Иудейская война

Автор: 

Иосиф Флавий

Переводчик: 

Сыркин А.

I, 22

[Ирод и Мариамна]
Словно мстя Ироду [1] за удачи в государственных делах, судьба послала ему несчастья в собственной его семье, и причиной тягостных испытаний стала женщина, которую он любил больше всех. До вступления своего на престол он был женат на Дориде, родом из Иерусалима, но когда начал царствовать, отослал ее и женился на Мариамне, дочери Александра, сына Аристовула. И очень скоро в доме начались раздоры из-за нее, в особенности после возвращения Ирода из Рима. Сначала, думая о детях, которых родила ему Мариамна, он изгнал из столицы сына своего от Дориды - Антипатра, разрешив ему являться в город лишь по праздникам. Затем" по подозрению в заговоре, оп казнил деда своей жены Гиркана, прибывшего к нему из Парфии.
Гиркан был взят в плен Барзафарном [2], совершившим набег на Сирию; но заботившиеся о нем соплеменники, жившие по ту сторону Евфрата, добились его освобождения. Если бы он послушался их советов и не поехал к Ироду, то остался бы жив. Но брак внучки стал для него губительной приманкой. Думая, что брак этот защитит его, он вернулся на родину, по которой безмерно тосковал. Настроил же он Ирода против себя не тем, что стремился к власти, а тем, что имел на нее право.
Мариамна родила Ироду пятерых детей - двух дочерей и: трех сыновей. Младший из них умер в Риме, где он воспитывался, а двое старших росли как царевичи, ибо мать их была благородного происхождения и они родились, когда отец уже царствовал. Но еще больше способствовала заботе о детях любовь царя к Мариамне. С каждым днем все сильнее разгоралась она в Ироде, так что оп не чувствовал даже огорчений, которые доставляла ему любимая женщина. А ненависть к нему Мариамны была столь же велика, сколь велика была его любовь к ней. Испытывая естественную вражду к Ироду за его дела и чувствуя, что любовь мужа позволяет ей говорить безнаказанно, Мариамна открыто обвиняла его в убийстве деда ее Гиркана и брата Ионафана. Ибо и его не пощадил Ирод, хотя тот был еще ребенком; но, возведя его в возрасте семнадцати лет в сан первосвященника, убил вскоре после того, как оказал ему эту почесть. Когда облаченный в священнические одежды тот приблизился к алтарю во время праздника, то вид его вызвал слезы у собравшегося там народа. И вот после этого царь ночью отослал Ионафана в Иерихон [3], где, по его приказу, галаты утопили юношу в бассейне для купанья.
Во всех этих злодеяних и обвиняла Мариамна Ирода и осыпала мать его и сестру грубыми оскорблениями. Сам он, полный любви, молча сносил ее нападки, но женщин охватило сильное негодование, и, желая сильнее поразить Ирода, они обвинили ее в прелюбодеянии. Много чего придумали они в подтверждение Этого, а под конец сказали, что Мариамна послала Антонию [4] в Египет свой портрет и с великим бесстыдством издали показала свое лицо человеку, который до безумия любил женщин и не останавливался перед насилием. Обвинение это, как удар грома, поразило царя, тем более что любовь сделала его ревнивым. К тому же пришла ему на ум и жестокость Клеопатры, погубившей царя Лисания и араба Малха, [5] и он решил, что ему грозит опасность не только потерять супругу, но и лишиться жизни.
И собираясь отправиться за пределы своего царства, он вверил жену Иосифу - мужу Саломеи, сестры Ирода, - человеку, который отличался верностью и по-родственному был привязан к нему. При этом он дал ему тайный приказ убить Мариамну, если его, Ирода, убьет Антоний. А Иосиф открыл ей эту тайну, но не по злому умыслу, а желая показать женщине, сколь велика любовь царя, который и в смерти не в силах вынести разлуки с нею. И когда после возвращения Ирод стал клясться и своей привязанности к жене, говоря ей, что никогда не любил он так другую женщину, Мариамна сказала: - Еще бы! Ты хорошо доказал любовь ко мне своим поручением Иосифу, приказав убить меня.
Услышав это, Ирод пришел в неистовство и воскликнул, что никогда бы Иосиф не открыл ей этого поручения, если бы не совратил ее. Вне себя от гнева, он вскочил с ложа и стал метаться взад и вперед по царским покоям. Тут сестра его Саломея воспользовалась удобным случаем и своей клеветой еще больше укрепила в нем подозрение против Иосифа. И, обезумев от неистовой ревности, он приказал немедленно убить обоих. Но за гневом быстро последовало раскаяние, и когда улеглась его ярость, то вновь загорелась любовь. Так пылала в нем страсть, что он не хотел верить в смерть Мариамны и в своем горе обращался к ней, словно к живой, пока время не приучило его к утрате". И с такой же силой скорбел он по супруге, с какой любил гс при жизни.

III, 8

[Переход Иосифа к римлянам]
Римляне усиленно разыскивали Иосифа, потому что были ожесточены против него, и полководец их очень хотел взять его н плен, считая это крайне важным для успеха в войне. И они искали его среди мертвых и прятавшихся в тайниках. Но Иосиф но время взятия города, [6] словно охраняемый божественным провидением, прокрался сквозь гущу врагов и спрыгнул в глубокую яму, из которой открывался доступ в просторную пещеру, незаметную сверху. В этом укрытии он нашел сорок знатных людей с запасами продовольствия на долгое время. И днем он скрывался там, ибо все окрестности были захвачены врагами, а ночью выходил, чтобы отыскать путь для бегства и узнать, где стража. Но скрыться было некуда, ибо повсюду были расставлены караулы:, и он снова спускался в пещеру. Так провел он в убежище два дня, а на третий день попала в плен одна бывшая с ними женщина и выдала его. И Веспасиан [7] тут же поспешил послать двух трибунов - Павлина и Галликана, приказав им обещать Иосифу безопасность и убедить его выйти.
Придя к пещере, они стали уговаривать его сдаться, ручаясь, что ему ничего не грозит, но не могли его убедить. Не мирное поведение посланцев внушало Иосифу подозрение, а страх перед тем, что ему придется претерпеть за все свои дела. И он до тех пор боялся, что его выманивают, дабы покарать, пока Веспасиан не послал за ним третьего - старого знакомого Иосифа и близкого ему человека, военного трибуна Никанора. Тот пришел и сказал, что римлянам свойственно милосердие к побежденным, что сам Иосиф своей доблестью вызвал в военачальниках скорее восхищение, чем ненависть, и что не для наказания стараются привести его - ведь полководец в силах наказать Иосифа, если тот и не выйдет, но предпочитает спасти отважного человека. Он прибавил, что никогда Веспасиан не послал бы к нему друга, чтобы взять его хитростью, не стал бы прикрывать самое достойное самым низким, вероломство - дружбой, да и сам он не согласился бы пойти и обмануть друга.
Иосиф все еще колебался, несмотря на речи Никанора, и разъяренные воины уже готовы были бросить в пещеру горящие факелы. Но начальник удержал их, стремясь во что бы то ни стало захватить Иосифа живым. И вот, слыша неотступные просьбы Никанора и угрозы столпившихся у входа врагов, Иосиф вспомнил свои ночные сновидения, в которых бог открыл ему грядущие бедствия иудеев и судьбы римских императоров. А он умел толковать сны и угадывать то, что бог возвещает в загадочных образах, ибо он был священник и священнического рода и был знаком с пророчествами священных книг. И вот вдохновленный ими в этот час, он вспомнил страшные образы недавних своих снов и вознес богу тайную молитву: - Коль скоро решил ты, - сказал он, - низвергнуть сотворенный тобой род иудеев и счастье всецело перешло на сторону римлян, коль скоро ты избрал душу мою-возвещать грядущее, я добровольно сдамся римлянам и останусь жить. А ты будь свидетелем, что не изменником иду я к ним, но твоим посланцем.
И, произнеся это, он готов был сдаться Никанору. Но когда скрывавшиеся вместе с ним иудеи увидели, что он уступил уговорам, все они окружили его, восклицая: - Грозно возропщут отеческие законы, установленные богом, который вложил в души иудеям презрение к смерти! Ты хочешь жить, Иосиф, и готов стать рабом, лишь бы глаза твои не лишились света дня. Как скоро забыл ты самого себя! Сколько людей ты убедил пожертвовать жизнью ради свободы! И вот слава о храбрости твоей оказывается ложью, и лжива слава о твоей мудрости - ведь ты надеешься, что тебя пощадят люди, с которыми ты так упорно боролся, и готов принять спасение из их рук, если исполнится Эта надежда. Но коль скоро счастье римлян заставило тебя забыть о своем долге, то позаботиться о славе отечества следует нам. Вот тебе наша рука и вот наш меч: хочешь добровольно встретить смерть - умрешь полководцем иудеев, не хочешь - умрешь изменником. - И с этими словами они обнажили мечи, грозя убить его, если он сдастся римлянам.
Боясь их нападения и считая, что он изменит божественным повелениям, если умрет прежде, чем возвестит открывшееся ему, Иосиф в столь затруднительном положении попытался воздействовать на них доводами разума: - Друзья! - сказал он, - зачем мы стремимся лишить себя жизни? Зачем хотим разлучить душу и тело, которые стол" крепко привязаны друг к другу? Вы скажете - я переменился? Что ж - римляне знают, правда ли это. Прекрасно пасть на войне, но - по закону войны, от руки победителя. И если бы я бежал от оружия римлян, то поистине достоин был бы умереть от собственного меча и собственной руки. Когда же римляне исполнены желания пощадить врага, то насколько естественней, чтобы и мы пощадили себя. Ведь безрассудно было бы самим лишить себя того, за что мы сражаемся с римлянами. И я говорю, что прекрасно умереть за свободу, но умереть сражаясь и от рук тех, кто хочет лишить нас этой свободы. А они не хотят теперь вступать с нами в сражение и не лишают нас жизни. Ведь одинаково трусливы и тот, кто не хочет умирать, когда надо, и тот, кто хочет умереть, когда нет в этом надобности. Чего боимся мы, почему не выходим к римлянам? Не смерти ли мы боимся? Но разве не готовы мы сами пойти на верную смерть, в то время как врагов лишь подозреваем в намерении нас убить? "Нет, - скажет кто-нибудь, - мы боимся рабства". Нечего сказать, великой свободой пользуемся мы теперь! Другой скажет: "Достойный поступок - лишить себя жизни". Нет, самый недостойный! Ведь трусливей всех тот кормчий, который из страха перед непогодой добровольно потопит свое судно, прежде чем разразится буря. К тому же самоубийство противно природе всего живого, это нечестие перед сотворившим нас богом. Нет такого животного, которое умирало бы добровольно или само себя убивало. Таков могучий закон природы, что всеми владеет воля к жизни. Потому и считаем мы врагами тех, кто открыто стремится лишить нас ее, и наказываем тех, кто делает это тайно. Неужели думаете вы, что человек не прогневает бога, презревши его дар? От него получили мы свое бытие, и лишь он волен его пресечь. Тело у каждого из нас смертно и создано из бренной плоти, но душа - вечна и бессмертна и присутствует в теле как частица божества. Ведь даже тот, кто растрачивает доверенное ему другим человеком имущество или дурно пользуется им, обычно считается негодным обманщиком. Если же человек вырывает из своего тела то, что вверил сам бог, как укроется он от всевышнего, которого оскорбил? Считается справедливым наказывать беглых рабов, если они покидают даже дурных господ, а мы думаем, что не согрешим, бежав от наилучшего господина - бога? Или неизвестно вам, что те люди стяжают вечную славу, которые расстаются с жизнью по закону природы и возвращают богу взятое у него, когда даятель пожелает получить долг? Они утверждают род свой и дом, а души их, оставшись чистыми и покорными божьей воле, получают в удел святейшую обитель на небесах и с круговоротом времен снова вселяются в безгрешные тела. У тех же, что в безумии своем наложили на себя руки, души нисходят во мрак преисподней, и бог, их отец, карает их потомков за преступления предков. Потому и ненавистен богу этот грех, и мудрейший законодатель [8] установил за него наказание: вы знаете, у нас принято, чтобы тела самоубийц валялись непогребенными до захода солнца. А между тем мы считаем долгом своим хоронить даже врагов. У других же народов таким мертвецам приказано отрезать правую руку, которая лишила их жизни [9]. Многие считают, что подобно тому как тело самоубийцы враждебно его душе, так и рука эта враждебна его телу. И мы хорошо сделаем, друзья, если будем благоразумны и не станем прибавлять к земным бедствиям нечестия перед тем, кто сотворил нас. Хотите спастись - давайте спасемся: ничуть не позорно спастись благодаря тем, кому мы явили уже свою доблесть столькими подвигами. Хотите умереть - славна смерть от руки победителей. Я не стану в ряды врагов, изменив самому себе, - я был бы тогда на много глупее тех, кто перебегает к врагу. Ведь такие люди делают это, чтобы спастись, а я сделал бы лишь на собственную свою погибель. И больше всего я желаю коварства римлян: убитый ими, вопреки их клятве, я охотно расстанусь с жизнью, ибо вероломство лжецов будет мне лучшим утешением, чем была бы сама победа.
Много подобных речей произносил Иосиф, желая отвратить своих от самоубийства. Но отчаяние сделало этих людей глухими, и они давно уже обрекли себя на смерть. В ожесточении они набросились на него со всех сторон с мечами в руках, ругая трусом, и каждый готов был заколоть его. Но он окликнул одного по имени, другого окинул повелительным взором полководца, третьего схватил за руку, на четвертого подействовал просьбами. Обуреваемый разноречивыми чувствами, он в этом безвыходном положении отвращал от себя их убийственное оружие, словно загнанный зверь то и дело поворачиваясь к тому, кто нападал на него. И даже теперь, в столь великом бедствии, всё еще чтили они в нем полководца; руки нападавших ослабели, мечи опустились, и многие сами бросили свое оружие.
В подобном затруднении находчивость не покинула его. Веря в милосердие господа, он задумал рискнуть своей жизнью и сказал: - Если мы хотим умереть, давайте решим с помощью жребия, кто кого убьет. Пусть первый, кто вытянет жребий, падет от руки второго, и таким образом рок настигнет всех нас, и не придется каждому погибать от собственной руки - несправедливо ведь, чтобы после гибели остальных кто-нибудь мог передумать и остаться в живых. - Слова эти пробудили в них доверие, и, убедив их, он и сам стал тянуть жребий вместе с другими. Каждый вытянувший добровольно давал убить себя следующему, уверенный, что после него погибнет и полководец, а смерть вместе с Иосифом казалась им слаще жизни. И вот то ли по счастливой случайности, то ли по божественному провидению, под конец в живых остался Иосиф еще с одним иудеем. Тогда, не желая погибнуть, вытянув жребии, или остаться последним, осквернив свои руки убийством сородича, он убедил товарища довериться римлянам и остаться в живых.
Уцелев таким образом в войне как с римлянами, так и со своими, Иосиф был отведен Никанором к Веспасиану. Все римляне сбежались посмотреть на него. Вокруг полководца теснилась толпа и раздавался смешанный гул: одни радовались его пленению, другие угрожали, третьи проталкивались вперед, чтобы увидеть его поближе. Стоявшие поодаль требовали казнить врага, а находившиеся вблизи вспоминали о делах Иосифа и дивились перемене с ним. И не было ни одного из военачальников, который, несмотря на прежнее свое ожесточение, не смягчился бы при виде его. В особенности же - Тит; [10] он больше всех был тронут стойкостью Иосифа в испытаниях и сочувствовал его юному возрасту. Вспоминая, как тот накануне еще сражался, и видя его теперь в руках врагов, он подумал о том, сколь всесильна судьба, как переменчиво военное счастье и непрочно все человеческое. Многие прониклись его настроением и жалостью к Иосифу, и Тит больше других постарался тогда, чтобы его отец сохранил пленнику жизнь. А Веспасиан приказал охранять Иосифа со всей тщательностью, намереваясь вскоре отправить его к Нерону.
Когда же Иосиф услышал об этом, он сказал, что хочет поговорить с Веспасианом наедине. И когда тот удалил всех, кроме сына своего Тита и двух друзей, Иосиф сказал: - Ты считаешь, Веспасиан, что просто захватил Иосифа в плен, а между тем я прихожу к тебе вестником великих судеб. И не будь я послан богом, то сумел бы последовать закону иудеев и умереть, как подобает полководцу. Ты хочешь послать меня к Нерону? Для чего? Словно долго удержатся на престоле преемники Нерона! Ты, Веспасиан, будешь цезарем и императором, ты и этот твой сын. Еще крепче закуй меня теперь и охраняй как свою собственность - ведь ты, цезарь, не только надо мной владыка, но и над землей, и морем, и над всем родом человеческим. А я прошу: тщательнее стереги меня, чтобы наказать, если я попусту ссылаюсь на волю бога. - Вначале Веспасиан, казалось, не поверил его словам, думая, что Иосиф пустился на хитрость ради спасения своей жизни. Но понемногу он проникся доверием, ибо сам бог пробудил в нем мысль о владычестве и еще до этого указал другими предзнаменованиями, что к нему перейдет скипетр. При этом он узнал, что Иосиф и в других случаях давал верные предсказания. Дело в том, что один из друзей Веспасиана, присутствовавший при тайной беседе, с удивлением спросил Иосифа, почему он не смог раньше предсказать падения Иотапаты и собственного пленения, если только теперешние его слова - не болтовня, придуманная, чтобы избежать гнева римлян. И тогда Иосиф поведал, как предсказал он жителям Иотапаты, что город будет взят через сорок семь дней, а сам он живым попадет в руки римлян. Веспасиан сам расспросил об этом пленников и, узнав, что это правда, стал верить и пророчеству, касавшемуся его самого. Он оставил Иосифа под стражей и не снял с него оков, но пожаловал ему одежды и другие ценные дары, относясь к нему с милостью и заботой. И такому почетному обращению Иосиф больше всех обязан был Титу.

V, 12

[Осада Иерусалима]
Тит совещался с военачальниками. Более горячие из них считали, что следует собрать все силы и обрушиться на стены: до сих пор иудеи сталкивались лишь с отдельными отрядами, натиска же всего войска и града стрел они не выдержат. Из более осторожных одни советовали снова сооружать насыпи, другие - продолжать осаду без насыпей и следить лишь, чтобы осажденные не могли выходить и получать продовольствие; тогда город будет обречен на голод и удастся избежать рукопашного сражения с врагами. Незачем биться с отчаявшимися людьми, высшее желание которых - пасть от меча; и без того их постигнет еще худшее несчастье. А самому Титу хоть и казалось, что не подобает столь сильному войску пребывать в полном бездействии, но и он считал, что излишне сражаться с людьми, готовыми истребить друг друга. Он сказал, что сооружать насыпи трудно из-за нехватки леса, охранять же выходы еще труднее, ибо на столь неудобной местности окружить войском большой город - дело нелегкое. К тому же им могут помешать вражеские вылазки. Кроме того, хоть дороги и будут охраняться, иудеи, хорошо зная местность, найдут в случае необходимости потайные ходы. Если же они смогут тайком вносить в город припасы, то это еще больше затянет осаду. А Тит боялся, что продолжительность осады умалит славу его подвига. Ведь всего, конечно, можно достигнуть со временем, но для славы нужна быстрота. И вот, чтобы сочетать быстроту с безопасностью, он решил, что следует обнести весь город стеной - лишь таким образом будут отрезаны все выходы. И тогда, полностью отчаявшись в спасении, иудеи сдадут город или, изнуренные голодом, легко станут добычей римлян. Да и сам он не будет бездействовать, но снова примется за,сооружение насыпей, когда у врагов останется еще меньше сил противодействовать ему. Если же кто-нибудь сочтет это предприятие чересчур сложным и трудным для исполнения, пусть вспомнит, что не к лицу римлянам незначительные дела и что никому не дано легко и без труда свершить что-либо великое.
Убедив таким образом военачальников, он приказал войскам взяться за дело. Небывалое рвение охватило воинов, и когда части стены были разделены между ними, не только легионы, но и отряды, составлявшие каждый из легионов, вступили в состязание друг с другом. Солдат стремился отличиться перед декурионом, декурион - перед центурионом, центурион - перед трибуном, трибуны усердствовали перед военачальниками, а в соревновании военачальников судьей был цезарь. Каждый день он сам обходил иге позиции, постоянно следя за работами. Начав от стоянки ассирийцев, где находился и его лагерь, он вел стену к нижней части Нового города; оттуда она шла через Кедрон [11] на Елеонскую гору, затем, повернув на юг, огибала эту гору, доходя до скалы Иеристереон и расположенного поблизости холма, лежащего над Силоамской долиной. Далее она направлялась на запад, спускаясь и долину к источнику; поднималась оттуда к гробнице первосвященника Анана и охватывала гору, на которой когда-то разбил лагерь Помпей. Затем стена поворачивала на юг и, достигнув деревни, носившей название Эребинтон Ойкос, огибала гробницу Ирода и с востока подходила к лагерю Тита, откуда и начиналась. Длина стены равнялась двадцати девяти стадиям, и снаружи к ней было пристроено тринадцать укреплений, протяженность которых составляла и целом десять стадий. И все это они соорудили в три дня - такой;, была невероятная быстрота работы, которой при иных обстоятельствах хватило бы на месяцы. Окружив город стеной, и разместив воинов в укреплениях, Тит в первую стражу ночи [12] сам совершал осмотр и следил за всем, во вторую -поручал осмотр Александру, а в третью - метали жребий начальники легионов. Часовые также распределяли между собой по жребию часы сна и всю ночь обходили промежутки между укреплениями.
Вместе с возможностью выйти из города иудеи лишились и всякой надежды на спасение, а усилившийся голод производил опустошение среди жителей, унося целые дома и семьи. Крыши были усеяны измученными женщинами и детьми, улицы - полны мертвыми стариками. Распухшие от голода мальчики и юноши блуждали по площадям, словно призраки, и каждый падал там, где его поражала судьба. У изнуренных людей не было сил хоронить своих близких, а те, кто сохранял еще силы, страшились обилия мертвецов и собственной участи, неведомой им. Многие падали мертвыми на тела, которые они хоронили, и много было таких, что сами шли к могиле, прежде чем настанет их час. И горе это не находило себе выхода ни в плаче, ни в стенаниях - голод подавил все чувства. Оскалив зубы, сухими глазами смотрели медленно умирающие на тех, кто обрел уже покой. Глубокая тишина окутала город, и ночь дышала смертью, но ужаснее всего были разбойники. Обирая дома, словно могилы, они грабили мертвецов, и, срывая с тел покрывала, со смехом уходили. Они пробовали на трупах острия своих мечей и, испытывая оружие, пронзали некоторые из поверженных тел, в которых еще теплилась жизнь. Тех же, что молили поразить их мечом, они с презрением оставляли во власти голода. И каждый испускал дух, обратив свой взор в сторону храма, где оставались еще в живых восставшие. А те, не в силах вынести смрад, первое время хоронили мертвых на общественный счет, но когда не смогли уже поспевать за трупами, то начали сбрасывать их со стен в ущелья.
И когда Тит во время обхода увидел, что ущелья эти полны мертвецами и обильный гной сочится из разложившихся тел, он тяжело вздохнул и, воздев руки, призвал бога в свидетели, что не он виновен в этом. Вот в каком положении находился город. Никто из восставших, пораженных отчаянием и голодом, уже не тревожил римлян набегами, и те сохраняли бодрость, получая в избытке хлеб и другие припасы из Сирии и окрестных областей. А многие приближались к стене и, выставляя напоказ великое изобилие пищи, еще сильнее разжигали своей сытостью голод врагов.

VI, 4-5

[Гибель храма]
4. На следующий день Тит приказал части войска потушить пожар и провести дорогу к воротам, чтобы облегчить доступ к ним легионам, а сам созвал военачальников. Собрались шесть самых главных: Тиберий Александр - начальник всех войск, Секст Цереалис - начальник пятого легиона, Ларций Лепид - начальник десятого, Тит Фригий - начальник пятнадцатого, а также Фронтон Этерний, префект двух легионов из Александрии, и прокуратор Иудеи Марк Антоний Юлиан. Вместе с ними собрались прокураторы и военные трибуны и все сообща стали держать совет, как быть с храмом. Одни считали, что следует поступить с ним по закону войны - ведь никогда не перестанут бунтовать иудеи, пока стоит храм, к которому они стекаются отовсюду. Другие советовали пощадить храм, если иудеи покинут его и ни один не поднимет оружия в его защиту. Если же они займут его, чтобы сверху оказывать сопротивление, то - сжечь, ибо уже не храмом станет он тогда, а крепостью, и не на римлян падет нечестие, а на тех, кто принудил их к этому. Но Тит сказал, что если даже иудей засядут в храме, не следует вымещать на неодушевленных предметах злобу против людей. Ни в коем случае не следует сжигать столь славное сооружение - для римлян это будет лишь потерей, тогда как сохраненный храм послужит украшению империи. К мнению Тита охотно присоединились Фронтон, Александр и Цереалис. Вслед за тем Тит распустил собравшихся и отдал приказ военачальникам дать войскам отдых, чтобы солдаты могли вступить в бой со свежими силами. А отобранным из когорт воинам он приказал проложить дорогу через развалины и потушить пожар.
Изнеможение и подавленность сдержали в тот день порыв иудеев. Но на следующий день во втором часу, собравшись с силами, они с новым мужеством напали через восточные ворота на воинов, карауливших храм снаружи. А те храбро встретили их вылазку, сомкнув ряды и словно стеной оградив себя спереди щитами. Но видно было, что они недолго смогут держаться и уступят численности и отваге нападавших. Тогда цезарь, следивший ,за боем с башни Антонии [13], решил предупредить такой исход и с отборными всадниками выступил на помощь своим. Иудеи не выдержали натиска и, когда первые ряды их пали, обратились в бегство. Но когда римляне отошли, они повернулись и снова напали на них; те опять двинулись навстречу врагу, и они снова побежали. И к пятому часу дня, уступив силе, иудеи были заперты внутри храма.
А Тит возвратился к Антонии, решив на заре стянуть к храму все войско. Но давно уже обрек его господь на сожжение, и настал в круговороте времен роковой день - десятый день месяца лооса,- в который он сожжен был некогда царем вавилонян [14]. На Этот раз огонь загорелся по вине самих иудеев, они были причиной пожара. Дело в том, что, когда Тит отошел, восставшие после короткой передышки снова напали на римлян. Завязалось сражение между защитниками храма и воинами, пытавшимися погасить огонь в наружной части святилища. Те обратили иудеев в бегство и следовали за ними до самого храма. И тут один из воинов, не дожидаясь приказа и не страшась такого деяния, словно по внушению свыше, схватил горящую головню. Товарищ приподнял его, и он бросил головню в золотое окно, через которое с севера открывался доступ в помещения, окружавшие храм. И когда пламя вспыхнуло, столь же горестный крик испустили иудеи, сколь велико было их бедствие, и бросились на защиту храма, не щадя жизни и не жалея сил, ибо гибло то, что они так всегда берегли.
Тит отдыхал после боя в своей палатке, когда кто-то вбежал к нему и сообщил о происшедшем. Тут же вскочив, он поспешил к храму, чтобы остановить огонь. Все военачальники, а за ними разъяренные легионы бросились вослед. Шум и смятение поднялись при беспорядочном движении такого войска. И голосом и Знаками цезарь приказывал сражающимся гасить огонь, но возгласов его они не слыхали, ибо слух их наполнен был более громкими криками, а на движения руки не обращали внимания: одни были увлечены сражением, другие - охвачены гневом. Ни увещания, ни угрозы не могли сдержать стремительный натиск легионов - начальником над всеми была ярость. Сталкиваясь у входов, многие были затоптаны своими же товарищами, а многие падали на раскаленные, все еще дымящиеся развалины галерей и делили горькую участь побея;денных. Сбежавшиеся к храму воины притворялись, будто не слышат приказаний цезаря, и побуждали находившихся впереди бросать огонь внутрь. И не в силах уже были восставшие справиться с пожаром - повсюду их убивали или обращали в бегство. Толпы иудеев, ослабевших и безоружных, были перебиты, и каждый падал там, где его настигали враги. Груда мертвых тел громоздилась вокруг алтаря, кровь потоками лилась по ступеням храма и трупы убитых наверху скатывались вниз.
Видя, что он не в силах сдержать неистовый натиск воинов, а огонь разгорается все сильнее, цезарь вместе с военачальниками вступил внутрь храма. И он осмотрел святая святых и то, что там было, и увиденное им в храме намного превосходило молву, которая шла среди чужестранцев, и по достоинству считалось славой и гордостью иудеев. Пламя не успело проникнуть внутрь и уничтожало окружавшие храм помещения, и Тит справедливо решил, что здание можно еще спасти. Он выбежал наружу и сам начал призывать воинов гасить огонь, а центуриону своих копьеносцев Либералию велел бить ослушников палками. Но ни почтение к цезарю, ни страх перед начальником не могли переселить ярости, ненависти к иудеям и боевого рвения, ставшего еще более безудержным. Многих при этом влекла надежда на добычу - видя, что храм отделан снаружи золотом, они думали, что и внутри он весь наполнен сокровищами. И вот, после того как цезарь выбежал, чтобы сдержать воинов, один из забравшихся внутрь вложил огонь в отверстия для дверных крюков. Когда же изнутри внезапно появилось пламя, цезарь удалился вместе с военачальниками, и никто уже не препятствовал находившимся снаружи раздувать пожар. Так против воли цезаря был предан сожжению храм.
Велика скорбь по творению, которое из всего, что мы видели и о чем слышали, было самым дивным по своему устройству, по величине, по великолепию каждой из частей своих и столь славилось своими святынями. Утешение здесь лишь в том, что все живые существа, все творения рук наших, все места на земле находятся во власти судьбы. И подивиться можно точности, с которой совпало роковое время. Как сказал я уже, до того месяца берегла судьба храм и до того самого дня, в который он некогда был сожжен вавилонянами. От первого его основания, когда он был заложен царем Соломоном, и до нынешнего разрушения во второй год владычества Веспасиана минуло тысяча сто тридцать лет, семь месяцев и пятнадцать дней. А от второго основания его Аггеем во второй год царствования Кира, до взятия при Веспасиане - шестьсот тридцать девять лет и сорок пять дней.
5. Между тем храм горел, а воины грабили все, что попадалось им на глаза, и без счета убивали настигнутых. Не было сострадания к возрасту, не было почтения перед святостью - одинаково умерщвляли они детей и стариков, мирян и священников. Всех окружало побоище, и всех оно настигало - молящих о пощаде и оказывающих сопротивление. Треск пылавшего повсюду пламени смешивался с воплями падающих жертв, а из-за высоты холма, на котором горело огромное здание, казалось, будто весь город охвачен огнем. И нельзя было представить себе шума, более оглушительного и страшного, чем тот, который стоял тогда. В нем слились и победный клич устремившихся в бой римских легионов, и крики восставших, окруженных кольцом пламени и мечей, и горестные стенания людей, покинутых наверху и теперь бросившихся в смятении навстречу врагам. Вместе с теми, что пыли на холме, стенали и оставшиеся в городе. Много народа умирало там от голода, и когда они увидели, что храм горит, то из последних сил снова разразились рыданиями и воплями. И гул этот подхватило и усилило эхо Переи [15] и окрестных гор. Но страдания людей были еще ужаснее шума. Холм, на котором стоял храм, словно клокотал, весь от самой подошвы залитый огнем, но казалось, что обильнее огня - кровь, а убитых - больше, чем убийц. Земля скрылась под трупами, и в погоне за беглецами воины ступали по грудам мертвых тел. Толпа разбойников с трудом пробилась сквозь ряды римлян в наружную часть храма, а оттуда в город, между тем как остальные иудеи нашли убежище в наружной галерее. Некоторые из священников стали вырывать прутья из ограды имеете с оправлявшим их свинцом и метать их в римлян. Но затем, видя, что не достигают своей цели и огонь рвется на них, они отступили и заняли стену шириной в восемь локтей. А двое знатных иудеев, которые могли бы перейти к римлянам и спастись или остаться на месте, чтобы разделить участь остальных, бросились в огонь и сгорели вместе с храмом. Их имена - Меир, сын Белги, и Иосиф, сын Далая.
Между тем римляне решили, что нелепо щадить окружающие постройки, когда горит сам храм. И они сожгли все вокруг - остатки галерей и ворота, за исключением двух - восточных и южных, которые уже впоследствии были сравнены с землей. Сожгли они и сокровищницы, в которых лежали несчетные суммы денег, несчетное множество одеяний и другие ценности - одним словом, все добро иудеев, потому что богатые хранили здесь свое имущество. Затем они достигли уцелевшей еще наружной галереи, где укрывалась часть населения - женщины, дети и разнородная толпа, числом в шесть тысяч человек. И прежде чем цезарь успел что-либо решить о них и дать приказ военачальникам, воины, охваченные яростью, подожгли галерею. Одни встретили смерть, бросаясь из пламени вниз, другие - в самом пламени. И никого из этих людей не осталось в живых.

VII, 9

[Взятие Масады]
...Словно одержимые, они [16] старались опередить друг друга и считали, что докажут свою отвагу и мудрость, если не окажутся среди последних, - так торопились осажденные убить своих жен, детей и самих себя. И когда они приступили к делу, не ослаб их дух, как можно было бы подумать, - незыблемо держались они своего решения... Никто из них не лишился чувства родственной привязанности и любви, но одна мысль владела ими: так будет лучше всего для их любимых. Они обнимали и ласкали жен своих, брали на руки детей, со слезами осыпали их последними поцелуями и в то же время, словно действуя чужими руками, исполняли свое решение. Принужденные убивать, они утешались, думая о том, какие бедствия пришлось бы всем им претерпеть от врагов. Не нашлось ни одного, кто отступил бы в столь страшном деле, - все лишали жизни самых своих близких одного за другим. Поистине несчастна была их судьба, если убить собственной рукой жен и детей им казалось наименьшим злом! А затем, не в силах глядеть на страшное дело рук своих и считая преступлением перед убитыми хоть на миг пережить их, они тут же свалили в одну кучу все имущество, подожгли его и избрали по жребию десятерых из своей среды, чтобы те закололи всех остальных. Затем каждый ложился рядом с женой и детьми и, обняв их, подставлял горло под верные удары товарищей, исполнявших свою горестную обязанность. И те, без содрогания убив всех их, на том же условии метали жребий между собой, чтобы кто-нибудь один лишил жизни остальных девятерых, а вслед за ними поразил и самого себя. Такова была их вера друг в друга, и они знали, что ни один не уступит другому в стойкости, придется ли самому исполнить решение или подчиниться ему. И вот девять человек подставили горло под удары, а последний осмотрел многочисленные тела павших - он хотел удостовериться, не уцелел ли среди, этого всеобщего избиения кто-нибудь, кому нужна его рука. Видя, что все мертвы, он поджег дворец, собрал все силы, по рукоять вонзил в себя меч и пал возле своих родных. И умерли они, веря, что не осталось среди них ни одной живой души, которую могли бы поработить римляне. Между тем, когда всеми овладела жажда убийства, некая старая женщина, а с ней одна родственница Елеазара, отличавшаяся среди большинства соотечественниц своим умом и образованием, укрылись вместе с пятью детьми в подземных каналах, несущих питьевую воду.
Всего же погибло тогда вместе с женщинами и детьми девятьсот шестьдесят человек. И совершилось это бедствие в пятнадцатый день месяца Ксантика.
Римляне, ждавшие еще сражения, приготовились на заре к бою и, перекинув с насыпей мостки, вторглись в крепость. И не видя там никого из врагов, они не могли понять, что произошло - повсюду царило жуткое одиночество, пламя бушевало внутри и стояло молчание. Наконец, чтобы вызвать кого-нибудь из крепости, они издали клич, как делали это при стрельбе. Крик их услышали женщины и, выбравшись из-под земли, рассказали римлянам о случившемся. А одна из них при этом в точности поведала обо всем, что говорили осажденные и каким образом все произошло. С сомнением слушали ее римляне, не веря в возможность столь великого подвига. Постаравшись погасить пожар, они быстро проложили себе дорогу через огонь и проникли во дворец. И когда они натолкнулись здесь на груду убитых, то не стали радоваться гибели врагов. В изумление повергла их столь благородная решимость и то презрение к смерти, с которым множество людей бестрепетно исполнило свой замысел.

---

[1] Ирод (I в. до н. э.) — царь Иудеи.
[2] Парфянский сатрап.
[3] Город в Палестине.
[4] Имеется в виду римский полководец I в. до н. э. Марк Антоний.
[5] Малх — царь набатеев (народа, обитавшего к югу от Мертвого моря), Аисапий — царь сиро-арабского племени итуров, живших на границе Иудеи.
[6] Имеется в виду взятие Иотапаты.
[7] Римский консул, глава римских войск во время Иудейской войны, впоследствии император (69—79).
[8] Иосиф говорит о Моисее.
[9] Древние греки не предавали тела самоубийц огню, а зарывали их в землю, отрубив правую руку.
[10] Сын Веспасиана, назначенный им во время Иудейской войны легатом; впоследствии император (79—81).
[11] Долина под Иерусалимом.
[12] Ночь (с 6 вечера до 6 утра) делилась на четыре стражи; стража сменялась каждые три часа.
[13] Крепость в Иерусалиме.
[14] Иудейский месяц лоос соответствует июлю — августу. Царь вавилонян — Навуходоносор Великий (606—56? гг. до н. э, взявший и разрушивший Иерусалим.
[15] Местность вблизи Иерусалима.
[16] Имеются в виду осажденные в крепости Масада — последнем оплоте сражающейся Иудеи.

Иудейские древности

Автор: 

Иосиф Флавий

Переводчик: 

Сыркин А.

II, 2-6

[Иосиф и его братья]
2. Мало кто достиг такого благополучия, какое выпало на долю Иакова [1], ибо богатством он превосходил жителей своей страны, а достоинства его детей принесли ему славу и сделали предметом зависти. Всем наделены были дети его - они и умелыми руками обладали, и стойко переносили тяжкие труды, и отличались остротой разума. И так покровительствовал господь Иакову, так заботился о его счастье, что даже кажущиеся невзгоды его обратились в великие блага и благодаря ему и родившимся от него предки наши вышли из Египта [2]. Вот как это совершилось.
Больше, всех среди своих сыновей любил Иаков Иосифа, которого родила ему Рахиль; он любил его за то, что, отличаясь рассудительностью, тот был наделен красотой тела и благородством души. Эта отцовская привязанность, а также предвещавшие благополучие сны Иосифа, о которых он рассказывал отцу и братьям, возбудили в них зависть и ненависть - ведь даже счастью самых близких склонны завидовать люди. Сны же, которые видел Иосиф, были таковы.
Однажды, когда в середине лета отец послал его с братьями собирать урожай, он увидел сон, совсем непохожий на то, что обычно снится людям, и, проснувшись, поведал о нем братьям, чтобы они объяснили ему значение сна. Он сказал, что видел прошедшей ночью, как его сноп пшеницы остался неподвижен на том месте, где был поставлен, а их снопы подбежали к его снопу и склонились перед ним, словно рабы перед господином. Братья же поняли, что сон предвещает ему могущество, великие деяния и будущую власть над ними, но ничего не сказали Иосифу об этом, словно сон остался им непонятен. И молясь о том, чтобы ни одно из их предположений не сбылось, они еще больше возненавидели его.
И вот в воздаяние за их зависть господь послал Иосифу второе сновидение, намного удивительнее предыдущего. Ему привиделось, что солнце вместе с луной и другими звездами спустилось на землю и склонилось перед ним. Не ожидая никакого зла от платьев, он в их присутствии рассказал отцу о своем сновидении, прося объяснить ему его значение. А тот, довольный этим сном, подумал о том, что он предвещает, мудро и безошибочно разгадал сновидение и возрадовался великим предзнаменованиям - сын его будет счастлив; придет время, когда бог доставит Иосифу почет, а родители и братья будут преклоняться перед ним. При этом луну и солнце он уподобил матери и отцу - ведь первая растит и питает все сущее, второе же придает ему форму и наделяет силой, а звезды - братьям, ибо их было одиннадцати, столько же, сколько звезд, что получают силу от солнца и луны.
Так разумно истолковал Иаков сновидение. Братья же Иосифа сильно опечалились и повели себя так, словно какому-то чужому человеку, а не их брату суждены были возвещенные в этих снах блага, часть которых, естественно, досталась бы и им. Ведь все они были дети одного отца и всем предстояло одинаковое благополучие. И вот ими овладело желание убить юношу. Сговорившись, они после окончания жатвы отправились в Сихем [3] - там хорошие пастбища и много корма - и стали пасти там стада, не сказав отцу, что идут туда. А тот ни о чем не знал и, видя, что не приходит к нему никто из пастухов, которые сообщили бы достоверные сведения о сыновьях, все с большей печалью думал о них. И, охваченный тревогой, он послал к стадам Иосифа узнать о братьях и известить о них отца.
3. А те, увидя пришедшего к ним брата, обрадовались ему, но не как родственнику и посланцу от отца, а как врагу, которого божья воля отдала в их руки. И не желая упустить удобный случай, они решили тут же убить его. Тогда старший среди них, Рувим, видя их замысел и единодушие в этом деле, попытался удержать их, рисуя всю тяжесть преступления и его мерзость: если преступно перед богом и нечестиво перед людьми убить даже чужого человека, то насколько отвратительней убийство брата, смерть которого принесет незаслуженное страдание отцу и повергнет в скорбь мать, бесчеловечным образом лишенную сына. Пусть устыдятся они этого, пусть представят, что испытали бы, если бы у них самих умер добрый сын и притом младший, пусть откажутся от своего намерения - убеждал их Рувим. Пусть побоятся бога, который стал уже свидетелем их злоумышления, но умилостивится, если они отступятся от этого дела, раскаются и образумятся. Если же они исполнят свой замысел, то не сыщется такой кары, которой не подвергнет их господь за братоубийство, - ведь они оскорбят его вездесущее провидение, от которого не укрывается ни одно деяние, совершается ли оно в пустыне или в городах. Ибо где находится человек, там присутствует и бог. К тому же собственная совесть, говорил он, будет их терзать, а от совести они не уйдут, - все равно, чиста ли она или запятнана убийством брата. К этому он прибавил, что нечестиво лишать жизни брата, даже если он в чем-нибудь провинился, и похвально не питать злобы к столь близким людям, даже уличенным в дурном поступке. А они собираются погубить Иосифа, который не причинил им никакого зла, который по слабости, свойственной его возрасту, нуждается скорее в сострадании и заботе братьев. Да и сама причина убийства делает их поступок еще страшнее, ибо они решили лишить его жизни из зависти к его будущему благополучию, в котором имели бы с ним равную долю, - они ведь ему не чужие, а родные. Как на свое пусть смотрят они на то, что бог дарует Иосифу, и пусть знают: тем грознее будет божий гнев, что они убьют человека, свыше сочтенного достойным этих желанных благ, и отнимут у господа того, кому он сулил свою милость.
Все это и еще многое другое говорил Рувим, увещевая их и пытаясь удержать от братоубийства. Когда же он увидел, что те ничуть не смягчаются от его слов, а, напротив, спешат выполнить задуманное, то стал советовать им совершить убийство не столь злодейским способом. Лучше было бы, конечно, сказал он, послушаться его первого совета, но раз они настаивают на гибели брата, то пусть последуют тому, что он советует теперь" и тогда вина их не будет столь велика. Они осуществят свое желание, но иначе, большей легкостью, насколько возможно в подобных обстоятельствах. Он стал просить их, чтобы они не налагали сами рук на брата, а бросили его в близлежащий колодец и предоставили ему там умереть - та хоть польза будет им от этого, что они не осквернят рук своих. И когда они согласились, Рувим взял юношу, обвязал его канатом и осторожно спустил в колодец, в котором почти не было воды. Вслед за тем он отправился на поиски новых пастбищ.
Между тем Иуда, другой из сыновей Иакова, увидел арабских купцов из племени измаильтян [4], везущих в Египет пряности и сирийские товары из Галаада [5]. И после ухода Рувима он стал советовать братьям вытащить Иосифа и продать арабам - ведь тогда тот окажется в самых отдаленных местах и умрет на чужбине, а они таким образом будут чисты от скверны. И по его совету они извлекли Иосифа из колодца и продали купцам за двадцать мин. А было ему тогда семнадцать лет от роду. Когда же настала ночь, Рувим отправился к колодцу, чтобы втайне от братьев спасти Иосифа. И не слыша ответа на свой зов, он испугался, что после его ухода братья погубили Иосифа, и стал упрекать их. Когда же они рассказали ему, что произошло, скорбь Рувима стихла.
Поступив так с Иосифом, братья стали думать, как избежать подозрений отца. И они решили взять платье, в котором Иосиф пришел к ним и которое они сняли с брата, опуская его в колодец, разорвать это платье, замарать кровью козла, принести к отцу и показать ему, чтобы он счел Иосифа растерзанным дикими зверьми. И сделав так, они пришли к старцу, уже узнавшему, что с сыном стряслась какая-то беда, и сказали, что не видали Иосифа и не знают, что с ним случилось. Они нашли только Это окровавленное и изорванное платье и подозревают, что тот повстречался с дикими зверьми и погиб, если только в этом платье он вышел из дома. А Иаков, еще питавший слабую надежду, что юноша уведен в плен, оставил и эту мысль. Он признал одежды, в которых послал Иосифа к братьям, и, видя в этом явное свидетельство его смерти, стал оплакивать сына, считая его отныне мертвым. Он думал, что дикие звери растерзали Иосифа на пути к братьям, и ему было так тяжко, словно он лишился единственного сына, и не мог он радоваться, глядя на остальных детей. И сидел он, облекшись во вретище, и столь сильно горевал, что утешения детей не приносили ему облегчения, а изнеможение не могло утишить скорби.
4. Иосифа купцы продали, и купил его египтянин Потифар, поставленный над поварами царя Фараона. Он относился к Иосифу с всяческим вниманием; юноша воспитывался как свободный человек, жил лучше других рабов и надзирал за домом хозяина. Но, вкушая эти блага, Иосиф не оставил с переменой участи присущей ему добродетели. И он показал, как благоразумие может одержать верх над житейскими превратностями, если сохраняет свою силу и не ослабевает перед временной удачей.
Дело в том, что жена его господина влюбилась в него за его красоту и за уменье, с каким он исполнял свои дела. И решила она, что, открывшись Иосифу, легко убедит его вступить с ней в связь, ибо он сочтет за счастье, что госпожа пожелала его. При Этом она думала лишь о его рабском положении, а не о нраве, который он сохранил неизменным, несмотря на перемену участи. Когда же она открылась ему, убеждая его сблизиться с ней, он отверг ее желание, считая нечестивым удовлетворить его и тем самым оскорбить хозяина, оказавшего ему столь высокие милости. Он призывал ее сдержать свою страсть, думая, что, лишившись надежды, она избавится от желания. Пусть не надеется она утолить это желание - он скорее претерпит все, что угодно, чем повинуется ей. Хоть и не следует рабу противиться в чем-либо своей госпоже, он все же полностью будет оправдан, ослушавшись подобного приказания. А она, не ожидая сопротивления Иосифа, еще сильнее воспылала любовью и, непрестанно мучимая пагубной страстью, решила еще раз повторить свою попытку.
И вот, когда справлялось всенародное празднество, во время которого женщинам разрешалось присутствовать на торжествах, она сказала мужу, что больна, стремясь остаться в одиночестве и уговорить Иосифа. Получив такую возможность, она еще настойчивее стала упрашивать его, - он-де хорошо бы сделал, если бы с самого начала уступил ее просьбам, не стал противоречить из уважения к просительнице и покорился силе страсти, заставившей ее, госпожу, забыть свое достоинство. Пусть же теперь он действует с большей рассудительностью и исправит то, что совершил по неразумию. Если он ждет новых просьб, то вот они - еще более усердные. Притворившись больной, она предпочла его близость празднику и всеобщим торжествам. Если прежним ее уговорам он противился из недоверия, то настойчивость ее должна его убедить, что здесь нет никакого коварства. Пусть он подумает, какие блага уже выпали бы на его долю, ответь он на ее любовь. Пусть подумает и о том, что, оказав послушание, он насладится еще большими благами. Если же отвергнет он ее просьбу и предпочтет прослыть воздержным, чем угодить своей госпоже, то заслужит ее ненависть и месть. Плохо придется ему, когда она обратится в обвинителя и оклевещет его перед мужем. Ведь Потифар не поверит ему, а прислушается скорее к ее словам, как бы далеки ни были они от истины.
Так говорила женщина, проливая слезы, но ни сострадание, ни страх не толкнули его на безрассудство. Он отверг мольбы и не внял угрозам - пусть ему придется несправедливо пострадать и вынести самые тяжелые наказания, но он не воспользуется минутным удовольствием, за которым придет заслуженная кара. Он напомнил ей, что она замужем и живет с супругом - пусть же довольствуется этим и не стремится к преходящему наслаждению. Ведь за ним последует раскаяние, которое принесет с собой скорбь, но не поможет исправить совершенного проступка. Ее охватит страх быть изобличенной, и она будет рада уже тому, что сумеет держать в тайне свой грех. Между тем в близости с мужем она вкушает безопасное наслаждение и сверх того, сохраняя чистую совесть, правдива перед богом и людьми. Да и над ним самим она скорее удержит власть, оставаясь чистой и пользуясь правами госпожи, нежели охваченная стыдом за совместный грех. Намного лучше вести на виду у всех безупречный образ жизни, чем втайне совершать нечестивые дела.
Все это и еще многое в том же роде говорил он, пытаясь сдержать порыв женщины и направить ее желание на путь разума; она же воспылала еще большей страстью и, отчаявшись убедить его, обхватила руками, стремясь принудить силой. Когда же Иосиф в гневе вырвался и, оставив свой плащ, бросился вон из комнаты, - а плащ он кинул потому, что она ухватилась за него, - то испуг охватил ее, как бы он не рассказал обо всем мужу. И, оскорбленная встреченным отпором, она задумала предупредить Иосифа, оклеветав его перед Потифаром, и отомстить таким образом за великое унижение, которому подверглась. Возвести первой обвинение - казалось ей и разумным и свойственным женской природе. И вот, опустив глаза и приняв смущенный вид, она села и, полная гнева, притворилась, будто печаль от неудовлетворенной страсти вызвана попыткой насилия. Когда же вернулся муж и, обеспокоенный ее видом, стал спрашивать к чем дело, она возвела обвинение на Иосифа и сказала: - Пусть умрешь ты, супруг мой, если не накажешь негодного раба, вознамерившегося осквернить твое ложе. Не удержала его память о том, каким вошел он в наше жилище и какою милостью пользовался у тебя. И в то время, как любой его проступок перед нами уже был бы неблагодарностью, он задумал посягнуть на твои супружеские права и воспользовался для этого твоим отсутствием во время праздника. Что же до его прежней показной скромности, то это страх перед тобой сдерживал его, а не добрый нрав. А сделал его таким незаслуженный и неожиданный почет: удивительно ли, что человек, которому доверено твое имущество, который управляет домом и поставлен выше других, более старых слуг, захотел наложить руки и на твою жену? - И, замолчав, показала ему плащ, который тот будто бы оставил, когда пытался совершить над ней насилие. А Потифар, видя слезы жены и слыша ее слова, не стал в них сомневаться; полный любви к ясене, он воздал должное ее целомудрию и не позаботился установить истину. И вот он счел виновным Иосифа и бросил его в темницу для преступников, а женой стал еще больше гордиться, будучи свидетелем ее скромности и целомудрия.
5. Что же касается Иосифа, то, всецело полагаясь на бога, он не стал оправдываться и объяснять, как все происходило в действительности. Молча терпел он оковы и насилие, веря, что господь, знающий причину его бедствия и всю правду, окажется сильнее тюремщиков. И вскоре он смог убедиться в божьем провидении. Видя усердие и добросовестность, с которыми Иосиф выполнял порученные ему работы, и его достойную внешность, тюремный сторож освободил его от оков, облегчил ему тяготы заключения и стал кормить лучше, чем других узников. Между тем люди эти, отдыхая от своих тяжелых трудов, вели беседы, как это свойственно товарищам по несчастью, и расспрашивали друг друга, за что их наказали. И находился среди них виночерпий, которого царь держал некогда в великом почете, а затем в порыве гнева заключил в темницу. Скованный сначала одной цепью с Иосифом, он близко его узнал и, считая его человеком редкой рассудительности, рассказал ему сон, который видел, и попросил объяснить его значение. При этом он сетовал, что вдобавок к несчастьям, на которые обрек его царь, божество тревожит его сновидениями.
Он сказал, что видел во сне виноградную лозу с тремя ветвями и с каждой из них свисали грозди, большие и созревшие для сбора. Он выдавил их в чашу, которую держал царь, процедил и дал выпить царю, а тот с удовольствием принял напиток. Таково, сказал он, было его сновидение, и он попросил Иосифа, если тот сколько-нибудь рассудителен, растолковать ему значение сна. А Иосиф посоветовал спокойно ждать: через три дня он будет освобожден от оков, ибо царю понадобятся его услуги и он восстановит его в прежней должности. Иосиф объяснил, что на радость человеку создал бог виноградные ягоды, ибо, служа для возлияния в честь бога, они являются залогом доверия и дружбы между людьми и кладут конец распрям. А тем, кто их вкушает, они приносят наслаждение, прогоняя страдание и печали. - Ты говоришь, что своими руками выдавил сок из трех гроздей и подал царю. Знай же, что это добрый сон - он предвещает тебе избавление от оков через столько дней, сколько было ветвей, с которых ты во сне собрал ягоды. Когда ты убедишься в моей правоте, вспомни, кто обещал тебе счастье, и, уйдя навстречу судьбе, которую я предсказал, не забывай на свободе, в каком положении ты меня оставил. Ведь не за какую-то вину оказался я в оковах, но был осужден, как преступник, за добродетель и целомудрие, не пожелав ради собственного наслаждения опозорить того, кто так поступил со мной, - А виночерпий, разумеется, обрадовался, услышав такое истолкование своего сна, и стал ждать того, что ему обещал Иосиф.
И вот, после того как Иосиф объяснил таким образом это сновидение, один раб, поставленный над царскими хлебопеками и заключенный в темницу вместе с виночерпием, исполнился надеждой, ибо тоже увидел сон. И он попросил Иосифа объяснить, что означает приснившееся ему прошлой ночью. А приснилось ему вот что: - Я видел, - сказал он, - будто несу на голове три корзины, и две из них наполнены хлебом, а третья - закусками и всевозможными кушаньями, которые готовятся для царей" И вот налетели птицы и все пожрали, как я ни старался их отогнать. - Он ожидал получить такое же предсказание, как и виночерпий; Иосиф же, поразмыслив над сновидением, сказал, что хотел бы дать ему доброе истолкование, но сон предвещает иное: всего два дня остается жить начальнику хлебопеков - на это указывает число корзин, а на третий день он будет распят и послужит добычей для пернатых, и ничто не может спасти его. И действительно, в обоих случаях произошло так, как сказал Иосиф: в указанный им день царь, праздновавший свое рождение, велел распять начальника над хлебопеками, а виночерпия освободил от оков и восстановил в прежней должности.
Иосиф же не получил никакой помощи от виночерпия в благодарность за предсказание и еще два года протомился в оковах, пока бог не избавил его и не освободил следующим образом. Царю Фараону приснились в одну и ту же ночь два сна вместе с истолкованием каждого из них, но толкования он забыл, а сами сны удержал в памяти. И вот, озабоченный этими сновидениями, которые показались ему зловещими, он созвал наутро мудрейших из египтян, желая узнать значение сновидений. Когда же те не смогли ничего сказать, царь еще сильнее обеспокоился. И, видя Фараона в смятении, виночерпий вспомнил Иосифа и его умение объяснять сны. Подойдя к царю, он рассказал ему об Иосифе, о сне, который сам он увидел в темнице, о том, как сбылись слова Иосифа и как в один и тот же день начальник над хлебопеками был распят, а с ним случилось все, что предсказал Иосиф, толкуя сон. Он сообщил, что Иосиф - раб Потифара, начальника над поварами, и заключен хозяином в оковы, но говорит, будто происходит от славнейших евреев и рожден от знатного отца. - Пошли за ним и не презирай его в несчастье - тогда ты узнаешь, что означают твои сны. - Вслед за тем царь велел, чтобы Иосиф предстал перед ним. И по царскому приказу посланцы оказали Иосифу знаки внимания и привели его во дворец.
А царь взял Иосифа за руку и обратился к нему: -Юноша, мой слуга рассказал мне сейчас о твоих достоинствах и твоей величайшей рассудительности. Будь со мной столь же добр, как и с ним, и скажи, что предвещают видения, явившиеся мне во сне. Но я хочу, чтобы ты не вел, из страха передо мной, лживых речей, стремясь польстить мне и доставить удовольствие, и чтобы ты ничего не утаил, какой бы зловещей ни оказалась истина. Мне привиделось, что я иду вдоль реки и вижу, как тучные огромной величины коровы, числом семь, выходят из воды и направляются к болоту. А навстречу им вышло столько же других коров, необычайно тощих и страшных на вид. Они пожрали больших и тучных, но не помогло им это, так жестоко терзал их голод. После этого сна я пробудился и, с тревогой размышляя над его значением, опять уснул и увидел второй сон, намного удивительнее первого, и сон этот еще больше испугал и встревожил меня. Я увидел, как из одного стебля выросло семь колосьев; они клонились под тяжестью зерен и созрели для жатвы, а рядом с ними было семь, других колосьев, тонких и немощных от недостатка влаги. Они наклонились к созревшим, чтобы уничтожить и пожрать их, и я был поражен этим зрелищем.
Тогда Иосиф ответил: - Сновидения эти, о царь, хоть и представились тебе в двух разных видах, но указывают на одно и то же событие в будущем. Ты видел, как коров, иначе - животных, рожденных трудиться у плуга, пожрали другие, тощие, коровы, а колосья были уничтожены меньшими колосьями. Все это предвещает Египту голод и бесплодие на столько лет, сколько он перед этим будет благоденствовать, и урожай тех лет будет впоследствии истреблен недородом, который продлится такое же время. И настанет тяжелая нужда в самом необходимом, и очень трудно будет ее облегчить. А видно это из того, что хоть и пожрали тощие коровы тучных, - все же не смогли насытиться. Но не для того открывает бог людям будущее, чтобы повергать их в скорбь, а чтобы, будучи предупреждены, они с помощью разума облегчили предсказанные испытания. И если ты сохранишь добро, полученное в годы урожая, то отвратишь от египтян грядущее бедствие.
Подивившись рассудительности и мудрости Иосифа, царь спросил его, каким образом сделать во время изобилия запасы на последующие годы, чтобы легче перенести недород. И тот наставил его, посоветовав бережливо расходовать добро и запретить египтянам невоздержно пользоваться им - пусть они сохранят на время нужды тот излишек, который расточили бы, предаваясь роскоши. Надо ему забирать у земледельцев зерно, прятать его и выдавать им лишь необходимое для пропитания. А Фараон, дивясь и тому, как истолковал Иосиф сон, и его совету, решил, что человек, который нашел выход в таком положении, лучше всех справится с делом. И он поручил Иосифу эту заботу, чтобы тот мог поступать, как сочтет полезным для египтян и для царя. А Иосиф, облеченный такой властью и получив право пользоваться царским перстнем и носить пурпур, стал объезжать на колеснице всю страну. И он собирал у земледельцев зерно, отмеряя каждому лишь необходимое для посева и пропитания, и не объяснял никому, почему он так делает.
6. Ему миновал уже тридцатый год, и он пользовался великим почетом у царя, который за необычайную рассудительность прозвал его Цафнафпанеах, что означает "открывающий скрытое". Царь женил его на девушке Асенефе, дочери Потифера, одного из жрецов в Гелиополе [6]. От нее родились у Иосифа еще до наступления голода два сына: старший - Манассия, что означает "приносящий забвение", ибо в благоденствии Иосиф забыл о несчастьях, и младший - Ефрем, что значит "возвративший", ибо Иосиф возвратил себе свободу своих предков. Между тем в Египте, как и предсказал Иосиф, толкуя сон, в течение семи лет царило изобилие, а затем на восьмой год пришел голод, и так как бедствие нагрянуло неожиданно, все, тяжко страдая, стеклись к царскому дворцу. Тогда царь призвал Иосифа, а тот стал наделять людей хлебом, и все увидели в нем спасителя народа. И не только для туземных жителей открыл Иосиф продажу, но разрешал покупать и чужестранцам, ибо считал, что все люди связаны общим происхождением и что, пользуясь благополучием, следует помогать ближним..
Между тем и Ханаан [7] сильно пострадал от этого бедствия, обрушившегося на весь материк. И, узнав, что в Египте чужестранцы могут купить хлеб, Иаков отправил туда всех сыновей. Оставил он при себе лишь Вениамина, которого родила ему Рахиль, единоутробного брата Иосифа. И, прибыв в Египет, они пошли к Иосифу и попросили разрешить им купить хлеба, ибо ничего не делалось без его ведома - даже служба царю приносила людям пользу лишь тогда, когда они не забывали почтить и Иосифа. А он узнал своих братьев, которые нисколько не подозревали, что это Иосиф, - ведь он расстался с ними еще мальчиком и с возрастом черты его лица стали неузнаваемыми для них. Притом им и в голову не могло прийти, что он достиг такого высокого положения. И тут он решил узнать, что думают они обо всем некогда случившемся. Он сказал, что не даст им хлеба, ибо они пришли шпионить за царскими делами, собрались из разных мест и лишь притворяются родичами: невозможно, чтобы обыкновенный человек мог вырастить так много детей, столь славных на вид, между тем как даже у царей редко встречается подобное потомство. Сделал он так, чтобы получить известия об отце, о том, что произошло с ним после того, как они расстались, а также желая узнать о брате своем Вениамине, потому что опасался, что они и его разлучили с семьей, решив поступить с Вениамином так же, как с ним самим.
А те, охваченные смятением и страхом, решили, что им грозит величайшая опасность, и не подозревали, что перед ними брат. Когда же они несколько успокоились, то стали защищаться от обвинения, и от имени их выступил Рувим как самый старший. - Мы пришли сюда, - сказал он, - не желая никому зла, и не замышляем ничего против царской власти. Мы ищем спасения и хотим благодаря вашему человеколюбию избежать бедствий, постигших нашу страну, ибо слыхали, что вы решили поддержать всех нуждающихся и не только своим гражданам продаете хлеб, но и чужестранцам. А то, что мы - братья и одна в нас кровь, видно по нашей внешности - ведь мы так похожи друг на друга. Отец же наш - еврей Иаков, и нас у него двенадцать детей от четырех жен. Пока все мы были целы, то пребывали в благополучии, а после смерти одного из нас, Иосифа, счастье нам изменило. Тяжко скорбит о" нем отец, да и самих нас печалит его горестная смерть и отчаяние старика. Теперь мы пришли купить хлеба, а заботиться об отце и управлять домом поручили младшему из нас, Вениамину. Пошли кого-нибудь к нам домой, и ты узнаешь тогда, есть ли ложь в наших словах.
Такими речами пытался Рувим снискать благоволение Иосифа. А тот, узнав, что Иаков жив и брат его не погиб, приказал пока Заключить их в темницу, словно намереваясь допросить при случае. И на третий день он велел привести их и сказал: - Раз вы утверждаете, что пришли сюда, ничего не замышляя против царской власти, что вы братья и при этом называете вашего отца, то сможете доказать мне это, если оставите у меня одного из вас, который не потерпит здесь ни малейшего зла. Сами же вы отвезете хлеб отцу и снова вернетесь ко мне, приведя с собой брата, который, по вашим словам, находится дома. Это и будет свидетельством вашей правдивости. - А они в отчаянии стали рыдать, виня друг друга в несчастье, постигшем Иосифа, и говоря, что Это бог наказывает их за умысел против брата. Рувим же сурово бранил их за сожаления, которые не могли уже принести никакой пользы Иосифу, и призывал терпеливо сносить все испытания, видя в них божье возмездие. Так говорили они друг с другом, не думая, что Иосиф понимает их язык. Слова Рувима наполнили всех их стыдом и раскаянием, и они пожалели, что решились на такое дело, за которое бог теперь справедливо наказывает их. Видя их растерянность, Иосиф сам прослезился от жалости и, не желая открыться братьям, удалился, а через некоторое время снова вышел к ним. Задержав Симеона в залог возвращения братьев, он разрешил им купить хлеба и отправиться домой, а слуге своему приказал, чтобы тот тайно положил им в мешки деньги, которые они взяли с собой для покупки хлеба, и дал им уехать с этими деньгами. И поручение это было исполнено.
А сыновья Иакова прибыли в Ханаан и рассказали отцу, что случилось с ними в Египте: как приняли их за соглядатаев, пришедших шпионить за царем, как не поверили им, когда они сказали, что они братья, а их одиннадцатый брат остался дома с отцом, и как они оставили Симеона у тамошнего правителя, пока Вениамин сам не явится к нему, чтобы подтвердить истину их слов. И они стали просить отца, чтобы тот без страха отпустил с ними юношу. А Иаков не одобрил действий своих сыновей и, горюя о том, что задержан Симеон, счел безумием подвергать такой же опасности и Вениамина. И он не соглашался, как ни упрашивал его Рувим, предоставляя ему взамен своих собственных детей, чтобы дед мог убить их, если бы с Вениамином случилось в пути что-нибудь дурное. А братья, обеспокоенные этими невзгодами, еще больше встревожились, найдя деньги, спрятанные в мешках с хлебом. Когда же хлеб, привезенный ими, истощился и настал еще больший голод, Иаков, покорившись необходимости, решил отпустить с братьями Вениамина - ведь не могли они вернуться в Египет, если бы не исполнили своего обещания. Другого выхода у него не осталось, ибо бедствие с каждым днем становилось все сильнее и сыновья просили его отпустить их. Иуда же, человек отважный по природе, прямо сказал, что не следует бояться за их брата и искать опасность там, где ее нет. Ничего не случится с Вениамином без воли господа, а на что будет его воля, то все равно совершится, если даже тот останется с отцом. Пусть не осуждает он их на верную гибель и неразумным страхом за сына не лишает их благополучия, которого они достигнут, получив от Фараона пропитание; пусть подумает и о спасении Симеона: ведь тот может погибнуть, если Вениамин замешкается. Он убеждал отца положиться в этом деле на господа и говорил, что доставит ему сына невредимым или сам погибнет вместе с ним. И, вняв уговорам, Иаков отпустил с ними Вениамина и дал им деньги на хлеб в двойном размере, а такя; е и то, чем богат Ханаан - бальзам, мирру, фисташки и мед, чтобы они отнесли это в подарок Иосифу. И много слез было пролито отцом и самими сыновьями при отъезде, ибо он беспокоился, вернутся ли дети невредимыми из путешествия, а они "тревожились, застанут ли отца здоровым и не сломит ли его скорбь по детям. Весь день прошел у них в печали - обессилевший старик остался дома, а они направились в Египет, стремясь излечиться от своей печали надеждой на лучшее будущее.
Когда же они пришли в Египет, их повели к Иосифу. Тут ими овладел немалый страх, как бы не обвинили их в том, что они со злым умыслом присвоили деньги, уплаченные за хлеб, И они стали усиленно оправдываться перед управляющим Иосифа, говоря, что уже дома нашли у себя в мешках деньги, а теперь принесли их назад. Но тот рассеял их опасения, сказав, что не знает, о чем они говорят, освободил Симеона и вернул его братьям. Между тем возвратился Иосиф, занятый службой у царя. Тогда они поднесли ему подарки и в ответ на расспросы об отце сказали, что застали его в добром здравии. Узнав, что тот жив, он-спросил про Вениамина (которого уже заметил), не это ли их младший брат. А они ответили, что это так и есть, и перед Иосифом - его слуга. И сказал Иосиф, что бог заботится обо всем, и, едва не плача от волнения, удалился, не желая открыться братьям. А затем он пригласил их к столу и рассадил так же, как сидели они у отца. И со всеми ими Иосиф был милостив, а Вениамина почтил двойными подношениями из стоящих перед, ним блюд.
Когда же они легли спать после еды, Иосиф приказал управляющему отмерить им хлеба и снова спрятать деньги в их мешки, а в суму Вениамина приказал засунуть серебряный кубок, из которого сам любил пить. Сделал он так, желая испытать братьев, придут ли они на помощь уличенному в краже Вениамину, когда тому будет грозить опасность, или покинут его и, как ни в чем не бывало, вернутся к отцу. Слуга исполнил поручение, и на рассвете сыновья Иакова, ничего не подозревая, отправились в путь вместе с Симеоном, вдвойне радуясь, что и его и Вениамина они возвращают отцу, согласно своему обещанию. Вдруг их окружили всадники, с которыми был слуга, положивший кубок в суму Вениамина. Испуганные неожиданным набегом всадников, они спросили, почему те нападают на людей, которых господин их незадолго перед тем удостоил почетного приема. А те назвали их негоднейшими людьми, забывшими гостеприимство и милости Иосифа: они не постыдились нанести ему обиду, похитив кубок, из которого он пил за их здоровье, и поставили свою бесчестную наживу выше любви к Иосифу, не побоявшись разоблачения. И всадники грозили, что их постигнет возмездие, ибо если и удалось им бежать с награбленным, обманув служителя, то они не укрылись от бога. - И вы еще спрашиваете теперь, зачем мы здесь, словно сами не знаете? Что же, подвергнувшись наказанию, вы быстро все поймете. - Такими и еще худшими поношениями осыпал их слуга. А братья, не подозревая об опасности, стали смеяться над этими словами и дивились легкомыслию слуги, осмелившегося возвести обвинение на людей, которые некогда не взяли даже найденных в своих мешках денег за хлеб. Более того - они принесли их назад, хотя никто об этих деньгах не знал, - настолько чужда им сама мысль о преступлении. Но, полагая, что обыск послужит лучшим доказательством, нежели возражения, они попросили обыскать их и наказать всех, если найдется хоть один, совершивший кражу. Так смело говорили они, не чувствуя за собой вины и считая себя в безопасности. А слуга потребовал произвести обыск и сказал, что наказание понесет лишь уличенный в воровстве. Всадники стали искать и, обойдя всех, дошли наконец до Вениамина, хорошо зная, что в его мешке и спрятан кубок, но желая сделать вид, что производят обыск со всем усердием. А остальные братья, избавившись от страха за себя, хоть и беспокоились за Вениамина, но были уверены, что он окажется невиновным в преступлении, и стали бранить преследователей, которые так их задержали. Когда же те обнаружили при обыске кубок в суме Вениамина, братья подняли плач и стенания и, разорвав на себе одежды, стали горевать о брате, которого ожидало наказание за воровство, и о самих себе - ведь они поручились за то, что Вениамин вернется невредим, а теперь им предстояло обмануть отца. И тем сильнее было их горе, что завистливая судьба обрушилась на них, когда они думали уже, что избегли всех несчастий. Они говорили, что сами виноваты в беде, постигшей брата, и в скорби отца, которого они с трудом убедили отпустить Вениамина вместе с ними.
Между тем всадники взяли Вениамина и, в сопровождении братьев, повели к Иосифу. И, видя, что Вениамин под стражей, а братья погружены в печаль, Иосиф сказал: - Что думаете вы, нечестивцы, о моем человеколюбии и о божьем промысле, если осмелились поступить так с благодетелем, приютившим вас у себя? - А они, чтобы спасти Вениамина, предложили взамен наказать их самих и снова вспомнили о насилии своем над Иосифом, говоря, что он счастливей их, ибо если уже умер, то освободился от житейских невзгод, а если еще жив, то пусть видит, как бог мстит им за него. Они говорили, что грешны перед отцом, ибо к скорби по Иосифу, которая по сей день гложет его, они прибавили еще скорбь по Вениамину. И опять Рувим горько упрекал братьев. А Иосиф сказал, что отпускает их, ибо они ни в чем перед ним не провинились и удовольствуется наказанием отрока: неразумно ведь отпускать его по той лишь причине, что они ни в чем не виноваты, равно как и наказывать их вместе с совершившим воровство. Им же он обеспечит безопасность в пути. Тут ужас охватил их, и от волнения они лишились дара речи. Но Иуда, который убедил отца отпустить с ними юношу и отличался предприимчивостью, решил сам подвергнуться опасности ради спасения брата и сказал: - Тяжело провинились мы перед тобой, повелитель, и по справедливости все достойны понести наказание, хотя и совершил поступок один только младший. Но пусть отдаемся мы из-за него в своем спасении - у нас остается надежда на твое милосердие: оно одно сулит нам избавление от опасности. Не смотри теперь на наше положение и прими во внимание не проступок, но собственную свою природу. Пусть добродетель будет советником твоим, а не гнев, который овладевает лишь ничтожными людьми и притом не только в важных, но и повседневных делах. Стань выше гнева, не поддавайся ему, не губи людей, которые уже не борются за свое спасение, но надеются получить его от тебя. И не в первый раз ты окажешь нам милость: ведь когда недавно мы пришли купить хлеба, ты в изобилии наделил нас пропитанием и разрешил увезти столько, сколько надо было, чтобы спасти наших родных, которым грозила голодная смерть. Ты не оставил своей заботой тех, которые погибали, нуждаясь в самом необходимом, и поступишь столь же достойно, если не накаляешь людей, ставших предметом зависти благодаря твоему славному благодеянию и по всей видимости совершивших преступление. Это та же самая милость, хоть и оказанная другим способом. Ты спасешь тех, которым доставил пропитание, и сохранишь своим милосердием жизни, которые не допустил сокрушить голоду - одинаково удивительно и великодушно даровать нам яшзнь и дать возможность сохранить ее среди невзгод. И думаю я, что господь пожелал устроить так, чтобы явить избыток твоей добродетели, и вверг нас в бедствие, дабы ты показал, что человеколюбив не только с теми, кто нуждается в помощи при каких-либо других обстоятельствах, но прощаешь и тем, кто виновен перед тобой. Славное дело - облагодетельствовать нуждающихся, но еще достойнее правителя - спасти тех, кто провинился перед ним и заслуживает кары. Если же освобождение виновных от малого наказания приносит похвалу прощающим, то воздержание от гнева на преступников, достойных поплатиться жизнью, приближает нас к божественной природе. И не будь у нас отца, которого потрясет потеря детей - он так скорбел уже по Иосифу! - мы претерпели бы все, что тебе угодно, а сам я и слова бы не сказал ради нашего спасения - разве только чтобы воздать должное благородству, с которым ты спасаешь ближних. Если бы некому было оплакивать нашу смерть, мы не стали бы жалеть о себе, хоть и пришлось бы нам умереть молодыми, не вкусив радостей жизни. Об отце думаем мы и, сострадая его старости, возносим к тебе мольбы и просим о наших жизнях, которые злодеяние наше предало твоему возмездию. Ведь отец наш не преступник и не для того родил нас, чтобы мы стали преступниками, - он достойный человек и не заслуживает подобных испытаний. Теперь, после нашего отъезда, его мучает беспокойство о нас, а если он узнает, что мы погибли и по какой причине, то не вынесет этого и намного ускорится его смерть. Наше позорное несчастье обрушится на него и даже расстаться с жизнью не даст без мук: он захочет покинуть этот мир, прежде чем вести о случившемся с нами дойдут до других людей. Поразмысли об этом и, хоть вина наша вызывает твой гнев, не подвергай нас, ради отца, справедливому наказанию за нее. Пусть сострадание к нему одержит верх над нашим злодеянием, отнесись с почтением к старцу, которому после нашей гибели придется жить и умереть в одиночестве, будь милостив во имя всех отцов. Таким образом ты почтишь и того, кто родил тебя, и самого себя, ибо сам уже радуешься своему отцовству - да хранит тебя в нем от печалей общий отец наш, господь. Своим состраданием ты прославишь и его имя, если исполнишься жалости к нашему отцу и подумаешь об испытаниях, которым подвергнется он, лишившись детей. Будучи в силах отнять теперь то, что даровал нам бог, ты можешь сравниться с ним в милосердии, если вернешь нам этот дар. Ведь похвально, когда обладающий властью творить добро и зло употребляет ее на добрые дела; когда, имея возможность отнимать жизнь, он не помнит об этом праве, словно лишен его, а считает, что облечен лишь властью спасать и что, чем чаще будет он употреблять эту власть, тем больше прославится. Простив нашему брату его горестный проступок, ты спасешь всех нас. Ибо невыносимой станет наша жизнь, если он будет наказан: мы не сможем вернуться без него к отцу и должны будем разделить его несчастье. И мы просим тебя, повелитель: если ты решишь казнить смертью нашего брата, то покарай вместе с ним и нас как сообщников в преступлении. Не хотим мы лишиться жизни в скорби по умершему и лучше умрем такою же смертью, ответив вместе с ним за его вину. А о том, что проступок совершил юноша, что он еще нетверд разумом и что в таких случаях людям свойственно прощать - я уже не буду говорить. Поразмысли об этом сам, и, если ты осудишь нас, пусть решат, что мы подверглись столь тяжелой участи по той причине, что я сказал слишком мало. Если же простишь - пусть решат, что ты оправдал нас сам, по своему милосердию, и не только сохранил нам жизнь, но и еще больше прежнего почтил нас, лучше, чем мы сами, позаботившись о нашем спасении. И если уж ты желаешь убить его, то казни лучше меня, а его отошли к отцу. Если же хочешь оставить его у себя рабом, то я более пригоден для рабской службы и, как видишь, больше подхожу и для той и для другой участи. - Вслед за тем Иуда, с радостью готовый подвергнуться чему угодно, лишь бы спасти брата, бросился к ногам Иосифа, стремясь как-нибудь смягчить его гнев и умилостивить его. И все братья также пали перед ним, плача и предлагая лишить их жизни вместо Вениамина.
А Иосиф не в силах был дольше притворяться разгневанным - волнение выдало его, и он приказал удалиться присутствующим, чтобы наедине открыться своим братьям. И когда все вышли, он открылся братьям и сказал: - Я хвалю вас за добродетель и за расположение к своему брату и вижу, что вы лучше, чем можно было бы подумать, судя по тому, как поступили вы со мной. А устроил я все это, чтобы испытать, любите ли вы брата, .и понимаю теперь, что не дурные ваши наклонности причинили мне зло, но свершилось это по воле бога, который дает нам теперь наслаждаться благами и даст в будущем, если сохранит к нам милость. Узнав, что отец здоров - а на это я уже не надеялся, - и видя, как относитесь вы к брату, я не буду больше помнить того, в чем вы, видимо, виновны передо мной, и перестану ненавидеть вас за это. Я благодарен вам, ибо вы явились соучастниками божьих замыслов, осуществившихся теперь, и хочу, чтобы и сами вы забыли о прошлом, - радоваться следует вам тогдашнему своему неразумию, имевшему такой исход, а не тяготиться своим проступком и стыдиться его. Не печальтесь о злом умысле против меня, не мучайтесь раскаянием, - ведь то, что вы задумали, не осуществилось. Будьте довольны тем, как устроил все господь, идите к отцу, расскажите ему обо всем, чтобы его не мучила тревога о вас Ведь я лишусь величайшего своего счастья, если он умрет прежде чем предстанет перед моим взором и получит долю в этих благах. Возьмите с собой его, и жен своих, и детей, и всех родных и переселяйтесь сюда, ибо не следует, чтобы самые дорогие мне люди находились вдали, в то время как я пользуюсь благополучием. Ведь целых пять лет продлится еще голод. - Сказав это, Иосиф обнял своих братьев. А те проливали слезы и печалились о своем умысле против него, и казалось им, что милосердие брата является для них тем же возмездием. И затем началось пиршество. Царь нее, услышав, что к Иосифу прибыли братья, сильно обрадовался, словно счастье выпало ему самому, дал им повозки, наполненные хлебом, золото и серебро, чтобы они доставили все это отцу. Еще больше даров - как для отца, так и для каждого из них самих - получили они от брата, и щедрее всех был при этом одарен Вениамин.

---

[1] Библейский патриарх, сын Исаака.
[2] Намек на библейский рассказ о том, как Моисей вывел евреев из Египта.
[3] Город в Палестине библейского периода.
[4] Предки арабских кочевых племен.
[5] Область в Палестине.
[6] Город в нижнем Египте.
[7] Библейское название Палестины.

VII. Звбейская речь, или Охотник

Автор: 

Дион Хрисостом

Переводчик: 

Грабарь-Пассек М.Е.

1. Я расскажу о том, что я сам видел, а не о том, что слышал от других. Может быть, к этому побуждает меня не только старческая болтливость - ведь никому не хочется расставаться с тем предметом, о котором зашел разговор; кроме того, к старческой привычке присоединяется еще и привычка человека, много странствовавшего; причина же та, что и старик и путник немало испытали такого, о чем можно вспомнить не без удовольствия. Вот и я расскажу о том, с какими людьми мне довелось встретиться в Элладе - примерно, в ее средней части - и о том, какую жизнь они ведут.
2. Однажды в конце лета мне пришлось плыть с Хиоса с несколькими рыбаками на маленьком челночке; но так как разразилась буря, то нам с величайшим трудом едва-едва удалось спастись на берегу Эвбеи, изрезанной заливами; наш челнок, который рыбаки направили к суровому подножию береговых скал, разбился, а сами рыбаки пошли к искателям пурпурных ракушек; их корабль стоял на якоре в заливе, огражденном выступавшей вперед скалой; рыбаки намеревались остаться там и помочь искателям ракушек в их работе.
3. Оставшись один и не зная, в каком городе мне искать пристанища, я побрел наудачу вдоль морского берега, надеясь увидеть какое-нибудь судно, либо проходящее мимо, либо стоящее на якоре. Я шел довольно долго и никого не встретил, но наткнулся на оленя, который, по-видимому, только что упал с прибрежной скалы прямо в полосу прибоя; волны хлестали его, но он еще дышал. Вскоре сквозь шум прибоя мне послышался где-то вверху лай собак; (4.) с большим трудом я взобрался наверх и тут-то увидал собак, бегавших в недоумении то туда, то сюда - очевидно, гонимый ими олень спрыгнул со скалы; а вскоре я увидел и мужчину, судя по внешнему виду и по одежде, - охотника; лицо его, с длинной бородой, дышало здоровьем, а волосы он носил не так безобразно по-деревенски, как, по словам Гомера, носили их эвбейцы, пришедшие под Трою; Гомер, как мне кажется, высмеивает их за это - ведь другие ахейцы, как он говорит, выглядели пристойно, а эти отпускали волосы только на затылке [1].
5, Человек этот спросил меня: - Не видел ли ты, чужеземец, оленя, спасавшегося бегством? - Я ответил: - Да, я только что видел его, он леяшт вон там, около берега. - Я повел охотника туда и показал ему оленя. Вытащив оленя из воды, охотник содрал с него шкуру, а я, сколько мог, помогал ему; потом он отрезал оба окорока и вместе с шкурой взвалил на себя. Сказав, что он живет неподалеку, он пригласил меня сопровождать его и поесть свежего мяса, (6.) -Поутру, отдохнувши у нас,- сказал он, - ты можешь опять пуститься в путь, а сейчас выехать морем все равно нельзя. Об отъезде ты и не думай; что до меня, то я был бы рад, если бы ветер улегся хотя бы дней через пять; но едва ли это возможно, когда Звбейский хребет так закутан тучами, как ты видишь сейчас. - Потом он спросил меня, откуда я, где мы причалили и не разбилось ли наше судно. Я ответил: - Это был совсем маленький челночок, принадлежавший нескольким рыбакам; я поехал с ними один, так как сильно торопился; (7.) наш челнок выбросило на берег, и он разбился. - Иначе и быть не могло, - сказал охотник, - взгляни, как суров и обрывист морской берег в этой части острова. Это место называется Эвбейскими рифами; корабль, налетевший на них, уже никак нельзя спасти, да редко удается спастись и кому-нибудь из людей, разве только на таком легком суденышке, как было ваше. Ну, а теперь не бойся ничего; ты отдохнешь от своих злоключений, а завтра, если будет возможно, мы позаботимся о том, чтобы ты благополучно отправился дальше, раз уж нам довелось познакомиться. (8.) Ты, как мне кажется, горожанин и, по-видимому, не моряк и не рабочий; может быть, ты и не совсем здоров, что-то уж очень ты худ.
Я охотно последовал за ним, не опасаясь никакого злого умысла с его стороны, так как у меня ничего не было, кроме плохонькой одежки. (9.) Между прочим, в моих постоянных скитаниях уже не раз в подобных случаях я мог убедиться в том, что бедность поистине священна и неприкосновенна и что никому нет охоты грабить бедняка, не то что иных людей, носящих пышные Знаки отличия. (10.) И на этот раз я смело пошел за этим человеком. До его жилища было примерно сорок стадиев.
По дороге он стал рассказывать мне о себе и о той жизни, которую он ведет со своей женой и детьми. - Нас здесь, чужеземец, - сказал он, - только двое. Живем мы рядом, и каждый из нас женат на сестре другого, у каждого есть дети - и сыновья и дочери. (11.) Мы живем преимущественно охотой, а земли обрабатываем немного; ведь земля эта - не наша собственная, она не унаследована нами от отцов и не куплена. Наши отцы были, правда, людьми свободными, но такими же бедняками, как и мы, они служили пастухами у одного богача, жившего здесь на острове; ему принадлежало много конских табунов и стад рогатого скота, много пастбищ и прекрасных полей, немало всякого другого добра и даже эти горы. (12.) Когда он умер, а все его имущество отошло в собственность государства (говорят даже, что именно за свое богатство он и был убит по приказу императора [2]), то стада тотчас же были угнаны на бойню, а с ними заодно угнали и несколько наших собственных коровенок, и никто ничего нам не заплатил. (13.) Мы поневоле остались тут же, где мы прежде стерегли скот и где мы построили две хижинки для себя и дощатый загон для телят, совсем небольшой, сколоченный кое-как и пригодный, пожалуй, только на летнее время; зимой ведь мы пасли скот на равнинах, где была и трава хорошая, и запасы сена, а летом гоняли скот далеко в горы. (14.) Но именно здесь наши родители устроили свой хуторок; крутые обрывы образуют здесь глубокое тенистое ущелье; по нему течет речка, не очень бурная, так что не только быки и коровы, но даже телята могут входить в нее; но она многоводная и чистая - ведь родник недалеко; летом из ущелья веет прохладой. Вокруг растут дубовые рощи, приветливые, с проточной водой; в них нет оводов и вообще нет ничего, что могло бы повредить скоту. (15.) Между деревьями, высокими и стройными, много чудесных лужаек, покрытых летом густой травой, так что гонять скот далеко нет нужды; потому-то наши отцы пасли стада именно здесь, и здесь же они остались в своих хижинках, думая найти со временем какую-нибудь другую работу и заработок; а покамест им давал пропитание маленький участок, возделанный ими около их хуторка; (16.) на прокорм хватало, так как участок был отлично унавожен. Переставши пасти и караулить скот, они стали охотиться - иногда сами, а иногда прихватывали с собой собак. Дело в том, что две собаки из тех, что убежали вслед за угнанными стадами, через некоторое время вернулись, не видя при стадах своих знакомых пастухов. Эти псы сперва просто бегали за пастухами, думая, наверное, что они и теперь должны охранять стада; поэтому, завидев волков, они бросались на них и их преследовали, но на кабанов и оленей обращали мало внимания; (17.) а заметив медведей, будь то утром или под вечер, они начинали лаять и отгонять их, словно отражая нападение чужого человека. Однако, когда они испробовали вкус крови кабанов и оленей и несколько раз поели мяса, они изменили свои привычки, поняли, что мясо вкуснее ячменного хлеба, и заметили, что если у нас есть какая-нибудь убитая на охоте дичь, то их кормят досыта, а если дичи нет, то им приходится голодать; и вот они стали гоняться уже за всеми зверями, попадавшимися им, научились по чутью различать запахи, разыскивать следы и наконец из сторожевых собак стали охотничьими; правда, поздно выучившись этому делу, они не слишком-то резвы.
18. Но вот пришла зима, а работы все не было, да к тому же ни в одну из деревень нельзя было пройти. Тогда наши отцы тщательно огородили свои хижины, укрепили загон для скота и так, отстроив свой хуторок, остались жить здесь; а охотиться зимой стало легче; (19.) ведь следы лучше видны на влажной земле; а уж когда выпадет снег, их даже издалека легко заметить, так что дичь и искать не нужно - к ней словно тропочка проложена, да и бегает она зимой не так быстро. Зайцев и ланей можно даже захватить врасплох прямо в их логове.
20. Так-то и стали с тех пор жить наши отцы, не думая уже ни о каком другом образе жизни; нас обоих, своих сыновей, они женили - каждый женил своего сына на дочери другого. Оба они умерли примерно год назад, прожив немало лет, но еще здоровые, бодрые и крепкие. Из наших матерей моя еще жива.
21. Один из нас никогда не спускался в город, хотя ему сейчас уже пятьдесят лет, а я был там два раза: один раз еще мальчиком, с моим отцом, когда мы сторожили стада; а в другой раз, когда к нам пришел какой-то человек и потребовал с нас денег - как будто у нас были деньги! Он-то и приказал мне идти с ним в город. Денег у нас, конечно, не было, и мы клялись, что у нас их нет, а будь они у нас, мы бы их дали; (22.) но мы угостили его, как могли, подарили ему две оленьи шкуры, и я пошел вместе с ним в город; он сказал, что один из нас непременно должен пойти туда и рассказать о себе все.
И вот я увидел в городе, как и в первый раз, много больших Зданий, обнесенных крепкой стеной; а на стене возвышались какие-то четырехугольные надстройки; [3] в гавани стояло на якоре множество судов, совсем спокойно, словно на озере в затишье. (23.) Здесь, где ты вышел на берег, стать на якорь невозможно; потому и гибнут здесь корабли. Вот что я увидел, а кроме того, множество людей, собравшихся вместе; они так ужасно шумели и кричали, что мне показалось, будто они друг с другом сражаются. Мой спутник повел меня к каким-то важным управителям и сказал смеясь: - Вот вам тот, за кем вы меня посылали, но, по-моему, все его имущество - эта его грива да хижинка из неотесанных бревен,
24, Управители эти пошли на собрание в театр [4], и я пошел за ними. Театр - это нечто вроде ущелья, но он не вытянут в длину, а закруглен, и не природой устроен, а выстроен из камней; впрочем, тебе, наверное, смешно, что я это все тебе описываю, ты же это сам отлично знаешь.
Сперва весь народ довольно долго обсуждал разные дела, иногда все одновременно выкрикивали что-то бодро и весело, когда кого-нибудь одобряли; иногда, напротив, кричали громко и сердито. (25.) Как видно, их гнев был опасен, так как те, на кого они кричали, очень пугались, начинали бегать то туда, то сюда, умолять о пощаде, а некоторые в страхе даже рвали на себе одежду. Я сам чуть не упал от этих воплей - словно от обрушившейся на меня волны или от удара грома. (26.) Из собравшихся одни выступали вперед, другие вставали со своих мест и обращались к толпе, одни говорили только несколько слов, другие - длинные речи; одних слушали долго, а на других сердились, и чуть они откроют рот, им уже не дают и слова сказать. Наконец все, поворчав, уселись по местам, наступила тишина, меня вывели вперед, и один человек заговорил: (27.) - Вот он, граждане, один из тех, кто пользуется много лет землей, принадлежащей государству; и это делает не он один, то же делал и его отец; они пасут скот в наших горах, пашут и охотятся, выстроили там много домов, насадили виноградники и получают немалую прибыль - а между тем они никому ничего за землю не платят и не получили ее в дар от народа. (28.) И за что они могли бы ее получить? Они владеют нашим имуществом, наживаются, но никогда ничего для города не сделали, не платят ему ничего из своих доходов, а живут, не платя налогов и не неся никаких повинностей, словно они какие-то благодетели нашего города. Мне даже кажется, что они никогда сюда и не показывались. - (29.) Я покачал головой, а народ рассмеялся, увидав это, оратор же, обиженный его смехом, выбранил меня, а потом, снова обращаясь к собранию, сказал: - Если вам это так нравится, то давайте все тотчас же начнем расхищать общественное имущество: одни заберут городскую казну, - что, правда, многие делают и теперь, - другие без вашего разрешения поделят между собой землю, если только вы позволите этим чудовищам владеть бесплатно более чем тысячей плетров отличной земли, с которой вы могли бы получать по три аттических меры зерна на человека.
30. Услыхав это, я громко расхохотался, но толпа уже не рассмеялась, как прежде, а зашумела; говоривший же рассердился и, гневно взглянув на меня, сказал: - Вы видите, как нагло притворяется это чудище, как нахально издевается над вами? Придется мне, пожалуй, отвести его в тюрьму, да с ним заодно и его спутника. Я разузнал, что там у этих людей, захвативших почти всю землю в горах, есть двое главарей; (31.) я думаю, они не раз прибирали к рукам имущество потерпевших от кораблекрушения, - ведь они живут над самыми Кафарейскими рифами. Иначе откуда же у них такие богатые поля, вернее даже целые деревни, и такое множество стад, упряжек и рабов? (32.) А теперь посмотрите, как он одет, - в какую-то дерюгу, - посмотрите на шкуру, которую он, идя сюда, накинул на себя, чтобы обмануть вас и показать, будто он нищий и неимущий. Что касается меня, - продолжал он, - то я прямо-таки испугался, взглянув на него, - мне показалось, что я вижу перед собой Навплия с Кафарея [5]. Я уверен, что он зажигает огни на горах, чтобы моряки разбивались о скалы.
33. Когда он произнес такие слова, да и еще наговорил немало в том же роде, толпа пришла в бешенство, а я совсем растерялся и стал бояться, как бы мне не пришлось худо.
Но тогда выступил другой оратор, судя по его речам и всей его повадке, человек хороший; он велел толпе утихнуть - и она утихла. После этого он сказал спокойным тоном, что никакого проступка не совершают те, кто обрабатывает пустопорожние земли и приводит их в порядок, напротив - их по справедливости следовало бы хвалить; (34.) не на тех надо гневаться, кто заселяет и засевает общественную землю, а на тех, кто ее губит. - Ведь и теперь, граждане, - сказал он, - две трети наших земельных угодий лежат в запустении по нашей небрежности, а также из-за безлюдья. У меня самого немало плетров, как и у многих других, и не только в горах, но и на равнине; если бы кто-нибудь захотел их обрабатывать, я не только дал бы ему Землю бесплатно, но с радостью приплатил бы за это. (35.) Ясно же, что для меня земля заселенная и обработанная имеет больше ценности, да и смотреть на нее приятнее. А пустыри не только не приносят никакой пользы владельцу, но представляют собой жалкое зрелище и свидетельствуют о печальной участи их хозяев. (36.) Мне думается, следовало бы побудить как можно большее число граждан брать в обработку общественную землю; пусть те, у кого есть кое-какие средства, берут побольше, а бедняки - сколько смогут обработать сами; тогда земля будет обработана, а те из граждан, кто возьмется за работу; избавится от двух наихудших зол - безделья и нужды. (37.) В течение десяти лет пусть они владеют землей безвозмездно; по истечении этого срока предложите им вносить в казну незначительную долю уроясая, но скота не трогайте. Если за обработку земли возьмется какой-нибудь чужеземец, то в первые пять лет пусть и он не платит ничего, но потом вдвое больше, чем граждане; если же кто-нибудь из чужеземцев обработает двести плетров, пусть станет гражданином - чтобы число желающих все увеличивалось.
38. Ведь в настоящее время вся местность за городскими воротами совершенно запущена и выглядит ужасно, словно это какие-то дикие дебри, а не пригород; напротив, большая часть земли внутри городских стен превращена в посевы и пастбища. Можно только удивляться ораторам, которые клевещут на людей, охотно трудящихся на Кафарейских отрогах, на самой окраине Эвбеи, а тех, кто устраивает пахотное поле в гимнасии и пасет скот на рыночной площади, ничуть не порицают. (39.) Вы же сами видите, что гимнасий превращен в ниву, так что статуя Геракла и многие другие статуи героев и богов скрываются за колосьями; а овцы, принадлежащие как раз тому оратору, который выступал передо мной, чуть свет вторгаются на рыночную площадь и пасутся около дома городского совета и других государственных зданий, так что чужестранцы, впервые попавшие в наш город, одни издеваются над ним, другие его жалеют. Услышав это, яарод разгневался на первого оратора и поднял шум.
40. - Несмотря на то, что он сам поступает так, - продолжал говоривший, - он считает нужным отправлять в тюрьму простодушных бедняков, по-видимому, чтобы никто не имел охоты работать, и одни занимались грабежом за стенами города, а другие мошенничали в самом городе. А мне кажется, что тем, о ком сейчас идет речь, надо оставить землю, обработанную ими; пусть впредь они платят умеренный налог, а за прошлое время не надо взимать с них ничего, потому что они обработали бесполезные пустыри и таким образом вступили во владение ими; если же они захотят приобрести эту землю в собственность, то следует продать ее им за более низкую цену, чем кому бы то ни было другому.
41. Когда этот оратор кончил свою речь, то первый снова стал ему возражать, и они долго бранились друг с другом. В конце концов велели выступить мне и сказать все, что мне захочется.
- А что я должен сказать? - спросил я. - Ответь на то, о чем здесь говорилось, - крикнул мне кто-то с места. - Ну, ладно, - сказал я, - во всем, что говорил первый, нет ни слова правды. (42.) Мне казалось, что я вижу сон, когда он болтал £десь насчет полей, деревень и о чем-то еще в том же роде. Ни деревень, ни лошадей, ни ослов, ни стад у нас нет; эх, если бы у нас были все те блага, о которых он распространялся, то мы бы и с вами поделились, да и сами были бы богачами; а впрочем, и того, что у нас есть теперь, нам хватает; возьмите себе то, что вам угодно, а если захотите забрать все, мы своим трудом приобретем столько же. - За эту речь меня похвалили.
43. Потом архонт спросил меня, что же мы можем дать общине. - Четыре оленьих шкуры, - ответил я, - и притом превосходных. - Толпа засмеялась, а архонт на меня рассердился. - Но ведь медвежьи шкуры, - продолжал я, - очень грубые, а козьи еще того хуже; есть еще у нас и разные другие шкуры, но одни из них старые, другие - малы; если хотите, забирайте и их. - Архонт .опять рассердился и сказал, что я - ужасная деревенщина.
(44.) - Опять ты говоришь о деревнях, - возразил я, - разве ты не слышал, что никаких деревень у нас нет?
Он спросил меня, согласны ли мы дать по аттическому таланту [6] каждый, а я ответил: - Мы мяса не взвешиваем, но то, что у нас есть, можем дать: кое-что у нас засолено, кое-что коптится, одно лучше другого - окорока кабаньи и оленьи, да и всякое иное славное мясцо. - (45.) Все опять зашумели и стали кричать, что я лгу, а архонт спросил меня, есть ли у нас зерно и сколько; я ответил ему по правде: - Два медимна пшеницы, четыре - ячменя, столько же - проса, а бобов - только гемиэкт, они в этом году не уродились. Пшеницу и ячмень берите вы, а просо оставьте нам; но если вы в нем нуждаетесь, берите и его.
46. - А вино вы изготовляете? - спросил кто-то. - Да, изготовляем, - ответил я, - если кто-нибудь из вас придет к нам, мы дадим ему вина; но пусть прихватит с собой бурдюк, у нас его нет. - Сколько же у вас виноградных лоз? - Две, - сказал я, - около дома; во дворе - двадцать и столько же за рекой; эти мы посадили недавно; но они очень хорошие и приносят крупный виноград, если только прохожие их не трогают; (47.) но чтобы вы не трудились расспрашивать меня обо всем по отдельности, то я сразу перечислю вам то, что у нас есть: восемь коз, безрогая корова с прехорошеньким теленочком, четыре косы, четыре кирки, три копья и у каждого из нас есть охотничий нож для защиты от диких зверей; о глиняной посуде стоит ли говорить? Есть у нас и жены и от них дети. Живем мы в двух прекрасных хижинах, а в третьей хранится зерно и шкуры.
48. - Зевсом клянусь, - сказал первый оратор, - тут-то вы, наверное, закапываете и деньги. - Так приди к нам и выкопай их, дурак ты этакий, - возразил я, - ну, кто станет закапывать деньги? Ведь они же не растут! - Тут все расхохотались, и мне показалось, что они смеются над ним.
- Вот что у нас есть; если вы хотите взять все, мы отдадим вам добровольно; вам не придется ничего отнимать у нас, словно мы какие-то чужаки или злодеи; (49.) ведь мы - тоже граждане Этого города, как я слыхал от моего отца. Однажды он приходил сюда, попал на раздачу денег и получил свою долю, как и все остальные. Поэтому мы и своих сыновей воспитываем, чтобы они стали гражданами вашего города, и если они будут вам когда-нибудь нужны, то они помогут вам сражаться с разбойниками или с врагами. Сейчас, правда, время мирное; но если случится беда, то вам придется шшелать, чтобы многие из вас оказались такими же, как мы. Не воображайте, что этот оратор станет сражаться, защищая вас, разве что ругаться будет, как баба. (50.) Мясом и шкурами мы, когда убьем какого-нибудь зверя, будем с вами делиться; но присылайте за ними кого-нибудь. Если вы прикажете нам разрушить наши хижины, - раз они кому-то мешают, - мы это сделаем; но тогда дайте нам какое-нибудь жилье Здесь, иначе как же нам перенести зимнюю стужу? Ведь в городе у вас много домов, в которых никто не живет; нам хватит и одного. Но если мы живем не здесь и не увеличиваем собой число людей, которые и без того живут в тесноте, то, право же, мы не заслуживаем того, чтобы нас куда-то выселяли.
51. Но этот вот человек посмел говорить о наших нечестивых и позорных поступках по отношению к потерпевшим кораблекрушение (об этом я чуть не забыл сказать, а надо было ответить на это обвинение прежде всего). Ну кто из вас может этому поверить? Уж не говоря о том, какое это злодеяние, там и взять-то нечего, даже доски истерты в порошок; море выбрасывает сущую мелочь - ведь наш берег самый неприступный. (52.) Несколько корзин, которые я однажды нашел выброшенными прибоем, я прибил к священному дубу поблизости от моря. Пусть никогда не случится мне, Зевс, взять что-нибудь и нажиться на чужой беде! Нет, никогда не имел я никакой прибыли, но часто жалел потерпевших крушение, принимал их к себе в хижину, кормил и поил их, помогал им, чем мог, и провожал их до населенных мест. (53.) Но кто из них мог бы сейчас засвидетельствовать это? Впрочем, я поступал так, не думая ни о свидетельстве, ни о благодарности, да и не знал я, откуда эти люди. Пусть никто из вас никогда не попадет в такую беду!
Я еще говорил, как вдруг кто-то в толпе встает с места; ну, подумал я, вот еще нашелся человек, который наговорит обо мне всяких небылиц; (54.) но он сказал: - Граждане, я долго колебался и не мог решить, знаком ли мне этот человек; но сейчас я его узнал, и было бы очень дурно - скорее даже безбожно - с моей стороны не сказать того, что я о нем знаю, и не воздать благодарности хотя бы словами тому, от кого я получил величайшую помощь делом. (55.) Я, - продолжал он,- как вам известно - здешний гражданин, и он тоже (при этом он показал на своего соседа, который также встал с места); довелось нам два года тому назад плыть на корабле Сокла; корабль разбился около Кафарея, и спастись удалось лишь немногим; у нескольких сохранились деньги в кошелях, и их приняли к себе рыбаки, промышляющие ловлей пурпурных ракушек; а мы, выброшенные на берег нагими, долго шли по горной тропинке, надеясь найти хотя бы какое-нибудь убежище у пастухов и рискуя погибнуть от голода и жажды. (56.) Наконец мы с трудом добрались до нескольких хижин, остановились и стали кричать; вот тогда и вышел из хижины этот человек, повел нас к себе и начал разжигать огонь, но постепенно. Потом одного из нас натер салом он сам, другого - его жена; оливкового масла у них не было; после этого они стали обливать нас теплой водой, пока мы не пришли в себя и не согрелись; (57.) затем они уложили нас, закутав во все, что у них было, и подали нам пшеничный хлеб, - а сами они ели просяные лепешки. Нам они дали и вина, между тем как сами пили воду; оленьего мяса немало они и поджарили и сварили. Когда мы на следующий день собрались уходить, они оставили нас у себя еще на три дня, (58.) а потом проводили до равнины, дали мяса на дорогу, да еще подарили нам по очень красивой шкуре. Увидев, что я все еще плохо чувствую себя после крушения, этот человек взял хитон у своей дочери и надел на меня, а она прикрылась куском ткани. Добравшись до деревни, я отослал хитон обратно. Вот как мы, с помощью богов, были спасены этим человеком.
59. Пока он говорил, народ слушал его с удовольствием и хвалил меня, а я, узнав его, воскликнул: - Привет тебе, Сотад! - и, подойдя к нему, поцеловал и его и его соседа; а толпа расхохоталась, видя, что я их целую; тогда я понял, что в городах целовать друг друга не принято.
60. И вот заговорил тот добрый человек, который первым выступил в мою защиту, и сказал: - Мне думается, граждане, что его следует пригласить в пританей [7] и угостить. Ведь, не правда ли, если бы он на войне прикрыл своим щитом кого-нибудь из наших граждан и спас ему жизнь, он получил бы немало дорогих даров? А спасши двух граждан и, может быть, многих других, которые здесь не присутствуют, разве не заслуживает он почестей? (61.) Взамен хитона, который он, сняв со своей дочери, отдал больному гражданину, город должен подарить ему хитон и плащ, чтобы побудить и других людей быть справедливыми и помогать друг другу; мы должны также голосованием постановить, что и сами Эти поселенцы и их дети имеют право пользоваться своим участком и что никто не смеет притеснять их; а кроме того, надо дать ему сто драхм на всякое обзаведение; эти деньги я дам от имени города, но из моих собственных средств.
62. Говоривший заслужил всеобщую похвалу, и все, что он предложил, было выполнено. Тотчас же в театр принесли плащ и деньги. Я ничего не хотел брать, но мне сказали, что обедать одетым в шкуру нельзя. - Значит, - сказал я, - придется мне остаться нынче без обеда. - Однако на меня все же надели хитон и накинули плащ. Я хотел сверх него набросить еще и шкуру, но этого мне не позволили; (63.) от денег же я отказался наотрез и даже поклялся, что ни за что не возьму их. - Если ищете кого-нибудь, кто бы принял их, - сказал я, - дайте их вон тому оратору; пусть он закопает их в землю, он, видно, знает, как это делается. - И с этого времени к нам уже никто не приставал.
64. Только мой спутник окончил свой рассказ, как мы уже оказались перед хижинами, и я сказал ему смеясь: - Но ты утаил от граждан самую лучшую часть своего имущества. - Какую же? - спросил он. - Этот чудесный сад, в котором растет множество овощей и деревьев. - Этого сада, - ответил он, - в ту пору еще не было; мы разбили его позже.
65. Потом мы вошли в дом и всю остальную часть дня отдыхали; мы лежали на высоком ложе из сухих листьев и звериных шкур, а жена хозяина сидела рядом с мужем. Их молоденькая дочь, уже невеста, прислуживала за столом и разливала темное вино, очень сладкое; дети готовили мясо, ели сами и обносили всех; я я;е думал о том, что эти люди очень счастливы и что их жизнь, пожалуй, счастливее жизни всех, кого мне довелось знать; (66.) а ведь я бывал за трапезой в домах богачей, и не только у частных людей, но и у сатрапов и царей, которые и прежде казались мне людьми несчастными, а теперь я убедился в этом, видя скромную и свободную жизнь моих хозяев, которые отнюдь не были лишены удовольствия, даруемого едою и питьем, но, пожалуй, ощущали его даже сильнее тех.
67. Когда мы уже насытились, пришел их сосед; его сопровождал сын, довольно красивый юноша, несший убитого зайца; войдя, он покраснел, и пока его отец приветствовал нас, он поцеловал девушку и подарил ей зайца; тогда она перестала прислуживать за столом и села рядом с матерью, а юноша взялся прислуживать вместо нее. (68.) - Это та самая девушка, - спросил я моего хозяина, - с которой ты снял хитон, чтобы отдать его потерпевшему крушение? - Он засмеялся: - Нет, это не она; та давно выдана замуж в деревню, за богатого, и у нее уже двое взрослых детей. - Значит, - сказал я, - они с мужем, наверное, помогают вам, если бы в чем-нибудь нуждаетесь? - Но мы ни в чем не нуждаемся, - ответила хозяйка, (69.) -напротив, они иногда получают от нас кое-что - дичь, а также фрукты и овощи: у них сада нет. Впрочем, в прошлом году мы заняли у них пшеницы для посева, но отдали долг сейчас же после жатвы. - Ну, а эту девушку, - спросил я, - вы тоже думаете отдать за богатого, чтобы и она могла давать вам пшеницу для посева? - При Этих словах и девушка и юноша вспыхнули, а ее отец сказал: (70.) -*Нет, ей достанется в мужья бедняк, такой же охотник, как и мы сами, - и, улыбнувшись, взглянул на юношу. - Почему же вы не выдадите ее теперь же? - спросил я. - Или он должен прийти сюда откуда-нибудь из деревни? - Да нет, - ответил хозяин, - мне сдается, что он здесь неподалеку и, пожалуй, даже в этом доме; и мы справим свадьбу, когда выпадет подходящий день. - А по каким приметам вы узнаете, подходящий ли это день? - спросил я. Он ответил: - Когда луна не на ущербе; воздух должен быть чистым и погода ясной. (71.) -Ну, а охотник он и вправду хороший? - Да, правда, - ответил сам юноша, - я могу загнать оленя и одолеть кабана. Можешь завтра убедиться в этом, гость, если захочешь. - А этого зайца ты сам поймал? - спросил я. - Сам, - ответил он, засмеявшись, - нынче ночью, в сеть; погода была чудесная, а луна такая огромная, как никогда прежде не бывала. - (72.) Тут засмеялся уже не только отец девушки, но и отец юноши; а он смутился и замолчал.
Тогда отец девушки сказал: - Не я, сынок, оттягиваю срок свадьбы, а твой отец все ждет, когда ему удастся пойти и купить жертвенное животное - надо же принести жертву богам. - Тут младший брат девушки закричал: "Но ведь жертвенное животное уже давно готово, его откармливают в закуте позади хижины, и какое же оно здоровое! - (73.) Все стали спрашивать юношу: - Это правда? - И он ответил: - Да, правда. - А откуда же оно у тебя? - спросили его. - Когда мы поймали кабаниху с детенышами, - рассказал он, - детеныши разбежались; уж и мчались они - быстрей зайцев, но одного я подбил камнем и набросил на него шкуру; потом я выменял его в деревне на поросенка, которого откормил, сделав для него закуту за хижиной. (74.) - Так вот почему, - сказал отец, - твоя мать всегда смеялась, когда я удивлялся, где же это хрюкает свинья; да и ячменем ты недурно попользовался. - Но от каштанов она бы не разжирела, - сказал юноша, - разве что она захотела бы питаться одними только желудями. Если вы хотите взглянуть на нее, я пойду и приведу ее сюда. - Ему велели сделать это; тогда и он и дети весело выбежали из дома; (75.) а девушка встала и принесла из другой хижины рябину, кизил, зимние яблоки, сочные виноградные грозди с хорошей лозы и положила все это на стол, очистив его листьями от остатков мяса и застелив свежим папоротником. В это время вбежали дети, смеясь и шутя, и пригнали свинью. (76.) За ними шла мать юноши и его двое братишек: они принесли пшеничные хлебы, вареные яйца на деревянных блюдах и поджаренный горох.
Мать юноши поздоровалась с братом и с племянницей, села рядом со своим мужем и сказала: - Посмотри-ка на это жертвенное животное, которое наш сын уже давно откормил к дню свадьбы; все прочее у нас тоже готово: пшеничной и ячменной муки хватит; может быть, нам понадобится еще немного вина, но его нетрудно достать в деревне. - (77.) Рядом с матерью стоял сын и поглядывал на своего будущего тестя, который, улыбаясь, сказал: - Дело затягивает он сам; он, видно, хочет еще больше раскормить свинью. - Да она скоро лопнет от жира, - возразил юноша. (78.) Мне захотелось помочь ему, и я сказал: - Смотрите, как бы у вас, пока свинья жиреет, сын не исхудал. - Правду говорит наш гость, - поддержала меня его мать, - он уже и сейчас похудел и на себя не похож; а недавно ночью я заметила, что он не спал и выходил из хижины. - Собаки лаяли, - возразил юноша, - и я вышел поглядеть, в чем дело. (79.) -Вовсе нет, - сказала мать, - ты долго печально бродил без всякой цели; давайте же не мучить его дольше. - С этими словами она обняла и расцеловала мать девушки, а та, обратившись к своему мужу, сказала: - Давай сделаем так, как им хочется. - Все согласились с этим и назначили свадьбу на послезавтра. Попросили остаться и меня, (80.) и я остался очень охотно, вспоминая при Этом, сколько лишних дел бывает в богатых домах как при разных других событиях, так и при свадьбах: сватовство, расспросы об имуществе и происхождении, приданое, подарки жениха, посулы и обманы, соглашения и договоры, а нередко и во время самой свадьбы раздоры и склоки.
81. Всю эту повесть я рассказал не зря и не из желания поболтать попусту, как, пожалуй, покажется кое-кому, а чтобы показать наглядный пример той жизни, которую и сам я некогда избрал и которую ведут бедняки; я взял этот пример из моего собственного опыта, чтобы каждый, кому придет охота, поглядел, ниже ли бедняки, чем богачи, в своих словах и делах и в своих взаимных отношениях только потому, что они бедны, а также во всем своем образе жизни, благопристойном и4 соответствующем природе, или они во всем этом превосходят богатых людей.
82. Когда я думаю о словах Эврипида [8] и спрашиваю себя, действительно ли настолько тягостен для бедняков приход чужестранца, что они не могут ни принять его к себе, ни помочь ему, если он попал в беду, я никак не могу признать справедливым такой отзыв об их гостеприимстве: нет, они гораздо охотнее раздувают огонь на своем очаге, чем богачи, они никогда не откажутся вывести путника на верную дорогу - совесть не позволила бы им поступить иначе; часто они охотно делятся тем, что у них есть. Между тем ни один богач не даст пострадавшему от кораблекрушения не только пурпурного покрывала своей жены или дочери, но даже какой-нибудь плохонькой одежки; будь у него хоть тысячи плащей и хитонов, он не даст и накидки одного из своих рабов.
83. Это ясно показывает и сам Гомер: он изобразил Эвмея рабом и бедняком; однако Эвмей радушно принимает Одиссея, дает ему и пищу и ночлег; а вот женихи, богатые и заносчивые, не слишком охотно делятся с ним даже чужим добром, - как говорит сам Одиссей, порицая Антиноя за низкий образ мыслей:

В доме своем ты и соли щепотку мне дать пожалел бы,
Если уж здесь, за обедом чужим прохлаждался, хлеба
Корку жалеешь мне бросить, а стол ваш, я вижу, обилен [9].

84. Но положим, женихи показали себя с дурной стороны потому, что они вообще люди дурные; но ведь и Пенелопа, хотя она превосходная женщина, хотя она очень рада поговорить с Одиссеем и разузнать что-нибудь о своем муже, - даже она, как говорит Гомер, не дала Одиссею плаща - а ведь он сидел перед ней чуть ли не голым - и только обещала ему дать плащ, если окажется, что он не солгал, утверждая, будто Одиссей вернется еще в течение этого месяца; [10] (85.) а потом, когда он попросил дать ему тот лук, который ни один из женихов не мог натянуть, и когда все они рассердились на него за то, что он осмелился сравняться с ними в доблести [11], она настояла, чтобы ему дали лук. Конечно, сказала она, о браке с ним не может быть и речи, но если ему удастся натянуть лук и стрела пролетит через отверстия во всех секирах, то она даст ему хитон, плащ и сандалий, (86.) Значит, он должен был натянуть лук Эврита, навлечь на себя вражду стольких юнцов и, может быть, погибнуть тут же от их рук, и все для того, чтобы получить одежду и обувь! Или же он должен был представить воочию, - да еще в назначенный срок! - Одиссея, пропадавшего уже целых двадцать лет. А если бы он не сделал этого, ему пришлось бы в тех же своих лохмотьях уйти из дома разумной и благородной царицы, дочери Икария!
87. Почти то же самое говорит свинопасу относительно Одиссея и Телемах, приказывая ему как можно скорее отправить Одиссея в город, чтобы он там нищенствовал, а не кормить его несколько дней у себя на пастбище; [12] пусть даже это и было заранее договорено между Одиссеем и Телемахом, - но ведь свинопас ничуть не удивлен бесчеловечностью такого поведения, (88.)! как будто именно так, сурово и скаредно, следует обращаться с путниками, если они бедные, а встречать ласково, с подношениями и подарками надо только богатых, от которых, наверное, получишь то же самое. Так и теперь человеколюбие проявляют с большим разбором: (89.) если хорошенько приглядеться, то всякие добрые услуги и любезности ничем не отличаются от лести и подкупа и по большей части оказываются с расчетом на немалую прибыль; да, пожалуй, теперь все это - клянусь Зевсом! - еще хуже прежнего, как и все остальное. (90.) Я мог бы кое-что сказать и о феаках, и об их милосердии [13], - если кто думает, что их отношение к Одиссею было благородным и соответствующим их богатству; я мог бы объяснить, по каким соображениям и по каким причинам они решили проявить такую щедрость и великодушие, но я уже сказал более чем достаточно об этом предмете.
91. Ясно, что богатство не делает тех, кто им владеет, ни гостеприимнее, ни вообще добрее; напротив, в большинстве случаев они жаднее и скареднее бедняков. И даже если найдется какой-нибудь богач, один из многих тысяч щедрый и великодушный, это вовсе не доказывает, что большинство их обладает Этими качествами в большей степени, чем малоимущие. (92.) Человеку бедному, если он добропорядочен, хватает того, что он имеет, и для восстановления собственного здоровья при болезнях, не слишком тяжелых (например, при той болезни, которая случается с непривыкшими к безделью людьми, когда они объедятся), и для подарков гостям- подарков, которые даются охотно и не вызывают недоверия у получающих; (93.) конечно, это не серебряные кубки, не многоцветные одеяния, и не колесницы, запряженные четверкой, одним словом, не такие дары, какими Елена и Менелай одарили Телемаха. Да едва ли бедняку и придется принимать у себя когда-либо подобных посетителей, сатрапов и царей, разве что эти последние будут столь разумны и благородны, что ни один дар не покажется им презренным, если он дан с дружеским чувством; посетителей необузданных и властолюбивых бедняки, конечно, не могли бы принять подобающим образом, да, пожалуй, и не очень желали бы оказывать им гостеприимство. (94.) Ведь не слишком много пользы принесло Менелаю то обстоятельство, что он мог принять в своем доме богатейшего гостя из Азии, а никто другой во всей Спарте не был в силах пригласить к себе сына царя Приама; [14] (95.) этот гость разорил дом Менелая, похитив, кроме многих сокровищ, и его жену, его дочь сделал сиротой и уехал за море; и после этого Менелай немало времени потерял, странствуя по всей Элладе, оплакивая свое несчастье и прося каждого царя о помощи; ему пришлось также умолять и брата, чтобы тот отдал в Авлиде свою дочь [15] на заклание. (96.) Десять лет провел он, воюя, под Троей, где и он, и его брат были вынуждены льстить другим военачальникам, которые сердились и грозились разъехаться по домам, если им не угождали; да и потом, перенеся много трудов, подвергнувшись невероятным опасностям, Менелай долго странствовал и лишь после бесчисленных бедствий добрался до своего дома.
97. Поэтому разве не бессмысленно, следуя мнению одного из поэтов, восторгаться богатством и стремиться обладать им? [16] Он говорит, что величайшим благом, получаемым от богатства, является возможность делать подарки гостям, и если к тебе в дом пожалуют люди, привыкшие к роскоши, принять их и поднести им такие дары, какие им более всего будут по сердцу. (98.) Мы приводим здесь мнение поэтов не для того, чтобы их оспаривать, и не потому, чтобы мы завидовали славе, которую они стяжали своими творениями и своей мудростью; не из честолюбия стараемся мы опровергнуть их, а потому, что именно от них, как мы полагаем, можно узнать, что думает толпа о богатстве и о прочих предметах, которыми она восхищается, а также узнать, какие столь великие блага, по ее мнению, проистекают для людей из обладания каждым из этих предметов; (99.) всякому ясно, - если бы поэзия не выражала чувств, свойственных людям, и но высказывала их мнений, то люди не любили бы поэтов так горячо и не восхваляли бы их как мудрых и доблестных провозвестников истины. (100.) Каждому человеку в отдельности, в личной беседе, разумеется, нельзя доказать ошибочность его мнения, нельзя и задавать каждому по одиночке вопросы: "Почему ты, друг, так боишься бедности и так высоко ценишь богатство, и что ты надеешься выиграть от того, что, например, вдруг разбогатеешь или станешь купцом, а может быть, даже царем?" Это было бы бесцельно, да и невыполнимо. (101.) Поэтому, давайте, обратимся к тем, кого люди считают своими наставниками и прорицателями, - к поэтам; у них мы найдем ясно выраженные и изложенные в стихотворной форме мнения толпы. Мы полагаем, что таким образом мы не уклонимся от нашей цели: (102.) так обычно поступали и многие более мудрые, чем мы.
Те слова Эврипида, о которых была речь, оспаривал один из наилучших философов [17] - его уж, конечно, никто не обвинит в пустом честолюбии; не соглашался он и с тем, что говорил о богатстве Софокл; [18] первому он возражал кратко, Софоклу - более подробно, но все же не так, как мы; ведь он не выступал с речью без подготовки и не пользовался свободой, предоставленной оратору, а писал книги.
103. О жизни земледельца, охотника и пастуха мной сказано довольно, пожалуй даже больше, чем следовало; но нам хотелось каким-либо способом показать, что бедность не является непреодолимым препятствием к тому, чтобы вести жизнь, достойную свободного человека, желающего работать своими руками; напротив, она побуждает его к труду и к деятельности, гораздо более честной и полезной, более соответствующей природе, чем те дела, на которые обычно богатство толкает большинство людей. (104.) Давайте же теперь посмотрим, как живут и что делают бедняки в больших и малых городах, и подумаем, при каком образе жизни и при каких занятиях они могли бы жить неплохо, ничуть не хуже тех, кто дает деньги в рост, сильно наживаясь на этом и ловко разбираясь в подсчете дней и месяцев, не хуже и тех, у кого есть огромные дома, корабли и бесчисленные рабы.
105. Бедным людям, правда, иногда трудно найти в городах работу, и им приходится искать добавочных заработков вне города, потому что они должны платить за наем жилья и покупать себе все - не только одежду, хозяйственную утварь и хлеб, но даже дрова для ежедневной топки, хворост, сухие листья и всякую прочую мелочь; они вынуждены всё приобретать за деньги, все, кроме воды: (106.) ведь все вещи находятся под замком, и нет ничего, что было бы открыто для общего обозрения, кроме множества Дорогих вещей, выставленных на продажу. Людям, не имеющим никакого иного имущества, кроме собственного тела, действительно трудно выдержать такого рода жизнь, тем более что мы не предлагаем им никакого подходящего занятия и не указываем им, откуда они могли бы извлечь средства к жизни. (107.) Итак, мы, пожалуй, вынуждены прийти к выводу, что следует изгонять из города этих добропорядочных неимущих, чтобы города, как говорит Гомер, стали "благоустроенными" и были населены только состоятельными людьми; внутрь городских стен мы, как видно, ни одного свободного работника впускать не будем^ Но что же нам, однако, с ними делать? Расселить их по стране, как, говорят, были рассеяны по всей Аттике афиняне в древнейшие времена, да и позже, во время тирании Писистрата? (108.) Такой образ жизни оказался небесполезным для афинян, и благодаря ему выросло поколение достойных граждан, гораздо более доблестное и разумное, чем то, которое впоследствии находило себе пропитание в городе, - завсегдатаи народного собрания и судов, писцы, одним словом, толпа бездельников и разного подлого люда. Хотя не было бы никакой беды, если все они в конце концов стали бы деревенскими жителями, однако я все же думаю, что и в городе им удастся найти себе пропитание.
109. Поглядим теперь, работами какого рода и характера они могут заниматься пристойно, не будучи вынуждены из-за безработицы прибегать к низким видам заработка. В городе имеется огромное множество занятий, имеются бесчисленные и разнообразные ремесла; некоторые из них чрезвычайно выгодны, если под "выгодой" понимать приобретение денег. (110.) Перечислить названия всех их по отдельности нелегко, - их слишком много, - да это было бы и неуместно. Поэтому выскажем им в общей форме и порицание и похвалу: все занятия, которые вредят телесному здоровью или наносят ущерб силам, приучая к безделью и сидячему образу жизни, все, которые воспитывают в душе подлость и низость, или по какой-либо иной причине оказываются бесполезными и ненужными, ибо берут свое начало в распущенности и расточительности городской жизни, все они не заслуживают, собственно говоря, даже названия "занятий" или "работ". Гесиод, человек мудрый, не стал бы восхвалять "труды" вообще, если бы он под этим названием подразумевал что-то дурное или позорное; (111.) поэтому если с каким-либо занятием связано любое из упомянутых зол, то свободный порядочный человек не должен ни браться за него, ни изучать его, ни обучать ему своих детей; ни по мнению Гесиода, ни по нашему мнению он не сможет называться "трудящимся", если будет причастен к занятиям такого рода; напротив, он заслужит упрек в подлости низости, недостойной свободного человека, и его назовут ничтожным, ни к чему не пригодным и дурным.
112. Напротив, если тот или иной труд сам по себе не является недостойным и не грязнит душу, если он не вредит Здоровью, расслабляя тело и ведя за собой, помимо разных прочих болезней, вялость и изнеженность вследствие слишком спокойного образа жизни, и, наконец, если он дает достаточный заработок для прожития, (113.) то люди, тщательно и усердно занимающиеся таким трудом, не дадут богачам повода прилагать к ним ходячее название "неимущих"; скорее именно они-то и будут теми, кто создает "имущество" богачей, а сами они тоже будут иметь для себя все, что им необходимо и полезно.
114. Мы не станем описывать подробно каждую профессию в отдельности, а дадим только общую характеристику занятий того и другого рода - одних, которых мы не одобряем, и других, за которые мы советуем браться смело: не следует обращать внимания на возражения тех людей, которые нередко с презрением отзываются о некоторых профессиях, не имеющих в себе ничего недостойного, причем порицают не только того, кто сам занят таким трудом, но ставят ему в вину и занятие его родителей; например, если его мать была наемной служанкой, или сборщицей винограда, или кормилицей осиротевшего ребенка, или нянькой в богатой семье, а также если отец его был учителем или воспитателем. Всего этого не надо стыдиться и спокойно делать свое дело; (115.) ведь порицатели этих занятий считают их признаком бедности и порицают, собственно, не профессию, а бедность как таковую, которая представляется им большим злом и бедствием.
Но поскольку мы не признаем бедность столь страшным злом и несчастьем и, более того, полагаем, что для многих людей она является более благоприятным условием жизни, чем богатство, то и насмешки над перечисленными занятиями следует пропускать мимо ушей так же, как и насмешки над самой бедностью. (116.) Если бы насмешникам пришлось, - не указав сперва, что именно они порицают, - обличать проявления порицаемого ими свойства, они убедились бы в том, что большинство подлинно дурных качеств порождается богатством, - и прежде всего то, которое, по мнению Гесиода, заслуживает наиболее жестокого осуждения, а именно - безделье. Им пришлось бы сказать:

Боги тебя не создали ни пахарем, ни землекопом [19],-

и прибавить: "Ни к чему твои руки не пригодны, они, словно руки юного жениха, мягки и нежны".
117, Далее я должен сказать то, что, как я полагаю, ясно каждому и о чем уже не раз говорилось: краски и благовония, изысканные прически женщин и мужчин, - в наше время почти одни и те же, - разукрашивание не только одежд, но даже волос и кожи с помощью румян, белил и других различных средств, дабы показаться моложе своих лет и создать о себе ложное представление, - далее, украшение крыш, стен и полов в домах то красками, то дорогими камнями, то золотом, то слоновой костью (118.) и, наконец, скульптурные изваяния на самих стенах - все это хорошо было бы совсем изгнать из городов; а в нашей речи мы потребуем, чтобы никто из бедных людей не брался за соответствующие ремесла. Ведь мы сейчас выступаем,- словно бы с хором, - против богачей [20] и рассуждаем не о том, как достигнуть счастья; оно не является наградой, путь к которой идет через бедность или через богатство; его можно достигнуть только добродетелью, вернее - разумным, воздержным образом жизни.
119. Далее, беднякам не следует становиться ни актерами, трагическими или комическими, ни теми, кто, выступая в мимах, вызывает безудержный хохот зрителей, ни плясунами или певцами; впрочем, они могут участвовать в хорах при священнодействиях, но не изображая в пении и пляске страданий Ниобы или Фиеста; они не должны быть кифаредами или флейтистами, участвующими в театральных состязаниях; правда, на нас разгневаются за это многие прославленные города, Смирна и Хиос, а вслед за ними и Аргос [21], - за то, что мы не хотим увеличивать славу Гомера и Агамемнона, поскольку это от нас зависит; (120.) пожалуй, рассердятся и афиняне за то, что мы не уважаем их поэтов, трагических и комических, раз мы отнимаем у них актеров и утверждаем, что в этой профессии ничего хорошего нет. Наверное, будут обижены и фивяне тем, что мы недооцениваем победу, одержанную ими в игре на флейте; (121.) за эту победу они были награждены всей Элладой, а сами настолько восхищались ей, что даже когда их город лежал в развалинах (он и теперь находится почти в том же состоянии, и только малая его часть, Кадмея, заселена), они ничуть не сокрушались о том, что погибло множество храмов, колонн и надписей, но разыскали и восстановили статую Гермеса, на которой была высечена эпиграмма о состязании в игре на флейте:

Фивы награду в игре на флейте стяжали в Элладе.

И вот теперь на их старинной площади стоит среди развалин эта статуя.
122. Однако не будем бояться никого из них, а также и тех, кто нас упрекнет, что мы не одобряем всех профессий, к которым эллины столь привержены; мы доказываем, что все эти занятия недостойны уважающих себя свободных людей, ибо от них проистекает множество зол, в том числе величайшее зло - бесстыдство, а также высокомерие черни, которое вернее было бы назвать наглостью.
123. Не следует бедняку становиться также глашатаем на торгах или выкликать с безобразной грубостью на улицах и площадях о наградах за поимку воров и беглецов; не следует быть и писарями, составляющими договоры, заявления и всякие документы, касающиеся судебных разбирательств и исков и требующих знания законов; не надо превращаться и в хитроумных и ловких сутяг и говорунов, которые за плату обещают свою помощь всем, даже величайшим преступникам, защищают, не краснея, чужие злодеяния, стараются своими воплями и мольбами вызвать жалость к людям, которые им ни друзья, ни родные; а между тем кое-кто из этих сутяг пользуется почетом и славой в городе; но мы не должны допускать, чтобы кто-нибудь из бедняков стал таким человеком; пусть предоставят это другим. (124.) Занимаясь ремеслом, необходимо ловко владеть руками, но не следует слишком ловко владеть языком и законами.
Правда, некоторые из профессий, о которых мы только что говорили и еще будем говорить, очевидно, приносят известную пользу в городах, ныне существующих, как, например, запись судебных постановлений и договоров, а иногда и объявления через глашатая; однако здесь не место решать, каким образом и кем эти дела должны выполняться так, чтобы приносить как можно меньше вреда. (125.) Ведь мы сейчас говорим не о формах государственного строя, не о том, какая из них самая лучшая и какая лучше многих других; мы поставили перед собой задачу поговорить о бедности и показать, что она - положение отнюдь не безвыходное, между тем как большинство считает ее страшным злом, которого надо избегать во что бы то ни стало; для людей, желающих работать своими руками, имеется множество способов достаточно заработать себе на жизнь, притом способов не унизительных и никому не приносящих вреда. (120.)
Ведь именно исходя из этой основной мысли, мы рассказали с самого начала нашу повесть о жизни земледельцев и охотников, а теперь говорим о различных занятиях в городе, определяя, какие из них пристойны и не причиняют вреда тем, кто не хочет жить в полной нищете, а какие унижают людей, занимающихся Этим трудом.
127. Если многое из сказанного полезно вообще для решения вопросов государственного устройства и выбора подходящей профессии, то меня, по справедливости, следует простить за то, что моя речь столь длинна: я не затягивал ее напрасно, блуждая без цели, и ни о чем бесполезном не говорил. Обзор занятий и ремесел и вообще всего образа жизни, подобающего или неподобающего людям умеренного достатка, оказался и сам по себе заслуживающим глубокого и весьма тщательного изучения. (128.) Поэтому по поводу отклонений в речи, хотя бы и длинных, но касающихся предметов прекрасных, достойных и соответствующих теме, слушатель не должен выражать недовольства, потому что оратор не отходит от намеченного им плана, пока он говорит о важнейших вопросах, соприкасающихся с философией. (129.) Пожалуй, нам следовало бы в этом отношении подражать охотникам, и это избавило бы нас от ошибок; ведь когда они нападают на след зверя, они идут по нему, но если видят другой след, более ясный и свежий, они не задумываясь поворачивают по этому следу и, уже поймав свою добычу, возвращаются к первому. (130). Вследствие Этого и мы не должны порицать того, кто, начав говорить о справедливом человеке и о справедливости вообще и приведя в качестве наглядного примера какой-нибудь город, переходит потом к длительным рассуждениям о государственном строе и не останавливается до тех пор, пока не перечислит все его разновидности и не покажет с восхитительной ясностью характерные черты каждой из них [22]. (131.) Правда, кое-кто упрекает такого оратора за излишне растянутую речь и за потерю времени на многочисленные примеры; конечно, если то, о чем он говорит, не имеет никакого отношения к предмету беседы и не вносит ясности в тот вопрос, ради которого было предпринято исследование, то, пожалуй, можно признать эти упреки не лишенными основания. (132.), Поэтому, если покажется, что и мы рассуждаем слишком долго о вопросах ненужных и не относящихся к нашей теме, то и нас можно будет упрекнуть в многословии; в противном же случае ни длина, ни краткость речи не заслуживают сами по себе ни похвалы, ни порицания.
Теперь мы должны смело пойти вперед и закончить нашу речь о различных занятиях в городе, упоминая об одних и оставляя другие незатронутыми.
133. Относительно сводников и сводничества не следует выражаться сдержанно и двусмысленно, а надо как можно резче и суровее осудить их и настаивать на том, чтобы ни бедняк, ни богач не прибегали к этому осуждаемому всеми занятию, извлекая выгоду из чужой наглости и распущенности; ради наживы они устраивают любовные связи, в которых нет любви, и служат похоти, не вызванной страстью. Они выставляют пленных и купленных женщин и детей на позор перед грязными домами, рассеянными по всему городу - возле домов правителей, на площадях, рядом с государственными учреждениями и храмами, (134.) среди всего того, что должно быть для нас священно; нельзя насильно подвергать такому издевательству ни варварских, ни Эллинских женщин; последние в прежние времена пользовались даже относительной свободой, но теперь впали в полное, ничем не ограниченное рабство. То, что делают сводники, гораздо постыднее и грязней занятия тех, кто случает лошадей или ослов; ведь они сводят друг с другом не животных, соединяющихся охотно и не испытывающих при этом стыда, нет, они людей, чувствующих стыд и отвращение, отдают в руки других людей, похотливых и необузданных, для бесцельного и бесплодного телесного общения, ведущего к гибели, а не к зарождению жизни; (135.) они не стыдятся ни людей, ни богов, ни Зевса-родителя, ни Геры, устроительницы браков, ни Мойр, вершительниц судеб, ни Артемиды, защитницы родильниц, ни матери Реи, ни Илифии, покровительницы человеческого рождения, ни Афродиты, чье имя является символом естественного соединения и общения между женским и мужским полом. (136.) Ни один законодатель, ни один правитель, если это в какой-то мере зависит от него, не должен разрешать или узаконивать этот способ обогащения ни в городах, широко прославленных доблестью жителей, ни в поселениях, стоящих на. втором, третьем, четвертом и даже на любом месте. (137.) Если же правитель увидит, что старые обычаи и пороки въелись издавна, то и в этом случае пусть он не оставляет их без внимания и наказания, но примет все возможные меры, чтобы карать их; ведь всякое зло никогда не пребывает неподвижным - оно всегда распространяется и становится все более наглым, если не встречает препятствий. (138.) Следует прилагать к этому делу упорную заботу и не относиться слишком мягко и легкомысленно к такому оскорбительному обращению с бесправными женщинами и рабынями; надо делать это не только по той причине, что всему человеческому роду был оказан божеством, его породившим, почет (и притом такой же почет, какой подобает и самому божеству) за то, что человек обладает свойствами и признаками божества, - разумом, знанием прекрасного и дурного; надо всегда иметь в виду еще и то, что дерзости, поощряемой попустительством, трудно поставить такой предел, которого она из страха не решилась бы нарушить, но, начинаясь с чего-то незначительного и дозволенного, она приобретает такую силу и мощь, что уже не останавливается ни перед чем.
139. Пора нам прежде всего подумать и о следующем: позорный, открытый разврат, распространяющийся на наших глазах бесстыдно и беспрепятственно, открывает путь к скрытым и тайным покушениям на честь женщин и мальчиков из хороших семей; эти покушения совершаются все более дерзко и безнаказанно - ведь стыдливость пользуется всеобщим презрением, а это отнюдь не ведет, как думают некоторые, к воздержанию от подобных преступлений и искоренению их.
140. Возможно, что кто-нибудь скажет такие грубые слова: "Эх, вы, многоумные законодатели и правители! Вы терпели такие обычаи, когда они возникли впервые, и воображали, что изобрели изумительное средство для поддержания скромной умеренности в городах: вы думали, что эти открытые для всех и незапертые дома сводников послужат оградой для ваших накрепко запертых жилищ и надежно укрытых спальных покоев, что вы не допустите мужчин, распутничающих на глазах у всех и притом за недорогую цену, к вашим свободнорожденным уважаемым женам, для овладения которыми потребовались бы дорогие подарки и деньги на подкуп". Но ведь мужчин уже не влечет то, что можно купить задешево, и они гоняются как раз за тем, что запрещено, что связано с опасностью и с большими расходами. (141.) Вы увидите это, я полагаю, совершенно ясно, если приглядитесь поближе: там, где супружеская неверность окружена роскошью и блеском, где она вызывает сочувствие и оценивается благосклонно, где сами мужья либо по простодушию ничего не замечают, либо делают вид, что не замечают, и при этом спокойно терпят любовников, именуемых благообразия ради гостями, друзьями и родственниками, а подчас даже сами расположены к ним и приглашают их к себе на празднества и жертвоприношения, словно они их закадычные друзья, (142.) где такие мужья выражают лишь легкое недовольство по поводу бьющего в глаза, ничем не прикрытого распутства своих жен, а любовные похождения замужних женщин считаются вполне благопристойными, - там едва ли можно полагаться и на целомудрие девушек и верить в истинность слов брачных песнопений. (143.) Разве не являются там неизбежными некоторые случаи, напоминающие древние мифы? Разница только в том, что теперь отцы уже не так огорчаются и сердятся, как тогда; а многие мужчины подражают любовным приключениям богов, и золотой дождь льется потоком сквозь крыши домов и проникает внутрь чрезвычайно легко, - ведь дома построены не из сплошной меди или камня [23]. (144.) И, клянусь Зевсом, деньги щедро текут не только в руки самих девушек, но попадают и к матерям, и к кормилицам, и к воспитателям, не говоря о многих других прекрасных дарах, подчас передаваемых тайком через кровлю дома, а нередко и открыто, у самого лол;а. (145.) А разве в реках и около ручьев не случается многое, очень сходное с тем, что рассказывают поэты о минувших временах? Отличие лишь в том, что это происходит не на глазах у всех и не открыто, а в богатых домах, или в роскошных беседках, построенных в садах и пригородах, в разукрашенных гротах и очаровательных рощах; да и случается это уже не с бедными дочками неимущих царей, с девушками, которые сами ходят за водой, играют возле реки, купаются в холодных струях или на широком берегу моря; [24] нет, это - богатые дочери богатых родителей, воспитанные по-царски и имеющие в своем доме столько дорогих и великолепных вещей, сколько не найти в общественных зданиях.
146. И все же нельзя ожидать, чтобы в городе, обладающем такими нравами, рождались дети, подобные тому, кого Гомер называет Эвдором, сыну Гермеса и Полидоры, о рождении которого он говорит в такой смягченной форме:

Девой рожденный; его Полидора, прелестная в плясках,
Филаса дочь, родила [25].

147. Очевидно, и у лакедемонян были мальчики, появлявшиеся на свет подобным образом и получавшие то же прозвище, потому что многие у них именовались "Парфениями" [26]. И потому, если бы в нынешних городах, купающихся в роскоши, большинство таких детей не погибало, - по-видимому, из-за недостаточного божественного попечения о них, - то весь мир, несомненно, наполнился бы "героями". (148.) Теперь же они обычно умирают сейчас же после рождения, а те, которым удается выжить, доживают до старости в неизвестности и в рабстве, ибо от тех, кто их родил, они не получают никакой помогай.
Если в таких условиях находятся девушки, то чего можно ожидать от мальчиков? (149.) Какое руководство и воспитание выпадает им на долю? Разве распутники удержатся от совращения и развращения юношей и станут соблюдать ту границу, которую ясно поставила сама природа? Разве, испытав все возможные способы удовлетворения своей похоти с женщинами, они, пресыщенные наслаждениями, не станут искать иных форм разврата, более острых и беззаконных? (150.) Соблазнять женщин - даже свободнорожденных - и девушек оказалось делом легким и не требующим большого труда от охотника, который выходит на эту охоту, владея богатством; тот, кто поведет осаду даже против самых уважаемых женщин и против дочерей уважаемых отцов, используя уловки Зевса и неся в руках золото [27], никогда не потерпит неудачи. (151.) А что произойдет дальше, ясно всякому,- ведь мы видим так много подобных случаев. Человек, ненасытный в своих страстях, не встречая отпора и сопротивления на этом поприще, начинает презирать легкий успех и любовь женщин, слишком просто достающуюся ему и по-ясенски неясную, и переходит к погоне за юношами; (152.) ему хочется опозорить тех, из кого впоследствии выйдут судьи и военачальники, и он надеется испытать с ними какой-то новый вид наслаждения, более трудно достижимый; он уподобляется любителям вина и пьяницам, которые долго и непрерывно пили несмешанное вино, уже не хотят пить его и искусственно возбуждают жажду потогонными средствами, солеными и острыми кушаньями.

---

[1] «Илиада», II, 536—46.
[2] Имеется в виду Домициан.
[3] Башни.
[4] Театр был обычным местом для различного рода собраний.
[5] Царь Эвбей Навплий, чтобы отомстить за казненного под Троей сына, зажег над Кафарейскими скалами огни; плывшие домой греки были введены этими огнями в заблуждение и погибли.
[6] Автор обыгрывает многозначность слова талант: горожанин понимает под ним денежную единицу, а охотник — единицу веса.
[7] Общественное здание, где заседали пританы — члены городского совета; там же за государственный счет получали питание сами пританы, заслуженные граждане и почетные гости.
[8] Эврипид, «Электра», 424—5.
[9] «Одиссея», XVII, 455 сл. Перевод В. Жуковского.
[10] «Одиссея», XVII, 549; XIX, 306 сл.
[11] «Одиссея», XXI, 285 сл.
[12] «Одиссея», XVII, 10 сл.
[13] Легендарный народ феаков гостеприимно принял попавшего на их остров Одиссея, щедро одарил и доставил на родину.
[14] Подразумевается троянский царевич Парис, похититель супруга Менелая Елены и виновник Троянской войны.
[15] Имеется в виду Ифигения, принесенная в жертву, чтобы боги послали попутный ветер греческому воинству, которое не могло отплыть в Трою.
[16] Эврипид, «Электра», 404 сл.
[17] Очевидно, речь идет о стоике Клеанфе, который был очень беден и работал ночами, чтобы иметь возможность изучать философию.
[18] Софокл, фрагмент 85.
[19] «Маргит», фрагмент 2. Поэма, вопреки традиции, приписана Лионом Гесиоду, а не Гомеру.
[20] Мысль автора нужно понимать следующим образом: как хоры состязаются друг с другом, так Дион, защищая неимущих, выступает против богачей.
[21] Смирна и Хиос считались родиной Гомера, Аргос — главный город Арголиды, — как и вся область, носящая это же название, были некогда под властью царя Агамемнона.
[22] По-видимому, намек на Платона: в его «Государстве» определяется понятие справедливости, а затем следует описание основанного на справедливости идеального государства.
[23] Намек на миф, согласно которому Зевс превратился в золотой дождь и так проник к своей возлюбленной Данае, запертой в медный терем или каменную темницу.
[24] Подразумеваются мифы об Европе, Амимоне и т. п.
[25] «Илиада», XVI, 180. Перевод Н. Гнедича. Гомер матерью Эвдора называет Полимелу.
[26] Так в Спарте во время Мессенской войны называли сыновей незамужних девушек.
[27] Снова намек на миф о Данае.

VIII. Диоген, или о Доблести

Автор: 

Дион Хрисостом

Переводчик: 

Грабарь-Пассек М.Е.

1. Когда Диоген, уроженец Синопа, был изгнан из своей родины, он пришел в Афины, ничем не отличаясь по своему обличью от беднейших нищих, и застал там еще немало спутников Сократа - Платона, Аристиппа, Эсхина, Антисфена и Эвклида Мегарянина; Ксенофонт в это время был в изгнании за свое участие в походе Кира. Диоген вскоре проникся презрением ко всем им, кроме Антисфена; с ним он общался охотно, но хвалил, впрочем, не столько его самого, сколько его учение, полагая, что только оно раскрывает истину и может принести пользу людям; (2.) сравнивая же самого Антисфена с его учением, он нередко упрекал его в недостаточной твердости и, порицая, называл его боевой трубой - шума от нее много, но сама она себя не слушает; Антисфен терпеливо выслушивал его упреки, так как он восхищался характером Диогена, (3.) а в отместку за то, что Диоген называл его трубой, он говорил, что Диоген похож на овода: овод машет своими крылышками почти неслышно, но жалит жестоко. Острый язык Диогена Антисфену очень нравился: так же, если всадникам достанется конь норовистый, но смелый и выносливый, его тяжелый нрав они переносят охотно, а ленивых и медлительных коней терпеть не могут и от них отказываются. (4.) Подчас Антисфен подзадоривал Диогена, а иногда, напротив, пытался обращаться с ним мягче; так же и те, кто, изготовляя струны для музыкальных инструментов, сильно натягивают их, но тщательно следят за тем, как бы они не порвались.
После смерти Антисфена Диоген переселился в Коринф, полагая, что больше ни с кем общаться не стоит; в Коринфе он не нанял себе жилья и не поселился ни у кого из гостеприимцев, -а стал жить под открытым небом возле Кранея. (5.) Он видел, что именно в Коринфе собирается больше всего народу из-за того, что там и гавань есть, и гетер много и что этот город лежит как бы на перекрестке всех дорог Греции. Диоген думал, что, подобно хорошему врачу, который идет помогать туда, где больных больше всего, и разумный муж должен находиться именно там, где больше всего встречается людей неразумных, чтобы доказывать им их неразумие и порицать его.
6. Поэтому, когда пришел срок Истмийских игр и весь народ повалил на Истм, он тоже направился туда; таков уж был у него обычай - на больших сборищах изучать, к чему люди стремятся, чего желают, ради чего странствуют и чем гордятся. (7.) Он уделял время любому человеку, который хотел с ним встретиться, и говорил, что одно его удивляет: если бы он объявил себя зубным врачом, к нему пришли бы все, кому надо вырвать зуб; если бы он - Зевс свидетель - обещал излечивать от глазных болезней, к нему тотчас же явились бы все, страдающие глазами; то же самое случилось бы, если бы он заявил, что знает средства от болезней селезенки, от подагры или от насморка; (8.) но когда он говорит, что излечит всех, кто последует его указаниям, от невежества, от подлости, от необузданности, - никто не приходит к нему, не просит об излечении и вовсе не думает о том, как много он приобрел бы от такого лечения, - как будто человек меньше страдает от этих болезней души, чем от болезней тела, и как будто для него хуже иметь разбухшую селезенку или гнилой зуб, чем душу безрассудную, невежественную, трусливую,, необузданную, жаждущую наслаждений, несвободную, гневливую, недобрую, коварную, то есть во всех отношениях дурную.
9. В ту пору всякий мог слышать возле храма Посейдона, как орут и переругиваются толпы жалких софистов, как сражаются между собой их так называемые ученики, как множество писак читает вслух свои нелепые сочинения, множество поэтов распевает свои стихи и как слушатели восхваляют их, как множество фокусников, показывает разные чудеса, множество гадателей истолковывает знамения, как бесчисленные риторы извращают законы, как немалое число мелких торговцев распродает всякую всячину. (10.) Конечно, и к Диогену бросилось несколько человек; из коринфян, правда, не подошел ни один: они полагали, что им от него никакой пользы не будет, так как они привыкли видеть его в Коринфе ежедневно; те, кто подходили к нему, были пришельцами из чужих городов, да и они, немного поговорив с ним или послушав его речи, скоро удалялись, боясь его упреков. (11.) Именно поэтому Диоген сравнивал себя с лаконскими псами: когда их показывают на зрелищах, всякому хочется погладить их и с ними поиграть, но покупать их охотников нет, так как обращаться с ними не умеет никто.
Когда кто-то спросил его, зачем он пришел сюда, не для того ли, чтобы поглядеть на состязания, он ответил: - Нет, чтобы участвовать в них. - Его собеседник засмеялся и спросил, с какими же противниками он собирается померяться силами; (12.) Диоген, бросив, как обычно, взгляд исподлобья, ответил: - С самыми страшными и непобедимыми, с теми, кому ни один эллин не смеет взглянуть в глаза; они, правда, не бегуны, не борцы, не прыгуны, не кулачные бойцы и не стрелки из лука, но они делают человека разумным. (13.) - Кто же они? - Труды, - сказал Диоген, - тяжкие труды, непреодолимые для обжор и безрассудных людей, которые весь день пируют, а ночью храпят; эти труды под силу одолеть только людям сухощавым, худым, с животами, подтянутыми, как у ос. (14.) Неужели ты думаешь, что от толстопузых много толку? Людям разумным следовало бы провести их по городу, подвергнуть очистительным обрядам и изгнать, а еще лучше - убить, разрубить на мясо и употребить в пищу, как делают с крупными рыбами, мясо которых вываривают и вытапливают из него жир; у нас в Понте так добывают свиное сало для умащения. Право, я думаю, у таких людей не больше души, чем у свиней. (15.) А человек благородный считает труды самыми мощными своими противниками, и с ними он добровольно сражается и ночью и днем; и делает он это не для того, чтоб ухватить - уподобясь козлам - немножко зеленого сельдерея, ветку маслины или сосны [1], а чтобы завоевать себе благоденствие и доблесть, и притом на всю жизнь, а не только на то время, пока находишься в гостях у элейцев, коринфян или у целого сборища фессалийцев [2]. (16.) Такой человек не боится никого из своих противников, не просит, чтобы ему позволили состязаться не с тем, а с другим противником, нет - он вызывает на бой всех подряд, сражается с голодом, терпит холод и жажду, сохраняет силу духа, даже если приходится переносить побои, не малодушествует, если его тело терзают или жгут. Бедность, изгнание, бесславие и другие подобные бедствия ему не страшны, их он считает пустяками; такой совершенный человек нередко даже забавляется всем этим, как забавляются дети игрой в кости или в пестрые шары.
17. - Эти противники, - продолжал Диоген, - кажутся страшными и неодолимыми только людям ничтожным; но кто презирает их и смело выйдет на бой, увидит, что они трусливы и не способны одолеть человека сильного; они - как собаки, которые преследуют бегущих и кусают их, а тех, кого схватят, рвут на куски; но если кто прямо идет на них и вступает с ними в бой, они пугаются и отступают, а потом, познакомившись поближе, начинают вилять хвостом.
18. Большинство людей смертельно боится таких противников, уклоняется от встречи с ними, обращается в бегство и даже не имеет мужества взглянуть им прямо в глаза; напротив, искусные кулачные бойцы, если опередят своего противника, не дожидаясь его удара, часто выходят из боя победителями; если же они, испугавшись, отступят, то на них обрушатся сильнейшие удары; так же и того, кто презирает трудности и храбро принимает бой, выходя им навстречу, они не могут одолеть; если же он отшатнется и отступит, они будут казаться ему все более непреодолимыми и грозными. (19.) Ты видишь это и на примере борьбы с огнем; схватись с ним смело - и ты погасишь его, а будешь присматриваться и подходить к нему с опаской - сильно обожжешься; так подчас обжигаются дети, когда, играя, они пытаются погасить пламя языком. Все те противники, о которых я говорил, похожи на умелых борцов, - они душат, терзают, а иногда и бьют насмерть.
20. Но есть и более страшная битва, состязание вовсе не легкое, но еще более трудное и опасное, это - борьба с наслаждением. Битва эта не похожа на ту, о которой говорит Гомер:

Снова у быстрых судов запылала свирепая битва...
Бились секирами тяжкими, взад и вперед с лезвиями,
Бились мечами и копьями, острыми сверху и снизу [3].

21. Нет, это не такая битва: ведь не открыто использует наслаждение свою мощь, оно обманывает и чарует страшными зельями, как, по словам Гомера, опаивала Кирка спутников Одиссея и превращала кого - в свиней, кого - в волков, кого - в разных других животных. Вот таков нрав и у наслаждения - оно прибегает не к одной какой-нибудь коварной уловке, а к самым различным, оно пытается соблазнять нас и через зрение, и через слух, через обоняние, вкус, осязание, через пищу, питье и любовные приманки, во время бодрствования и во время сна. (22.) Против наслаждения нельзя выставить стражу, как против вражеского войска, и потом спокойно уснуть, нет - именно тогда оно сильней всего нападает на человека, то расслабляя и порабощая его посредством самого сна, то посылая ему преступные и дурные сновидения, напоминающие ему о наслаждении.
23. Кроме того, трудности можно преодолеть по большей части силой мускулов, а наслаждение действует через любое чувство, которое присуще человеку; трудностям надо глядеть прямо в лицо и вступать с ними врукопашную, а от наслаждения следует бежать как можно дальше и не общаться с ним, разве что в случаях крайней необходимости. (24.) И поэтому самым сильным человеком поистине является тот, кто сумеет убежать от наслаждения дальше всего, ибо невозможно пребывать в общении с наслаждением или даже хотя бы мимолетно встречаться с ним и не попасть полностью в его власть. Когда же оно завладевает душой и опутывает ее своими чарами, тогда-то и происходит то, что случилось в жилище Кирки: оно легонько ударяет человека своим жезлом, (25.) загоняет его в свиной хлев, и с этой поры он уже не человек, а свинья или волк; от наслаждения рождаются также и всевозможные ядовитые змеи, и всякие прочие пресмыкающиеся; они поклоняются наслаждению, ползают у его дверей, жаждут его, служат ему, терпят при этом бесчисленные муки - и все напрасно: (26.) ибо наслаждение, победив их и завладев ими, насылает на них бедствия, отвратительные и тяжкие.
Вот в каком состязании я испытываю свои силы, борясь против наслаждения и преодолевая трудности, но эти вот ничтожные люди на меня внимания не обращают, а глазеют на прыгунов, бегунов и плясунов. (27.) Наверное, и прежде люди не видели, как борется и трудится Геракл, и его труды не трогали их; верно, и тогда они восхищались какими-нибудь атлетами вроде Зета, Калаида, Пелея и прочими скороходами и борцами; одними они восторгались за их красоту, другими - за их богатство (например, Язоном и Киниром); (28.) о Пелопсе даже рассказывали, будто одно плечо у него было из слоновой кости, словно человеку есть какой-то прок от того, что у него рука из золота или слоновой кости или глаза из алмазов и изумрудов; а какая у Пелопса была душа, этого не знал никто. Геракла же, трудившегося и боровшегося, все жалели и называли злосчастным среди людей. Поэтому-то его труды и дела прозвали "подвигами", полагая, что жизнь, полная трудов, и есть жизнь злосчастная; а после его смерти его почитают больше всех, его считают богом, дают ему в жены Гебу и ему, поборовшему столько бедствий, молятся об избавлении от них.
29. Люди думают также, будто Эврисфей имел власть над Гераклом и давал ему свои повеления, и в то же время Эврисфея все считают ничтожным человеком и никому никогда не приходило в голову молиться ему или. приносить ему жертвы; а Геракл прошел пешком всю Европу и всю Азию, причем вовсе не был похож на нынешних борцов: (30.) куда он мог бы дойти, если бы таскал на себе столько мяса, нуждался бы сам в таком количестве мясной пищи и спал бы таким крепким сном? Нет, он был неутомимым, поджарым, как лев, с острым зрением, острым слухом; он не боялся ни стужи, ни зноя, не нуждался в подстилках, плащах и коврах, носил косматую шкуру, терпел голод, добрым помогал, дурных карал. (31.) Диомеда Фракийца, который носил богатую одежду, восседал на престоле, пьянствовал целые дни, утопал в роскоши, обижал чужестранцев и своих собственных подданных и держал множество коней, - этого Диомеда Геракл хватил своей палицей и разнес вдребезги, как старую миску. Гериона, владельца огромнейших стад, самого богатого из всех западных владык и самого надменного, он убил вместе с его братьями и угнал его быков. (32.) А когда Геракл увидел, как усердно занимается гимнастическими упражнениями Бусирид, как он целыми днями ест и как чванится своими успехами в борьбе, он бросил его оземь и распорол его тело, как слишком туго набитый мешок; он распустил пояс Амазонки, соблазнявшей его и воображавшей, будто она одолеет его своей красотой; он овладел ею и показал ей, что он никогда не будет побежден красотой и никогда не отступит ради женщины от своих подвигов [4] (33.) Прометея же, который, я полагаю, был чем-то вроде софиста, он нашел погибающим от людской молвы; ведь у него раздувалась и увеличивалась печень, когда его хвалили, и сморщивалась, когда его порицали; Геракл пожалел, его... <...текст испорчен...> освободил его от его безрассудства и честолюбия, а вылечив его, сейчас же пошел дальше. Все это он совершил вовсе не в угоду Эврисфею; (34.) золотые же яблоки, которые он добыл и принес с собой - яблоки Гесперид, - он действительно отдал Эврисфею, - самому Гераклу они были ни на что не нужны; от золотых яблок ведь никакого проку нет, да и самим Гесперидам они нужны не были. Но вот, когда он стал уже не таким быстроногим, стал терять силы, он испугался, что больше не сможет жить, как прежде, - я думаю, у него была и какая-нибудь болезнь, - и позаботился о себе лучше, чем кто-либо из людей: он сложил у себя на дворе костер из сухих дров и показал, что даже-самое жаркое пламя он не ставит ни во что. (35.) Однако незадолго до этого, - чтобы люди не думали, будто он совершал только громкие и великие дела, - он выгреб навоз из хлевов у Авгия, накопившийся там за много лет, и своими руками вычистил хлевы. Он полагал, что он должен не менее упорно бороться и сражаться с предрассудками, чем с дикими зверями и злодеями.
36. Пока Диоген говорил все это, много народа стояло вокруг него и слушало его слова с большим удовольствием. И тогда, как я думаю, вспомнив о Геракле, он оборвал свою речь, сел на землю и повел себя непристойно; сейчас же все отшатнулись от него, назвали его полоумным, а софисты снова заорали, как орут лягушки в болоте, пока не завидят водяную змею.

---

[1] Венок из сельдерея — награда победителей на Истмийских и Немейских играх, масличный венок — олимпийских победителей, сосновый— истмийских (в более позднюю эпоху).
[2] То есть на Олимпийских, Истмийских или Пифийских состязаниях.
[3] «Илиада», XV, 695, 710—711. Перевод Н. Гнедича.
[4] Речь идет об Ипполите, царице амазонок, волшебный пояс которой Геракл должен был добыть по требованию Эврисфея. Герой пленил (по, другим версиям убил) Ипполиту и завладел поясом.

XXXVI. Борисфенитская речь, произнесенная Дионом на его родине

Автор: 

Дион Хрисостом

Переводчик: 

Грабарь-Пассек М.Е.

(1-18, 24-29)

1. Мне довелось посетить город Борисфен [1] летом; я приехал туда морем после моего бегства с родины [2], намереваясь, если будет возможно, пробраться через Скифию к гетам [3], чтобы увидеть своими глазами, как там живут люди. И вот однажды около полудня я бродил по берегу Гипанида [4]: ведь сам город получил свое название от реки Борисфена [5], потому что она красива и широка, но лежит он на Гипаниде (там же, где находится нынешний город, было основано и первоначальное поселение) - несколько выше мыса, называемого мысом Гипполая, только на противоположном берегу; (2.) этот мыс, остроконечный и каменистый, вклинивается, словно корабельный нос, между устьями обеих рек; реки, начиная от этого места, образуют лиман, который тянется до самого моря примерно на двести стадиев; ширина обеих рек вместе взятых здесь тоже не меньше этого. Большая часть лимана заболочена, и при безветрии в ней господствует полное затишье, как в стоячих водах; лишь возле правого берега речное течение становится заметным, и, наблюдая это течение, моряки, входящие в лиман, определяют глубину воды. Здесь же благодаря силе течения река находит себе выход в море; иначе при сильном южном ветре, дующем против течения, в устье мог бы образоваться затор воды.(3.) Весь окрестный берег болотист и порос густым камышом и деревьями; даже и в самом лимане растет много деревьев; они похожи на мачты судов, и неопытные корабельщики подчас сбивались с пути, принимая их за корабли и держа на них курс. 3десь же находится множество солеварен, где закупает соль большинство варваров, а также греки и скифы, живущие в Херсонесе Таврическом. Обе реки впадают в море около крепости Алектор, принадлежащей, как говорят, супруге сарматского царя.
4. Город борисфенитов по своей величине уже не соответствует своей былой славе, чему виной постоянные войны и разрушения. Ведь этот город, построенный очень давно, в самой гуще варварских племен и притом, пожалуй, наиболее воинственных, постоянно подвергается нападениям и не раз бывал захвачен врагами. Последнее и наиболее страшное разрушение он претерпел около ста пятидесяти лет тому назад. В ту пору геты захватили и этот город, и многие другие по левому берегу Понта до самой Аполлонии. (5.) Поэтому положение греков, живших в этом краю, стало очень тяжким: некоторые города вовсе не были заселены заново, другие - едва-едва, причем по большей части в них поселились варвары. Немало городов в разных областях подвергалось захвату и разрушению, так как греческие поселения рассеяны повсюду.
Однако борисфениты после разрушения своего города снова, собравшись вместе, заселили его, по-видимому, согласно желанию скифов, которые хотели вести торговлю с греками, приезжавшими в эту гавань; когда город стал необитаем, греки перестали заезжать в него, так как у них не находилось земляков, у которых они могли бы остановиться; а сами скифы не сочли нужным, да и не сумели построить торговую пристань по греческому образцу.
6. О том, что город пришлось восстанавливать после разрушения, свидетельствует плохая постройка зданий, а также и то, что весь город теснится на небольшом пространстве. Он пристроен к части старой городской стены, на которой уцелело еще несколько башен, но ни величия, ни мощи они городу не придают. Весь участок между башнями заполнен домами, так плотно притиснутыми друг к другу, что между ними даже проходов не остается. Их окружает невысокая стена, ненадежная и непрочная.
Еще несколько башен стоят очень далеко от нынешнего поселения, так что даже трудно представить себе, что они принадлежали к этому же городу. Таковы явные следы разрушений, а также и то, что в храмах нет ни одной статуи богов, сохранившейся в целости, - все они повреждены, как и изображения на надгробиях.
7. Так вот, как я уже сказал, в тот день я совершал загородную прогулку, и меня догнали, выйдя из города, несколько жителей Борисфена, - они делали это нередко. Потом мимо нас промчался верхом Каллистрат, прискакавший откуда-то из-за города; но, отъехав недалеко, он сошел с коня, поручил его своему спутнику и подошел ко мне, весьма благопристойно держа руки под плащом; на поясе у него висел длинный меч - обычное оружие всадников, он носил шаровары, вообще был одет по-скифски, а на плечи у него был накинут короткий легкий черный плащ, как принято у борисфенитов; они предпочитают одеваться во все черное, по-видимому следуя примеру одного скифского племени - "меланхленов" ("черных плащей"), которые, по моему мнению,, получили это название от греков.
8. Каллистрату было около восемнадцати лет, он был очень красив, высокого роста и имел в себе много черт ионийского типа. О нем говорили, что он храбр в бою и что он победил уже многих сарматов, одних убил, других взял в плен. Он живо интересовался и ораторским искусством, и философией, так что даже хотел пуститься в плавание вместе со мной. За все это он пользовался большим уважением среди своих сограждан, - впрочем, отчасти и за свою красоту: поклонников у него было много. Этот обычай - любовь к юношам - борисфениты унаследовали от коренных уроженцев своей греческой метрополии; [6] по-видимому, они и некоторых варваров приучили к тому же, - конечно, не к их благу, - тем более что варвары переняли это на свой варварский лад, в грубоватой форме.
9. Зная, что Каллистрат очень любит Гомера, я завел с ним беседу об этом поэте. Правда, все борисфениты питают к нему особое пристрастие, вероятно потому, что они сами и в наше время воинственны, а может быть, и вследствие их преклонения перед Ахиллом; [7] они почитают его чрезвычайно и воздвигли ему храмы - один на острове, названном его именем, другой в городе. Поэтому они ни о ком другом, кроме Гомера, ничего и слышать не хотят. И хотя сами они говорят по-гречески не совсем правильно, поскольку они живут среди варваров, но "Илиаду" почти все знают наизусть.
10. И вот я в шутку спросил Каллистрата: - Какой поэт по-твоему лучше, Гомер или Фокилид? - Он ответил со смехом: - Этого второго поэта я не знаю даже и по имени, да и никто из здешних жителей, я думаю, о нем ничего не знает. Никого другого, кроме Гомера, мы и за поэта не считаем; но уж зато нет здесь человека, который бы его не знал. О нем одном упоминают наши поэты в своих произведениях, они произносят его стихи по любому случаю и всегда, когда мы готовимся к бою, вдохновляют ими войска; говорят, в этих случаях в Лакедемоне пелись песни Тиртея. Все эти певцы слепы и, по их мнению, невозможно стать поэтом, не будучи слепым.
11. - Это свое мнение, - сказал я, - они основывают на примере Гомера, как будто болезнь глаз имеет какое-нибудь значение для поэзии. Фокилида же вы, судя по твоим словам, не знаете; а между тем он принадлежит к числу очень знаменитых поэтов. Ведь если к вам приедет из-за моря купец, который раньше никогда у вас не бывал, вы не сразу отнесетесь к нему с пренебрежением, а сперва испробуете его вино или возьмете образцы других товаров, привезенных им; если его товары понравятся вам, вы их купите, если же нет - отправите купца восвояси. Вот так же вам следует испробовать небольшой образчик стихотворений Фокилида: (12.) ведь он не из тех, кто сочиняет огромные растянутые поэмы, как ваш любимец, который на описание одной битвы затрачивает больше пяти тысяч стихов; у Фокилида, напротив, и начало и конец стихотворения укладываются в два-три стиха; при этом он в каждое свое изречение включает свое имя, считая это важным и заслуживающим внимания, не так, как Гомер, который ни в одном из своих произведений не назвал себя. (13.) Не кажется ли тебе, что Фокилид имел основание поставить свое имя перед таким мудрым изречением.

Вот что сказал Фокилид: ничтожный, горный поселок,
Крепкий порядок блюдя, сильней Ниневии безумной.

Разве эти слова, если их сравнить с целой "Илиадой" и "Одиссеей", не более ценны для тех, кто внимательно вдумается в них? Или для вас полезнее слушать о прыжках и неистовстве Ахилла и о его громких воплях, которыми он обращал троянцев в бегство? Неужели заучивание всего этого наизусть принесет вам больше пользы, чем мысль, что даже маленький поселок, лежащий на скалистых кручах, если он управляется, как должно, лучше и счастливее, чем большой город на широкой равнине, населенный людьми неразумными и управляемый беспорядочно и беззаконно?
14. Каллистрат остался недоволен моими словами и возразил: - Чужестранец, мы любим тебя и очень уважаем; иначе ни один борисфенит не стерпел бы того, что ты так отозвался о Гомере и Ахилле: Ахилл - для нас бог, как ты сам видишь, а Гомера "мы чтим почти наравне с богами".
Тогда я, желая успокоить его и в то же время перевести нашу беседу на какой-нибудь иной предмет, для него полезный, сказал: - Прошу тебя простить мне,

А когда что суровое сказано ныне,
После исправим... [8]

Когда-нибудь в другой раз мы восхвалим и Ахилла и Гомера, - насколько, по моему мнению, он этого заслуживает за те свои мысли, которые правильны. (15.) Но сейчас давай рассмотрим то, что сказал Фокилид: мне кажется, что он прекрасно высказался касательно устройства города. - Пожалуйста, сделай это, - сказал Каллистрат, - ведь все, кого ты здесь видишь, очень хотели бы послушать тебя; оттого они и собрались здесь у реки, хотя на душе у них не очень-то спокойно; ты ведь, наверное, Знаешь, что вчера в полдень скифы сделали набег, нескольких зазевавшихся стражей убили, а других, как видно, захватили в плен. Мы еще ничего точно не разузнали, так как скифы уже успели ускакать довольно далеко от города и притом в противоположном направлении.
16. Дело действительно обстояло именно так: городские ворота были уже заперты накрепко и на стене был поднят боевой знак. Однако все присутствующие были такими любителями послушать речи, настолько греками до мозга .костей, что почти все горожане, уже вооруженные, сбежались сюда и хотели послушать, что я буду говорить.
И я, восхищенный их рвением, сказал: - Если хотите, может быть, мы пойдем в город и присядем где-нибудь? Ведь на ходу не всем удастся слышать то, о чем мы будем беседовать: тем, кто находится сзади, слушать неудобно, но они, проталкиваясь поближе, мешают и стоящим впереди.- (17.) Едва я сказал это, как все ринулись к храму Зевса, где они обычно собирались на совет. Старейшие и наиболее уважаемые граждане уселись в круг на ступенях, а вся толпа стояла возле храма - перед ним была большая открытая площадь. Будь здесь философ, это зрелище доставило бы ему огромное удовольствие: все они выглядели точь-в-точь как те древние греки, которых описывает Гомер, длинноволосые и бородатые; среди них был только один бритый, и за это все его порицали и ненавидели; говорили, что он придерживается этого обычая неспроста, а чтобы подольститься к римлянам и показать, что он им друг; таким образом, всякий мог видеть, насколько такое обличив позорно и ни в коем случае не подобает мужчинам.
18. Когда все утихли, я сказал, что они, жители древнего греческого города, правильно поступают, желая послушать об устройстве и управлении городов.
. . . . . . .
24. Я хотел развивать дальше мою основную мысль, когда один из присутствующих прервал меня громким возгласом. Он был самым старшим из них всех и пользовался величайшим уважением, но слова его были очень скромны: - Не сочти, чужестранец, - сказал он, - грубым и варварским поступком то, что я прервал тебя и помешал тебе продолжать твою речь. В вашем краю это, конечно, не принято, так как у вас нет недостатка в философских беседах и всякий может слушать речи многих ораторов о любом предмете; но для нас прямо-таки можно считать чудом, что к нам приехал ты; (25.) ведь обычно к нам приезжают люди, которые только по названию греки, а на деле еще большие варвары, чем мы сами; это - купцы и мелкие торгаши; привозят они нам всякие тряпки и скверное вино, да и от нас не вывозят ничего путного. Но тебя, наверное, сам Ахилл прислал к нам со своего острова; мы очень рады слушать все, о чем бы ты ни говорил. Однако мы думаем, что недолго ты пробудешь с нами, да и не желаем этого, - мы хотим, чтобы ты как можно скорее в добром здоровье вернулся к себе домой! (26.) Но так как ты в своей речи коснулся божественного миропорядка, то я чувствую, словно меня возносит ввысь какая-то божественная сила, и вижу, что и все присутствующие здесь рвутся послушать речь именно об Этом предмете; ибо все, что ты сказал, показалось нам восхитительным и вполне достойным этой темы; это как раз то, о чем мы всего более хотели бы послушать. Что касается глубокого знания философии, то мы, конечно, им не обладаем, но, как ты знаешь, мы - любители Гомера, а кое-кто из нас - правда, немногие - и Платона; к ним можешь причислить и меня: я часто читаю его сочинения, насколько это мне доступно. Правда, тебе может показаться нелепым, что именно тот, кто больше всех граждан своей речью напоминает варвара, восхищается этим писателем, подлинно греческим, самым мудрым из всех, и старается его изучать, - как если бы полуслепой человек, отворачиваясь от любого другого источника света, смотрел прямо на солнце.
27. Вот как обстоит дело. Если хочешь доставить всем нам радость, отложи свою речь об обществе смертных людей, может быть, наши соседи завтра оставят нас в покое и мы не будем вынуждены меряться силами с ними, что нам постоянно приходится делать; поговори теперь с нами о божественном государстве, или о его строе - назови это как тебе угодно. Расскажи нам, где оно, каково оно, и при этом, насколько можешь, постарайся приблизиться к благородной свободе платоновской речи, что тебе, как нам показалось, только что удалось сделать.
Если даже мы многого и не поймем, то мы, во всяком случае, воспримем самый язык: он для нас привычен - ведь он звучит сходно с языком Гомера.
28. Я был в восторге от простодушной искренности старика и ответил с улыбкой: - Дорогой Гиеросан! Если бы ты вчера, когда на вас напали враги, велел мне взяться за оружие и сражаться, как Ахилл, то я, конечно, исполнил бы твое первое желание и попытался сразиться за моих друзей, но, как бы я ни старался, второе твое желание - уподобиться Ахиллу - едва ли бы мог выполнить. Так и теперь я отвечу только на одну из твоих просьб и произнесу речь в меру моих сил, но

Я не дерзнул бы, однако, бороться с героями древних
Лет... [9]

Ведь, как говорит поэт [10], и Эрит напрасно вступил в бой с теми, кто был сильнее его. Однако я не премину проявить в этом деле величайшее усердие.
29. Ответив ему так, я все же был сильно взволнован и собрался с духом, вызвав в памяти образы Платона и Гомера.

---

[1] Город близ устья Днепра.
[2] Дион был изгнан в 82 г.
[3] Фракийское племя на Дунае.
[4] Река Буг.
[5] Днепр.
[6] Метрополией Борисфена был Милет.
[7] О культе Ахилла в Причерноморье см. помещенное в настоящем сборнике «Плавание вокруг Понта Эвксинского» Арриана,
[8] «Илиада», IV, 362 сл. Перевод Н. Гнедича.
[9] «Одиссея», VIII, 223.
[10] «Одиссея», VIII, 224 сл.

Жизнеописание Деметрия

Автор: 

Плутарх

Переводчик: 

Феленковская И.

2. От Стратоники, дочери Коррея, у Антигона [1] родилось двое сыновей; одного он в честь своего брата назвал Деметрием [2], второго - Филиппом в честь отца. Таково мнение большинства людей. Некоторые, однако, полагают, что Деметрий в действительности был племянником Антигона, но считался его сыном потому, что еще в младенчестве лишился отца, после смерти которого мать сразу же вступила во второй брак с Антигоном. Филипп был не намного моложе Деметрия и рано умер. Ростом Деметрий уступал отцу, однако был тоже высок, лицо же его отличалось такой необычайной и поразительной красотой, что ни один ваятель или живописец не сумел ее передать. В ртом лице сочетались мягкость и сила, грозность и юношеская прелесть; со смелостью и очарованием молодости в нем соединялся героизм и истинно царственное величие. Изумление и восторг вызывал в людях и его характер: он был удивительно приятен в обхождении; пиршественное веселье и досуги его обставлялись с небывалой для других царей пышностью; деятельный и неутомимый, он был решителен и настойчив в делах. Из богов Деметрий более всех почитал Диониса как божество грозное в ведении войны и искусно завершающее войну радостным и веселым миром.
3. Деметрий очень любил отца и своим безупречным отношением к матери доказывал, что любовь к отцу порождена скорее искренним к нему расположением, нежели почтением к его могуществу. Однажды во время беседы царя с каким-то посольством Деметрий стоял у двери. Подойдя к Антигону с копьем в руках, он обнял отца и опустился с ним рядом. Тогда Антигон громко обратился к послам, которые уже получили от него ответ и готовились удалиться: - Расскажите обо мне, о мужи, что, вдобавок ко всему я обладаю и этим благом. - Он считал, что доказательством могущества и прочности его власти служат также единомыслие с сыном и доверие к нему. Ведь власть редко способствует общению и так исполнена недоверия и разногласий; величайший и старейший из преемников Александра гордился тем, что не боится собственного сына и допускает его приблизиться к себе с оружием. Впрочем, среди всех царств диадохов [3] единственно дом Антигона чужд был великого зла: из всех его потомков только Филипп [4] умертвил своего сына. Все же остальные империи насчитывают множество убитых детей, матерей и супруг. А убийство братьев, подобно началам геометрии, считалось обычным и само собой разумеющимся поступком, совершаемым царями ради собственной безопасности.
4. Как пример того, насколько человеколюбив был Деметрий смолоду и как хорошо относился к друзьям, расскажем следующую историю. Митридат, сын Ариобарзана, был ровесником и товарищем Деметрия; он нес службу при дворе Антигона, не обладал ни дурным нравом, ни дурной славой, но из-за одного сна внушил царю подозрение. Антигону привиделось, что он пришел на обширную прекрасную равнину и засеял ее золотым песком. Поначалу вся равнина заколосилась золотом, а немного спустя на ней ничего не стало видно, кроме голых стеблей соломы, Антигон опечалился и встревожился; вдобавок он еще услышал во сне, что Митридат отправляется в Понт Эвксинский собирать золотую жатву. Взволнованный царь, взяв с сына клятву хранить молчание, рассказал ему сон и поведал о своем намерении умертвить юношу. Выслушав это, Деметрий очень огорчился. Когда Митридат пришел к нему, чтобы, по обыкновению, провести вместе часы досуга, он не посмел выдать замысел отца, потому "что был связан клятвой. Но, отведя Митридата в сторону и оставшись с ним наедине, вдалеке от остальных друзей, Деметрий древком копья написал на земле, так чтобы видел он один: "Спасайся бегством, Митридат". Юноша понял его и той же ночью бежал в Каппадокию. Все, что Антигону привиделось во сне, по воле судьбы вскоре осуществилось. Митридат овладел обширной и богатой страной и положил начало династии понтийских царей, которую позднее, в восьмом поколении, уничтожили римляне. Этот случай - доказательство высоких душевных качеств Деметрия, его благожелательности и справедливости.
5. Подобно тому, как между стихиями у Эмпедокла, в особенности теми, которые соприкасаются и сталкиваются друг с другом, происходят раздоры и распри, так и постоянную вражду менаду "преемниками Александра делали все более заметной и все больше разжигали политические сношения и близкое соседство их друг с другом. В описываемое время Антигон вел войну с Птолемеем [5] и находился во Фригии. Услыхав, что Птолемей ушел с Кипра и стал грабить Сирию, покоряя города и заставляя отложиться от македонян, он послал против него сына. Деметрию было тогда двадцать два года, и он впервые в столь трудных обстоятельствах самостоятельно командовал войском. Молодой и неопытный, он столкнулся с военачальником из числа учеников Александра, проведшим множество крупных сражений, и при городе Газе [6] потерпел большое поражение; восемь тысяч воинов попали в плен, пять тысяч были убиты. Деметрий в этой битве потерял свою палатку, деньги и вообще все имущество, какое имел при себе. Все это Птолемей ему вернул, присовокупив исполненные благожелательства и человеколюбия слова о том, что сражаться следует ради славы и власти, но отнюдь не ради имущества. Деметрий принял посланное и вознес богам молитвы о том, чтобы не остаться на большой срок в долгу у Птолемея, но как можно скорее воздать ему тем же. После такой неудачи в самом начале своей деятельности Деметрий испытывал не чувства юноши, но чувства зрелого военачальника, свыкшегося с превратностями судьбы; он набирал воинов и готовил оружие, удерживал в своей власти города и обучал набранное войско.
6. Антигон, узнав о случившемся, сказал, что Птолемей выиграл сражение у безбородого юнца, а впредь ему придется биться со взрослыми мужами. Не желая, однако, лишить сына мужества или умалить его достоинство, Антигон не отверг просьбу Деметрия позволить ему вновь встретиться с Птолемеем. Немного времени спустя военачальник Птолемея Килл явился во главе блестящего войска с намерением изгнать из Сирии Деметрия, которого презирал за прежнее поражение. Деметрий же напал на него внезапно, когда Килл совсем не ожидал нападения, привел в смятение и захватил весь лагерь вместе с военачальником. Он пленил семь тысяч воинов и овладел всеми деньгами. Одержав победу, Деметрий радовался деньгам, хотя и не собирался оставить их себе: победа радовала его не столько доставляемыми ею богатством или славой, сколько возможностью воздать Птолемею За его благородство и человеколюбие. Однако он не сделал этого самовластно, но написал отцу. Когда Антигон дал свое согласие и дозволил сыну распорядиться всем по своему усмотрению, Деметрий щедро одарил Кнлла и его друзей и отправил их к Птолемею. Результатом этой битвы было изгнание Птолемея из Сирии;
Антигон, гордый победой, покинул Келены [7] и поспешил в путь с намерением повидать сына.
7. После этого Антигон поручил ему покорить аравийское племя набатеев; Деметрий попал в безводную пустыню и испытал большие трудности; он поразил варваров своей невозмутимостью и бесстрашием и покинул эти места, захватив богатую добычу и семьсот верблюдов. Когда Селевк [8], изгнанный Антигоном из Вавилонии, своими силами вновь вернул себе власть и после победы повел войско против племен, соседних с индийскими, и в области, граничащие с Кавказом, Деметрий, рассчитывая на беззащитность Месопотамии, внезапно переправился через Евфрат и проник в пределы Вавилонии; он выбил воинов Селевка из одной крепости (всего их было две) и разместил в ней отряд численностью в семь тысяч человек. Позволив своим воинам захватить все, что только они могли унести или увезти из этой страны, Деметрий вернулся к морю. Своими действиями он укрепил власть Селевка над Вавилонией, ибо, предав страну разграблению, он, казалось, вовсе от нее отступился как от области, к которой не причастен ни отец, ни он сам. После этого Деметрий быстро двинулся на помощь осажденному Птолемеем Галикарнасу [9] и спас его.
8. Снискав себе этим подвигом громкую славу, Деметрий и Антигон вознамерились освободить и всю Элладу, порабощенную Касандром [10] и Птолемеем. Никто из царей не вел войны более прекрасной и справедливой, чем эта. Все богатства, которые они завоевывали при усмирении варваров, тратились, к чести и славе Антигона и Деметрия, на эллинов. Когда отец с сыном решили плыть в Афины, один из друзей сказал, обращаясь к Антигону,, что этот город, если они его захватят, следует удержать в своих руках как подступ к Элладе. Антигон с ним не согласился и ответил, что прекрасным и незыблемым подступом является расположение народа и что Афины, словно маяк, осветят для всех подвиги македонян. Итак, Деметрий отплыл с пятью тысячами талантов серебра и флотом в двести пятьдесят кораблей; городом по доверенности Касандра управлял тогда Деметрий Фалерский; в Мунихии [11] стоял гарнизон. Благодаря удаче и собственному благоразумию Деметрий за пять дней до конца месяца таргелиона [12] достиг Пирея [13]. Никто не ожидал его появления, когда же флот был замечен, все решили, что это суда Птолемея, и приготовились их встретить. Стратеги, поздно понявшие в чем дело, приказали защищаться; поднялось смятение, обычное в случаях, когда приходится отражать внезапно напавшего неприятеля. Найдя вход в гавань открытым, Деметрий ввел туда свои корабли; теперь, когда все его видели, он подал знак, требуя тишины и спокойствия. Когда тишина установилась, Деметрий через глашатая, стоявшего рядом с ним, возвестил, что отец в добрый час послал его освободить афинян, изгнать чужеземное войско и вернуть городу законы и государственное устройство предков.
9. После этого большинство воинов тотчас же сложили к ногам щиты, принялись рукоплескать и, называя Деметрия своим благодетелем и спасителем, громкими криками призывали его сойти с корабля. Приближенные Деметрия Фалерского считали, что победителя непременно следует впустить в город, даже если он не собирается выполнить всего, что обещал. К Деметрию послали послов с просьбой о пощаде; он принял их милостиво и отправил вместе с ними милетца Аристодема, друга Антигона. Озаботился он и судьбой Деметрия Фалерского, который после происшедшей перемены пуще врагов боялся самих афинян; в уважение к его славе и нравственным достоинствам он, согласно собственному желанию, в сопровождении надежных телохранителей был отправлен в Фивы. Сам же Деметрий возвестил, что не станет, хотя и очень того желает, осматривать Афины, прежде чем окончательно освободит город, изгнав вражеские войска. Окружив Мунихий валом и рвом, он отплыл в Мегары [14], занятые Касандром. Узнав, что в Патрах [15] живет прославленная красавица Кратесиполида, жена Александра, сына Полисперхонта, и что она бы с удовольствием с ним встретилась, Деметрий оставил войско в Мегариде и отправился к ней в сопровождении нескольких легковооруженных воинов. Удалившись от них, он разбил палатку в стороне, чтобы скрыть, что с ним будет женщина. Это заметили, и несколько врагов внезапно напали на Деметрия. В страхе он укрылся простым плащом и спасся бегством; так из-за своей невоздержности Деметрий едва не попал в позорный плен. Враги после этого удалились, захватив палатку Деметрия с деньгами. Мегары между тем были уже взяты, и воины Касандра начали грабить город; лишь афиняне своими просьбами добились для него пощады. Деметрий прогнал вражеское войско и освободил город. Во время этих событий Деметрий вспомнил о философе Стильпоне, который пользовался славой человека, решившего умереть в покое. Призвав его к себе, Деметрий спросил, не унес ли кто чего-нибудь из его имущества. Стильпон ответил: - Нет, ибо я не видал человека, который похитил бы знание. - Между тем почти все рабы были тайно уведены из города. Деметрий любезно беседовал со Стильпоиом и наконец, отпуская "го, сказал: - Я оставляю ваш город свободным. - Ты говоришь правду, - ответил Стильпон, - ведь ты не оставил нам ни одного раба.
10. После освобождения Мегар Деметрий вернулся в Мунихий, где расположился лагерем; он перебил находившийся там отряд и срыл крепостные стены; лишь после этого он по просьбе и настоянию афинян вошел в город, созвал народное собрание и вернул афинянам государственный строй предков. Кроме того, он от имени своего отца пообещал доставить в Афины сто пятьдесят тысяч медимнов хлеба и лес на постройку ста триер. Афиняне лишились демократии за пятнадцать лет до этих событий; время после ламийской войны и битвы при Кранноне [16] они прожили под властью, которая лишь называлась олигархической, но благодаря могуществу Деметрия Фалерского была по существу монархической. Деметрия, который показал себя славным и великим в благодеяниях, афиняне сами испортили неумеренными почестями, из-за которых он сделался совершенно нестерпимым. Это они первыми из всех провозгласили Деметрия и Антигона царями, несмотря на то, что оба отказывались от этого титула; он сохранялся только в роду Филиппа и Александра и никому не передавался. Никто, кроме афинян, не называл Деметрия и Антигона богами-спасителями; в Афинах упразднили древнюю должность архонта-эпонима [17] и стали ежегодно избирать жреца спасителей, имя которого ставилось в начале всех постановлений. Решено было также, чтобы изображения Деметрия и Антигона ткались теперь на пеплосе [18], наравне с изображениями богов. Место, где Деметрий впервые сошел с колесницы, было объявлено священным; там поставили алтарь Деметрия-Катебата [19]; к афинским филам [20] были прибавлены еще две - Деметриада и Антигонида, а Совет, в который издревле входило пятьсот человек, был увеличен до шестисот, так как каждая фила должна была посылать в него по пятьдесят представителей.
11. Однако самой неслыханной была мысль Стратокла (это он положил начало столь изощренному и чрезмерному угодничеству): он предложил, чтобы все, кого по решению народного собрания посылали к Антигону или Деметрию, вместо обычного имени послов назывались теорами, подобно тем, кто во время Эллинских праздников приносят в Пифийском и Олимпийском храме положенные жертвы от имени своих государств. Стратокл вообще был человек чрезвычайно наглый; жизнь он вел распутную, а в своем пренебрежительном отношении к народу, казалось, подражал гнусному шутовству древнего Клеона [21]. Он взял к себе в дом гетеру Филакион. Однажды на рынке она купила Стратоклу к обеду головы. - Ба! - воскликнул он. - Ты купила то, чем мы, государственные деятели, играем в мяч! - После поражения афинян в морском сражении при Аморгосе [22] Стратокл, опередив вестников, прошел увенчанный через Керамик [23] и возвестил победу; он предложил принести благодарственные жертвы богам, а кроме того, устроил раздачу филам мяса. Когда немного времени спустя пришли люди, сопровождавшие корабли, уцелевшие в битве, и разгневанный народ призвал Стратокла к ответу, он дерзко выслушал все нападки и сказал: - А чем же вы пострадали, проведя два дня в веселье? - Такова была его наглость.
12. Были и другие вещи, о которых Аристофан говорит, что они "жарче огня". Некто, превосходивший самого Стратокла низостью, предложил воздавать Деметрию, всякий раз как он явится в Афины, почести, положенные Деметре и Дионису, а людям, которые превзойдут других блеском и пышностью приема, уделять из казны деньги на приношения богам. Помимо всего Этого, афиняне стали называть месяц мунихион - деметрионом, 29-й день каждого месяца - Деметриевым, а праздник Дионисии переименовали в Деметрии. Боги многими знамениями порицали поведение афинян. Пеплос, на котором постановлено было вместе с изображениями Зевса и Афины выткать Деметрия и Антигона, когда его несли через Керамик, был разорван пополам неожиданно налетевшим ураганом. Вокруг алтарей Деметрия и Антигона земля сплошь поросла цикутой, которой в этих местах вообще немного. В день, на который пришлись Дионисии, из-за небывалой в эту пору стужи была отменена торжественная процессия. Снег выпал такой глубокий, что погибли не только виноград и фиги, но почти весь хлеб, едва успевший взойти. Поэтому-то Филиппид [24], который был противником Стратокла, посвятил ему в своей комедии такие стихи:

Он - тот, по чьей вине на лозы иней пал
И кто нечестием порвал богини плащ;
Воздал он людям смертным почести богов.
Вот кто народ сгубил, - а не комедия [25].

Филиппид был другом Лисимаха [26] и народ благодаря ему получал от царя много милостей. Если царь, собираясь в поход или вообще начиная какое-нибудь дело, встречал Филиппида, он считал это счастливым предзнаменованием. Доброй славой Филиппид был обязан, между прочим, и своему нраву: он не был ни болтлив, ни исполнен любопытства, обычного при царском дворе. Когда Лисимах однажды подошел к Филиппиду с приветствием и спросил: - Чем бы мне поделиться с тобой, Филиппид? - тот ответил: - Только не тайной, царь. - Я преднамеренно сравниваю и противопоставляю их друг другу - оратора Стратокла и комического поэта.
13. Но самая высокая и странная почесть была определена Деметрию по предложению Дромоклида из дема [27] Сфетт и состояла в том, чтобы испросить у него прорицания о приношении щитов в Дельфийский храм. Я припоя?у подлинные слова постановления: "Народное собрание в добрый час решило, чтобы народ избрал из числа афинян одного мужа, который отправится к Деметрию Спасителю, совершит жертвоприношение и испросит у Деметрия оракула о том, как наиболее благочестиво, достойно и быстро посвятить щиты. Народу следует поступить в соответствии с полученным ответом". Воздавая человеку подобные смехотворные почести, афиняне совершенно испортили Деметрия, который и без того душевно был не вполне здоров.
14. Находясь в ту пору в Афинах, Деметрий женился на некой вдове Эвридике. Она вела свой род от древнего Мильтиада [28], была замужем за Офельтом, правителем Кирены [29] и после его смерти вернулась в Афины. Афиняне встретили этот брак радостно и сочли его за честь для города. Деметрий был человек весьма распущенный и имел одновременно несколько жен; Фила, дочь Антипатра, пользовалась наибольшим почетом и уважением не только благодаря своему отцу, но и потому, что была вдовой Кратера [30], которого македоняне даже после смерти любили больше, чем всех остальных преемников Александра. Жениться на ней Деметрия, тогда еще совсем юношу, кажется, уговорил Антигон. Фила, значительно старше годами, была совсем ему не пара, и Деметрий не соглашался на этот брак; тогда, говорят, отец сказал ему на ухо стих Эврипида: "Стань женихом, когда велит корысть" [31], откровенно заменив в нем слова "стань рабом" сходными по звучанию "стань женихом". Уважение Деметрия к Филе и прочим своим супругам было столь ничтожно, что не препятствовало ему открыто жить со многими гетерами и свободными женщинами, а распущенность его была такова, что он превзошел решительно всех правителей своего времени дурной славой.
15. Антигон велел сыну отправиться воевать с Птолемеем за Кипр; приходилось повиноваться, однако Деметрий, опечаленный тем, что от него ускользает более славная и блистательная война за Элладу, отправил послов к Клеониду, стратегу Птолемея, занимавшему Сикион и Коринф, предлагая ему за деньги вернуть Этим городам свободу. Клеонид отказался, тогда Деметрий погрузил войско на корабли и отплыл на Кипр. Здесь он дал сражение Менелаю, брату Птолемея, и одержал над ним победу, а когда появился сам Птолемей с сухопутными силами и значительным флотом, пошли взаимные угрозы и похвальба: Птолемей советовал Деметрию отплыть, пока собранная Птолемеем армия не втоптала его в землю; Деметрий, со своей стороны, обещал отпустить Птолемея с миром, если он отведет отряды из Сикиона и Коринфа, Исхода этого поединка ожидали с тревогой не одни они, но и все тогдашние властители; грядущее было неясно, ибо победителю в предстоящей борьбе доставались не только Кипр и Сирия, но и первенство среди всех правителей.
16. Под командой самого Птолемея было сто пятьдесят кораблей; Менелаю с шестьюдесятью кораблями он велел плыть от Саламина [32] и в час, когда сражение будет наиболее ожесточенным, напасть на флот Деметрия с тыла и нарушить его строй. Деметрий выставил против этих шестидесяти кораблей десять (их при узости гавани вполне хватило для того, чтобы воспрепятствовать выходу из нее), построил сухопутное войско, заняв все мысы, и отплыл на ста восьмидесяти кораблях. Он напал на врага и сокрушительным ударом разбил его; Птолемей, потерпев поражение, поспешно бежал со всеми восемью кораблями, какие сохранил (остальные погибли, а семьдесят кораблей вместе с людьми были захвачены Деметрием). Из всего множества людей, которое находилось на грузовых судах, плена не избежал никто - ни рабы, ни друзья царя, ни женщины. Деметрий захватил и доставил в лагерь решительно всех. Среди пленных женщин находилась знаменитая Ламия, прославившаяся сначала своим искусством (она, кажется, действительно неплохо играла на флейте), а впоследствии и любовными похождениями. В ту пору она была уже не первой молодости, однако покорила своей красотой человека много моложе себя и совершенно завладела им, так что окруженный влюбленными женщинами, Деметрий был верен ей одной. После этой битвы отказался от сопротивления и Менелай: он сдал Деметрию Саламин, а также флот и сухопутное войско - тысячу двести конников и двенадцать тысяч гоплитов.
17. Столь славную и блистательную победу еще более возвеличили доброта и человеколюбие Деметрия: он с почестями похоронил трупы врагов, отпустил на волю пленных и подарил афинянам из добычи вооружение для тысячи двухсот гоплитов. С вестью о победе он послал к отцу милетца Аристодема, величайшего льстеца из всех окружавших Деметрия мужей. На этот раз Аристодем, видно, решил особенно отличиться. Отплыв с Кипра, он решил не причаливать, но стать на якоре, и велел никому не покидать корабля; сам он на лодке переправился на берег и в совершенном одиночестве отправился ко дворцу. Антигон, страшно возбужденный и взволнованный ожиданием, был в том состоянии, в каком бывают люди, когда решается исход великой борьбы. При вести о приближении Аристодема его охватило еще большее нетерпение, и он с трудом заставлял себя оставаться дома; зато рабов и друзей он одного за другим посылал навстречу Аристодему, чтобы узнать новости. Вестник не отвечал ни на чьи вопросы: неторопливо и со спокойным выражением лица он продолжал свой путь. Антигон, утратив всякое терпение и не сдерживаясь дольше, встретил его в дверях. Аристодема уже сопровождала стекавшаяся ко дворцу огромная толпа. Приблизившись, он вытянул правую руку и громким голосом воскликнул: - Возрадуйся, царь Антигон, мы победили Птолемея в морском сражении, завладели Кипром и взяли в плен шестнадцать тысяч восемьсот воинов. - Радуйся и ты, - ответил Антигон, - но ты не уйдешь от возмездия за пытку, которой меня подверг; не скоро будет тебе награда за добрую весть.
18. Вот тут народ впервые и провозгласил Антигона и Деметрия царями; Антигона друзья увенчали тотчас же, Деметрию же отец послал диадему и письмо, в котором назвал его царем. Египтяне, как только узнали об этом, тоже провозгласили царем Птолемея, чтобы не казалось, будто после победы Деметрия они пали духом. Так благодаря соревнованию этот титул сделался достоянием всех диадохов - диадему стали носить и .Лисимах, и Селевк, который прежде держал себя по-царски только среди варваров; один Касандр, хотя все и на словах и в письмах называли его царем, продолжал подписываться, как прежде. Изменился не только титул и внешний вид правителей, но и образ их мыслей; мужи эти стали чванны, малодоступны и надменны в обращении с людьми; словно трагические актеры, они вместе с одеянием изменили поступь и голос, даже манеру возлежать за столом и разговаривать. С этих пор они стали более жесткими в своих требованиях и совершенно отказались от свойственного им прежде лицемерия, которое делало их более доступными и мягкими по отношению к подданным. Одно лишь слово льстеца оказалось столь могущественно, что породило такие значительные перемены!
19. Антигон, довольный кипрской победой сына, сразу же двинулся в поход против Птолемея. Сухопутные силы вел он сам, Деметрий плыл следом с большим флотом. Между тем друг Антигона, Мидий, видел сон о том, как кончится поход; ему привиделось, что Антигон со всем своим войском бежит на ристалище; вначале он достаточно силен и бежит быстро, но постепенно силы его стали убывать, и наконец, утомленный, он совсем ослабел, стал задыхаться и едва переводил дух. В то время как Антигон оказался в тяжелом положении на суше, Деметрий сильной бурей был выброшен на берег в лишенном гаваней труднопроходимом месте; он потерял много кораблей и вернулся ни с чем.
Антигону в это время было без малого восемьдесят лет; не столько из-за старости, сколько из-за большого роста и грузности ему стало тяжело передвигаться во время походов, и он теперь поручал все сыну, который благодаря своей опытности и везению счастливо справлялся с самыми важными делами. Невоздержность, чрезмерную роскошь и пьянство Антигон не вменял ему в большую вину, главным образом из-за того, что Деметрий попадал во власть этих пороков только в мирные времена; тогда он предавался своим страстям самозабвенно и безудержно, в походах же вел скромную жизнь человека, воздержного от природы. Рассказывают, что в ту пору, когда Ламия открыто властвовала над Деметрием, Антигон однажды, в ответ на то, что сын, приехав издалека, его поцеловал, сказал со смехом: - Ты, видно, думаешь, что целуешь Ламию. - В другой раз, когда Деметрий много дней подряд пировал, ссылаясь на то, что его мучит болезнь, Антигон спросил: - Какая болезнь - фасосская или хиосская? [33] - Как-то еще Антигон узнал, что сын нездоров, и отправился его проведать. В дверях он столкнулся с одной из Деметриевых красавиц. Старый царь вошел, присел около сына и коснулся его руки. Деметрий сказал, что лихорадка теперь уже оставила его. - Разумеется, сынок, я сам встретился с ней, когда она уходила. - Так Антигон из уважения к заслугам Деметрия снисходительно относился к его порокам. Скифы, когда пьют и впадают в опьянение, легкими движениями перебирают тетивы своих луков, чтобы вновь воспламенить расслабленный наслаждением дух. Деметрий целиком отдавался то наслаждениям, то делам, и никогда не смешивал их между собою; не менее энергичен, чем во всем остальном, был он и в подготовке войны.
20. Во время приготовлений к войне, кстати сказать, он был более талантливым стратегом, чем при ведении ее, и стремился при любых обстоятельствах иметь в изобилии снаряжение. Деметрий страстно увлекался постройкой кораблей и военных машин и с упоением ими любовался. Щедро одаренный природой, он не растрачивал своего ума на забавы и не любил пустого времяпрепровождения, подобно другим царям, которые играли на флейте, занимались живописью или вырезывали различные безделки. Так, Аэрон, царь Македонии, проводил часы досуга за изготовлением маленьких столиков и светильничков; Аттал Филометор разводил лекарственные растения - не только белену или черемицу, но даже болиголов, аконит и дорикний. Он сеял и сажал их в царских садах, ревностно исследовал их соки и плоды и старался своевременно собирать урожай. Парфянские цари, в свою очередь, гордились наконечниками своих стрел, которые были сделаны и отточены ими собственноручно. В отличие от всех, ремесло Деметрия было поистине царственным, а держал он себя с подлинным величием; в его созданиях великолепие и искусство сочетались с возвышенностью замысла, так что они делали честь не только уму и богатству, но и рукам царя. Грандиозность его созданий поражала друзей, а красота их доставляла радость даже врагам. Я говорю все это ради справедливости, а не из желания приукрасить. Стоя на берегу, враги дивились проплывавшим мимо кораблям Деметрия с пятнадцатью и шестнадцатью рядами весел, а гелеполы [34] являли поразительное зрелище даже для осажденных; об этом свидетельствуют следующие примеры. Лисимах, самый непримиримый враг Деметрия среди царей, выступивший против него при осаде Сол Килликийских, послал к Деметрию послов с просьбой показать ему машины и корабли во время плавания; просьба эта была выполнена, и Лисимах удалился, совершенно пораженный. Родосцы, которых Деметрий долгое время держал в осаде, по окончании войны попросили у него на память о его могуществе и о собственном мужестве несколько машин.
21. Когда Деметрий воевал с родосцами, союзниками Птолемея, он подвел к стенам их города огромную гелеполу; основанием ее служил четырехугольник, каждая сторона которого была равна сорока восьми локтям; высота гелеполы составляла шестьдесят один локоть, причем вверху она была уже, и стороны там сходились. Внутри гелепола была разделена на множество ярусов и отделений; в обращенной к врагам лицевой стороне ее в каждом ярусе открывались бойницы, из которых летели всевозможные метательные снаряды - гелепола была полна воинов, способных к любому виду сражения. И то, что она не сотрясалась и не наклонялась при движении, но держалась на своем основании совершенно прямо, сохраняя равновесие, передвигалась с большой скоростью и страшным шумом, вселяло ужас в души зрителей, вместе с тем доставляя отраду их взорам. Во время осады Родоса Деметрию привезли с Кипра два железных панциря по сорок мин весом. Чтобы показать, какова их твердость и прочность, изготовивший панцири мастер Зоил велел выпустить в каждый с расстояния в двадцать шагов стрелу из катапульты; железо от этого нисколько не пострадало, не считая небольших царапин, подобных царапинам, нанесенных стилем. Один из этих панцирей носил сам Деметрий, второй - Алким, родом из Эпира, самый воинственный и сильный из всех приближенных Деметрия. Он единственный имел доспехи весом в два таланта, тогда как у остальных они весили всего талант. Алким сражался в Родосе и пал вблизи театра.
22. Родосцы доблестно защищались. Деметрий не совершил здесь ничего достойного упоминания, но не прекращал войны, так как был сильно разгневан: супруга Фила послала ему письмо, ковры и одежды, а родосцы, захватив корабль, со всем грузом отправили его к Птолемею. Они не последовали примеру любезных афинян, которые во время войны с Филиппом взяли в плен гонцов и, прочитав посланные с ними письма, одно - письмо Олимпиады [35] - не тронули и доставили Филиппу запечатанным, как оно было. Деметрий, как ни сильно был раздосадован, не стал мстить родосцам, хотя сразу же имел к тому случай. Кавниец Протоген [36] писал картину, изображавшую город Иалис. Труд его близился к концу, когда картину в одном из предместий города захватил Деметрий. Родосцы прислали к нему посла с просьбой пощадить это произведение, и Деметрий ответил, что скорее сжег бы портреты отца, чем такой труд художника. Говорят, что Протоген целых семь лет работал над этой картиной, Апеллес же, который ее видел, был так потрясен, что лишился дара речи, а какое-то время спустя сказал: - Велик труд, и удивительно творение художника, однако нет в ней божественного очарования, которое приблизило бы ее к небесам. - Впоследствии эта картина вместе с другими была перевезена в Рим и погибла там от пожара. Родосцы упорно продолжали обороняться; на помощь пришли афиняне, которые и примирили их с Деметрием, искавшим к тому повода; по условиям перемирия родосцы стали союзниками Деметрия и Антигона во всех войнах, кроме войны с Птолемеем.
23. Афиняне призвали Деметрия на помощь, когда их город осаждал Касандр. Деметрий привел флот в триста тридцать кораблей и значительное войско, изгнал Касандра из Аттики и, обратив его в бегство, преследовал до Фермопил; далее ему сдалась Гераклея, и шесть тысяч македонян добровольно перешли на его сторону. Возвращаясь назад, он вернул свободу всем эллинам, обитавшим к югу от Фермопил, заключил союз с беотийцами и завладел Кенхреей. Он отвоевал и вернул афинянам Филу и Панакг - небольшие крепости в Аттике, занятые Касандром. Афиняне, еще до того осыпавшие Деметрия всеми возможными почестями, сумели и теперь оказать ему новые, дотоле невиданные. Они назначили ему для жилья внутреннюю часть Парфенона, где он и поселился, причем считалось, что гостеприимство ему оказывает сама Афина; Деметрий, однако, не был скромным гостем и отнюдь не вел себя, как подобало в храме девственницы. Узнав однажды, что Филиппа, брата Деметрия, поместили в доме, где жили три молодых женщины, Антигон, не говоря сыну ни слова, тут же послал за квартирмейстером и сказал ему: - Не уведешь ли ты моего сына из тесного дома?
24. Деметрий, которому подобало стесняться Афины если не по другим причинам, то хотя бы как старшей сестры - ибо он желал, чтоб его так величали, - учинял в акрополе страшные бесчинства над свободными девушками и замужними горожанками. По сравнению с этими непотребствами казалось даже, что во время его сожительства с Хрисидой, Ламией, Демо и Антикирой - известными развратницами - чистота храма еще как-то блюлась. Обо многих из тогдашних событий не следует говорить, щадя славу города, но непременно нужно рассказать о мужестве и целомудрии Демокла. Этот мальчик, не достигший еще юношеского возраста, не укрылся от взора Деметрия, ибо даже его прозвище говорило о небывалой красоте: его называли красавцем Демоклом. Деметрий предпринимал всевозможные попытки, одаривал и запугивал Демокла, но ничем не мог его покорить; наконец Демокл перестал посещать палестру и гимнасий; для омовения он ходил в частную баню; и тут Деметрий, улучив момент, оказался с ним наедине. Поняв свою беззащитность и безвыходное положение, Демокл снял крышку с медного котла и бросился в кипящую воду; погибнув столь недостойной смертью, он совершил подвиг, достойный его родины и его красоты. Совсем иначе поступил Клеэнет, сын Клеомедонта; добившись отмены штрафа в пятьдесят талантов, к которому был присужден его отец, он принес в народное собрание соответствующее письмо от Деметрия; это опозорило его и повергло в волнение весь город. Клеомедонта от штрафа освободили, но собрание постановило, чтобы впредь никто из граждан не приносил писем от Деметрия. Деметрий, узнав об этом, не примирился с таким постановлением и сильно вознегодовал. Перепуганные его гневом, афиняне не только отменили постановление, но и покарали тех, кто внес это предложение или голосовал за него: часть их была казнена, часть осуждена на изгнание. Далее было принято решение о том, что "афинский народ наперед утверждает все, что бы ни повелел царь Деметрий, и считает это священным перед богами и справедливым для людей". Когда же кто-то из честных и благомыслящих мужей сказал, что Стратокл, внося подобное предложение, впал в безумие, левконец Демохарет ответил: - Он впал бы в безумие, если бы не впал в него. - Стратоклу его лесть принесла большую выгоду, а Демохарета осыпали проклятьями и осудили на изгнание. Вот как вели себя афиняне, когда у них в городе не было чужого войска, и они по видимости были свободны.
25. Придя в Пелопоннес, где никто из противников не оказал ему сопротивления, но все бежали, бросая города на произвол судьбы, Деметрий покорил так называемую Акту и Аркадию, за исключением Мантинеи; Аргос, Сикион и Коринф он освободил, дав занимавшим их отрядам по сто талантов. В Аргосе, во время Герей [37], Деметрий вместе с эллинами принял участие в праздничных торжествах и играх и женился на Деидамии, дочери молосского царя Эакида, сестре Пирра. Внушив сикионцам, что город их находится не там, где следует, он уговорил их не только переселиться туда, где они живут сейчас, но и сменить вместе с местоположением название города - Сикион на Деметриада. На истмийеком совете, где собралось множество мужей, Деметрий был провозглашен вождем Эллады, как некогда Филипп и Александр. Он считал себя намного выше обоих и кичился своей счастливой судьбой и величием своих деяний. Александр никого из других царей не лишил этого титула и никогда не называл себя царем царей, хотя многие из них свои титулы и царства получили от него. Деметрий же насмехался и издевался над всяким, называвшим царем кого-нибудь, кроме него самого и Антигона; он с удовольствием слушал на пирах здравицы в честь царя Деметрия, начальника слонов Селевка, наварха Птолемея, хранителя царской казны Лисимаха или сицилийца Агафокла [38], правителя островов, Когда это передавали другим царям, все они смеялись; сердился один Лисимах при мысли, что Деметрий ославил его скопцом: ведь хранителями казны, по обычаю, полагалось назначать евнухов. Лисимах вообще непримиримее всех прочих относился к Деметрию и очень осуждал его связь с Ламией; по его словам, он впервые видел, чтобы публичная женщина была участницей трагедии. Деметрий на это отвечал, что эта публичная женщина целомудреннее Лисимаховой Пенелопы.
26. Намереваясь возвратиться в Афины, Деметрий написал, что по прибытии желает быть посвященным в мистерии [39]; при Этом он настаивал на выполнении сразу и обряда Малых Дионисий и последних таинств посвящения. Это запрещалось правилами, и подобных случаев никогда прежде не бывало, ибо Малые Дионисии справлялись в месяце антестерионе, а Великие приходились на боэдромион [40]. Принятие последних таинств могло происходить не раньше, чем через год, считая от Великих Дионисий. Когда афиняне прочитали письмо Деметрия, один только факелоносец [41] Пифодор осмелился возражаю,, но ничего этим не достиг. По предложению Стратокла было постановлено месяц антестерион переименовать и считать мунихионом [42]. Деметрий принял в Агре [43] посвящение. Затем, когда антестерион из мунихиона сделался боэдромианом, Деметрий, совершив последние таинства посвящения, стал эпоптом [44]. Именно за это Филиппид и поносил Стратокла,. Говоря:

То он в единый месяц год посмел стянуть.

А жизнь Деметрия в Парфеноне он осуждал в таких стихах:

Он наш Акрополь превратил в проезжий двор,
Гетер в священный храм богини-девы ввел.

27. Из многих несправедливостей и беззаконий, происходивших тогда в городе, афинян, как рассказывают, больше всего обидело то, что Деметрий наказал им в короткий срок собрать и доставить ему двести пятьдесят талантов; когда это тяжелое, но непреложное требование было выполнено и Деметрий увидел, что деньги собраны, он велел отдать их на благовония Ламии и ее подругам-гетерам; для афинян позор был горше убытков, а молва тягостнее самого этого случая; некоторые, правда, утверждают, что он произошел не с афинянами, а с фессалийцами. Помимо этого, Ламия и сама, собираясь однажды дать царю обед, потребовала на это денег у многих граждан. Обед отличался такой необыкновенной пышностью, что был даже описан самосцем Линкеем [45]. Поэтому-то один из комических поэтов совершенно справедливо назвал Л амию "Гелеполой", а солиец Демохар самого Деметрия - "Мифом" за то, что у него была Ламия [46]. Благоденствующая и любимая Деметрием, она внушала ненависть и зависть не только женам, но и друзьям его. Однажды Деметрий отправил послов к Лисимаху; на досуге Лисимах показал им у себя на руках и ногах глубокие следы львиных когтей и рассказал о своей схватке со зверем, с которым был заперт по приказанию Александра. Послы улыбнулись и сказали, что у их царя тоже есть на шее укусы страшного зверя - Ламии. Удивительнее всего, что Деметрий, с самого начала плохо относившийся к Филе из-за ее возраста, был покорен Ламией и долго любил эту уже совсем увядшую женщину. Как то Ламия во время пира играла на флейте; Деметрий спросил Демо, прозванную Манией: - Какова по-твоему Ламия? - Стара, царь, - ответила Демо. В другой раз, когда подавали сласти, Деметрий обратился к ней же: - Видишь, сколько мне посылает Ламия? - От моей матери ты получишь много больше, стоит тебе только пожелать и ее. - В памяти людской сохранилось еще суждение Ламии о так называемом "суде Бокхорея" [47]. В Египте некто воспылал к гетере Тониде страстью, для удовлетворения которой не имел денег. Потом ему приснилось, что он спал с нею, и желание его утихло. Однако Тонида через суд потребовала с него вознаграждения. Узнав об этом, Бокхорей велел этому человеку отсчитать столько денег, сколько она просила, поместить их в сосуд и двигать сосуд взад-вперед, а гетере - ловить тень сосуда с деньгами, ибо воображение - это тоже лишь тень действительности. Ламия считала этот суд несправедливым: ведь тень не утолила алчности гетеры, тогда как сон удовлетворил желание влюбленного. Вот что известно о Ламии.
28. А теперь судьба и деяния мужа, о котором мы рассказываем, опять изменяют наше повествование и словно переносят его с комической сцены обратно на трагическую. Остальные цари Заключили союз против Антигона и объединили свои войска. Деметрий тогда покинул Элладу и соединился с отцом. При виде того, как Антигон, невзирая на свой возраст, жаждет войны, возросло стремление к ней и у Деметрия. Между тем, думается, что Антигон, если бы он проявил некоторую уступчивость и немного умерил свое властолюбие, мог до конца дней своих сохранить главенство и передать его сыну. Но, будучи по натуре человеком тяжелым, высокомерным и резким в речах не меньше, чем в поступках, он настраивал и ожесточал против себя людей молодых и могущественных. И в этот раз он грозился, как стаю птиц, слетевшихся клевать зерно, простым шумом разогнать союзное войско. Его силы составляли 70 с лишним тысяч пеших воинов, 10 000 конницы, 75 боевых слонов; у противников было 64 тысячи пеших воинов, на 500 человек больше конницы, 400 слонов и 120 колесниц. Когда Антигон сблизился с врагами, планы его не поколебались, но состояние духа резко изменилось; прежде, горделивый и надменный, громкоголосый и дерзкий, он любил во время битвы шутить и смеяться, а по отношению к врагам проявлял всегда суровость и пренебрежение; в этот раз он казался озабоченным и все время был молчалив; он представил Деметрия войску и объявил своим преемником. Но самым необычайным для всех было то, что он разговаривал с Деметрием наедине в своей палатке, - ведь прежде Антигон никогда не вел с сыном никаких тайных бесед, но, отдавая распоряжения, выполнял то, что решил самолично. Рассказывают, как Деметрий, будучи еще мальчиком, спросил отца, когда он снимется с лагеря; разгневанный Антигон ответил: - Неужели ты боишься, что, единственный, не услышишь звука трубы?
29. Души обоих на этот раз были во власти недобрых предзнаменований; Деметрий видел сон: Александр в блестящем вооружении вопрошал, какой пароль они собираются дать для предстоящей битвы. Деметрий ответил: - Зевс и Ника. - На это Александр сказал: - Я тогда уйду к вашим врагам. Они меня примут. - Войско уже было построено, когда Антигон, выходя из палатки, споткнулся, упал и сильно расшиб лицо. Поднявшись, он простер руки к небу и просил богов даровать ему победу или легкую смерть до того, как он потерпит поражение. В начале сражения Деметрий во главе значительной и притом отборной части конницы напал на сына Селевка, Антигона. Он блистательно вел бой, пока не обратил врагов в бегство, однако потом, побуждаемый своим высокомерием и чрезмерным честолюбием, несвоевременно стал их преследовать и сам лишил себя победы. Повернув, он не смог уже соединиться с пешим войском, ибо их разделили слоны. Воины Селевка между тем, увидев, что конница Деметрия лишена прикрытия, не напали на нее, но окружили, грозя нападением и давая в то же время возможность перейти на свою сторону. Так и случилось: большая часть воинов оторвалась от своих и добровольно перешла к неприятелю, а остальные обратились в бегство. Когда множество врагов ринулось на Антигона и кто-то из его окружения сказал: - Сейчас они нападут на тебя, царь, - Антигон ответил: - Конечно, разве у них может быть иная цель? Но Деметрий непременно придет мне на помощь! - Он надеялся на это до последней минуты, и взор его искал сына, пока Антигон не пал, пораженный множеством стрел. Все соратники и друзья его покинули, только лариссец Форак оставался с покойным царем.
30. Таков был исход сражения. Цари-победители, словно огромное тело, расчленяли владения Антигона и Деметрия, расхватывали их и присоединяли к тем землям, какими владели сами. Деметрий бежал с войском в пять тысяч пеших и четыре тысячи всадников и быстро добрался до Эфеса. Все полагали, что нужда в деньгах заставит его посягнуть на сокровища храма, однако из опасения, как бы этого не сделали воины, Деметрий поспешно отплыл в Элладу, возлагая последние и самые большие надежды на Афины: ведь там у него оставались корабли, деньги и супруга Деидамия; в настоящем положении он не видел для себя более надежного прибежища, чем симпатии афинян. Но едва Деметрий приблизился к Кикладам, он столкнулся с афинскими послами, которые предложили ему не вступать в город, поскольку народное собрание постановило не принимать никого из царей. Деидамию афиняне с подобающими почестями и свитой выслали в Мегару. Эти известия привели Деметрия в ярость, хотя вообще он переносил свое падение легко, и столь разительная перемена его не унизила и не лишила достоинства. Горше всего ему было обмануться в афинянах и увидеть, что их расположение на деле было пустым притворством. Нужно сказать, что самое ненадежное доказательство расположения к царям и правителям - это преувеличенные почести; вся ценность их в доброй воле тех, кем они воздаются, но, сопряженные со страхом, они не заслуживают ни малейшего доверия: ведь народы в равной мере осыпают почестями того, кого любят, и того, кого боятся. Поэтому правители, чей ум трезв, полагаются не столько на статуи, надписи и божеские почести, сколько на собственные дела и подвиги, и в соответствии с ними либо верят в искренность почитания, либо понимают, что оно фальшиво. Народы же часто, оказывая величайшие почести, ненавидят того, кто в своем безмерном высокомерии принимает Эти вынужденные выражения любви.
31. Деметрию пришлось снести обиду, ибо тогда он не в силах был отомстить; он послал в Афины послов с поручением передать афинянам его упреки и потребовать возвращения кораблей, среди которых был один с тринадцатью рядами весел. Получив свой флот, он привел его к Истму [48], а затем, видя, что дела складываются очень неудачно (отряды Деметрия отовсюду изгонялись, войско переходило на сторону врага), оставил в Элладе Пирра, а сам поплыл в Херсонес. Грабя владения Лисимаха, он увеличивал свои богатства и в то же время сплачивал силы, которые опять становились значительными. Союзники не оказывали Лисимаху никакой поддержки, ибо считали, что он нисколько не лучше Деметрия, но сильнее, а потому опаснее. Некоторое время спустя Селевк послал послов сватать Стратонику, дочь Деметрия и Филы. У Селевка от персиянки Апамы был сын Антиох, но он "читал, что царства его достанет и большему числу наследников, а ему необходимо породниться с Деметрием, тем более что Лисимах, как он знал, женится на одной из дочерей Птолемея, а сына, Агафокла, женит на другой. Для Деметрия возможность породниться с Селевком была невероятной удачей; взяв дочь, он со всем флотом отправился в Сирию. К берегу он приставал только по необходимости, по этой же причине причалил и в Киликии, которую после битвы с Антигоной союзные цари дали в награду Плистарху, брату Касандра. Высадку Деметрия на своей земле Плистарх счел для себя оскорбительной; кроме того, он стремился излить свой гнев против Селевка, который без ведома других царей примиряется с общим врагом, и отправился с этой целью к брату.
32. Узнав об этом, Деметрий двинулся от побережья к Кииндам [49], где получил оставшиеся у него деньги - тысячу двести талантов, и поспешно снялся с якоря. Фила была к этому времени уже с ним. Вблизи Рососа к ним присоединился Селевк. Отношения между ними сразу же установились искренние, без всякой подозрительности, и встреча была поистине царской. Селевк устроил в честь Деметрия пир в лагере, в своей палатке. Деметрий, в свою очередь, принимал его на корабле. Они встречались невооруженные и без стражи, беседовали друг с другом и проводили вместе много времени, пока Селевк вместе со Стратоникою не отправился торжественно в Антиохию. Деметрий после этого Завладел Киликией, а Филу отправил к ее брату Касандру - чтобы она опровергла обвинения, которые возводил на ее мужа Плистарх. Деидамия между тем приплыла к мужу из Элдады и, пробыв у него очень недолго, умерла от какой-то болезни. При посредстве Селевка Деметрий заключил с Птолемеем мир, в условия которого входило, чтобы он женился на дочери Птолемея, Птолемаиде. Во всем этом Селевк держал себя безупречно. Однако далее он предложил Деметрию выкупить у него Киликию, а не добившись этого, потребовал в гневе Сидон и Тир; здесь стала очевидна его склонность к насильственным и жестоким поступкам, ибо, владея территорией от Индии до Сирийского моря, он прикидывался бедняком, чуть ли не нищим, и из-за двух городов преследовал человека, с которым был в родстве и который к тому же пережил тягчайшие превратности судьбы. Селевк дал великолепное доказательство утверждению Платона, что муж, стремящийся быть истинно богатым, должен думать не об увеличении богатства, а об уменьшении своего корыстолюбия, ибо тот, кто не в силах от него избавиться, никогда не избавится и от бедности.
33. Деметрий не позволил себя устрашить и сказал, что даже тысячекратно потерпев такое поражение, как при Инее [50], он не станет за деньги покупать родство с Селевком. В Тире и Си доне он оставил свои отряды, а сам, узнав, что Лахар, пользуясь волнениями в Афинах, пытался захватить тиранию, решил, что, едва появившись там, сумеет без труда овладеть городом. С большим флотом он благополучно переплыл море, но у берегов Аттики был застигнут бурей и потерял большую часть кораблей и множество воинов. Самому ему посчастливилось спастись, и он завязал войну с афинянами, которая, однако, ничего ему не дала. Тогда он опять послал людей собирать флот, а сам отправился в Пелопоннес и осадил Мессену. Сражаясь у стен города, он был ранен: стрела из катапульты попала ему в лицо и насквозь пробила щеку. Поправившись, он овладел несколькими из отложившихся от него ранее городов, повторил свое нападение на Аттику, захватил Элевсин и Рамнунт и стал опустошать страну; он захватил корабль, который вез в Афины хлеб, и повесил купца и кормчего. Страх отвратил от Афин всех купцов, и в городе начался голод,, а вслед за ним и другие бедствия. Медимн соли стоил сорок драхм, медимн пшеницы можно было купить только за четыреста. Некоторое облегчение афиняне почувствовали, когда у Эгины появились полтораста кораблей, посланных им на помощь Птолемеем. Однако, как только Деметрий собрал от берегов Пелопоннеса и Кипра свои корабли, которых было до трехсот, флот Птолемея снялся с якоря и обратился в бегство. Бежал и тиран Лахар, бросив город на произвол судьбы.
34. Афиняне, хотя они в свое время постановили казнить всякого, кто только заговорит о заключении мира или о переговорах с Деметрием, теперь открыли ближайшие к его лагерю ворота и мгновенно направили к нему послов; они не ждали от Деметрия ничего хорошего, и только нужда заставила их так поступить. В это время на город обрушилось сразу множество бед. Между прочим, об этом времени рассказывают следующую историю: отец с сыном, доведенные до отчаяния голодом, сидели у себя в доме; с потолка вдруг упала дохлая мышь; увидев это, оба вскочили с места и вступили из-за нее в драку. Тогда же философ Эпикур кормил своих учеников бобами, которые делил между ними по счету. В таком положении был город, когда вошел Деметрий. Он велел всем собраться в театре, скену [51] заполнил вооруженными воинами, логий [52] окружил своими телохранителями, а сам, подобно трагическим актерам, прошел верхним ходом; все это чрезвычайно напугало афинян, однако уже начало его речи положило предел их страхам: ни в тоне, ни в словах Деметрий не позволил себе никакой суровости; мягко и по-дружески упрекнув афинян, он совершенно с ними примирился, роздал сто тысяч медимнов хлеба и назначил наиболее угодных им должностных лиц. Народ с ликованием приветствовал Деметрия, демагоги на трибуне соревновались в восторженных похвалах. Видя все это, оратор Дромоклид внес предложение передать парю Деметрию Пирей и Мунихий, которое и было принято. Несмотря на это, Деметрий по собственному почину поставил на Мусее [53] охрану, чтобы народ, настроение которого может измениться, не помешал его планам.
35. Овладев Афинами, Деметрий тотчас же начал враждебные действия против Лакедемона. При Мантинее он вступил в бой с царем Архидамом, одержал над ним победу и, обратив его войско в бегство, вторгся в пределы Лаконии. Во второй битве, уже при самой Спарте, он захватил в плен пятьсот человек, убил двести и едва не взял город, который дотоле славился своей неприступностью. Но судьба ни одного из царей, кроме Деметрия, не была чревата столь резкими и быстрыми переменами, никого она столько раз не делала ничтожным и опять великим, униженным из осиянного славой и вновь могущественным из бессильного. Поэтому, рассказывают, когда судьба была к нему неблагосклонна, Деметрий повторял стих Эсхила:

Меня возносишь ты и низвергаешь вновь.

В момент, когда обстоятельства складывались для Деметрия так благоприятно, а власть и силы его возрастали, пришло известие о том, что Лисимах отторгнул у него все города Азии, а Птолемей захватил весь Кипр, за исключением города Саламина; Саламин, где оставались мать и дети Деметрия, был также осажден Птолемеем. Не иначе как сама судьба, подобно женщине у Архилоха, которая коварно держит в одной руке воду, а в другой огонь, отвратила его этими страшными известиями от Лакедемона, одновременно внушив ему новые величественные планы; произошло Это вот как.
36. После смерти Касандра царем македонян стал старший его сын Филипп, который вскоре тоже умер. Между оставшимися двумя наследниками существовала распря. Один из них, Антипатр, убил свою мать Фессалонику; тогда другой брат, Александр, призвал на помощь Пирра из Эпира и Деметрия с Пелопоннеса. Пирр пришел очень быстро и в качестве вознаграждения захватил значительную часть Македонии; тем самым он стал для юноши опасным соседом. Деметрий, получив послание Александра, пришел во главе своего войска. Напуганный больше прежнего славой Деметрия, Александр сам встретил его у Дия [54], осыпал любезностями и изъявлениями любви, но сказал, что сложившееся положение не требует больше его присутствия. Из-за этого между ними возникло взаимное недоверие. Когда Деметрий по приглашению молодого царя отправился к нему на обед, кто-то донес, что против него злоумышляют и собираются во время пира его убить. Деметрий не проявил никакого волнения, лишь несколько замешкался: военачальникам он приказал держать войско наготове, а слугам и рабам, которые его сопровождали (их было много больше, чем у Александра), велел вместе с собой войти в пиршественный зал и находиться там, пока он не поднимется с места. Александр испугался и не посмел осуществить свой замысел. Деметрий под предлогом того, что он не склонен много пить, вскоре удалился. На следующий день, ссылаясь на изменившиеся обстоятельства, Деметрий стал собираться в поход, просил Александра извинить краткость его пребывания и обещал в другой раз погостить подольше. Юноша обрадовался, что Деметрий оставляет Македонию по собственной воле, не затаивши зла, и проводил его до самой Фессалии. Придя в Лариссу [55], оба, питая злые умыслы, стали приглашать друг друга на пир. Это-то и сделало Александра жертвой Деметрия. Не решаясь принять меры предосторожности, дабы и враг их не принял, юноша претерпел то, что сам готовил другому. Теперь он по приглашению Деметрия пришел к нему на обед. Когда в разгаре пира гость поднялся с места, Деметрий из страха поднялся вслед за ним и поспешно направился к дверям. Достигнув их, он приказал своим телохранителям: - Рубите идущего за мной. - С этими словами Деметрий вышел, а Александр был зарублен вместе с друзьями, которые кинулись ему на помощь. Один из них, как рассказывают, уже израненный, воскликнул, что Деметрий опередил их всего на один день.
37. Ночь, как и следовало ожидать, македоняне провели в волнении и с наступлением дня были все еще полны беспокойства и страха перед войском Деметрия. Поскольку они не отважились напасть, Деметрий отправил к ним посольство, выражая желание вступить в переговоры и оправдаться в содеянном. Македоняне несколько приободрились и решили оказать ему любезный прием. И действительно, когда Деметрий пришел, ему не пришлось произносить длинных речей: испытывая ненависть к матереубийце Антипатру и не имея более достойного претендента, македоняне провозгласили Деметрия своим царем и немедленно препроводили в Македонию. Среди их соотечественников, находившихся дома, происшедшая перемена также не вызвала протеста, ибо македоняне все еще ненавидели Касандра и не забыли его беззаконий по отношению к покойному Александру. Если же они сохранили воспоминание об умеренном правлении первого Антипатра, это тоже было на пользу Деметрию, женатому на его дочери и имевшему от нее сына - наследника власти, к тому времени уже подростка, который сопровождал отца в походах.
38. В эту пору, когда судьба его была столь блистательна, Деметрий узнает о своих детях и матери, что Птолемей отпустил их с большими почестями и богатыми дарами, а о дочери, выданной замуж за Селевка, - что она теперь жена Антиоха, сына Селевка, и царица северных областей Азии. Случилось это, кажется, так: Антиох влюбился в совсем еще юную Стратонику,.. которая, однако, уже имела сына от Селевка. Он жестоко страдал, изо всех сил старался побороть свою страсть и наконец понял, что она ужасна и неизлечима. Подавленный этой мыслью, юноша стал искать способа расстаться с жизнью; постепенно, пренебрегая всяким лечением и не принимая пищи, он довел себя до полного телесного изнеможения, утверждая, что болен какой-то болезнью. Врач Эрасистрат без труда понял, что юноша влюблен; гораздо труднее было догадаться, кто же предмет его любви; желая узнать и это, Эрасистрат проводил все дни в комнате больного и всякий раз, когда входил молоденький мальчик или женщина, внимательно следил за выражением его лица и наблюдал каждое движение, в особенности тех частей тела, которые откликаются на всякое волнение души. Когда к нему входили другие, Антиох оставался спокоен, но стоило появиться Стратонике, одной или в сопровождении Селевка, с юношей творилось все то, что описано Сапфо: голос прерывался, появлялся огненный румянец, взор мутился, внезапно выступал пот, пульс учащался и становился неровным и в конце концов, когда страсть совершенно овладевала им, его охватывало смущение, ужас и смертельная бледность. Из всего этого Эрасистрат заключил, что царский сын, вероятно, решился молчать до самой смерти, потому что любит не кого иного, как Стратонику. Врач понимал, как опасно об этом говорить, однако, веря в любовь Селевка к сыну, отважился и сказал ему, что болезнь Антиоха зовется любовью, но любовь это безнадежная и неутолимая. Пораженный Селевк спросил: - Почему же она неутолима? - И Эрасистрат ответил: - Потому, клянусь Зевсом, что он пылает страстью к моей жене! - Неужели же, - воскликнул Селевк, - ты, друг Антиоха, не уступишь ему жену, зная, что его болезнь причиняет мне такое горе? - Но ведь и ты, его отец, не сделал бы этого, если бы Антиох пожелал Стратонику! - На это Селевк воскликнул: - Пусть бы только кто-нибудь из богов или людей устроил так, чтобы желание его обратилось на Стратонику! Из любви к сыну я охотно отказался бы и от царства! - Пока Селевк в сильном волнении и со слезами произносил эти слова, врач взял его за руку и сказал, что он не нуждается в Эрасистрате, он сам - отец, муж и царь - лучший целитель своего сына. Селевк тотчас же созвал народное собрание и всенародно объявил, что желает царем всех северных областей сделать Антиоха, а царицей - Стратонику, которая станет его женой. Он полагает, что сын, который привык во всем его слушаться и никогда не выходил из повиновения, не будет противиться этому желанию. Что же касается его жены, то если она возмутится против нового брака как незаконного, он просит друзей наставить ее и убедить считать решения царя законными, справедливыми и направленными на пользу государства. Вот при каких обстоятельствах совершился, как говорят, брак Антиоха и Стратоники.
39. Между тем Деметрий вместе с Македонией захватил также Фессалию. В его власти была к этому времени большая часть Пелопоннеса, а за Истмийским перешейком - Мегары и Афины. Теперь он пошел походом на беотийцев и на очень умеренных условиях заключил с ними мир, однако после того как в Фивы вступил со своим войском спартанский царь Клеоним, беотийцы, подстрекаемые феспийцем Писидом, который благодаря своей славе и могуществу пользовался тогда большим влиянием, отложились. Деметрий подвел к Фивам свои машины и осадил город. Клеоним в страхе тайно покинул Фивы, и напуганные беотийцы сдались. Тогда Деметрий оставил в городах Беотии охрану, получил от беотийцев большие деньги и назначил своим наместником историка Иеронима. Он держался весьма милостиво, главным образом по отношению к Писиду, которого взял в плен. Деметрий не причинил ему никакого зла, напротив того, обошелся с ним ласково и в доказательство своего расположения сделал полемархом в Феспии. Некоторое время спустя Лисимах попал в плен к Дромихету. Деметрий сразу же выступил во Фракию с целью овладеть страной, пока в ней нет войск. В этот момент беотийцы вновь от него отложились, и тут же стало известно, что Лисимах освободился из плена. Деметрий в страшном гневе поспешно двинулся обратно в Беотию, а узнав, что беотийцам уже нанес поражение его сын Антигон, вторично осадил Фивы.
40. Тем временем Пирр совершил набег на Фессалию и дошел до самых Фермопил; Деметрий поручил осаду Фив Антигону, а сам выступил против Пирра, обратил его в беспорядочное бегство и, оставив в Фессалии десять тысяч гоплитов и тысячу всадников, вернулся к Фивам. Он приказал привезти сюда гелеполу, которая из-за своей тяжести и громоздкости передвигалась с большим трудом и до крайности медленно, так что за два месяца едва прошла несколько стадиев. Беотийцы защищались с большим мужеством, между тем как Деметрий часто заставлял своих воинов вступать в бой и рисковать жизнью больше из упрямства, нежели в силу необходимости. Видя, что немалое число их погибает, Антигон, движимый жалостью, спросил: - Отец, зачем ты напрасно жертвуешь ими? - На это Деметрий с сердцем ответил: - А о чем ты горюешь? Разве тебе придется платить жалованье убитым? - Желая после этого показать, что он не только беспощаден к воинам, но и сам в равной с ними мере подвергается опасности, Деметрий, раненный стрелой в шею, превозмогая жестокую боль, не прекратил осады. Ему удалось вновь овладеть Фивами. Когда он вступил в город, жителей обуял страх; они ожидали неописуемых ужасов; в действительности же казнено было всего тринадцать человек, несколько осуждено на изгнание, а все остальные прощены. Таким образом, Фивы, возрожденные всего десятью годами ранее, за столь короткий срок были дважды взяты неприятелем. Приближалось время Пифийских игр, и Деметрий ввиду того, что горные проходы, ведущие в Дельфы, были заняты этолийцами, решился на дело дотоле немыслимое: он устроил игры и торжество в Афинах под предлогом, что именно там должно справлять этот праздник, коим почитают, главным образом, афинского бога, родоначальника аттического племени [56].
41. Из Афин Деметрий отправился в Македонию. Он и по характеру был человек деятельный и к тому же замечал, что во время походов подданные были вполне преданны ему, между тем как дома находились в постоянном беспокойстве и охотно склонялись к мятежам. На этот раз он двинулся против этолийцев, опустошил их владения и, оставив там Пантавха с частью войска, пошел против Пирра; Пирр тем временем также выступил против Деметрия, благодаря чему враги разминулись. Деметрий с целью грабежа двинулся в Эпир; Пирр между тем напал на Пантавха и вступил с ним в сражение, во время которого полководцы сошлись лицом к лицу и оба были ранены. Победа осталась за Пирром; Пантавх обратился в бегство, многие из его воинов были убиты, а пять тысяч человек попали в плен. Это поражение оказалось для Деметрия неимоверно тяжелым: Пирр, одержав победу, не столько внушил македонянам ненависть к себе, сколько вызвал их восхищение своей храбростью и покрыл свое имя неувядаемой славой. Многие из македонян высказывали мысль о том, что он единственный из всех царей может доблестью сравниться с Александром; все же остальные, и в особенности Деметрий, словно на сцене, лишь изображают величие и достоинство. Деметрия и действительно окружала совершенно театральная обстановка; он не только украшал голову златотканой порфирой и македонской шапкой с двойной диадемой, - даже ноги его были обуты в пурпурного цвета кожаные башмаки. Для него долгое время ткали хламиду - искусное произведение с изображением вселенной и небесных светил. Работа эта из-за превратностей судьбы была закончена лишь наполовину, и эту хламиду никто никогда не осмелился надеть, хотя цари Македонии и после Деметрия нередко отличались высокомерием и кичливостью.
42. Но не только наряд царя раздражал не привыкших к роскоши македонян; они вообще не одобряли пышность его образа жизни, а более всего - его замкнутость и неприступность. Он либо вовсе не допускал до себя просителей, либо был с ними неприветлив и груб. Даже посольство афинян, к которым он относился любезнее, чем ко всем эллинам, он продержал однажды у себя целых два года. Когда из Лакедемона к Деметрию прибыл один посол, он страшно разгневался, сочтя себя оскорбленным, и спросил: - Так ты говоришь, что спартанцы прислали ко мне всего одного посла? - На это посланный ответил с истинно лаконским остроумием: - Да, к одному царю послали одного посла. - Однажды Деметрий, более приветливый, чем обычно, казалось, склонен был принять всех, кто этого домогался. Люди обрадовались случаю и сошлись, чтобы подать письменные прошения. Когда Деметрий их собрал и спрятал в складках одежды, довольные просители пошли его проводить. Однако, достигнув моста через Аксий, Деметрий выбросил все прошения в реку. Македоняне, которые считали, что над ними не царствуют, а издеваются, расценили это как тягчайшую обиду, тем более что они либо помнили сами, либо слышали от тех, кто помнил, о том, как скромен и доступен был Филипп. Как-то на дороге к нему пристала старуха, настойчиво просившая ее выслушать. Филипп ответил ей, что не имеет времени. - Тогда не будь царем, - воскликнула она, и Филипп, уязвленный ее словами, обратил на них должное внимание, вернулся во дворец и, отложив все другие дела, уделил несколько дней приему всех, кто этого желал, начиная с той самой старухи. Ведь первейшая обязанность царя - вершить суд. И если Арес, по словам Тимофея, тиран, то закон, как утверждает Пиндар, царь всего сущего. И Гомер говорит, что цари для охраны и защиты своих подданных получают от Зевса не гелеполы и не кованные медью корабли, но законы [57]. Поэтому другом и учеником Зевса является не тот царь, кто превосходит других воинственностью, несправедливостью и жестокостью, но самый справедливый из царей, Деметрий же гордился тем, что его прозвище не похоже на имена царя богов. И правда, Зевса называют "градодержавным", "защищающим города", Деметрию же дали прозвище "осаждающего города". Так зло с помощью грубой силы вторглось в область добра и со славой соединило несправедливость.
43. В Пелле [58] Деметрий тяжело заболел и чуть не потерял в это время Македонию: Пирр совершил на нее стремительное нападение и дошел до Эдессы. Едва поправившись, Деметрий без труда его победил и заключил с ним соглашение, не желая вредить собственным планам столкновениями и войнами с тем, кто постоянно становился ему на пути. А задумал он не малое - вернуть все земли, которые некогда были подвластны отцу. Приготовления Деметрия были столь же серьезны, как его надежды и планы: у него было уже без двух сто тысяч пеших воинов, около двенадцати тысяч всадников и флот в пятьсот кораблей; часть этих кораблей строилась в Пирее, другая в Коринфе, часть в Халкиде и некоторые в Пелле, причем Деметрий бывал во всех Этих местах, указывал, что и как нужно делать, и помогал сам. Всех поражали не только количество, но и величина этих судов. До тех пор ни один человек не видал кораблей ни с шестнадцатью, ни с пятнадцатью рядами весел; лишь позднее Птолемей Филопатор [59] построил корабль с сорока рядами весел длиной в двести восемьдесят локтей; высота его в носовой части составляла сорок восемь локтей. Команда этого корабля состояла из четырехсот человек, помимо гребцов, а число гребцов достигало четырех тысяч; кроме того, в проходах и на палубе помещалось почти три тысячи гоплитов. Однако этот корабль был примечателен только своим видом и больше походил на неподвижное сооружение, предназначенное для показа, а не для дела, так как на воде он держался плохо и плыл очень медленно. Корабли Деметрия красота не портила, а размеры служили им на пользу, так что быстрота их хода и пригодность в сражении вызывали не меньшее удивление, чем размеры.
44. Когда в Азию двинулось войско, какого после Александра не собирал ни один из полководцев, Птолемей, Селевк и Лисимах заключили союз против Деметрия. Сообща они отправили посольство к Пирру, призывая его пренебречь договором, заключенным с Деметрием, и захватить Македонию; договор-де обеспечивал не столько безопасность Пирру, сколько свободу нападать, на кого задумает, Деметрию. Пирр согласился, и Деметрий, еще только готовившийся к походу, оказался под угрозой большой войны. Птолемей, появившийся во главе сильного флота, склонял Элладу отложиться от Деметрия; на Македонию одновременно напали и стали грабить ее Лисимах из Фракии и Пирр. Деметрий оставил в Элладе сына, а сам двинулся в Македонию и напал сначала на Лисимаха. Тут до него доходит известие о том, что Пирр взял город Верою [60].
44. Слух об этом распространился среди македонян очень быстро, и сразу же в войске Деметрия не стало никакого порядка, в лагере стоял плач и сетования, и все, охваченные негодованием против Деметрия, открыто его бранили, не желали долее оставаться с ним и, угрожая отправиться по домам, в действительности стремились перейти на сторону Лисимаха. Деметрий решил как можно больше удалиться от Лисимаха и двинуться против Пирра. Лисимаха - своего соплеменника - благодаря его близости к Александру многие македоняне знали; Пирр же был пришельцем, и, по соображениям Деметрия, Пирра македоняне не могли ему предпочесть. Однако он совершенно обманулся в своих расчетах. Когда оба войска сблизились, Деметрий неподалеку от Пиррова лагеря разбил свой. Воины его, издавна привыкнув считать первым среди царей того, кто был первым в бою, восхищались доблестью Пирра; помимо этого, они узнали, как мягко Пирр поступает с пленными. Они и раньше стремились покинуть Деметрия и перейти к любому другому царю, - теперь же стали сначала украдкой, по нескольку человек, уходить из лагеря, а затем открыто подняли мятеж; в конце концов несколько человек осмелились подойти к Деметрию с советом оставить лагерь и спасаться, ибо македоняне больше не хотят сражаться ради его страсти к роскоши. Эта речь показалась Деметрию в высшей степени скромной по сравнению с грубостями остальных. Он вошел в свою палатку не как царь, а как трагический актер, сменил обычное роскошное одеяние на черное и тайно удалился. Большинство войска тотчас же кинулось грабить; они затевали ссоры друг с другом и яростно рвали царский шатер; наконец появился Пирр, грозным окриком остановил их и овладел лагерем. После этого Македония, которую Деметрий в течение семи лет твердо держал в своих руках, была поделена между Пирром и Лисимахом.
45. Деметрий, пережив крушение всех своих планов, бежал в Касандрею. Для его жены Филы горе это оказалось непосильным; она не в состоянии была увидеть злосчастнейшего из царей, своего супруга, частным человеком и изгнанником. Утратив всякую надежду, полная ненависти к судьбе Деметрия, более постоянной в несчастиях, чем в счастье, она выпила яд и скончалась. Деметрий же задумал спасти то, что уцелело после крушения, и отплыл в Элладу; там он собрал своих стратегов и приверженцев.
Слова, которыми Софокл в "Мепелае" говорит о судьбе героя:

Моя судьба как бы в упряжке солнечной
Вращается и перемен исполнена.
Так лик луны изменчив, и не может он
Один и тот же быть в теченье двух ночей:
Когда из мрака молодой грядет луна,
Он все становится прекрасней и полней,
Едва же превзойдет сама себя красой -
Ее покроет мрак и обратит в ничто, -

можно отнести и к жизни Деметрия, к его взлетам и падениям, расцвету славы и новому уничижению; казалось, он безвозвратно лишился своего могущества, между тем власть его возродилась, а притекавшие к нему остатки войска вновь оживили его надежды. В ту пору Деметрий впервые появился в городах без царских уборов, как частный человек. Кто-то встретил его в таком виде в Фивах и метко сказал словами Эврипида:

И, вместо бога, смертным мужем став,
Пришея он к водам Дирки и к реке Йемен [61].

46. Как только надежды Деметрия вновь устремились по царской стезе, он, обретя вновь осанку и все знаки величия, присущие царям, даровал фиванцам независимость. Афиняне отложились от Деметрия, исключили Дифила, который был жрецом "Богов-Спасителей", из числа должностных лиц и приняли постановление о том, чтобы избирать архонтов в соответствии с законами отцов; далее афиняне, видя, что могущество Деметрия возрастает в большей степени, чем они предполагали, призвали из Македонии Пирра. Рассерженный этим, Деметрий подошел к городу вплотную и стал упорно его осаждать. Народ отправил к нему в качестве посла философа Кратета, человека, пользовавшегося доброй славой и влиянием среди сограждан. Частью уступая просьбе афинян, частью же ради собственной выгоды, на которую указал ему Кратет, Деметрий снял осаду, собрал свои корабли, погрузил на них имевшееся в наличии войско - одиннадцать тысяч человек вместе со всадниками - и отплыл в Азию с намерением отвоевать у Лисимаха Карию и Лидию. В окрестностях Милета он встретился с Эвридикой, сестрой Филы. С нею была одна из ее дочерей от Птолемея, Птолемаида, которую Селевк некогда сватал за Деметрия. С согласия Эвридики теперь состоялась свадьба, а сразу же после нее Деметрий двинулся на малоазийские города; из них многие сдались ему добровольно, другие он взял силой, в том числе даже Сарды. В это время на его сторону перешли некоторые из военачальников Лисимаха с воинами и деньгами. Когда против Деметрия выступило войско Агафокла, сына Лисимаха, Деметрий направился во Фригию, решив захватить Армению, а затем поднять восстание в Мидии и овладеть, таким образом, северной частью Азии, где он знал много укрытий и путей отхода на случай, если бы неприятель стал его теснить. Агафокла, который двигался следом, Деметрию удалось разбить, однако его собственное положение было очень Затруднительным: пути подвоза продовольствия и корма были отрезаны, войско догадывалось, что целью похода является Армения и Мидия; между тем голод все усиливался. В довершение всего во время переправы через Лик множество воинов по собственной неосторожности стали жертвой течения. Насмешки над Деметрием не прекратились и теперь: кто-то написал на его палатке начальные стихи "Эдипа", несколько изменив их:

Дитя слепого старца, Антигона,
Куда пришли мы? [62]

47. Постепенно к мукам голода присоединились и болезни, обычные в случаях, когда едят то, что непригодно в пищу. От них погибло не меньше восьми тысяч человек. После этого Деметрий с остатками войска отступил в Таре. Не желая вызывать неудовольствие Селевка, которому был подвластен Таре, он всячески стремился удержать своих воинов от грабежей, но это оказалось свыше его сил, поскольку войско терпело ужасающие лишения, а горные перевалы Тавра были заняты Агафоклом. Тогда Деметрий отправил Селевку послание, содержащее горькие сетования на судьбу и величайшую просьбу, даже мольбу о сострадании, которую Деметрий обращал к родственнику; ему, писал он, пришлось перенести такие тяготы, что даже врагам впору его пожалеть. Селевк поначалу был тронут этой просьбой и велел стратегам, находившимся в Тарсе, предоставить царское содержание самому Деметрию и неограниченное количество продовольствия его войску. Но вскоре Селевка навестил очень умный человек и верный его друг Патрокл, который сказал, что его пугают не расходы на войско Деметрия, но самое пребывание его во владениях Селевка, ибо Деметрий и прежде выделялся среди всех царей своей предприимчивостью и склонностью к беззакониям, теперь же он оказался в таком положении, которое и скромного человека может толкнуть на дерзкие и несправедливые поступки. Убежденный его словами, Селевк с большим войском двинулся в Киликию. Деметрий, пораженный и испуганный столь быстрой переменой в его настроении, укрылся за неприступными вершинами Тавра. Оттуда он отправил к Селевку послов с просьбой позволить ему воцариться над одним из независимых варварских племен, где бы он мог доживать свою жизнь, покончив со скитаниями и странствованиями; а если Селевку это неугодно, пусть прокормит его войско в течение зимы и самого Деметрия не прогоняет нищим и сирым и не предает в руки врагов.
48. Селевк, который ко всему относился подозрительно, предложил Деметрию, если он пожелает, провести два зимних месяца в Катаонии [63], выдав в качестве заложников самых близких своих друзей. Сам он между тем укреплял горные проходы, ведущие к Сирии. Запертый со всех сторон, словно обложенный лесной зверь, Деметрий был вынужден взяться за оружие; он стал совершать набеги на Киликию и с неизменным успехом отражал нападения Селевка. Во время одного из таких нападений против Деметрия были двинуты серпоносные колесницы; он зашел врагам в тыл, обратил их в бегство, потом заставил бежать тех, кто охранял подступы к Сирии, и овладел горными проходами. Это возродило его веру в свои силы, и, видя, что и к воинам вернулась бодрость духа, он стал готовиться к решающему сражению с Селевком, положение которого тоже стало трудным: под влиянием страха и недоверия оп отверг помощь Лисимаха, а в одиночку не решался напасть на Деметрия, опасаясь и его безрассудной дерзости, и удивительно превратной судьбы, которая после тягчайших испытаний вновь возносила Деметрия па вершины счастья. Но в это время Деметрием овладел тяжелый недуг, который измучил его и нанес непоправимый ущерб его планам. Часть его воинов перешла на сторону врага, другие просто разбежались. С трудом оправившись через сорок дней, Деметрий собрал остатки своего войска и на глазах врагов двинулся в путь, желая создать впечатление, что направляется в Киликию. В действительности же он ночью, не подавая знака трубою, изменил направление, перевалил через Аман [64] и принялся грабить окрестные земли вплоть до Киррестики [65].
49. Селевк устроил привал совсем рядом со станом Деметрия. Деметрий двинулся в атаку ночью, когда противник, ничего пе подозревая, отдыхал. Пораженный приходом перебежчиков, предупредивших его об опасности, Селевк поспешно вскочил и, обуваясь, приказал подать сигнал к бою, а друзьям крикнул, что предстоит схватка с лютым зверем. По шуму в стане врагов Деметрий догадался, что их предупредили, и поспешно отошел. С наступлением дня Селевк начал наступать; Деметрий велел одному из своих военачальников зайти с фланга и едва не обратил противников в бегство. В этот момент Селевк, спешившись, с непокрытой головой, защищенный только щитом, выступил вперед, так чтобы наемники могли его видеть, и стал увещевать их перейти на его сторону и понять, что он так долго не начинал сражения, щадя не Деметрия, а их, воинов. На это все ответили приветственными кликами и, называя Селевка царем, стали переходить к нему. Деметрий понял, что для него, пережившего полную превратностей жизнь, наступила новая, последняя перемена; желая спастись, он бежал к проходам Амана и с несколькими друзьями и с рабами, которых у него оставалось очень немного, углубился в густой лес; здесь он провел ночь, намереваясь, если удастся, выйти на дорогу, ведущую в Кавн [66], и добраться до моря, где он надеялся найти свой флот. Но когда стало ясно, что продовольствия не хватит даже на день, Деметрий отказался от этой мысли. В это время к нему пришел его друг Сосиген, в поясе которого было четыреста золотых. Рассчитывая с этими деньгами выйти к побережью, Деметрий ночью двинулся к горным перевалам. Там повсюду пылали вражеские костры; пришлось отказаться и от этого плана и вернуться на прежнее место. Возвратились, правда, не все (некоторые бежали), а из оставшихся не все сохранили бодрость духа. Кто-то осмелился сказать, что Деметрий должен сдаться на милость Селевка; в ответ Деметрий выхватил меч и собирался покончить с собой. Друзья тесно его обступили, стали утешать и в конце концов убедили сдаться. Деметрий отправил к Селевку гонца с известием о том, что он сдается.
50. Узнав об этом, Селевк приписал спасение Деметрия не Деметриевой, а своей счастливой судьбе, которая, наряду с прочими благами, дала ему случай проявить свою доброту и человеколюбие. Призвав к себе людей, он приказал поставить царскую палатку и приготовить все, чтобы оказать Деметрию торжественный и пышный прием. При Селевке находился некий Аполлонид, дружный прежде с Деметрием. Селевк отправил его к Деметрию с целью доставить ему удовольствие и ободрить мыслью, что он будет у своего человека и родственника. Когда намерения Селевка стали известны, друзья Деметрия, сперва немногие, а потом все поголовно, спеша и отталкивая друг друга, устремились к нему в надежде на быстрое его возвышение при дворе Селевка. Это обстоятельство заставило Селевка сменить сострадание на зависть, а недоброжелателям и клеветникам позволило отвратить царя от милосердия и совершенно убить в нем это чувство, ибо они неустанно твердили Селевку, что едва Деметрий появится в лагере, среди воинов тотчас поднимутся большие волнения. Между тем к Деметрию прибыл счастливый своим посольством Аполлонид; приходили и другие люди, передававшие приятные известия от Селевка. Деметрий, изведав тягчайшие бедствия и неудачи, воспрянул духом и, одушевленный новыми надеждами, стал раскаиваться в сдаче, которую и раньше считал для себя позорной. Однако в этот самый момент появился Павсаний во главе почти тысячи пеших и конных воинов; внезапно оттеснив от Деметрия всех друзей, он окружил его кольцом своих воинов и, не заходя в лагерь Селевка, отвел прямо в Херсонес Сирийский; здесь Деметрий содержался под сильной охраной, однако Селевк дал ему достаточное количество слуг и немалую сумму денег на содержание; в его распоряжение были предоставлены места царских прогулок и зверинец; кроме того, из бежавших вместе с ним друзей каждый, кто пожелал, мог разделить его судьбу. По временам его кто-нибудь посещал и старался утешить и ободрить тем, что после приезда Антиоха со Стратоникой ему будет возвращена свобода.

51. Между тем Деметрий в этих обстоятельствах приказал приближенным сына и своим военачальникам и друзьям в Афинах и Коринфе не верить ни письмам его, ни печати, считать его погибшим, а города и прочие владения беречь для Антигона. Узнав о пленении отца и тяжело переживая это известие, Антигон одел траурные одежды и написал всем царям, в том числе и Селевку, предлагая все, чем он еще владел, и, в первую очередь, самого себя в залог за отца. К его просьбе присоединились многие города и цари, кроме Лисимаха, который сулил Селевку большие деньги за жизнь Деметрия. Селевк, и без того недолюбливавший Лисимаха, теперь и вовсе стал смотреть на него, как на кровожадного варвара. С освобождением Деметрия он медлил до приезда своего сына Антиоха и Стратоники, желая, чтобы они доставили пленнику столь великую радость.
52. Деметрий покорился своему несчастию и привык не тяготиться своим новым положением. Вначале он не чуждался телесных упражнений, гулял и охотился, коль скоро это было ему разрешено, но постепенно, обленившись, отказался от этих занятий; он совершенно опустился и, предавшись пьянству и игре в кости, проводил в этом большую часть времени. Возможно, он таким образом уходил от раздумий о своем положении, которые, когда он был трезв, не давали ему покоя, и затуманивал вином свой разум, а может быть, теперь только понял, что именно такой жизни всегда жаждал и домогался и что сам, по неразумию и ради погони за суетной славой, причинил и себе и другим много неприятностей, стремясь в битвах и походах найти то счастье, которое теперь нежданно обрел в бездеятельности и лени. Η в самом деле, зачем дурные цари воюют и подвергают себя опасностям? В своем неразумии и злонравии они пренебрегают доблестью и всем истинно высоким в борьбе и гонятся лишь за роскошью и наслаждениями, не умея, однако, и им предаться безраздельно! В конце третьего года своей жизни в Херсонесе Деметрий захворал от праздности, обжорства и пьянства и умер, достигнув пятидесяти четырех лет. Селевка все осуждали, и он раскаивался, что из-за чрезмерной подозрительности не сумел проявить по отношению к Деметрию того истинно царственного человеколюбия, с каким дикарь-фракиец Дромихет обошелся с пленным Лисимахом.
53. Похороны Деметрия были торжественны и исполнены трагического великолепия. Антигон, узнав, что золотая урна с прахом отца находится в пути, со всем флотом встретил ее у островов и водрузил на самый большой корабль. Города, где корабли приставали, возлагали на урну венки и посылали мужей в траурных одеждах сопровождать ее и участвовать в погребении. Когда процессия приплыла в Коринф, великолепную урну, украшенную царской порфирой и диадемой, выставили на корме для общего обозрения. Вокруг нее стояли в почетном карауле вооруженные юноши. Самый знаменитый флейтист того времени, Ксенофант, сидел рядом и играл священные мелодии. Ему аккомпанировали ритмичными взмахами весел, так что получался звук как при биении кулаком в грудь. Величайшую печаль и сострадание среди собравшейся на берегу толпы вызывал удрученный горем рыдающий Антигон. Когда все обряды были завершены и венки возложены, урну из Коринфа перевезли в Деметриаду, город, образовавшийся из слияния мелких городков вокруг Иолка [67] и названный в честь покойного царя, где и состоялось погребение. Деметрий оставил после себя потомков: Антигона и Стратонику - от Филы, двух Деметриев (один, Деметрий Лепт, был от иллириянки, а второй, царь Кирены, от Птолемаиды), Александра - умершего в Египте - от Деидамии. Говорят, у него был еще сын от Эвридики - Корраг. Царская власть в его роду переходила из поколения в поколение вплоть до Персея, при котором Македонию покорили римляне.

---

[1] Полководец Александра Македонского. После раздела империи Александра потомки Антигона правили Македонией.
[2] Деметрий по прозвищу Полноркет — македонский царь (337–283 гг. до н. э·)·
[3] Преемники Александра Македонского; после его смерти вели между собой кровопролитные войны за власть.
[4] Филипп 111–царь Македонии (221–179 гг. до н. р.), по наветам своего побочного сына Персея убил второго своего сына Деметрия.
[5] Птолемей I Сотер — полководец Александра Македонского, после раздела его монархии — основатель царской династии в Египте.
[6] Город на юго–западе Палестины.
[7] Город в Великой Фригии.
[8] Селевк I Никатор — полководец Александра Великого, основатель сирийской династии Селевкидов,
[9] Город в Карии (М. Азия).
[10] Касандр (355–296 гг. до н. э·) - сын Антипатра, полководца Филиппа Македонского; один из диадохов, властитель Македонии и Греции.
[11] Одна из гаваней, расположенная вблизи Афин.
[12] Месяц афинского календаря, соответствующий маю — июню.
[13] Гавань Афин.
[14] Главный город Мегариды, области средней Греции.
[15] Город в Ахайе.
[16] Ламийская война (323–322 гг. до н. э·) - война между объединенным войском греческих городов и Антипатром, правителем Македонии, окончившаяся победой последнего. Битва при Кранноне — заключительное сражение Ламийской войны.
[17] Первый из афинских архонтов, именем которого назывался год.
[18] Речь идет о пеплосе (одеянии) Афины, ткавшемся к празднику Панафиней.
[19] «Нисходящий», один из эпитетов Зевса.
[20] С конца VI в. до п. э· территория Аттики была разделена на 10 фил.
[21] Глава партии радикальной демократии в Афинах (погиб в 422 г. до н. э·)·
[22] Один из Спорадеких островов.
[23] Район Афин.
[24] Комедиограф IV–III вв. до н. р.
[25] Перевод М. Грабарь–Пассек.
[26] Лисимах (361–281 гг. до н. э·) - один из диадохов. Вел многолетнюю войну с Деметрием.
[27] 4ем — часть филы, единица территориального деления Аттики.
[28] Знаменитый афинский полководец времени греко–персидских войн. Победитель в битве при Марафоне (490 г. до н. э·)·
[29] Столица Киренаики (область на северном берегу Африки, населенная в ту эпоху греками).
[30] Полководец Александра Македонского, соратник Антипатра.
[31] Эврипид, «Финикиянки», 395.
[32] Город па Кипре.
[33] Острова Хиос и Фасос славились своим вином. Вопрос Антигона намекает на веселый образ жизни Деметрия.
[34] Осадные машины, изобретенные Деметрием и впервые примененные при осаде Родоса.
[35] Супруга Филиппа, мать Александра Македонского.
[36] Знаменитый живописец IV в. до н. р.
[37] Аргосский праздник в честь Геры.
[38] Царь Сиракуз (IV–III вв. до н. э·)·
[39] Имеется в виду посвящение в Элевсинские таинства.
[40] Посвящение было многостепенным и, начинаясь весной, полностью завершалось лишь к осени следующего года. Месяц антестерион соответствует февралю — марту, боэдромион — сентябрю — октябрю.
[41] Жрец Элевсинского культа.
[42] Мунихион соответствует апрелю — маю.
[43] Дем в Аттике.
[44] Эпопт — человек, достигший высшей степени посвящения в Элевсинские мистерии.
[45] Писатель IV в. до н. р.
[46] Острота основана на совпадении имени гетеры – Ламия — с названием легендарного чудовища в образе женщины.
[47] Египетский царь и законодатель VIII в. до и. э.
[48] Коринфский перешеек.
[49] Город в Киликни.
[50] В битве при Ипсе, в Великой Фригии, Антигон и Деметрий были побеждены коалицией остальных диадохов (301 г. до н. э·)·
[51] В античном театре задняя стена сценической площадки и находившееся за ней помещение.
[52] В античном театре пространство, па котором стояли и действовали актеры.
[53] Холм близ афинского Акрополя.
[54] Город в Македонии.
[55] Город в Фессалии.
[56] То есть Аполлона.
[57] Гомер, «Илиада», I, 238.
[58] Столица Македонии.
[59] Птолемей IV, царь Египта (221–204 гг. до н. э·)·
[60] Город в Македонии.
[61] Эврипид, «Вакханки», 4–5; стихи несколько изменены.
[62] Софокл, «Эдип в Колоне», 1–2. Перевод С. Шервинского.
[63] Южная часть Каппадокии.
[64] Горная цепь, отделяющая Каппадокию и Киликию от Сирии.
[65] Область между Аманом и рекой Евфрат.
[66] Город в Карии.
[67] Город в Фессалии.

Грилл, или о том, что животные обладают разумом

Περί του τα άλογα λόγω χρήσθαι

Автор: 

Плутарх

Переводчик: 

Полякова С.В.

Источник текста: 

Поздняя греческая проза. М., ГИХЛ. 1961.

1. Одиссей. Мне, кажется, Кирка, что я все уразумел и запомню... Хотелось бы только узнать, есть ли эллины среди тех, кого ты превратила в волков и львов.
Кирка. Великое множество, милый Одиссей. А зачем ты спрашиваешь?
Одиссей. Потому что, клянусь Зевсом, я бы прославился в Элладе, если б, по твоей милости, смог взять с собой своих товарищей, и они вновь стали бы людьми, и мне не пришлось бы видеть, что они, вопреки своей природе, состарились в зверином облике, влача жалкое и постыдное существование.
Кирка. О, этот человек столь неразумен, что свое честолюбие хочет обратить во зло не только самому себе и своим спутникам, но и людям, не имеющим к нему никакого отношения!
Одиссей. Словно своим колдовским зельем, ты дурманишь меня этими словами для того, чтобы превратить в животное, если я поверю, что вновь стать человеком - несчастье.
Кирка. Разве сам себе ты не причинил еще горшую беду, когда отказался, не зная смерти и старости, жить со мною, но, презирая все невзгоды, спешишь к смертной и, добавлю, уже немолодой женщине [1] из желания еще больше прославиться и вознестись, предпочитая истинному благу пустой его призрак?
Одиссей. Пусть так, Кирка! зачем нам вечно спорить об одном и том же. Лучше окажи мне услугу и освободи этих мужей.
Кирка. Это не так-то просто, клянусь Гекатой; ведь речь идет не о каких-нибудь первых попавшихся людях. Тебе лучше сначала спросить у них, хотят ли они этого. Если они откажутся, вступи с ними в беседу, почтенный Одиссей, и постарайся убедить. А если не удастся и они победят тебя своими доводами, признай, что ты дурно распорядился своей жизнью и судьбой товарищей.
Одиссей. Зачем ты смеешься надо мной, богиня? Как же они, колдовством превращенные в ослов, свиней и львов, могут говорить и понимать человеческую речь?
Кирка. Будь спокоен, честолюбивейший из людей, они смогут и то и другое. Однако достаточно, если один от имени их всех вступит с тобой в беседу. Поговори вот с этим.
Одиссей. Как же мне его называть и кем он был прежде?
Кирка. Какая разница? Если угодно, зови его Гриллом. Ну, а теперь я уйду, чтобы ты не подумал, будто в угоду мне он говорит против совести.
2. Грилл. Здравствуй, Одиссей!
Одиссей. Здравствуй и ты.
Грилл. О чем ты хочешь меня спросить?
Одиссей. Я знаю, что вы были людьми, и чувствую ко всем вам жалость, особенно, конечно, к грекам, оказавшимся в такой беде; поэтому я упросил Кирку освободить тех, кто этого пожелает, вернуть им прежний облик и отпустить со мной.
Грилл. Довольно, Одиссей, не говори больше ни слова. Мы все глубоко презираем тебя и отлично видим, что не по заслугам тебя считали мудрым и ты слыл человеком выдающегося ума, раз без должного размышления мог устрашиться перемены худшей жизни на лучшую. Как дети боятся лекарств врача и увиливают от уроков, хотя то и другое превращает их из больных и несмышленых в здоровых и разумных, так и ты сопротивляешься превращению, и теперь, видя Кирку, дрожишь и пугаешься, как бы она ненароком не сделала из тебя свинью или волка; вдобавок ты уговариваешь нас, хотя мы и пользуемся неисчислимыми благами, отказаться от них и одновременно от той, которая их дарует, и уплыть на твоем корабле, снова став самыми злосчастнейшими и жалкими животными - людьми.
Одиссей. Мне кажется, Грилл, что напиток Кирки отнял у тебя не только прежний облик, но и рассудок: голова твоя полна несуразных и диких мыслей. Но, быть может, сила привычки приколдовала тебя к этой жизни.
Грилл. Дело, владыка Кефалении, ни в том, ни в другом. Если ты действительно хочешь вести со мной беседу, а не браниться, я без труда сумею убедить тебя (ибо по опыту знаю и ту и другую жизнь), что мы с полным основанием предпочитаем свое новое состояние прежнему.
Одиссей. Что же, я охотно послушаю.
3. Грилл. А я столь же охотно изложу свои соображения. Начнем с душевных качеств, которыми вы, как я знаю, кичитесь, считая, что превосходите животных справедливостью, умом, отвагой и прочими доблестями. Ответь-ка мне, мудрейший из мужей, вот на какой вопрос. Я слышал, как ты однажды рассказывал Кирке про землю киклопов, что она, не требуя труда пахаря и сеятеля, до того тучна и хороша, что сама собою родит все плоды. Так скажи, какой край заслуживает похвалы - эта страна или пестующая коз каменистая Итака, которая лишь скудным и жалким урожаем вознаграждает великие труды и старания пахаря? Не смущайся, если тебе придется отвечать вопреки своим чувствам к родине.
Одиссей. Говорить надо по совести. Я больше люблю мою родную Итаку и больше привязан к ней, но земля киклопов мне по сердцу и восхищает меня.
Грилл. Значит, дело обстоит, очевидно, так, как говорил мудрейший из людей, а именно: одно следует хвалить и славить, а другое предпочитать и любить. То же, я полагаю, ты скажешь и применительно к душе. Подобно почве, совершеннее та душа, которая без затраты труда родит благие качества, как сами собой вырастающие плоды.
Одиссей. И против этого я не возражаю.
Грилл. Значит, ты признаёшь, что душа животных более приспособлена и лучше создана для рождения благих качеств, ибо, как непаханая и незасеянная земля, она сама, без чьих бы то ни было побуждений и наставлений, порождает и взращивает их, в каждом случае - сообразно воле природы.
Одиссей. Какие же, Грилл, душевные блага присущи животным?
4. Грилл. Скажи лучше, какими они не обладают в большей мере, чем самые мудрые люди? Если угодно, рассмотрим сначала храбрость, которой ты похваляешься, и не краснеешь, когда тебя зовут "отважным" и "городов разрушителем", хотя ты; несчастнейший, коварством и хитростью обманываешь людей, привыкших благородно и честно сражаться, неискусных в кознях, простодушных, и называешь доблестными низкие поступки, которые не имеют с доблестью ничего общего. Но, как ты знаешь, борьбе животных друг с другом и с человеком чужды хитрости и коварные уловки - животные сражаются, полагаясь единственно на свое бесстрашие и силу. Не по велению закона, не в страхе перед наказанием за бегство с поля боя делают они это, но по своей природе они не могут мириться с поражением, держатся до последней крайности и добиваются победы. Даже когда телесная сила их сломлена, животные не сдаются и не теряют силу духа, но умирают, продолжая бороться. У многих смертельно раненных вместе с яростью в одну какую-нибудь часть тела приливает сила, обращается против врага, бушует и неистовствует, пока не угаснет, как пламя. Животные не знают ни просьб, ни призывов к пощаде, ни признания своего поражения. Никогда лев по недостатку мужества не становится рабом льва или конь рабом другого коня, а человек рабствует перед человеком, охотно принимая рабство, получившее свое наименование от робости. Взрослые животные, хитростью пойманные в сети, отказываются от пищи и отвергают питье, предпочитая неволе смерть, а детенышей, еще податливых и незлобных, люди умышленно портят лаской и приманками, пока, из-за несвойственного их природе образа жизни и удовольствий, они в конце концов не становятся вялыми и не примиряются с так называемым приручением, обозначающим утрату врожденной смелости. Из сказанного явствует, что животным отвага соприродна. Людям же она несвойственна, и это, Одиссей, ты лучше уяснишь себе из следующих примеров. Среди животных сила между обеими полами распределена равномерно, и самка не уступает самцу в способности выполнять необходимые труды и защищать детенышей. Конечно, ты слышал о кромионской свинье, которая, хотя и была самкой, доставила много хлопот Тесею [2], и знаешь, что женщине-сфинксу с горы Фикион не помогла бы мудрость в загадывании загадок и придумывании хитрых вопросов, если бы она намного не превосходила кадмейцев силой и отвагой [3]. В тех же местах обитала, говорят, страшная тевмесская лисица [4], а поблизости змея, которая сражалась с Аполлоном за владение дельфийским оракулом [5]. Ваш царь взял от сикионца в награду за то, что разрешил ему не принимать участие в походе, кобылицу ЭТУ [6] и поступил очень разумно, предпочтя трусливому мужу отличную боевую лошадь. Ты не раз мог наблюдать, что храбростью и силой пантеры и львицы нисколько не уступают самцам, а твоя супруга, пока ты воюешь, сидит дома у очага и беспомощнее ласточки обороняется от тех, кто угрожает ей и ее дому, хотя по крови она и лаконянка. Что же тогда говорить о жительницах Карии и Меонии?! [7] Из всего этого видно, что мужам отвага свойственна не от природы, ибо, в противном случае, она была бы присуща и женщинам. Вы, люди, проявляете храбрость лишь по требованию законов, против воли, нехотя, покорствуя обычаям, опасаясь упреков, чужих мнений и пересудов. Труды и опасности вы преодолеваете не из смелости, но потому, что другие вещи страшат вас еще сильней. Точно так же, как тот из твоих спутников, который первым схватил весло полегче не по равнодушию к гребле, но в страхе перед более тяжелым, человек, согласный терпеть побои, чтобы не получить рану, или противостоящий врагу, дабы избежать мучений и смерти, идет на это не из храбрости, а из трусости. А если так, то ваша отвага - не что иное, как умная трусость, а воля к сопротивлению - страх, приспособившийся спасаться от одного зла посредством другого. Если вы считаете себя смелее животных, зачем тогда ваши поэты называют отличившихся в битве воинов храбрыми, как волки, со львиной душою, отвагой подобными вепрю [8], но почему-то никто из них не говорит о льве с человеческим сердцем и не сравнивает храбрость вепря с храбростью человека? Я полагаю, что как быстроногих людей зовут, преувеличивая, "ветроногими", а красивых - "подобными богам", так и храбрых воинов сравнивают с теми, кто отважнее их. Причина всего этого в том, что смелость закаляется горячностью. Именно такую безрассудную отвагу в ее чистом виде животные проявляют в схватках, у вас же она смешивается с рассудительностью, как вино с водой, так что отступает перед опасностью и часто упускает удобный случай, а некоторые люди считают даже, что горячность в битве только вредна и от нее следует отказаться, полагаясь лишь на тре,звый рассудок. Это мнение, правда, справедливо, если дело идет о безопасности и сохранении жизни, но с точки зрения отваги и мести - постыдно. Разве не нелепо сетовать на природу за то, что она не снабдила ваше тело иглами, бивнями или острыми когтями, и в то же время лишать душу дарованного ей оружия или, во всяком случае, притуплять его?!
5. Одиссей. Ну и ну, Грилл, ты, видно, был хорошим софистом, если и теперь в образе свиньи столь мастерски отстаиваешь свою мысль. Однако почему ты не переходишь к рассуждению о целомудрии?
Грилл. Я думал, что ты будешь со мною спорить, а ты между тем торопишься послушать о целомудрии. Впрочем, ведь ты супруг самой воздержной из женщин и вдобавок считаешь себя образцом воздержности, так как презрел домогательства Кирки [9]. Однако, при всем этом, и тут ты нисколько не превосходишь животных: они тоже не желают соединяться с теми, кто выше их, но ограничиваются себе подобными. Вовсе не удивительно, если ты, словно козел Менд [10] в Египте, запертый, как рассказывают, с многими красавицами и не испытывающий охоты сочетаться с ними, но предпочитающий для этого коз, чувствуешь склонность к привычным любовным связям и, будучи человеком, не желаешь делить ложе с богиней. А воздержность Пенелопы обкаркают с презрением и смехом сотни ворон, из которых каждая, если умирает ее ворон, вдовствует не малое время, а в течение целых девяти человеческих поколений. Так что твоя прекрасная Пенелопа в девять раз уступает целомудрием любой вороне.
6. Но поскольку ты заметил, что я софист, я буду соблюдать известный порядок в изложении и определю самое понятие воздержности, а затем рассмотрю различные страсти по родам. Итак, целомудрие - это ограничение и обуздание страстей: оно подавляет случайные и ненужные и устанавливает пределы необходимых. Вожделения, как ты можешь видеть, весьма различны: желание есть и пить, например, естественно и необходимо, а без любовной страсти, которая тоже заложена природой, можно, однако, обойтись, поэтому она называется естественной, но не необходимой. Есть также страсти, не принадлежащие ни к естественным, ни к необходимым; они приходят извне, порожденные праздными (вследствие неведения истинного блага) мыслями, но вторгаются такой толпой, что почти вытесняют естественные желания, как это бывает в государстве, если пришлый сброд чужеземцев берет верх над природными гражданами. Животные, чьи души полностью недоступны и чужды привносимым извне страстям, ибо они далеки от праздномыслия, как от моря, уступают людям в утонченности, но воздержность и обуздание немногих естественных страстей, которые им присущи, свойственны им в высшей мере. Меня самого, например, некогда не менее, чем тебя теперь, привлекало золото и казалось ни с чем не сравнимым благом, манили серебро и слоновая кость, а тот, кто владел ими в изобилии, представлялся избранным богами счастливцем, будь он фригийцем или жителем Карии, будь он даже презреннее Долона и злосчастнее Приама. Поэтому, постоянно скованный своими страстями, я не испытывал ни удовольствия, ни радости от многих других хороших вещей, которых у меня было немало, и сетовал на свою жизнь, словно был обездолен и лишен величайших на свете благ. Я вспоминаю, как однажды, увидев тебя на Крите в торжественном и праздничном одеянии, был ослеплен не твоею мудростью и отвагой, а восторженно любовался тонкой тканью хитона и красивыми складками пурпурной хламиды; безделица, золотая пряжка, тоже притягивала мои глаза искусной работой, так что я, очарованный, как женщина, шел за тобой по пятам. Но теперь я свободен от всех этих предрассудков, с презрением, как по камням, ступаю по золоту и серебру и, клянусь Зевсом, когда сыт, для меня не слаще валяться на всяких покрывалах и коврах, чем в глубокой и мягкой грязи. Подобные привнесенные извне вожделения чужды нам; нашей жизнью обычно управляют необходимые страсти и наслаждения, а тем, которые не столь необходимы, но естественны, мы предаемся умеренно и должным образом. (7.) В первую очередь рассмотрим их. Пристрастие к благовонным запахам, возбуждающим обоняние, помимо известной пользы, важно для распознавания вкуса пищи. Правда, язык, как известно, тоже способен определять остроту, сладость и кислоту, когда в смешанном виде различные соки вступают с ним в соприкосновение, но обоняние, еще до вкушения этих соков, определяет особенности каждого блюда безошибочнее слуг, которые приставлены первыми отведывать царскую еду; обоняние разрешает есть надлежащее, вредное отвергает, не допуская, чтобы чувству вкуса был нанесен ущерб и урон; оно предупреждает о непригодности пищи и судит о ней прежде, чем она успеет повредить. Обоняние не приносит нам забот и не принуждает с помощью хитрого искусства, называемого изготовлением благовоний, соединять и смешивать фимиам, корицу, нард, душистые листья и арабский тростник и за большие деньги покупать бесполезные, под стать женщинам, утехи. И все же страсть к такого рода вещам заразила не только женщин, но и большинство мужчин, так что они не желают приближаться к своим женам, если те не пахнут благовониями и душистыми притираниями. Напротив того, свойственным ей от природы духом чистой росы, луговых цветов и травы свинья привлекает борова, коза - козла, самки других животных - своих самцов; самка вступает в брак при взаимном влечении, без ломаний, не пытаясь прикрыть свое желание обманом и притворным отказом; самцы же в охоте не покупают свои права за плату, труды или услуги, но, когда придет пора, без хитростей и денег наслаждаются любовью, которая весной, как побеги у растений, рождает у животных охоту и сразу же тушит: самка после оплодотворения не подпускает к себе самца, а тот не делает попыток к соединению. Вот как мало значит у нас наслаждение, ибо всем управляет природа. Поэтому до сих пор животные остались чужды однополой любви самцов к самцам и самок к самкам, в то время как у вас подобные примеры нередки среди самых замечательных людей, не говоря уже о безвестных. Так, например, Агамемнон обошел всю Беотию, охотясь за бежавшим от него Аргинном, и свалил эту задержку на море и ветры [11], а затем, вспомнив о благоразумии, благоразумно искупался в Копаидском озере, чтобы потушить любовь и избавиться от страсти. Так же точно Геракл искал своего юного друга и потому был оставлен спутниками и не мог принять участие в походе [12]. В храме Аполлона Птойского [13] кто-то из вас потихоньку нацарапал "Ахилл красавец", хотя к этому времени у Ахилла был уже сын. Насколько мне известно, эта надпись существует и сейчас. Петуха, который за неимением курицы топчет другого петуха, сжигают живьем, так как это, по словам какого-то прорицателя или толкователя знамений, предвещает ужасную беду. Таким образом, сами люди признают, что животные более целомудренны и им несвойственно ради своих наслаждений попирать естество. А у вас, даже в союзе с законом, природа не в состоянии положить предела похоти: подхваченная страстями, точно потоком, похоть эта несет с собою отталкивающие отступления от естества, пренебрежение им и надругательство. Ведь мужчины стремятся к соединению с козами, свиньями и кобылицами, а женщины сходят с ума по животным мужского пола. От подобных связей у вас рождаются минотавры, эгипаны, и, я полагаю, сфинксы и кентавры. Иногда собаки и птицы, понуждаемые голодом, едят человеческое мясо; но ни одно животное не делало попыток сожительствовать с человеком. Люди же, наоборот, насилуют животных и используют для своих любовных и разных других наслаждений. (8.) Столь развращенные и неумеренные в желаниях упомянутого рода, люди и в отношении необходимых страстей оказываются много ниже животных. Необходимыми страстями называется стремление к еде и питью; они приносят нам и удовольствие и пользу. Вы же и здесь, гоняясь за наслаждениями, а не ища соответствующей вам по природе пищи, часто страдаете тяжелыми недугами, которые все проистекают из одного источника - переполнения желудка, и коим сопутствуют мучительные, с трудом изгоняемые ветры. Начать с того, что всякий род животных питается одной свойственной ему пищей - одни травой, другие кореньями или плодами, плотоядные же не прикасаются ни к чему, кроме мяса, и не отнимают корма у слабейших: лев разрешает щипать траву оленю, а волк овце, как это заложено в них природой. Только человек, единственное всеядное существо, стремясь к наслаждению, из-за своего чревоугодия хочет все попробовать и от всего вкусить, словно еще не Знает, что ему надлежит и полезно есть. Главным образом он употребляет в пищу мясо, но не по необходимости или недостатку другой еды, ибо круглый год собирает, получает и пожинает такой обильный урожай различных растений и семян, что может не горевать. Нет, из стремления роскошествовать и из пресыщения необходимым он ищет необыкновенных блюд, оскверненных убийством, проявляя большую кровожадность, чем дикие звери. Ведь кровь и мясо - пища гиен, волков и змей, человеку же она служит только приправой. Вдобавок, в отличие от животных, которые, нуждаясь в корме, охотятся только на определенные, притом немногие, виды существ, оставляя другие в покое, он употребляет в пищу мясо всех без разбора. Короче, любую птицу, любую рыбу, любое обитающее на земле животное можно встретить на ваших, как вы их зовете, приятных и гостеприимных трапезах. (9.) Добро бы так. Но всем этим вы пользуетесь только как приправой, чтобы подсластить свою обычную еду... [14] Что касается рассудка животных, то он не признает ненужных и бесполезных искусств, зато сродные и присущие ему искусства, которые ни от кого пе перенимаются, которым нельзя обучиться за плату, которым чуждо старательное и кропотливое прилаживание и приклеивание одного умозрительного положения к другому, он порождает сам. Я слышал, что каждый египтянин - врач; однако любое животное не только способно само себя вылечить, по умеет найти пропитание, использовать свою силу, охотиться, оберегаться от опасности и даже склонно к музыке в меру, данную ему природой. В самом деле, от кого мы научились, когда заболеем, заходить в реку, потому что там есть раки? Кто наставил черепах, пожравши змею, искать душицу? Откуда критские козы знают, что если в теле застрянут стрелы, надо поесть дикого бадьяна, после чего наконечники стрел выходят сами собой? Если ты скажешь, - и это будет правильно, - что наставницей во всех этих случаях является природа,· то признаешь, что свойственный животным разум исходит от высшего и мудрейшего начала. Если же вы, люди, думаете, что тут не годятся слова "сознание" и "рассудок", ищите более подходящие и почетные, поскольку поступки животных действительно изобличают более высокие и поразительные способности. Не в том дело, что их разум не может развиваться и двигаться вперед; он просто крепнет сам по себе, не нуждаясь ни в чьей помощи, и в этом отнюдь не его недостаток, напротив - как раз потому, что он начало природное и совершенное, он пренебрегает заимствованными, приобретенными в результате обучения знаниями. То, чему люди ради своих забав и причуд стараются обучить животных, хотя эта наука чужда их природе, они с легкостью усваивают. Не говоря уже о том, что щенки идут по следу, жеребята научаются ступать в известном ритме, вороны разговаривают, собаки скачут сквозь катящиеся обручи, в театрах показывают, как лошади и быки лозкатся, танцуют, принимают необычайные для себя положения и, усвоив нелегкие даже для человека телодвижения, твердо запоминают их единственно в доказательство своей понятливости,
ибо во всем этом для них нет никакого проку. Если тебе не верится, что мы, животные, можем обучиться искусствам, знай, что мы даже способны наставлять в этом других. Куропатки приучают детенышей во время преследования падать навзничь, прикрываясь зажатым в лапках комом земли, аисты па крышах - ты можешь это видеть - обучают птенцов летать, соловьи передают музыкальное искусство своим детям, а те из них, кого люди ловят еще птенцами и сами вскармливают, поют много хуже, так как до срока лишились учителя. С тех пор как я принял свой нынешний облик, я не перестаю дивиться словам софистов, убедивших меня считать все живые существа, кроме человека, лишенными разума и рассудка.
10. Одиссей. Значит, ты, Грилл, изменил свое мнение и теперь полагаешь, что овца и осел наделены рассудком?!
Грилл. Все убеждает меня, милейший Одиссей, в том, что животные не лишены разума и понятливости. Ведь как одно дерево не в большей и пе в меньшей мере неодушевленно, чем другое, а все одинаково бесчувственны, ибо не имеют души, так же обстояло бы дело и в животном мире, где одно животное не должно было бы разумом и понятливостью уступать другому, если бы они не были в разной степени, одно больше, другое меньше, наделены рассудком. Прими во внимание, что глупость и тупоумие одних выясняются вследствие коварства и хитрости других; если сравнить лисицу, волка и пчелу с ослом и овцой, это будет равносильно сравнению тебя с Полифемом или твоего деда Автолика [15] с коринфянином Гомером. Я не думаю, правда, что разница в способности рассуждать, мыслить и запоминать у одного животного, сравнительно с другим, столь же велика, как у людей, сравнительно друг с другом.
Одиссей. Смотри, Грилл, не слишком ли смело приписывать разум тем, у кого отсутствует понятие о божестве.
Грилл. Значит, нельзя сказать, Одиссей, что ты, столь мудрый и рассудительный муж - потомок Сизифа? [16]

---

[1] Подразумевается супруга Одиссея Пенелопа.
[2] Герой Тесей на пути из Трезепы в Аттику совершил множество подвигов, в том числе убил в Кромионе, городке близ Коринфа, страшную свинью, породившую калидонского и эриманфского вепрей.
[3] На горе Фикион, лежащей между фиванской равниной и Копаид–ским озером, обитало, по преданию, чудовище, с которым позднее был отождествлен Сфинкс, крылатая полуженщина–полульвица, загадывающая загадки проходившим мимо путникам. Тех, кто не мог дать правильного ответа, Сфинкс убивал.
[4] На горе Тевмессе в Беотии, по преданию, жила лисица, требовавшая человеческих жертв.
[5] Имеется в виду чудовищная змея Пифон. Аполлон пришел в долину, охраняемую Пифоном, убил его и на этом месте основал Дельфийский оракул.
[6] Царь Агамемнон получил Эту от жителя Сикиона Эхепола в качестве выкупа за право не принимать участия в Троянском походе,
[7] Жители малоазийских областей считались изнеженными.
[8] «Илиада», IV, 253 и V, 639.
[9] Волшебница Кирка, влюбленная в Одиссея, предлагала ему остаться на ее острове и обещала сделать его бессмертным.
[10] Египетский бог, почитавшийся в образе козла.
[11] Плутарх имеет в виду малоизвестный миф о том, как Агамемнон по всей Беотии преследовал юношу Аргинна, пока тот, желая избегнуть его домогательств, не бросился в реку и не утонул. Горюя о его смерти, Агамемнон упустил благоприятное для плавания время.
[12] Геракл, сопровождавший аргонавтов в Колхиду, разыскивал своего пропавшего любимца Гила, которого нимфы заманили в воду; аргонавты принуждены были сняться с якоря, не дождавшись Геракла.
[13] Птой — посвященная Аполлону горная цепь в Беотии.
[14] Текст в оригинале испорчен.
[15] Дед Одиссея по матери, прославлен в мифах как ловкий вор.
[16] По некоторым версиям мифа, Одиссей считался сыном Сизифа, человека лукавого, корыстолюбивого и враждовавшего с богами.
Некоторые ученые полагают, что диалог полностью не сохранился; другие считают, что молчание Одиссея в ответ на оскорбительную реплику Грилла служит эффектной концовкой.

Поход Александра

Автор: 

Арриан

Переводчик: 

Козаржевский А.Ч.

IV, 8-12
[Александр и Клит. Александр и Каллисфен]

8. Теперь я считаю своевременным рассказать о несчастье,, случившемся с Клитом, сыном Дропида, а также о преступлении Александра...
Говорят, у македонян один день посвящен Дионису, и Александр ежегодно в этот день приносил жертву богу. Но в тот год он пренебрег Дионисом и принес жертву Диоскурам. Именно с этого времени он установил жертвоприношения этим богам. Пирушка затянулась (ведь и на пирах Александр ввел новшества, сходные с варварскими обычаями), и среди подвыпивших завязалась беседа о Диоскурах, о том, каким образом их род, идущий от Тиндара, возводят к Зевсу. Некоторые из присутствующих, льстя Александру (такие люди всегда наносили и никогда не перестанут наносить вред царям), заявляли, что невозможно сравнивать подвиги Полидевка и Кастора с деяниями Александра. Другие решились приравнять царя даже к Гераклу. Лишь зависть, говорили они, препятствует тому, чтобы смертным еще при их жизни современники воздавали должные почести. Клит, по-видимому, уже давно возмущался приверженностью Александра варварским обычаям и словам льстецов, а тут, возбужденный вином, заявил, что не может вынести ни поношения богов, ни того, чтобы умаляли дела древних героев и несправедливо приписывали их заслуги Александру. - В самом деле, - сказал он, - подвиги Александра совсем не так велики и удивительны, как говорят эти люди, восхваляя их, да и не он один совершил все это, а большая часть его подвигов была делом рук македонян. - Эти слова Клита привели Александра в раздражение. Да и я не одобряю этих слов и полагаю, что на такой попойке следовало бы каждому сохранять свое мнение при себе и не впадать вместе с другими в порок лести. Когда же некоторые, упомянув о делах Филиппа, без всякого основания начали уверять, что Филипп не совершил ничего великого или удивительного, - они тоже хотели угодить Александру, - Клит, выйдя из себя, стал превозносить подвиги Филиппа и унижать Александра и его деяния. Разгорячившись, он упрекал Александра во многом и особенно задел его напоминанием о том, что спас его во время конного сражения с персами при реке Гранике. Хвастливо подняв правую руку, он сказал: - Эта рука, Александр, тогда спасла тебя. - Александр не мог дольше выносить оскорблений и дерзости Клита, в гневе бросился на него, но был удержан сотрапезниками. Клит же не переставал похваляться. Александр стал кричать, звать телохранителей, но никто не явился на его зов, и он воскликнул, что попал в такое же положение, как Дарий, когда, захваченный Бессом [1] и его сообщниками, он только по имени оставался царем. Тогда товарищи не решились дольше удерживать Александра, а он, вырвавшись, выхватил, как говорят некоторые, копье у какого-то телохранителя, метнул его и убил Клита. Другие утверждают, что он вырвал сариссу у одного из стражей. Аристобул не сообщает, из-за чего возникла ссора, но, по его словам, вся вина лежит на Клите, ибо когда Александр разгневался и бросился на него, то телохранитель Птолемей, сын Лага, вывел его через ворота за стену и ров, окружавший крепость, в которой все это происходило. Но Клит не удержался и, вернувшись, наткнулся на Александра, который выкрикивал его имя,- Вот он, твой Клит, Александр, - сказал он; тогда-то он и получил смертельный удар сариссой.
9. Что касается меня, то я сильно порицаю Клита за его заносчивость и оплакиваю судьбу Александра, так как он явно подпал власти двух пороков, из которых ни одному не должен поддаваться благоразумный человек, - гневу и пьянству. Но одновременно я хвалю Александра за то, что он сразу понял, какой ужасный поступок совершил. Некоторые, писавшие об Александре, говорят, что он приставил к стене сариссу и сам хотел броситься на нее, считая позором жить после того, как в опьянении убил друга. Однако большинство писателей об этом умалчивают. Рассказывают лишь, что он, рыдая, удалился в опочивальню, лег и стал звать по имени Клита и сестру Клита Ланику, дочь Дропида, свою кормилицу, получившую поистине ужасное вознаграждение от него теперь, когда он стал взрослым. Ведь она видела убитыми своих сыновей, сражавшихся за Александра, и брата ее он убил своей рукой. Твердя, что, он убийца друзей, Александр три дня воздерживался от пищи и питья и вообще никак о себе не заботился. Некоторые прорицатели усматривали в случившемся гнев Диониса, так как Александр пренебрег жертвоприношением Этому богу. С трудом удалось друзьям уговорить царя принять пищу и хоть как-нибудь подкрепить свои силы. Жертвоприношение Дионису он все же совершил, и ему пришлось по душе, что причиной несчастья считали гнев бога, а не порочность царя. Особенно же хвалю я Александра за то, что он не стал ни кичиться своим преступлением, ни - что было бы еще хуже - оправдывать и выгораживать себя, но признал, что совершил чисто человеческую ошибку. Некоторые пишут, что явился софист Анаксарх, приглашенный к Александру, чтобы утешить его. Видя, что Александр лежит и стонет, Анаксарх засмеялся, и сказал, что тот, вероятно, не знает, почему именно древние помещали справедливость на престоле рядом с Зевсом. Что бы ни решил Зевс, все следует считать справедливым. Значит и все, что совершит великий царь, должен считать справедливым прежде всего он сам, а затем и остальные люди. Такими словами он тогда несколько ободрил Александра. Я же считаю, что Анаксарх причинил Александру большое зло и даже большее, чем то, которое тогда мучило царя, ибо он почел за мудрое мнение тот взгляд, что не к справедливости следует царю с особым тщанием стремиться, но что все деяния, какие бы он ни совершил, должны считаться справедливыми. Тогда же, говорят, Александру явилась мысль ввести земные поклоны, так как он вообразил, будто он скорее сын Аммона, чем Филиппа [2], и, восхищаясь персидскими и мидийскими обычаями, стал подражать им, переменив способ обхождения и остальные обычаи. При этом у него не было недостатка в одобрявших его действия льстецах среди разных лиц, в том числе среди окружавших его софистов, таких, как Анаксарх и аргосский поэт Агис.
10. А вот Каллисфен Олинфский, учившийся у Аристотеля, человек довольно грубого нрава, не одобрял этих нововведений. Согласен с Каллисфеном и я, но все же считаю, что Каллисфен нескромен (даже если говорит правду), когда заявляет, будто Александр и его деяния стали известны миру только благодаря ему, Каллисфену, и его сочинениям. Ведь он не затем пришел jc Александру, чтобы самому прославиться, а для того, чтобы его прославить среди смертных. О божественном участии в судьбе Александра нужно судить не по тем вымыслам, которые распространяет о его рождении Олимпиада, а по тому, что сообщает Каллисфен, писавший об Александре. Некоторые авторы пишут, что однажды, когда Филот спросил Каллисфена, кого, по его мнению, особенно чтут в афинском государстве, тот ответил: - Гармодия и Аристогитона, за то, что они убили тирана и свергли тиранию. - У кого из эллинов может спастись убийца тирана? - продолжал Филот. Каллисфен ответил, что если беглец не найдет спасения ни у кого другого, то, во всяком случае, найдет его у афинян, так как они вели войну за сыновей Геракла против Зврисфея, который в ту пору тиранически правил Грецией. О том, как Каллисфен отказался земно кланяться Александру, рассказывают следующее. Александр условился с софистами и с наиболее знатными из окружавших его персов и мидян завязать во время пира беседу о поклонах. Начало беседе положил Анаксарх. Он заявил, что Александра с большим правом можно считать богом, чем Диониса и Геракла, не только по многочисленности и величию его деяний, но и потому еще, что Дионис был фиванским богом, ничего общего не имеющим с македонянами, Геракл же - аргосцем, так что и он с македонянами не связан, если не считать того, что от него ведет свой род Александр. Для македонян правильнее воздавать божеские почести своему царю. Бесспорно, они будут чтить его как бога, когда его уже не будет в живых. Но, конечно, больше оснований почитать живого, чем мертвого, которому уже нет никакой пользы от почета.
11. Когда Анаксарх высказал такое мнение, соучастники его Замысла похвалили его слова и сказали, что готовы делать земные поклоны Александру. Большинство македонян, не одобрявших речи Анаксарха, сохраняли молчание. Каллисфен, вступив в разговор, сказал: - Я отнюдь не думаю, Анаксарх, что Александр недостоин какой бы то ни было почести, которые подобает воздавать людям. Но у людей различаются почести божеские и человеческие как во многом другом, так и в возведении храмов и сооружении статуй. Богам отводят священные земли, приносят жертвы, совершают возлияния. В честь богов слагаются гимны, между тем как людям воздаются похвалы. Не меньше различия и в приветствиях: людей при встрече целуют, а так как к божеству, находящемуся на возвышенном месте, не дозволяется даже прикасаться, его чтут земным поклоном. В честь богов устраивают хороводы и поют пеаны. И нет ничего удивительного в том, что разным богам воздают различные почести, а героям, клянусь Зевсом, - тоже различные, причем эти последние отличаются от божеских. Нельзя смешивать одно с другим и превозносить людей превыше того, что им подобает. В то же время не следует и богов ставить в недостойное им низкое положение, оказывая им те же почести, что и людям. Ведь Александр не потерпел бы, если бы кому-нибудь из обыкновенных людей были незаконно, поднятием руки или голосованием, присвоены царские почести. У богов же будет гораздо больше оснований гневаться, если кто из смертных присвоит себе божеские почести или согласится с тем, чтобы их воздавали ему другие. Александр и по существу и во мнении людей - самый доблестный из смертных и самый царственный среди всех царей, первый среди всех полководцев. Кому как не тебе, Анаксарх, следовало бы наставлять Александра подобным образом и удерживать других от противоположных суждений, раз ты по причине мудрости твоей и знаний близко общаешься с ним? Ни в коем случае не следовало тебе начинать такую речь; тебе должно было помнить, что ты подаешь советы не Камбизу и не Ксерксу, а сыну Филиппа, который ведет свой род от Геракла и Эака и чьи предки прибыли из Аргоса в Македонию и правили не насилием, а по македонским законам. Даже Гераклу предки не воздавали божеских почестей ни при его жизни, ни даже после смерти, до тех пор, пока не было повеления от дельфийского оракула почитать Геракла как бога. Если же должно иметь варварский образ мыслей, раз мы беседуем в варварской стране, то я, Александр, молю тебя вспомнить об Элладе, ради которой ты предпринял весь этот поход, дабы присоединить Азию к Элладе. Поразмысли вот над чем: когда ты возвратишься в Элладу, неужели ты принудишь греков, самых свободных среди народов, земно кланяться тебе или для греков сделаешь исключение и все бремя возложишь на македонян? Или же у тебя знаки почета будут разграничены: от греков и македонян ты будешь получать почести по греческому обычаю, подобающие человеку, и только варвары станут чтить тебя по-варварски? Кир, сын Камбиза, говорят, первый изо всех смертных потребовал, чтобы кланялись ему земно, от него ведь пошел у персов и мидян этот унизительный обычай. Но следует принять во внимание, что того же самого Кира образумили скифы [3], люди бедные, но повиновавшиеся своим собственным законам. Дария же, в свою очередь, образумили другие скифы [4], Ксеркса - афиняне и македоняне [5], Артаксеркса - Клеарх и Ксенофонт, со своими десятью тысячами [6], а второго Дария - Александр, не поклонившийся ему земным поклоном.
12. Этими и подобными речами Каллисфен сильно раздражил Александра, зато угодил македонянам. Заметив это, Александр Запретил македонянам даже поминать про земной поклон. Но когда водворилось молчание, самые старшие из персов встали и по порядку отдали поклон. Леоннату, одному из сотоварищей Александра, показалось, что какой-то перс сделал поклон некрасиво, и он рассмеялся над его униженным видом. Александр тогда рассердился на Леонната, но впоследствии примирился с ним. Рассказывают, однако, и следующую историю. Александр велел обносить вкруговую золотой чашей прежде всего тех, кто согласился кланяться ему земным поклоном. Тот, кто выпил первым, встал, отдал поклон Александру и получил от него поцелуи. Это стали делать все по порядку. Когда очередь дошла до Каллисфена, он встал, выпил чашу и, подойдя, захотел получить поцелуй, не отдав поклона. Александр в тот момент вел беседу с Гефестионом и поэтому не обратил внимания на то, отдал ли Каллисфен поклон. Но сын Пифонака Деметрий, один из друзей Александра, сказал, что Каллисфен подошел, не совершив поклона. Поэтому Александр не позволил поцеловать себя. Тогда Каллисфен сказал, что уходит, став беднее на один поцелуй. Что касается заносчивости Александра в данном случае, а также резкости Каллисфена, то я никоим образом не стану одобрять ни то, ни другое. Я скажу, что нужно проявлять умеренность самому и по возможности поддерживать царя в его начинаниях, раз не считаешь для себе недостойным находиться при нем. Я полагаю, что не без причины ведь возникла у Александра ненависть к Каллисфену, проявившему неуместную развязность в речах и необузданность в поступках. Поэтому, как мне кажется, он легко поверил тем, кто обвинял Каллисфена в причастности к заговору молодых прислужников; говорили даже, что он сам их подстрекал.

VII, 24-30
[Смерть Александра]

24. Но уже и к самому Александру приближалась смерть. О знамениях, предрекавших это, Аристобул пишет следующее. Александр распределял по соединениям македонян воинов, прибывших с Певкестом из Персии и с Филоксеном и Менандром от моря. Почувствовав жажду, он встал с места и оставил царский трон пустым. По обе стороны трона находились кресла на серебряных ножках, где сидели приближенные царя. Один из низших прислужников (некоторые говорят даже, что он был из числа тех, кто находился под стражей, хотя и без оков), увидев, что царский трон и кресла пусты и что вокруг трона стоят одни евнухи (приближенные царя вышли вслед за ним), проскользнул мимо евнухов, поднялся на трон и сел. Евнухи, согласно какому-то персидскому закону, не осмелились стащить его с трона. Они стали рвать свои одежды и бить себя по груди и по лицу, словно стряслась великая беда. Когда о случившемся донесли Александру, он приказал подвергнуть севшего на трон пытке, желая узнать, не действовал ли он по злому умыслу. Но тот признался только в том, что сделал это по легкомыслию, и больше ничего нельзя было от него добиться. - Тем более это не предвещает ничего хорошего, - заключили предсказатели. После этого прошло немного дней, царь принес богам обычные жертвы, чтобы начало похода было благополучным, прибавил к ним еще некоторые другие по совету предсказателей, а затем стал пировать с друзьями, и попойка затянулась до поздней ночи. Говорят, что он приказал раздать войску туши жертвенных животных и разнести вино по отрядам и сотням. Некоторые сообщают, что после пира он пожелал удалиться к себе в опочивальню, но его встретил Мидий, в ту пору один из самых близких его друзей, и попросил Александра пожаловать к нему, обещая, что пир будет прекрасным.
25. Вот что записано в придворных дневниках. Царь пил на пиру у Мидия, затем вышел из-за стола, выкупался и заснул; потом снова пировал у Мидия до поздней ночи и опять пил; прекратив попойку, он еще раз выкупался, а выкупавшись, немного поел и тут же прилег, так как его уже лихорадило. Его принесли на носилках к жертвеннику, и он совершил жертвоприношение, как совершал ежедневно; после жертвоприношения он лежал в мужской половине до наступления темноты. В это время он сообщил военачальникам о будущем походе по суше и по морю: он приказал пешим приготовиться к выступлению на четвертый день, а морякам - на пятый день. После этого носилки понесли к реке; взойдя на судно, Александр переправился через реку в сад, там он опять искупался и лег отдыхать. На следующий день он еще раз выкупался и совершил положенное жертвоприношение. Он вошел в покои и возлег с Мидием, беседовал с ним, военачальникам же приказал явиться к нему утром. После этого он немного поел. Когда его снова принесли в покои, лихорадка неотступно мучила его всю ночь. На следующий день он выкупался и совершил жертвоприношение. Неарху и остальным военачальникам он приказал быть готовыми к отплытию на третий день. Назавтра он снова выкупался и принес установленные жертвы. После жертвоприношения лихорадка не прекратилась, но он все-таки созвал военачальников и велел им, чтобы все было готово к отплытию. Под вечер он искупался и после купанья почувствовал себя еще хуже. Когда рассвело, его перенесли в помещение рядом с купальней, он совершил положенное жертвоприношение, и хотя недомогание усиливалось, все же позвал главных военачальников и еще раз отдал распоряжение об отплытии.
На другой день, когда Александра вынесли для жертвоприношения, он с трудом совершил его, но тем не менее повторил приказ об отплытии. И на следующий день он совершил положенное жертвоприношение, хотя и чувствовал себя очень плохо. Он приказал главным военачальникам находиться у ворот дворца, а хилиархам и пентакосиархам [7] - перед дверями. Когда он почувствовал себя совсем плохо, его перенесли из сада во дворец. Военачальники вошли к нему, и он еще узнал их, но уже ничего не сказал и оставался безмолвным. Всю ночь он горел в страшном жару, так же как и весь следующий день, а затем еще ночь и еще день.
26. Вот что записано в придворных дневниках. Кроме того, там говорится, что воины очень хотели видеть Александра. Одни из них желали в последний раз увидеть его живым, другие, мне кажется, подозревали, что телохранители Александра скрывают смерть царя, так как пронесся слух, что он уже умер. Большинство же домогалось увидеть Александра, печалясь и скорбя по нем. Но царь, как говорят, не проронил ни слова, когда войско проходило мимо него. Все же он каждому протягивал правую руку, с трудом подымая голову и выражая благодарность взглядом. Придворные дневники сообщают, что Пифон, Аттал, Демофонт и Певкест, а также Клеомен, Менид и Селевк провели ночь в храме Сараписа; они вопрошали бога, не полезнее ли и не лучше ли будет для Александра, если его принесут в храм, чтобы бог исцелил царя по его молитве; но божество изрекло, что Александра не нужно вносить в храм, а лучше оставить его на месте. Друзья сообщили это царю, и немного времени спустя Александр скончался; значит, и на самом деле так было для него лучше. Ни Аристолуб, ни Птолемей не сообщают больше ничего. Некоторые же говорят еще вот что: когда друзья спросили Александра, кому он завещает царскую власть, тот ответил: - Лучшему. - К этим словам, сообщают иные, царь прибавил, что он предвидит, какая острая борьба начнется после его смерти.
27. Я знаю, что о кончине Александра написано много другого, например, будто бы от Антипатра ему был прислан яд и что от этого яда он умер. Яд якобы приготовил для Антипатра Аристотель, который боялся Александра после смерти Каллисфена. Доставил яд сын Антипатра Касандр - некоторые пишут даже, что Касандр доставил его в копыте мула. А подал его царю младший брат Касандра Иолай. Он был царским виночерпием, и Александр чем-то оскорбил его незадолго до своей смерти. Другие считают, что соучастником преступления был Мидий, влюбленный в Полая: ведь это он устроил ту попойку. Выпив чашу вина, царь почувствовал острую боль и был вынужден удалиться с пира. Кто-то не постыдился написать, будто Александр, понимая, что ему больше не жить, пошел к Евфрату и бросился в реку, дабы исчезнуть с людских глаз и оставить у потомков более правдоподобную молву о том, что он был, и рожден от бога и отошел к богам. От жены Александра Роксаны его намерение не укрылось. Она пыталась удерживать царя, а тот зарыдал и сказал, что она завидует его славе: ведь ему вечно будут воздавать божеские почести. Все это я пересказываю скорее для того, чтобы не показаться неосведомленным, нежели потому, что считаю подобные сообщения заслуживающими доверия.
28. Умер Александр в 114 олимпиаду, когда в Афинах архонтом был Гегесий. Он прожил полных тридцать два года, а из тридцать третьего - восемь месяцев, как говорит Аристобул. Царствовал он двенадцать лет и восемь месяцев. Он был очень красивой наружности, весьма трудолюбив, отличался острым умом, невиданной храбростью, честолюбием, любовью к опасностям, тщательностью в отправлении религиозных обрядов. Он был до крайности воздержным в том, что касалось тела, зато совершенно ненасытным к славе. Он быстро соображал, как нужно поступить в сомнительных обстоятельствах; из того, что казалось возможным, он необыкновенно удачно выбирал наиболее подходящее. Александр был очень опытен в построении войска, его вооружении и командовании им. Поднять дух воинов, преисполнить их добрыми надеждами, во время опасности подавить общий страх своим личным бесстрашием - все это было ему доступно в силу врожденных способностей. С величайшим мужеством он принимался за опасные дела. Он удивительно искусно умел неожиданно обойти врага, прежде чем кто-либо успевал испугаться того, что угрожало. Он был чрезвычайно тверд в выполнении своих обещаний и договоров и в то же время настолько осторожен, что его нельзя было поймать врасплох. В тратах на свои личные нужды он проявлял чрезвычайную умеренность, а в издержках на друзей - величайшую щедрость.
29. Если Александр делал что-нибудь неправильно, или не подумав, или в гневе, или в силу неумеренного подражания варварским обычаям, я не считаю это столь уж важным. Надо принимать во внимание молодость Александра, непрерывно сопутствовавшую ему удачу и учитывать, что вокруг царей - к великому несчастью их, а не ко благу - толпятся и будут толпиться льстецы. В то же время я знаю, что изо всех царей прежних времен одному только Александру в силу его благородства было присуще раскаиваться в своих ошибках. Ведь большинство, даже сознавая за собой какие-либо ошибки, защищают свои действия как якобы правильные и надеются прикрыть этим свою вину. Напрасная надежда: единственное средство исправить ошибку - это осознать ее и открыто в ней раскаяться.
Поэтому тем, кто вытерпел какую-либо несправедливость, она не кажется столь тяжелой, если совершивший ее признается, что поступил нехорошо. А у самого виновника появляется добрая надежда, что он уже не повторит подобного другого поступка, если раскаялся в своих прежних заблуждениях. То, что Александр возводил свое происхождение к божеству, мне не кажется тяжким проступком: ведь это не что иное, как выдумка с целью вызвать большее уважение к себе со стороны подчиненных. Кроме того, как мне представляется, Александр нисколько не менее выдающийся царь, чем Минос, или Эак, или Радамант. В древности были уверены, что они происходят от Зевса, и теперь это не считается высокомерием. Равным образом Александр был славен не менее Тесея, сына Посейдона, и Иона, сына Аполлона. По-моему, персидская роскошь была введена царем для того, чтобы не быть в глазах варваров во всех отношениях чужим, а также для того, чтобы располагать своего рода защитой от македонской заносчивости и дерзости. По этой причине, думается мне, Александр включил в македонские отряды персидских мелофоров [8] и знатных персов зачислил в гвардию телохранителей. Пиры, как говорит Аристобул, были у него долгими не из-за любви к вину (ведь сам Александр пил вина немного), а лишь потому, что он желал выказать свою благосклонность к друзьям.
30. Ввиду всего этого всякий, кто порицает Александра, пусть порицает его, приняв во внимание не только то, что действительно достойно порицания, но сведя воедино все его деяния. Пусть он прежде поразмыслит, каков он сам, какая у него судьба и к обвинению какого человека он приступает: ведь этот человек достиг такой ступени удачи, что стал бесспорным владыкой обоих материков, а имя его прославилось по всему свету. Тот же, кто порицает его, сам ничтожен, занимается ничтожными делами и даже Эти дела не делает как следует. Мне кажется, ни одного племени, ни одного города не было в то время, не было даже ни одного человека, до которого бы не дошло имя Александра. Я думаю, что не без божеской воли родился этот человек, которому не равен никто из смертных. Об этом свидетельствуют и всякого рода знамения, которыми сопровождалась кончина Александра, видения, являвшиеся различным людям, вещие сны, которые видели многие, кроме того, живущая и поныне среди смертных слава его, память о нем, более долговечная, чем выпадает на долю человека, наконец те оракулы, которые и теперь, по прошествии стольких лет, предписывают македонскому народу чтить Александра. Хотя я сам в своем описании деяний Александра кое-что в них порицал, все же самим Александром я восхищаюсь без всяких колебаний. Некоторые поступки его я осудил, стремясь к истине и желая принести пользу людям. С теми же намерениями я в свое время, не без воли божества, приступил к написанию этой истории.

---

[1] Сатрап Бактрианы, пленивший персидского царя Дария после поражения, которое нанес ему Александр при Гавгамелах.
[2] Мать Александра, Олимпиада, утверждала, будто отцом его является божество.
[3] Персидский царь Кир Старший (VI в. до н. э«) погиб во время похода на скифское племя массагетов.
[4] Намек на поход Дария I против скифов в 513 г. до н. э.
[5] Имеется в виду поражение персов во время греко-персидских воин.
[6] В междоусобной войне Кира Младшего с его братом Артаксерксом (401 г. до н. э.) на стороне первого был десятитысячный отряд греческих наемников, которым командовал Клеарх, а после его гибели Ксенофонт.
[7] Командиры отрядов в 1000 и 500 бойцов.
[8] Телохранители персидских царей; нижние концы их копий были украшены золотыми или серебряными шарами (по-гречески «mela»).

Плавание вокруг Понта Эвксинского

Автор: 

Арриан

Переводчик: 

Козаржевский А.Ч.

21-23
[Остров Ахилла]

Если плыть от устья Истра под северным ветром в открытое море, на пути встречается остров, который одни называют Ахилловым островом, другие - Ахилловым ристалищем, третьи - Белым островом [1] по его цвету. Говорят, что Фетида подняла этот остров из моря для своего сына и что на нем живет Ахилл. На Этом острове есть храм Ахилла и его статуя старинной работы. Остров безлюден, на нем пасется лишь несколько коз, которых, как говорят, посвящают Ахиллу те, кто сюда пристает. Много приношений находится в храме: чаши, перстни, драгоценные камни. Все это благодарственные дары Ахиллу. Здееь есть и надписи на латинском и на греческом языках, написанные разными размерами и воздающие хвалу Ахиллу, а некоторые и Патроклу, Дело в том, что все, кто хочет обрести благоволение Ахилла, почитают вместе с Ахиллом и Патрокла. Много птиц обитает на острове: чайки, гагары и бесчисленные стаи морских ворон. Эти птицы служат в храме, ранним утром они улетают в море, затем намочив в воде крылья, поспешно возвращаются к храму и окропляют его. Когда это сделано, тогда они своими крыльями как бы подметают "пол.
22. Передают еще вот что. Те посетители острова, которые приплывают сюда намеренно, везут с собой на кораблях жертвенных животных. Одних они закалывают, других оставляют Ахиллу. Некоторых же путешественников заставляет причалить здесь буря, и они просят самого бога дать им жертвенное приношение. Обращаясь к оракулу, они вопрошают, принесет ли им пользу и благо, если они заколют именно то животное, которое они выбрали по своему усмотрению; вместе с тем они предлагают уплатить за него цену, которая им кажется подходящей. Если оракул (а в храме есть оракулы) отвечает отрицательно, то к цене делают надбавку; если же и в этом случае он не соглашается, то добавляют еще. Когда со стороны оракула последует согласие, то они понимают, что цена признана подходящей. Тогда жертвенное животное само, по своей воле остается в храме и никуда не убегает. Таким образом, герою принесено в дар много серебра в виде платы за жертвенных животных.
23. Ахилл, говорят, является многим во сне: одним, когда они пристанут к острову, другим - когда они еще в море и находятся недалеко от острова. Он указывает, где лучше пристать к берегу и где стать на якорь. Некоторые говорят, что видели Ахилла и воочию на реях или на верхушке мачты, подобно Диоскурам. Однако он уступает Диоскурам в том, что они воочию показываются в открытом море, выступают явными спасителями мореплавателей, Ахилл же появляется тем, кто уже приближается к острову. Некоторые утверждают, что им во сне предстает и Патрокл. Эти сведения об острове Ахилла я получил от тех, которые или сами там побывали, или слышали рассказы очевидцев; причем все это мне не кажется невероятным. Уж кто-кто, а Ахилл, по моему убеждению, - герой, отличающийся и благородством, и красотою, и силой души; он умер молодым и был прославлен Гомером, а в любви и дружбе оказал такое постоянство, что сам предпочел умереть после смерти того, кого любил [2].

---

[1] Автор смешивает остров Ахилла, или Белый (ныне о. Фидониси), в устье Дуная с Ахилловым ристалищем (ныне Тендеровская коса) в устье Бугско-Днепровского лимана.
[2] Речь идет о Патрокле.

Наставление охотнику

Автор: 

Арриан

Переводчик: 

Козаржевский А.Ч.

5
[Похвала Гормэ]

Я воспитал собаку с очень светлыми глазами, однако она была резва, неутомима, полна огня и крепка на ногах [1], так что в лучшую свою пору однажды взяла зараз четырех зайцев. Собака моя имеет отличный нрав (она и сейчас, когда я пишу это, у меня), приветлива и, как ни одна до нее, привязана и ко мне, и к моему другу и сотоварищу по охоте, Мегиллу. Когда она отдыхает от бега, то не отходит от нас, когда я дома - все время проводит со мной, а если иду куда-нибудь, она меня провожает, даже когда я отправляюсь в гимнасий, и дожидается там, пока я не освобожусь. На пути домой она бежит впереди, постоянно оборачивается, чтобы убедиться, что я не свернул в сторону, а видя меня вблизи, улыбается и снова бежит дальше. Если же я иду по какому-нибудь общественному делу, она остается с Мегиллом и ведет себя с ним так же, как со мной. Стоит кому-нибудь из нас заболеть, она не покидает больного. После даже краткой разлуки начинает ласково прыгать, словно в знак привета, и вдобавок лает, показывая свою радость. Во время наших трапез она толкает нас то одной, то другой лапой, напоминая, что и ей полагается доля угощения. Она очень склонна к беседе - другой такой разговорчивой собаки мне не приходилось видеть. Все, что ей нужно, она умеет выражать голосом. Так как щенком она была наказана плетью, то и теперь еще, стоит произнести слово "плетка", она подойдет, пригнется и будет смотреть просительно, потом потянется мордой, словно для поцелуя, подпрыгнет, бросится на шею и не отойдет, пока тот, кто ей грозил, не смягчится. Я хочу назвать имя моей собаки, чтобы память о ней сохранилась на будущее и люди знали, что у Ксенофонта Афинского [2] была собака Гормэ, самая резвая, самая умная, самая чудная на свете.

---

[1] По мнению греков, светлоглазые собаки не отличались высокими качествами.
[2] Желая показать, что он следует за Ксенофонтом Афинским, автором аналогичного наставления по охоте, Арриан называет себя его именем.