывал на маловероятность факта вхождения "освобожденных" городов Малой Азии в Коринфский союз, мотивируя это весьма резонно тем, что соглашение Македонии с греческими городам и - государства ми преследовало цель не только совместного похода против Персии, но и поддержания правопорядка и спокойствия в самой Элладе[25]. Этим немецкий историк прошлого века, видимо, хотел показать различие целей и задач Александра в Европе и Азии. Ведь "замирение" Эллады, достигнутое в результате военного поражения греков, связанных Коринфским союзом, свершилось в интересах македонского царства. И завоевание Малой Азии преследовало те же цели. Поэтому, на наш взгляд, Александр вряд ли помышлял о расширении членства в Коринфской симмахии, тем более что в Элладе он опирался на промакедонских олигархических деятелей, а в Малой Азии на первых порах - на демократических, выступавших против персидского господства. Следовательно, для достижения покорности Эллады и греческих городов Малой Азии македонский царь использовал разные средства. Несколько позже обнаружились истинные намерения Александра - связать Македонию и Восток в едином царстве без различий между македонянами и "варварами"[26].
Сатрап, македонский стратег с гарнизоном, сборщик податей - вот та триада, благодаря которой достигалось централизованное подчинение городов Востока царской власти. Само собой разумеется, что сатрапии полностью утратили прежнюю самостоятельность. В нумизматическом материале этого периода совсем отсутствуют монеты городов и отдельных сатрапий вплоть до 306 г. до н.э., когда завершился окончательный распад державы Александра и его преемники в интересах правящей греко-македонской элиты возвратились к структуре полисной автономии и ее важнейшему атрибуту - праву выпуска денежных знаков.
После смерти Мемнона персидские военачальники собрались на совет, чтобы решить, продолжить ли военно-морские операции на Западе или всецело переключиться на Восток и дать сражение Александру в Сирии до того, как македоняне успеют овладеть всей Передней Азией. Многие высказывались за то, чтобы сам Дарий возглавил войско и выступил против Александра; по их мнению, это должно было поднять боевой дух армии и усилить энтузиазм воинов (Диод., XVII, 30, 2). Правда, источники не уточняют, какие были вынесены решения по поводу назначения главнокомандующего, но, судя по отзыву наемников с флота Фарнабаза и свертыванию операций в Эгейском море, можно сделать вывод, что персидский царь готовился к решающей битве на суше.
Достойным продолжателем дела Мемнона античные авторы назвали советника персидского царя - Харидема, "человека изумительной храбрости и искуснейшего стратега", изгнанного из Афин по приказу Александра[27].
Апологетические источники ничего не пишут о разногласиях в персидском руководстве по поводу завершения планов Мемнона на Западе. Видимо, ни Арриан, ни Плутарх не придавали особого значения угрозе со стороны Эгейского моря и антимакедонской оппозиции в Греции. Авторы же критического направления довольно подробно освещают борьбу, развернувшуюся вокруг предложения Харидема (Курц., III, 2, 10).
Харидем не советовал Дарию отправляться на театр военных действий; по его мнению, армию следовало возглавить полководцу, закаленному в боях. Он предложил сам повести стотысячное войско, треть которого составили бы наемники; с ним он надеялся разбить Александра. Вначале Дарий был склонен принять предложение афинского стратега, но приближенные внушили царю подозрение, будто Харидем добивается командования, чтобы потом предать персов. Обозленный Харидем обругал персов трусами, чем навлек на себя гнев царя, который отдал приказ о его казни. Уже идя на смерть, Харидем крикнул Дарию, что тот скоро раскается в своем поступке, а наказанием ему будет крушение царства (Диод., XVII, 30, 5).
В изложении Курция, гибель Харидема объясняется иными причинами: афинский стратег считал, что боеспособность персидского войска всецело зависела от греков-наемников, поэтому посоветовал Дарию употребить имеющееся золото и серебро для найма солдат-чужеземцев (III, 2, 16). Вот за эти смелые речи он и поплатился жизнью. Когда персидский царь остыл от гнева, он пожалел о допущенной ошибке и велел похоронить Харидема с почетом (Курц., III, 2, 19).
Одержимый страхом перед македонской опасностью, Дарий стал искать достойного преемника Мемнону и, не найдя такового, вынужден был сам стать во главе войска (Диод., XVII, 30, 7).
Узнав о смерти Мемнона и о приготовлениях персидского царя в Вавилоне, Александр "укрепился в своем решении двинуться в глубь Азии" (Плут., Алекс, 18), верно рассудив, что угроза на западе миновала, а Фарнабаз и Автофрадат вряд ли отважутся чинить препятствия на море, не располагая для этого нужными силами (эллинские наемники по приказу Дария ушли с кораблей для укрепления сухопутных сил).
Отдохнувшее и пополненное войско Александр повел на восток и вскоре достиг Анкиры. Туда к нему явилось посольство пафлагонцев с предложением добровольного подчинения. Македонский царь отдал распоряжение, чтобы Пафлагония вошла в состав Фригии, сатрапом которой стал Калат.
Резко повернув на юг, македонская армия пересекла быстрым маршем Каппадокию, где большинство городов сдалось Александру добровольно. Но Синопа и Гераклея Понтийская в северной части провинции надолго сохранили прежний строй. Синопой, как и раньше, управляла партия проперсидских олигархов, а в Гераклее Понтийской упрочилась тирания Клеарха, бывшего главаря греков-наемников. Сатрапом Каппадокии был назначен Сибикт (Арр., II, 4, 2).
Основная задача Александра на данном этапе состояла в быстрейшем продвижении в глубь Азии, в захвате основных опорных пунктов, в частности Киликийских ворот - южных перевалов Аманских гор (Тавра), ведущих к Тарсу.
Но как ни торопился македонский царь к перевалам, Киликийские ворота уже были заняты сильным персидским отрядом. Александр отдал приказ Пармениону остаться на месте с тяжеловооруженными воинами, а сам ночью во главе щитоносцев, лучников, агриан неожиданно напал на персов, которые, побросав оружие, разбежались, узнав, что войско ведет сам Александр (Арр., II, 4, 4).
Наутро греко-македонская армия вторглась в Киликию. Получив от лазутчиков сведения, что персидский сатрап Арсам намерен разграбить Таре и лишь потом оставить его, Александр помчался туда с конницей и легкими отрядами. Арсам покинул Таре, не успев причинить ему ущерба, и бежал в ставку Дария (Арр., II, 4, 6).
По словам Аристобула, Александр заболел в Тарсе от усталости, а по свидетельству других, сильно простудился, выкупавшись в горной реке. Все античные авторы пишут о серьезной болезни царя, о том, что никто из врачей не брался его лечить, считая положение безнадежным (Арр., II, 4,8; Плут., Алекс, 19; Диод., XVII, 31, 5). Только Филипп, лекарь из Акарнании, о котором в войске шла добрая слава, взялся исцелить царя, предложив ему выпить приготовленное им лекарство; оно сразу изгнало болезнь и вернуло силы Александру.
Чтобы наверстать время, упущенное из-за болезни, Александр, едва оправившись, послал Пармениона на восток к другим горным проходам, соединявшим Киликию и Сирию. Его задача состояла в установлении контроля над перевалами, для чего царь дал ему союзническую пехоту, эллинов-наемников, фракийцев и фессалийскую конницу (Арр., И, 5, 1). Пока Парменион овладевал проходами и изгонял оттуда "варваров" (Диод., XVII, 32, 2), Александр завоевал всю Киликию, ибо при стремительном движении армии в тылу оставалось много непокоренных городов.
Вначале македонский царь прибыл в Анхиал, по преданию основанный ассирийским царем Сарданапалом, так же как и Таре; потом в Солы, где наложил на жителей штраф в 200 талантов за то, что они "очень благоволили к персам" (Арр., II, 5, 5); видимо, в Солах Александру было оказано сопротивление, о котором умалчивает античная традиция. Там он оставил гарнизон. На усмирение горных киликийцев царю потребовалась неделя, в течение которой Александр с тремя полками македонской пехоты, всеми лучниками и агрианами бил одних и договаривался с другими, добиваясь покорности.
По возвращении из Киликийских гор в Солы Александр получил известие от Птолемея и Асандра, писавших, что они овладели галикарнасской крепостью, разбили отряды перса Оронтобата и захватили города Минд, Кавн, Феру, Каллиполь, а также остров Кос и мыс Триопий с одноименным городом. Стратеги сообщали царю, что нанесли поражение персам в большой битве, где противник потерял 700 пеших воинов, 50 всадников, и что в плен взято не менее тысячи человек (Арр., II, 5, 7). По случаю столь внушительной победы Александр устроил в Солах празднество с гимнастическими, музыкальными состязаниями и факельным шествием, а также дал городу демократическое правление (Арр., II, 5, 8).
Возвратившись в Таре, Александр послал конницу Филоты к реке Пираму, а сам двинулся в Маллы, город с греческим населением, где прекратил междоусобицы, даровал горожанам свободу и упразднил персидскую дань.
В Маллах стало известно, что Дарий с несметным войском пришел из Вавилона в Сирию и расположился лагерем в селении Сохи, в двух днях пути от проходов в Аманских горах (Арр., II, 6, 1).
Древние авторы не пишут о численности македонских сил в битве при Иссе. Можно предположить, что она составляла около 30 тыс. человек, подошедших к устью Пинара, имея в виду полученное из Европы пополнение (3650 человек), не считая многочисленных гарнизонов, оставленных в малоазийских городах.
Напротив, цифровые данные о войсках Дария сообщают все источники. Арриан называет предположительно 600 тыс. человек (II, 8, 8), Плутарх подтверждает эту цифру (Алекс, 18), а Диодор приводит меньшее количество - 400 тыс пехоты и 10 тыс. всадников (XVII, 31,2). Современная историческая наука считает, что численность персидских войск, участвовавших в сражении при Иссе, в источниках чрезмерно преувеличена. Маловероятно, чтобы после разгрома у Граника, где, по свидетельству Арриана, персы имели 40-тысячную армию (I, 14, 4), Дарий сумел собрать за год более чем полумиллионное войско.
Как пишет Плутарх, Дарий полагался не только на свою несметную армию, но и на истолкование его сна халдейскими магами, которые объяснили этот сон так, как того хотел царь. Вся македонская фаланга, снилось царю, стоит охваченная пламенем, а Александр в одежде царского гонца прислуживает Дарию и, войдя в храм Бела, исчезает... Херонейский биограф объяснил этот сон по-своему: завладев Азией, Александр со славой уйдет из жизни (Плут., Алекс, 18).
На македонском военном совете было принято решение немедленно выступать против персов. Александр вдоль морского берега пошел к Иссу, где оставил больных и раненых, а сам, перейдя через южные проходы Аманских гор, спустился к Мириандру, чтобы оттуда двинуться к Сохи на сближение с противником. Однако из-за непогоды он задержался в Мириандре.
Тем временем персидское войско во главе с Дарием расположилось на равнине у Сохи, удобной для маневрирования большого войска и действий конницы.
Рядом с Дарием объявился новый советник - Аминта, сын Антиоха, перебежавший к персам. Он рекомендовал персидскому царю не покидать этого удобного места, где помещается все войско и снаряжение (Арр., II, 6, 3-4). Вначале Дарий внял его совету, но, обеспокоенный вынужденной бездеятельностью, стал поддаваться влиянию окружавших его льстецов, уверивших царя, что Александр полон сомнений и страха (Плут., Алекс, 19), так как сам Дарий идет против него, и что персидская конница растопчет македонское войско (Арр., II, 6, 5). В конце концов царь расположил армию на значительно менее выгодных позициях, где конница его стала бесполезной, также как и неисчислимое множество воинов с их луками и дротиками. Таким образом, указывает Арриан, "он своими руками поднес Александру и его войску легкую победу" (II, 6, 6).
Перейдя Аманские горы на востоке, Дарий пришел с войском в Исс, оказавшись, сам того не подозревая, в тылу у македонян. Дарий перебил там оставленных Александром больных и раненых македонян и подошел к реке Пинару (Арр., II, 7, 1).
Александр не сразу поверил известию, что Дарий с войском находится у него в тылу, и послал нескольких "друзей" на 30-весельном корабле морем к Иссу для разведки. Вернувшись, те подтвердили правильность донесения: Дарий со всем войском расположился у Исса, т.е. в македонском тылу. Положение армии Александра стало критическим. Медлить было нельзя, и македонский царь рискнул двинуться обратно через южные перевалы к исской равнине навстречу Дарию.
Было не исключено, что персы уже заняли горные проходы, поэтому Александр вначале послал для рекогносцировки всадников и лучников и, только когда убедился, что перевал свободен, около полуночи подошел к нему. Он приказал дать воинам кратковременный отдых прямо на скалах и выставить сильные сторожевые посты[28].
На рассвете его армия спустилась в долину у Исса. Пока кругом были теснины, македонское войско шло колонной, но, выйдя на равнину, развернулось широким фронтом: впереди пехота, за ней конница, охватив всю долину между горами и морем. На правом фланге у горы он поставил агему пехоты и щитоносцев во главе с Никанором, сыном Пармениона; рядом с ним - полк Кена, за ним - таксис Пердикки. Всех их прикрывали конные подразделения этеров, фессалийцев и союзников. Командование правым крылом взял на себя Александр. На левом фланге первым стоял таксис фаланги Аминты, затем - Птолемея и рядом - Мелеагра. Со стороны моря фалангитов защищали легкая пехота и конница фессалийцев и союзников. Всей пехотой левого фланга командовал Кратер, а общее руководство осуществлял Парменион. Ему был дан строгий приказ не отходить от моря, чтобы не оказаться в окружении "варваров", которые, используя численное превосходство, могли обойти македонян (Арр., II, 8, 1-4). Кроме того, для защиты тыла от персидского пехотного резерва, расположенного на холмах, Александр поставил справа под углом к фронту войск небольшое число всадников, лучников, агриан, образовав из них вторую линию обороны (Арр., II, 9, 2).
Канун битвы при Иссе - важный момент в понимании завоевательных планов македонского царя на Востоке. Арриан приводит обстоятельную речь Александра перед командирами (стратегами, илархами, предводителями союзников), в которой тот стремился не только поднять дух воинов, но и убедить их в приближении конца похода.
Александр сказал своим командирам, что победный исход прежних сражений должен внушить им мужество, что они, привыкшие быть победителями, сразятся с теми, кто всегда бывал побежден; что им покровительствует сам бог, внушивший Дарию мысль запереть войско в теснине, где македоняне будут иметь достаточно места, чтобы развернуть пехоту, а огромное войско персов окажется бесполезным.
Далее Александр перешел к сравнительному разбору боевых качеств обеих армий. Он указал на физическую и нравственную слабость противника: македоняне, свободные люди, с давних времен закаленные в военных трудах и опасностях, столкнутся с персами и мидянами, рабами, изнеженными и погрязшими в роскоши. Что касается эллинов в войске Дария, то они, предав интересы родины, за небольшую плату сразятся со своими соотечественниками, вставшими на защиту Эллады. Даже европейские "варвары" - фракийцы, иллирийцы, агриане - по своим боевым качествам выше азиатских. В этом сражении они, свободные люди, победят не сатрапов Дария, не конницу, не 20 тыс. эллинских наемников, а самый цвет персов и мидян и самого царя. Этим сражением завершится для них покорение Азии и будет положен конец их многочисленным трудам.
Затем македонский царь вспомнил славные примеры греческой истории, дерзкий поход на Вавилон 10 тыс. эллинов и Ксенофонта, у которых не было ни фессалийской, ни беотийской, ни пелопоннесской, ни македонской, ни фракийской конницы, ни лучников, ни пращников, но они опрокинули персидского царя со всем его войском, одолели племена, встретившиеся им на пути домой, и возвратились на родину. Одним словом, кончает речь Александра Арриан, царь сказал им все, что в таких случаях хороший вождь говорит перед битвой хорошим воинам (II, 7, 3-8).
В этой речи Александра, созданной Аррианом, отчетливо прослеживаются основные установки апологетической традиции: признание превосходства греков над "восточными варварами", преувеличение понятия "свободы" для греков, к тому времени порабощенных Македонией, и противопоставление их народам Востока, привыкшим, по мнению греческого историка, к рабскому существованию. Все эти рассуждения свидетельствуют об использовании принципиальных положений общественной мысли своего времени (Аристотель. Исократ), на долгие века сохранивших актуальность среди правящего класса греко-римского общества, не изжившего пренебрежительного отношения к "восточным варварам"[29]. Даже поход 10 тыс. греческих наемников на Вавилон во главе с Киром Младшим представлен в идеальном свете, тогда как войско Артаксеркса у Вавилона разбило наемников Кира и греки, теснимые персами, с большим трудом выбрались из Азии.
Но для нас важнее другое: Арриан в речи Александра перед битвой при Иссе прямо указывает, что этим сражением завершится покорение Азии, т.е. закончится восточный поход.
Видимо, как источники Арриана, так и он сам считали, что Исской битвой должно было завершиться освобождение эллинов Малой Азии, что торжественно провозгласил основным пунктом своей программы Коринфский конгресс. Именно так представляли себе Филипп и продолживший его дело Александр восточную кампанию - овладеть всей Малой Азией, в том числе богатыми торговыми городами побережья, сломить персидское владычество в Эгейском море и присоединить завоеванные земли к македонскому царству.
Таким образом, в апологетической версии речи македонского царя накануне решающего сражения за Малую Азию еще не видны планы на будущее, а лишь подводится итог всему предшествующему.
По-иному представляет дело критическая традиция, указывающая, что уже перед Иссом македонский царь был полон решимости покорить весь мир. В аналогичной речи Александра перед всем войском Курций дает широкую программу завоевания ойкумены: "... они (македоняне. - Авт.) покорят себе не только персов, но и все остальные народы: Бактрия и Индия станут македонскими провинциями... Их уделом будет не бесплодный труд на крутых скалах Иллирии и камнях Фракии, но весь Восток станет их добычей. Им почти не понадобятся мечи: всю вражескую армию, дрожащую от страха, они смогут отогнать щитами" (III, 10, 5-6). Следовательно, уже до решающего сражения за Малую Азию, по версии Курция, у Александра существовали широкие завоевательные планы, причем в границы будущей империи Курций включает Индию.
Но если речь Александра (созданная Аррианом) вполне соответствует задачам и целям данного этапа, то версию Курция следует признать неправдоподобной, сместившей события. Ведь нереально, чтобы на раннем этапе похода Александр столь четко сформулировал планы захвата всего Востока. Это малоправдоподобно хотя бы потому, что враг был только потеснен, но не разбит и имел достаточно сил для оказания сопротивления, а в руках македонян была даже не вся Малая Азия. Вот почему речь Александра в изложении Курция не соответствует реальному соотношению сил враждующих сторон в то время, а только выражает стремление римского историка показать царя в критическом плане, что постоянно присутствует в его повествовании и восходит к антиалександровской традиции, идущей от эллинистического автора Клитарха. Даже близкий по традиции к Курцию Диодор, черпающий сведения из того же источника, ничего не сообщает о планах Александра накануне битвы при Иссе, впервые упоминая о желании властвовать в Азии только во время мирных переговоров с Дарием (XVII, 54, 6).
Арриан приводит довольно подробную схему построения войска Дария в битве при Иссе (октябрь - ноябрь 333 г. до н.э.). В первой линии персы поставили 30 тыс. наемных гоплитов, а по обеим сторонам от них - 60 тыс. кардаков (пешие туземные формирования по типу македонских фалангитов). У горы, слева, Дарий выстроил против правого крыла Александра около 20 тыс. воинов, часть которых оказалась как бы в тылу у македонян, так как гора, у подошвы которой они стояли, выдавалась подковой вперед. Остальные легковооруженные и гоплиты, построенные по племенам, располагались за эллинскими наемниками и карданами.
Распределив по фронту пешее войско, Дарий вернул конницу из-за Пинара, поместив ее основную часть против левого крыла Пармениона у моря, так как там было удобнее маневрировать; посланные же на левый фланг к горе всадники возвратились: место оказалось слишком узким (Арр., II, 8, 10). Сам Дарий на боевой колеснице в окружении телохранителей и вельмож стал в центр расположения, по обычаю персидских царей.
30 тыс. всадников и 20 тыс. легковооруженных персидский царь переправил на другой берег Пинара, чтобы было достаточно пространства для построения пешего войска.
Как явствует из свидетельств Арриана, Дарий тщательно готовился к этому сражению и, видимо учтя промахи в битве при Гранике, постарался тактическое построение своего войска приспособить к способу греко-македонских атак, для чего создал подразделения кардаков, а также рациональнее использовал конницу на флангах.
Александр в битве при Иссе в основном применил план, использованный им во время сражения при Гранике.
Разгадав маневр персов, выдвинувших левое крыло по изгибу горы далеко вперед и рассчитывавших отсюда начать окружение, Александр велел агрианам и лучникам потеснить противника и только после этого отдал приказ к бою (Арр., 11,9, 4).
Медленно, не нарушая боевые порядки, повел македонский царь войско на врага. Армия Дария оставалась на обрывистых берегах Пинара в ожидании подхода македонян. На бродах персидский царь приказал поставить частокол. В виду персидского лагеря Александр объехал верхом весь строй, подбадривая воинов перед сражением. Когда македоняне оказались на расстоянии полета стрелы от персов, он бросил в атаку тяжелую конницу правого крыла (Арр., II, 10, 3). Персы ответили градом дротиков и стрел, но их было так много, что они сталкивались на лету и теряли свою силу (Диод., XVII, 33, 3). Диодор приводит картину начала Исского сражения: "Трубы с обеих сторон подали сигнал к бою; македоняне первые дружно и оглушительно закричали, им ответили варвары, и соседние горы откликнулись эхом, более громким, чем самый крик: казалось, 500 тыс. людей одновременно издали вопль..." (XVII, 33, 4).
Александр, как и в битве при Гранике, рассчитывал на внезапность атаки, надеясь ошеломить противника. Как только дело дошло до рукопашной схватки, левое крыло персов не выдержало и вскоре было прорвано. Но, увлекшись атакой, передовые части македонской кавалерии оторвались от идущей сзади фаланги. В этот-то прорыв и устремились эллинские наемники Дария, закаленные воины-профессионалы, преградив путь фалангитам к реке.
Арриан об этом сообщает: "Завязалось жаркое дело: наемники старались столкнуть македонян в реку и вырвать победу для своих, уже бегущих, соратников; македоняне - не отстать от Александра с его явным успехом и не потеснить славу фаланги, о непобедимости которой все время кричали" (II, 10, 6).
На левом фланге македонян, которым командовал Парменион, ситуация была еще хуже: фессалийцы с трудом сдерживали атаки персидской конницы, форсировавшей Пинар. Положение спасла ударная группа правого фланга во главе с Александром, направившая основной удар против эллинских наемников и глубоко вклинившаяся в их ряды. И только когда македонский царь увидел, что наемники и персидская конница отброшены от реки, он обратился против Дария (Арр., II, И, 7).
Оксафр, брат Дария, увидев, что Александр неудержимо несется на царя, с лучшими всадниками своего отряда преградил ему путь почти у самой царской колесницы. Он сражался храбро, поражая врагов. В этой схватке погибло много знатных персидских военачальников, но и македонян пало немало. Александр получил рану в бедро (Диод., XVII, 34, 5). Плутарх, ссылаясь на Харета, пишет, что македонского царя будто бы ранил Дарий, но в письме к Антипатру в Македонию Александр ничего не сообщает об этом, указывая лишь, что он получил в битве при Иссе незначительное ранение (Плут., Алекс, 20).
Враги наседали на Дария со всех сторон, и персидский царь, охваченный ужасом, пересел с колесницы на коня и бежал с поля боя. Это и решило исход битвы; персидская конница, действовавшая до этого успешно, обратилась в бегство, как только получила известие о бегстве Дария и поражении эллинских наемников.
Успешные атаки конницы Александра по центру вражеской обороны, ее прорыв в непосредственной близости от того места, где находился Дарий, и последующее бегство персидского царя оказали решающее влияние на исход битвы. Поэтому успешные атаки персидской конницы против левого крыла Пармениона в общем балансе битвы не имели решающего значения.
Отступление было настолько всеобщим и беспорядочным, что персидские всадники скорее сами передавили друг друга, чем были уничтожены македонянами (Арр., II, 11, 3).
Страшась позорного плена, Дарий бросил свою колесницу, лук и царскую мантию, Александр во главе конницы преследовал персидского царя до наступления ночи (Арр., II, 11, 6), но тот опередил его на 4-5 стадий и бежал к Фапсаку, переправе на Евфрате.
В этой ужасной неразберихе и сумятице оставшиеся в живых 8 тыс. эллинских наемников, ведомых Аминтой, Фимондой, Аристомедом, Биапором (все они были перебежчиками), укрылись в горах и пробрались в Триполис Финикии. Там они захватили вытащенные на берег суда, на которых раньше прибыли с Лесбоса, часть их спустили на воду, оставшиеся сожгли во избежание погони и отплыли на Кипр и далее в Египет (Арр., II, 13, 3).
Около 4 тыс. персов и наемников увел с собой Дарий при поспешном бегстве от Исса к Евфрату. Остальные рассеялись кто куда.
Вернувшись к войску, Александр застал македонян за грабежом персидского лагеря. В плен попала семья Дария - его мать, жена, две дочери и малолетний сын. В походной казне македоняне обнаружили 3 тыс. талантов. Много ценностей, оставленных в Дамаске, было захвачено Парменионом, посланным туда с этой целью (Арр., II, 11, 10).
Был захвачен и огромный царский шатер, поразивший македонян драгоценной утварью, посудой и предметами роскоши. "Друзья" приготовили в нем для Александра трапезу. Плутарх пишет, что, войдя в шатер Дария и увидев его изысканное восточное убранство, Александр воскликнул: "Это вот, по-видимому, и значит царствовать" (Плут., Алекс, 20).
Большинство персов, которым удалось вырваться на исскую равнину, скрылось в союзных городах, а оказавшиеся в теснинах давили друг друга и все кругом завалили трупами (Диод., XVII, 34, 9). Это подтверждает и Птолемей, соратник царя, говоривший, что, когда Александр преследовал Дария, македоняне перешли какую-то пропасть по трупам (Арр., II, И, 8).
Арриан сообщает, что число убитых персов достигло 100 тыс., в том числе более 10 тыс. всадников (II, 11, 8). Курций приводит иные цифры потерь - 100 тыс. пехотинцев и 10 тыс. всадников; при этом, по его данным, Александр потерял всего 32 пеших и 150 конных воинов, и "слишком легкой ценой досталась эта великая победа" (III, 11, 27). Плутарх, так же как и Курций, оценивает общие потери персов в 110 тыс. воинов (Алекс, 20). Диодор согласен с ними, но считает, что македоняне потеряли 300 пеших и 150 конных воинов (XVII, 36, 6).
Таким образом, древние авторы называют примерно одинаковую цифру потерь персидского войска, подчеркивая при этом важность выигранного сражения при минимальных потерях греко-македонских сил (по Диодору - 450 человек).
Как и в битве при Гранике, исход сражения решила стремительность действий пехоты и конницы. Применив охват противника с флангов и пробив брешь в его обороне, македоняне овладели инициативой, вначале потеснив противника, а позже заставив его отступить по всему фронту. Введение в бой эллинских наемников не сыграло существенной роли: конница Александра прорвала их фланг и вклинилась глубоко в их ряды, заставив отступить. Так Александр предотвратил окружение своего немногочисленного войска персами и добился победы над врагом.
Победа Александра в битве при Иссе еще раз продемонстрировала ратное мастерство греков и македонян и показала, что предпосылкой успеха является не численное превосходство, а выучка солдат и преданность командиров, умение находить выход из любого положения и никогда не терять присутствия духа[30].
Главным итогом сражения при Иссе явилось полное покорение Малой Азии и окончание "освободительной миссии" македонского царя по отношению к малоазийским грекам.
Другим, не менее важным итогом победоносного завершения битвы при Иссе было успокоение Греции, пришедшей в волнение при известии об удачных операциях персидского флота в районе Кикладских островов.
Пока враждующие стороны готовились к сражению на суше, персидские навархи Фарнабаз и Автофрадат оставались у Хиоса, а позже, оставив там гарнизон и отослав несколько судов к Косу и Галикарнасу, с сотней быстроходных кораблей подошли к Сифну. Туда же вскоре прибыл на триере спартанский царь Агис для получения денежных средств, морских и сухопутных сил, чтобы начать военные действия против Македонии в Пелопоннесе (Арр., II, 13,4). Агис получил от Автофрадата 30 талантов серебра и 10 триер, которые послал на Тенар к брату Агесилаю с приказом выплатить жалованье матросам и прибыть на Крит для улаживания тамошних дел. Сам Агис остался на островах и позже присоединился к Автофрадату (Арр., II, 13, 6).
Александр находился далеко в Азии, а в Греции циркулировали всевозможные слухи: о тяжелой болезни царя в Тарсе, об успехах персидского флота на островах, о несметном войске Дария, идущем из Вавилона. Все это волновало умы и давало пищу новым догадкам. Многим грекам казалось, что наступил подходящий момент для устранения македонского господства, и афиняне, фиванцы, спартанцы отправили своих послов к персидскому царю.
Недооценивать важность нависавшей над Александром угрозы - значит вообще не видеть тех центробежных сил, которые постоянно напоминали о непрочности "добровольного" союза греческих городов-государств и Македонии. Маловероятно, чтобы Антипатр со своим 12-тысячным войском мог ликвидировать греческое восстание, если бы оно вспыхнуло и было поддержано Персией.
Но все это происходило до битвы при Иссе. Решительная победа македонян над персидским войском образумила антимакедонские группировки в Греции и на островах. Еще некоторое время персы владели Кикладами и даже захватили Тенедос, но это уже не имело существенного значения.
Персидский флот, лишенный стоянок на побережье Малой Азии и ослабленный уходом с кораблей наемников по приказу Дария, терял свое доминирующее положение на море. Напротив, Гегелох и Амфотер, собравшие эллинские корабли (первый - у Геллеспонта, второй - у Пелопоннеса), добились освобождения островов и не допустили персов к проливам.
После Исса и потери Малой Азии персам оставалось спасать в Эгейском море только то, чем они еще владели. Перепуганный Фарнабаз на 12 триерах с 1500 эллинскими наемниками двинулся к Хиосу, боясь, что, узнав о поражении Дария, хиосцы поднимут восстание (Арр., II, 13, 5). Но то, чего опасался персидский наварх, вскоре случилось: хиосцы приняли сторону македонян и при поддержке Гегелоха изгнали вражеские гарнизоны, а Фарнабаза взяли в плен. Правда, когда Гегелох собрал всех тиранических правителей островов, виновных в отпадении, и привел их к Александру в Египет, среди них не оказалось Фарнабаза, которому удалось бежать из-под стражи с острова Кос (Арр., III, 2, 7).
Вскоре были освобождены Тенедос, Лесбос, Кос, жители которого сами призвали на помощь Амфотера (Арр., III, 2, 6). Финикийцы и киприоты, служившие на персидских кораблях, разбежались по домам, как только узнали о движении македонского войска к их городам.
Несомненно, битва при Иссе по своим последствиям выходила за рамки ординарного сражения. Она окончательно убедила греков, что с мечтой о независимости следует расстаться. Афиняне первые пошли на компромисс: на истмийских празднествах наградили Александра золотым венком за победу над "варварами". Но, даже добившись успокоения греков и возврата островов, Александр понимал, что предстоит еще долгая и упорная борьба против антимакедонских сил, сосредоточившихся в Финикии, на Кипре, в Египте, прежде чем можно будет сказать, что с оппозицией покончено навсегда.
Но, пожалуй, не менее важное значение имела битва при Иссе для планов самого Александра. Видимо, киликийская победа подала ему мысль о завоевании всей персидской державы, так как свидетельства на этот счет появляются в источниках после сражения у Исса. Интересно, что после Исса источники апологетического направления говорят о стремлении Александра захватить власть над Азией, а авторы критической версии называют македонского царя владыкой большей части Азии.
На следующий день после битвы Александр велел построить все войско, как для сражения, и с подобающими почестями похоронить павших, не только своих, но и знатных персов (Курц., III, 12, 13). В речи к воинам македонский царь воздал хвалу всем отличившимся и каждому выдал денежное вознаграждение согласно чину (Арр., II, 12, 1).
Сатрапом Киликии Александр назначил одного из своих телохранителей, Балакра, а на его место взял другого - Менета. Вместо Птолемея, сына Селевка, павшего в бою, командовать его полком стал Полисперхонт, потомок тимфейских царей.
Все источники приводят сцену встречи Александра с плененной семьей Дария, и все возносят хвалу македонскому царю за гуманное отношение к пленникам. Царя восхваляют за то, что, услышав горестные причитания матери и жены Дария, оплакивающих своего якобы погибшего повелителя, Александр послал к ним Леонната, одного из "друзей", сообщить, что Дарий жив и бежал, а оружие и царскую мантию оставил в колеснице. Далее Леоннат по повелению Александра сказал опечаленным женщинам, что в плену к ним будут относиться как к царицам и что они ни в чем не будут терпеть нужды, кроме единственного неудобства - быть пленницами, так как "Александр воюет с Дарием не из личной вражды к нему, а законно (разрядка наша. - Авт.) отвоевывает власть над Азией" (Арр., II, 12, 5). Более кратко эту сцену описывает Плутарх, также подчеркивающий, что Александр "воюет с Дарием за власть" (Алекс, 21).
Авторы критического направления (Курций, Диодор) в общих чертах повторяют этот эпизод, но ничего не говорят о дальнейших планах царя. Правда, Диодор несколько ранее пишет, что, до того как Александр возвратился из погони за персидским царем, слуги в бывшем царском шатре приготовили трапезу и зажгли много светильников, чтобы, вернувшись, он смог получить все, что было у Дария, и в этом Александр увидел счастливое знамение, предвещавшее ему власть над всей Азией (XVII, 36, 5).
Уже после Исса в источниках отразилось изменение планов македонского царя в сторону продолжения похода. Вероятно, те указания в источниках после Исса (кроме Курция, дающего преждевременно широкую картину завоевания всего мира), которые свидетельствуют о законных притязаниях Александра на власть в Азии, следует понимать как первые симптомы модификации планов македонского царя в отношении Востока[31].
Очевидно, новые идеи, увлекшие Александра, требовали нового решения. Может быть, поэтому македонский царь не продолжил погоню за Дарием в глубь Азии, а, сообразуясь с более насущными задачами момента, решил овладеть всей Финикией, в первую очередь Тиром, поддерживающим связь с мятежной Спартой. Не последнее место в этих планах отводилось Кипру и Египту, захват которых должен был окончательно сломить персидскую мощь на море (финикийцы и киприоты служили в персидском флоте) и предотвратить враждебные действия 8 тыс. эллинских наемников, укрывшихся после Исса в Египте.
Получилось так, что даже после одержанной победы и некоторого успокоения Греции Запад по-прежнему беспокоил Александра. Происки его тайных недругов были подчас страшнее, чем открытый бой с противником. Он надеялся, что поверженный Дарий не скоро сможет собрать новое боеспособное войско, и рассчитывал использовать наступившую передышку для осуществления самых неотложных задач - овладения Финикией и Кипром.
Александр отдавал себе отчет в том, что промедление может погубить все его замыслы, поэтому, не теряя ни дня после битвы при Иссе, двинулся к торговым финикийским городам, оставив сатрапом Келесирии Менона и дав ему союзническую конницу (Арр., II, 13, 7).
Миновав южные проходы Тавра, Александр вышел к восточному побережью Средиземного моря, где находились города Мараф, Арад, Библ, Верит, Сидон, Тир. Уже по дороге в Финикию ему стало известно, что большинство правителей этих городов, также как и кипрские цари, бежали к Автофрадату.
Пока армия македонян двигалась к югу, Парменион получил приказ взять Дамаск и захватить там сокровища и обозы, сопровождавшие персидского царя в походе. Парменион уже был готов просить подкрепление, не надеясь силами небольшого отряда фессалийских конников взять Дамаск, когда в руки македонских разведчиков попал мардиец, пробиравшийся к Александру с письмом, в котором правитель Дамаска предлагал македонскому царю сдать город и сокровища. Обнадеженный таким оборотом дела, Парменион послал мардийца в сопровождении стражи обратно в Дамаск, но тот вскоре бежал от своих спутников. Такое поведение гонца из Дамаска показалось македонянам подозрительным. Тем не менее отряд Пармениона на четвертый день подошел к городу.
. Но правитель Дамаска, желавший ценой предательства заслужить доверие Александра, заранее вынес все сокровища за городские стены. Его сопровождали многие тысячи мужчин и женщин, среди которых были люди высокого звания, жены и дети полководцев Дария, а также послы греческих городов, которых персидский царь оставил в Дамаске как "в самом безопасном месте" (Курц., III, 13, 5-6).
Эта огромная толпа горожан показалась Пармениону вражеским войском, поэтому он, ободрив своих конников подходящими для этого случая словами, приказал пришпорить коней и напасть на врага. Но носильщики сокровищ и сопровождавшая их стража, побросав поклажу и оружие, бросились врассыпную (Курц., III, 13, 10).
Операцию по захвату персидских обозов, сокровищ и знатных семей персов Александр умышленно поручил фессалийским конникам, особенно отличившимся в Исском сражении. Македонский царь хотел им дать возможность пограбить, и фессалийцы достаточно обогатились, "вкусив от варварского образа жизни, от ее богатств и любовных утех, и, словно собаки, кинулись по следу, ища и вынюхивая персидские богатства" (Плут., Алекс, 24).
То, что досталось македонянам в Дамаске, превзошло их ожидания: одной чеканной монеты было захвачено на 2600 талантов, а серебряных изделий - 500 фунтов. В плен были взяты 30 тыс. горожан, захвачено 7 тыс. вьючных животных (Курц., III, 13, 16). Среди пленников были дочери царя Оха (царствовавшего до Дария), жена Фарнабаза с сыном, вдова и сын Мемнона. В плену оказались также афинские, фиванские и спартанские послы, прибывшие к Дарию для заключения союза (Арр., II, 15, 2). Их-то и потребовал к себе Александр на расправу за измену союзническому долгу.
Фиванских послов Александр простил и отпустил на родину. Арриан объясняет это тем, что царь "жалел" Фивы и вполне входил в их положение, когда они искали союза с Персией против поработившей их Македонии (II, 15, 3). Но причина, видимо, была в другом: фиванцы не представляли для Александра серьезной угрозы, так как их город был уничтожен и македонский гарнизон продолжал находиться в Кадмее.
Другое дело афиняне и спартанцы, постоянно подстрекавшие остальных греков на борьбу с Македонией. Их послов Александр предусмотрительно задержал в почетном плену. Как пишет Арриан, афинянина Ификрата македонский царь удержал при себе с великим почетом из-за любви к Афинам и в память о его знаменитом отце-полководце. Когда же Ификрат скончался, его останки царь отослал родственникам (II, 15, 4). А спартанского посла Эвфикла Александр долгое время держал под стражей, так как он был представителем враждебного Македонии города, и отпустил только после подавления мятежа царя Агиса, когда Спарта перестала быть очагом антимакедонских сил.
Небольшие финикийские города, не имевшие значительного войска, без сопротивления сдались македонянам. Островной город Арад, оставшийся в управлении Стратона, сына местного царька Герострата, бежавшего к Автофрадату, заявил о своей покорности (Арр., II, 13, 7; Курц., IV, 1, 6).
Прибыв в Мараф, Александр получил первое письмо от Дария с просьбой отпустить его мать, жену и детей и с предложением мира и дружбы. Персидский царь писал, что Филипп жил в мире с царем Артаксерксом, а при сыне последнего Арсесе сам нарушил дружбу, хотя персы ему ничего плохого не сделали. С тех пор как Дарий стал царем, Александр не обновлял с ним старинной дружбы, а вторгся с войском в Азию и причинил много зла персам. Он же, Дарий, выступил на защиту своей земли и унаследованной от отцов власти (Арр., II, 14, 1-3).
По версии Курция, это письмо возмутило Александра заносчивым тоном и тем, что Дарий приписал только себе царский титул. Персидский царь скорее требовал, чем просил, и предлагал за семью выкуп, равный богатствам всей Македонии, а также давал совет - пусть Александр довольствуется отцовским царством и очистит пределы чужого. В этом случае Дарий согласен дать ему клятву верности (IV, 1, 7-8).
Ответ Александра у Арриана выдержан в тоне официальной пропаганды того времени, признающей за македонским царем право от имени всех эллинов мстить персам за причиненные обиды, за смерть Филиппа от рук заговорщиков, подкупленных персидским золотом.
"Ты с помощью Багоя, - писал Александр Дарию, - убил Арсеса и захватил власть несправедливо и наперекор персидским законам; ты несправедлив к персам; ты разослал неподобающие письма эллинам, призывая их к войне со мной; ты отправлял деньги лакедемонянам и другим эллинам... и твои послы подкупили моих сторонников и постарались разрушить мир, который я водворил в Элладе.
Я победил в сражении сначала твоих военачальников и сатрапов, а теперь и тебя и твое войско и владею этой землей, потому что боги отдали ее мне. Я теперь владыка всей Азии... и когда в дальнейшем будешь писать мне, пиши как к царю Азии, а не обращайся как к равному..." (Арр., II, 14, 4-9).
Курций в ответе македонского царя Дарию по-другому расставляет акценты: все персидские цари были узурпаторами и поработителями греков, все затевали нечестивые войны и, кроме того, старались действовать подкупом: Филипп был убит людьми, которым персы обещали огромные деньги, к Александру также хотели подослать наемного убийцу за тысячу талантов (намек на заговор Линкестийца). Поэтому Александр обороняется, а не идет войной, и по праву победителя ему принадлежит большая часть Азии. Если персидский царь придет к нему с покорностью, то. получит без выкупа мать, жену и детей, а если же будет писать, то должен обращаться к Александру как к своему царю (IV, 1, 10-14).
У Диодора в освещении мирных переговоров Александра с Дарием есть одна любопытная деталь: прося македонского царя отпустить его семью за большой выкуп, Дарий предложил ему мир на условиях владения всей Азией до реки Галиса. Но македонский царь скрыл это письмо и показал советникам другое, подложное, "которое соответствовало его собственным намерениям" (XVII, 39, 21). Возможно, соратников Александра вполне могло удовлетворить предложение персидского царя получить Малую Азию, заключить мир и окончить войну, по это, как сообщает Диодор, не соответствовало намерениям Александра.
В апологетических источниках Александр в Финикии называет себя "владыкой всей Азии", а в критических - "владетелем большей части Азии". По существу, позиции античных историков разного направления сближаются, так как в них речь идет уже о завоевании Азии. Очевидно, за время, прошедшее между кануном битвы при Иссе и пребыванием в Финикии, изменились планы Александра, теперь уже простиравшиеся на всю Азию.
Изменение планов Александра по мере развития его военных успехов отчетливо прослеживается в повествовании Арриана, указывающего на постепенность прихода царя к мысли о мировом господстве. Другое дело Курций, дающий перед Иссом программу завоевания мира до Бактрии и Индии, а позже говорящий лишь о стремлении Александра быть владыкой Азии. Но как бы то ни было, победа в Киликии поставила перед Александром новый рубеж - овладение всей Азией, о чем он сообщил Дарию в ответном письме из Марафа.
В исторической литературе нет единого мнения по вопросу о том, как планы Александра по отношению к Востоку претерпевали изменения на разных стадиях.
Ряд зарубежных историков утверждают, что еще до начала восточной кампании македонский царь был намерен стать владыкой всей Азии, а поэтому нечего и говорить об эволюции его планов. Эта довольно широко распространенная точка зрения находит последователей и в советской исторической науке[32]. Обычно ее сторонники исходят из свидетельства Плутарха (по словам греческого историка, все, что царь имел на родине, он раздарил остающимся, а себе оставил только "надежды" (Алекс, 15)), а также из легенды о гордиевом узле, предрекшей Александру власть над Азией (Арр., II, 3, 6; Плут., Алекс, 18; Курц., Ill, 1, 14-15; Юстин, XI, 7). Но на начальном этапе похода Александр сам еще точно не знал, как далеко на Азию распространится его власть[33].
Все же большинство исследователей похода Александра признают изменение планов царя на Востоке по мере успешного продвижения. Различие позиций историков в этом случае зависит оттого, за каким источником они следуют. Например, Курций говорит о появлении у царя миродержавных планов до битвы при Иссе, другие пишут, что это произошло гораздо позже, указывая, что уже в Финикии Александр считал себя царем всей Азии (Арриан, Диодор). А претензии Александра на мировое господство прослеживаются в источниках только во время пребывания в Средней Азии в момент раскрытия заговора "пажей" и далее в Индии (Арр., IV, 15, 6; Диод., XVII, 89, 5). До этого Александр ничего не говорит о завоевании всего мира и даже сожжение Персеполя представляет как акт мести эллинского союза за разрушение Эллады. Следовательно, неправы и те историки, которые считают, что до восточного похода у Александра был план завоевания всего мира, и те, которые утверждают, что македонский царь никогда не стремился к мировому господству, а хотел завоевать лишь персидскую державу. Самое верное - видеть в планах македонского царя известное развитие: Малая Азия, вся Азия, весь мир. Только при таком толковании задач Александра на Востоке станут понятны его мероприятия и его политические установки, нашедшие отражение в античной историографии[34].
Освобождение малоазийских греков завершилось битвой при Иссе. Дальше тон походу должна была задавать идея отмщения персам, что ловко использовал Александр для камуфляжа своих захватнических целей. С этого момента в источниках постоянно имеются указания о добровольном переходе городов на сторону завоевателя, так как все они "ненавидели Ахеменидов". Формула "освобождения" неэллинских народов (финикийцев, египтян, вавилонян) из-под власти узурпаторов-персов широко представлена в литературных памятниках античности.
Вступив в Финикию, пишет Диодор, Александр взял много городов, так как население его охотно принимало (XVII, 40, 2). Плутарх к этому добавляет, что цари Кипра и Финикии добровольно уступили свою власть македонскому царю (Алекс, 24).
Несомненно, что кипрские и финикийские города тяготились зависимостью от персов, но взаимная вражда и торговое соперничество делали невозможным их объединение для совместной борьбы против Персии. Когда при царе Охе восстал Сидон и обратился за помощью к соседним Тиру и Араду, он получил заверения в поддержке. Но, начав борьбу с персами, сидонцы остались один на один с сильнейшим противником - ни тирийцы, ни арадцы не помогли им. Сидон Потерпел поражение и потерял ведущее положение торгового города, что вполне устраивало его мнимых союзников.
Аналогичная ситуация была на Кипре. Киприоты одновременно с сидонцами подняли мятеж под предводительством саламинского царя Пнитагора, но уже при его брате Эвагоре опять подпали под власть персов.
Ко времени возросшей активности персидского флота на островах Эгейского моря и у побережья Греции (после битвы при Гранике) по приказу Дария финикийско-кипрские корабли во главе с тирийцем Аземилком, арадцем Геростратом, библосцем Энимом, а также сидонские триеры (Арр., II, 13, 7) присоединились к Фарнабазу для проведения совместных операций. Однако после поражения персов у Исса и потери Малой Азии пребывание финикийско-кипрских судов в составе персидского флота могло иметь печальные последствия, поэтому правители вместе с кораблями добровольно сдались македонскому царю.
После Марафа Александр взял Библ, заключивший с ним союз, и Сидон. Сидонцы сами призвали его, так как ненавидели персов и Дария (Арр., II, 15,6).
По греческим преданиям, сидонцы владели многими изящными искусствами (Гомер, Илиада, XXIII), а также занимались научными исследованиями в области астрономии и арифметики, начав со счета и навигационной астрономии. Этот народ купцов и мореходов заложил основы древнего учения об атомах, восходящего, по Посидонию, к сидонцу Моху, жившему до Троянской войны (Страб., XVI, 757).
Очень занимательно сказание о том, как честный бедняк Абдалоним был приглашен на царство и как Александр доверил ему высокий сан правителя, все царское имущество, много персидской добычи и области, прилегающие к Сидону. Интересно, что этот рассказ, отсутствующий у Арриана и Плутарха, приводится всеми авторами критической традиции (Курц., IV, 1, 16-26; Диод., XVII, 48; Юстин, XI, 10).
Получив Сидон из рук правителя Стратона, Александр счел его недостойным быть царем, так как он благоволил к персам и сдал город не по своей воле, а по требованию народа. Македонский царь предложил Гефестиону найти из горожан самого достойного, и тогда народ указал на Абдалонима, потомка царского рода, но честного бедняка, добывающего себе на пропитание работой в саду. Александр сделал его царем Сидона, ибо он "терпеливо переносил свою бедность" (Курц., IV, 1, 25).
Без сомнения, этот эпизод имеет под собой фольклорную основу. Возможно, потому-то его и не вспоминает Арриан, стремящийся к наиболее правдивому повествованию и отбрасывающий все, что не восходит к Птолемею или Аристобулу. Антиалександровская традиция, менее разборчивая в источниках, порой пользовалась недостоверными свидетельствами, стремясь к большей выразительности критических ситуаций. Так в повествованиях Курция, Диодора, Юстина появился рассказ о сидонском царе Абдалониме.
Легенда о гордиевом узле передавалась античной историографией как мифологический сюжет фригийских сказаний, а рассказ об Абдалониме строился уже на вполне реальной основе: Александр, завоевав Сидон, назначает его царем. Если в этом эпизоде отбросить сказочный сюжет - обедневший потомок царского рода зарабатывает на жизнь честным трудом, - то видно другое: желание Александра найти опору своей власти среди местной знати. Именно так несколько позже македонский царь устанавливал свое господство в Египте, Персии, Восточных сатрапиях, Индии, когда задачи создания восточной монархии отодвинули на задний план чаяния греков и македонян и трансформировали самого Александра в восточного владыку. Но об этом речь пойдет позже.
Перед македонянами стояла последняя персидская твердыня Средиземноморья - Тир.
Тир, крупнейший из финикийских городов, находившийся частью на суше, а частью на скалистом острове, имел две гавани: закрытую - Сидонскую (Сидонский порт) и открытую - Египетскую (Египетский порт). Он располагал флотом в 80 триер, не считая судов, которые плавали вместе с Фарнабазом у Кикладских островов.
Александр сознавал, что Тир, обладая рядом преимуществ в составе ахеменидской державы (местное самоуправление, чеканка монеты, сосредоточение в своих руках почти всей торговли Средиземноморья с Передней Азией), вряд ли пойдет на добровольную сдачу и, скорее всего, будет защищаться до последнего. Но обладание Тиром не только уничтожило бы персидское владычество на море, чего добивалась Македония, но и нанесло бы сокрушительный удар антимакедонским силам на Кипре и в Пелопоннесе (Спарта), постоянно побуждаемым извне к выступлению. Уже по дороге к Тиру Александр был встречен депутацией знатнейших тирийцев во главе с сыном царя Аземилка (сам царь находился в персидском флоте), которая от имени граждан передала македонскому царю, что они согласны на все его предложения (Арр., II, 15, 7).
Александр требовал немногого - разрешения войти в город для принесения жертвы Гераклу Тирийскому (финикийскому Мелькарту). Он хотел расположить к себе горожан, показав, что почитает финикийское божество, и вместо с тем это был благовидный предлог, чтобы войти с войском в город. Но тирийцы, разгадав хитрость македонского царя, заявили, что жертву Гераклу можно принести в Старом городе (расположенном на материке); что же касается хорошо укрепленной островной части Тира, то горожане, сохраняя нейтралитет, не впустят туда ни македонян, ни персов. Тирийцы говорили неправду, желая отделаться от македонян и выждать время, так как исход войны между Персией и Александром еще не был ясен (Арр., II, 16, 7). К тому же они хотели услужить Дарию, чтобы получить вознаграждение, так как, отвлекая Александра долгой осадой, давали возможность персидскому царю спокойно готовиться к войне (Диод., XVII, 40, 3).
Тогда Александр, отбросив всякую дипломатию, заявил тирийским послам: "Или вы впустите меня в город, или я возьму его силой" (Курц., IV, 2, 5). После этого Александр произнес перед предводителями войск, таксиархами и илархами, речь, явившуюся программой завоевания персидской державы... "Друзья и союзники! - обратился Александр к командирам. - Нам опасно предпринимать поход на Египет (на море ведь господствуют персы) и преследовать Дария, оставив за собой этот город, на который нельзя положиться, а Египет и Кипр в руках персов. Это опасно вообще, а особенно для положения дел в Элладе. Если персы опять завладеют побережьем, а мы в это время будем идти с нашим войском на Вавилон и на Дария, то они, располагая еще большими силами, перенесут войну в Элладу; лакедемоняне сразу же начнут с нами войну; Афины до сих пор удерживал от нее больше страх, чем расположение к нам. Если мы сметем Тир, то вся Финикия будет нашей и к нам, разумеется, перейдет финикийский флот, а он у персов самый большой и сильный. Финикийские гребцы и моряки, конечно, не станут воевать за других, когда их собственные города будут у нас. Кипр при таких обстоятельствах легко присоединится к нам или будет взят запросто, при первом же появлении нашего флота. Располагая на море македонскими и финикийскими кораблями и присоединив Кипр, мы прочно утвердим наше морское господство, и тогда поход в Египет не представит для нас труда. А когда мы покорим Египет, то ни в Элладе, ни дома не останется больше ничего, что могло бы внушать подозрение, и тогда мы и пойдем на Вавилон, совершенно успокоившись насчет наших домашних дел. А уважать нас станут еще больше после того, как мы совсем отрежем персов от моря и еще отберем от них земли по сю сторону Евфрата" (Арр., II, 17, 1-4).
Следовательно, македонский царь перед осадой Тира уже наметил себе ближайшую задачу - закончить завоевание Финикии, добиться господства на море, захватить Египет и только потом, убедившись в прочности тыла, двинуться к Вавилону.
Во время осады Тира пришло второе письмо Дария[35], но иного содержания: персидский царь предложил Александру 10 тыс. талантов в качестве выкупа за семью, все земли от Эллинского (Эгейского) моря до Евфрата, одну из дочерей в жены и заключение мирного договора (Арр., II. 25, 1). Диодор указывает меньшую сумму выкупа - 3 тыс. талантов (XVII, 54, 2).
Оба античных историка пишут, что это предложение персидского царя Александр обсудил на совете "друзей" и попросил каждого откровенно высказаться. Но никто не отважился дать совет в таком важном деле; только Парменион сказал, что если бы он был Александром, то с радостью прекратил бы войну на этих условиях и не подвергал бы себя дальнейшим опасностям. На это царь возразил, что если бы он был Парменионом, то взял бы то, что предлагается, и заключил бы договор. Как сообщает Диодор, Александр произнес гордую речь, отверг персидские предложения и не пожелал принять персидского дара. Его ответ послам гласил: "Как при двух солнцах вселенная не может сохранить своего строя и порядка, так и при двух царях мир не может пребывать в спокойствии". Если Дарий хочет первенствовать, то должен сражаться за единовластие, если же стремится к легкой и удобной жизни, то пусть служит Александру, выполняет его указания и царствует, получив власть по его милости (Диод., XVII, 54, 5-6). В варианте ответа Александра Дарию у Арриана нет отличия от сообщения Диодора; он также указывает, что македонский царь не был намерен принять вместо всей страны только ее часть (Арр., II, 25, 3).
Александр не торопился дать ответ на письмо Дария, который до последнего момента надеялся, что македонский царь примет его предложение о мире. Однако, очевидно, Александр уже четко представлял свое дальнейшее поведение и принял решение о последующих действиях.
Ответ Александра опрокинул надежды Дария и своими условиями даже поставил персидского царя в унизительное положение. Требование сдаться, безропотно подчиниться диктату македонского царя заставило персидского владыку задуматься о необходимости подготовки плана сопротивления. Иного выхода у него не было.
Таким образом, желание завоевать "всю Азию", т.е. царство Ахеменидов, высказанное в первом ответе Дарию, не претерпело изменений во время осады Тира. Александр вновь проводит ту же мысль, причем, видимо, даже не возражает, чтобы персидский царь продолжал царствовать, но на условиях получения власти из его рук - законного властелина державы Ахеменидов.
Сравнение речи Александра перед осадой Тира и ответа Дарию во время осады, приводимых Аррианом, выявляет некоторое несоответствие между ними. В речи, произнесенной перед командирами войска до осады, македонский царь говорит о намерении завоевать персидское царство до Евфрата. В ответе же на второе письмо Дария, когда персидский царь предложил именно то, о чем говорил Александр до штурма Тира, он отверг это предложение как неприемлемое для царя "всей Азии". Возможно, речь Александра накануне осады Тира следует понимать не как программу завоевания державы Ахеменидов, а как один из ее этапов, показывающий, что македонский царь не отступит от своих намерений и неукоснительно будет проводить в жизнь намеченное.
Курций, сообщающий о существовании у Александра плана завоевания всего мира накануне битвы при Иссе, остается верен своей манере преждевременной подачи событий. Так, в Финикии во время осады Тира Дарий, по словам Курция, отправил к Александру письмо, в котором обратился к нему как к царю (чего раньше он, по версии Курция, не делал), предложив в жены одну из дочерей и в качестве приданого земли от Геллеспонта до Галиса, т.е. то, чем уже владели македоняне. Дарий предостерегал Александра от дальнейшего продвижения в глубь Азии; он писал, что эти территории очень обширны и, чтобы обойти их даже без сражений, потребуется много лет, вплоть до его старости; и пусть лучше македонский царь не мечтает о завоевании Востока, ибо достичь Мидии, Гиркании, Бактрии, индийцев, живущих у Океана, не так просто. Письмо Дария Александру свидетельствует о том, что персидскому царю были известны гигантские планы противника и он старался предостеречь молодого человека от "незрелого и пустого увлечения", предлагая ему хорошую плату за его победы - Малую Азию и руку своей дочери Статиры (Курц., IV, 5, 1-6).
Ответ Александра вполне разумно гласил, что ему не интересно принять то, чем он уже владел по праву победителя (т.е. Малую Азию), так как, переправляясь через Море (Геллеспонт), македонский царь не думал о покорении Киликии или Лидии, а помышлял о Персеполе, Бактрах (Бактре), Экбатанах и областях крайнего Востока (Курц., IV, 5, 7-8).
В свете изложенного становится понятно желание римского историка показать миродержавные устремления Александра на ранней стадии (до Исса), раз он сообщает о планах завоевания всего Востока еще до прихода в Азию.
Второй ответ Александра Дарию С. И. Ковалевым расценивается как заявка на мировое господство, сделанная уже на начальном этапе похода - в Финикии[36]. Но мало доводов в пользу того, что это предположение не ошибочно, так как преждевременно было думать о мировом господстве, когда реально владеешь только Малой Азией и когда персидский царь еще жив и готовится к новым битвам[37]. Ведь в наиболее достоверных источниках указания на стремление завоевать всю ойкумену относятся только к моменту пребывания Александра в Средней Азии. Ранее этого времени если и есть некоторые ссылки на этот счет, то очень неопределенные (например, при посещении оракула Амона в Египте).
В дипломатической переписке Александра с Дарием интересно другое - как ближайшие сподвижники македонского царя восприняли персидские предложения. Источники ничего не сообщают о том, как "друзья" Александра отнеслись к первому письму Дария, но похоже, что обладание одной Малой Азией (до Галиса), когда Имелись перспективы получить больше, не устраивало и их. Иную реакцию вызвало второе предложение персидского царя - без боя получить все земли до Евфрата и еще 10 тыс. талантов в придачу. Характерно, что никто из "друзей", кроме Пармениона, как пишет Диодор, не отважился дать совет в таком важном вопросе (XVII, 54, 4).
В совете старого командира прекратить войну скрывались и неодобрение слишком рискованных и грандиозных, по его мнению, планов Александра, и боязнь, что царь в стремлении владеть Азией заведет немногочисленное македонское войско туда, откуда в случае неудачи не будет возврата. Парменион, владевший значительным имуществом на родине, считал, что стоит принять персидское предложение, с тем чтобы без риска получить половину Азии. Это вполне устраивало и его, и македонский правящий класс, жаждущий новых земель, рабов и богатств. В силу указанных причин сам Парменион и его единомышленники в свое время поддержали Филиппа, стремившегося к созданию централизованного царства и организации всеэллинского союза для совместного похода на Восток. После гибели Филиппа его сподвижники поддержали Александра, увидев в нем продолжатели дела отца[38].
Принципиальное расхождение Пармениона и Александра в мнениях по вопросу о планах на будущее можно считать первым симптомом недовольства в среде "друзей" македонского царя, первым, еще неясным признаком оппозиционных настроений, которые позже вылились в систему заговоров и в неприятие восточной ориентации Александра, забывшего об интересах Македонии и мечтавшего о мировом господстве.
Речь Александра убедила всех воинов в необходимости взятия Тира, а самому царю уверенность в победе придали всевозможные знамения, случившиеся накануне долгой и упорной борьбы за обладание крупнейшим городом Финикии.
Известно, какое место занимали в умах людей того времени всевозможные гадания и предсказания. В придворном штате Александра Македонского была даже должность царского предсказателя, которую бессменно занимал Аристандр из Телмесса, предсказавший еще Филиппу, что у него родится сын, подобный льву (Плут., Алекс., 2). Александр всегда прибегал к его помощи для толкования снов и природных явлений, влияющих, по мнению древних, на жизнь людей.
Александр увидел во сне, что, когда он подошел к стенам Тира, ему пожал руку Геракл (кстати, подвиги самого царя античные авторы сравнивали с деяниями Геракла) и ввел его в город (Арр., II, 18, 1). У Плутарха Геракл с городской стены дружески помахал македонскому царю и позвал его к себе (Алекс., 24). В изображении Курция, Геркулес сам открыл путь Александру в Тир и проводил его туда (IV, 2, 17). Этот сон царя Аристандр истолковал как признак долгой и упорной осады Тира, после чего город будет взят.
А не менее суеверным тирийцам приснился другой сон: будто Аполлон заявил, что уходит от них, - так как ему не нравятся порядки в городе. Тогда тирийцы, сочтя бога врагом, обвязали огромную статую Аполлона веревками и привесили надпись: "Прихвостень Александра" (Плут., Алекс, 24).
Античные авторы критического направления включают в повествование о взаимных приготовлениях македонян и тирийцев к упорной борьбе рассказ о предзнаменованиях, истолкованных каждой из сторон в свою пользу. Когда один македонский солдат разломил хлеб, изнутри потекла кровь (Диод., XVII, 41; Курц., IV, 2, 14). Этот знак Аристандр истолковал как гибель осажденного города. Другое предзнаменование - из-под железа, положенного на наковальню, потекла кровь - тирийцы истолковали как угрозу македонянам.
Действительно, осада Тира представлялась делом весьма трудным: город располагался на острове, был окружен крепкими стенами, имел собственный флот, к тому же персы продолжали господствовать на море (Арр., II, 18, 2). Понимая, что борьба за Тир будет долгой и упорной и может затруднить осуществление других дел, Александр вначале послал к осажденным послов, все еще надеясь на сдачу города, но тирийцы убили их и выбросили тела в море (Курц., IV, 2, 15). Только после этого враждебного акта Александр принял решение во что бы то ни стало добиться победы, так как не пристало македонскому войску не одолеть единственный город, осмелившийся задержать его победное шествие (Диод., XVII, 40, 4; Курц., IV, 2, 17).
Александр решил соорудить дамбу для соединения города с материком, чтобы можно было использовать тараны и осадные башни. Дно в проливе было илистым и вязким; глубина, очень небольшая у материка, постепенно увеличивалась с приближением к острову и достигала у его берегов 3 оргий (оргия - 1,85 м). Но трудности не испугали Александра. Он приказал воинам сбрасывать в воду камни и прочий строительный материал, который, завязнув в иле, плотно ложился на дно. Камни и другой балласт македоняне брали из развалин древнего Тира, а дерево для плотов и башен - с Ливанских гор (Курц., IV, 2, 18). По другим сведениям, Александр вначале разрушил Старый Тир, находившийся на материке, и согнал жителей окрестных городов для строительных работ (Диод., XVII, 40, 5).
Вначале строительство шло споро: царь сам подбадривал воинов и оделял деньгами наиболее отличившихся. Но как только дамба приблизилась на расстояние полета копья, положение изменилось: тирийцы стали осыпать строителей градом копий с городских стен и с легких судов, снующих в проливе.
Видя, что вопреки их ожиданиям дамба все же растет, тирийцы ревностнее стали готовиться к осаде, отослав часть женщин и детей в Карфаген (колонию, основанную Тиром на африканском побережье), а молодежь поставили на защиту стен и подготовку флота (Диод., XVII, 41, 1). Македонянам пришлось принимать срочные меры. На дальний край дамбы они выдвинули две осадные башни, покрытые шкурами, чтобы защищать строителей от тирийских стрел (Арр., II, 18, 6; Курц., IV, 2, 23).
Используя легкие суда, осажденные старались нанести македонянам вред везде, где это было возможно: высаживаясь тайно на берег, они нападали на переносчиков камней, а "дикие арабы" убивали македонян, занятых заготовкой леса в Ливанских горах (Курц., IV, 2, 24).
Сложность строительных работ и вынужденное бездействие войска подали Александру мысль предпринять рейд против соседних племен Антиливана, скрывавшихся в горах.
Оставив у Тира Пердикку и Кратера, македонский царь во главе отряда отправился на покорение арабов, совершавших набеги с гор на долину Оронта (Арр., II, 20, 4; Плут., Алекс, 24; Курц., IV, 3, 1). Подробностей источники не сообщают. Известно только, что на эту операцию ушло десять дней, в течение которых Александр одни племена покорил силой, ас другими сумел договориться (Арр., II, 20, 5). Только один эпизод этой полной опасностей экспедиции приводит Плутарх.
Дойдя до гор, отряд македонян спешился и продолжил путь пешком. На беду, вместе с царем в этой операции принял участие его воспитатель Лисимах, который из-за дряхлости не мог идти быстро. Александр, жалея старика, замедлил шаг, и вскоре, не заметив этого, отстал с несколькими воинами от отряда. Холодная ночь застала царя и его спутников в незнакомых горах, в окружении врагов. Но Александр не растерялся. Заметив поблизости огонь вражеских костров, он подбежал к одному из них, заколол мечом двух "варваров", сидевших у костра, и, схватив горевшую головню, возвратился к своим спутникам. Они развели большой огонь и, испугав этим всех недругов, провели ночь в полной безопасности (Плут., Алекс, 24).
Возвратившегося к Тиру с гор Антиливана Александра ждала большая неприятность: за время его отсутствия тирийцы снарядили огромный корабль, начиненный смолой, соломой и серой, и погнали его при попутном ветре к македонской дамбе, вблизи которой подожгли. Прежде чем македоняне сообразили, в чем дело, осадные башни и другие сооружения запылали, а к вечеру поднявшийся шторм прорвал дамбу посередине, и весь труд осаждавших пропал даром (Арр., II, 19, 5; Диод., XVII, 42, 5; Курц., IV, 3, 6-7). Но царь был упрям: он приказал соорудить новую дамбу, на этот раз из камней и целых деревьев с ветвями, чтобы противостоять ударам волн. Тогда осажденные придумали новый способ вредить македонянам: на легких суденышках они незаметно подплывали к дамбе и, спрятавшись в ветвях деревьев, раскачивали их и увлекали в открытое море, лишая тем самым прочности все сооружение (Курц., IV, 3, 10).
Тем временем Александр, взяв щитоносцев и агриан, отправился в Сидон для сбора финикийских кораблей (Арр., II, 19, 6).
Победа у Исса, бегство Дария с поля боя и овладение финикийскими городами сделали свое дело: правители приморских городов и кипрские цари покинули Фарнабаза и добровольно явились к Александру в Сидон. Прибыло 80 кораблей из Арада, Библа и Сидона, 12 родосских судов, из Сол и Малл пришли 3 триеры, из Ликии - 10, из Македонии - пятидесятивесельный корабль. Кипрские цари привели с собой 120 судов. Так Александр стал обладателем сильного финикийско-кипрского флота. Кроме того, посланный в Пелопоннес Клеандр привел в Сидон 4 тыс. эллинских наемников (Арр., II, 20, 5). Теперь Александра не пугали 80 тирийских легких судов, закрывавших входы в городские гавани.
Македонский царь намеревался дать тирийцам морское сражение и с этой целью, посадив воинов на корабли, двинул флот от Сидона к Тиру. Он разделил флот на два крыла - левым командовали Кратер и кипрский царь Пнитагор, а правым - сам Александр, находившийся на царской пентере (Арр., 11,20, 6; Курц., IV, 3,11).
Появление македонского флота под стенами Тира ошеломило защитников города, и от активных действий они перешли к глухой обороне, собрав свои корабли у входов в гавани и тем защитив их от неприятеля (Арр., II, 20, 8). Три тирийские триеры, стоявшие поодаль от прочих, блокировавших гавань, затонули, протараненные финикийскими судами.
Александр приказал одной части флота блокировать тирийские гавани, а другой - пристать недалеко от воздвигнутой македонянами дамбы с той стороны, где она была защищена от ветра.
Со всей Финикии и Кипра царь собрал мастеров, которые соорудили множество новых осадных машин и механизмов. Поставив на дамбе осадные башни и установив на кораблях тараны и метательные орудия, македоняне начали крушить городские стены. Тирийцы наскоро заделывали пробоины. Одновременно они приступили к строительству внутренней стены, за которой можно было бы укрыться, если не выдержит наружная (Курц., IV, 3, 13). Однако беда, как пишет Курций, надвигалась на осажденных с двух сторон: дамба приближалась к городу, а вражеский флот окружил Тир с моря (IV, 3, 14).
Грозная опасность сделала защитников Тира изобретательными: на своих легких триерах они незаметно подходили к македонским судам и перерезали якорные канаты. Македоняне были вынуждены выставить против них тридцативесельные корабли, но тирийские водолазы продолжали перерезать канаты, пока противник не догадался заменить их на цепи, против которых ныряльщики были бессильны (Арр., II, 21, 6-7).
Пока македоняне вели борьбу с "охотниками за якорями", осажденные побросали с городских стен в море множество больших камней, чтобы сделать невозможным подход македонских судов вплотную к Тиру. При помощи веревочных петель македоняне стали поднимать камни и сбрасывать их в открытое море. Только после того как подступы к Тиру были освобождены от камней, македонский флот подошел к городской стене.
Изобретательность тирийцев не знала границ: они сбрасывали на веревках железные крюки и багры, которые, цепляясь за панцири и щиты, стаскивали солдат с осадных башен. Кроме того, они бросали на головы осаждавших кипящие нечистоты и раскаленный песок, проникавший под панцири и причинявший невероятные страдания, осыпали их градом стрел, дротиков, камней и горящих головней (Диод., XVII, 44; Курц., IV, 3, 25). Осада Тира настолько затянулась, что становилась помехой для осуществления дальнейших планов Александра, торопящегося овладеть Египтом до того, как Дарий оправится от поражения и соберет новое войско. Македонский царь намеревался было оставить Тир и идти в Египет, но передумал, сочтя позором для себя дать победу тирийцам. Из его "друзей" только Аминта приветствовал прекращение военных действий у Тира (Диод., XVII, 46, 7).
Осажденные с прежним упорством отражали атаки врага, все еще надеясь на помощь своей колонии Карфагена. Македонские катапульты обрушивали на стены Тира огромные камни, а метательные механизмы, установленные на осадных башнях, осыпали тирийцев стрелами и камнями, нанося им страшные раны. Но и против этого тирийцы нашли спасение, установив по краям стен вращавшиеся колеса, которые ломали летящие вражеские стрелы или отбрасывали их в сторону. Под удары камней, пущенных из камнеметов, они подставляли кожаные мешки, набитые водорослями (Диод., XVII, 45, 3-4).
И все же положение осажденных ухудшалось с каждым днем. Тогда защитники Тира приняли решение неожиданно атаковать противника на море, понимая, что это стало для них единственным спасением. В это время пришло известие о том, что Карфаген не сможет оказать метрополии помощь. Это еще больше укрепило осажденных в мысли самим атаковать противника с моря. Решено было предпринять вылазку из северной, Сидонской гавани, которую сторожили кипрские суда, а не из южной, запертой финикийцами, где находился сам царь.
Задолго до намеченного нападения тирийцы завесили вход в гавань полотнищами, чтобы осаждавшие не могли видеть их приготовлений. Выбрав время полуденного отдыха, когда команды кипрских кораблей разбрелись кто куда, а многие матросы ушли на материк за пресной водой и провиантом, тирийцы выступили на трех пентерах, трех тетрерах и семи триерах. Экипажи были составлены из самых опытных гребцов и воинов, испытанных во многих сражениях (Арр., II, 21, 8-9).
При первой же атаке тирийцы потопили пентеру Пнитагора и еще две триеры. Другие корабли/да которых почти не было команд, они сильно повредили и пригнали к берегу (Арр., II, 22, 2). Курций сообщает, что тирийцы напали на 30 кораблей, из которых 2 потопили, а на остальные навели страх (IV, 4, 6).
А в это время, вопреки обыкновению, Александр недолго задержался в своей палатке на берегу и возвратился к кораблям, стоявшим у южной, Египетской гавани. Отсюда-то он и увидел, как тирийский флот напал на кипрские корабли. Не теряя времени, Александр приказал сторожить запертые в гавани суда осажденных, а сам, "взяв свои пентеры и самое большее 5 триер, на которые уже спешно сел экипаж, поплыл вокруг города на вышедших из гавани тирийцев" (Арр., II, 22, 3).
Первой к месту сражения подошла быстроходная македонская пентера. С двух сторон ее атаковали две тирийские триеры. Одну из них она пропорола носом, а на другую наскочила триера македонян с такой силой, что кормчий свалился в море (Курц., IV, 4, 7-8).
Осажденные со стен наблюдали за морским боем. Увидев вражеские корабли во главе с царем, они стали подавать своим знаки к отступлению. Но на тирийских судах появление Александра заметили слишком поздно, и, как ни налегали гребцы на весла, многим кораблям пришлось вступить в бой и погибнуть; лишь нескольким судам удалось укрыться в гавани, куда Александр не смог проникнуть из-за града стрел, пущенных с городских стен (Курц., IV, 4, 9).
Флоту тирийцев был нанесен непоправимый ущерб: большинство кораблей затонуло, а остальные получили повреждения. Людей погибло мало. Уцелевшие вплавь добрались до гавани (Арр., II, 22, 5).
Дав солдатам двухдневный отдых, Александр возобновил штурм города. Осадные машины с дамбы таранили городские стены, в то время как катапульты, установленные на кораблях, пытались сделать пробоины со стороны Сидонской гавани. Но все усилия македонян оставались тщетными: стены Тира были очень крепки.
Наконец тараны расшатали стену в южной части города, и часть ее рухнула. Македоняне попытались проникнуть в пролом, но были отброшены тирийцами (Арр., II, 22, 7).
Однако уже через три дня, дождавшись безветренной погоды, Александр подвел к городу корабли, и установленные на них осадные машины пробили в стене брешь. Другие корабли подвезли мостки, по которым солдаты должны были ворваться в Тир. По сообщению Арриана, первыми взошли на стену щитоносцы и первым пал их вождь Адмет, пронзенный копьем. Александр совместно с "друзьями" овладел стеной и оттуда направился прямо к царскому дворцу, откуда удобнее было проникнуть в город (Арр., II, 23, 5-6). В изображении Диодора, Александр первый с мостков, перекинутых с осадной башни, бросился на врагов и нанес им в рукопашной схватке много потерь. Он действовал так бесстрашно, что заставил тирийцев присмиреть (Диод., XVII, 46, 3), а ворвавшиеся за ним через пролом македоняне довершили их разгром.
Успехи сухопутной армии послужили сигналом для активных действий флота. Финикийские суда атаковали тирийские корабли в Египетской гавани и в открытом море, нанеся им серьезные повреждения. Киприоты проникли в Сидонскую гавань и овладели северной частью города.
Но тирийцы, укрепившиеся на площади Агенора (за Сидонской гаванью), не думали просить пощады. Александр двинул на них щитоносцев, которые многих перебили, а оставшихся в живых обратили в бегство (Арр., II, 24, 2). Затем в город вошел полк Кена, и началась "страшная бойня" (Арр., II, 24, 3).
Македоняне не щадили никого, получив от царя приказ перебить всех вражеских воинов и поджечь все постройки (Курц., IV, 4, 13).
Мужское население Тира поднялось на борьбу - с крыш домов на голову "свирепствующему победителю" бросали камни и все, что попадалось под руку (Курц., IV, 4, 14).
Арриан сообщает о гибели 8 тыс. защитников Тира и о том, что 30 тыс. тирийцев и чужеземцев были проданы в рабство. Потери македонян составили около 400 человек (Арр., II, 24, 4-5).
Авторы критического направления приводят больше подробностей жестокой расправы македонского царя с жителями Тира. Диодор пишет, что в сражении пало более 7 тыс. человек. Александр обратил в рабство женщин и детей, а всех юношей (было их не менее 2 тыс.) велел повесить; пленных оказалось более 13 тыс. (XVII, 46, 4). Но все же расправа македонян с тирийцами не получает в освещении Диодора негативной оценки.
Сицилийский историк бросает упрек самим тирийцам, которые "обнаружили больше храбрости, чем благоразумия..." (XVII, 46, 5).
В сообщении Курция о расправе с тирийцами сквозит больше осуждения македонскому царю: были казнены 6 тыс., а 2 тыс. человек были пригвождены к крестам на большом расстоянии вдоль берега моря. Курций пишет, что сидонцы, находившиеся в отрядах македонян, "обманным путем" укрыли на кораблях 15 тыс. тирийцев и переправили их в свой родной город (IV, 4, 15).
Интересно замечание Арриана о том, что Александр помиловал тех, кто укрылся в храме Геракла, т.е. тирийского царя Аземилка, правителей города и карфагенских послов (II, 24, 5). Получается так, что, оказав упорное сопротивление завоевателю, наказание в Тире понесли рядовые воины и гражданское население, а не представители знати, милостиво прощенные македонским царем. Видимо, Александр, несмотря ни на что, не хотел портить отношений с правящей финикийской верхушкой. Ведь если бы царь проявлял равную жестокость ко всем побежденным без различия их имущественного положения, не осталось бы тех сил, на поддержку которых Александр мог бы надеяться. А это имело первостепенное значение для всей восточной политики Александра, стремившегося сплотить вокруг себя наиболее зажиточные слои местного населения - будущую опору новой власти в создаваемой им всемирной восточной державе.
Так в месяце гекатомбеоне (конец июня-июль) закончилась семимесячная осада Тира, завершившая завоевание последнего оплота персов на финикийском побережье.
Семимесячная осада Тира - одна из интереснейших страниц древней истории. Античная историография довольно подробно осветила все перипетии ожесточенной борьбы тирийцев и македонян, в равной мере упорных и изобретательных. Источники вскользь отмечают, что у Александра были минуты крайнего отчаяния, когда он был почти готов прекратить осаду и устремиться дальше - к Египту. Если бы не стратегическое положение этого важного финикийского порта, являвшегося последним оплотом персов, Александр вполне мог оставить у его стен небольшой отряд для продолжения осады, а сам уйти в Египет. Но Тир как центр притяжения всех враждебных Македонии элементов в Передней Азии, в Греции и на островах играл непосредственную роль во всех выступлениях антимакедонских сил. Поэтому овладение им было столь важно для увеличения престижа войска Александра и для успокоения недругов, все еще надеявшихся на поражение македонян на Востоке.
Понимая, что от овладения Тиром зависит дальнейший ход кампании, Александр упрямо не оставлял в покое мятежный город, борьба за который принесла больше потерь, чем сражения у Граника, и Исса.
Независимо от отношения к описываемым событиям античные историки, очевидно в угоду славе Александра, преуменьшают потери греков и македонян и, напротив, завышают потери персов. Сообщая о "легкой победе" Александра при Гранине и Иссе, источники указывают, что потери македонян составили соответственно 115 и 120 человек. При осаде Галикарнаса Александр потерял 40 солдат, а при штурме Тира - 400 человек. Вероятно, последняя цифра также занижена, ибо накануне последних атак города Клеандр привел из Пелопоннеса четырехтысячное наемное пополнение, а спустя некоторое время, после взятия Газы, царь вновь отослал Аминту в Македонию для набора солдат (Курц., IV, 6, 31; Диод., XVII, 49, 1).
К сожалению, античные авторы ничего не пишут о статусе завоеванного Тира. Но если принять во внимание единообразие системы управления, вводившейся Александром в завоеванных областях, можно почти с полной уверенностью сказать, что Тир утратил свое привилегированное положение и уподобился прочим приморским городам, вошедшим в состав македонского царства. На этот счет имеются не совсем ясные свидетельства антиалександровской традиции. Курций пишет, что царь приказал Филоте "начальствовать в области вокруг Тира" (IV, 5, 9). Диодор ничего не сообщает о Филоте, но указывает, что Александр "поставил в Тире царем Абдалонима..." (XVII, 46, 6). Понятно, что Филота, будучи командиром конницы этеров, мог осуществлять в Тире военную власть, а сидонский правитель Абдалоним, преданный Александру, - гражданское руководство; неясным остается только вопрос о финансовом управлении.
Нумизматические находки середины прошлого века на территории Ливана дали обильный материал по периоду первых преемников Александра (около 310 г. до н.э.), когда еще не был завершен официальный распад его державы на отдельные эллинистические царства. Монеты Арада и Сидона все еще выпускались от имени Александра, хотя к тому времени финикийские города получили, очевидно от Селевкидов, право самоуправления и чеканки монеты. Среди этих находок, может быть случайно, совсем не найдено тирийских монет. На основании этого и исходя из античной литературной традиции, И. Дройзен высказал мнение, что те города, которые добровольно перешли на сторону Александра (Арад, Аки, Библ, Сидон), сохранили автономное управление и право чеканить монету. Тир, по-видимому, не имел такого права (потому что долго сопротивлялся), поэтому в монетных кладах не обнаружены его номиналы[39].
Но, насколько нам известно, система управления городов Малой Азии, Финикии, Сирии, введенная Александром, не делала исключения ни для кого.
Независимо от характера перехода городов в его руки (добровольного или насильственного) все они управлялись по единой схеме: наместник - начальник гарнизона - сборщик податей, с обязательной зависимостью от центральной власти. Поэтому "свобода" от персидского владычества, провозглашенная Александром на Востоке, не везде имела равный отклик. Милет, Галикарнас, Тир, достаточно самостоятельные при персидской власти, не желали терять свои привилегии и оказали упорное сопротивление македонянам.
Следовательно, не правы И. Дройзен и его последователи, которые в буквальном смысле понимали свидетельства античной историографии о предоставлении свободы и автономии городам Малой Азии. На самом деле права последних оказались более ущемленными, чем у "независимых" эллинских полисов в системе Коринфского союза под эгидой Македонии.
После Тира Александр, неукоснительно следуя намеченному плану, направился в сторону Египта через Палестину. Филистимские города перешли на его сторону, только Газа, управлявшаяся персом Батом (или Бетисом), оказала упорное сопротивление. Бат, зная о намерениях Александра, заранее запасся продовольствием и завербовал арабов-наемников.
Газа, расположенная на высоком валу и обнесенная мощной стеной, была последним городом на пути из Финикии в Египет. Дальше лежала пустыня. Македонские военные инженеры заявили Александру, что взять город приступом будет нельзя, так как вал высок и подтащить тараны туда невозможно. Тогда царь приказал с южной, наиболее доступной стороны Газы насыпать еще один вал, равный по высоте естественному, и подкатить туда стенобитные машины (Арр., И, 26, 3). Затем он велел начать тайный подкоп под стену. Пока насыпали вал, прибыли транспортные суда с "техникой".
Накануне штурма Александр принес жертву богам, прося их о помощи. Во время этой церемонии какая-то хищная птица, пролетая над алтарем, уронила на голову царя камень (или комочек земли). Атак как "сам Александр не был совсем свободен от суеверия", он попросил Аристандра растолковать это знамение. И прорицатель ответил, что город будет взят, но есть опасность, что царь получит рану (Арр., II, 26, 4; Курц., IV, 6,12). Пророчества было достаточно, чтобы Александр отменил штурм. Осажденные, воспрянув духом, предприняли вылазку. Когда ушей царя достиг шум завязавшейся схватки, он, забыв о предостережении Аристандра, во главе щитоносцев кинулся на помощь туда, где особенно теснили македонян (Арр., II, 27, 1). Появление царя в самом опасном месте боя спасло македонян от позорного бегства, но вражеская стрела, пробив панцирь, ранила Александра в плечо; он не обратил на это никакого внимания, но спустя некоторое время потерял сознание, и воины принесли его в лагерь. Бат решил, что царь убит и что победа за ним (Курц., IV, 6, 20).
Как только Газу опоясали валом шириной в 2 стадии и высотой в 250 футов, македоняне подвели осадные машины и сделали несколько подкопов. Стена рухнула. Осажденные трижды отбивали атаки противника, и только во время четвертого приступа македоняне сумели ворваться в город. В этом последнем штурме Александр повредил ногу.
Защитники Газы отчаянно сопротивлялись и все погибли (Арр., II, 27, 7). Курций сообщает, что персов и арабов при защите Газы пало около 10 тыс., но и для македонян победа не была бескровной. А когда раненый Бат попал в руки Александра, царь, "впав в ярость", приказал привязать его за ноги к колеснице и протащить вокруг города (IV, 6, 29).
Всех женщин и детей по приказу царя обратили в рабство, а обезлюдевший город заселили окрестными жителями и превратили в македонскую крепость (Арр., II, 27, 7). Страбон сообщает, что после разрушения Александром Газа пришла в запустение (XVI, 759). По свидетельству Диодора, осада Газы задержала на два месяца вступление македонян в Египет (XVII, 46).
Источники ничего не пишут о богатствах, захваченных Александром в Тире и Газе. Но если принять во внимание, что эти города находились на пересечении морских (Тир) и караванных (Газа) путей, то вполне допустимо предположение, что богатства их были огромны.
В древности наряду с благородными металлами высоко ценились благовония (ладан, мирра, смирна), добываемые в Аравии и продаваемые арабскими купцами по высокой цене в Египте, Греции, Малой Азии, Вавилоне. Поскольку благовония требовались в большом количестве для отправления религиозных культов (как греческих, так и "варварских"), то торговля ими составляла одну из доходных статей аравийского экспорта. Запасы благовоний, подобно золоту и серебру, считались сокровищами и накапливались в казнохранилищах владык или богатых храмов. Известно, что храм Бела в Вавилоне потреблял благовоний на 1 тыс. талантов в год (Герод., 1,183).
Плутарх пишет, что, овладев Газой, македонский царь "отправил много добычи" в Македонию и, кроме того, послал своему воспитателю Леониду на 500 талантов ладана и на 100 талантов смирны, вспомнив, как однажды в детстве учитель упрекнул его в расточительности, когда Александр бросил пригоршню благовоний в огонь. Отсылая подарок Леониду, царь написал ему шутливо: "Мы послали тебе ладану и смирны в изобилии: перестань скаредничать с богами" (Плут., Алекс, 25).
С падением Газы было устранено последнее препятствие на пути в Египет. Македонский царь был вправе ожидать там дружественного приема, ибо только за 10 лет до прихода греков и македонян на Восток Египет вновь подпал под власть Артаксеркса. Безусловно, свою роль сыграла здесь македонская пропаганда, представлявшая Александра как освободителя покоренных Персией народов.
Итак, за первые полтора года восточной кампании Александр, сам того не ожидая, сделал внушительные территориальные приобретения: Малая Азия, Финикия, Сирия со всеми своими богатствами лежали у его ног. Начиная поход на Восток и лелея в душе скромную мечту о захвате Малой Азии, македонский царь даже не мог помышлять о подобном.
Битва при Гранике подтвердила реальность притязаний македонян на Малую Азию, а Исс явился тем рубежом, начиная с которого планы македонского царя претерпели значительные изменения. Отныне царь стал стремиться к завоеванию всей персидской державы, о чем свидетельствуют его ответы персидскому царю из Марафа и Тира.
Оба крупных сражения были выиграны с минимальными потерями и довольно легко. Вообще овладение Малой Азией прошло быстро и гладко, а первые серьезные трудности войско Александра встретило при осаде Тира, упорно сопротивлявшегося долгих семь месяцев.
Все это убедило Александра в возможности завоевания персидской державы. Намереваясь стать наследником Ахеменидов, Александр стремился к прочному завоеванию, а потому не проявлял торопливости или необдуманности при выработке решений. Он четко сформулировал свою ближайшую задачу - овладеть Египтом, а затем уже землями до Евфрата и всем персидским царством.
Овладев Газой, Александр повел свою армию к египетской пограничной крепости Пелузию.
Момент для похода в Египет был выбран очень своевременно: незадолго до прихода Александра бежавший после битвы при Иссе Аминта с восьмитысячным отрядом наемников неудачно выступил в роли "освободителя" египтян от персидской власти.
Проникнув в Египет также через Пелузий, главарь греческих наемников надеялся легко захватить страну, считая, что египтяне, враждебно относящиеся к новому персидскому сатрапу, Мазаку (сменившему после Исса погибшего в сражении Сабака), встретят греков как друзей. В этом Аминта не ошибся. К нему в Пелузий стали стекаться египтяне, народ, "склонный к переворотам" (Курц., IV, 1, 30).
Ободренные поддержкой местного населения, наемники продвинулись к Мемфису, на подступах к нему разбили персов и загнали их в город. Однако, еще не овладев Мемфисом, они начали грабить все вокруг, забыв об опасности. Алчность наемников обернулась против них самих: персы предприняли вылазку из города и перебили всех, включая Аминту (Курц., IV, 1, 30-33).
Спустя неделю после выхода из Газы македонское войско достигло Пелузия, куда несколько раньше подошел из Финикии флот.
По свидетельству Курция, в Пелузий собралось множество народа для встречи Александра. Сюда же прибыл персидский сатрап Мазак, передавший царю 800 талантов и все царское имущество (IV, 7, 4).
Античная традиция едина в мнении, что легкость завоевания Египта объяснялась тем, что Александр выступал в роли освободителя египтян от персидского ига. Именно так понимал Курций бескровность египетского похода: "Египтяне давно уже враждебно относились к персидским правителям, считали, что они алчны и высокомерны, с нетерпением ожидали прибытия Александра..." (IV, 7, 1). Мнение Курция полностью совпадает с точкой зрения Диодора, считавшего, что египтяне радостно приняли Александра потому, что персы оскорбляли их святыни и управляли с помощью насилия (XVII, 49, 2). Арриан приводит дополнительные аргументы: сатрап Мазак, не располагавший достаточно боеспособным войском и знавший о блистательных победах македонян, счел благоразумным впустить Александра в страну (III, 1, 2).
Оставив в Пелузии гарнизон, Александр приказал флоту подняться по Нилу до Мемфиса, а сам с войском двинулся через пустыню к Гелиополю. Переправившись через Нил, он вступил в древнюю столицу фараонов - Мемфис. Все источники подчеркивают, что египтяне добровольно перешли на сторону Александра и что нигде он не встретил сопротивления. Поэтому македонский царь, стараясь во всем подчеркнуть особое расположение к народу и его святыням, принес жертвы разным богам, в том числе и священному быку Апису, наиболее чтимому в Египте (Арр., Ill, 1, 4).
Вступлением в Мемфис Александр формально закончил завоевание страны на Ниле. Успехам македонского царя в немалой степени содействовало египетское жречество, увидевшее в нем защитника своих привилегий и поспешившее назвать его наследником фараонов (по египетским верованиям фараон - сын бога Амона-Ра и, следовательно, сам бог).
Чем же Александр завоевал симпатии жрецов? Царю было необходимо прочное владение Египтом и возможность постоянно получать оттуда денежные средства, а египетские жрецы хотели вернуть себе ведущее положение в стране, как это было при свергнутых персами фараонах. Македонский царь, верный своей политике опоры на правящий класс, проявил уважение к местным святыням, дав понять жрецам, что они вполне могут рассчитывать на него как на защитника их интересов и привилегий. А жречество, со своей стороны, провозгласило Александра богом.
Таким образом, политический расчет Александра и классовый интерес египетских жрецов сделали их союзниками в деле подчинения народных масс воле завоевателя. Кастовое деление всего населения Египта на три класса - воинов, земледельцев и жрецов, из которых первые занимались военными делами, вторые производили материальные блага, а третьи ведали духовными нуждами, - вполне устраивало Александра, восстановившего традиционную форму управления страной взамен неограниченной власти персидского сатрапа. Возврат к доперсидской системе правления ставил египетское жречество в привилегированное положение, при котором представители этого класса ближе всего стояли к царю (Страб., XVII, 787).
Македонский царь сумел воспользоваться традиционной системой правления для создания собственного административного аппарата, обеспечивающего спокойствие в стране (кроме гарнизонов там было оставлено несколько войсковых соединений) и регулярное поступление податей с населения. По сути дела, Александр ввел там ту же систему управления, которую он установил впоследствии во всех покоренных землях Востока.
Такие выводы позволяет сделать Арриан - основной источник, касающийся военно-политической истории похода Александра.
Обратимся к фактам. Арриан сообщает, что Александр счел небезопасным вручить управление всем Египтом одному лицу в связи с удаленностью этой сатрапии от остальных земель царства Ахеменидов и в силу того, что она представляла собой естественную крепость (III., 5, 7). Собственно египетские земли Александр поделил на два нома, во главе которых поставил египтян Долоаспа и Петисия. Когда второй номарх отказался от должности (по неизвестным нам причинам), Долоасп взял на себя всю власть. Две пограничные области (Аравия и Ливия) были выделены как особо важные и управлялись греками-наместниками Клеоменом (из эллинской колонии Навкратис) и Аполлонием; первому было поручено и заведование финансами. Стратеги Балакр и Певкеста остались в Египте во главе войска. Гарнизоном в Пелузий командовал Полемон из Пеллы, а в Мемфисе - Панталеонт из Пидны; этолиец Ликид возглавил греческих наемников (Арр., III, 5, 3-5).
Так система управления Египтом сочетала в себе местные обычаи с руководящей ролью греков и македонян в государственном аппарате, что обеспечивало прочность завоевания и не ущемляло интересов египетского жречества.
Арриан полностью одобрял систему управления Египтом. Он подчеркивал, что римляне, очевидно, у Александра научились "зорко следить" за этой страной (III. 5, 7).
Античная историография старается подчеркнуть "освободительные и просветительные" цели Александра в Египте. Однако политика македонского царя была подчинена не цивилизаторским, а завоевательным задачам, т.е. созданию восточной державы.
Эти же задачи ставил перед собой Александр, когда предпринял полное опасностей путешествие через Ливийскую пустыню к оракулу Амона, что античными историками приравнивалось к подвигам Геракла (Арр., III, 3, 5-6; Плут., Алекс, 26). Арриан пишет, что Александра влекла к оракулу Амона возможность узнать предсказание на будущее и желание подражать во всем мифическим героям Персею и Гераклу, которые также обращались к оракулу (III, 3,2).
Оракул Амона в Ливийской пустыне (оазис Сива) привлекал паломников, жаждущих совета божества, со всех концов древнего мира. Греки также почитали египетского бога, который получил у них имя Зевса-Амона. Плутарх рассказывает, что Филипп специально посылал к дельфийской пифии Херона из Мегалополя, чтобы узнать, как ему относиться к Амону, явившемуся во сне его жене Олимпиаде в виде змея. Ответ пифии гласил: "Приносить жертвы Амону и особенно чтить этого бога" (Алекс, 3).
Эллинская мифологическая традиция связывала происхождение Александра не только с героями греческого эпоса, но и с египетским богом Амоном, якобы являвшимся его отцом, в чем Олимпиада призналась сыну, провожая его в восточный поход. Видимо, почва для признания Александра сыном бога Амона была уже подготовлена, и македонский царь, зная это, хотел найти законное оправдание своей власти на Востоке, что в тогдашних условиях могло иметь лишь религиозную окраску[1].
Пройдя вдоль морского побережья 1600 стадий по пустынной местности, Александр достиг города Паретония, где его ждало посольство греческой колонии Кирены. Оно поднесло царю великолепные дары, в том числе 300 боевых коней и 20 лошадей для колесниц. Приняв подарки, Александр заключил дружественный союз с киренцами. Покинув Паретоний, он повернул резко к югу в сторону оазиса Сива (Арр., III, 3, 3; Диод., XVII, 49, 3).
Счастливо преодолев страшную пустыню, Александр и его свита добрались до оазиса Сива - райского уголка, сплошь засаженного фруктовыми деревьями, маслинами и финиковыми пальмами, где измученного путника ждали густая тень, бодрящая прохлада и целебная влага источника Солнца, становившаяся более холодной по мере нарастания дневного зноя (Арр., III, 4, 2; Диод., XVII, 50, 5; Курц., IV, 7, 22).
Обитатели оазиса, аммонийцы, жили в разбросанных под сенью деревьев шатрах за тройной стеной, отделявшей их от пустыни и от других народов, соседствовавших с ними (эфиопов, арабов-троглодитов, скинитов, пазамонов). За первой стеной находилась резиденция правителей, за второй - их гарем, женские покои, обитель бога, а за наружной - жилье копьеносцев и царской охраны (Диод., XVII, 50,3; Курц., IV, 7, 21).
Арриан сообщает, что Александр пришел в изумление и восторг от этого места и что, вопросив бога, он услышал ответ, который пришелся ему по душе (III, 4, 5). Другие источники приводят больше подробностей о пребывании Александра в святилище Амона, связывая с пророчеством бога дальнейшие планы завоевания Востока. По рассказу Диодора, статую бога Амона, усыпанную изумрудами и другими драгоценными камнями, несли на плечах 80 жрецов, путь следования которым бог указывал кивком головы; замыкали эту процессию девушки и женщины, певшие хвалебные песни (XVII, 50, 6-7). В описании Курция, бог Амон не имел того вида, который обычно придавали божествам: он больше всего походил на выпуклость, украшенную изумрудами и жемчугом. Когда вопрошали оракула, жрецы вносили изображение бога на позолоченном корабле; в это же время были слышны женские песнопения, якобы способствовавшие ясному ответу божества (Курц., IV, 7, 24).
Что же хотел услышать македонский царь от оракула Амона? Арриан, не вдаваясь в детали, пишет, что, отправляясь к Амону, Александр надеялся узнать будущее или сказать, что он это узнал (III, 3, 2). Другие источники (Плутарх, Диодор, Курций, Юстин) указывают, что Александра интересовали две вещи: признает ли Амон его своим сыном и дано ли ему право стать владыкой всех людей?
Плутарх сообщает, что верховный жрец обратился к Александру, назвав его сыном Амона, и что отсюда пошла молва о его божественном происхождении. А на вопрос, станет ли он властвовать над всеми людьми, пророк изрек, что так и будет. И царь настолько обрадовался этому ответу, что принес храму великолепные дары, а людям раздал деньги. Далее херонейкий биограф, ссылаясь на предание, пишет, что македонский царь слышал в Египте философа Псаммона и особенно запомнил его слова о том, что бог правит всеми людьми. Для себя же Александр сделал более важное открытие: "Бог является отцом всех людей, но родными себе он делает лучших из них" (Плут., Алекс, 27).
По Диодору, жрец Амона также обратился к Александру как к сыну бога, на что царь ответил, что с радостью приемлет это имя, если получит власть над всей землей. Жрец дал положительный ответ, пояснив, что с этого момента Александр вообще будет непобедим (XVII, 51, 3).
По Курцию, старейший жрец назвал подошедшего Александра сыном Юпитера (Зевса-Амона), чем подтвердил его божественное происхождение. На вопрос о власти жрец, продолжая льстить царю, объявил, что тот будет правителем всех земель. Интересна последняя деталь, приводимая римским историком: когда "друзьям" Александра разрешили обратиться к Юпитеру за пророчеством, они спросили только об одном: могут ли воздавать божеские почести своему царю? Итак, кончает рассказ Курций, царь не только позволил называть себя сыном Юпитера, но даже отдал об этом приказ (IV, 7, 28). Юстин, устами жреца Амона, предсказал Александру победу "во всех войнах и власть над всеми землями" (XI, 11, 10).
Неопределенность всех этих высказываний очевидна, но вместе с тем, если исключить Арриана, еще не раскрывающего планов Александра в отношении Востока, источники с позиций свершившихся событий предрекли македонскому царю власть над всеми людьми и землями. Здесь уместно видеть некоторое смещение событий: широкие планы покорения ойкумены даются раньше их логического возникновения (Арриан говорит об этом только в речи Александра накануне сражения у Гавгамел).
В то же время приведенные выше указания древних авторов не дают положительного ответа на вопрос: верил ли сам Александр в свое божественное происхождение? Арриан не сообщает своего мнения на этот счет. Но Плутарх прямо указывает, что "сам Александр не был одурманен мыслью о своей божественности и не допускал ее; она была для него средством порабощения других" (Алекс, 28). Курций разделяет мнение Плутарха, сообщая, что Александр считал своим прародителем Амона или хотел, чтобы его таковым считали (IV, 7, 8). По свидетельству Курция, македонский царь, отдавая приказ о признании его богом, "хотел возвеличить славу своих подвигов" (IV, 7, 30). А Диодор только замечает, что Александр обрадовался этому предсказанию (XVII, 51,4).
Чего же добивался македонский царь, стремясь получить титул сына бога Амона? Скорее всего - признания другими его божественного происхождения, чтобы на законном основании стать наследником восточных царей и египетских фараонов[2]. Для чего это было нужно? Видимо, для теоретического оправдания захватнической политики македонян на Востоке, для подведения "идейной" основы под планы создания универсальной монархии. Поэтому больше оснований говорить о политическом расчете, чем о глубоком религиозном чувстве Александра, унаследованном им от матери, только ему открывшей тайну его рождения (Плут., Алекс, З)[3].
Уже древние отмечали двойственность в поведении царя: "Вообще он держался с варварами гордо, как человек, совершенно уверенный в своем божественном происхождении; перед греками он выступал в качестве бога осторожно и редко" (Плут., Алекс, 28). С этим вполне согласуется свидетельство Курция, когда римский историк пишет, что "македонцы... отвернулись от своего царя, добивавшегося бессмертия с настойчивостью, смущавшей их самих..." (IV, 7, 31)[4].
Следовательно, Александр, понимавший, что признание его богом и наследником восточных владык может отдалить греков и македонян, для которых он по-прежнему оставался македонским царем и главой Коринфской симмахии, тщательно скрывал свои истинные намерения в отношении завоевания Востока и создания великой державы, стараясь везде подчеркнуть, что он - вождь македонян и греков, действующий в интересах своих народов[5]. Но поведение царя и его политика говорили об обратном: интересы македонян и греков отходили на задний план, уступая место задачам создания восточной державы, чуждой в равной мере многим соратникам царя, командирам и солдатам. Все это проявилось гораздо позже, когда македонский царь в неуемной жажде завоеваний привел войско в Среднюю Азию и Индию; пока что армия доверяла Александру и шла за ним без оглядки.
Характерно, что македонский царь и после смерти Дария не делал попытки присвоить титул Ахеменидов "царь царей", а предпочитал именоваться "царь Александр", что засвидетельствовано в эпиграфике и нумизматике до 329 г. до н.э. Указание Юстина о том, что, получив власть, Александр "приказал именовать себя царем всех стран мира" (XII, 16, 9), не подтверждается свидетельствами других источников. Скорее всего, неизменность царского титула (в котором после 334 г. до н.э. отсутствует название македонского царства) свидетельствовала о том, что Александр как можно дольше скрывал миродержавные планы даже от своих "друзей", стараясь везде подчеркнуть приверженность Коринфскому союзу, от чьего имени он совершал поход отмщения, что демонстрировал и после Гавгамел, и при сожжении Персеполя[6]. К этому побуждали царя определенные обстоятельства: многие острова Эгейского моря еще следовали в фарватере персидской политики, да и само присутствие персов на море не было уничтожено, к тому же спартанский царь Агис начал в Греции войну против Антипатра. Пока Александр нуждался в поддержке греков и македонян, он всячески скрывал свои намерения, но, как только нужда в этом прошла, царь прямо заявил (в речи против "пажей"), что он пришел в Азию не из-за золота или серебра, а с целью покорить весь мир (Курц., VIII, 8, 17). Правда, в других источниках не встречается столь категорического утверждения, но нет сомнения, что Александр в это время уже говорил о стремлении завоевать весь мир: это он сообщил скифским послам в период пребывания в Средней Азии (Арр., IV, 15, 6), а также в Индии после победы над Пором (Диод., XVII, 89, 5).
С падением Тира персидский флот, утратив последнюю возможность пристать к берегам и потерпев ряд поражений, прекратил существование. Эту важную новость сообщил царю, занятому постройкой Александрии, наварх Гегелох, прибывший в Египет после вторичного освобождения островов от персидского владычества.
Тенедос, по словам наварха, сам отпал от персов и перешел на сторону македонян, так как не по своей воле оказался в стане врагов. На Хиосе народ впустил македонян и расправился с теми, кого Автофрадат и Фарнабаз поставили управлять городом. Хиосцы выдали Гегелоху Фарнабаза и Аристоника, тирана мефимнского, пришедшего на Хиос для соединения с персидским навархом, не зная, что остров находился уже во власти македонян. Гегелох собрал всех проперсидски настроенных хиосцев - Аполлонида, Фисина, Мегарея, управлявших с помощью насилия, и привел их к Александру (Арр., III, 2, 4-5). Гегелох заключил союз также с Лесбосом, а Харета, распоряжавшегося в Митилене, прогнал с острова.
Кос был освобожден Амфотером, пришедшим туда с 60 кораблями, так как жители острова призвали на помощь македонян. Всех тиранов и олигархических правителей островных городов Александр отослал обратно на суд демоса, а Аполлонида и хиосцев, взяв под стражу, отправил в изгнание в египетский город Элефантину (Арр., III, 2, 6-7).
В непосредственной связи со свидетельством Арриана об "освобождении" островов Эгейского моря находится эпиграфический памятник той эпохи - указ царя о хиосских изгнанниках (Ditt., Syll3, 283), документ, очень интересный для иллюстрации восточной политики Александра.
Свобода и автономия Хиоса были фиктивными, так как царь потребовал от хиосцев исправления старых законов или написания новых, согласно своим предписаниям. На острове был оставлен македонский гарнизон под предлогом предотвращения межпартийных распрей. Суд над свергнутыми олигархами вершил царь, хотя Хиос был членом Коринфского союза и виновные были обязаны предстать перед судом Синедриона. Триеры нужны были Александру для охраны побережья Греции и островов.
Аналогичным образом была восстановлена демократия и в Митилене, также являвшейся членом Коринфского союза; царь обязал жителей вернуть изгнанников, а возникающие споры представлять на его разрешение (OGIS, 2). Ясно, что формальное вхождение в Коринфскую симмахию не вынуждало Александра соблюдать договор с греками; он поступал с союзниками произвольно, не постеснявшись установить македонскую власть на Хиосе и Лесбосе[7].
Слова Александра расходились с его делами, и это не могло не вызвать противодействия греков, не забывших времена полисной независимости. Инициатором антимакедонской борьбы стала Спарта, всегда враждебно относившаяся к Македонии и отвергшая призывы Филиппа и Александра о вхождении в Коринфский союз, ибо она считала, что мир, навязанный победителем, - не мир, а рабство (Юстин, IX, 5, 3). Получив от персидского наварха Автофрадата 30 талантов серебра и 10 триер, спартанский царь Агис успешно начал военные действия против македонян на Крите; позже восстание перекинулось на Южную Грецию, Иллирию, Фракию (Юстин, XII, 1, 0).
Выступление фракийских племен возглавил их правитель Мемнон, "полный самомнения"; он счел момент подходящим, чтобы отпасть от Македонии, пока Александр воевал с Дарием на Востоке (Диод., XVII, 62, 5). Восстание фракийцев послужило сигналом к выступлению пелопоннесцев, и наместник Македонии Антипатр, "кое-как закончив войну во Фракии, со всем войском направился в Пелопоннес" (Диод., XVII, 63, 1). Правда, афиняне не тронулись с места, а прочие пелопоннесцы согласились воевать и внесли имена своих городов в списки союзников Спарты (Диод., XVII, 62, 6-7).
При известии о восстании греков Александр срочно отправил в Пелопоннес Амфотера с кораблями для помощи тем эллинам, которые остались ему верны, а также отдал приказ финикийцам и киприотам выставить 100 судов в помощь тем, кто ушел с навархом к берегам Греции (Арр., 111, 6, 3).
Агис, собрав с союзных городов войско в 20 тыс. пехоты и 2 тыс. конницы, направился в Пелопоннес, а Антипатр с армией, насчитывавшей не менее 40 тыс. воинов, двинулся ему навстречу (Диод., XVII, 62, 7; 63, 1). В битве у Мегалополя (август 330 г. до н.э.) войско Антипатра нанесло жестокое поражение мятежникам[8]. Агис погиб, а спартанцы отступили, когда увидели, что их союзники разбиты. Потери с обеих сторон были огромны: мятежники потеряли более 5300 воинов, а македоняне - 3500 (Диод., XVII, 63, 3). Подобных потерь Александр не имел ни в одном сражении на Востоке.
Мегалопольская битва положила конец стремлению антимакедонских сил покончить с зависимым положением греческих городов-государств. Причина неудачи спартанского выступления крылась в том, что оно носило локальный характер и не было поддержано полисами Средней Греции и островов, которые предпочли не ввязываться в конфликт, а наблюдать со стороны и ждать исхода войны. К тому же из-за медленного нарастания антимакедонской борьбы, первоначально вспыхнувшей на Крите (332 г. до н.э.), куда бежали после Исса греки-наемники, поддержанные спартанским царем Агисом при финансовой помощи персов[9], был упущен подходящий момент для одновременного выступления Эллады и островов. Когда Спарта поднялась на борьбу, уже не было тех условий, которые бы обеспечили ей поддержку всех греков; Александр прочно владел Малой Азией, Финикией, Сирией, Египтом, господствовал в Эгейском море. И восстание Агиса не разрослось вширь, а было в зародыше подавлено македонскими силами. С этого времени и вплоть до смерти Александра не отмечалось антимакедонских выступлений в Греции, беспокойный дух которой был уничтожен вместе с могуществом Спарты (Юстин, XII, 1, 9-11).
После неудачного восстания спартанцы отправили к Александру посольство с просьбой о прощении. Царь милостиво простил всех, кроме организаторов выступления, обязав ахейцев и этолийцев выплатить Мегалополю 120 талантов в качестве компенсации за убытки, понесенные вследствие военных действий (Курц., VI, 1, 20).
Арриан сообщает, что к царю в Мемфис прибыли многочисленные посольства из Эллады и что все их просьбы были удовлетворены (III, 5, 1). Афинянам были возвращены взятые в плен при Гранике граждане, на Хиосе и Родосе были увеличены гарнизоны, а митиленцы за их верность получили новые земли. Были вознаграждены по заслугам и кипрские цари, предоставившие македонянам флот во время осады Тира. Посланный на Крит Амфотер очистил остров от персидских и спартанских войск, а также повел борьбу с пиратами, воспользовавшимися войной (Курц., IV, 8, 12-15). Арриан не пишет о том, чего хотели греки от македонского царя; он лишь сообщает, что афиняне добились освобождения своих пленных наемников, когда Александр возвратился из Египта и находился в Тире (III, 6, 2).
Сюда же, в Мемфис, прибыло пополнение от Антипатра: 400 эллинских пехотинцев под командой Менета и около 500 всадников из Фракии (Арр., III, 5, 1). Все они были наемниками.
Но меньше внимания, чем посещению оракула Амона, античная историография уделяет основанию македонским царем в Египте города своего имени, символизировавшего, по их мнению, величие дел Александра и ставшего славным памятником его создателю. Александрия - центр образованности и учености эллинистического мира, достигшая наивысшего расцвета при преемниках Александра, - впечатляла многих греко-римских историков, отмечавших великолепие города, его многолюдность и роскошь египетских царей.
Плутарх сообщает, что, покорив Египет, Александр захотел оставить здесь в память о себе большой и многолюдный город, названный его именем (Алекс, 26). Далее херонейский биограф приводит красочный рассказ о том, как царь собственноручно с помощью муки начертал план города в виде дуги, замыкаемой двумя прямыми линиями, как слетелось множество птиц, поклевавших всю муку, и как прорицатели увидели в этом знамение, свидетельствующее о будущем процветании огромного города (Алекс, 26).
Курций в общих чертах передает это же предание, только в его рассказе царь использует для обозначения плана будущего города ячменные зерна (IV, 8, 6).
Арриан приводит эту же легенду об основании Александрии, расположенной на берегу Мареотидского озера, в удобной бухте у рыбацкого поселка Ракотис. По его словам, царь наметил границы города и указал, где в нем устроить площадь и сколько воздвигнуть храмов в честь греческих богов и египетской Исиды (III, 1, 5).
Сведения Арриана, Плутарха, Курция дополняет Диодор, подчеркивающий, что город был удобно расположен вблизи Фаросской гавани и что впоследствии он так разросся, что многие считали его первым и мире. Сицилийский историк сообщает, что в его время Александрия имела 300 тыс. свободного населения, а доходов с нее получали более 6 тыс. талантов (XVII, 52, 2-6).
Страбон в "Географии" также писал об Александрии, отмечая красоту ее зданий, великолепие царских дворцов и многолюдье, особенно превознося Мусейон - средоточие учености, где на полном государственном обеспечении трудились знаменитые мужи и поэты, прославившие себя и преемников Александра (XVII. 794. 795).
Афиней в "Пире мудрецов" ("Дипнософистес") со ссылкой на Калликсена Родосского ("Об Александрии") тоже сообщает об этом городе, описывая роскошь пиров Птолемея Филадельфа, на которых египетский царь употреблял драгоценную утварь общим весом в 10 тыс. талантов серебром (V, 25, 26).
Позднеримские историки также писали об Александрии, центре философии и науки вплоть до гибели античного общества. Юлий Солив (III в. н.э.) писал: "Александрию прославили и размеры города, и создавший ее македонянин; архитектору Динократу, планировавшему ее, принадлежит по праву второе после создателя место в памяти потомства" (32, 41). Другой римский историк, Аммиан Марцеллин (IV-VBB. Н.Э.), указывал, что его речь бессильна описать александрийский Серапейон (храм египетского божества Сераписа), который после Капитолия является самым великолепным памятником вселенной (XXII, 16, 7). С горечью сообщал этот же автор о гибели от пожара Александрийской библиотеки (48 г. до н.э.), когда сгорело 700 тыс. рукописей, "собранных неусыпными трудами царей Птолемеев" (XXII, 16, 13).
Все написанное об Александрии античными авторами вобрало в себя и легендарный материал, и подлинно исторический. Город в устье Нила, ставший центром средиземноморской торговли и науки, пользовался в эллинистическое время не меньшей славой, чем Афины классической эпохи. Достаточно сказать, что Плутарх, Диодор, Страбон бывали в Александрии и многое писали по личным наблюдениям. А Аппиан (II в. н.э.), александриец, вообще приписывал Александру египетское происхождение, что дало повод многим исследователям творчества этого историка говорить о его "восточном патриотизме".
Конечно, основывая Александрию как торговый город, соперник непокорного Тира, македонский царь вряд ли задавался великими целями создания центра образованности и учености; подобные мысли приписали ему позже античные авторы апологетического направления. Но объективно историческое развитие стран Средиземноморья пошло по пути создания эллинистических монархий, где ведущее место заняли наиболее крупные города Востока - Александрия, Антиохия, Селевкия на Тигре, куда потянулись греческие ученые и философы в поисках безбедной жизни при дворах царей в связи с всеобщим запустением Эллады, менее всех извлекшей выгод от восточного похода и ранее других охваченной экономическим кризисом.
Бескровное подчинение Египта, признание македонского царя сыном бога Амона, основание Александрии - вот те вехи, которые закрепили господство македонян в Средиземноморье и дали возможность Александру, находившемуся в зените славы и могущества, продолжить поход на Восток, в столицы персидского царства, чтобы окончательно решить спор о власти над Азией с последним отпрыском некогда могущественной династии Ахеменидов[10].
С завоеванием Малой Азии, Сирии, Финикии и Египта окончательно определились контуры системы управления, установленной в новой державе Александра: опора на местную знать и жречество, децентрализация управления сатрапиями, разделение административной и военной власти, упорядочение чеканки монеты и сбора налогов, повсеместное провозглашение свободы от персидской зависимости.
Таким образом, нарождающаяся держава Александра, основанная на системе военизированно-централизованного управления, несла в себе новые качества, отличные от черт македонской монархии, эллинского города-государства и персидских сатрапий. Это уже была монархия восточного склада[11], унаследовавшая от своих предшественников теократические основы царской власти и целый ряд атрибутов восточного происхождения (обожествление царствующей особы при жизни, проскинеза), что было чуждо эллинскому миру, особенно рабовладельческой демократии, предусматривавшей выборность должностных лиц на все ответственные государственные посты и обязательную подотчетность перед Народным собранием свободных граждан.
Оставив ранней весной 331 г. до н.э. Мемфис, Александр через наведенные на Ниле переправы ушел из Египта. Вероятно, греко-македонское войско возвратилось в Сирию тем же путем, так как источники сообщают, что царь вскоре прибыл в Тир, где задержался на некоторое время для упорядочения управления Финикией. Ничего не известно о трудностях возвращения из Египта в Азию. Только Курций упоминает, что на обратном пути к царю пришло известие о гибели его военачальника Андромаха, оставленного в Сирии и сожженного самаритянами заживо. Эта печальная новость заставила Александра ускорить марш, чтобы побыстрее наказать зачинщиков. Виновные были казнены, а на место погибшего Андромаха царь назначил Мемнона (Курц., IV, 8,9-11).
Для сбора налогов Александр поставил в Финикии Койрана из Берои, а в землях до Тавра - Филоксена. Главным хранителем всех денежных средств и сокровищ, захваченных на Востоке, стал Гарпал, друг юности царя, изгнанный когда-то Филиппом из Македонии за преданность его сыну (Арр., III, 6, 4-6). Сатрапа Сирии Аримму царь сместил за невыполнение его приказа подготовить все необходимое для продолжения похода в глубь Азии. Его место занял Асклепиодор (Арр., III, 6, 8). Большинство "друзей" царя стали сатрапами завоеванных областей Малой Азии: Неарх - Ликии и земель до Тавра, Менандр - Лидии, Асклепиодор - Сирии. Очевидно, царь хотел поощрить своих соратников и вместе с тем обеспечить прочность завоевания. Он с большой осторожностью выдвигал на руководящие посты бывших персидских правителей, в большинстве своем сохранивших верность Дарию; поэтому административный аппарат Малой Азии, Финикии, Сирии и даже Египта (не считая номархов и более мелких должностей) состоял в основном из преданных Александру греков и македонян, благодаря чему на этой стадии похода приближенным царя казалось, что он действует ради греко-македонских интересов, ради идеи панэллинского единства и отмщения персам. А царь, со своей стороны, старался подольше сохранить это мнение и скрыть от командиров и войска намерение остаться на Востоке[12].
Тем временем Дарий интенсивно готовился к войне с македонянами. Пока Александр находился в Египте и Сирии, Дарий "собрал отовсюду войска и приготовил все нужное для войны" (Диод., XVII, 53, 1). Вначале персидский царь намеревался лично заниматься набором нового войска в отдаленных районах царства, но потом оставил эту мысль и отдал приказ всем отдаленным народам собраться в Вавилоне (Курц., IV, 9, 1-2).
Авторы критического направления отмечают ряд преобразований, осуществленных Дарием для лучшей оснащенности войска[13]. Поскольку были мобилизованы многие народы из Восточных сатрапий, ощущался недостаток в оружии. Поэтому для защиты всадников и коней персы применили панцири из железных пластинок, а тем, кто ранее был вооружен только дротиками, добавили щиты и мечи. Кроме того, пехотинцам предоставили необъезженных лошадей, чтобы таким образом увеличить численность кавалерии (Курц., IV, 9, 2-4).
Думая, что Александр выиграл Исскую битву благодаря обилию оружия, Дарий приказал изготовить 200 серпоносных колесниц - главное новшество персидского войска, предназначенное для атак против македонской фаланги (Диод., XVII, 53, 1-2; Курц., IV, 9, 4-5). У персов было также 15 боевых слонов, приведенных из Северо-Западной Индии (Арр., III, 8, 6).
Наш основной источник, Арриан, указывает, что на помощь Дарию пришли индийцы, соседи бактрийцев, и согдийцы; всеми ими командовал бактрийский сатрап Бесс. Были у персов сакские конные лучники под началом Мавака; они считались не подданными, а союзниками персидского царя. Сатрап Арахозии (Арахосии) Барзаент привел арахотов и горных индийцев, сатрап Арии Сатибарзан - ариев. Конники из Парфии, Гиркании, Тапурии прибыли во главе с Фратаферном. В состав персидского войска входили также мидяне, кадусии, албаны, сакесины, люди с Красного моря (так именовали древние Аравийский залив), вавилоняне, армяне, каппадокийцы, сирийцы из Келесирии (Арр., III, 8, 3-6).
Это прибывшее в Вавилон огромное разноплеменное войско там же формировалось и наспех обучалось, так как Дария беспокоила мысль, что в сражении, не понимая друг друга, воины не смогут действовать согласованно (Диод., XVII, 53,4).
Арриан, ссылаясь на не совсем достоверные источники, говорит о 40 тыс. всадников, 1 млн пехоты, 200 колесницах и 15 слонах (III, 8, 6). Все другие античные авторы также пишут о миллионной армии Дария, выступившей из Вавилона навстречу македонянам (Плут., Алекс, 31; Диод., XVII, 53, 3; Курц., IV, 9, 3).
Источники приводят эти огромные цифры, видимо, потому, что персидский царь объявил набор рекрутов на всей территории, оставшейся под его властью, - от Тигра до Яксарта (Сырдарьи) и Северо-Западной Индии. Очевидно, необозримость пространств и многочисленность народов, населявших земли, подвластные персам, создали у античных авторов впечатление о наличии у Дария миллионной армии. Вообще эллинская традиция со времен греко-персидских войн сильно завышает численность персидских войск. Так, Геродот сообщал, что Ксеркс привел в Элладу 1700 тыс. пеших (VII, 184) и что счет воинам он производил по отрядам в 10 тыс. человек, выпускаемым из укреплений (VII, 60). Видимо, эта традиция классической греческой историографии повлияла на сочинения эллинистических и последующих греко-римских авторов, также указывающих непомерно завышенное количество персидского войска в сражениях с Александром Македонским на Востоке. По всей вероятности, во время последнего крупного сражения в Азии (при Гавгамелах) персидская армия численно намного превосходила войско Александра[14], но в любом случае она не могла превышать 100 тыс. человек против 47 тыс. греков и македонян (7 тыс. конницы и 40 тыс. пехоты), пришедших с македонским царем к ассирийскому селению Арбелы (Арр., III, 12, 5).
Закончив решение неотложных дел в Финикии, Александр с войском направился к переправе на Евфрате у Фапсака, куда ранее ушел Парменион во главе авангарда и инженерного обоза для наведения мостов.
Нельзя сказать, что Дарий пассивно ожидал предстоящего сражения с македонянами. Напротив, он делал все возможное, чтобы затруднить Александру продвижение в глубь Азии. Киликийский сатрап Мазей с 6-тысячным отрядом конницы и пехоты (3 тыс. всадников и 3 тыс. пехотинцев, в том числе 2 тыс. греков-наемников) сторожил переправу у Фапсака, мешая македонянам строить мосты (Арр., III, 7, 1; Курц., IV, 9, 8). Мазею было также приказано опустошать области, в которые должны были вступить македоняне[15]. Этим персидский царь хотел добиться от Александра прекращения войны, так как, не имея регулярного снабжения и живя одним грабежом, войско противника (по его мнению) вряд ли пойдет дальше. Кроме того, с разведывательными целями был послан тысячный отряд отборных всадников во главе с лидийским сатрапом Атропатом (Курц., IV, 9, 7-9).
Македонские разведчики, проникшие на вражескую территорию, издали наблюдали за персидским войском и потом донесли Александру, что войско Дария более многочисленно, чем было раньше. Но македонский царь, презрев опасность, за одиннадцать переходов достиг Евфрата (Курц., IV, 9, 11-12). Два не достроенных македонянами моста через реку были закончены уже после похода Александра с основными силами, когда Мазей, услышавший о приближении македонского царя, бежал со своим отрядом, оставив свободными переправы (Арр., III, 7, 2).
По наведенным мостам македонское войско переправилось через Евфрат и вступило в северную Месопотамию. Персов не было видно. Очевидно, в их расчеты входило как можно дальше заманить противника и дать ему сражение там, где было выгодно войску Дария. Как пишет Арриан, Александр, преодолев водный рубеж, не пошел на Вавилон, так как дорога туда пролегала по выжженной солнцем земле, по местам, где было невозможно добыть провиант, а двинулся северными плодородными областями, оставив слева Евфрат и горы Армении (AppV, III, 7, 3).
Взятые в плен персидские разведчики сообщили, что Дарий с войском находится у реки Тигра и что он решил не допустить Александра к переправе (Арр., III, 7, 4). Ускорив движение колонн, Александр на четвертый день подошел к Тигру.
В изложении Арриана, македоняне с трудом перешли вброд бурный Тигр, но никто их переправе не препятствовал (III, 7, 5). Иную картину рисуют авторы критического направления. Так, Диодор сообщает, что Дарий намеревался задержать продвижение греко-македонского войска у брода на Тигре, послав туда сатрапа Мазея с войском, но последний, понадеявшись на бурный нрав реки, не выставил сторожевые посты (XVII, 55, 1-2). Курций приводит эту же версию, добавляя эпизод о конном сражении, якобы происшедшем между пеонами Аристона и тысячным отрядом персидских всадников Атропата, будто бы погибшего (IV, 9, 20-25), что малодостоверно, так как из других источников известно, что Атропат был родоначальником правящей династии Малой Мидии, известной под названием Мидии Атропатены (древний Азербайджан)[16].
Во время двухдневного отдыха македонского войска после переправы через Тигр произошло полное лунное затмение, которое древние относят ко второму году 112-й Олимпиады месяца боедромиона (сентябрь), т.е. к 331 г. до н.э., благодаря чему современная историческая наука располагает более точной хронологией событий этого периода.
Отсюда македонское войско двинулось на юго-восток по течению Тигра через земли Ассирии, оставив слева Горднейские горы. На четвертый день разведка донесла, что на равнине показалось около тысячи вражеских всадников (Арр., III, 7, 7-8). Александр отдал приказ войску построиться в боевые порядки, а сам во главе конного отряда помчался навстречу неприятелю. Персы, не приняв боя, повернули обратно. Отставших македоняне убили, нескольких взяли в плен; они сообщили, что Дарий с многочисленной армией находится неподалеку (Арр., III, 8, 1-2).
На сей раз персидское командование выбрало более удобное место для сражения - равнину у селения Гавгамелы, примерно в 600 стадиях от города Арбелы. Учтя просчеты, допущенные во время битвы при Иссе, где персидское войско, скованное теснинами, не могло развернуться, Дарий отдал приказ не покидать это стратегически выгодное место и ожидать подхода противника. Даже все неровности почвы персы сровняли для удобства конных атак и действий колесниц.
А македонское войско по совету Пармениона стало лагерем, чтобы лучше изучить местность, собрать сведения о противнике и дать воинам отдых перед боем. Укрепив лагерь рвом и палисадом, Александр оставил там обоз и непригодных для сражения солдат. Не обремененные поклажей подразделения во главе с Александром выступили в ночь (около второй стражи) с 29 на 30 сентября и к утру достигли холмов, скрывавших персидскую армию, которая находилась на расстоянии 60 стадий от македонян (Арр., III, 9, 2). Когда же македоняне поднялись на эти холмы и стали спускаться вниз, их взору открылись персидские войска, выстроенные на равнине.
Царь приказал остановиться и созвал на совещание "друзей", стратегов, илархов, представителей союзников и наемников для решения вопроса: стоит ли тотчас начинать бой с врагом (как хотело большинство) или следует по совету Пармениона разбить лагерь и провести рекогносцировку местности? И хотя многие командиры горели желанием поскорее вступить в бой с "варварами", верх одержало благоразумие, и царь, прислушавшись к мнению опытного полководца, решил остановиться, не нарушая боевого построения воинов (Арр., 111,9, 4).
В сопровождении легковооруженных воинов и "друзей" Александр объехал место предстоящего сражения, а затем вновь созвал военачальников на совет. Это произошло вечером 30 сентября. Македонские воины ужинали и отдыхали, а вдали на равнине между Нифатом и Горднейскими горами сверкал огнями вражеский стан, откуда слышался смутный гул (Плут., Алекс, 31).
Накануне сражения у Гавгамел Александр произнес речь перед командирами. Смысл этого выступления представители апологетической и антиалександровской традиций передают по-разному.
По сообщению Арриана, в кратком слове командирам царь сказал, что ему нет надобности воодушевлять их перед битвой: они давно уже воодушевлены собственной доблестью и многократно совершенными подвигами. Он только хочет, чтобы они ободрили своих подчиненных и сказали им, что сражаться предстоит не за Келесирию, Финикию или Египет, как раньше, а за всю Азию, чтобы решить вопрос, кто должен ею править. Не надо ободрять солдат длинными речами, так как доблесть у них природная, продолжал Александр. Им надо только напомнить, чтобы каждый, находясь в опасности, помнил о порядке в строю и дисциплине, чтобы соблюдал строгое молчание или громко кричал, когда это будет необходимо, и пусть каждый запомнит, что промах одного подвергнет опасности всех.
Речь царя встретили криками радости, все заверили его, что он может положиться на них (III, 9, 5-8).
В критической интерпретации, Александр выступил перед войском, а не перед командирами, и сказал, что на пути македонян после победы у Грани-ка, преодоления гор Киликии, захвата Сирии и Египта осталось последнее препятствие. У македонян нет оснований бояться имен неизвестных народов, раз они невоинственны и их никто не знает. Персов страшиться нечего, так как у них немногие имеют полное вооружение, а остальные снабжены дротиками или пращами. Поэтому "македоняне, отмерив столько пространств земли, оставив позади себя столько рек и гор, должны теперь проложить себе путь на родину к пенатам своею собственной рукой" (Курц., IV, 14, 1-7).
Как явствует из вариантов речей Александра у Арриана и Курция, они имеют различное звучание. Арриан впервые прямо указывает на обширные планы завоевания Азии, а Курций сообщает о завершении похода этим сражением. Плутарх разделяет мнение Курция, провозглашая Александра в Египте "владыкой всех людей", а после Гавгамел - лишь царем Азии (Алекс, 27, 34). Диодор примыкает к большинству, ибо сицилийский историк подчеркивает, что "в один день решится все и они (воины. - Авт.) отдохнут от долгих трудов и опасностей" (XVIII, 56, 4).
Кто же прав - Арриан или все прочие авторы, настойчиво указывающие на окончание похода? Историческая наука отдает предпочтение Арриану, свидетельства которого по логике событий заслуживают самого серьезного отношения: нетрудно заметить, что в сообщении Курция имеется явное противоречие - перед битвой при Иссе римский историк говорит о планах завоевания Востока (III, 10, 5-6), когда еще шла борьба за обладание Малой Азией, а перед Гавгамелами - об окончании восточной кампании[17].
Арриан сообщает, что на Пармениона повлиял вид несметного вражеского войска и он пришел в палату царя, чтобы уговорить его неожиданно начать ночную атаку для деморализации ничего не подозревавшего противника. Но Александр гордо ответил Пармениону, что стыдно ему красть победу. Арриан, редко высказывающий свое отношение к описываемым им событиям, на этот раз отдает должное воинскому таланту Александра, который правильно рассудил, что ночной бой может обернуться поражением для македонян, не знавших местности и имевших в обозе много пленных, которые при малейшей неудаче перебегут к Дарию и вместе с остальными персами обрушатся на них (III, 10, 1-4).
Но, очевидно, Дарий не исключал возможности ночного нападения, так как всю ночь его армия оставалась наготове в ожидании атаки противника на персидский лагерь, не имевший надежного прикрытия. Бессонная ночь накануне решающей битвы сказалась не только на боеспособности персидских солдат, но и на их моральном состоянии; ведь неудачи предыдущих сражений лежали на них тяжелым бременем (Курц., IV, 13,11).
Благодаря тому что план расположения войска Дария в битве при Гавгамелах попал в руки македонян (по словам Аристобула), известны многие детали построения персов в последнем, решающем сражении.
На левом крыле Дарий поставил скифскую конницу, около 1 тыс. бактрийцев и 100 колесниц с косами, за ними - бактрийских всадников, даев и арахотов, рядом - персидские конные и пешие подразделения вперемежку, за ними - сусиев и кадусиев. Это крыло занимало пространство до середины всего войска.
В центре боевой линии, как и при Иссе, находился Дарий в окружении "родственников", пажей и конной гвардии, за которыми стояли индийцы, карпецы и марды-лучники, уксии, вавилоняне, люди с Красного моря и ситтакены. "Эллины-наемники, - как пишет Арриан, - стояли возле Дария, по обе стороны его и персов, бывших с ним" (III, 11, 7). Их было 2 тыс., и они, по замыслу персидского царя, должны были противостоять македонской фаланге. Сзади центр персидской гвардии прикрывали слоны и 50 серпоносных колесниц.
На правом крыле впереди находились армянские и каппадокийские конники и 50 боевых колесниц, за ними стояли солдаты из Келесирии и Месопотамии, а также мидяне, парфяне, саки, тапуры, гирканы, албаны, сакесины - тоже до середины строя персов.
Построение македонского войска отчасти повторяло расположение при Иссе, но имелось и существенное отличие: на случай возможного окружения была создана вторая линия обороны, состоявшая из фалангитов, легкой конницы и пехоты. Тщательно продумав дислокацию армии и учтя численное превосходство персов, Александр был вынужден оставить часть сил для прикрытия тыла и флангов.
В первой линии македонского войска расположение оставалось традиционным: в центре - шесть таксисов фаланги, слева от них - конница союзников и фессалийцев во главе с Парменионом, справа - гипасписты и восемь ил македонской конницы, агриане, аконтисты, царская ила и сам Александр. Во второй линии по центру также стояла фаланга. На флангах располагались легкая кавалерия и пехота, задача которых состояла в удлинении фронта (во избежание охвата противником) или в создании замкнутого четырехугольника, препятствующего проникновению персов в тыл (Арр., III, 11, 8-10). Чтобы противостоять атаке персидских колесниц, македонский царь придумал следующее: сомкнуть щиты и ударять сариссами, чтобы лошади, испугавшись шума, понесли назад; если же это не поможет, то расступиться и тем избежать урона в войске (Диод., XVII, 57, 6).
Когда армии приблизились друг к другу, трубы с обеих сторон дали сигнал к бою, и воины с громким криком устремились на врага. Так началось 1 октября 331 г. до н.э. знаменитое сражение при Гавгамелах, решившее судьбу Азии.
Александр двинул вправо вытянутый правый фланг, чтобы его не могли обойти персы. Дарий бросил против Александра левое крыло своего войска, на котором стояли скифские всадники, но македонский царь упрямо продвигался вправо, почти выйдя за пространство, предназначенное противником для прохода колесниц. Испугавшись, что македонский царь уйдет с удобной равнины на пересеченную местность, где будет невозможно использовать колесницы, Дарий отдал приказ всадникам левого крыла окружить неприятеля. Скифские и бактрийские всадники уже почти приблизились к передовым македонским частям, когда Александр приказал наемной коннице Менида начать встречную атаку. Однако она не удалась: эллинский отряд не смог сдержать натиск более многочисленной кавалерии противника. Только пришедшие на подмогу кавалеристы правого фланга сумели задержать продвижение бактрийцев и скифов. В упорной конной схватке воинов Александра пало больше, так как "варвары" и их копи имели защитные доспехи. Несмотря на это македонянам удалось расстроить вражеские ряды.
В это время Дарий ввел в бой серпоносные колесницы, и они понеслись на стоявших на правом фланге македонян. Но персы обманулись в своих ожиданиях. Метатели дротиков под командованием Балакра и стрелки-агриане перебили многих возниц, пока они доскакали до македонского войска; те же, что ворвались в ряды фалангитов, попали в западню: опытные воины Александра расступились в стороны, и на колесницы обрушилась македонская кавалерия (Арр., III, 13, 5-6).
Когда Дарий ввел в дело всю свою пехоту, Александр велел легкой кавалерии атаковать конницу персов, пытавшуюся охватить правое крыло македонян. Конница Александра расстроила передние ряды "варваров", и в образовавшуюся брешь македонский царь двинул построенную клином фалангу и кавалерию. Наступил решающий момент боя. Ударная группа тяжелой македонской конницы и фаланга, ощетинившаяся сариссами, наседали на врага. Короткое время сражение шло врукопашную, но персы уже не могли сдержать натиска фалангитов: массированный удар слева и справа парализовал их. Охваченный паническим страхом. Дарий бежал с поля боя, бросив бесполезную колесницу и пересев на верховую лошадь (Арр., III, 14, 1-3; Плут., Алекс, 33).
Тут началось повальное бегство персов на правом фланге. Македонские отряды еще продолжали вести бой, а кавалерия уже начала преследование противника. Толпа беглецов и густая пыль мешали разглядеть, куда скрылся Дарий. Стоны упавших, топот копыт и щелканье бичей сливались в сплошной грохот (Диод., XVII, 60, 3-5)
Возможно, Дарию и не удалось бы спастись, если бы не появление всадников, посланных Парменионом с просьбой о помощи: на левом крыле персидская конница и индийцы прорвали не только первую, но и вторую линию македонской армии и бросились грабить обозы. Завязалась горячая схватка. Преимущество было на стороне персов, так как обозники не имели вооружения и не ожидали, что противник сможет проникнуть к ним через двойной заслон; пленные "варвары" присоединились к своим и также атаковали македонян (Арр., III, 14, 5-6).
Левому флангу армии Александра грозила неминуемая гибель, но выручила недисциплинированность персов, бросившихся грабить обозы. Это дало возможность второй линии развернуться и ударить в тыл противнику, занятому грабежом (Арр., III, 14, 5-6).
Почти все античные историки объясняют неудачи левого фланга Пармениона численным превосходством отборной персидской конницы Мазея и индийцев. Согласно другой точке зрения, лучший полководец Александра вел себя нерадиво и вяло - может быть, потому, что был стар, или потому, что самовластие царя (по словам Каллисфена) его тяготило (Плут., Алекс, 33).
Перехватив инициативу у противника, воины второй линии македонского войска атаковали грабивших обоз персидских и индийских всадников. Те отступили, и в это время на них устремился Александр, появившийся с конницей "друзей". Теперь персы думали не о победе, а лишь о спасении. Александр потерял около 60 "друзей", ранены были Гефестион, Кен и Менид (Арр., III, 15,2).
Части персидских всадников удалось прорваться через вторую линию войска Александра и бежать. Македонский царь уже был готов атаковать правое крыло персов, но фессалийская конница сама разгромила неприятеля. Наконец "варвары" обратились в бегство; македоняне уничтожали отставших, и вскоре вся равнина была завалена вражескими трупами (Диод., XVII,61,2).
Только убедившись окончательно, что враг повержен, Александр вновь начал преследовать Дария, оставив Пармениона добивать противника. Македоняне захватили вражеский лагерь, обозы, слонов и верблюдов. До самой темноты конница Александра мчалась на юго-восток. С наступлением сумерек, после перехода реки Лик, македонский царь дал кавалерии отдых, но уже в полночь продолжил преследование. Утром македоняне достигли Арбел. Но Дария там не было. С остатками бактрийской конницы, греками-наемниками (2 тыс. человек) и гвардией персидский царь вместе со стратегами Бессом, Барзаентом, Сатибарзаном и Набарзаном через Армянское нагорье бежал в Мидию, где укрылся в столице - Экбатанах.
В Арбелах македоняне захватили походную казну Дария (3 тыс. талантов серебра), его колесницу, щит, лук, а также много припасов и военного снаряжения (Арр., III, 15, 5; Диод., XVII, 64, 3).
Битва при Гавгамелах была самым крупным сражением, выигранным Александром на Востоке. Однако и македоняне понесли там самые крупные с момента начала восточного похода потери[18]. Древние авторы приводят различные цифры потерь враждующих сторон. Арриан пишет, что людей Александра было убито около 100, у "варваров" же погибло до 30 тыс., а в плен было взято гораздо больше (III, 15, 6). Курций сообщает о 40 тыс. убитых персов и о 300 погибших македонянах (IV, 16, 26). Диодор дает максимальную цифру потерь: в сражении была перебита вся вражеская конница, пеших пало до 90 тыс.; македонян погибло 500 человек, раненых же оказалось очень много (XVII, 61,3). Явное несоответствие потерь македонян и персов в битве при Гавгамелах, отраженное в источниках, показывает, что, несмотря на различный подход античных авторов к описываемым событиям (апологетическая и критическая традиции), все они чрезмерно восхваляли деятельность Александра[19].
Сражение у Гавгамел довершило падение державы Ахеменидов, у которой не нашлось больше сил для сопротивления. Путь к столицам царства был открыт[20].
Почему же Дарий не бился до последнего, а при первой неудаче оставил поле боя? Источники на этот счет не дают никаких объяснений, но настойчиво проводят мысль о "великом страхе", который владел персидским царем еще до битвы (Арр., III, 14, 3).
Но, видимо, не только "великий страх" царя помешал персам выиграть сражение. Слабая дисциплина и недостаточная выучка разноплеменной армии Дария сказались в первом же столкновении с войском Александра. Ведь в конечном счете не численное превосходство, а умение противостоять противнику и не терять присутствия духа в любой ситуации решили исход битвы. Так, левое крыло македонян во главе с Парменионом, оказавшись в окружении, использовало неразбериху среди персов, проникших неожиданно в македонский лагерь и прельстившихся добычей. И пока неприятель растаскивал походное имущество, предводители отрядов второй линии перестроились и ударили персам в тыл.
На что же теперь рассчитывал Дарий? Скорее всего, на отдаленность Восточных сатрапий, куда вряд ли двинется Александр, так как путь туда сложен и "пройти большому войску трудно" (Арр., III, 16, 2). Одновременно персидский царь все еще пытался сколотить новое войско. Уже в Экбатанах он собрал всех, кто уцелел, и вооружил безоружных. Он также направил гонцов к соседним племенам и разослал военачальникам, сатрапам Бактрии и других окраинных областей письма, в которых содержалась просьба хранить ему верность (Диод., XVII, 64, 2).
Однако надежд на сбор нового войска было очень мало. Ведь народы Восточных сатрапий лишь номинально входили в державу Ахеменидов, ограничиваясь уплатой дани. К тому же было неизвестно, как эти народы отнесутся к просьбе воевать за персидского царя после недавнего разгрома у Гавгамел. И если Дарий все еще надеялся, что дальше Вавилона македоняне не пойдут, то Александр вовсе не собирался приостанавливать движение на Восток[21].
И все же персидский царь был прав, когда думал, что Александр не бросится за ним в погоню в Мидию, а, скорее всего, устремится к плодородным землям Междуречья, в места густозаселенные, где есть все необходимое для войска и как награда за невзгоды и трудности войны - богатства Суз и Вавилона (Арр., III, 16, 2). Предания о сказочной роскоши ассирийских царей, о неприступных стенах Вавилона и висячих садах Семирамиды были известны эллинам из рассказов Ктесия (V в. до н.э.), грека из Книда, служившего придворным лекарем у персидского царя Артаксеркса Мнемона. Понятно, что Вавилон манил к себе предприимчивых греков и македонян, отважившихся проникнуть в глубинные районы Азии.
Из Арбел Александр прямо двинулся к Вавилону, решив, что важнее овладеть основными центрами державы Ахеменидов и захватить накопленные там богатства, чем продолжать погоню за Дарием в малоизвестные земли Востока, путь куда пролегал по безлюдным местам, полным всяческих опасностей, лишенным провианта и корма для коней.
Хотя у македонян были основания надеяться, что вавилоняне встретят их как избавителей от персидского гнета[22], войско Александра подходило к Вавилону в боевом порядке, так как македонский царь был уверен, что встретит сопротивление: там укрылся бежавший из Гавгамел Мазей. Разумеется, Александр не мог предвидеть степени неприязни вавилонян к персам, лишившим их автономии и разрушившим храм главного божества - Бела - после неудачного восстания (479 г. до н.э.), вконец испортившего отношения Ахеменидов с правящим вавилонским классом и жречеством. Поэтому для греков и македонян приятной неожиданностью была встреча, которую им устроили жители Вавилона.
Как только вавилоняне увидели приближающееся войско Александра, они отправили к царю депутацию знатных граждан, в число которых входили сатрап Вавилона Мазей и его взрослые сыновья. Мазей смиренно приблизился к Александру и сдал ему на милость город и самого себя. Царь принял благосклонно Мазея с сыновьями, но все же не отдал войску приказ о перестроении, и оно вошло в Вавилон в боевом порядке. Множество народу собралось на городских стенах, чтобы приветствовать царя - "освободителя". А комендант крепости и хранитель царской казны Богофан (чтобы не отстать от Мазея) устлал всю дорогу, по которой шли македоняне, цветами и воздвиг по ее краям серебряные алтари, где курились благовония. Сотни ликующих горожан и роскошно убранных всадников двинулись за македонской пехотой, замыкавшей торжественную процессию, впереди которой на колеснице следовал Александр (Курц., V, 1, 17-23).
Почему же Мазей не счел возможным защищать город от неприятеля? Видимо, по той же причине, по какой сатрап Мазак не сумел воспрепятствовать македонскому проникновению в Египет. Слишком велика была неприязнь вавилонян к угнетателям-персам. К тому же после поражения у Гавгамел Мазей не располагал силами, достаточными для оказания сопротивления. Вот и решил вавилонский сатрап без боя сдать город, надеясь, что это будет оценено завоевателем. И Мазей не ошибся. Александр оставил его-на прежнем посту. Конечно, было бы опрометчиво считать, что Мазей после поражения превратился в друга македонян. Но классовый интерес правящей верхушки нередко толкает ее представителей на компромисс с любым завоевателем, который в целях упрочения своей власти готов действовать либерально по отношению к местной элите[23].
Поскольку Александр в Вавилоне разыгрывал роль освободителя, он сразу же отдал приказ об обновлении храмов и восстановлении святилища Бела, очень почитаемого населением. Царь встречался с халдеями; он выполнил их пожелания относительно храмов и принес по их просьбе жертву Белу (Арр., III, 16, 5). Вавилонские жрецы не остались в долгу и провозгласили Александра "царем Вавилона и четырех стран", подтвердив тем самым его право на "мировое" господство и одновременно подчеркнув особую роль города - прославленного религиозно-культурного центра Востока[24].
Арриан ничего не сообщает о том, как долго македонский царь пробыл в Вавилоне, но прочие источники пишут, что греко-македонское войско "задержалось в этом городе дольше, чем где-либо" (Курц., V, 1, 36), или пробыло там более месяца, так как местные жители были гостеприимны и никто не чувствовал недостатка ни в чем (Диод., XVII, 64, 4).
Интересно, что позднеантичные авторы разделяли мнение о том, что моральный упадок и деградация нравов (якобы повинные в гибели эллинистических государств) пришли с Востока. По этой причине ни александрийцы, которых Полибий называл "метисами", ни вавилоняне, ни жители других крупных городов Востока не имели хорошей репутации у греко-римских историков, связывающих начало упадка эллинства с походом Александра на Восток, когда греки впервые столкнулись с изнеженным и разлагающим образом жизни Азии, гибель которой была предрешена вырождением моральных устоев азиатских племен. В частности, очень настойчиво проводит эту мысль Курций, подчеркивающий, что "нет другого города (как Вавилон. - Авт.) с такими испорченными нравами, со столькими соблазнами, возбуждающими неудержимые страсти". И за это Александр подвергся самой суровой критике римского историка. Курций осуждает македонского царя за долгое пребывание в Вавилоне, где войско растеряло свои боевые качества и потому вряд ли смогло бы в дальнейшем противостоять настоящему противнику (V, 1, 36-39).
Для марксистской исторической науки подобное объяснение причин гибели эллинистических государств (так же как позднее Римской империи) неприемлемо уже потому, что исходит из тезиса о культурном превосходстве греков (и римлян), способствовавших приобщению к цивилизации "варварских" народов Востока. Об этом, может быть, не стоило бы и говорить, если бы все эти рассуждения античной историографии (связанные с ограниченностью понимания древними причин упадка эллинистического мира) небыли восприняты рядом современных исследователей эллинизма, которые с позиций "культурничества" рассматривают суть данной эпохи, отразившей, по их мнению, победоносное шествие эллинства в мире[25]. Так, пренебрегая понятием общественно-экономической формации, отдельные исследователи эллинизма, модернизирующие древность в угоду современности, не хотят видеть действительных причин гибели античного способа производства, выискивая их в моральном упадке духа "эллинской нации" и вырождении правителей.
Введенная Александром система управления Вавилоном повторяла структуру организации Египта и Малой Азии: во главе сатрапии остался перс Мазей, командиром гарнизона в составе 2 тыс. воинов стал Аполлодор из Амфиполя, а сборщиком податей - Асклепиодор, сын Филона (Арр., III, 16, 4). Таким образом, черты единой организации завоеванных земель Востока уже четко определились.
Царь приказал Аполлодору и гиппарху Сирии, Финикии и Киликии Менету нанять как можно больше солдат-чужеземцев, для чего дал им 1 тыс. талантов серебра (Диод., XVII, 64, 5; Курц., V, 1, 43).
В вавилонской цитадели был оставлен Агафон из Пидны, по одним источникам имевший под своим началом гарнизон из 700 человек (Диод., XVII, 64, 5), по другим - из тысячи (Курц., V, 1, 43).
Стараясь подчеркнуть особую роль Вавилона в жизни Востока, Александр оставил городу право чеканки серебряной монеты. Сатрапом еще не завоеванной Армении царь назначил Мифрена, сдавшего ему Сарды без боя (Диод., XVII, 64,6).
Источники не пишут о добыче, доставшейся Александру в Вавилоне, очевидно, потому, что македонский царь считался "освободителем" вавилонян и, следовательно, говорить о захваченных сокровищах было просто неуместно. Однако имеются косвенные указания на то, что после захвата Вавилона царь выдал каждому всаднику по 6 мин, союзнику - по 5, а воинов-чужеземцев пожаловал двухмесячным окладом (Курц., V, 1, 45; Диод., XVII, 64, 6). Дело в том, что македонский царь постоянно испытывал финансовые затруднения, расходуя огромные суммы на ведение войны, так что не всегда имелись средства для выплаты войску жалованья или для поощрения отличившихся. Только после овладения столицами царства Ахеменидов (Сузы, Персеполь, Экбатаны) источники сообщают о щедрости Александра, раздававшего своим подчиненным без оглядки огромные богатства.
Четвертое по счету пополнение привел из Македонии к Вавилону Аминта (посланный для этой цели еще от Газы на родину). Всех вновь прибывших всадников царь зачислил в конницу "друзей"; Каждую конную илу он разделил на два лоха, поставив лохагами тех, кто отличился доблестью; пехотинцев он распределил по полкам, сформированным на основе племенного принципа (Арр., III, 16, 10). Этим было положено начало реорганизации армии, которая после сражения у Гавгамел постепенно приспосабливалась к условиям ведения военных действий небольшими мобильными группами, соответствующими подвижным отрядам местных народов, предпочитавших "малую войну" генеральным битвам. В этих специфических условиях неизмеримо возросла роль конных подразделений и, наоборот, сошло на нет значение фаланги; после сражения у Арбел не представилось случая ее использовать в качестве основной ударной силы: время больших битв прошло[26].
К сожалению, Арриан ничего не сообщает ни о численности, ни о составе четвертого пополнения Александрова войска. Второстепенные же источники указывают, что от Антипатра прибыло 6 тыс. македонской пехоты, 500 македонских всадников, 600 фракийцев, 3,5 тыс. траллов, пехоты из Пелопоннеса - 4 тыс., а всадников немного меньше тысячи. "Друзья" царя вызвали из Македонии своих сыновей: 50 знатных юношей для службы в царской охране (Диод., XVII, 65, 1). Диодор и Курций дают одинаковые цифры, только последний называет 380 эллинских всадников (V, 1, 40-42), а не тысячу.
Важность этих свидетельств для исторической науки бесспорна, так как благодаря им можно проследить, хотя бы в общих чертах, изменение состава войска Александра, где доля македонских сил неуклонно уменьшалась, а количество наемных контингентов росло.
Сразу же после битвы при Гавгамелах Александр послал Филоксена с небольшим отрядом конницы для захвата сокровищ Ахеменидов в Сузах. Более месяца греко-македонское войско находилось в Вавилоне, отдыхая от ратных дел.
Уже по дороге из Вавилона в древнюю столицу Элама Александр встретил сына сатрапа Сузианы с письмом от Филоксена, который сообщал царю, что жители города сдаются македонянам и что вся казна сохранена для него (Арр., III, 16, 6). На двадцатый день перехода от Вавилона армия Александра вошла в Сузы. Сатрап Абулит сдал македонянам город и царские сокровища. По одним источникам, Абулит сделал это добровольно, так как не имел достаточных сил для оказания сопротивления - остатки разбитого войска персов бежали вместе с Дарием в Мидию (Арр., III, 16, 6-7); по другим - сузийский сатрап сделал это по приказу самого персидского царя, чтобы отвлечь Александра захватом знаменитых городов и больших сокровищ и таким образом удержать македонского царя в бездеятельности, пока Дарий будет готовиться к войне (Диод., XVII, 65, 5; Курц., V, 2, 8). Однако, скорее всего, отсутствие войска и бегство Дария на Восток убедили сатрапа Сузианы в бесполезности сопротивления, а пример Мазея, правителя Вавилонии, показал, что добровольная сдача македонянам поможет сохранить ему прежний пост. Поэтому вполне допустимо предположение, что Абулит сдал добровольно Александру Сузы и царские сокровища не потому, что следовал предписанию Дария, а ради собственной выгоды.
Добыча, доставшаяся македонянам в Сузах, превзошла все их ожидания. Одной чеканной серебряной монеты было до 50 тыс. талантов, не считая прочего царского имущества (Арр., III, 16, 7). Здесь находились ценные пурпурные ткани из Гермионы, пролежавшие почти 200 лет и выглядевшие новыми, стоимостью в 5 тыс. талантов, а также на 9 тыс. талантов золотой монеты - дариков (Диод., XVII, 66,2). Обнаруженную в царском дворце Суз статую Гармодия и Аристогитона (убийц сына тирана Писистрата), вывезенную Ксерксом из Греции, Александр вернул в Афины (Арр., III, 16, 7-8), подчеркнув этим еще раз свою приверженность Коринфскому союзу. Есть предание о том, что вместе с сокровищами персидские цари хранили в Сузах воду из Нила и Истра, "словно этим хотели подтвердить господство над всеми" (Плут., Алекс, 36).
Описывая пребывание Александра в Сузах, Арриан старается показать верность македонского царя союзническому долгу, во имя которого он совершал поход отмщения, между тем как в источниках критического направления явно подчеркивается желание Александра поскорее стать восточным владыкой. Диодор и Курций пишут, что во время посещения дворца Ахеменидов в Сузах македонский царь сел на персидский трон, который был слишком высок для его роста, так что ноги Александра недоставали до земли. Тогда кто-то из приближенных поставил под его ноги стол, за которым Дарий обычно совершал трапезу. В этом бывшие слуги персидского царя увидели изменчивость судьбы, столь немилостиво обошедшейся с Ахеменидами, а македоняне - признак скорой гибели персидской державы, распростертой у ног победителя (Диод., XVII, 66, 3-7; Курц., V, 2, 13-15).
Неизвестно, сколько времени пробыл Александр в Сузах, но, видимо, недолго, так как он торопился достичь других столиц персидской державы, где тоже имелось много богатств.
Сузы были одной из резиденций персидских царей, и, может быть, поэтому Александр постарался именно там продемонстрировать своему войску патриотическую сторону похода отмщения, отослав в Афины статую тираноубийц и устроив жертвоприношения "по обрядам отечественным", а также празднества с гимнастическими состязаниями и бег с факелами (Арр., III, 16, 9).
Однако преданность эллинским традициям не помешала Александру установить в Сузиане традиционную форму управления: во главе сатрапии остался перс Абулит, командиром гарнизона в Сузах стал один из "друзей" царя, Мазар, а стратегом - Архелай (Арр., III, 16, 9), получивший отряд в 3 тыс. человек, не считая выслуживших срок солдат-ветеранов, предназначенных охранять крепость и сокровища, вверенные Калликрату (Курц., V, 2, 16-17). Из Суз Александр послал Менета с 3 тыс. талантов серебра к Средиземному морю, чтобы помочь наместнику Македонии Антипатру справиться с восставшими спартанцами и набрать наемников в западных областях (Арр., III, 16, 10). Видимо, эти наемные силы подошли к Александру, когда он выступил из Персиды в Мидию: прибыло 5 тыс. пехотинцев и 1 тыс. всадников; всеми ими командовал афинянин Платон (Курц., V, 7, 12).
Оставив в одном из дворцов плененную семью Дария, Александр покинул Сузы. За четыре перехода он достиг реки Паситигр и, форсировав ее, очутился в земле горных уксиев.
Страбон, живший на рубеже старого и нового