Древняя история — это детище классической филологии. В школе и университете мы концентрируемся на таких великих писателях, как Геродот и Фукидид, слишком легко полагая, что великая литература означает надежную историографию, намного превосходящую стандарты поздних «вторичных» авторов. Эта книга является защитой этих «менее почтенных» источников и отдает дань уважения немецким ученым 19‑го века, которых в наши дни мало кто читает.
В 490 году до н. э. персидский царь Дарий отправил армию и флот в Грецию, чтобы наказать Афины и Эретрию за помощь в ионийском восстании (499-494 гг.). Персы, ведомые изгнанным афинским тираном Гиппием, быстро завоевали Эретрию на острове Эвбея. Следующим шагом персов была переправа на материк в Марафон для похода на Афины; на другой стороне равнины им противостоял отряд афинян и их союзников из Платей, намеревавшихся преградить персам путь. Последующее сражение при Марафоне почти сразу же было окутано мифами и легендами как эпическая битва богов, героев и людей. Реконструкция того, что именно происходило на марафонском поле, остается серьезной научной задачей. Физические остатки немногочисленны, а современные исторические свидетельства не сохранились. К сожалению, в результате большинство историков полагаются на самый ранний источник повествования, часто сомнительную Историю Геродота. «Все знают, что повествование Геродота о Марафоне не айс», писал еще давно Гомм, «но это самый лучший рассказ о битве». Его вердикт совпадает с общепринятым мнением и вряд ли добавит отцу истории лайков.[1]
Поэтому мы должны спросить себя: возможно ли, опираясь на археологию и поздних авторов, восстановить более правдоподобный рассказ о битве, чем тот, который мы находим у Геродота? И кто именно были греки, сражавшиеся при Марафоне? В Геродоте и во многих современных литературных источниках Марафон предстает как чисто гоплитская победа, где не отводится никакой места ни легкой пехоте, ни флоту, сыгравшим важнейшую роль во время персидского вторжения 480/79 года. В этой книге я намерен заявить о существенном вкладе этих родов войск, в которых служили представители непривилегированных сословий. Я оставляю обсуждение литературных источников для последней главы, предпочитая сейчас окунуться в гущу событий.
Кратко перескажем рассказ Геродота о персидской экспедиции и битве (6.102-120). Готовясь к карательной экспедиции против Афин и Эретрии с 600 триерами, царь Дарий потребовал землю и воду с Эгины, врага Афин, и ряда других островов, так что афиняне опасались совместного эгино–персидского нападения на их город (6.49). Имея не более 50 собственных кораблей, афиняне были вынуждены одолжить 20 кораблей у коринфян для превентивной войны с эгинцами, которых они победили сначала на море, а затем на суше (6.89-92). Однако если эгинцы, казалось бы, на время были нейтрализованы, то вскоре они одержали ответную победу, захватив четыре афинских корабля с экипажами, вероятно, после того, как афиняне вернули Коринфу одолженные корабли (6.93). Но, несмотря на этот успех против Афин, в 490 году эгинцы не смогли оказать никакой помощи персам во время их вторжения. И персы, покорив враждебный Наксос, снова вышли в море, чтобы напасть на другие острова — государства, которые ранее подарили им землю и воду (6.49, 96)! По какой–то причине, которую нам хотелось бы узнать, они теряли драгоценное время, причаливая к этим предположительно дружественным островам, мобилизуя их войска на службу и беря в заложники детей (6.99). И прежде чем в конце концов выступить против Афин, своего главного врага, они расправились со слабыми Каристом и Эретрией в Эвбее, упустив любую возможность застать афинян врасплох.
Геродот, если и не может рассказать, что за сон приснился персидскому полководцу Датису на Миконосе по возвращении в Азию (6.188.1), то сообщает, что в ночь перед тем, как Гиппий повел персов на высадку из Эретрии в Марафоне, ему приснилось, что он спит со своей собственной матерью, что, по его мнению, означало, что ему предстоит вернуть свое положение в Афинах. Но на следующий день, когда он высадился, он чихнул с такой силой, что потерял в песке зуб, что, по его мнению, означало, что зуб завладел тем, что принадлежало ему. Персы выбрали Марафон для высадки потому, что он находился недалеко от Эретрии и давал хорошую почву для конницы (6.102). Когда весть о высадке достигла Афин, стратеги отправили гонца Филиппида за помощью в Спарту, куда он прибыл уже на следующий день. Спартанцы, хотя и были готовы помочь, заявили, что должны дождаться полнолуния, прежде чем выступить в поход. Афиняне — во главе со стратегами, а не с полемархом Каллимахом — почти сразу же отправились в Марафон, отказавшись от дебатов в собрании. У Платей в 479 году афиняне собрали 8 000 гоплитов плюс неопределенное количество лучников и других легковооруженных воинов (9.22.1, 28-29, 60.3). Наш историк не уточняет, что «афиняне», вышедшие к Марафону в 490 году, были все гоплитами ближнего боя, возможно, в количестве около 8 000 человек; но впечатление именно такое, так как о других вооруженных силах в его рассказе об этой битве не сказано ни слова. В Марафоне они расположились у святилища Геракла, и пока они там стояли, к ним присоединились платейцы, которые опять же, хотя и пришли «в полном составе», похоже, все были гоплитами. Персы, высадив своих людей и лошадей в Эретрии, сразу же начали атаку на стены города; выждав несколько дней после победы, они переправились в Аттику, оказывая сильное давление, уверенные, что с Афинами у них будет как и с Эретрией. Но мы не слышим, чтобы они сразу же после высадки у Марафона пытаясь пробить себе путь с равнины к Афинам, атаковали греков, занявших оборонительную позицию. Вместо этого произошла задержка. Тогда греки снова собрались, но не для того, чтобы отразить натиск персов, а для того, чтобы самим нанести удар на равнине. Как позже объяснит Ксерксу Мардоний (7.9.2b), греческий способ ведения войны заключался в том, чтобы найти самую лучшую и ровную равнину, спуститься на нее и сражаться.
Тем временем собрался военный совет, на котором мнения стратегов разделились: пятеро выступали против сражения, пятеро, включая Мильтиада, — за сражение. Затем Мильтиад обратился к полемарху Каллимаху с речью. В итоге этот офицер, назначенный только по жребию и не являвшийся главнокомандующим, отдал свой решающий голос в пользу сражения. После принятия решения последовала задержка на несколько дней, так как каждый из стратегов, выступавших за сражение, отдал свой день командования Мильтиаду. Тот принял его, но не вступал в бой, пока не наступил его собственный день. Тогда афиняне, не дожидаясь спартанского подкрепления, пробежали не менее восьми стадий или 1500 метров, опережая врага. «Персы подумали, что афиняне сошли с ума и превратились в самоубийц, когда увидели, что их мало и они бегут без поддержки ни всадников, ни лучников». Кроме того, афиняне были «первыми из известных нам греков, которые перешли на бег, и первыми, кто выдержал вид персидской одежды и людей, одетых по–мидийски. До этого дня даже имя персов вызывало у греков ужас». Не имея поддержки от конницы и лучников, афиняне, очевидно, были сплошь гоплитами в тяжелых доспехах, в отличие от персов. Правда, Геродот не упоминает персидскую конницу в бою, но персидских детей учили только трем вещам: верховой езде, стрельбе из лука и правдивости (1.136), а подготовка к кампании в Киликии включала специальные транспортные суда для конницы, и Марафон был выбран в качестве места высадки, потому что там была удобная местность для действий конницы. Он также не говорит прямо о присутствии лучников при Марафоне, но персы и саки представлены как лучники десять лет спустя при вторжении Ксеркса (7.61.1, 64.2). И удивление персов от отсутствия афинских лучников на Марафоне подразумевает наличие этих сил на их стороне. Таким образом, Марафон Геродота — это состязание храбрых греческих гоплитов против варварской конницы и лучников. [2] Греческие лучники и камнеметчики, которые не по–мужски сражаются на расстоянии, не имеют доли в славе Марафонской битвы Геродота.
Тяжелые гоплиты не были слишком измотаны после 1500‑метровой дистанции, чтобы сразу вступить в бой, и, сражаясь в течение долгого времени, они победили гораздо более многочисленного противника. Эпизел ослеп лишь от одного появления единственного персидского гоплита, засвидетельствованного в битве, гиганта, чья борода закрывала его щит — «я слышал, что он сам рассказал историю о том, что с ним произошло». Победив врага на равнине, греки преследовали его до моря, где в ходе боя захватили семь кораблей. Оставшиеся в живых персы сумели бежать, поспешно сев на оставшиеся суда и потеряв в сражении около 6 400 человек. Потери афинян составили 192 человека. Не отдохнув после забега на 1500 метров и упорной битвы на равнине и у кораблей, уцелевшие гоплиты начали если не настоящий марафонский забег на 42 км, то, по крайней мере, марш–бросок как только могли нести их ноги, обратно в Афины. (Их удивительная скорость напоминает афинян, которые в 506 году сначала победили беотийцев в битве на континентальной стороне Эврипа, убив до 700 человек, а затем в тот же день отправились в Эвбею, чтобы победить халкидян, 5.77.2). Прибыв в город после квазимарафонской гонки, воины разбили лагерь в святилище Геракла в Киносарге за стенами.
Что касается бежавших персов, то мы не знаем, какие планы они вынашивали, когда оказались в безопасности на кораблях, но затем они получили сигнал щитом, поданный, по мнению некоторых, сотрудничавшими с ними афинянами. По этому сигналу флот направился вокруг мыса Суний к Фалерону, чтобы совершить лобовую атаку на Афины, желая опередить афинян и, вероятно, надеясь на предателей в Афинах. Однако они нашли время для обхода острова Эгилия, чтобы забрать эретрийских пленников, которые были там размещены, и поэтому афинянам удалось поспешно вернуться в город до прибытия персов к Фалерону. Там персидский флот какое–то время стоял в море — а затем отчалил и исчез в направлении Азии. Геродот не совсем ясно объясняет причину их ухода, но, по–видимому, его персы не были настроены на новую битву с быстрыми афинскими гоплитами, которые в своем лагере на расстоянии около 4 км от Киносарга, очевидно, были замечены персами, словно они видели как Аргус. Таким образом, быстрые тяжелые копьеносцы выиграли два сражения: сначала долгое и трудное при Марафоне после забега на 1500 метров, а затем победу под Афинами после быстрого возвращения, напоминавшего настоящий марафонский забег. В год после Марафона Мильтиад отправился с флотом из 70 кораблей в экспедицию против Пароса (6.132), но этому флоту не отводится никакой роли ни в нейтрализации союзника Персии Эгины до Марафона, ни в том, что он заставил персидский флот повернуть назад от Фалерона после Марафона. Афинские гоплиты были не единственными скороходами: спартанский отряд из 2 000 человек, поспешно отправившийся в Аттику после полнолуния, прибыл уже на третий день пути из Спарты — но, увы, слишком поздно для битвы. Прежде чем снова отправиться домой, они дошли до Марафона, чтобы осмотреть поле битвы.
Гомм, безусловно, прав: рассказ Геродота о Марафоне не годится. Он считает, что обсуждение вопроса о том, следует ли нападать на врага, происходило в Афинах, а не в Марафоне, и что Мильтиад не мог произнести слова, которые приписывает ему Геродот. Он склоняется к мысли, что Каллимах на самом деле был главнокомандующим, а не только своего рода председателем совета стратегов. Гомм утверждает, что задержка перед битвой имела место, но не по той причине, которую приводит Геродот, а нападение, по его утверждению, было предпринято персами, а не греками. Другие ученые более уверенно считают полемарха главнокомандующим в 490 году, оспаривая, что он был назначен по жребию. И мало кто признает за правду персидскую армаду не менее чем в 600 триер, причудливые предзнаменования Гиппию, забег на 1500 метров в полном вооружении, [3] марш–бросок от Марафона до Киносарга, [4] страх греков от вида персидской одежды, ослепление Эпизела или соотношение потерь афинян и персов.
Если повествование Геродота не убеждает, то что мы упускаем до и после высадки персов при Марафоне? Что–то должно было вмешаться, чтобы объяснить, почему персы не получили помощи от Эгины, и почему другие острова, давшие землю и воду, пришлось принуждать к мобилизации и брать в заложники детей. Высадка у Марафона с большим количеством людей и лошадей не была делом нескольких часов, но после того, как они высадились, мы ожидаем, что персы — отнюдь не намереваясь развернуть свою конницу на подходящем поле боя — не стали бы терять время и дали бы отмашку Гиппию повести их в сторону Афин по прибрежной дороге и через Паллену. По крайней мере, с тех пор, как стало известно о первых операциях персов в Эвбее, высадка персов в Аттике была неминуема, скорее всего, у Марафона, где Гиппий и его отец Писистрат успешно высадились из Эретрии в 546 году. Поэтому афиняне и обратились за помощью к другим государствам, прося их прислать помощь в Афины, будь то подмога в обороне стен или поход вместе с афинянами, как только станет известно о месте предстоящей высадки персов. Поскольку спартанцы, в отличие от платейцев, еще не прибыли к тому моменту, когда стало известно о высадке у Марафона, оставался выбор: продолжать ждать их в городе, рискуя выдержать осаду, или отправиться в Марафон и ждать их там, тем самым преградив врагу путь и окружив его на равнине. Урок 546 года заключался в том, что Гиппию и врагу нельзя было позволить проскользнуть к городу через узкий проход между восточными склонами горы Агриелики и морем. Поэтому мы ожидаем, что афиняне и платейцы поспешат занять оборону либо вблизи южного выхода с равнины, либо в благоприятном месте дальше вглубь острова, откуда они смогут атаковать фланг врага в случае его попытки марша к городу. В любом случае, персам пришлось бы сначала справиться с греками на их оборонительной позиции. Для обороны такой позиции, как мы предполагаем, были важны все возможные источники рабочей силы, как богатые, так и бедные, свободные и несвободные, граждане и метеки. Неумелые камнеметчики и копьеносцы, а также профессиональные лучники и пращники были не менее полезны, чем тяжелая пехота. [5] В 480 году во время вторжения Ксеркса афиняне собрали легковооруженную пехоту и множество моряков. Мы сомневаемся, что всего за десять лет до этого, в год Марафона, они могли обратиться за помощью к другим государствам, если бы они использовали для обороны не больше своих людей, чем менее 10 000 гоплитов.
Как и ранее в Эретрии, мы ожидаем, что после высадки персидский полководец Датис предпримет немедленные действия. К своему разочарованию, заметив, что греческая армия уже выступила из Афин, чтобы блокировать его продвижение к городу, он решит начать атаку на оборонительную позицию до прибытия спартанской помощи. Если он будет отбит, то мы ожидаем, что он с основными силами пересядет на корабли и поплывет к Фалерону для фронтальной атаки на Афины, оставив в Марафоне тыловое охранение. Высадка людей и лошадей не могла быть осуществлена в мгновение ока, под давлением наседающего врага. Напротив, между неудачной атакой на греческую оборонительную позицию и упорядоченной высадкой должно было пройти некоторое время. Торопясь достичь города раньше афинской армии, Датис вряд ли стал бы забирать пленных из Эгилии — чтобы с ними возиться при высадке в Фалероне. Когда он прибыл в Фалерон и попытался высадиться на берег, трудно поверить, что он застал врасплох афинский флот, насчитывающий не менее 70 кораблей. И, несмотря на молчание Геродота, не верится, что до Марафона этот флот был абсолютно пассивен. Успешная упреждающая война против Эгины и других островов, давших землю и воду, лучше всего объясняет, почему Эгина не оказала персидским захватчикам никакой помощи и почему им пришлось брать в заложники детей с других островов. Короче говоря, существует заметное расхождение между тем, что мы могли бы разумно ожидать от битвы, и рассказом Геродота о ней.
Далее в гл.II я покажу, что более поздние источники на самом деле описывают битву, которую мы пропустили в Геродоте, когда вскоре после высадки у Марафона персы атаковали греческую оборонительную позицию, пытаясь прорваться к Афинам. Атака была отбита греками под командованием Каллимаха, полемарха. Предметом гл.III является последующая битва, когда греки под предводительством стратега Мильтиада перешли в наступление, разгромив на открытой равнине тех персов, которые остались у Марафона после высадки основных сил для фронтальной атаки на Афины с противоположного берега. В этой главе будет обсуждаться знаменитая картина «Марафон» в Пестрой стое и зависимость Геродота от нее как от источника. В этом контексте я поставлю под сомнение идею о Марафоне как о достижении исключительно гоплитов, где легкой пехоте и нерегулярным бойцам не отводится никакой роли. В гл.VI я буду утверждать, что афинский флот играл значительную роль как до, так и в 490 году. До этого в гл.IV я буду доказывать, что Афины в те времена действительно обладали значительным флотом, датируя знаменитый морской законопроект Фемистокла концом 490‑х годов (а не 483/2 г.), во время предмарафонской превентивной войны с союзником Персии — Эгиной. Я буду искать доказательства моего предположения, что новые триеры действительно использовались как для нейтрализации Эгины перед Марафонской битвой, так и против персидского флота у Фалерона после Марафона. Точно так же, как я утверждаю о двух битвах при Марафоне, я утверждаю, что Фемистокл выдвинул два военно–морских законопроекта: сначала знаменитый законопроект перед Марафоном, а затем второй законопроект перед Саламином. Второй законопроект станет предметом гл.V, в которой я покажу, что неверное толкование отрывка из «Athenaion politeia» Аристотеля лежит в основе большой научной путаницы в наши дни. Для лучшего понимания морской политики Фемистокла и войны с Эгиной нам рекомендуется обратиться к ученым, которые писали до находки любопытного трактата Аристотеля более ста лет назад. В заключительной гл.VII я скажу несколько слов о Геродоте в сопоставлении с так называемыми вторичными источниками, а также попытаюсь дать краткую историю 490‑х и 480‑х годов.
Далее мы имеем печальный итог битвы — надгробие с кладбища Ольвии, датируемое временем битвы при Марафоне. На стороне А этой потрепанной стелы изображен полуобнаженный гоплит Леокс, а на стороне Б — сопровождающий его лучник в скифской одежде. Лучник, очевидно, сражался рядом с Леоксом в битве и пал вместе с ним. Иногда нам говорят, что лучник — это не легковооруженный товарищ Леокса, а амазонка или варвар, убивший Леокса. Но такие фигуры вряд ли были удостоены изображения на надгробии благородного Леокса в Ольвии.
ГЛАВА II. Первый Марафон: битва Каллимаха
Стало обычным делом рассматривать военное столкновение греков и персов при Марафоне как единственное сражение, хотя есть свидетельства о двух разных битвах (ср. битву при Филиппах в 42 г. до н. э.). Такое заблуждение, на мой взгляд, является результатом слишком узкого и слишком благоговейного прочтения Геродота. Ранее я уже приводил аргументы в пользу серьезного подхода не только к Геродоту, но и ко всей массе соответствующего античного материала, что неизбежно ведет к признанию двух битв при Марафоне. В первой битве (далее битва А), которая в основном появляется в поздних источниках, персы, пытаясь пробиться к Афинам, безуспешно атаковали афинян и платейцев сразу после того, как те совместно выступили из Афин к Марафону и заняли позицию в выгодном для обороны месте. Вторая битва (битва Б), о которой говорит ранний источник Геродота, произошла через несколько дней, когда афиняне покинули оборонительную позицию и атаковали врага на открытой равнине. Таким образом, мы имеем раннюю битву и позднюю; одну атаку персов и другую греков; одну битву на пересеченной местности и другую на открытой равнине. Вместо того чтобы принять схему «один плюс один», ученые склонны объединять два сражения в одно, тем самым сталкиваясь с целым рядом проблем, например, участвовала ли в битве персидская кавалерия и почему персы задержались у Марафона, а не сразу двинулись на Афины, как это было ранее в Эретрии. [1] Моим основанием для возобновления дискуссии о загадочных событиях при Марафоне [2] является то обстоятельство, что теперь, как мне кажется, я лучше понимаю Пеструю Стою на афинской Агоре с ее картинами на тему Марафона и других военных достижений афинян.
Победителем второй битвы стал стратег Мильтиад, который, не в последнюю очередь благодаря Пестрой Стое и пропагандистскому гению своего сына Кимона, стал в традиции героем Марафона. [3] Полемарх Каллимах, который командовал всем войском и лидировал в первой битве, был таким образом отстранен от своего законного положения. [4] Он пал при Марафоне, и, очевидно, ему не хватило могущественного сына для пиара.
Обращаясь теперь к свидетельствам, заметим, что самый поздний источник, византийский лексикон десятого века Свида (или Суда) единственный четко зафиксировал две битвы при Марафоне. Первая битва, битва А, встречается в статье Hippias (2):
«Когда один из десяти посоветовал подождать, пока прибудут спартанцы, и только тогда Мильтиад и Каллимах вышли бы в поле, афиняне выступили в поход, насчитывая 9 000 человек вместе с 1 000 платейцев. И они победили в тот же день».
Прежде чем персы высадились у Марафона, будь то до или во время их операций в Эвбее, афиняне позвали на помощь Спарту, Платеи и, возможно, другие государства. Но лишь платейцы прибыли в Афины к тому времени, когда стало известно, что враг высадился у Марафона. Даже если бы крепостная стена Афин была достаточно прочной, опасность, связанная с выдерживанием осады, была явлена судьбой Эретрии, где ворота были открыты предателями. Поэтому после прибытия в Афины одних платейцев свидовские афиняне по предложению Мильтиада и Каллимаха решили покинуть свои стены и занять Эретрию вместе с платейцами, не дожидаясь спартанцев.
Им нельзя было терять время. В 546 году Гиппий и его отец Писистрат, шедшие к Афинам после высадки у Марафона из Эретрии, успели продвинуться до Паллены, прежде чем столкнулись с врагами, выходившими из Афин, и у Паллены одержали легкую победу. Высадка из Эретрии большой армии в 490 году заняла больше времени, чем высадка меньшей армии в 546 году, что позволило афинянам, при условии, что они действовали быстро, добраться до Марафона и ожидать спартанцев на равнине, а не за афинскими стенами.
В поздних источниках проскальзывает решение «взять провизию и отправиться» в Марафон, чтобы «сразу встретить врага», а не ждать спартанцев (Aristot. Rhet. 1411a 10, schol. Dem. 19.303, Plut. Mor. 628e, schol. Aristeides 2.219). [5] Интересно, что свидовскому Мильтиаду, поскольку решение упоминается как декрет Мильтиада, приходится делить с полемархом Каллимахом славу в проведении этого декрета, а также, возможно, и в победе «в тот же день». Решение народа по предложению Мильтиада освободить рабов перед Марафоном (Paus. 7.15.7), вероятно, было частью того же декрета. Но в отличие от Павсания (10.20.2), Свида не сообщает, что среди 9 000 афинян были как освобожденные рабы, так и граждане старше призывного возраста. Мы также не знаем, сколько из 9 000 человек было гоплитов, а сколько легковооруженных воинов, выезжали ли гоплиты на поле боя на своих конях, сопровождали ли воинов рабы–оруженосцы.
Вторая битва, битва Б, записана у Свиды в статье χωρὶς ἱππεῖς:
«Когда Датис вторгся в Аттику, говорят, что ионийцы, после того как он удалился, залезли на деревья и подали сигнал афинянам, что конница ушла. Мильтиад, узнав об их уходе (ἀποχώρησις), атаковал и победил. Поэтому поговорка применяется к тем, кто нарушает строй».
Мы рассмотрим эту запись в следующей главе. Здесь мы лишь отметим, что афиняне, очевидно, отразив нападение персов в битве А, на несколько дней расположились лагерем у Марафона. В Свиде мы больше ничего не слышим о Каллимахе, но Мильтиад, узнав, что Датис ушел с конницей, начал атаку на оставшихся врагов, не дожидаясь спартанцев и ни с кем не посоветовавшись в лагере. Мы не знаем, куда направился Датис, но ἀποχώρησις скорее напоминает отбытие по морю, чем опустошение ближайшей местности (как в Ps. — Dem. 59.94, Plut. Arist. 5.1, Mor. 305b), вероятно, для плавания вокруг мыса Суний в Фалерон и лобовой атаки на Афины, после неудачной попытки в битве А прорваться к городу. Пока Мильтиад сражался с оставшимися у Марафона персами в битве Б, Датис из Свиды, возможно, успел попытаться высадиться в Фалероне. Подводя итог двум свидовским записям, отметим, что Мильтиаду пришлось разделить с Каллимахом славу в продвижении указа о наступлении, а также, возможно, в победе в битве А, и что он одержал победу в битве Б только после того, как значительные силы персов были отведены.
Поскольку в традиции Каллимах был вытеснен Мильтиадом, а его жизнеописание не оставил нам ни один биограф, мы с большими надеждами обратимся к Полемону, «фригийскому Демосфену». Этот выдающийся ритор был выбран для произнесения речи на открытии храма Зевса Олимпийского в Афинах в 131 году н. э., и он был настолько ценим, что мог взять за лекцию 250 000 драхм. Но Полемон был не только выдающимся оратором, он также написал исторический труд, который не сохранился до наших дней. Поэтому пара деклараций, сохранившихся из–под золотого пера Полемона, должна быть источником высокой ценности. В декламациях отцы павших героев Марафона Кинегира и Каллимаха излагают претензии своих сыновей на награду за доблесть, поскольку по закону, как утверждается, погребальную речь должен произносить отец самого храброго героя. Первая речь произносится от имени Кинегира, вторая — от имени Каллимаха.
Мы узнаем (2.5-6), что после того, как армия Дария высадилась у Марафона, афиняне не стали дожидаться прибытия спартанцев. Стратег Мильтиад решил немедленно выступить в поход, а Каллимах как полемарх и hegemon [6] повел всю армию к Марафону (1.5, 2.6). В то время как другие полемархи (!) внушали людям трусость, битва состоялась благодаря голосу Каллимаха (2.49), причем местом дебатов стало собрание в Афинах. В битве, которая, по–видимому, последовала вскоре после прибытия греческой армии к Марафону (1.28, 2.7), персы совершили нападение. В битве Каллимах противостоял всей армии Дария (2.7-8), и ему принадлежала гегемония (2.2, 6). Он погиб в начале или в середине битвы (1.21). «Битва» предполагает не более одного сражения, но враги, охваченные паникой после предыдущей битвы с Каллимахом, повернули назад и облегчили погоню второму потоку преследователей (authis) (2.28). Кинегир начал второе сражение (2.40), а Эсхила просят воспеть битвы при Марафоне (1.49). Отцы этих двух героев согласны датировать подвиги и смерть Каллимаха раньше геройств Кинегира; но они не говорят, как давно это было, и нам бы хотелось, чтобы они были более понятны в вопросе об одной битве в два этапа или о двух отдельных битвах.
«Спецэффекты и пикантности в двух декларациях Полемона кажутся нам почти комичными» (Artemis lexikon s. v. Polemon), и полная потеря его исторического труда вряд ли относится к самым печальным утратам греческой литературы. Но мы замечаем, что Афины, а не Марафон, являются местом спора о том, следует ли выступить в поход, не дожидаясь спартанцев; что именно Каллимах возглавляет армию; что атаку в битве Каллимаха начинают персы; и что Каллимах погиб на ранней стадии сражения. Как выразился Джиттнер, «все знают, что эти вещи не совпадают со словами Геродота».
Однако нашим основным источником информации о первой битве при Марафоне являются не Свида и не Полемон, а Корнелий Непот (Мilt. 4.3-5.5). [7] После захвата персами Эретрии и высадки у Марафона афиняне, хотя и были не на шутку встревожены столь близкой угрозой (hoc tumultu), попросили подмоги только у спартанцев, отправив Фидиппа, курьера из разряда так называемых «скороходов», сообщить об острейшей нужде в помощи. Но дома они назначили командовать армией десять генералов, включая Мильтиада; среди них были большие разногласия, лучше ли будет укрыться в своих стенах или пойти навстречу врагу и сразиться в решающей битве. Один только Мильтиад настойчиво убеждал их выйти на поле боя при первой же возможности, утверждая, что если они так поступят, то не только граждане воспрянут духом, увидев, что их мужество не вызывает недоверия, но по той же причине и враг будет действовать не так ретиво, если поймет, что афиняне осмелились вступить с ними в бой с такими малыми силами.
В этом кризисе ни один город не оказал помощи афинянам, кроме платейцев. Они послали 1 000 воинов, и число бойцов (armatorum) возросло до 10 000 человек. Из–за их удивительного желания сражаться советы Мильтиада взяли верх над мнением его коллег. Благодаря его влиянию афиняне были вынуждены вывести свои войска из города и расположиться лагерем в благоприятном месте. Затем, на следующий день, войско разместилось у подножия горы в не полностью открытой местности (sub montis radicibus acie regione instructa non apertissuma) — поскольку во многих местах росли редкие деревья (arbores rarae) — и вступило в бой (proelium commiserunt). Целью было защитить себя высокими горами и в то же время не дать вражеской коннице, которой мешали растущие там и сям деревья, окружить их превосходящим числом (hoc consilio, ut et montium altitudine tegerentur et arborum tractu equitatus hostium impediretur ne multitudine clauderentur). Хотя Датис видел, что биться будет неудобно, он жаждал вступить в бой, полагаясь на численность своего войска; тем более, что он считал выгодным дать сражение до прибытия спартанского подкрепления. Поэтому он вывел 100 000 пеших и 10 000 конных и начал бой (proeliumque commisit). В последовавшем сражении афиняне настолько отличились в доблести, что разгромили противника, превосходившего их числом в десять раз, и навели на него такой ужас, что персы бежали не в свой лагерь, а на корабли.
Здесь есть множество проблем, помимо невозможного числа в 110 тысяч врагов в Milt. 5 и даже в 210 тысяч в Milt. 4. Угроза (tumultus), которая заставила афинян призвать внешнюю помощь, подходит для осады и взятия Эретрии, но tumultus — странное слово для последующей высадки персов у Марафона. Возможно, в источнике Непота (как подразумевается в Свиде, но в отличие от «Законов» Платона 698d-e), призыв о помощи был сделан до того, как персы переправились из Эвбеи в Марафон. [8] Также странно, что спартанцы представлены как единственные, кого попросили о помощи, поскольку платейцы действительно прибыли в Афины. Более вероятно, что афиняне обратились за помощью и к Спарте, и к Платеям, и, возможно, к другим государствам, призывая прислать в Афины войска как можно скорее. Как и у Свиды, у Непота 1 000 платейцев присоединились к афинянам в Афинах, а не у Марафона, и, воодушевленные присутствием этих выдающихся воинов, афиняне решили выйти на поле с 9 000 человек, не дожидаясь прибытия спартанского подкрепления. 9 000 armati, вероятно, были все гоплиты, составлявшие ничтожную часть общей численности афинского войска. Народ принял это решение только по совету Мильтиада, и неудивительно, что в биографии Мильтиада Непот не показал, что его герой делит славу с Каллимахом, как в Свиде. Он также, как и Полемон, не позволяет полемарху вести армию к Марафону: Непот сподобился (подобно Плутарху в «Аристиде») рассказать о битве при Марафоне, не упоминая Каллимаха! На следующий день после прибытия в Марафон греки заняли сильную оборонительную позицию в гористой и лесистой местности и расположились в боевом порядке. Датис видел, что место сражения было невыгодным, но он предпочел действовать до прибытия спартанцев, и поэтому тоже proeliumque commisit. Непот здесь немного расплывчат, но не настолько, чтобы «трудно было понять, что он и его источник намеревались действительно сказать, что персы атаковали» (Ненчи). Несомненно, битва произошла на следующий день, и персы провели атаку, атаку против acies, фаланги гоплитов, а не против оборонительной позиции, занимаемой также легковооруженной пехотой, как мы ожидали бы. Удивительно и то, что греки, отразив атаку в упорном бою, нашли в себе силы отбросить врага к кораблям, вместо того чтобы отдохнуть в лагере в ожидании спартанцев. Это преследование врага до кораблей, скорее всего, было особенностью битвы Б, которая отсутствует в Непоте.
Между поспешным маршем из Афин к Марафону в один день и сражением на следующий (уже на следующее утро?) у непотовых греков не было времени валить деревья или строить частокол или острог, поэтому под arborum tractu Непот подразумевает не «валить деревья», а «древесный массив», «гряда (одиночных) деревьев», «длинный ряд деревьев» [9] Деревья должны быть идентичны упомянутым arbores … rarae, любое строительство бруствера или деревянного укрепления, таким образом, является современным неправильным прочтением Непота? Как и Свида, Непот не сообщает нам об освобожденных рабах, легковооруженной пехоте или оруженосцах. Речь идет только о гоплитах.
Юстин (2.9.9-10) согласен с Непотом и Свидой в том, что платейцы прибыли в Афины до выступления армии, а Мильтиад «был главкомом и призывал не ждать помощи» из Спарты. Как и Непот, Плутарх (Mor. 349e) датирует битву днем после того, как афиняне отправились в Марафон, в то время как Лисий (2.26) и Исократ (4.87) отмечают быстроту, с которой афиняне вышли в поле и победили персов. [10] В отличие от Полемона и Непота, эти источники не уточняют, что атаковали персы, а не греки, но именно это подразумевает Диодор (10.27) в фрагментарной десятой книге: после высадки у Марафона Датис потребовал, чтобы афиняне уступили суверенитет лично ему, иначе их постигнет худшая участь, чем эретрийцев. Это требование, очевидно, было выдвинуто после того, как афиняне выступили в поход на Марафон, так как Мильтиад отклонил его от имени десяти стратегов, а не афинского демоса. Теперь Датис приготовился к битве, явно в качестве наступающей стороны. Здесь фрагмент Диодора, к сожалению, обрывается, но нападение персов, скорее всего, произошло на следующий день, как у Диодора, так и у Непота и Плутарха, а не в тот самый день, когда афиняне и платейцы вышли к Марафону, как у Свиды.
Непот, Диодор, Юстин, Плутарх, Полемон и Свида принадлежат к одной традиции, которая, вероятно, берет начало от универсального историка Эфора, писавшего около 340 г. до н. э. [11]. Эфор, в свою очередь, мог следовать одному из ранних аттидографов, Гелланику (конец пятого века), которого он, как известно, использовал, а не Клидему, писавшему около 350 г. до н. э. Задолго до «Аттиды» Гелланика первая битва при Марафоне появляется в «Осах» Аристофана, поставленных в 422 году до н. э. Хор состоит из пожилых афинян, одетых как осы, чтобы символизировать жало, которое они применяли как солдаты, в свои молодые годы. В строках 1075-90 они заявляют:
«Мы, у которых такой крестец на дуге, — единственные настоящие автохтонные афиняне, мужественная порода, которая очень помогла городу в битвах в то время, когда пришли варвары, окутали дымом весь город и предали его огню, стремясь уничтожить наши ульи. И мы сразу же вышли и сразились с ними «с копьем, с щитом» (εὐθέως γὰρ ἐκδραμόντες ξὺν δορὶ ξὺν ἀσπίδι ἐμαχόμεσθ᾽ αὐτοῖσι), выпив по глотку острого, горького пойла; каждый стоял рядом с другим, гневно закусив губу. Из–за их стрел не было видно неба, но все же, с помощью богов, к вечеру мы отбросили их назад, ибо перед битвой над нашими войсками пролетела сова. Тогда мы преследовали их, пронзая словно гарпуном их мешковатые штаны, и они бежали, жалимые в челюсти и брови. И так повсюду среди варваров и сейчас говорят, что нет никого храбрее аттической осы».
Схолиаст отмечает, что «когда пришли варвары», «он говорит о победе при Марафоне над Дарием», и большинство ученых согласны с ним, что здесь точно Марафон. Как и десять лет спустя при Фермопилах, при Марафоне был дождь персидских стрел, и если слишком много говорить о том, что варварам действительно удалось задымлить весь город в 490 году, то они, по крайней мере, «хотели сжечь приморский город», согласно эпиграмме, которую мы ниже, в гл.VI, отнесем к тому году. [12] Eὐθέως следует связывать с ἐμαχόμεσθ᾽, а не с ἐκδραμόντες (сразу сразились, а не вышли), если только осы, будучи менее искушенными в филологии, не подчеркивают их поспешность как в бегстве в Марафон, так и в столкновении там с врагом — отнюдь не после задержки в несколько дней, а скорее в A, первой битве при Марафоне. (Ср. Гимерий 6.20: «Не успели они узнать о высадке варваров, как выбежали с оружием; не успели встретить высадившихся, как обратили их в бегство»). Ближе к вечеру осы оттеснили персов назад, отразив вражескую атаку. Таким образом, мы проследили оборонительную первую битву при Марафоне до 420‑х годов, [13] и последний шаг — к Эсхилу, который в своей эпитафии 456 года призывает марафонскую священную рощу (alsos) засвидетельствовать его доблесть. Он проявил свою доблесть не в битве, на открытой равнине, считавшейся священным местом, и не вместе со своим братом Кинегиром на кораблях, а в священной роще, которая напоминает об arbores rarae Непота и о деревьях Свиды — месте первой, оборонительной, битвы A.
Отбив нападение варвара к вечеру, осы Аристофана преследовали врага, «пронзая словно рыбу гарпуном их мешковатые штаны». Создается впечатление, что преследование отважных ос последовало прямо за битвой, которая закончилась к вечеру, подобно тому, как афиняне Непота преследовали побежденных персов, когда те бежали к своим кораблям. Но опасность в том, что Непот и осы Аристофана совмещают события, поскольку человеческие гоплиты вряд ли сразу же отдались бы изнурительной погоне за врагом после тяжелого дневного боя [14] (преследование врага больше подходит для битвы Б). Осы–гоплиты Аристофана делают эту работу в одиночку, с копьем и щитом, плечом к плечу.
Здесь нет ни слова о лучниках или о других легковооруженных осах — все стрелы в небе были персидскими. Мы также не слышим о кораблях, поскольку к 420‑м годам битва при Марафоне уже давно стала битвой гоплитов, и никто, кроме гоплитов, не участвовал в обороне.
Афиняне, должно быть, ожидали, что Гиппий намеревался вести персов к Афинам тем же путем, который он и его отец Писистрат выбрали в 546 году, когда они высадились из Эретрии и двинулись к городу. Это был легкий и ровный путь вдоль побережья, через Паллену и низкий перевал между Пентеликоном и Гиметтом. Этот путь мог быть перекрыт для персов двумя способами: либо расположившись лагерем у моря в местечке Валария, на узкой полосе земли между горой Агриелики и морем, либо из внутреннего лагеря у Враны в долине между горой Агриелики и Котрони, греки могли атаковать персов с незащищенного фланга в случае попытки наступления на Афины по прибрежной дороге.
Разбивка греческого лагеря в Валарии в ожидании прибытия спартанского подкрепления подразумевает марш из Афин в Марафон по главной дороге протяженностью около 40 км через Паллену. Последняя ее часть, расположенная у побережья, была бы опасна из–за морских десантов персов, а лагерь между горой Агриелики и морем оставил бы защитников уязвимыми для высадки вражеских войск в их тылу. Внутренняя позиция у Враны, с запасом воды из ручья, была бы более безопасной, если бы армия выбрала изрезанный и утомительный, но примерно на 4 км более короткий и менее опасный путь через Кефисию/Стамату/Ойноэ, или, скорее, через Кефисию/Дионисс/Рапентосу, который спускается прямо в район Враны. В любом случае, независимо от того, находилась ли греческая оборонительная позиция у моря в Валарии или внутри страны в Вране, персы могли покинуть равнину и направиться к Афинам только после того, как выдержат и выиграют сражение.
Непот и Свида говорят в пользу варианта с Враной; в первом случае греческий лагерь расположен в выгодном месте, где на следующий день произошла оборонительная битва в лесистой и гористой местности; во втором случае ионийцы подходят к деревьям, чтобы сообщить Мильтиаду, что Датис ушел с конницей. Находясь в лагере Валарии у моря, Мильтиад увидел бы это своими глазами и не нуждался бы в том, чтобы другие сообщили ему об этом.
Игнорируя битву Каллимаха А, Геродот помещает лагерь Мильтиада у святилища Геракла, откуда он и его гоплиты с удвоенной силой бросились на врага на открытой равнине. В районе Валарии были найдены две надписи пятого века, упоминающие игры Геракла. Хотя фундамент храма там еще не обнаружен, Валария является наиболее вероятным местом размещения марафонского Гераклейона, так как идея о том, что два камня пришли откуда–то еще, слишком невозможна, чтобы ее принять. Оставляя для следующей главы рассказ Геродота о наступательной битве Мильтиада и о лагере у Гераклейона, я сейчас назову гробницу платейцев и мемориал Каллимаха, чтобы свидетельствовать в пользу расположения лагеря Каллимаха и его битвы в районе Враны.
После битвы при Платеях в 479 году афиняне похоронили всех своих павших в одной могиле, в отличие от спартанцев, которые хоронили своих легковооруженных илотов в общей могиле, отдельно от могил гоплитов (Hdt. 9.85.2). Не так в Марафоне, согласно Павсанию (1.32.3): «На равнине находится могила афинян». Очевидно, павшие граждане, как гоплиты, так и легковооруженная пехота, из сражений А и Б были похоронены на месте сражения Б, где позже над их могилами был воздвигнут курган Сорос. «Есть еще одна могила для беотийских платейцев и рабов, потому что рабы тоже сражались тогда впервые», — добавляет Павсаний, хотя и не уточняет местоположение этой могилы. Одна школа ученых вслед за Маринатосом отождествляет ее с курганом, раскопанным им в некрополе близ Враны в 1970 году. В кургане находятся останки одного мальчика десяти лет, девяти мужчин двадцати лет (двое из них с травмами головы) и одного мужчины в возрасте около 40 лет, на маркерном камне которого аттическим шрифтом написано имя ARKHIA. Человеческие останки сопровождаются керамикой начала пятого века, что соответствует датировке находок из Сороса. Поскольку захоронение полностью мужское, оно должно было принадлежать воинам, павшим в бою. Павшие платейцы и афинские рабы (возможно, люди, освобожденные народом по ходатайству Мильтиада, а также рабы–оруженосцы и провиантщики) из 490 г. до н. э. являются очевидными кандидатами, поскольку эта область ниже горы Агриелики и Афорисмоса была местом битвы А, у подножия гор, как говорит Непот, и с рассеянными в те дни деревьями. Платейцы и «рабы», которые, возможно, не принимали участия в более поздней, наступательной битве Б, [15] были погребены недалеко от лагеря, где они пали в битве A, в лестной близости от внушающих благоговение среднеэлладских гробниц великих героев прошлого. Таким образом, существование двух курганов в разных местах, одного Маринатоса в горной местности и Сороса на открытой равнине, является аргументом в пользу двух полей сражений и двух битв.
С другой стороны, путешественники начала XIX века заметили возвышение на поверхности на небольшом расстоянии от Сороса и предположили, что оно представляет собой остатки могилы платейцев и «рабов». С тех пор возвышенность исчезла, и это место не раскапывалось в поисках керамики и павших. Но за первыми путешественниками последовали несколько современных исследователей, которые, однако, пока не придумали правдоподобного объяснения мужских могил под курганом Маринатоса.
Этот памятник был погребен в земле Акрополя после персидского разграбления, и только в период между 1840 и 1888 годами его обнаружили археологи. Он представляет собой колонну, поддерживающую женскую фигуру, вероятно, Нику. Потертая надпись на колонне (IG I3 784) была восстановлена различными способами. Я воздерживаюсь от дополнительных догадок и привожу лишь то, в чем можно быть уверенным:
«[Каллимах] из Афидны посвятил [меня] Афине посл[аннице бес]смертных, живущих в [олимпийских домах …. поле]марх афинян в битве при Ма[ …. ] сынам афинян [ …. ]
Полемархом из дема Афидны должен быть Каллимах. Когда он был полемархом в битве при Марафоне, он посвятил Афине память о своей победе, очевидно, одержанной «в битве при Ма[", которая удивительно похожа на битву при Марафоне, в которой он, как известно, принимал участие. Согласно схолиасту к Аристофану (Knights 660), Каллимах дал обет Артемиде перед битвой, пообещав ей столько коров, сколько врагов он убьет при Марафоне (хотя, поскольку убиты были многие, он не смог принести в жертву столько коров и вместо них принес в жертву коз). [16] Наш памятник Каллимаху, однако, был памятником, который он действительно посвятил после своей победы (поскольку он, согласно схолиасту, принес в жертву коз); это не был памятник, который он поклялся возвести заранее. Такие победные памятники довольно распространены, и наш не вызвал бы никакой научной головной боли, если бы только Каллимах не пал при Марафоне, так как мертвым он не мог сделать посвящение Афине (или принести коз в жертву Артемиде). Поэтому ученые, игнорирующие Свиду и принимающие только одну Марафонскую битву — битву Мильтиада, сталкиваются с проблемой. Выбираются различные пути, о чем свидетельствует длинная библиография. Нам говорят, например, что победа Каллимаха была не марафонской, а другой, не подтвержденной, одержанной ранее в том же году на стадионе или ипподроме, или что памятник был установлен не Каллимахом, а его демом Aфидной или кем–то из дема. Но как наш позднейший источник, Свида, сообщает о двух сражениях при Марафоне, так и самое раннее свидетельство, мемориал Каллимаха, предполагает битву А, в которой он осуществлял верховное командование, когда нападение персов было отбито. Прежде чем умереть от ран, полученных в битве, он успел распорядиться посвятить благодарственный молебен Афине на Акрополе за свой счет (и принести жертву Артемиде). Если мемориал Каллимаха подтверждает историчность битвы А в Свиде, то следующий вопрос заключается в том, говорит ли он также в пользу размещения греческого лагеря во внутренней части Враны.
В районе Врана, в нескольких сотнях метров к востоку от кургана Маринатоса, был обнаружен фундамент храма, и, судя по мраморному камню с надписью «граница часовни Афины», святилище принадлежало этой богине. Тот факт, что Каллимах поблагодарил Афину за свою победу памятником на Акрополе, возможно, является аргументом в пользу размещения битвы А в этой области, победа, одержанная возле ее святилища, очевидно, была подарком от богини. Священная роща, к которой обратился Эсхил, чтобы засвидетельствовать свою доблесть, возможно, принадлежала храму Афины возле Враны. Он проявил свою доблесть в битве А возле этой рощи, а не в битве Б на открытой равнине или на берегу Схении, «том берегу, где до сих пор растут средиземноморские сосны» (Хаммонд).
Вернемся к свидовской статье χωρὶς ἱππεῖς, приведенной в начале гл.II в качестве свидетельства второй битвы при Марафоне, битвы Б:
«Когда Датис вторгся в Аттику, говорят, что ионийцы, после того как он удалился, залезли на деревья и подали сигнал афинянам, что конница ушла. Мильтиад, узнав об их уходе (ἀποχώρησις), атаковал и победил. Поэтому поговорка применяется к тем, кто нарушает строй».
Отразив персидскую атаку в сражении А, свидовские афиняне, похоже, несколько дней простояли в оборонительной позиции. После тщетной попытки пробиться к Афинам в битве А, Датис предпринял еще одну попытку, поведя конницу по маршруту, не перекрытому афинянами. Он, похоже, отправился тем же путем, которым и пришел, по морю, с целью плавания вокруг мыса Суний к Фалерону и фронтальной атаки на Афины. Узнав, что Датис ушел с частью своих лучших сил, Мильтиад начал атаку на оставшихся, не дожидаясь спартанцев и, очевидно, без каких–либо обсуждений в лагере. Свида не уточняет, застал ли Мильтиад врасплох противника ночной атакой, как у Климента Александрийского (Strom. 1.162), или напал при свете дня.[1]
Мильтиаду из Свиды пришлось разделить с Каллимахом славу убеждения народа встретить персов у Марафона, и он одержал там победу только после того, как Датис ушел с конницей. [2] Таким образом, византийский лексикон одаривает Мильтиада меньшей славой, чем Геродот, наш основной источник по битве Б. Однако прежде чем перейти к Геродоту, мы должны сказать несколько слов о двух памятниках, в которых Кимон пропагандирует роль, сыгранную его отцом Мильтиадом при Марафоне: группе бронз в Дельфах и картине в Пестрой Стое в Афинах.
В конце 460‑х годов достижение Марафона было отмечено в Дельфах группой из тринадцати статуй, установленных на первом этапе Священного пути. Это было место, прежде всего, для памятников в честь побед, одержанных над Спартой, а не над персами, и тринадцать бронзовых статуй не были одним из двух афинских памятников в честь победы при Марафоне, как ошибочно утверждает Павсаний (10.10.1-2) и с чем согласны многие ученые. Фактический памятник Марафону начала 480‑х годов был построен выше по Священному пути: афинская сокровищница, скульптуры которой были установлены на треугольной балюстраде перед южной стеной. [3] Изначальная надпись на основании скульптур гласит: «Афиняне Аполлону из десятины добычи от битвы при Марафоне». Тринадцать бронзовых памятников у входа в священный участок, с другой стороны, были установлены в память о битве при Ойноэ в Арголиде в середине 460‑х годов, совместной победе афинян и аргивян над спартанцами. [4] На памятнике изображены не воины из реальной битвы при Ойноэ, а Мильтиад в сопровождении таких особ, как Афина, Аполлон, аттические герои Кодр, Тесей и Нелей, но без сопровождения каких–либо смертных, причем полемарх Каллимах явно отсутствовал. Расположенный рядом памятник аргивянам за ту же ойнойскую победу состоял из четырнадцати бронзовых фигур, опять же не ойнойских воинов, а великолепных героев так называемого мифического прошлого: семеро против Фив и семь их сыновей–эпигонов. Памятник афинян был не лучшим источником информации для реальной битвы при Марафоне, чем аргивский памятник для историчной войны между Аргосом и Фивами. Но если утраченный афинский памятник не дает информации о реальной битве при Марафоне, он красноречиво свидетельствует, возводя Мильтиада в ранг богов и героев, о пропагандистском гении Кимона в его попытке реабилитировать память отца после его неудачной кампании против Пароса и последующего осуждения в судебном процессе в Афинах.
Через много поколений после бронзы Кимона в Дельфах, царь Аттал из Пергама увековечил свою победу над кельтами роскошным бронзовым памятником на афинском Акрополе (Paus. 1.25.2):
«У южной стены представлены легендарная война с гигантами, которые когда–то обитали в Фракии и на Палленском перешейке, битва афинян с амазонками, сражение с персами при Марафоне и уничтожение кельтов в Мисии. Каждое изображение высотой около двух локтей, и все они посвящены Атталом».
Атталидский монумент был, возможно, огромным ансамблем из более 100 бронзовых фигур размером не менее чем в натуральную величину. Все они утрачены, но существует несколько мраморных копий более поздних эпох. Но даже если бы марафонские бронзы Аттала сохранились до наших дней, мы вряд ли узнали бы о реальной битве больше, чем из тринадцати кимоновых бронз в Дельфах, и неизвестно, была ли Каллимаху оказана должная честь в памятнике Аттала. Однако памятник показателен в двух других отношениях. Во–первых, Гигантомахия, заветный мотив у пергамских царей, была мифической параллелью их собственной победы над варварскими кельтскими захватчиками. Две другие группы, Марафонская битва и ее префигурация Амазономахия, были комплиментами афинским хозяевам памятника. Послание заключается в том, что во времена Марафона афиняне были защитниками эллинизма; теперь цари Пергама взяли на себя роль защитников эллинской цивилизации. Во–вторых, современное достижение, в данном случае победа над кельтами, возводится в высшую сферу трех более ранних бессмертных деяний. То же самое было сделано в более раннюю эпоху на афинской Агоре, в кимоновой Пестрой Стое.
Как и аргивяне, афиняне воздвигли памятник Ойноэ не только в Дельфах, но и на Агоре своего города, а именно в Пестрой Стое, построенный в конце 460‑х годов, как и их памятник Ойноэ в Дельфах. Сначала здание называлось Писианактейос, поскольку оно было построено по заказу шурина Кимона Писианакта (в честь которого Кимон, возможно, назвал одного из своих сыновей), возможно, командующего афинскими войсками в Ойноэ в середине 460‑х годов, в то время, когда сам Кимон был занят в войне против Фасоса. (До Ойноэ Писианакт, возможно, участвовал в кампании Кимона на Скиросе, когда он победил долопских пиратов и привез «кости Тесея» в Афины, чтобы похоронить их в Тесейоне. Источником для этого является аттический колокол–кратер ок. 440 г., который, как полагают, зависит от картины Амазономахии в Тесейоне, или, скорее, в Пестрой Стое. Одна из амазонок, изображенных на вазе, надписана как «Писианасса», что, по–видимому, относится к Писианакту, тогда как другая — «Долопа». Эти имена, очевидно, были написаны и в настенной росписи). Так же как памятник Атталидов состоял из четырех бронзовых групп, Пестрая Стоя была украшена четырьмя картинами, как объясняет Павсаний, по–видимому, начиная с самой важной картины (1.15.1):
«На этой стое изображены, во–первых, афиняне, сражающиеся при Ойноэ на территории аргивян против лакедемонян. Изображен не тот момент, когда борьба достигла своего апогея и действие перешло к демонстрации смелых поступков, а зачин битвы, когда сражающиеся еще только вступают в бой».
Сцена напоминает знаменитую вазу из Киджи седьмого века: две армии гоплитов сходятся в схватке, не поддерживаемые конницей или легковооруженными войсками. И хотя недавняя победа в Ойноэ (которая, к сожалению, не упоминается у Фукидида и, следовательно, во многих современных рассказах об этом периоде) [5] была одержана афинянами совместно с аргивянами (Paus. 10.10.4), аргивяне, очевидно, не были изображены на картине: слишком патриотическая версия Ойноэ как исключительного триумфа афинян и исключительно их гоплитов. Таким образом, картина была сомнительным источником информации о реальной битве при Ойноэ, которая была представлена наравне с величайшими подвигами афинян:
«На средней части стен изображены афиняне и Тесей, сражающиеся с амазонками. Так, кажется, только женщины не утратили в результате поражений своей безрассудной храбрости перед лицом опасности; Фемискира была взята в плен Гераклом, после чего войско, которое они послали в Афины, было уничтожено, но тем не менее они пришли в Трою, чтобы сражаться со всеми греками, а также с самими афинянами».
К сожалению, Павсаний, вместо того чтобы дать побольше информации об этой картине, предпочитает поразмышлять о необычайном мужестве амазонок, которые не были уничтожены во время неудачного вторжения в Аттику, как считали некоторые, но позже пришли в Трою, чтобы сражаться с греками. Но Аристофан предоставляет немного информации, упоминая «амазонок, которых Микон изобразил сражающимися верхом с мужами» (Lys. 678). Амазонки Микона напоминают амазонок Геродота (4.114.3), который заявляет, что они владеют луком и копьями и скачут на лошадях, и на картине они изображены с именами, в характерных головных уборах и штанах, хорошо известных по скульптуре и вазописи. Как и щит Афины Парфенос, картина будет представлять осаду Акрополя амазонками, Кимон, его единомышленник Тесей, ведет афинских воинов, отличающихся гоплитским щитом и копьем, поножами и шлемом. Афинские всадники, лучники или застрельщики отсутствовали, как и на ойнойской картине.
Афиняне из Геродота ссылаются на свои прежние подвиги, претендуя на привилегию занимать левое крыло в греческой линии при Платеях в 479 г. [6] После упоминания об их войне с вторгшимися амазонками, они утверждают, что не уступали никому в Троянской войне (9.27.4). Хотя в реальных боевых действиях «Илиады» афиняне играют в лучшем случае второстепенную роль, эпиграммы Эйона около 470 г. утверждают, что герои, сражавшиеся под Троей, были предшественниками современных героев, а люди, выходящие из брюха бронзовой статуи Деревянного коня, установленной в Акрополе около 420 г., были Менесфей, Тевкр и сыновья Тесея — Акамант и Демофон (Paus. 1.23.8). Этот подвиг местных героев был бы очевидным сюжетом для росписи Полигнота в Пестрой Стое.
Единственной дополнительной информацией о картине Амазономахии в других источниках является добавление, что одной из «других пленниц» была дочь Приама Лаодика, которой Полигнот придал черты кимоновой сестры Эльпиники, «когда он рисовал троянских женщин в том месте, которое тогда называлось Писианактейоном, а сейчас Пестрой Стоей» (Plutarch Kimon 4.6). Лаодика ранее имела любовную связь с сыном Тесея Акамантом и тайно родила ему сына по имени Мунит. Мать Тесея Этра, будучи рабыней в Трое, воспитала Мунита вместо Лаодики, а теперь бежала с ним в греческий лагерь, где Акамант и Демофон признали в ней свою давно потерявшуюся бабушку. Подойдя к Агамемнону, они просили пощадить ее и получили его согласие. Этра, Акамант и Демофон были изображены на картине в Дельфах и, вероятно, также в Пестрой Стое.
И в памятнике Атталидов на Акрополе, и в Пестрой Стое Амазономахия была мифическим антитипом Марафона, а Гигантомахия — параллелью победы над кельтами. Была ли подобная связь между «Взятием Илиона» в Стое и битвой при Ойноэ, совместным деянием афинян и аргивян? Было ли соглашение между аргосцем Агамемноном и сыновьями Тесея мифическим «предшественником» афино–аргосских действий при Ойноэ? Метопы «Взятия Илиона» в Парфеноне могли бы дать ключ к картине «Взятие Илиона» в Стое, но только два из 32 северных метопов сохранились достаточно хорошо. Вместе с номером 27 утраченный номер 26 мог составлять двухметопную последовательность пощады Этры, но это не сильно помогает нам в реконструкции картины.
После битвы при Ойноэ, Амазономахии и разграбления Трои Павсаний переходит к нашей главной теме — картине «Марафон», написанной либо Аликоном, либо Панеем, либо Полигнотом:
«Беотийцы из Платей и аттический контингент вступают в схватку с варварами. В центре обе стороны бьются, еще сохраняя равновесие. Но вдали варвары бегут и толкают друг друга в болото. На краю картины изображены финикийские корабли и греки, убивающие варваров, которые карабкаются на суда. На картине также изображены Марафон, герой, в честь которого названа равнина, Тесей, выходящий из земли, Афина и Геракл; марафонцы, согласно их собственному рассказу, первыми признали Геракла богом. Из сражающихся наиболее заметными на картине являются Каллимах, которого афиняне выбрали полемархом, и стратег Мильтиад, а также герой по имени Эхетл, о котором я расскажу позже».
Несколько ошибочно называть эту картину исторической, как битву при Ойноэ, в отличие от мифической Амазономахии и разграбления Трои. Ведь к концу 460‑х годов Марафон уже превратился в миф, в котором участвовали боги и герои. Сама Афина, конечно, присутствовала, но не вместе с лучником Аполлоном, как на «марафонском памятнике» в Дельфах, а с бойцом ближнего боя Гераклом, который занимал особое положение в Марафоне. Известно, что Пан сражался на стороне греков, поражая варваров паникой, и его должным образом отблагодарили статуей в его пещере за Акрополем, но ни один источник не подтверждает его присутствия на картине. [7] Национальный герой Тесей, совершивший свои первые подвиги в Марафоне, восстал из земли (хотя «его кости» были захоронены Кимоном лишь двадцать лет спустя, и в Афинах, а не в Марафоне). Не обошлось и без местного героя Марафона; герой Эхетл убил множество варваров, орудуя лемехом плуга.
В отличие от современного бронзового памятника в Дельфах, на картине были изображены и другие смертные, помимо Мильтиада. Павсаний упоминает Каллимаха, но победа полемарха в битве А на картине явно отсутствует, и странно читать, что его роль «была полностью признана в настенных росписях в Пестрой Стое». Писатель Геродот, который, как и картина, знает только об одной битве при Марафоне, мог без проблем сначала представить Каллимаха как командующего правым крылом (6.111.1), а затем (6.114) создать впечатление, что он был убит в битве у кораблей. Но в отличие от писателя, художник не мог показать Каллимаха более одного раза: [8] не как главнокомандующего, а как умирающего героя. Наиболее четко об этом говорит Гимерий (59.2), указывая приехавшим в Афины ионийцам на изображение Каллимаха, который «выглядит на картине скорее как сражающийся, чем как мертвый». Плутарх (Parallela 1), вероятно, имел в виду эту картину, когда говорил: «Полизел, увидев сверхчеловеческое явление, потерял зрение и ослеп; Каллимах стоял прямо, хотя был пронзен множеством копий (dorasi) и уже не дышал; Кинегиру отрубило руку, когда он схватился за персидский корабль, выходивший в море». Смерть Кинегира была изображена на кораблях в конце битвы, и, располагая свои материалы скорее по теме, чем по хронологии, художник, похоже, показал все смерти ведущих мужей в этой части картины. [9] Роль лидера в битве играл не Каллимах, а Мильтиад, как мы узнаем из Эсхина (3.186), Непота (Milt. 6.3) и Аристида (46.174). Павсаний (4.4.7) вряд ли мог бы сказать, что Марафонская битва была прославлена исключительной доблестью одного человека, если бы действительно роль Каллимаха в битве была «полностью признана» на картине Пестрой Стое.
На картине также изображены Эсхил, Бут, Датис и Артаферн. Греки были изображены преследующими персов до берега и убивающими их, когда они лезли на корабли, в то время как Датис, похоже, сбежал и уже был в безопасности на борту. Однако, у Свиды (s. v. khoris hippeis) Датис, очевидно после неудачной битвы А, осуществил организованную посадку с конницей для нападения на Афины из Фалерона. И только после ухода Датиса свидовский Мильтиад атаковал оставшихся на равнине персов в битве Б.
Из Пс. — Демосфена (59.94) мы узнаем, что платейцы «изображены идущими на помощь быстро, каждый с максимальной скоростью — это люди в беотийских шлемах». [10] Платейцы отличались от афинян своими шлемами, в то время как головной убор персов, «шароварных мидян» у поэта Персия (3.53), очевидно, был таким же, как у их прообразов, амазонок в «Амазономахии».
Элиан (De nat. animalium 7.38) сообщает, что в Пестрой Стое была изображена собака вместе со своим хозяином (подобно тому, как на вазовых картинах гоплиты часто держат с собой своих собак), но ни один литературный источник не упоминает на картине лошадей с греческой стороны. На персидской стороне Гимерий (6.20) фиксирует всадников в бегстве, а на римском саркофаге из Брешии, вероятно, копии правой части картины из Пестрой Стои, изображен всадник, убитый и без коня: перс сражался с греческими гоплитами. Южный фриз храма Ники на Акрополе также может быть каким–то образом обязан изображению в Пестрой Стое. На рельефе изображены афинские гоплиты, сражающиеся без поддержки лучников или конницы, против персов, у которых есть и пешие лучники, и конница. А на афинских вазописных картинах пятого века часто изображены греческие гоплиты, сражающиеся с персидскими лучниками. На саркофаге из Брешии перс, похоже, отрубает руку Кинегиру топором, а не мечом, а Каллимах, скорее всего, изображен пронзенным персидскими стрелами и дротиками (toxeumata и blemata, Полемон 1.7), а не копьями (dorasi у Пс. — Плутарха). Скорее всего, афиняне, изображенные на четырех картинах Стои, были тяжелыми пехотинцами, для которых характерны гоплитский шлем, круглый щит, копье, меч и поножи; конница и стрельба из лука были оставлены амазонкам и персам.
Как сообщает нам Павсаний, картины битвы при Ойноэ и Троянской войны показывали только один момент, первая — непосредственно перед столкновением афинской и спартанской армий, а вторая — последствия Троянской войны. Амазономахия, с другой стороны, должна была показать развивающуюся смену боевых сцен, и то же самое можно сказать о ее параллели, недостоверной картине «Марафон»: три последовательные фазы борьбы были объединены в кажущееся одновременное целое. В картине не нашлось места для принятого в Афинах решения выступить против персов, и оборонительная битва А под предводительством Каллимаха также была опущена. Первая фаза битвы была параллельна картине Ойноэ, показывая момент, когда Мильтиад призывал своих гоплитов к атаке и когда две армии столкнулись. Вторая фаза — когда афинская атака обратила врага в бегство, третья — бой и героические смерти у персидских кораблей. В отличие от писателя, художник не мог развить всю историю шаг за шагом от решения афинян выступить из Афин к Марафону до боя у персидских кораблей, не говоря уже о последующих событиях у Фалерона. Картина же ограничивается собственно Марафоном, охватывая неопределенный период времени от прибытия платейцев слева до боя на кораблях и бегства персидских кораблей справа. В отличие от Ойноэ, где не было показано участие аргивян, картина «Марафон» воздерживается от хвастовства вроде «мы сделали это в одиночку», показывая помощь, прибывшую из Платей. Будучи памятником недавней победы над Спартой, Стоя показывала не запоздавших спартанцев, а платейцев, которые прибыли вовремя, чтобы сыграть свою героическую роль. Художника интересовал тот факт, что платейцы вообще присоединились к афинянам и неважно где, у Марафона или в Афинах. (В отличие от афинян из Свиды и Непота афинянам на картине не потребовалось ободряющего прибытия платейцев в Афины, чтобы принять героическое решение выступить в поход и противостоять персам при Марафоне). На самом деле платейцы могли уйти домой после поражения персов в битве А и после погребения своих мертвых. Но их участие при Марафоне было необходимо для картины, и поэтому они были изображены в ее ущербной версии мильтиадовой битвы Б.
А как же живопись и реальная история? Согласно Павсанию, его первая часть показывала фазу, когда «обе стороны бьются, еще сохраняя равновесие». Возможно, речь идет об упорной первой фазе битвы Б, в которой афиняне понесли самые тяжелые потери. Павшие граждане из битв А и Б, очевидно, были погребены на поле битвы Б, где позже над их могилами был насыпан курган Сорос. Затем «вдали битвы варвары бегут и толкают друг друга в болото». Это может относиться ко второй фазе битвы, происходившей примерно в 3,5 км дальше на северо–восток, у Большого Болота. В этом месте Кимон позже заменил поставленный сразу после битвы импровизированный трофей на постоянный. Этот памятник из белого мрамора упоминается Павсанием (1.32.5), и его части — ионическая колонна с мраморной статуей — были найдены возле церкви Панагии Месоспоритиссы. «На краю картины изображены финикийские корабли и греки, убивающие варваров, которые карабкаются на них». Вполне возможно, что бой шел на берегу Схении, у персидских кораблей, оставшихся после отплытия основных сил; брат Эсхила Кинегир, вероятно, был ранен там, и были захвачены несколько вражеских кораблей. Но свидовский Датис, который, вероятно, был идентичен историчному Датису, к тому времени был уже далеко, не убегая, а огибая мыс Сунион для нападения на Афины. Поэтому поздний византийский лексикон является лучшим источником, чем более ранняя картина в Стое. Однако если картина дала наиболее искаженную версию событий при Марафоне, опустив битву А Каллимаха, то Сорос и памятник из белого мрамора, возможно, могут свидетельствовать о том, что изображенный на картине вариант был чистой фантазией. Но как быть с тем, что в ней все греческие марафономахи представлены как гоплиты, а другие вооруженные силы не играют никакой роли? К этому вопросу мы обратимся ниже.
В повествовании Геродота о Марафоне боги и герои из картины «Марафон» отсутствуют. Здесь нет ни Афины, ни Тесея, национального героя и единомышленника Кимона, ни местного героя Марафона, ни вооруженного плугом Эхетла. Геракл, которого марафонцы первыми признали богом, не играет в повествовании историка активной роли, но победа при Марафоне и победа на противоположном берегу были одержаны после того, как афиняне расположились лагерем в Гераклейоне. Но, несмотря на отсутствие богов и героев в повествовании историка, вроде бы установлено, вопреки мнению нескольких ученых, что картина в Стое была не последним источником для рассказа Геродота о Марафоне, независимо от того, посещал ли он когда–нибудь поле битвы сам. Помимо преувеличенной роли отца Кимона, мы отмечаем такие необычные особенности, как отрубание руки Кинегира топором и ослепление Эпизела. Также из картины, вероятно, следует утверждение Геродота о том, что платейцы прибыли не в Афины, как у Непота и у других авторов, а в Марафон, присоединившись к афинянам, когда те входили в часовню Геракла (6.108.1). Ни один источник не упоминает Гераклейон на картине, но в его левом конце, где платейцы присоединились к афинянам, Геракл, вероятно, был изображен как владелец своего святилища. На самом деле платейцы, скорее всего, пришли в Афины, как и спартанцы, только лакедемоняне опоздали (6.120). Как отмечает Кассон, «между Платеями и Марафоном нет прямой дороги. Путь из Платей в Афины достаточно прост, но единственный способ достичь Марафона, не заходя в Афины, — это отправиться сначала в Фивы, затем в Элеон и Ороп, через отроги горы Парнес в Афидну и так до северного конца Марафонской равнины, а это значительно более долгий марш и гораздо более трудный путь, чем если бы они отправились прямо в Афины, а затем в Марафон по прибрежному маршруту». Призыв афинян к платейцам и спартанцам, а возможно, и к другим государствам, должен был прозвучать раньше в Афинах, а не в Марафоне лишь после высадки там персов.
Как в версии Непота и других, так и в версии Геродота, за прибытием платейцев следует обсуждение: одни выступают за то, чтобы дождаться спартанских подкреплений, тогда как Мильтиад призывает к поспешному движению. В правдоподобной версии Непота и по декрету Мильтиада обсуждение происходит в Афинах, а движение одно — к Марафону. Геродот, напротив (6.109-10), размещает свою любопытную дискуссию в Марафоне, а движение происходит из оборонительной позиции и кажется гоплитской атакой на врага на открытой равнине. Далее мы получаем пресловутый забег афинян на 1500 метров в полном вооружении (112.1) — вероятно, собственный вымысел Геродота. Ни один древний источник не утверждает о двух дискуссиях, одной в Афинах и другой в Марафоне. Две дискуссии — это изобретение современных ученых: Непот якобы «объединил в один два случая, когда Мильтиад добился своего и утвердил свою власть одну в Афинах и другую в Гераклее». А дискуссия в лагере у Марафона, которая вновь появляется у множества современных ученых, «и маловероятна, и нежелательна», как метко выразился Кассон.
В правой части картины изображена битва у кораблей, в которой Кинегиру отрубили руку топором. Скорее всего, героическая смерть ведущих афинян была показана в этой части, поэтому Геродот помещает гибель полемарха Каллимаха и стратега Стесилая в этой зоне (6.114). На самом деле Каллимах не пал в мильтиадовой битве Б, которая является сюжетом картины; он умер после своей собственной битвы A от полученных в ней ран. Также из картины, на которой бегущие персы изображены залезающими на свои корабли, должно следовать странное представление Геродота о том, что сразу после поражения на равнине большинство персов сумели скрыться от преследователей, сев на корабли и уплыв. Возможно также, что сообщение Геродота о семи захваченных вражеских кораблях было заимствовано из этой картины.
На картине из Стои греческие воины при Марафоне, очевидно, все были гоплитами, сражающимися против (за исключением одного гигантского гоплита) лучников в штанах, конных или пеших. Как уже говорилось в гл.I, Геродот не говорит так многословно, что все его марафонцы были гоплитами, но он создает такое впечатление, заставляя их атаковать врага без поддержки конницы или лучников (6.112.2). Однако он не мог допустить, что они впервые увидели персидскую одежду (112.3). Это, должно быть, его собственная странная идея; или мы должны обвинить в этом его гида по Стое, если он действительно нанял такого гида?
Однако картина победы Мильтиада не может быть единственным источником Геродота для Марафона. Хотя Геродот следует картине из Стои, опуская битву А Каллимаха, в которой персы атаковали пешими и конными, он все же оставляет ее следы, кем бы ни был его источник. Сведя на нет роль Каллимаха словами, что к Марафону афинян вывели десять стратегов (103.1), он, вопреки картине, продолжает утверждать, что в битве правым крылом командовал полемарх (111.1), что не означает, что он был верховным главнокомандующим. Греки были подготовлены не только к битве Б, которая действительно произошла (111-112), но и несколькими днями ранее (108.1), очевидно, к отсутствующей битве А. Персы также выстроились для этой отсутствующей битвы, поскольку именно в то время, когда Гиппий после высадки у Марафона выстраивал (etasse) варваров, он потерял зуб в песке, подталкивая их к наступательной битве А, которая не произошла в рассказе Геродота. Когда битва, описанная Геродотом, через несколько дней все–таки произошла, греки утончили свою линию, чтобы она была равна по длине линии персов (111.3), что означает, что персы уже сформировали свою линию и перешли в наступление — здесь битва A, а не Б.
Недоброжелатель афинян Феопомп справедливо жаловался (FGrHist 115 F 153, 154) на привычку превозносить Марафон и другие достижения афинской истории, но два его фрагмента, к сожалению, не указывают, против какой именно версии Марафона он возражал. Однако, Плутарх (Mor. 862d) мог иметь в виду Феопомпа, когда с негодованием говорил о «тех», кто называл Марафон не настоящим агоном, а лишь кратким препятствием для варваров, когда они высадились на берег. Неужели таким образом отвергается мильтиадова битва Б, а не каллимахова битва A? Сегодня мы можем пойти по стопам Феопомпа, подвергая сомнению представление, что марафонское достижение было заслугой только гоплитов. Возможно, Геродот прав в том, что в наступательной битве Б на открытой равнине афиняне — то есть афинские гоплиты — сражались без поддержки лучников, типичного персидского оружия. Но оборонительная битва А была совершенно другое дело. Как говорилось в гл.I, для отражения атаки на оборонительную позицию должны были быть задействованы не только гоплиты, но и различные мобилизованные: опытные и неопытные, граждане и метеки, свободные и несвободные; необученные камнеметчики и копьеносцы, а также профессиональные лучники и пращники. И мы сомневаемся, что афиняне, собравшие в 480-479 годах против персидских захватчиков множество легковооруженных воинов и экипажей кораблей, могли в 490 году просить другие государства прислать войска, а сами бы использовали лишь малую часть собственных сил. Но каковы доказательства существования и участия негоплитов?
Что касается лучников около 490 года, то на афинских вазовых картинах шестого века изображены гоплиты и лучники бок о бок, причем гоплиты сопровождаются лучниками независимо от того, вооружаются ли они дома или отправляются на битву. Декрет Фемистокла от 480 года, независимо от его значения для событий начала пятого века, говорит о четырех лучниках на каждом из 200 кораблей. А у самого Геродота 8 000 афинских гоплитов при Платеях в 479 году сопровождала группа лучников, причем конь Масистия был сражен афинской стрелой (9.22.1, 60.3). И хотя свидетельства недостижимы, кажется вероятным, что лучники воевали и в 490 году. В битве при Платеях каждого гоплита сопровождал легковооруженный помощник, независимо от его фактического вооружения (9.29.2), и трудно понять, почему при Марафоне должно было быть иначе. Павсаний утверждает, что в афинскую армию из 9 000 человек при Марафоне входили как граждане старше обычного военного возраста, так и рабы (10.20.2), а на поле битвы при Марафоне он фиксирует два могильных кургана. На равнине он видит курган афинян со стелами, на которых указаны имена убитых в соответствии с их филами. (Он не говорит, были ли погребенные под Соросом и указанные на стелах только гоплиты или также гражданская легковооруженная пехота). «Есть еще одна могила для беотийцев из Платей и для рабов, потому что тогда впервые сражались рабы» (Paus. 1.32.3). Рабы, будь то освобожденные Мильтиадом и афинянами перед битвой (Paus. 7 .15. 7) или частные оруженосцы, служили скорее всего лучниками или другой легкой пехотой, а не гоплитами. Отсутствие лучников в рассказе Геродота вряд ли связано с тем, что стрелковые войска впервые были организованы после 490 года, а другие легковооруженные воины вряд ли отсутствуют в его тексте потому, что они не воевали при Марафоне. [11] Их отсутствие в Геродоте — это скорее идеология гоплитов, Марафон представлен как триумф крепких, быстрых и респектабельных гоплитов. Что касается упоминания Павсанием граждан старше призывного возраста, то неизвестно, как они были вооружены, важно только то, что они могли быть полезны для оборонительного боя в битве А. Вряд ли они были применимы для битвы гоплитов Б на равнине — даже если бы кто–то из них был физически пригоден для геродотовского бега на 1500 метров в тяжелых гоплитских доспехах. Некоторые из тех, кто был моложе и старше военного возраста, должно быть, были оставлены в городе в качестве домашней стражи, когда армия отправилась к Марафону, но в 490 году у Геродота не было места ни для кого, кроме неудержимых гоплитов.
В повествовании Геродота о Марафоне также отсутствуют всадники, а кавалерийский корпус вряд ли был бы полезен для перекрытия персам пути к Афинам. [12] На поле битвы при Платеях в 479 году афинянин на коне был послан в качестве гонца (9.54), но использование лошадей для получения помощи из далекой Спарты потребовало бы регулярной системы перевалочных пунктов, где можно было бы менять лошадей. Поэтому мы можем принять утверждение Геродота, что бегун Филиппик (или Фидиппик) полагался на собственные ноги, имея лошадь лишь на бумаге; но труднее проглотить его идею, что он преодолел расстояние около 240 км от Афин до Спарты за два дня, да еще остановился поболтать с богом Паном на горе Парфенион близ Тегеи (6.105.1, 106.1). [13] В Геродоте мы вынуждены обходиться без первого участника марафонского забега на 42 км, человека, который объявил в Афинах новость о победе только для того, чтобы упасть замертво на землю. Он фигурирует только в более поздних источниках, независимо от того, звали ли его Филиппид (Lucian, pro lapsu 3), Терсипп (Гераклид Понтийский) или Эвкл, «который бежал в доспехах, разгоряченный битвой» (так пишет большинство авторов, согласно Plut. Mor. 347c). Допустимо, что при Марафоне отсутствовал настоящий кавалерийский корпус, но вряд ли у кого–нибудь из частных лиц не было в наличии лошади, ни у офицеров, таких как Каллимах или Мильтиад, ни у Каллия, который посвятил статую коня Аполлону в Дельфах после битвы (Paus. 10.18.1), ни у богатых граждан, которые участвовали в Панафинейских и других играх со своими лошадьми, ни у гоплитов, которые проехали на своих жеребцах от Афин до Марафона, чтобы сойти там и сражаться пешком. Таким образом, более поздние авторы идут по стопам Геродота, представляя Марафон как чисто гоплитское достижение.
Ни картина Пестрой Стои, ни Геродот не были первыми, кто повысил роль гоплитов в персидских войнах. В «Персах» Эсхила (472 г. до н. э.) Атосса спрашивает у хора персидских старейшин об афинянах (ст. 239-240): «Сражаются ли они луком и стрелами?». Ответ: «Вовсе нет. У них копья для ближнего боя и щитоносные доспехи». И действительно, в трагедии победа в битве при Саламине в значительной степени принадлежит гоплитам, которые сражались на Пситталии «оружьем превосходным бронзовым». Однако в отличие от Геродота при Марафоне, Эсхил признает, что на острове персов также поражали камни и стрелы — очевидно, посланные метателями камней и лучниками (ст. 447-464). После Геродота Марафон снова и снова восхваляется как достижение гоплитов, у Аристофана (Ach. 181, Clouds 986, Wasps 1075-1090), у Платона (Rep. 347b-d, Laws 707a-d), у Аристотеля (Pol. 1326a). Если победа при Саламине принадлежала в основном более бедным гражданам, укомплектовавшим флот (если не считать вымышленного сражения гоплитов при Пситталии в Эсхиле и Hdt. 8.95), то Марафон рассматривался как триумф афинских гоплитов–землевладельцев.
В рассказе Геродота о Марафоне также отсутствует афинский флот. Мотив, по которому персы высадились у Марафона, заключается в том, что он находился недалеко от Эретрии и был наиболее подходящим местом для размещения конницы — как будто они пришли к Марафону, чтобы сразиться, а не для прямого марша к Афинам (6.102). А когда они проиграли у Марафона и направились в обход мыса Сунион к Фалерону, причиной их неожиданного ухода, очевидно, стало присутствие быстрых афинских гоплитов (у Киносарга, а не на берегу Фалерона). Ни слова не говорится о флоте из 70 кораблей, который Мильтиад возьмет с собой на следующий год в экспедицию против Пароса (6.132): в сообщении Геродота за 490 год отсутствует военно–морской флот, не говоря уже о том, когда персы предпочли Марафон Фалерону в качестве спокойного места высадки, [14] или когда они позже решили отплыть от Фалерона. Когда просили помощи спартанцев до Марафона, можно было бы отправить гонца на быстроходном судне в Тирею, современный Астрос, и оттуда пустить его в Спарту. Но в 490 году места для кораблей было не больше, чем для лошадей. В следующих двух главах я расскажу о флоте.
Как утверждалось в гл.II, лагерь греков в битве А, скорее всего, находился во внутренней области Врана. Геродот, опуская битву А, помещает лагерь афинян, в котором к ним якобы присоединились платейцы, в Гераклейоне (6.108.1); а после упорной битвы они, «придя из Гераклейона в Марафоне, расположились лагерем в другом Гераклейоне, в Киносарге», прежде чем одержать победу в пешем бою (6.116) — сверхъестественное совпадение в глазах историка. [15] Как свидетельствуют два камня с надписями, Гераклейон находился в Валарии, а не в глубине страны, недалеко от Враны. [16] Здесь есть два варианта. Во–первых, Геродот может быть прав относительно лагеря у Гераклейона, поскольку, когда Мильтиаду после битвы А и смерти Каллимаха сообщили об уходе Датиса со значительной частью его войска, он мог перенести лагерь из района Враны в местность Валарию. И, выйдя из лагеря, он разбил оставшихся врагов на открытой равнине.
Или же Геродот неправильно понял устный источник. Марафонец Геракл носил эпитет Эмпилий, «тот, кто у ворот», а узкая полоса суши между горой Агриелики и морем, очевидно, называлась Пилай. После победы в битве Б афиняне покинули равнину через эти ворота, поспешив через Аттику по главной дороге. И, согласно Геродоту, они не только заняли позицию у киносаргского Гераклейона за пределами городских стен, но даже разбили там лагерь (estratopedeusanto). Но мысль, что воины разбили лагерь прямо у городских стен, а не искали защиты внутри, очень странная. Возможно, Геродот слышал о поспешном возвращении армии из Гераклейона в Марафоне в Киносарг, то есть от ворот Марафона к воротам Афин. Историк воспринял это как то, что войско расположилось лагерем у марафонского святилища и что оно разбило лагерь в Киносарге. Геродот должно быть ошибается, утверждая, что платейцы присоединились к афинянам не в Афинах, а в марафонском Гераклейоне, и поэтому мы вправе отвергать предполагаемый лагерь в марафонском Гераклейоне не меньше, чем лагерь в Киносарге. Если это так, то при Марафоне было не более одного греческого лагеря, разбитого афинянами и платейцами в районе Враны после их совместного похода из Афин.
Подобно тому, как наши источники представляют две битвы при Марафоне, они также приводят два морских законопроекта, выдвинутых Фемистоклом. После подавления ионийского восстания в 494 году персы, готовясь к карательной экспедиции против Эретрии и Афин, заключили союз с Эгиной, врагом Афин. В первую очередь, афиняне увеличили свой флот для превентивной войны против Эгины. После Марафона, когда очередное ответное вторжение персов стало неминуемым, было принято решение о второй программе строительства кораблей, на этот раз против самих персов. В 493/2 году, во время архонтства Фемистокла, афиняне начали укрепление Пирея как современной гавани для флота, который усиливался в соответствии с первым военно–морским биллем (далее билль А). Укрепление Пирея было завершено только после Персидских войн, так что эвакуация в пределы прочных стен Пирейского контура была невозможна в 480 и 479 годах. Но благодаря второму военно–морскому биллю Фемистокла (биллю Б), афинский флот был достаточно увеличен, чтобы сделать возможной победу в битве при Саламине.
В 1874 году Курциус счел вероятным, что строительство новых верфей и новых кораблей сопутствовало укреплению Фемистоклом Пирея в конце 490‑х годов, а в 1884 году один Фемистокловский морской билль до и другой после Марафона был правдоподобно заявлен Хольцапфелем, тогда как Дункер в 1888 году датировал первый билль 487 годом, а второй 483 годом. [1] После публикации «Athenaion politeia» Аристотеля в 1891 году единственными сторонниками двух биллей, похоже, стали Гарланд и ван Виз. Первый, к сожалению, не продолжил свое наблюдение, в то время как второй правдоподобно утверждает о крупной кораблестроительной программе, осуществленной в 490‑х годах, которая должна быть связана с ранним периодом карьеры Фемистокла; затем в 483 году он увеличил количество кораблей. [2] Лабарб также утверждает о двух биллях, один из которых финансировался серебром из Лавриона, а другой — серебром из Маронеи. Но в своей самой ценной книге Лабарб, к сожалению, датирует оба билля 483 годом.
Точно так же, как ученые верят только в одну битву при Марафоне в 490 году, они регулярно подтверждают только один морской билль, но не в 493, а в 483 году. Это означает, что в год Марафона у Афин был лишь ничтожный флот, несмотря на то, что в 489 году они смогли послать против Пароса 70 кораблей. Нам говорят, что это был весь их флот, ни один корабль не был оставлен для охраны побережья Аттики от эгинцев. [3] Начало строительства укреплений Пирея в 493/2 году принимается большинством ученых, и нам предлагают поверить, что между укреплением гавани и строительством триер прошло десять лет. [4] Известно, что Фемистокл убедил народ использовать новообретенное серебро из шахт для строительства флота в 100 или более кораблей. После Марафона было лишь вопросом времени, когда персы предпримут новое вторжение, чтобы отомстить за свое поражение. Но нам говорят, что в конце 480‑х годов именно Эгину, а не Персию, Фемистокл считал угрожающим врагом для своих сограждан; [5] война с другом Персии Эгиной якобы продолжалась до самого вторжения Ксеркса в 480 году. [6] И вдруг Эгина и Афины стали очень тесно сотрудничать против общего врага. А предполагаемая судостроительная деятельность — очевидно, неопытных корабельщиков на новопостроенных верфях — с 483 по 480 год, когда в битве при Саламине афиняне собрали не менее 200 кораблей, вызывает наше бурное восхищение. [7] Корабельщики превзошли если не Одиссея, который в одиночку валил деревья и построил корабль за четыре дня (Оd. 5.262), то, возможно, людей Цезаря в Арле, которым понадобился месяц, чтобы построить и оснастить 12 кораблей (Bell. Civ. 1.36). Одиссею и людям Цезаря, очевидно, повезло, что деревья для корабельной древесины были под рукой, тогда как афинские корабельщики работали в то время, когда Македония находилась под контролем Персии, и поставки корабельной древесины и прямых балок по крайней мере для 34 000 весел не лежали на тарелке. [8] Предполагаемое судостроение конца 480‑х годов должно было показаться еще более впечатляющим после 1980‑х годов, когда опытным корабельщикам, работающим с современными инструментами и не беспокоящимся о поставках строительных материалов, потребовалось около двух лет, чтобы построить современную триеру «Олимпиаду».
Некоторые ученые, не одобряя теорию о десяти годах, прошедших от укрепления Фемистоклом Пирея во время его архонтства до кораблестроительной программы в 483 году, предпочитают перенести время его архонтата с 493 года на последние годы 480‑х годов. [9] Я сделаю наоборот, и вслед за Курцием, Шмидтом, Бауэром и Хольцапфелем отнесу начало строительства укреплений гавани и военно–морской билль (билль А) к концу 490‑х годов.[10]
В начале гл.II мы цитировали Свиду как наиболее четкое свидетельство о битве А и битве Б при Марафоне, в то время как Непот знает только о битве А. В данном случае ни один источник не может сравниться с Корнелием Непотом в описании морского билля А и морского билля Б Фемистокла:
«Первый шаг в его государственной карьере был связан с войной с Коркирой; избранный народом претором для продолжения этой борьбы, он вдохновил афинян на большую храбрость не только тогда, но и на будущее. В то время как государственные средства, ежегодно поступавшие с рудников, расходовались магистратами в больших количествах, он убедил народ использовать эти деньги на строительство флота из 100 кораблей. Флот был быстро построен, и с его помощью он сначала усмирил коркирян, а затем сделал море безопасным, избавив его от пиратов. Таким образом, он не только обогатил афинян, но и сделал их искусными мастерами в морской войне. Как много это значило для безопасности всей Греции, стало ясно во время персидского нашествия…. После того как весть о приходе Ксеркса достигла Греции, народ послал в Дельфы спросить, какие меры следует предпринять. Пифия ответила посланникам, что они должны защищаться деревянными стенами. Когда никто не мог понять, что имел в виду оракул, Фемистокл убедил народ, что Аполлон советовал им сесть на корабли со всем своим имуществом, ибо именно это бог подразумевал под деревянной стеной. Приняв этот план, они добавили к уже упомянутому флоту столько же триер и перевезли все свое движимое имущество либо в Саламин, либо в Трезен» (Nepos Them. 2).
Преторство Фемистокла необычайно похоже на его архонтство в 493/2 году, билль А был предложен в том же году, когда, согласно Фукидиду (1.93.3) он начал укрепление Пирея. [11] (Непот сообщает об укреплении Пирея и Афин только в гл.6, когда он переходит от Фемистокла на войне к Фемистоклу в мире. Так же поступает и Диодор, и этих двух авторов мы обсудим ниже). Непотов Фемистокл использовал корабли по назначению, для чего они и были построены: на удивление, это была кампания против Коркиры и пиратов, а не упреждающая война с Эгиной и другими островами, давшими персидскому царю землю и воду. В Milt. 7.1, однако, Непот сообщает, что после Марафона афиняне доверили Мильтиаду 70 кораблей, «чтобы вести войну с островами, которые оказали помощь варварам. Получив это командование, он заставил многие острова вернуться к повиновению (ad officium redire coegit), но с некоторыми ему пришлось прибегнуть к силе». До того, как острова были вынуждены оказать помощь экспедиции Датиса, они, соответственно, находились в союзе с Афинами. Это означает, что Фемистокл с новым флотом, созданным в результате его военно–морского законопроекта А, подчинил афинскому господству острова, которые уступили персам, в войне, которая не только обогатила афинян, но и сделала их искусными мастерами в морских сражениях». Он ни в коем случае не вел войну против Коркиры и пиратов. Позже Фемистокл, по его толкованию оракула Аполлона о деревянной стене, по биллю Б увеличил флот еще на 100 кораблей, чтобы использовать их на этот раз не против других греков, а против самих персов.[12]
Стесимброт из Фасоса, который писал в 420‑х годах, является ранним источником для билля А. Плутарх приводит его из одной из его потерянных работ, говоря, что Фемистокл осуществил свою кораблестроительную программу вопреки сопротивлению Мильтиада (Them. 4.3 = FGrHist 107 F 2). [13] Поскольку Стесимброт вряд ли ставил под сомнение 489 год как год смерти Мильтиада, он поместил билль А в конце 490‑х годов, после возвращения Мильтиада в Афины из фракийского Херсонеса. Стесимброт также является вероятным источником утверждения Плутарха (Them. 4.1-2), что доходы поступали из серебряных рудников в Лаврионе и что Фемистокл убедил своих сограждан использовать их для строительства кораблей, «выставляя доводом не угрозу со стороны Дария, так как он был далеко и не вызывал опасений, а удобно используя их гнев и соперничество против эгинцев». Это, кажется, датирует морской законопроект Фемистокла до злополучной экспедиции Мардония, который застрял на Афоне в 492 году, после чего было лишь вопросом времени, когда Дарий предпримет еще одну попытку отомстить Эретрии и Афинам за помощь, которую они оказали в начале 490‑х годов ионийскому восстанию. Это должно было быть ясно всем, кто видел и слышал, и в первую очередь фасийцам, таким как Стесимброт, чей город был захвачен во время кампании Мардония, а затем им было приказано разрушить крепостную стену и передать свой флот (Hdt. 6.44.1, 46.1, 48.1). По крайней мере, после похода Мардония персы действительно должны были «внушать страх, что они нападут». Фемистокл из Стесимброта, опередив большинство своих соотечественников, возможно, предвидел, что персы действительно придут мстить, как только они освободятся после подавления ионийского восстания. Но он счел лучшей тактикой выставлять врагом Эгину и вести с ней войну, которая прочно засвидетельствована для 490‑х годов.
Утверждение Плутарха в той же гл.4, что число триер, построенных афинянами по этому случаю, было 100, также, вероятно, происходит из Стесимброта. Теперь Плутарх сообщает, что в битве при Саламине афиняне собрали около 200 триер (Them. 11.4, 14.1), не указывая, что Стесимброт придерживался другого мнения, и поэтому фасиец, скорее всего, поместил законопроект Б, который давал еще 100 кораблей, в конец 480‑х годов. Но, к сожалению, Плутарх не сообщает о второй программе строительства или о происхождении оставшихся 100 судов при Саламине, и поэтому у нас нет цитаты Стесимброта на этот счет.
Мы не знаем, что Стесимброт говорил о другом компоненте военно–морской политики Фемистокла — укреплении Пирея. Но в 490‑х годах его собственное государство использовало прибыль от рудников как для укрепления городской стены, так и для строительства флота длинных судов (Hdt. 6.46.2), и он вполне мог заявить, что афиняне в конце 490‑х годов тоже начали укрепление стены и строительство кораблей в рамках одной и той же схемы.
По моей хронологии Стесимброт четко зафиксировал билль А 490‑х годов, а также, вероятно, билль Б следующего десятилетия. Прежде чем Мильтиад отплыл против Пароса в 489 году с 70 кораблями, он захватил со своим флотом Лемнос и пришел из своего княжества во Фракии в Афины в 493 году с четырьмя триерами, после того как пятая, которой командовал его сын Метиох, была захвачена финикийцами (Hdt. 6.41.2). Он, должно быть, был личным владельцем кораблей, как Клиний, который отличился в битве при Артемисии в 480 году с 200 людьми, которых он содержал из собственных средств на собственном корабле (Hdt. 8.17, ср. Plut. Alсib. 1). [14] Поэтому Стесимброт ошибся, если представил Мильтиада как выразителя чисто гоплитской идеологии, принципиально выступающего против любого кораблестроения. Фасиец, вероятно, был прав, если считал, что Мильтиад выступал против Фемистокла скорее как личный соперник, а не из–за его морской политики.[15]
Далее мы обратимся к Геродоту, современнику Стесимброта. Его рассказ о преимущественно морской войне с Эгиной заканчивается краткой гл.6.93. После этого Геродот отправляется на поле битвы при Марафоне. В его повествовании победа при Марафоне — это подвиг одного лишь Мильтиада и его гоплитов, а в 6.103 Мильтиада представляют с его знатным происхождением (ср. 6.35, где герой Эак представлен как отдаленный предок семьи). В этой обстановке у нашего историка нет времени для архонта 493/2 г. Фемистокла, выразителя морской политики; ни слова не говорится об укреплении им Пирея или о его военно–морском билле A, не говоря уже о поражении эгинцев и других приспешников мидян с новым флотом между потерей четырех кораблей и битвой при Марафоне, или о роли этого флота в Фалероне после битвы A. Напротив, как мы увидим далее, Геродот прямо отрицает, что новый флот был использован в войне с Эгиной, для которой он был построен. Флот появляется в повествовании только после Марафона, в 6.132, когда Геродот заканчивает рассказ о Мильтиаде злополучной экспедицией против Пароса с 70 триерами. [16] Фемистокл и его военно–морская политика появляются в повествовании только в 7.143, когда наш уважаемый автор после сухопутной битвы при Марафоне отправляется на морскую битву при Саламине. В случае Фемистокла не приводится никаких сведений о его знатном происхождении, и нам предлагается поверить, что в 480‑х годах он только недавно выдвинулся на первый план, что означает, что он вряд ли мог быть архонтом в 493/2 году (ср. удивительную хронологическую информацию о том, что царь Спарты Клеомен правил лишь короткое время, 5.48). После сообщения о миссии афинян в Дельфы в 480‑х годах, оракуле о Деревянной стене и принятии его толкования Фемистоклом, Геродот продолжает (7.144):
«Раньше к счастью восторжествовало и другое мнение того же Фемистокла: когда у афинян в государственной казне собрано было много денег, поступавших с лаврийских рудников, и когда граждане пожелали разделить их между собою по десяти драхм на человека, Фемистокл убедил афинян воздержаться от дележа и соорудить на эти деньги двести кораблей для войны, именно для войны с эгинянами. Действительно, вспыхнувшая тогда война (οὗτος γὰρ ὁ πόλεμος συστάς) сделалась спасительною для Эллады в будущем, потому что она сделала афинян морским народом. Хотя корабли не были употреблены для той цели, для какой были сооружены, однако благодаря этому они имелись в Элладе наготове, когда в них была нужда. Итак, афиняне имели уже эти корабли, сооруженные раньше; нужно было сооружать еще другие. По получении ответа оракула афиняне на совещании решили взойти всем им на корабли и по совету божества выступить против нападающих варваров на море вместе с теми из эллинов, которые пожелают. Таковы были изречения оракула афинянам».
Вместо того чтобы придерживаться хронологического повествования, Геродот в этой послемарафонской главе предпочитает рассмотреть всю военно–морскую политику Фемистокла. Задавшись вопросом, как появились 70 кораблей, взятых Мильтиадом против Пароса в 489 году, мы теперь получаем информацию о строительстве кораблей в два этапа, как в Непоте. Очевидно, что 70 кораблей были получены в результате первого военно–морского законопроекта, который также был записан Стесимбротом, а именно знаменитого фемистоклова билля А, составленного во время предмарафонской Эгинской войны (хотя местонахождение кораблей в 490 году неизвестно). Позже перед битвой при Саламине было «необходимо построить больше кораблей», что, очевидно, относится к биллю Б. [17] Мы вернемся к Геродоту и его версии билля Б в следующей главе. Пока же рассмотрим Эгинскую войну, временем которой Геродот, как и Стесимброт, датирует первый билль.
По мнению Павсания, Элия Аристида и Полиэна, война все еще продолжалась в 480‑х годах. Павсаний утверждает, что Марафон был первым сражением, в котором участвовали афинские рабы (1.32.4), и он записывает могилы афинян и рабов, павших в Эгинской войне «до персидского вторжения» (1.29.7). Это означает, что рабы пали в войне с Эгиной после Марафона.
Аристид рассказывает о законопроекте, проведенном во время войны с Эгиной, когда Фемистокл прекратил раздачу серебра из рудников. Он использовал Эгинскую войну как повод потратить серебро на строительство кораблей, предвидя, что Марафон — это лишь повод для новой войны (3.236-7). [18] В следующей главе мы будем иметь дело с Аристотелем, который, не говоря об Эгинской войне, относит морской билль (очевидно, билль Б) к 483/2 году. Полиэн же (1.30.6), не указывая точного года, помещает этот билль во время войны с Эгиной (1.30.6). И поэтому кажется, что Полиэн, как Павсаний и Аристид, представлял, что война все еще продолжалась в 480‑х годах. Я буду утверждать, что три древних источника и современные ученые одинаково ошибаются, тогда как Геродот правдоподобно подразумевает окончание войны до Марафона.
Геродот сообщает, что эгинцы долгое время ненавидели афинян, и когда около 505 года фиванцы попросили их о помощи в войне против афинян, они (названные талассократорами в 5.83.2) нанесли серьезные потери в необъявленной войне против Афин, разоряя Фалерон и побережье Аттики (5.81). Когда афиняне приготовились к мести, дельфийский оракул посоветовал им подождать тридцать лет; если они нападут на Эгину сразу, то в конце концов одержат победу, но только после того, как понесут столько же потерь, сколько нанесли. Вопреки совету, они начали подготовку к нападению, но им помешали спартанцы (5.89). После этого о конфликте больше ничего не слышно, пока в Греции не появились глашатаи от царя Дария с требованием зороастрийских символов земли и воды. После подавления ионийского восстания у Дария созрели планы не только наказать Эретрию и Афины за их участие в восстании, но и подчинить себе как можно больше греческих государств (6.43.4). Мы ожидаем, что Дарий подготовит почву, запросив землю и воду у многих греческих государств перед своей первой попыткой, неудачной экспедицией под руководством Мардония в 492 году. Но по какой–то причине в повествовании Геродота Дарий посылает своих глашатаев, «одних в одном направлении, других в другом», только в 491 году, после провала похода Мардония (6.48-49). Геродот сообщает, к сожалению, не называя их, что многие континентальные греки откликнулись на эту просьбу. (А как же Фивы, Аргос и мессенцы, которые, согласно «Законам» Платона, 698, восстали против Спарты в 490 году?) Он также говорит, что все островные государства дали то, что царь выдвинул в качестве требования, но эгинцы — единственные, кого он называет, прежде чем вернуться к афино–эгинским отношениям. Теперь в повествование втиснута удивительная последовательность событий до того, как Датис и персидский флот отправились в Грецию и Марафон в 490 году (6.49-93):
Вначале афиняне пытались вести переговоры, а не войну. По их просьбе царь Спарты Клеомен отправился в Эгину, где потребовал выдать тех, кто был виновен в уступке Дарию. Но Криос, главный гражданин полиса, указал, что Клеомен не говорит от имени всей Спарты, так как Демарат, другой царь, отсутствовал. (Криос считал Демарата менее антиперсидским деятелем, чем Клеомена). Перед тем как вернуться в Спарту и сместить Демарата, Клеомен предупредил Криоса, что в будущем он может нанести ему большой вред. Вернувшись из Спарты в Эгину в компании с новым, более антиперсидски настроенным царем Леотихидом (братом Демарата), Клеомен арестовал Криоса с девятью другими проперсидскими олигархами эгинцев и передал их под стражу в Афины, очевидно, чтобы предотвратить любое посредничество со стороны Эгины. После смерти своего врага Клеомена [19] эгинцы отправили послов в Спарту, где друзья проперсидской Эгины теперь имели большее влияние. Они потребовали, чтобы Леотихид ходатайствовал в Афинах об освобождении заложников. Но заступничество Леотихида в Афинах не увенчалось успехом. Видимо, в отместку за отказ Афин, эгинцы не теряли времени и устроили засаду на священное судно, наполненное ведущими афинянами, направлявшимися на праздник в Сунион, очевидно, чтобы захватить их обменять на заложников.[20]
Когда переговоры провалились, афиняне начали войну. Прежде всего, народ решил поддержать демократическую антиперсидскую революцию в Эгине под предводительством Никодрома. Геродот не сообщает нам, кто выдвинул или озвучил законопроект, или кто командовал экспедицией, но эту политику поддержал Фемистокл. Имея не более 50 собственных кораблей, афиняне были вынуждены нанять 20 судов у коринфян за символическую плату. [21] Но это заняло время, и помощь Никодрому пришла слишком поздно. Когда заговор не удался, Никодром и другие лидеры эгинцев сбежали в Аттику, а их последователи стали жертвами святотатственного наказания со стороны олигархов. «Так они поступили со своими гражданами», — пишет Геродот, но он не описывает, как проперсидские олигархи поступили со своими афинскими пленниками. Мы также не знаем, что случилось с эгинскими заложниками в Афинах, и поэтому, возможно, Геродот подразумевает, что обмен произошел до попытки никодромовой революции. [22] Далее афиняне с 50 плюс 20 кораблями сначала разбили эгинский флот, а затем и сухопутные войска эгинцев, которым помогали аргивские добровольцы, очевидно, люди из антиспартанской и проперсидской партии в Аргосе. На данный момент Эгина казалась нейтрализованной.[23]
Геродот, похоже, подразумевает, что после победы афиняне вернули Коринфу 20 кораблей. Оракул в Дельфах предсказал афинянам большие потери, если они не подождут тридцать лет, прежде чем напасть на эгинцев; афиняне не подождали и удача повернулась к ним спиной: эгинцы застали афинский флот в беспорядке и захватили четыре корабля, экипажи и все остальное (6.93). Необходимость в хорошей гавани назрела после захвата Фалерона эгинцами в 505 году, поэтому отсутствие достаточного флота стало вполне очевидным, когда афинянам пришлось отозвать 20 кораблей, отправленных на помощь ионийцам после их восстания, и когда они были вынуждены одолжить 20 кораблей у Коринфа для войны с Эгиной. Недостаток судов стал еще более очевидным после потери четырех кораблей, и, как было предположено выше, явно незавершенная глава 6.93 будет подходящим местом для объяснения архонтства Фемистокла, укрепления гавани и билля А. Оракул также сказал афинянам, что они в конечном итоге, понеся потери, будут побеждены, если нападут на Эгину вопреки его совету. Соответственно, мы готовы к конечной победе — и нас удивляет прямое заявление Геродота о том, что новый флот не был использован для своей первоначальной цели, войны против Эгины. Вместе с Полиэном (см. ниже) и Николаем из Миры (Prosgymn. 8.7) ему лучше было бы записать использование новых кораблей во второй фазе превентивной войны против островного государства и других островов, давших землю и воду Великому царю. (Непот странно говорит о войне с Коркирой и пиратами). Таким образом, Геродот объяснил бы загадочное отсутствие помощи персам со стороны эгинцев в 490 году. Это также объяснило бы, почему экспедиция Датиса не поплыла прямо в Фалерон для внезапного нападения на Афины, а стала крейсировать вокруг островов и брать заложников. [24] Но как бы то ни было, гл.6.93 заканчивается внезапно, без малейшего следа этих подвигов Фемистокла. После оракула, предсказавшего тяжкие страдания перед окончательной победой, единственным намеком Геродота на вторую фазу упреждающей войны является его неясная ссылка на штраф, выплаченный эгинцами через некоторое время после захвата ими священного афинского корабля за бесцеремонность, которую они причинили афинянам в угоду фиванцам (6.87). [25] После 6.93 у Геродота нет ни слова о войне с Эгиной до конца 480‑х годов в 7.145, к которой мы еще вернемся.
Хотя Геродот умалчивает о поражении Эгины и других промидийских государств до Марафона, он вместил в свое повествование невозможное количество событий между прибытием персидских глашатаев с требованием земли и воды вроде бы в 491 году и походом Датиса в 490 году. Некоторые ученые считают, что Геродот рассказал более или менее полную историю, но полагают, что он ошибается, помещая все события до Марафона. Они делят его повествование на две части; расходясь во мнениях относительно того, где провести разделительную линию, они датируют первую часть до Марафона, а вторую, вопреки Геродоту, 480‑ми годами до кануна вторжения Ксеркса. [26]Другие утверждают, что то, о чем сообщает Геродот, относится к периоду до Марафона, как и он втискивая все между 491 и Марафоном, или же игнорируют верхний предел его рассказа и датируют требование персов земли и воды задолго до кампании Мардония в 492 году. Последнее мнение правдоподобно, поскольку Геродот утверждает, что после подавления ионийского восстания в 494 году у Дария созрели планы наказать Эретрию и Афины за их участие в антиперсидском восстании и за сожжение Сард (6.43-44). Время сразу после подавления восстания было бы очевидным для поиска союзников в Греции; трудно понять, почему Дарий должен был медлить до 491 года, прежде чем посылать глашатаев за союзниками для подготовки своей карательной экспедиции. Эти ученые согласны с другой школой в том, что Эгинская война снова началась в какое–то (спорное) время в 480‑х годах и продолжалась до кануна вторжения Ксеркса, но они обвиняют Геродота в том, что он почти полностью пропустил эту решающую фазу войны, когда Фемистокл, как они говорят, упомянул о ней, предлагая свой морской законопроект. Со своей стороны, я считаю, что Геродот рассказывает почти полную историю, справедливо помещая ее до Марафона, но ошибочно датируя требование персов земли и воды 491 годом. Он опускает только вторую фазу превентивной кампании против друга Персии Эгины до Марафона, после потери четырех кораблей, а затем схему строительства кораблей, запущенную законопроектом А. Вместе с архонтством Фемистокла, пирейскими укреплениями и законопроектом А, геродотово поражение Эгины с новым флотом должно было фигурировать в довольно длинной гл.6.93.
Ни один известный мне ученый не утверждает, что у Геродота война с эгинцами началась в 489 году, когда его Мильтиад отплыл с 70 кораблями против Пароса. Предполагаемое свидетельство Геродота о новом начале войны после 489 года двояко. Первое 6.90-91: после неудачной попытки демократической революции в Эгине в 490‑х годах Никодром со своими людьми получил Сунион в Аттике. Оттуда они творили набеги на Эгину. «Это произошло позже», — пишет Геродот, возможно, переносясь в 480‑е годы, но мы не слышим, чтобы кто–то из афинян принимал участие в этих набегах. В качестве альтернативы, набеги происходили до Марафона и до превентивной войны, которая, вероятно, привела к установлению антиперсидского режима в Эгине. Второе 7.145: в 481 году (?) греки договорились прекратить все распри и войны (ekhthrai и eontes polemoi) между собой, самой большой войной была война между афинянами и эгинцами. Отсюда часто считают, что через некоторое время после Марафона военные действия начались снова, но ekhthrai и eontes polemoi, которые были прекращены в 481 году, могли относиться в основном к ekhthre palaia (старинной вражде) эгинцев против афинян и polemos akeryktos (необъявленной войне), которую они начали против них в 505 году до н. э. и которая так и не была завершена заключением официального мира (5.81.2). Смысл 7.145, вероятно, заключается в том, что теперь был заключен официальный мир, и все обиды, которые стороны могли еще сохранять, были улажены. [27] Таким образом, в решающем 480 году Эгина и Афины могли выступать в качестве надежных союзников. Эгинцы, которые еще в конце 490‑х годов дали персам землю и воду, стали врагами Ксеркса к тому времени, когда он пересек Геллеспонт в начале 480 года (7.147), и афиняне и эгинцы совместно вели наблюдение у Скиафа перед битвой при Артемисии (7.179). После этого афиняне разместили часть своих беженцев в Эгине (8.41), а эгинцы отправили 30 своих лучших кораблей в Саламин, укомплектовав остальные для охраны собственного острова, очевидно, опасаясь мести персов, своих бывших друзей, за то, что они их покинули (8.46). Их Эакиды служили на благо общего дела (8.64), а во время битвы афиняне и эгинцы действовали в замечательном согласии (8.91). Поликрит, сын филомидянина Криоса, которого во время конфликта между двумя государствами держали в Афинах в качестве заложника, разделил почести с двумя афинянами за свою доблесть (8.93.1). Картина тесного сотрудничества между Афинами и Эгиной в 480 году, представленная Геродотом, более обоснована, если он считал, что их реальные боевые действия закончились до 490 года, чем если он, подобно Павсанию, Элию Аристиду, Полиэну и современным ученым, полагал, что война продолжалась до вторжения Ксеркса. Таким образом, как в Геродоте, так и в действительности морской законопроект, выдвинутый Фемистоклом во время войны с Эгиной, следует датировать до Марафона и отождествить с законопроектом А Непота и Стесимброта.
Теперь Фукидид. Его ссылка на фемистоклов законопроект А расплывчата, поскольку он не упоминает о находке новой жилы серебра и о решении строить корабли вместо распределения между гражданами. Но он является нашим основным источником по другой статье военно–морского плана Фемистокла — укреплению Пирея как первоклассной гавани взамен открытого пляжа в Фалероне.
Кто бы ни был его источником, Клидем (около 350 г. до н. э.), похоже, заявил, что Тесей построил флот из триер (Plut. Thes. 19.5 == FGrHist 323 F 17), представление, отвергнутое Фукидидом: сильные флоты из современных триер были необходимым условием для величайшей войны в истории, а именно его собственной 27-летней Пелопоннесской войны, которую, как он утверждает, он тщательно записал с самого ее начала. Он считал свою войну более великой, чем Троянскую войну, приукрашенную и преувеличенную Гомером, жившим на много поколений позже, в которой корабли были лишь небольшими (1.10); более великой, чем Персидские войны, объединенные в более позднее время Геродотом с целью сделать их не более правдивыми, но более привлекательными для его аудитории (1.21), войны, быстро решившиеся двумя сражениями на суше и двумя на море. Сильные флоты с полностью развитыми триерами были недавним явлением. Правда, в прошлом коринфяне, ионяне, Поликрат Самосский и фокейцы имели мощные флоты, но из пентеконтер и длинных судов, а не из триер (1.13). Затем Фукидид продолжает (1.14.2-15.1):
«Эти флоты, возникшие через много поколений после Троянской войны, были самыми мощными вооружениями на море, и, похоже, и они включали мало триер. Они по–прежнему состояли из пентеконтер и длинных судов, как и в предыдущем конфликте (с троянцами). Незадолго до Персидских войн (ta Medika) и смерти Дария, правившего Персией после Камбиса, триеры использовались тиранами на Сицилии и коркирянами, и до экспедиции Ксеркса никто в Греции значительных военно–морских сил не создавал. Эгина, Афины и, возможно, еще несколько государств имели жалкие флоты, состоявшие в основном из пентеконтер. И много позже того времени (ὀψὲ ἀφ᾽ οὗ), когда Фемистокл убедил афинян — тогда они воевали с Эгиной и одновременно ожидалось вторжение варваров (τοῦ βαρβάρου προσδοκίµου ὄντος) — построить корабли, на которых они действительно вели навмахии (αἶσπερ καὶ ἐναυμάχησαν), даже они еще не были полностью оснащены палубами на носу и на корме. Таковы были (недостатки) греческих флотов, как древних, так и тех, что появились позже».
Таким образом, верна интерпретация Шмидта (1879 г.) с запятой после enaumakhesan. Но все издания, которые я нашел, предпочитают точку с запятой, и предложение «И много позже того времени, когда (opse aph' hou)…» регулярно переводится так: «Только совсем недавно Фемистокл убедил афинян — когда они воевали с Эгиной и когда также ожидалось нашествие варваров — построить корабли, на которых они реально сражались на море. И они еще не были оснащены палубами спереди и сзади». И это вопреки благоразумному протесту Шмидта: «Традиционная пунктуация отрывка неверна; это не два предложения, а прескриптум и постскриптум; после ἐναυμάχησαν, где заканчивается прескриптум, должна быть только запятая; весь смысл будет лингвистически и исторически ясен и точен, если принять ὀψὲ ἀφ᾽ οὗ в его обычном значении, «с тех пор, как». Позднее, согласно Фукидиду, строились не корабли, а палубы на кораблях.
Упоминая ta Medika перед смертью Дария в 486 году, Фукидид, похоже, включает в это понятие экспедицию Датиса в 490 году. В ранний период у Эгины и Афин были лишь небольшие флоты, состоявшие в основном из пентеконтер. Затем Фемистокл, во время Эгинской войны и перед экспедицией Датиса, убедил афинян построить флот, с которым они действительно сражались при Артемисии и Саламине (билль А). Эти триеры не относились к продвинутым типам, которыми афиняне пользовались позже, когда после персидских войн они приобрели arche, которая, наводя страх на Спарту, стала истинной причиной Пелопоннесской войны самого Фукидида, самой долгой и великой во всей истории. Ведь триеры Фемистокла, использовавшиеся в персидских войнах, описанных Геродотом, не имели широких палуб, способных перевозить множество солдат. [28] Фукидид мог бы добавить, что только во время битвы при Эвримедоне в 460‑х годах [29] афиняне стали использовать полностью усовершенствованные триеры, а Кимон добавил мосты для соединения палуб (Plut. Сim. 12.2).
В 1.41.2 у Фукидида коринфские делегаты ссылаются на 20 длинных судов (а не на четыре триеры), которые они одолжили афинянам во время Эгинской войны еще yper ta Medika (до персидских войн). Здесь ta Medika снова включает экспедицию Датиса. В 1.18.2 мы узнаем, что афиняне стали nautikoi (морским народом) только тогда, когда упаковали свое имущество и сели на корабли, очевидно, в 480 году. Афиняне уже давно обладали пентеконтерами и триерами, еще до Марафона, поэтому Фукидид хочет сказать, что только в 480 году они приобрели ту компетенцию в морской войне, которая позволила им одержать победу в последующих сражениях. Он не может, как многие современные ученые, иметь в виду, что флот из триер, которым обладали афиняне в 480 году, был новинкой.
В 1.89.3-93.2 мы узнаем, как после 479 года афиняне по предложению Фемистокла построили городскую стену вокруг Афин против спартанского сопротивления. Они получили мало пользы от прежней кольцевой стены, поскольку сохранились лишь небольшие ее части, а также потому, что они расширяли границы города во всех направлениях. Новая стена была самодельным сооружением, возведенным в большой спешке. Фундамент был сделан из разных видов камней, кое–где неквадратных и они укладывались по мере поступления. В нее также было встроено много надгробий и кусочков скульптур. (На этих нижних уровнях была возведена стена из солнечного кирпича). Затем напротив мы переходим от наспех сооруженной послевоенной стены Афин к чрезвычайно хорошо построенной стене Пирея (1.93.3-7):
«Фемистокл также убедил (ἔπεισε) их закончить строительство стены вокруг Пирея. Начало этому было положено еще во время его магистратуры, которую он занимал в течение года (ὑπῆρκτο δ᾽ αὐτοῦ πρότερον ἐπὶ τῆς ἐκείνου ἀρχῆς ἧς κατ᾽ ἐνιαυτὸν Αθηναίοις ἠρξε), учитывая (νοµίζων), что это место, с его тремя естественными гаванями, было превосходной позицией, и что это очень поможет им в приобретении власти, если они сами станут нацией моряков (αὐτοὺς ναυτικοὺς γεγενηµένους). Он был первым достаточно смелым мужем, чтобы сказать, что афиняне должны выйти в море, и он сразу же приступил к действиям, чтобы заложить основу их империи (τὴν ἀρχὴν εὐθὺς ξυγκατεσκεύαζεν). В соответствии с его планом они построили стену такой толщины, которую до сих пор можно увидеть вокруг Пирея, а именно такой, чтобы две повозки могли везти по ней строительные камни. Внутри стена была заполнена не гравием или глиной, а огромными камнями, обтесанными и подогнанными друг к другу, и скрепленными между собой железными и свинцовыми скобами. Высота стены, однако, составляла лишь половину того, что задумал Фемистокл. Он хотел, чтобы ее огромная высота и ширина препятствовали вражеской агрессии, и считал, что для ее защиты достаточно нескольких человек, набранных из самых низших войск, а остальные будут служить на флоте. По моему мнению, он придавал большое значение флоту, потому что предвидел, что царь начнет скорее морское, чем сухопутное наступление. Он считал, что Пирей будет иметь большее преимущество, чем верхний город, и часто призывал афинян спуститься туда, если на них нападут по суше, и противостоять всем врагам своими кораблями».
Фемистокл имел более широкое представление о том, что произойдет в будущем, чем кто–либо другой (1.138.3), и его предсказание о том, что персидский царь начнет свое наступление по морю, а не по суше, должно относиться к морской экспедиции Датиса в 490 году, а не к сухопутно–морскому вторжению Ксеркса в 480 году. Вместо того чтобы укреплять плохонькую крепостную стену Афин, Фемистокл убедил своих сограждан начать строительство очень прочной стены вокруг Пирея, который он считал более ценным, чем Афины (и поэтому, имея в 490 году лишь ненадежную городскую стену, афиняне не решились на осаду, а выступили в поход, чтобы встретить персидского врага у Марафона). Вопреки общепринятой интерпретации, аргумент Фемистокла о том, что Пирей с его тремя естественными гаванями является великолепным местом, должен относиться к его архонтству 493/2 года, когда он убедил афинян начать работы (как видно из Павсания 1.1.2), а не ко времени после 479 года, когда он должен был заставить их завершить их. [30] Как и в 1.14, все дело в пунктуации. Текст в скобках не должен, как, например, в оксфордском издании, заключаться в скобки, а причастие νοµίζων (учитывая) должно быть связано не с ἔπεισε (убедил), что Фемистокл сделал после 479 года, а с ἠρξε(занимал должность), что он делал в 493/2 году. После 480 года ему было бы правильнее сказать что–то вроде: «Если бы вы после Марафона всерьез завершили укрепление Пирея, которое я затеял в свое архонтство, вместо того, чтобы тратить наши ресурсы на строительство сокровищницы в Дельфах и начинать грандиозное строительство полностью мраморного пред-Парфенона на Акрополе, то у нас была бы для эвакуации неприступная крепость Пирея, когда Ксеркс и персы были здесь. [31] Не было бы необходимости эвакуироваться в Эгину и Трезен. Давайте теперь ради Посейдона завершим полузаконченное укрепление Пирея». И как уверяет нас Фукидид, после отступления персов Фемистокл действительно убедил своих сограждан не только построить новую стену вокруг Афин, но и достроить Пирейскую стену. Возможно, что первоначально, в 493/2 году, он планировал построить для своей гавани надежную и прочную стену до самого верха. Но, учитывая противодействие Спарты, в начале 470‑х годов не было времени завершить полузаконченную стену в хорошем качестве. Стоит вспомнить о необработанных камнях и глинобитном кирпиче в этих послевоенных верхних пластах.
Современная гавань была лишь одним из необходимых условий для того, чтобы Афины приобрели морскую мощь и архэ, которая, наводя страх на Спарту, якобы стала истинной причиной великой Пелопоннесской войны Фукидида. Другая причина заключалась в том, что афиняне сами стали экспертами в морской войне. Таким образом, αὐτοὺς ναυτικοὺς γεγενηµένους означает не «теперь они, после персидских войн, стали опытными морскими бойцами», а «если они станут нацией морских бойцов в будущем», то есть если они построят флот из триер и научатся их использовать. Здесь Фукидид снова, как и в цитированной выше 1.14, ссылается на предмарафонский законопроект А Фемистокла. Итак, в 493/2 году дальновидный Фемистокл из Фукидида начал свой двойной проект — укрепление Пирея и строительство флота — не только как оборонительную меру против персов, но и как средство для приобретения Афинами империи в будущем. И за своими мыслями он предпринял немедленные действия по закладке фундамента империи (ten arkhen euthys sygkateskeuazen). Эти немедленные действия относятся к предмарафонской кампании Фемистокла против Эгины и других государств. Эта кампания, к сожалению, опущена Геродотом, но мы видели, как она фигурирует у Полиэна и Непота (который, как ни странно, говорит о Коркире). Мы также встречаем ее у Николая Мирского (Prosgymn. 8.7): когда афиняне тратили государственные деньги, раздавая их, Фемистокл убедил их построить корабли, с помощью которых они победили острова и Эгину.
Десятая книга Диодора утеряна, и его запись об архонтстве Фемистокла в 493/2 году неизвестна. Однако Диодор, как и Фукидид, не может отнести начало строительства пирейских укреплений к году архонта, поскольку в 11.41.2 под 477/6 годом мы узнаем, что «Пирей, как его называют, в то время не был гаванью, но афиняне использовали в качестве верфи бухту Фалерик, которая была совсем небольшой; и вот Фемистокл задумал превратить Пирей в гавань, так как для этого потребовалось бы совсем немного строительства и можно было бы сделать гавань, лучшую и самую большую в Греции. Он также надеялся, что, когда к тому, чем обладали афиняне, добавятся эти улучшения, город сможет бороться за гегемонию на море; ведь в то время афиняне обладали самым большим количеством триер и благодаря непрерывной череде морских сражений, которые вел город, приобрели опыт и славу в морских конфликтах».
Афины обладали большим количеством триер, но только в 477/6 году Фемистокл у Диодора задумал предоставить им гавань, укрепив Пирей, который был так идеально расположен. Он сказал народу, что у него есть выгодный план, но, зная, что спартанцы так же против укрепленного Пирея, как и против обнесенных стеной Афин, он сначала не осмелился разглашать этот план народу. Однако порыв спартанцев вмешаться был притуплен аргументом, что в интересах Греции иметь первоклассную гавань, после чего Фемистокл «посвятил себя работе, и поскольку все с энтузиазмом приняли участие, дело было сделано быстро, и гавань была закончена раньше, чем все ожидали» (11.43.2). У Диодора, как и у Непота (Them. 6), речь шла о строительстве с нуля, а не о завершении наполовину законченной работы. Причина, по которой Диодор втиснул все строительство от начала до завершения в один послевоенный год, вероятно, заключается в том, что он, как и Непот, следовал Эфору, который, ведя повествование «по народам», а не по годам, зараз описал все мероприятия по укреплению Пирея, когда после своего рассказа о персидских войнах он перешел к последующему периоду относительного мира. (Ср. 11.54-59, где Диодор переносит в 471/0 год местонахождение Фемистокла с момента его импичмента до его смерти примерно восемь лет спустя. Возможно, Диодор взял год 477/6 для всего пирейского укрепления из хронографического источника, отличного от Хроники Евсевия, который записывает под 496/5 «Пирей был укреплен Фемистоклом», а под 479/8 «Афиняне укрепляют Пирей стеной».
Если чтение Эфора ввело Диодора в заблуждение, заставив его впихнуть пирейские укрепления Фемистокла в один год, то возникает вопрос, не объединил ли сицилиец также предмарафонский морской билль А и предсаламинский морской билль Б в один билль конца 480‑х годов. Как мы видели, диодоровский Фемистокл утверждает, что в 477 году Афины имели самое большое количество триер и благодаря непрерывной череде морских сражений приобрели опыт и славу в морских конфликтах. Непрерывная череда предполагает морские сражения, предшествовавшие Артемисии и Саламину в 480 году, а именно паросскую кампанию Мильтиада после Марафона и превентивную войну Фемистокла с Эгиной и другими промидийскими островами до Марафона. Эти кампании требуют, чтобы афиняне, после принятия билля А, построили значительный флот триер. Это означает, что в утраченной десятой книге Диодор, скорее всего, записал сначала билль А за год до Марафона, а затем билль Б до Саламина. Это звучит гипотетически, но я буду доказывать в гл.VII, что билль А действительно должен был фигурировать у Эфора, солидного историка, от которого зависели Диодор и Непот.
В предыдущей главе мы увидели, что не в последнюю очередь благодаря военно–морскому законопроекту А конца 490‑х годов, Афины в год Марафона обладали значительным флотом. Роль этого флота в 490 году — наша очевидная следующая тема. Но в этой главе я предпочитаю на время остановиться на кораблестроении, рассмотрев военно–морской законопроект Б 480‑х годов, прежде чем вернуться к 490 году в следующей главе.
Нашими основными источниками для законопроекта А являются Стесимброт, Геродот и Непот. Геродот и Непот записали также законопроект Б, который был проведен после принятия фемистоклова толкования оракула Аполлона о «деревянной стене». Геродот говорит о необходимости расширить существующий флот за счет строительства новых кораблей, в то время как Непот указывает количество судов — 100. Кораблестроение такого масштаба не было делом нескольких месяцев, и между оракулом о деревянной стене и Саламином должно пройти достаточно времени. Теперь ученые, ошибочно датируя знаменитый билль времен Эгинской войны 483 годом, подразумевают, что в последующие годы афиняне были заняты кораблестроением. Поэтому последующую миссию в Дельфы и решение повиноваться богу они датируют 481 или даже 480 годом. Перед Артемисием и Саламином не было времени даже для строительства неизвестного количества новых кораблей у Геродота, не говоря уже о 100 судах Непота. Поэтому некоторые ученые говорят, что новые корабли были не построены, а только запланированы на будущее.
Геродот утверждает, что после поражения при Марафоне царь Дарий начал трехлетнюю подготовку к крупному походу против Греции, чтобы отомстить, прежде чем умер на четвертый год (7.1.4). Аргивяне узнали о планах «царя» и посоветовались с дельфийским Аполлоном. Это было всего через несколько лет после их поражения от Клеомена Спартанского в 494 году (7.148.2), поэтому «царь» — это Дарий, а не Ксеркс после его воцарения в 486 году. Спартанцы, предупрежденные из Суз их бывшим царем Демаратом, первыми из греков узнали о планируемом вторжении Ксеркса в Грецию, и они тоже обратились к Дельфам (7.239, 220.3). У афинян после Марафона, должно быть, была особая причина опасаться мести персов. В эти годы они тесно общались с Дельфами, угождая Аполлону, заменив их прежнюю сокровищницу из пороса на великолепную, полностью выложенную мрамором, и вряд ли они медлили с обращением к оракулу по поводу своего поведения, чем спартанцы. Маловероятно, что они сделали это намного позже, чем, скажем, в 485 году, и поэтому от оракула о Деревянной стене до битвы при Саламине прошло достаточно времени, чтобы осуществить значительную программу строительства кораблей. Даже после того, как афинская кораблестроительная программа была завершена до Марафона (билль А), многие греки все еще опасались, что для противостояния персидскому вторжению не хватит кораблей (7.138.2). Но после прорицания о Деревянной стене опасения были устранены биллем Б, решением афинян начать вторую программу строительства кораблей (7.144.3).
Третьим важным источником после Геродота и Непота, который явно идентифицирует Фемистокла как движущую силу нашего законопроекта Б, является «Athenaion politeia» Аристотеля. Историческая первая часть этого труда — это не история Афин, а история ее политии, от первоначальной при Ионе до той, которая преобладала в собственное время автора, и в своих аттидографических источниках он в основном искал любые «факты», имеющие отношение к конституционным изменениям. В гл.41 он суммирует все изменения, одним из которых было то, что после персидских войн руководство получил Ареопаг, а следующим — реформа Эфиальта, лишившая Ареопаг его власти. В 23.1-2 рассказывается о том, как Ареопаг добился господства:
«После персидских войн Ареопаг снова набрал силу и снова контролировал общественную жизнь. Он приобрел это лидерство не по формальному декрету, а в результате того, что он был ответственен за битву при Саламине. Когда стратеги не знали, как справиться с чрезвычайной ситуацией и выступили с публичным заявлением, что каждый должен заботиться о своей безопасности, совет выделил достаточно денег, чтобы раздать всем по восемь драхм, и таким образом заставил их укомплектовать корабли. По этой причине народ высоко ценил его, и в этот период общественный порядок в Афинах находился в прекрасном состоянии».
Когда Фемистокл и другие стратеги растерялись, что делать, ситуацию спас Ареопаг. И не только заслуга в укомплектовании кораблей в 480 году принадлежала старому совету; несколькими годами ранее именно аристократия построила 100 кораблей, которые должны были победить при Саламине (22.7):
«В архонтство Никодема (483/2), когда стало известно (ἔφανε) о рудниках в Маронее и у государства появился излишек в 100 талантов от их эксплуатации, некоторые предложили распределить эти деньги среди народа, но Фемистокл выступил против. Он не сказал, на что он будет использовать эти деньги, но настоял на том, чтобы они были одолжены 100 самым богатым гражданам, по таланту каждому, а затем, если их трата будет удовлетворительной, государство возьмет расходы на себя, если же нет, то государство может истребовать деньги у тех, кому они были одолжены. Получив деньги на этих условиях, он приказал построить 100 триер, причем каждый из 100 граждан построил одну из них. С этими кораблями они сражались при Саламине против варваров».
Согласно Ксенофонту (Vect. 4.2), все знали — и Аристотель не был исключением — что серебряные рудники разрабатывались уже давно. Для района Лавриона это подтверждается археологией. Но в 483/2 году были обнаружены новые рудники в Маронее. Народ благородно отказался брать деньги из Маронеи для себя, и настолько велико было его доверие к своим ставленникам, что он одолжил их им, не имея ни малейшего представления о том, на что эти деньги должны были пойти, поскольку Фемистокл не проронил ни слова о кораблестроении или угрозе со стороны Эгины, Персии или любого другого врага. Доверие было небезосновательным, ведь 100 аристократов, которым доверили серебро, выполнили свою работу настолько хорошо, что в результате еще 100 кораблей стали вкладом в победу при Саламине.
До сих пор шел Аристотель и его источник Андротион, который, как и его учитель Исократ, был сторонником Ареопага. Но от Плутарха мы узнаем, что существовала конкурирующая версия о том, как были укомплектованы корабли для битвы при Саламине (Plut. Them. 10.4 = Kleidemos FGrHist 323 F 21):
«В этот момент афиняне были без государственных средств, и, согласно Аристотелю, именно совет Ареопага выдал аванс в размере восьми драхм каждому сражающемуся и, таким образом, сыграл главную роль в укомплектовании триер. Однако Клидем утверждает, что это тоже было достигнуто благодаря хитрости Фемистокла. Он говорит, что когда афиняне (эвакуируясь) двигались к Пирею, со статуи богини исчезла голова Горгоны. Фемистокл, под предлогом поисков, все прочесал и обнаружил большие суммы денег, спрятанные в багаже; они были конфискованы и послужили достаточным источником пропитания для людей, садящихся на корабли».
«Этого тоже» удалось достичь благодаря хитроумной уловке Фемистокла согласно Клидему, который написал свою «Аттиду» около 350 года, примерно за десять лет до Андротиона. Это означает, что и предыдущий трюк, только что описанный Плутархом, должен происходить от Клидема: когда сочли, что змея пропала из своего священного вольера на Акрополе, Фемистокл велел жрецам сказать народу, что Афина покинула свой город и указывает им путь к морю, и таким образом заставил народ принять его указ об эвакуации. При эвакуации Афин Фемистокл придумал предлог для обыска багажа людей и конфискации найденных денег, которые толстосумы, очевидно, пытались спрятать вместо того чтобы пустить его на общественные нужды. Отдавая предпочтение Фемистоклу, историк Клидем сажает афинян на корабли в Пирее, а не в старой гавани Фалерона. Это может означать, что Клидем согласился с Фукидидом в том, что Фемистокл начал укрепление Пирея до Марафона. Приписывая славу за укомплектование кораблей перед Саламином Фемистоклу, а не аристократии, Клидем, скорее всего, рисует восхождение Ареопага в период от Саламина до реформы Эфиальта в более мрачных тонах, чем Андротион. В выборе между двумя источниками, Клидемом и Андротионом, Аристотель предпочел последнего и его славную политию Ареопага более враждебной версии первого.
Об Эфиальте, человеке, который довел до конца возвышение Ареопага, мы ожидали бы положительного суждения у Клидема и отрицательного у Андротиона. Аристотель изображает Эфиальта сначала дружелюбно, а затем с клидемовским душком. Мы узнаем, что после персидских войн Ареопаг был лидером в течение семнадцати лет, а затем «по мере того, как простой народ набирал силу, Эфиальт, сын Софонида, имевший репутацию неподкупного и верного политии человека, стал лидером народа и предпринял атаку на Ареопаг. Сначала он устранил многих из его членов по обвинению в должностных проступках. Затем, в архонтство Конона (462/1), он лишил совет всех тех прерогатив, которые он недавно приобрел и которые сделали его хранителем государства, и передал часть из них совету 500, часть — народу, а часть — судебным органам» (25.1-2).
Честный и похвальный Эфиальт восстанавливает старый добрый порядок, привлекая к суду нечестных аристократов и лишая Ареопаг власти, которую он недавно узурпировал. Ожидая теперь встретить праведного Перикла как соучастника Эфиальта в его оправданной реформе Ареопага, мы с некоторым удивлением читаем (25.3-4):
«Эфиальт сделал это с помощью Фемистокла, который был членом Ареопага и должен был предстать перед судом за медизм. По этой причине Фемистокл хотел уничтожить Ареопаг, поэтому он сказал Эфиальту, что совет собирается его арестовать, и в то же время сказал членам Ареопага, что даст информацию о некоторых лицах, которые замышляют свержение государственного строя. Затем он привел избранных членов Ареопага к месту, где мог находиться Эфиальт, как будто собираясь показать им собравшихся там заговорщиков, и стал разговаривать с ними. Увидев это, Эфиальт пришел в ужас и укрылся у алтаря в одном хитоне. Все были поражены случившимся, и после этого, когда собрался Совет пятисот, то сперва там, а затем и в Ассамблее, Эфиальт и Фемистокл снова и снова обличали ареопагитов, пока не лишили их власти».
Совсем иная и недружелюбная картина Эфиальта. И снова он, перед своим окончательным нападением на контору, похоже, привлекает к суду отдельных членов Ареопага, действуя с Фемистоклом в качестве его консорта, злодея, которого собирались судить за медизм и который имел только личный мотив для своих подлых действий. Честный Эфиальт, сотрудничающий с такой темной фигурой, выглядит странно. Более подходящим Эфиальтом для такой нечестивой компании является гипотетический Эфиальт в «Ареопагитике» Исократа, учителя Андротиона. Мотивом нападения этого Эфиальта было то, что он, как и его сообщник Фемистокл, задолжал государству деньги. Датой действий дискредитирующих себя консортов против почтенного старого совета является, по этой версии Андротиона, не 460‑е годы, с окончательным ударом в 462/1 г., а 470‑е годы, до остракизма Фемистокла и в то время, когда Кимон, вождь лучших людей, был еще довольно молодым человеком (26.1).
Хронология, конечно, была одним из многих вопросов, оспариваемых аттидографами, которых Аристотель использовал в качестве своих источников: «большинство писателей» датируют учреждение архонта–эпонима временем царя Медона, тогда как «другие» говорят об Акасте (3.3); «некоторые» датируют брак Писистрата с аргивянкой Тимонассой временем его изгнания, тогда как «другие» говорят, что он женился во время пребывания у власти (17.4). Для реформы Эфиальта мы бы предпочли, чтобы философ следовал Клидему с его дружественной версией и хронологией или Андротиону с его враждебной версией и хронологией — вместо того, чтобы следовать сначала Клидему, а затем Андротиону. А как же Перикл, вероятный сообщник Эфиальта в версии Клидема (и самого Аристотеля в Pol. 1274a 7-8)? Действия Перикла против Ареопага любопытно перенести в 450‑е годы (27.1), но философ вряд ли обрадовался бы, если бы его заставили уточнить дату и суть действий Перикла.
Клидем и Андротион разошлись во мнениях относительно способа и даты проведения реформы, положившей конец лидерству Ареопага. Они также не соглашались в том, как был укомплектован весь флот непосредственно перед Саламином, и нет причин, по которым они должны были бы согласиться в способе и дате строительства новых кораблей за некоторое время до битвы. Неизвестно, что, подобно (вероятно) воспроизведенному в AP Андротиону, Клидем датировал билль архонтством Никодема 483/2, или что в рассказе этого аттидографа строительство кораблей было блестяще осуществлено 100 богатейшими гражданами и финансировалось из новой шахты, открытой в Маронее. Но мы можем быть уверены, что оба этих патриотических историка приписывали своему городу львиную долю славы за победу на Саламине и что у них афиняне собрали больше кораблей, чем 100 триер из AP 22.7. Ктесий PGrHist 688 F 13, 26 дает афинянам 110 из 700 греческих кораблей, Фукидид 1.74.1 говорит о немногим менее двух третей из 400 кораблей, тогда как Демосфен 19.238 оценивает число как 200 из 300. Андокид 3,5, кажется, думает только о 100 кораблях.
Таким образом, если предмарафонский билль А на 100 кораблей отсутствует у Аристотеля, единственной заботой которого были конституционные изменения, он, несомненно, был записан Клидемом и Андротионом (а также другими аттидографами). Занимаясь конституционными изменениями, философ сосредоточился на строительстве кораблей, которые, вместе с их укомплектованием, по версии Андротиона, узаконили господство Ареопага после Персидских войн. Аристотеля нельзя винить в том, что современные ученые, пишущие после воскрешения AP, единодушно и ошибочно отождествляют билль 483/2 года (AP 22.7) с предыдущим биллем A времен предмарафонской войны с Эгиной. Как уже говорилось в гл.IV, за исторической правдой мы должны обратиться к старым добрым ученым доаристотелевых времен.
Полиэн (1.30.6) рассказывает примерно то же самое, что и Аристотель:
«Во время войны с Эгиной, когда афиняне собирались разделить доход от серебряных рудников, в сумме 100 талантов, Фемистокл помешал им и убедил раздать по таланту 100 самым богатым людям. Если бы то, что было сделано, оказалось удовлетворительным, то расходы были бы засчитаны в счет городских расходов, если же нет, то мужи вернули бы деньги. Это предложение было одобрено. Сто человек поспешно снарядили по триере, красивой и быстрой. Афиняне были в восторге от создания нового флота, и они использовали эти триеры не только против эгинцев, но и против персов».
В отличие от Фемистокла из Аристотеля, в рассказе Полиэна не говорится, что Фемистокл, не указывая, что речь идет о кораблестроении, убедил афинян одолжить 100 талантов самым богатым гражданам; но, вероятно, это была идея Полиэна, поскольку он записывает рассказ как хитрую уловку Фемистокла. В своем первоначальном варианте причудливая история предполагает, что, как и у Аристотеля, не было войны с Эгиной или каким–либо другим государством, поскольку в противном случае Фемистокл должен был обязательно упомянуть об этой войне, если хотел убедить афинян. Поэтому Полиэн объединил билль Б Андротиона из безвоенного 483/2 годе с биллем A из предмарафонской Эгинской войны. Нам часто говорят, что источником Полиэна здесь является Аристотель. Более вероятно, что Полиэн взял причудливую историю Андротиона (?) из промежуточного источника, отличного от Аристотеля. По крайней мере, он не использовал АР для своего рассказа о Писистрате (1.21.1), но правдоподобно дает тирану только одно изгнание и одно возвращение. Это была правильная версия аттидографов; как уже говорилось выше, эти историки расходились во мнениях относительно хронологии тирании: «одни» датировали брак Писистрата с аргивянкой Тимонассой временем его изгнания, а «другие» — временем его пребывания у власти (AP 17.4). Один из них говорит, что Писистрат был изгнан на шестой год после захвата власти и вернулся на двенадцатый после захвата, а другой предпочитает изгнание на седьмой год и возвращение на одиннадцатый. Следуя Геродоту (1.59-62), который дает тирану два изгнания и два возвращения, Аристотель здесь в гл.14-15, как и в гл.25, вносит путаницу во всю хронологию, дублируя двух историков, добавляя 6 + 12 лет к 7 + 11. Благоразумно отказавшись использовать АР в качестве источника о тирании Писистрата, Полиэн вряд ли взял оттуда и сообщение о билле Б Фемистокла.
В этой главе я утверждал, что, как и Непот, Геродот приписывает Фемистоклу второй морской законопроект в 480‑х годах; но, в отличие от римского историка, он не указал число новых кораблей — 100. Год второго законопроекта, возможно, был поздним, 483/2, когда история Эгинской войны насчитывала уже несколько лет, и вторжение Ксеркса было неизбежным. Победа при Саламине была обусловлена наличием этих дополнительных афинских триер и сотрудничеством бывших врагов — Афин и Эгины.
Я полагаю, что многие ученые спросят вместе с Хендерсоном: «Почему персы отступили от Фалерона, не нанеся ни одного удара?» [1]Со своей стороны, мне трудно представить, даже не имея ни малейшего литературного или эпиграфического свидетельства, что персы действительно не смогли нанести удар или что афиняне не подготовились к сражению, когда персидский флот, обогнув мыс Сунион, появился у Фалерона для атаки на их город. Я принимаю как данность сопротивление афинян, пехоты и флота, состоящего из 70 триер, которые отплыли против Пароса в следующем году, в то время как другие суда, несомненно, охраняли побережье. Существуют ли какие–либо доказательства предполагаемого сражения? Нашим основным источником информации о последствиях Марафона является Геродот 6.115-116:
«Таким образом, афиняне захватили семь кораблей. С остальным флотом варвары высадились на берег и, забрав эретрийских пленников с острова, где они их оставили, они обогнули мыс Сунион, так как они хотели добраться до Афин раньше афинского войска. В Афинах была распространена клевета, что эта идея возникла у них благодаря уловке Алкмеонидов. Говорили, что Алкмеониды, согласно договору, заключенному ими с персами, подняли щит в знак того, что они уже на борту. В то время как персидский флот огибал Сунион, афиняне, спешившие со всей скоростью защитить свой город, достигли его до прихода варваров и разбили лагерь, перейдя от одного святилища Геракла — того, что в Марафоне, — к другому, в Киносарге. Варвары бросили якорь у Фалерона (в то время это была гавань Афин) и, простояв там на якоре некоторое время, отплыли обратно в Азию».
Как уже говорилось в гл.I, удивительно, что персы, несмотря на то, что они спешили попасть в Афины раньше афинян, потратили время на то, чтобы забрать с острова эретрийских пленников. В отличие от геродотовского Мардония, который высадил свои войска в Фалероне в 479 году (9.32.2), геродотовский Датис в 490 году просто уплыл — хотя, очевидно, его не спугнули ни афинские корабли в Пирее или Фалероне, ни сообщение о приближении 2 000 спартанских гоплитов. Причиной отступления скорее стали быстрые марафономахи, которые достигли города и разбили лагерь в Киносарге. Поколение спустя шлем и копье Афины Промахос на Акрополе (предположительно финансируемой за счет десятины от битвы при Марафоне, Paus. 1.8.2) могли быть видны с кораблей у Фалерона, но даже остроглазым аргосцам было бы трудно разглядеть гоплитов, расположившихся лагерем в 4 км от пригорода Киносарга. Если версия Геродота не убеждает, обратимся к Фронтину (Str. 2.9.8), который также считает, что персы отплыли в Афины после битвы при Марафоне:
«Когда Мильтиад разбил огромное войско персов при Марафоне, а афиняне теряли время, радуясь победе, он заставил их поспешить на помощь городу, на который был нацелен персидский флот. Опередив врага, он заполнил стены города воинами, так что персы, думая, что число афинян огромно и что они сами встретили одно войско при Марафоне, а другое теперь противостоит им на стенах, сразу же повернули свои суда и взяли курс в Азию».
Для людей, находившихся на борту кораблей у Фалерона, солдаты, стоявшие на стенах Афин, вряд ли были бы более заметны, чем гоплиты, расположившиеся за стенами у Киносарга. Во Фронтине время теряли не персы, забиравшие пленных, а марафонцы, которые в Марафоне радовались своей победе. Так что у персов Фронтина, возможно, было время для беспрепятственной высадки в Фалероне. Но нам бы хотелось, чтобы автор выразился яснее, если он действительно хотел сказать, что именно после высадки в Фалероне и наступления на Афины персы узнали о воинах на стенах. В любом случае, последующих сухопутных или морских сражений у Фронтина не больше, чем у Геродота. [2] Спасение Афин снова произошло благодаря Мильтиаду и его крепким гоплитам из Марафона.
В Свиде приводится несколько иная версия. К сожалению, в его краткой статье khoris hippeis нам не сообщается, что Датис направил свои силы именно для плавания в Фалерон и фронтальной атаки на Афины. Но, как сказано в гл.II, его апохоресис напоминает отступление тем же путем, каким он пришел, — по морю. Отправившись из Марафона еще до мильтиадовой битвы Б, такой Датис, чтобы высадиться и попытаться штурмовать город, должен был прибыть в Фалерон до возвращения марафономахов.
В отличие от геродотовского Датиса, который после своей злополучной экспедиции благополучно вернулся в Азию (6.119), ктесиев Датис, о котором мы знаем только из сокращенной версии Фотия, был убит в битве при Марафоне, причем афиняне отказались вернуть персам его тело (FGrHist 688 F 13, 22). Возможно, что Датис из полного рассказа Ктесия, как и Датис из Свиды, покинул Марафон до мильтиадовой битвы Б, пав только после плавания вокруг Суниона и высадки в Фалероне (как спартанский полководец Анхимолий ок. 512 г., который был погребен у киносаргского Гераклейона, Hdt. 5.63). А гибель их полководца, возможно, в изначальной полной версии Ктесия, заставило персов отказаться от борьбы, как и после смерти Мардония при Платеях в 479 году (Hdt. 9.63). Но это всего лишь предположения.
Персы современных ученых в основном похожи на персов Геродота и Фронтина тем, что они отправились в Азию, даже не попытавшись высадиться в Фалероне. Исключение составляют Маас и Раубитчек. Первый утверждает, что персы вступили в бой при Киносарге, а второй считает, что персы действительно пытались высадиться, но марафонцы поспешили из Марафона обратно в Афины и Фалерон, где на берегу моря они заставили персов повернуть назад. Это был подвиг только армии; Маас и Раубитчек не отводят никакой роли афинскому флоту. Но Кинцль задает очевидный вопрос: «Почему афинский флот (насчитывающий не менее семидесяти судов) в наших источниках с редким постоянством отсутствует, как и пресловутая конница захватчиков?» [3] От Геродота, который осмеливается отрицать, что новый флот Фемистокла из билля А был использован против Эгины до Марафона (и который преувеличивает его использование Мильтиадом против других островов, кроме Пароса в 489 году), мы не можем ожидать сообщения о его использовании сразу после Марафона. Но, как мы видели, предмарафонская экспедиция Фемистокла против Эгины с новым флотом с радостью зафиксирована Полиэном и Николаем Мирским, в то время как ни один из сохранившихся авторов не сообщает о совместных действиях моряков и пехотинцев, препятствующих и отражающих нападение персов на Афины со стороны Фалерона. Фемистокл, вероятно, приложил руку к таким предполагаемым морским операциям. Плутарх же непоследователен относительно местонахождения Фемистокла в 490 году: он воевал при Марафоне в Arist. 5.4 (как и в Justin. 2.9.15), но в Them. 3.4 его считают довольно молодым в то время, а после изображают завидующим успеху Мильтиада, и теперь создается впечатление, что Фемистокл не принимал участия в битве. Если присутствие Фемистокла в Марафоне можно поставить под сомнение, и если трудно представить его праздным в 490 году, то напрашивается вывод о какой–то морской деятельности. Но, к сожалению, ни о какой такой деятельности Фемистокла, ни о каком военном столкновении в Фалероне или ближе к Афинам нет свидетельств ни в жизнеописаниях Фемистокла у Непота или Плутарха, ни во всей нашей литературе.
Единственное возможное свидетельство о каком–то из столкновений — это так называемые марафонские эпиграммы в музее Агоры в Афинах (JG I3 503/504, ML 26). Две эпиграммы начертаны на блоке, две части которого давно известны, так называемом Блоке I. Характер памятника вызывает споры: очевидно, это верхний слой основания, но для герм, статуй, рельефов или списков павших? В 1988 году Маттаиу открыл новый этап в изучении памятника, опубликовав новый Блок III. Теперь мы видим, что верхний слой состоял по крайней мере из четырех смежных блоков. От блока II справа от блока I мы имеем только крошечный фрагмент, опубликованный Пиком в 1953 году; и ничего не осталось от блока IV справа от блока III Маттауи. (За пределами Блока IV мог быть даже один или несколько блоков). Длинное основание поддерживало по меньшей мере три большие стелы, закрепленные в вырезах на верхней поверхности по центру над стыками. О стелах ничего не сохранилось. Возможно, они были среди камней из общественных могил, которые в начале 470‑х годов были взяты в качестве строительного материала для городской стены (Thuk. 1.90.3). Спрятанные в стене, стелы могли иметь шанс уцелеть, как многие предметы, выставленные сегодня в музеях, только от стел не осталось и следа.
Бэррон, должно быть, прав, утверждая, что мы имеем дело с погребальным памятником с кладбища в Керамике. Фрагмент вазы дает представление о таком памятнике. На основании, которое едва различимо на черепке, было установлено по меньшей мере пять стел, на одной из которых записаны павшие «в Визан(тии)».
На вазе могло быть изображено десять стел, по одной на трибу, как на памятнике 460 года до н. э., к которому относится список Эрехтеидов (177 павших на трех колоннах) (IG l3 1147= ML 33). Или же на вазе было не больше стел, чем пять, которые мы видим, причем на каждой стеле были перечислены погибшие двух фил, как на коронейском монументе (IG I3 1163). В годы, когда не было такого количества военных мертвецов, заслуживающих государственного погребения, одной плиты могло хватить для всех десяти фил (IG I3 1162 = ML 48, с 58 павшими в двух колоннах; ср. Paus. 1.29.11). Возвращаясь теперь к нашему памятнику, стелы шириной 68 см в нижней части и слегка сужающиеся к верху (но неизвестной высоты) были достаточно широкими для трех или даже четырех колонн с начертанными именами. Возможно, трех стел было достаточно для перечисления значительного числа жертв из всех фил, но стел могло быть и больше, чем три. Они указывали на места, где пали люди, как «в Византии» на вазе и «в Херсонесе» и «в Византии» в ML 48. Некоторые географические обозначения могут повторяться в эпиграмме, написанной ниже; в ML 48 упоминается только Геллеспонт, тогда как четыре местности — Эвбея, Хиос, Малая Азия и Сицилия — были указаны в эпитафии памятника, упомянутого Павсанием (1.29.11). Однако в эпитафии, содержащейся на основании IG l3 1163, памятника, который обычно связывают с битвой при Коронее в 446 году до н. э., местность не указана. Но поскольку на имеющихся у нас фрагментах четырех стел не сохранилось никаких географических обозначений, памятник альтернативно приписывают к битве при Делии в 424 году. Стелы, относящиеся к нашему памятнику времен персидских войн, полностью утрачены, а сохранившиеся эпиграммы на основании досадно расплывчаты, чтобы узнать местоположение битвы. На давно известном блоке I, на изначальной гладкой полосе, которая проходила вокруг лицевой стороны основания, в крайнем левом конце памятника, начертаны два элегических двустишия:
ἀνδρῦν τὸνδ’ ἀετε[:… Ό … ος ἄφθιτον] αἰεί
[ο δ. ]ν [.]ρ[… 9 … κωνεν νέμοσι θεοί]
ἔσχον γὰρ πεζοί τε[καὶ ὀκυπύρον ἐπὶ νεὂ]ν
ελλά[δα μ]ε πᾶσαν δούλιον ἐμαρ ἰδὲν
«Доблесть этих мужей будет сиять как свет нетленный вовеки, независимо от того, кому в военных делах боги даруют успех, ибо они в пехоте и на быстроходных кораблях уберегли всю Грецию от дня рабства».
Решающие для нашей цели слова «и на быстроходных кораблях» восстанавливаются только при сравнении с тем, что почти наверняка является копией эпиграммы четвертого века. На той же оригинальной полосе справа будут следовать другие двустишия, будь то продолжение стихотворения или отдельные эпиграммы. Но неизвестно, были ли места деяний «этих мужей» указаны в последующих утраченных дистихах.
Позднее, как видно, на блоках в ранее замазанной области под верхней полосой была выровнена новая панель для приема других двустиший:
Блок I
ἐν ἄρα τοῖσζ ἁδαμ[ὰς ἐν στέθεσι θυμός] ότ᾽ αἰχμὲν
στἔσαμ πρόσθε πυλὸν ἀν[τία µυριάσιν]
ἀνχίαλομ πρὲσαι β[ολευσαμένον ἐρικυδὲς]
ἄστυ βίαι Περσῶν κλινάµενο[ι στρατιάν]
Блок II
[------πε]ζοί τε καὶ--
------------------
------------ ο νέσοι
------------έ]βαλον
Блок III
έρκος γὰρ προπάροιθεν- --- ---- --τες-- ---μεμ Παλλάδος ιπο---οὖθαρ δ᾽ ἀπείρο πορτιτρόφο ἄκρον ἔχοντες
τοῖσιμ πανθαλὲς ὄλβος ἐπιστρέ[φεται]
Фрагментарные два двустишия на блоке I, похоже, отсылают к «доблести этих людей» в первой строке стихотворения выше. В то время как в верхнем стихотворении отмечаются достижения пехоты в целом и флота, здесь, похоже, чествуются гоплиты, которые пали, «когда копье было выставлено перед воротами в лицо [-] [желающих] сжечь [-] приморский город, силой повернув вспять персидскую [державу]». Из двух двустиший, следующих за утраченным Блоком II, сохранилось лишь έ]βαλον второй строки, которая продолжалась на Блоке III, примыкающем справа. Затем в Блоке III мы, похоже, читаем уточнение деяний, записанных ранее в стихотворении в Блоке II, έρκος γὰρ προπάροιθεν, вероятно, означающее «ибо они поставили защиту перед городом». Как и в случае с изначальной надписью выше, мы не можем сказать, была ли эта вырезанная под нейвторичная надпись одной длинной эпитафией или несколькими отдельными стихами. Для нашей цели досадно, что έρκος γὰρ προπάροιθεν на Блоке III не более информативна с географической точки зрения, чем πρόσθε πυλὸν на Блоке I.
Нам часто говорили, пока не стало ясно, что основание было для стел, а не для герм и т. д., что вторичная эпиграмма, с копьями перед воротами, относится к Марафону, находящемуся на расстоянии около 40 км. Но павших марафономахов похоронили на поле боя, а не на кладбище в Керамике. Будучи погребенными в одной могиле, мужи, о которых идет речь в эпитафиях, должны были пасть в один и тот же сезон Персидских войн. Вопрос в том, в каком году?
Исключив Марафон, Микале и Платеи, Бэррон принял в итоге Саламин и 480 год. По мнению Бэррона, мужи из вторичной эпитафии, выставившие копье πρόσθε πυλὸν, чтобы предотвратить сожжение города у морского берега, были теми, кто в 480 году храбро отказался эвакуироваться из города при приближении Ксеркса и остался, чтобы спасти Афины от разрушения. Но согласно Геродоту (8.51), те, кто остался в Афинах, пребывали на Акрополе, который они укрепили деревянным частоколом. Вряд ли они выставили копье πρόσθε πυλὸν в безуспешной попытке помешать персам сжечь город. Мужи, которых чествовали в изначальной эпитафии, сражавшиеся «как пешие воины и на быстроходных кораблях», скорее всего, были моряками, которыми в 490 году укомплектовали флот, расширенный благодаря предмарафонскому законопроекту Фемистокла, а также пешими ополченцами, оставшимися после похода армии к Марафону. [4] Они пали в бою на суше и на море, когда Датис высадил свои войска в Фалероне для лобовой атаки на Афины. Некоторые персы могли прорваться в район Киносарга, а к тому времени некоторые победоносные марафонцы могли вернуться из Марафона для обороны города и понести потери в бою за воротами. В первую очередь был воздвигнут погребальный памятник с элегическими стихами, начертанными на первоначальной гладкой полосе основания, в честь всех павших — экипажей кораблей, пеших ополченцев и вернувшихся марафономахов. Позже под первоначальной надписью была выровнена полоса и добавлены дополнительные двустишия, но не потому, что было найдено и захоронено больше павших, а с целью воздать особые почести тем из погибших, кто был гоплитом и встретил свою судьбу за стенами Афин. Эти копьеносцы не пали при Марафоне, но подобно героям и аристократам прошлого, над их могилами возвышалась старомодная гробница, а их имена были начертаны на памятнике. Вторичная надпись вряд ли была сделана через много лет после первой, и поэтому кажется, что еще задолго до росписи Пестрой Стое конца 460‑х годов, гоплиты были выделены как исполнившие выдающуюся роль в год Марафона.
Это не может быть иначе как предположением, пока не будет найдена одна из утраченных стел, например, с надписью «эти мужи пали при Фалероне и Киносарге», или пока не будет найден другой neos lithos из основания, элегические стихи которого предоставят точные географические обозначения. Как бы то ни было, несмотря на восстановленную формулировку эпитафии «в пешем строю и на быстроходных кораблях», я не претендую на то, что этот погребальный памятник является неопровержимым свидетельством и прочным доказательством того, что я утверждаю о боевых действиях. Но я ни в коем случае не могу согласиться с тем, что флот Фемистокла и даже не двинулся в тот момент, когда персы плыли к Фалерону вокруг мыса Сунион.
Последняя проблема: использование Фемистоклом нового флота против Эгины и других островов до Марафона засвидетельствовано в других источниках, кроме Геродота, тогда как о его участии в предполагаемых морских действиях у Фалерона после Марафона не известно ни из одного источника. Если мы правы в том, что с новым флотом Фемистокл играл значительную роль как до, так и после Марафона, то как тогда могло случиться, что командование в последующей морской экспедиции против Пароса и других островов было отдано Мильтиаду, а не ему? Стесимброт предполагает личное соперничество между этими двумя мужами, и, возможно, на собрании произошел спор о командовании. Здесь триумф Мильтиада при Марафоне будет иметь больший вес для граждан, чем достижения Фемистокла. Снова догадки, но какова альтернатива, когда источники нас покидают?
В гл.I я подверг сомнению распространенное мнение, что Геродот является нашим лучшим источником по Марафонской битве. Эта книга в значительной степени является защитой вторичных источников за счет Геродота. Теория заключается в том, что большая часть негеродотовского материала в Корнелии Непоте и в других вторичных источниках каким–то образом происходит из Эфора, который написал свою потерянную «Всеобщую историю» примерно в 340 году до н. э., и что он, в свою очередь, опирался на более раннюю литературу, а возможно, и на устную традицию. Наш единственный фрагмент Эфора, позволяющий провести прямое сравнение с Геродотом, к сожалению, касается не Марафона или непосредственно морской политики Фемистокла, а экспедиции Мильтиада против Пароса вскоре после Марафона (FGrHist 70 F 63). Сначала мы обсудим расходящиеся версии Геродота и Эфора, а затем займемся вопросом о зависимости Непота от Эфора.
Геродот (6.132-136) рассказывает, что вскоре после победы при Марафоне Мильтиад, пообещав афинянам много золота, уговорил их дать ему 70 кораблей для экспедиции против известной только ему цели. Он напал на Парос, якобы потому, что парийцы послали одну триеру на помощь персидским войскам при Марафоне, но на самом деле из–за личной неприязни к парийцу Лисагору, который плохо отзывался о нем перед персом Гидарном (и который, возможно, приложил руку к медизму на Паросе). Мильтиад начал осаду Пароса, требуя 100 талантов. Но, отказавшись уступить, парийцы за одну ночь удвоили высоту стены в наиболее уязвимых местах. Это пока версия всех греков, говорит Геродот; далее он излагает версию парийцев. Когда Мильтиаду не удалось добиться успеха в осаде, к нему обратилась пленная женщина по имени Тимо, которая была жрицей богинь земли Деметры и Коры. По ее совету он направился к святилищу Деметры Фесмофоры на холме перед городом. Обнаружив, что дверь в стене заперта, он перепрыгнул через нее и направился к святилищу, намереваясь совершить какое–то святотатство, которое Геродот не может указать. Но когда он подошел к двери, его охватила внезапная паника, и он побежал назад. Перепрыгнув через стену обратно, он упал и подвернул бедро, или, как говорят другие, разбил колено. В Афины он вернулся с пустыми руками: все, чего он добился после 26 дней осады, уничтожил урожай в деревне. Парийцы хотели наказать Тимо и спросили Дельфы, правильно ли они поступили, предав ее смерти за предательство и за то, что она открыла Мильтиаду тайны, которые не должен был знать ни один человек. Пифия ответила, что Тимо не виновна в этих преступлениях, но Мильтиаду суждено плохо кончить. Она была лишь его проводником в беде. Так закончилась, похоже, парийская версия, а отныне — версия афинян или всех греков. По возвращении в Афины о Мильтиаде стали говорить в городе, и Ксантипп привлек его к суду за обман народа, предложив смертную казнь. Мильтиад присутствовал на суде, но не мог выступить в свою защиту из–за гангрены ноги. За него выступили его друзья, напомнив афинянам о его победе при Марафоне и о завоевании Лемноса, который он передал афинянам. Предложенная смертная казнь была отклонена, и ему назначили штраф в размере 50 талантов. Вскоре после этого он умер от раны, и штраф выплатил его сын Кимон.
Мысль, что граждане доверили Мильтиаду флот из 70 кораблей, на которых многие из них сами отправились бы в плавание, не имея ни малейшего представления о месте назначения, едва ли более правдоподобна, чем история о том, что в 483 году, вместо того чтобы самим получить несколько драхм, они должны были передать 100 талантов самым богатым людям, не имея ни малейшего представления о том, что те должны были построить 100 кораблей (AP 22.7). [1] И возникает вопрос, откуда Геродот мог знать о чисто личных мотивах набега Мильтиада. Контраст общей версии, рассказываемой всеми (!) греками, с тем, что было сказано только парийцами, должен внушать доверие, но Фелинг метко спрашивает, как могло случиться, что Геродот постоянно мог ссылаться на жителей мест, где происходили события, на тех, кто действительно должен был знать лучше всех. Что касается одной парийской версии о том, что Мильтиад повредил бедро, против других, которые говорили о колене, Фелинг отмечает, что «такое небольшое расхождение равносильно согласию двух отдельных источников и в то же время служит демонстрацией кропотливой точности автора». Истинный мотив Мильтиада и все остальное, о чем сообщает Геродот, представлено как чистая правда, а если он в чем–то не осведомлен, например, о характере предполагаемого Мильтиадом святотатства в святилище Деметры, он признается в своем незнании. Теперь «бедро против колена», как и признание в неведении относительно святотатства, действительно имеет оттенок литературного трюка, но мы не можем исключить возможность того, что Геродот действительно слышал парийскую версию, которую он предпочитает, потому что она дает сверхъестественное объяснение неудаче Мильтиада, что указывает на приемлемую для его разума мораль. Для некоторых читателей точная продолжительность осады в 26 дней выглядит как подлинная историческая традиция, в то время как Фелинг возразил бы, что предпочтение точных цифр основано на принципе, что достоверность создается из подробностей.
Первое представление Мильтиада у Геродота начинается в минорном ключе: Мильтиад несимпатичной уловкой утвердился как тиран фракийского Херсонеса. Но вскоре он так полюбился жителям, что однажды они вернули его, когда ему пришлось бежать из своего княжества (6.39-40). В четвертой книге Геродот приветствует совет Мильтиада грекам разрушить мост через Дунай и освободить таким образом Ионию от персидского владычества (4.137). Предвосхищая Фемистокла, победителя при Саламине, который оказался на персидской службе, Метиох, сын победителя Марафона, был привезен в Персию, где царь подарил ему дом, имущество и жену–персиянку (6.41.4). Это вряд ли было лестно для семьи, но сам Мильтиад в словах и поступках олицетворял великого защитника свободы при Марафоне, и Геродот составил для него красноречивую речь: «Теперь в твоих руках, Каллимах, либо поработить Афины, либо сделать их свободными и оставить после себя для всех будущих поколений память более славную, чем оставили даже Гармодий и Аристогитон». Речь победила, и голосом Каллимаха было принято решение воевать. Но слава победы, конечно, принадлежала Мильтиаду, а не полемарху, да и флот не сыграл никакой роли. Марафонская битва гоплитов стала кульминацией карьеры геродотовского Мильтиада, значительно укрепив его и без того великую славу. Но «наставление о том, что все слишком великое и могущественное должно пасть, проходит через всю «Историю» как ее важнейший лейтмотив», ибо, не добившись успеха в осаде Пароса, он по совету жрицы Тимо решил совершить акт грубой нечестивости против Деметры и был наказан ею за гибрис серьезным ранением. Пифия объявила, что Тимо не виновна в измене, но что Мильтиаду суждено умереть, как Кандавлу, царю Сард, и Скиллу, царю скифов (1.8.2, 4.79.1).[2]
Меткие высказывания Блозеля о геродотовском изображении Фемистокла не менее справедливы и для Мильтиада: [3] «Любопытная двойственность характеризует рассказы Геродота о нем; мы видим Фемистокла то как честного защитника греческой свободы, то как беспринципного эгоиста… Хотя рассказы Геродота не осуждают Фемистокла полностью, но и не восхваляют его без исключения. Скорее, они не только знают белое и черное, но и хорошо знакомы со всеми промежуточными оттенками серого. Такая смесь противоположных мнений, на мой взгляд, должна быть результатом обработки Геродотом доступного ему источникового материала».
Защищая Мильтиада на суде в Афинах, его друзья представили лестную версию его общей лояльности к полису и его роли при Марафоне, что, вероятно, вызвало бы недоумение у присутствующих родственников и друзей Каллимаха. Защита, вероятно, была первой презентацией марафонского мифа, тогда как представление о том, что мотивом набега Мильтиада на Парос была личная неприязнь к Лисагору, возможно, проистекает из речи Ксантиппа, преследовавшего Мильтиада за то, что он обманул народ, вернувшись с пустыми руками после обещаний золотого дождя. Мог ли Лисагор быть другом Ксантиппа и Алкмеонидов?
Стефан Византийский (s. v. Paros) объясняет глагол anapariazein цитатой из десятой книги Эфора:
«Мильтиад высадился на некоторые другие острова и разграбил их; затем он долгое время осаждал Парос, самый богатый и большой из Кикладских островов, отрезав его от снабжения с моря и перебросив туда осадный парк. Когда стены уже были разрушены и достигнута договоренность о капитуляции, на Миконосе вспыхнул лесной пожар. Парийцы, решив, что это сигнал от Датиса, отменили переговоры и отказались сдать город Мильтиаду. Говорят, что именно с этого момента мы используем поговорку anapariazein о тех, кто отменяет переговоры».
Здесь цитата Стефана из Эфора обрывается. По мнению Кинцля, рассказ Эфора может быть предварительно дополнен четырьмя схолиями к Элию Аристиду For the four, в которых Эфор не упоминается по имени: Целью Мильтиада было вернуть острова под власть афинян (Σ 232,2); он напал на Парос за то, что тот оказал помощь персам или нарушил верность афинянам (Σ 177,2; в hyp. Milt., Парос удерживался персами). Во время осады Мильтиад, подходя к святилищу Деметры у городской стены, запятнанной кровью врага, был ранен в бедро выстрелом, который, как он предполагал, был послан богиней, и в религиозном страхе вернулся в Афины с пустыми руками (Σ 177,2; 232,2). Его обвинили в измене, приговорили к штрафу в 50 (Σ 177,2) или 40 талантов (Σ hyp. Milt. 244,3) и бросили в тюрьму, где он и умер. Штраф был выплачен его сыном Кимоном (Σ hyp. Milt. 244,3).
Стефан и схолиаст к Аристиду вряд ли были знакомы с Эфором из первых рук, и они просто дают краткую выдержку из подробного повествования кимейца. Проверкой обширного повествования Эфора может служить странная история Диодора (10.27) — неизвестная Геродоту и, вероятно, происходящая из Эфора — о том, что Датис, сам мидянин, в Марафоне потребовал от афинян вернуть ему власть, принадлежавшую Меду, его предку, который когда–то был царем Афин. Достаточно трех моментов в Стефане и схолии к Аристиду, чтобы продемонстрировать, насколько сильно Эфор расходится с Геродотом по поводу паросской экспедиции Мильтиада:
• До своего фиаско на Паросе Мильтиад вернул несколько островов под власть Афин. Это означает, что острова, которые ранее давали землю и воду персидскому царю, сначала были покорены Афинам Фемистоклом в превентивной войне, о которой умалчивает Геродот, с флотом, построенным после принятия его военно–морского билля А. В 490 году острова, очевидно, были принуждены персами последовать за ними, и после Марафона афинский флот вернулся, на этот раз во главе с Мильтиадом, а не Фемистоклом.
• Мильтиад был ранен в бедро, как он предполагал, Деметрой, а не перепрыгнул через стену ее святилища.
• Он умер в тюрьме.[4]
В какой–то степени Эфор мог опираться на Геродота и рационализировать его рассказ; этим, например, можно объяснить полное отсутствие жрицы Тимо и дельфийского оракула у Стефана и в схолиях Аристиды. Но версия о том, что Мильтиад подошел к святилищу Деметры, запятнанному кровью врага, и был сражен выстрелом, который, как он полагает, был послан Деметрой, не в большей степени является работой рационализирующего историка, чем рассказ Эфора–Диодора о Датисе как о мидянине, претендующем на царство в Афинах». [5] Как и домарафонское афинское владычество и смерть Мильтиада в тюрьме, кровь врага и выстрел Деметры должны быть каким–то образом взяты из более ранней, не геродотовой традиции. [6] Не стоит отвергать Эфора как не что иное, как позднюю рационализацию Геродота.
Использование Непотом Эфора (неважно, опосредованное или непосредственное) четко документировано для экспедиции на Парос в его «Мильтиаде» (гл. 7):
«После битвы при Марафоне афиняне доверили Мильтиаду флот из 70 кораблей, чтобы вести войну с островами, оказавшими помощь варварам. Осуществляя командование, он заставил многих вернуться к повиновению, но с другими прибегнул к силе. Среди последних парийцы был настолько уверены в своей силе, что ему не удалось договориться с ними с помощью аргументов. Поэтому он высадил свои войска, обложил город осадными сооружениями и полностью лишил его снабжения. Затем он подготовил экраны и черепашьи сараи и двинулся на стены. Он уже почти взял город, когда ночью случайно загорелась роща, которая находилась на некотором расстоянии от материка, но была видна с острова. Когда пламя увидели жители города и осаждающие, обе стороны решили, что это сигнал, поданный царскими пехотинцами. В результате парийцам не дали сдаться, а Мильтиад, опасаясь приближения царского флота, поджег построенные им сооружения и вернулся в Афины со всеми кораблями, которые взял с собой, к большому огорчению своих сограждан. Вследствие этого его обвинили в измене, сославшись на то, что, когда он мог взять город, его подкупил царь и он ушел, не выполнив своей цели. В то время он был очень слаб из–за ран, полученных при нападении на город, и поскольку по этой причине он не мог вести дело сам, от его имени выступал его брат Стесагор. По окончании суда он был приговорен не к смертной казни, а к уплате штрафа, размер которого был определен в 50 талантов — сумму, потраченную на флот. Поскольку он не смог сразу выплатить штраф, его посадили в государственную тюрьму, где он и встретил свой конец».
Как и у Эфора, Мильтиад умер в тюрьме, а кампания была направлена против ряда островов, чтобы подчинить их афинскому владычеству после того, как они оказали помощь персам. Опять же, предыдущий сюзеренитет предполагает использование Фемистоклом флота, приобретенного в результате военно–морского билля А, в превентивной войне с Эгиной и другими островами. О военно–морском законопроекте должным образом сообщает Непот в Them. 2.2, где война, как ни странно, ведется не с Эгиной и другими проперсидскими островами, а с Коркирой и пиратами, в чем виноват то ли сам Непот, то ли какой–то промежуточный источник. Не менее странно, что лесной пожар Эфора на Миконосе переносится далеко на материк. В Эфоре осажденные парийцы отказались от капитуляции, когда поверили в приближение персов, а Мильтиад, похоже, вернулся в Афины в религиозном страхе после того, как был ранен выстрелом Деметры. Рана вновь появляется в Непоте, но уже без слов о Деметре и выстрела от нее; именно в страхе перед персидским флотом, а не перед богиней, непотовский Мильтиад вернулся в Афины. Хотя Непот не упоминает Эфора в качестве источника ни в одной из своих биографий, он, несомненно, широко использовал его — прямо или косвенно — для «Мильтиада» и «Фемистокла». [7] Но мы бы предпочли, чтобы он рабски придерживался оригинала.
Как было сказано выше, тот факт, что Эфор, в отличие от Геродота, записал, как Мильтиад вернул острова в прежнее подданство, подразумевает, что он включил законопроект Фемистокла А и его использование нового флота в упреждающей войне с Эгиной и другими островами, которые подчинились царю. Таким образом, Мильтиаду из Эфора пришлось разделить с Фемистоклом часть славы за триумф при Марафоне. Запись Непота о предмарафонском военно–морском билле A в Them. 2, соответственно, должна быть основана на Эфоре, и то же самое относится к негеродотовской битве A в Milt. 5, в котором персы вели наступление. Но вопрос в том, сообщил ли Эфор о двух отдельных столкновениях, сначала о битве А с Каллимахом во главе и несколькими днями позже о битве Б с Мильтиадом. Пришлось ли Мильтиаду, по мнению самого влиятельного историка Эфора, разделить часть славы Марафона не только с Фемистоклом, но и с Каллимахом? Полное отсутствие Каллимаха в марафонских рассказах Непота, Плутарха и Юстина, а также его почти полное исчезновение в традиции говорят, что не пришлось. И есть вероятность, что Эфор, как и Аристофан в «Осах» и Непот в Milt. 5, объединил два сражения в одно; опустив легковооруженные войска, Эфор рассказал, что гоплиты сразу же, не дав себе отдохнуть после отражения атаки персов на их оборонительную позицию, начали преследование врага до кораблей. И Мильтиад был полководцем в единственном сражении Эфора. В Эфоре–Диодоре 10.27 рассказывается, что когда Датис, высадившись у Марафона и не успев собрать войска для битвы (очевидно, битва А), потребовал вернуть господство в Афинах, его от имени десяти стратегов отчитал не полемарх Каллимах, а Мильтиад. Но даже если эфоровский Мильтиад избежал необходимости делить славу с Каллимахом, [8] тот факт, что кимеец должно быть включил в свой труд законопроект Фемистокла А и его упреждающую войну с государствами, которые подчинились персам, указывает на то, что у Эфора Марафон не был таким же потрясающим триумфом для Мильтиада, как у Геродота. Перипетии судьбы эфоровского Мильтиада были меньше в обоих направлениях; он не был так высоко поднят и не падал так глубоко, как геродотовский. В своей послемарафонской кампании он продолжил предыдущий успех на Лемносе, восстановив афинское господство в Эгейском море; он не предпринял изолированную, незвездную атаку на Парос, а возглавил кампанию, которая была успешной на других островах до парийского фиаско; он также не атаковал Парос из чисто личных побуждений. Приближение к святилищу Деметры, запятнанному парийской кровью, вероятно, было меньшим преступлением, чем святотатство, задуманное геродотовским Мильтиадом, и, соответственно, не было дельфийского Аполлона, чтобы объявить, что ему суждено умереть.
Потрепанный папирусный фрагмент Эфора (F 191) заканчивается хвалебным экскурсом о характере Фемистокла и позорной неблагодарности афинян по отношению к нему. [9] В том же духе «Мильтиад» Непота заканчиваются морализаторским восхвалением Мильтиада, который, хотя и был невиновен, был осужден народом и умер в тюрьме. Здесь попахивает тем же Эфором. Таким образом, Геродот и Эфор изобразили Мильтиада и Фемистокла со многими общими чертами, но портреты обоих деятелей у этих двух историков совершенно не похожи. Современные ученые следуют этому примеру. Одна школа следует Геродоту, изображая Мильтиада князем, действующим в еще слабо развитом полисе, выдающимся мужем, который ставит себя выше государства и нападает на Парос из личных побуждений, манипулируя своими согражданами по своему желанию. Следуя за учеными с более оптимистичным взглядом на раннюю демократию, я предпочитаю версию Эфора, в которой экспедиция была направлена не только против Пароса, но и против других островов, и осуществлялась гражданами, которые хорошо понимали, что они делают. В 499 году большинство граждан в собрании проголосовало за помощь ионийцам в их восстании, а под угрозой от Персии в конце 490‑х годов они избрали антиперсидского деятеля Фемистокла ведущим архонтом и проголосовали за использование прибыли от серебряной жилы для строительства большого государственного флота, а не для распределения между собой. И они решили использовать этот флот в превентивной войне с Эгиной и другими промидийскими островами. Следовательно, в 490 году Датис не смог просто мобилизовать Эгину и другие государства, давшие землю и воду, для фронтальной внезапной атаки на Афины из Фалерона. Прежде чем выступить против Афин, ему пришлось потратить время на то, чтобы вернуть под власть Персии Карист и другие государства, дав афинянам время на подготовку обороны.
Если Эфор–Непот предпочтительнее Геродота в последней кампании Мильтиада, то они предпочтительнее Геродота и в оборонительном сражении А при Марафоне, которое произошло вскоре после прибытия туда афинян и платейцев, а также когда Непот утверждает, что корабли, появившиеся в результате морского билля А, действительно использовались по назначению. Но как насчет источников Эфора? Ранее я утверждал, что когда Эфор–Диодор и другие вторичные источники не согласны с Фукидидом в хронологии Пентеконтаэтии, они обязаны Гелланику, которым, как известно, пользовался Эфор и чья хронология не нравилась Фукидиду (1.97.2). Тот же Гелланик, в конечном итоге, может стоять за многими негеродотовскими материалами у Эфора и у зависимых от него авторов. Утрата «Аттиды» Гелланика и других его произведений может быть одной из самых печальных потерь греческой литературы. Возможно, это было сухое чтение, гораздо ниже стандартов золотого пера Геродота и золотого языка Полемона. Но они сохраняют негеродотовские и нефукидидовские традиции.
Финальный аккорд об источниках. Когда нам повезло иметь две расходящиеся версии, как, например, о паросской экспедиции Мильтиада, мы оптимистично предполагаем, что одна из них дает нам что–то близкое к исторической правде. Когда у нас есть только одна версия, как у Геродота об Эгинской войне, мы более или менее проглатываем то, что он говорит, несмотря на то, что знаем, что отец истории был также отцом лжи.
Взрослый Фемистокл появляется в наших источниках только после того, как он был избран архонтом–эпонимом в 493 году, в то время, когда персы окончательно подавили ионийское восстание, захватив Милет. Но сограждане Фемистокла вряд ли избрали бы эпонимом неизвестного человека. Он должен был быть известен как антимидянин, предсказывавший, что персы скоро придут отомстить за помощь ионянам. И Фемистокл, скорее всего, приложил руку к упреждающему бою с промидийской Эгиной, который закончился потерей четырех кораблей. Готовясь к карательному походу, царь Дарий, вероятно, сразу после подавления ионийского восстания потребовал землю и воду у врага Афин — Эгины и других островов, а также у Аргоса и других материковых государств. Афиняне обратились за помощью к царю Спарты Клеомену с просьбой нейтрализовать Эгину, и перед поражением в 494 году при Сепее от мидийствующего Аргоса он взял в заложники десять видных эгинцев и привез их в Афины. Безрезультатно, так как в ответ Эгина захватила несколько видных афинян, и последовал обмен заложниками. Затем афиняне, после неудачной попытки разжечь демократическую революцию в Эгине, вступили в войну с флотом из кораблей, частично собственных, а частично заимствованных у соперника Эгины — Коринфа. Но после первых побед на море и на суше, а также после возвращения одолженных кораблей, они потерпели поражение и потеряли четыре корабля. Такова была ситуация, когда Фемистокл был избран ведущим архонтом. По его предложению граждане решили начать укрепление Пирея и использовать полученное от богов серебро из шахт для расширения флота. Следующий дар богов был получен в 492 году, когда во время первой персидской карательной экспедиции против Греции Мардоний уничтожил свои корабли у Афона из–за бога Борея. Фемистокл был послан с расширенным флотом в успешную упреждающую кампанию против Эгины и других островов, которые подчинились царю Дарию, и поэтому в 490 году Датис не мог просто приказать им предоставить людей и корабли. Он был обязан проинспектировать острова и заставить их вернуться к повиновению. Датис должен был хорошо знать об афинском флоте, размещенном в Фалероне или полуукрепленном Пирее. Вернув Парос и другие острова и предписав им дать корабли и людей, он не рискнул плыть на Эгину, которая теперь находилась под антиперсидским режимом, а затем дальше к Фалерону. Вместо этого он направился к эвбейскому Каристу и Эретрии, дав афинянам время подготовить оборону и призвать на помощь Спарту и другие государства. После смерти решительно антиперсидского царя Клеомена, вероятно, в 491 году, спартанцы отказались от немедленного похода.
Только контингент из Платеи вовремя прибыл в Афины, и когда стало известно, что Датис собирается высадиться у Марафона, собрание поручило полемарху Каллимаху вести афинских копьеносцев и «ракетчиков» плюс платейцев к Марафону. Там они заняли оборонительную позицию, преградив путь персам в ожидании прибытия спартанского подкрепления. После неудачного штурма сильной греческой позиции большая часть персидских войск высадилась для лобовой атаки на Афины со стороны Фалерона, уверенные, что, как и в Эретрии, их друзья в Афинах откроют перед ними городские ворота. Но атака была отбита афинским флотом и ополчением; воины также вовремя вернулись из Марафона, где под командованием Мильтиада разбили оставленные Датисом персидские войска. После двух попыток отомстить, в 492 и 490 годах, царь Дарий начал подготовку к третьей кампании, но его смерть от рук богов в 486 году и последовавшие за ней траблы в Персидской империи дали афинянам время подготовить оборону тремя способами. Во–первых, они отблагодарили Афину и Аполлона за помощь в 490 году, начав строительство огромного предпарфенонского храма в Акрополе и сокровищницы в Дельфах, тем самым обеспечив себе божественную помощь при возвращении персов. Во–вторых, введя институт остракизма, они избавились от ряда лиц, подозреваемых в медизме. В-третьих, приняв в середине 480‑х годов фемистоклово толкование оракула Аполлона о «деревянной стене», они запустили второй план строительства кораблей. А накануне великого вторжения сына Дария Ксеркса в 480 году они заключили союз с рядом государств, устранив все остававшиеся недовольства против Эгины. Увеличение флота Афин и сотрудничество бывших врагов Афин и Эгины сделало возможной победу при Саламине.