§ 1. Подготовка к войне

Сравнительный анализ греческой истории Диодора должен быть начат с тех частей ее, где мы имеем параллельное связное изложение других источников. Работа по отрывкам всегда представляет собой значительные затруднения. Пока мы не имеем связного текста, мы всегда подвергаемся опасности неверно понять данное место, и, во всяком случае, не можем установить того значения, которое оно имело в пропавшем для нас контексте. Там, где мы желаем установить состав разбираемого нами исторического рассказа, работа по Фрагментам становится, именно в силу этого, почти несомненно безрезультатной — по крайней мере до тех пор, пока мы находимся в начале исследования, пока мы не установили еще принципов, по которым мы будем выделять из связного изложения составные его части.
В таком именно положении находимся мы теперь: мы должны искать такого пункта в труде Диодора, где мы его связное изложение можем противопоставить связному изложению другого писателя; такой пункт мы и найдем в начале одиннадцатой книги, в истории нашествия Ксеркса. История похода Датиса и Артаферна дошла до нас только в отрывках, да еще к тому же в виде эксцерптов. Начиная с похода Ксеркса мы опять имеем связный и несомненно Диодоровский текст, имеем и параллельное изложение Геродота.
Задача наша — решить вопрос о том, пользовался ли Диодор Геродотом, и только точный анализ обоих рассказов может решить его. Сходство отдельных черт и элементов не докажет само по себе ничего. Геродот служил несомненно одним из главных, если не главнейшим источником всей нашей, да и всей греческой традиции об эпохе греко–персидских войн. При громадной популярности Геродота[1]), отдельные его известия должны были многоразличными путями стать всеобщим достоянием и проникнуть в изложение Диодора даже в том случае, если бы он и не заглядывал в Геродота. Другое дело — связный рассказ, где мы можем установить взаимоотношение отдельных известий, где мы можем выяснить себе самый способ переработки, если она только имела место.
Раньше, чем приступить к анализу, я считаю необходимым указать на одно обстоятельство, крайне важное для нашего суждения об отношении Диодора к Геродоту. Сочинение Геродота есть, в существенных своих частях, специальный труд о греко–персидской войне. В труде Диодора это событие — один и неособенно большой отдел. Поэтому вся та масса пестрого анекдотического и эпизодического материала, которая делает столь живым и разнообразным рассказ Геродота, уже по самому своему характеру склонного к бесконечным отступлениям, должна была у Диодора исчезнуть, оставив один остов. Понятно, что в этом Фактическом остове многое должно было принять характер, совершенно отличный от того, который ему был свойствен в живом, полном подробностей оригинальном рассказе, но эти отличия не имеют значения — они являются необходимым, часто возникшим помимо воли и сознания писателя следствием особенностей задач и характера его труда.
Уже с самого начала нашего анализа мы поставлены в необходимость считаться с этими соображениями.
Bauer[2], которого очень добросовестным сравнением рассказов Диодора и Геродота мы неоднократно будем пользоваться, видит одно из главных отличий Диодора от Геродота в том, что у Диодора вся инициатива похода приписывается Ксерксу, между тем как у Геродота — Ксеркс ἐπὶ τὴν Ἑλλάδα οὐδαμῶς πρόθυμος ἧν ϰατ᾿ ἀρχὰς στρατεύεσθαι [вначале вовсе не желал идти в поход на Элладу] (VII. 5) и решился на поход только после целого ряда колебаний, побуждаемый к нему Мардонием, Алевадами, Писистратидами. Не говоря уже о том, что влияние Мардония достаточно ясно указано Диодором[3], вспомним только, что у Геродота эта история колебаний Ксеркса изложена в целом ряде речей, сновидений и т. п.; вспомним, что все это неминуемо должно было исчезнуть в кратком рассказе Диодора — и поразившая Bauer’а разница исчезает.
Существенное отличие от Геродота заключается не в этом, а в сообщенном им известии о союзе между Персами и Карфагенянами, известии, которого у Геродота нет. Диодор его должен был найти помимо Геродота, он и нашел его у Эфора (Schol. Pind. Pyth. I, 146. Müller, F. H. G. I 264 frg. III) — посредственно или непосредственно, — но вопрос именно и заключается в том, нашел ли он его в связном рассказе одного источника, или присоединил к своему источнику, заимствовав извне; мне кажется, что анализ места говорит в пользу второго предположения. Диодор рассказывает, почему Ксеркс собрался напасть на Греков. Первым побудившим его был Мардоний — это, как я указывал уже, взято из Геродота. Мардоний ἔπείσε τὸν Ξερξην ϰαταδουλώσεσαι τοὺς Ἕλληνας [уговорил Ксеркса поработить греков]. Убежденный им, βουλόμενος πάντας τοὺς Ἕλληνας ἀναστάτους ποιῆσαι, [желая погубить всех греков] Ксеркс посылает к Карфагенянам, прося их о содействии — это естественно ведет Диодора к рассказу о приготовлениях Карфагенян и Ксеркса; много солдат и кораблей собрал царь — συνεβάλετο δὲ αὐτῷ ϰαὶ ὁ πατὴρ Δαρεῖος [способствовал ему и отец Дарий][4].
В чем же заключается значение этого συμβαλεῖσθαι [способствования] Дария? Очевидно, в данной связи, в том, что приготовления Дария помогли Ксерксу сделать свои в указанных Диодором широких размерах. На самом деле оказывается однако не то. Дарий является не подготовителем войны, а лицом, которое своими приготовлениями побудило Ксеркса начать войну: ὁ Ξέρξης διὰ τὴν τοῦ πατρὸς ἐπιβουλήν ϰαὶ τὴν τοῦ Μαρδονίου αυμβουλίαν…, δεέγνω πολεμεῖν τοῖς Ἕλλησι [Ксеркс, побуждаемый как замыслом своего отца, так и советами Мардония … решил воевать с греками]. В этом, конечно, прямого фактического противоречия нет, но есть несомненно некоторое несогласие представлений, некоторое неумение приводить к единству различные мотивы. Заметив этот факт для всех наших будущих рассуждений, мы в данном случае не сможем уклониться от естественного его объяснения. И у Геродота говорится о приготовлениях Дария, и у него Ксеркс ссылается на Дария, говоря о своем желании начать войну (VII. 8, 3). Если бы эпизод об участии Карфагенян и тесно связанные с ним слова о приготовлениях Ксеркса были выпущены, изложение Диодора находилось бы в полном согласии; вставка этого известия видоизменила весь смысл места и привела к недоразумению. Очевидно, что она органически не связана с основным текстом, что она именно и есть вставка, недостаточно полно слитая с основным текстом.
Той же неполнотой слияния двух источников следует объяснить и другое несоответствие с Геродотом, отмеченное уже Bauer’ом[5]. В то время как у Геродота (VII. 20) приготовления к войне требуют около пяти лет, у Диодора они закончены в три года. Bauer объясняет это тем, что Эфор, который для него является несомненным и единственным источником всех сведений Диодора, смешал приготовления Ксеркса с приготовлениями Дария, которые действительно продолжались три года; но предположение это не имеет никакого основания. Мы можем относиться к Эфору, как нам угодно, — до тех пор, конечно, пока мы с ним ближе не познакомимся — , но и при этом мы должны признавать известные пределы; раньше чем допускать в его труде грубые промахи, подобные указанному, нужно доказать их возможность[6].
Персы готовятся к войне. Царь приказывает строить корабли по всему подчиненному ему побережью — в Египте, Финикии, Кипре, Киликии, Памфилии, Писидии, Линии, Карий, Мисии, Троаде, в Геллеспонтских городах, Вифинии и Понте. Соответственно этому перечислению у Диодора мы находим ниже и другое, более точное и определенное, с указанием числа кораблей при каждой области — точнее при каждом народе. Здесь(XІ. 3. 7) перечисляются Египтяне, Финикияне, Киликийцы, Памфилийцы, Ликийды, Кипряне, Доряне οἱ πρὸς τῇ Καρίᾳ ϰατοιϰοῦντες [живущие у Карии], Ионяне, Эоляне, Геллеспонтяне, жители Понта и островитяне–греки. Разница между этими двумя перечислениями заключается в том, что в первом из них, вместо указанных во втором Эолян, Дорян, Ионян, названы Мисия, Троада, Вифиния и Писидия. Видеть в этом последовательное применение какого бы то ни было принципа нельзя. Диодор действительно имел основание в первом из своих перечислений не упоминать Эолян, Дорян, Ионян, так как он указывает в нем страны, в которых строили корабли, между тем как Греки кораблей не строили, а только поставляли экипаж (Диод. 1. 1.); — но этот принцип не выдержан, так как упомянуты и города Геллеспонта и Понта. Диодор придерживался исключительно географического распределения местностей, перечисляя их в последовательном порядке, идя по берегу от Египта и до Понта[7].
Сходство обоих перечислений, таким образом, не существенно. Первое из них не имеет никакого исторического значения; оно может быть заимствовано из любого перипла или даже из личного запаса сведений автора. Тем важнее второе; оно несомненно составлено по Геродоту (VII. 89). Приведу параллельно оба списка.

	Геродот [8]	Диодор
Финикияне	300 триер	300
Египтяне	200	200
Кипр	150	150
Киликия	100	80
Памфилия	30	40
Ликия	50	40
Кария	70	80
Доряне	30	40
Ионяне	100	100
Эоляне	60	40
Геллеспонт и Понт	100	80
Островитяне	17	50

Рубрики те же, что у Геродота. Трудно поэтому предположить, что список составлен без его влияния, хотя цифры и различны[9]. На следы такого влияния указывают следующие обстоятельства.
1) Диодор, равно как и Геродот, корабли Понта перечисляет под одной рубрикой с кораблями Геллеспонта.
2) Число кораблей у Диодора равно 1200, между тем как сумму их он определяет словами πλείους τῶν χιλίων ϰαὶ διάϰοσίων [более тысячи двухсот]. Это объяснится, если мы вспомним, что у Геродота общее число кораблей 1207[10].
И в рассказе о прорытии канала на Афоне самые отступления от Геродота доказывают зависимость Диодора от его текста. В то время как Геродот (VII, 32 и 38) рассказывает: 1) Царь прибыл в Сарды и оттуда послал послов в Грецию, 2) в то же время строили мост, 3) в то же время был закончен прорытием канал на Афоне, Диодор в той же последовательности фактов передает их следующим образом: 1) Царь прибыл в Сарды и послал послов в Грецию[11], 2) царь послал построить мост на Геллеспонте, 3) царь послал прорыть канал на Афонской горе, что и было скоро исполнено διὰ τὴν πολυχειρίαν τῶν ἐργαζομένων [благодаря множеству рабочих рук][12]. Самая последовательность вовсе не лежит в сущности рассказываемых событий — она обязана своим происхождением влиянию Геродота. Разница заключается в том, что по Геродоту канал был тогда закончен, начались же работы (VII. 22) за три года до того. Диодор, только теперь сообщающий о канале, не забыл указания Геродота, а сознательно отступил от него, и для того, чтобы объяснить свое отступление и вместе с тем сделать вероятной ту последовательность событий, в какой он их передает, и привел цитированное мною выше замечание οπολυχειρίαν τῶν ἐργαζομένων [множество рабочих рук]. Тут та же тенденция, с которой мы уже встречались и которая еще более уяснится нам, когда мы на других, более ярких и более несомненных, примерах ознакомимся с особенностями Диодоровской композиции. События сводятся в возможно более краткий промежуток времени. Едва ли слишком смело будет уже теперь сделать предположение, что причина этому лежит в анналистическом характере изложения Диодора; этим я не хочу сказать, что Диодор сам вносил изменения подобные данному в текст источника — для решения этого вопроса мы пока еще не имеем достаточно материала — , но указанная тенденция должна была, по меньшей мере, склонять его пользоваться соответствующими ей версиями там где он их находил.
Изложение Геродота следует определенной системе. Начавши рассказ о делах Персов, он и ведет его непрерывно до пункта, где считает удобным остановиться, — затем возвращается к делам Греков и рассказывает о них вплоть до наступления нового, удобного для остановки момента. При больших размерах его изложения способ этот имеет несомненные преимущества, но в небольших рамках годового рассказа Диодора он производил бы полную путаницу. Там, где Диодор ясно сознает, что непосредственное следование источнику привело бы его к такой путанице — а он это далеко не всегда сознает — , он переставляет Факты в их действительной — или ему таковой кажущейся — хронологической последовательности.
Сейчас же в рассказе о приготовлениях Греков к войне мы ознакомимся с этим явлением. Порядок событий, как их рассказывает Геродот, следующий: царь, находясь в Сардах, посылает послов в Грецию. Греки уже давно начали готовиться к войне. <Лучшие> из них посылают своих представителей на Истм. Очевидно, должны предшествовать совещания между отдельными государствами, обмен посольств и т. д. Узнавши, что Ксеркс находится в Сардах — послы царя тогда еще, конечно, не успели обойти всех Греков, — они решили послать соглядатаев в Сарды и послов к соседям. Тогда же они должны были обменяться клятвой — διδυντων σφίσι λόγον ϰαὶ πίστιν [давая слово верности]. (VII. 145); быть может тогда же они и наложили проклятие на тех, которые дадут Персам знаки покорности (VII 132)[13].
Затем царь собирается переправиться в Европу. Фессалийцы сообщают об этом союзникам, которые совершают поход в Темпе, современный пребыванию царя в Абидосе. Затем уже, когда Персы находятся в Пиэрии, возвращаются их послы, требовавшие от Греков земли и воды.
На первый же взгляд, при этом коротком резюме пространного, прерываемого отступлениями изложения Геродота, бросается в глаза, в чем заключается его главное затруднение. Одновременно с посылкой соглядатаев в Сарды посылают послов в Аргос и Сицилию. О других греческих городах ничего не сказано, но ясно одно: к ним должны были послать еще раньше, значит до того, как царь выехал из Сард, до того, как был совершен поход в Темпе, которому предшествовало и посольство в Аргос.
Диодор взял данные Геродота, но переместил их. У него порядок событий другой.
Царь в Сардах. Эллины[14] посылают в Темпе посольство под начальством Эвайнета и Фемистокла. Последние посылают просить помощи у Греков — имеется в виду посольство ко всем Грекам. Когда большинство близких в Темпе Греков покорились Персам, это войско отступает, а затем дается взаимная клятва, налагается уже известное нам проклятие, и посылаются послы в греческие города, теперь уже во второй раз. — Правда, делается и отличие между обоими посольствами: в первый раз просили только о помощи для определенного похода.
Мне кажется вполне правдоподобным, что ошибка Диодора объясняется неясностью текста Геродота и порядком, в котором он рассказывает события. Непосредственно за перечислением тех, которые стали на сторону Персов, Геродот продолжает: ἐπὶ δὲ τούτοισι οἱ Ἕλληνες ἔτεμον ὄρϰιον [против них–то эллины принесли клятву][15]. Очень легко предположить, что Диодор понял не adversus hos[16], а post haec — да и помимо того, как мы видели, ошибка очень естественна — и тогда ему легко было союз считать непосредственно следующим за Фактом передачи земли и воды. К тому же такое понимание фактов давало Диодору возможность объяснить благоприятным образом факт отступления Эллинов от Темпе.
Но мы и далее видим следы того, как работал Диодор. Он уже рассказал о том, что Греки дали землю и воду, но затем он соображает, что послы Персов пришли к Грекам очень поздно, соображает в своем рассказе о посольстве греков в Аргос, что приход персидских послов должен следовать за греческим посольством, и, рассказавши об отношениях Аргоса к союзу, он старается исправить свою ошибку: Μετὰ δὲ ταῦτα τῶν παρὰ Ξερξου πρέσβεων ἐπιόντων τὴν Ἑλλάδα ϰαὶ γῆν ϰαὶ ὔδωρ αἰτούντων, αἱ πόλεις ἅπασαι διὰ τῶν ἀποϰρίσεων ἀπεδείϰνυντο τὴν περὶ τῆς ϰοινῆς ἐλευθερίας σπουδήν. [После этих событий, когда послы, присланные Ксерксом пришли в Грецию и потребовали землю и воду, все полисы высказали в своих ответах рвение, связанное с их стремлением к свободе.]
Уже это одно обстоятельство должно было бы показать, что у Диодора история переговоров греческого союза с Аргосом основана на Геродоте[17]. Но основана ли она на нем непосредственно, этого сказать нельзя. Весьма возможно, что между обеими версиями существует какая–нибудь посредствующая ступень, но во всяком случае мы можем считать ее только новой литературной обработкой, а не новой исторической версией. Существенным отличием между Геродотом и Диодором является то, что у первого Аргивяне требовали предоставления им права предводительствовать ϰατὰ ῆμισο πάσης τῆς συμμαχίης [половиной симмахии], Лакедемоняне же предлагают их начальнику право командования на равных правах с их двумя царями, у второго Аргивяне требуют μέρος τι[18] τῆς συμμαχίας [часть симмахии]. Но фактического значения это отличие не имеет, как оно могло бы показаться на первый взгляд. Диодор и не думает отличным от Геродота образом оценивать образ действий и Аргивян и Лакедемонян, как это, казалось бы, вытекало бы естественным образом из его слов. Далеко не одно и то же, настаивают ли Аргивяне на полном равноправии с Спартанцами или требуют какого–нибудь участия в гегемонии. На самом деле и следа этого нет. Диодор делает тот же вывод, который делает Геродот — и этот вывод, логически являясь у него менее соответствующим обстоятельствам, риторически построен гораздо удачнее. Ловким приемом Диодор влагает его в уста союзников — οἶς οἱ σύνεδροι διεσάφησαν, εἰ μὲν δεινότερον ἡγοῦνται τὸ στρατηγὸν ἔχειν Ἕλληνα ἢ δεσπότην βάρβαρον, ὀρθῶς αὐτοὺς ἔχειν ἡσοχιαν ϰτλ. [синедры открыто заявили, что если они решат, что более страшно иметь грека стратегом, чем варвара господином, то пусть они предпочтут оставаться нейтральными и т. д.] — почти дословно то же, что Геродот передает, как решение Аргивян: (VII. 141) οἱ Ἀργεῖοί φασι οὐϰ ἀνασχίσθαι τῶν Σπαρτιατέων τὴν πλεονεξιην, ἀλλ᾿ ἑλεσθαι μᾶλλον ὑπὸ τῶν βαρβάρων ἄρχεσθαι ἤ τι ὑπεῖζαι Λαϰεδαιμίνοισι [по словам аргосцев, они не могли вынести высокомерия спартанцев и предпочли скорее подчиниться варварам, чем уступить лакедемонянам]. Это чисто риторическое отличие Диодоровского рассказа, охотно выдвигающего апофтегматический элемент, мы должны себе отметить, чтобы следить за подобными явлениями в дальнейшем.
Но Геродоту же (VII. 132) составлен и список Греков, перешедших на сторону Персов[19].

Геродот	Диодор
Θεσσαλοί [Фессалийцы]	Αἰνιᾶνες [Энианы]	До ухода греков из Темпе
Δόλοπες [Долопы]	Δόλοπες [Долопы]
Ἐνιῆνες [Эниэны]	Μηλιέες [Малийцы]
Πεῤῥαιβοί [Перребы]	Πεῤῥαιβοί [Перребы]
Λοϰροί [Локры]	Μάγνητες [Магнеты]
Μάγνητες [Магнеты]	Ἀχαιοί οἱ Φθιῶται [Ахейцы фтиотийские]	После него
Μηλιέες [Малийцы]	Λοϰροί [Локры]
Ἀχαιοί οἱ Φθιῶται [Ахейцы фтиотийские]	Θετταλοί [Фессалийцы]
Θηβαῖοι ϰαὶ οἱ ἄλλοι Βοιωταί, πλὴν Θεσπιέων τε ϰαὶ Πλαταιέων [Фиванцы и остальные беотийцы кроме Феспийцев и Платейцев]	Βοιωτοί οἱ πλείους [Большинство беотийцев]

Βοιωτοί οἱ πλείους [большинство беотийцев] представляет собой ссылку на сделанное Геродотом ограничение πλὴν Θεσπιέων τε ϰαὶ Πλαταιέων [кроме Феспийцев и Платейцев]. Деление на две группы вызвано тем, что Диодор уже раньше говорил о Греках, ставших на сторону Персов. Основанием для деления относительно Фессалийцев служило прямое заявление Геродота (VII 124)[20], относительно других — частью выводы, которые легко можно сделать из Геродота же[21], частью общее соображение относительно того, что первыми подчинились наиболее близкие к проходу — т. е. опять таки предшествующее упоминание факта подчинения некоторых греческих племен.

---

[1] Kirchhoff, Ueber die Entstehungszeit des Herod. Geschichtswerks,² 1878, стр.9, высказал, правда, мнение о том, что Геродот был сейчас же забыт и оставался без всякого влияния до времен Адриана, но уже Bauer, Herodote Biographie, соглашаясь с Kirchhoff’ом относительно незначительности влияния Геродота на современников (стр. 4 слл.), указал на многочисленные следы знакомства с ним среди Александринцев (стр. 23). Wehrmann, De Herodoti codicis Romani auctoritate целым рядом цитат доказал, насколько сильно было знакомство с Геродом во все времена древности, ср. Wiedemann. Herodot, zweites Buch стр.12 и Busolt, Griechishe Geschichte стр.II² 61.
[2] Die Benutzung Herodote durch Ephoros bei Diodor. Jahrb. f. class. Phil. Suppl. X стр.292.
[3] Мотивировка у Диодора и Геродота в существенном одна и та же; ср. Диод. XI. 1. 3. ἑπεθύμει μεγάλων δυνάμεων ἀφηγήσασθαι [стремился возглавить огромное войско] = Herod. Vil. 6. Ἐθίλων αὐτὸς τῆς Ἑλλάδος ὕπαρχος εἶναι [сам желая стать сатрапом Эллады].
[4] Отмечу здесь один из обычнейших оборотов Диодора, с которым нам не раз придется встречаться.
[5] Die Benutzung Hcrodots, 293.
[6] На самом деле мы фактически знаем только то, что Эфор говорил о совместных действиях Карфагенян и Персов Sch. Pind. Pyth. I. 146 Müller F. H. G. 1264 frg. 111. Понятно, что оба похода должны начаться одновременно — τοῖς αὐτοῖς χρόνοις [в одно и то же время] (Диод. XI. 20. 1); отрывок ясно доказывает, что Эфор говорил не о греко–персидской, а о сицилийско–пунической войне. Если Диодор сообщает сведение, несогласное с сообщенным у Геродота, то причина этому должна лежать в особенностях второго из указанных событий. См. также то, что будет сказано к указанному месту Диодора.
[7] И упоминая даже Писидию, хотя она не παραθαλάσσιος [прибрежная].
[8] Порядок у Геродота несколько иной, чем у Диодора.
[9] Что касается цыфр, то мне многократно придется указывать на крупные отличия в этом отношении; скажу, поэтому, уже теперь, что к этим цифрам следует относиться с величайшей осторожностью, так как мы очень мало можем полагаться на наши рукописи. Интересные наблюдения но этому вопросу мы находим у Bröckera, Untersuchungen über Diodor, стр.7 слл.
[10] Формула πλείους [более] с дальнейшей цифрой у Диодора, как мы увидим в целом ряде примеров, означает круглую цифру, причем на πλείους, т. е. на самом больше настаивать нельзя, во всяком случае она показывает, что Диодор какую то цифру округляет. В нашем случае это округление произошло еще до Эфора, так как цифру 1200 мы находим уже у Исократа (Paneg. 93. 97. 118). У Эсхила (Persae 311) мы можем считать только 1207, так как иначе случайность совпадения была бы необъяснима. Cp. Wecklein, Sitzungsberichte der Kön. Bayer. Akad. d. Wissenschafften. Hist. Phil. Cl. 1876. стр.243 Hauvette, Herodote et les guerres mediques p. 313.
[11] Я не считал бы существенным того обстоятельства, что Диодор не упоминает об исключении, сделанном царем для Афин и Спарты.
[12] Эта фраза в той или другой форме принадлежит к тем излюбленным формулам Диодора, которые всегда — когда это нужно и не нужно — являются к его услугам; ср., напр., XI. 16. 3. XII. 61. 1.
[13] Об этом проклятии смотри комментаторов а. 1. и превосходные замечания Busolt’а, Griech. Gesch. II² 654 пр. 3. Самая историчность проклятия для меня не подлежит основательным сомнением, cp. Nordin, Dieaüssere Politik Spartos zur Zeit der ersten Perserkriege, стр.72 прим. Если какая нибудь клятва и может быть заподозрена, то только данная пред Платеями (Lycurg. in Leocr. 31. Диод. XI. 29. 3(?) Poly b. IX. 39), как ее заподозрил Феопомп (Theon. Progymn. c. 2 pag. 17, Müller F. H. G. I 306 frg. 167). слово ἔδοσαν относится, конечно, к тем, которые уже дали знаки покорности Персам, но включает и тех, которые их дадут — и в том и другом случае проклятие будете только применено в некотором более или менее отдаленном будущем, для которого и тот и другой случай будет прошедшим. Если видеть в словах Геродота определенное хронологическое указание, имеющее в виду определенные народы, то клятва могла бы быть дана только после Фермопил, ибо некоторые из народов, ὲφ᾿ οἶς ἔτεμον ὅρϰιον [против которых разрезали жертву (т. е. принесли клятву)], во время, которого касается наше место Геродота, еще не дали земли и воды ‒ очевидно перечисление Геродота не имеет хронологического значения, оно только субсуммирует общий результат. Доводы Hauvette’а о. 1. 330 слл. неубедительны. Фессалийцы могли покориться и до нашего момента (πρυθύμως μηδίζουσι [без колебания перешли на сторону персов] VII. 174). Фиванцев насильно притянули в Фермопилы (VII, 205 и 233) — это доказывает, что они еще не покорились Персам и еще не были прокляты. Локры пока остаются верными. У Геродота хронологической связи нет. Диодор ее создает на основании вполне естественного понимания места Геродота.
[14] Из текста непонятно, почему Диодор говорит об οἱ ἐν τοῷ Ἰσθμῷ [собравшихся на Истме], когда раньше об этом нигде не было сказано. Объяснения Wecklein’а о. 1. 306 я не понимаю. Ясно станет дело только тогда, когда мы прибегнем к Геродоту, который, между прочим, говорит собравшихся на Истме VII. 172, там же, где говорит о походе в Фессалию и Темпе. У Геродота об Истме говорилось и раньше — поэтому для Диодора выражение οἱ ἐν τοῷ Ἰσθμῷ вполне понятно; он забывает, что оно может быть непонятно для его читателя. Cp. Bauer, о. 1. 293. он же Themislokles S. 165 Bauer признает полную зависимость Диодора от Геродота.
[15] См. Прим. 13.
[16] Ср. комментарий Bauer’а. 1.
[17] Cp. Bauer о. 1. 295.
[18] Следует очевидно понимать какую–нибудь, а не какую–то — в противном случае смысл был бы совершенно неясен.
[19] Место, где приведено перечисление, не то, где мы его находим у Геродота. Отступление сознательно — Диодор и объясняет его своим моралистически–риторическим замечанием; Χρήσιμον δὲ ϰτλ [будет полезно].
[20] Причем Диодор, следуя ему, впадает в некоторое противоречие с самим собой, раньше (XL 2. 6) он говорит, что Фессалийцы — правда только οἱ πλείους [большое количество] — были на стороне Персов.
[21] См. прим. 13.

§ 2. Фермопильская битва

Перейдем к рассказу о Фермопильской битве.
Леонид отправляется из Спарты с недостаточным количеством войска. Требуется объяснить это обстоятельство. Как в указании самого числа взятых Леонидом воинов, так и в объяснении незначительности этого числа Диодор расходится с Геродотом. Разница источников несомненна, но, мне кажется, мы имеем вполне достаточное основание предполагать, что эта отличная от Геродота версия взята Диодором не из основного его источника, а заимствована им извне. Дело в том, что, по Диодору, Леонид берет с собой только 1000 человек. Когда эфоры замечают ему, что этого мало, он заявляет им, что для его цели их достаточно, что ведет он их не для того, чтобы помешать варварам вторгнуться в Грецию, а для того, чтобы они умерли за отечество — περὶ τῆς ϰοινῆς ἐλευθερίας ἀποθανουμένους [чтобы умереть за общую свободу]; если пойдет только 1000 человек, их смерть прославит Спарту, если же пойдут в поход все Лакедемоняне, Лакедемон совершенно погибнет, ибо никто из них не осмелится бежать ради своего спасения. Едва ли может быть сомнение, что здесь речь идет только о Спартиатах, а между тем Диодор сейчас же прибавляет: τῶν μὲν οὖν Λαϰεδαιμονίων ἦσαν χίλιοι ϰαὶ σὺν αὐτοῖς Σπαρτιᾶται τριαϰόσιοι [итак, лакедемонян была одна тысяча и вместе с ними триста спартиатов]. Эта прибавка вносит в текст Диодора внутреннее противоречие и с предыдущим и с дальнейшим; я даже позволил бы себе предположить тут интерполяцию. Говоря об экспедиции Лакедемонян, каждый древний писатель прежде всего указал бы на Спартиатов и вместе с ними на других Лакедемонян — в нашем месте выражение построено как раз в противоположном смысле. Далее, формула τῶν μὲν οὖν [итак] показывает, что мы имеем дело с рекапитуляцией, и в такой рекапитуляции присоединение столь важного факта, как посылка 300 Спартиатов, факта, определяющего все дальнейшее изложение, было бы странным и логически и стилистически. Наконец, — и это, мне кажется, одно могло бы решить вопрос — у Диодора оказался бы совершенно неверный счет. Леонид имел 1000 Лакедемонян и 300 Спартиатов, остальные Греки предоставили в его распоряжение 3000 солдат — и всего оказывается сейчас же, две строчки дальше, у Леонида 4000 солдат, между тем как их должно бы быть 4300.
Но имеем ли мы здесь интерполяцию, или нет, дело от этого не изменяется. Говорить об историческом значении анекдота не имеет смысла — а весь рассказ именно анекдот[1] с любимой Диодором риторически–апофтегматической окраской и есть. В самой Спарте Леонид знал, что идет на смерть, и на смерть вел своих. Такой анекдот теряет всякую соль, если не исполнится то, что ожидалось — вся тысяча должна погибнуть. На самом деле погибает Греков всего на всего 500[2]; против этого ничего поделать нельзя было: так стояло в основном варианте. Если бы мы даже не заподазривали интерполяции, а понимали οί Λαϰεδαιμόνιοι [лакедемоняне] в специальном государственном значении слова, если бы мы решились считать σὺν αὐτοῖς [вместе с ними] равносильным ἐν αὐτοῖς [среди них], то это делу не поможет; окажется, что Диодор в других местах, там, где говорит об оставшихся в Фермопилах (XI. 2.1), употребляет то же выражение οί Λαϰεδαιμόνιοι, употребляет его совершенно без всякого отличия от слова οί Σπαρτιᾶται [спартиаты]: Λεωνίδης ό βασιλεύς τῶν Λαϰεδαιμονίων φιλοτιμούμενος αὑτῷ τε δόξαν περιθεῖναι με άλην ϰαὶ τοῖς Σπαρτιᾶταις [Леонид, царь лакедемонян, горя нетерпением приобрести для себя и для спартиатов великую славу][3] — пока можно было бы еще установить отличие: государство — есть государство οί Λαϰεδαιμόνιοι и Леонид действительно царь τῶν Λαϰεδαιμονίων, о славе же заботится он для своих Спартиатов, — но этому противоречит дальнейшее: προσέταξε τοὺς μὲν ἄλλους Ἕλληνας ἅπαντας ἀπιέναι… αὐτους δὲ τοὺς Λαϰεδαιμονίους ἔφησε δεῖν μένειν [приказал всем остальным грекам уходить … но что касается лакедемонян, сказал он, они должны остаться].
Правильная интерпретация требует, чтобы мы здесь не отличали между οί Λαϰεδαιμόνιοι [Лакедемоняне] и οί Σπαρτιᾶται [Спартиаты]; тысяча Диодора состоит из Спартиатов[4]. Диодор имел особую традицию, знакомую нам и из других источников (Isocr. Paneg. 90 Archid. 94). Анекдот привлекал его своим риторически–апофтегматическим характером — понятно, что с ним не могло согласоваться то объяснение незначительности посланного войска, какое дает Геродот[5].
В перечисления войска Леонида Диодор поступает суммарно — поэтому отдельных дат с датами Геродота нельзя сравнивать, немногие точные указания, с которыми мы встречаемся у Диодора, не противоречат Геродотовским[6]. Характерны две особенности. Мы видели уже, что Диодор хронологически понял то, по стилистическим соображениям выбранное место, где Геродот поместил свое перечисление принявших сторону Персов Греков. Поэтому Локры и Фиванцы теперь уже должны были бы быть явными αηδίζοντες [приверженцами персов], и приходилось объяснять их присутствие в лагере Греков. Для Локров Диодор воспользовался известием Геродота о переговорах Греков с Локрами (VII. 203). Для объяснения участия Фиванцев он дал версию о существовавшей в Фивах эллинофильской партии, враждовавшей с партией τῶν μηδιζόντων [мидийствующих]. Это отличие весьма существенно. Диодор пользуется несомненно существовавшей в древности версией, на которую ссылается Плутарх в своей полемике с Геродотом[7], версией, которая не знает тяжких обвинений, взводимых на Фиванцев Геродотом. Предположение Busolt’a [8] о том, что мы здесь имеем у Геродота афинскую передачу событий, окрашенную враждебным к Фиванцам настроением, мне кажется вполне правдоподобным. Диодор, черпавший, между прочим, и из лаконофильского источника, мог из него заимствовать свой отклоняющийся рассказ[9].
В перечислении войска Ксеркса Диодор значительно отступает от Геродота, но и тут он все таки не выпускает из рук его сочинения. Это ясно 1) из того, что он, как и Геродот, помещает это перечисление непосредственно перед описанием Фермопильской битвы, и 2) из того, что, совершенно так же как и Геродот, он приведен к необходимости дать здесь второе перечисление тем обстоятельством, что в первый раз он, опять таки, как Геродот, не принимал во внимание сил европейских союзников даря — поэтому он и перечисляет войско по двум, соответствующим Геродотовским, рубрикам. Но при этом он считает нужным дать мотивировку — и для этого изобретает причинную связь между полученной царем вестью о занятии прохода Греками и призывом европейских контингентов. В этой мотивировке контаминатор сам себя изобличает.
Еще яснее зависимость Диодора от Геродота в заключительной формуле. Его общая сумма персидского войска гораздо меньше Геродотовской — и тем не менее он заканчивает: ὥστε μηδέν θαυμαστὸν εἶναι τὸ λεγόμενον ὑπὲρ τοῦ πλήθους τῶν Ξερξου συναχθέντων· φασὶ γὰρ τοὺς ἀενάους ποταμοὺς διὰ τὴν τοῦ πλήθους συνέχειαν ἐπιλιπεῖν, τὰ δὲ πελάγη τοῖς τῶν νεῶν ἱστίοις ϰαταϰαλυφθῆναι [впрочем, не следует удивляться столь великому войску, собранному Ксерксом, ибо рассказывают, что оно осушало целые реки, а паруса судов закрывали целые моря], что представляет собой расширенное и усиленное заимствование у Геродота (VII. 187) ὥστε οὐδέν μοι θαῦμα παρίσταται προδοῦναι τὰ ῥέεθρα τῶν ποταμῶν ἔστι ὤν [поэтому вовсе не удивительно, что воды некоторых рек иссякли].
Первое, что делает царь перед Фермопилами — это посылка разведчика с приказанием разузнать ὁχόσοι εἰσὶ ϰαὶ ὁ τ῾ ποιοῖεν [каковы числом и что собираются делать] Греки (Herod. VII. 208). Результатом является уверенность в том, что Греки готовы к битве, как это ясно из слов Демарата. Диодор берет эту черту и соединяет ее с чертой несомненно нетрадиционной, опять таки отличающейся риторически–апофтегматическим характером. Царь посылает τοὺς ἅμα μὲν ϰατααϰεψομένους τίνα διάνοιαν ἔχουσι περὶ τοῦ πρὸς αὐτὸν πολεμεῖν [разведчиков выяснить, как думают воевать с ним] — то, что у Геродота является результатом посылки, Диодор ставит ее целью — προσέταξε δ᾿αὐτοῖς παραγγέλλειν [приказал объявить им], что царь приказывает им всем положить оружие, самим же без всякой для себя опасности разойтись по домам и вступить в союз с Персами; если они это сделают, он даст им[10] землю лучше и больше той, которой они владеют[11]. Следует благородный ответ Леонида, ответ, ради которого и приведено предложение царя, если и имеющее в данном случае смысл, то все таки плохо понятное и плохо соединенное с предыдущим: ведь ответ на это предложение сразу и ответит на вопрос τίνα διάνοιαν ἔχουσι περὶ τοῦ πρὸς αὐτὸν πολεμεῖν [как думают воевать с ним], и двухчленное деление поручения окажется нелогичным.
Ответ в первой своей части почти дословно заимствован из Ксенофонта (Anab. II. 1. 20), замечательно при этом, что там, где Диодор передает сообщенный в указанном месте Ксенофонта ответ Клеарха (XIV. 25. 3), он повторяет те же слова и ссылается на наше место.
Следует беседа царя с Демаратом, по содержанию она совершенно отлична от приведенной у Геродота, но самая идея — в данном месте привести царя к беседе с Спартанским изгнанником — едва ли могла явиться помимо влияния Геродота[12].
Диодор переходит к описанию самой битвы. В первый день ее царь сначала посылает против Греков Мидян — Диодор приводит несколько объяснений этого факта, представляющих собой очевидный домысел его источника[13]. Мидяне побеждены. Затем идут Саки и Киссийцы — побеждены и они. Наконец, царь посылает бессмертных, но и их ждет та же участь. Геродот рассказывает в существенных чертах то же самое, но он, не упоминая о Саках, соединяет Мидян и Киссийцев. У него, таким образом, являются только две отдельных атаки, между тем как Диодор знает о трех. Но и тут, признавая существование у Диодора рядом с Геродотом и другого источника, мы не можем считать случайным следующего обстоятельства. Геродот (VII. 211) дает объяснение поражению упомянутых им бессмертных — объяснение это, если не должно, то, во всяком случае, может быть отнесено без всякой натяжки и к поражению первого его отряда — Мидян и Киссийцев. Диодор то же объяснение — риторически развивши его — относит к Мидянам и Киссийцам, представляющим у него два отдельных отряда. Но тогда не оставалось объяснения для его третьего отряда — бессмертных, именно там, где оно было всего нужней, он его и не дает. Очевидно, он пользуется Геродотом, где может, и второй его источник оставляет его в данном случае без помощи.
В том же положении Диодор при описании второго дня битвы. У Геродота нет данных относительно того, какие отряды царь в этот день посылал против Эллинов — и Диодор остается совершенно беспомощным, а между тем его риторическая манера требует частностей и подробностей, он и прибегает к повторениям. Опять появляются ἐπίλεϰτοι [отборные], соответствующие Киссийцам и ἀθανατοι [бессмертные] предшествовавшего дня. Сюда же Диодор относит подробность, заимствованную им из дальнейшего рассказа Геродота. Его ἐπίλεϰτοι бегут, но им не дают убежать остальные варвары, ставши за ними плотным строем. У Геродота то же совершается (VII. 223) в третий день битвы более энергичным образом[14]: бегущих плетьми гонят обратно в битву, но этого, понятным образом, не мог сказать Диодор о своих отборных воинах — переменив ситуацию, он только смягчает рассказ Геродота.
Я не стал бы придавать значения тому, что Геродот результат бесплодных нападений Персов выражает словами: ἀπορέοντο; δὲ βασιλέος ὅ τι χρήσεται τῷ παρεόντι πρήγματι [между тем царь не знал, что делать дальше] (VІІ. 213) и Диодор с той же целью употребляет почти те же слова: ἀπορουμένου δὲ βασιλέως [пока царь был в затруднении] — сходство лежит в самих обстоятельствах дела; мне кажется, что гораздо важнее следующее, на первый взгляд незначительное отличие между обоими сравниваемыми нами текстами. По Геродоту царя вывел из указанного выше затруднительного положения Ἐπιάλτης… ἀνὴο Μηλιεὺς [Эфиальт … малиец](официально Τρηχίνιος [трахинец], VII. 214), указавший царю роковую для Греков тропинку. У Диодора нет имени Эфиальта, а говорится о Τρηχίνιός τις τῶν ἐγχωρίων [некий трахинец из местных]. Как бы мы ни смотрели на состав Диодоровского рассказа, но что в той или другой степени, тем или другим образом он зависит от Геродота, в этом нельзя сомневаться. Кто бы ни был автором нашей версии, он знал, кого имел в виду Геродот — значит τίς [некий] не означает незнания автора[15]. Я думаю, что здесь говорит скорее его осторожность; автор не желает брать на себя решение вопроса, значит, для него вопрос существует, существуют сомнения — и эти сомнения мы находим изложенными у Геродота (1. 1.), правда решающего вопрос без всякого колебания по официальным данным; τίς Диодора отражает собой рассуждения Геродота (VII. 213. 214).
И у Геродота и у Диодора царь посылает войска в обход ночью, но дальше у Диодора происходит некоторая путаница.
По Геродоту жрец Мегистий предсказал находившимся в Фермопилах Грекам ἔσετθαι ἅμα ὴοῖ σφι θάνατον [на заре грядущую гибель] (VII 219). Предсказание, собственно говоря, не сбывается. Царь подождал ἐς ἀγορῆς πληθώρην [времени, когда рынок наполняется народом] (VII. 223) и только тогда двинул на Греков войска. Происходит битва. Греки четыре раза успевают прогнать врага, и только тогда появляется посланный с Эфиальтом обходной отряд.
Диодор не становится в противоречие с Геродотом, когда определяет время передаваемых им событий, у него все — и отправление обходного отряда, и приготовления Леонида, и начало битвы — эпизод, отсутствующий у Геродота — происходит ночью, умирают же Греки действительно утром.
Диодор был вынужден так распределить свое время, так как сверх того, что дает Геродот, он рассказывает еще один эпизод, на который я только что указывал — эпизод ночной битвы в лагере Ксеркса. Для этого эпизода ночь безусловно обязательна. Постараемся уяснить себе характер этой вставки. Темной ночью вторгаются Греки в лагерь Персов, застают их неприготовленными, распространяют среди них беспорядок и смятение, многих убивают — и убили бы и самого царя, если бы он не убежал из своей палатки; наступление дня положило конец избиению.
Почти тоже самое мы находим у Плутарха (De Herodoti malignitate 32, 2).
По Диодору Леонид «приказал солдатам вторгнуться в лагерь Персов, убивать всякого попадающегося и устремиться на самую палатку царя…. многие из варваров были убиты воинами Леонида, но еще большее число своими же…; если бы царь оставался в своей палатке, то и он был бы убит Греками; но Ксеркс, заметив смятение, выбежал из палатки, Греки же, забравшись в нее, убили почти всех оставшихся в ней, τῆς δὲ νυϰτὸς ϰαθεστώσης ἐπλανῶντο ϰαθ᾿ ὅλην τὴν παρεμβολὴν ζητοῦντες τὸν Ξέρξην» [всю ночь они бродили по лагерю, разыскивая Ксеркса].
Плутарх (1. 1.) в своей полемике против Геродота возмущается тем изложением дела, которое дает тот. Дело обстояло не так, как рассказывает Геродот, а вот как: «когда Греки ночью узнали, что неприятели их обходят, они встали и пошли на лагерь врагов и чуть ли не на самую палатку царя[16], чтобы убить его и умереть вместе с ним, — и дошли они до палатки, убивая или прогоняя встречных: ἐπεὶ δ᾿ οὐχ ηὑρίσϰετο Ξέρξης, ζητοῦντες ἐν μεγάλῳ ϰαὶ ἀχανεῖ στρατεύματι, ϰαὶ πλανώμενοι, μόλις ὑπὸ τῶν βαρβάρων πανταχόθεν περιχυθέντων διεφθάρησαν [когда же не нашли Ксеркса, они стали искать его в огромном разбросанном лагере и, блуждая, были постепенно уничтожены окружившими их со всех сторон варварами].
Очевидно, что мы имеем у Диодора и Плутарха общий источник. Отличия объясняются отчасти общей привычкой Диодора разводить свой рассказ водой общих мест, отчасти его желанием выставить на первый план ночное время, для согласия с Геродотом ему нужно было покончить с Греками днем.
Но точно также очевидно, что рассказ контаминирован — Плутарховская версия по самой своей сущности не может быть согласована с версией Геродота, как противоречащую ей и обозначает ее Плутарх. Но и тут Диодор имел предшественников в своей контаминации, это ясно из того, что подобное же. соединение мы имеем у Юстина (II. 11. 16. sqq). Всего естественней было бы предположить, что Диодор этому уже контаминировавшему рассказ предшественнику непосредственно следовал, но этому заключению препятствуют те черты непосредственного знакомства с Геродотом, на которые мы указывали и которые отсутствуют у Юстина [17]). Диодор имел под руками и Геродота и тот источник, которым пользовался Юстин и Плутарх.
Сравнительно с этим источником у Диодора прибавлена только подробность о завтраке Леонида. Самый завтрак у него, пожалуй, является вполне достаточно мотивированным — что не мешает этой мотивировке носить далеко не традиционный характер; но слова Леонида, приказавшего солдатам ταχέως ἀριστοποιεῖσθαι ὡς ἐν ᾅδου δειπνησομένους [быстро готовить завтрак, так как обедать им придется в Аиде], в данном месте теряют всякий смысл. По комбинации Диодора эти слова оказываются произнесенными вечером, а Греки завтракали, конечно, утром. Здесь мы не можем ссылаться на общее значение слова, на то, что «завтракать» могло бы быть употреблено вместо «есть»; вся соль апофтегмы заключается в действительном, точном значении слова, в противоположении ἄριττον [завтрак] и δεῖπνον [обед], в указании последовательности этих двух моментов обычного греческого дня. Апофтегма создалась в рамках Геродотовского рассказа, но затем она отрывается от своей связи и является чем то вроде наших поговорок и «крылатых слов». Такое «крылатое слово» Диодор вставил в свой рассказ, не заботясь о том, подходит ли его собственное первоначальное значение — единственное, в котором оно могло бы быть в этом рассказе употреблено, — к той обстановке, в которую он же его поставил.
Это соображение имеет свою важность в том отношении, что бросает яркий свет на способ составления занимающего нас повествования и на один специальный вопрос, могущий представить собой затруднения.
Я уже указывал (стр. 17) на заимствованный у Ксенофонта ответ Леонида на персидское требование положить оружие, указывал и на то, что сам Диодор впоследствии на него ссылается. Можно было бы аргументировать следующим образом: Если бы Диодор сам заимствовал данное выражение у Ксенофонта и сам же приписал его Леониду, он не стал бы впоследствии указывать на тождество ответов Клеарха и Леонида — тождество, которое было бы им самим созданным.
Этот аргумент имел бы силу, если бы мы могли действительно быть уверены, что Диодор или его непосредственный источник заимствовал ответ Клеарха непосредственно у Ксенофонта или заимствовал его, именно как ответ Клеарха. Вероятней, однако, другое предположение. Ответ Клеарха носит резко апофтегматический характер, благодаря этому своему характеру, он должен был уже рано быть вырван из своей связи и ходить в качестве отдельного знаменитого изречения. Такие ходячие изречения отличаются полной, если так можно выразиться, бесхозяйственностью и охотно пристают то к одному, то к другому «хозяину». Диодор мог найти его в виде такого отдельного изречения, действительно приписанного Леониду, и на этом основании вставить его в нашем месте; встретив тот же ответ в другом месте, он был поражен совпадением и дал своему удивлению соответствующее выражение.
Примеров такого перехода изречений от лица к лицу можно привести массу — достаточно будет указать на изречения семи мудрецов, corpus которых оставался неизменным, хотя самый состав «семи» изменялся по отношению к последним трем из них.
Можно привести и несколько примеров из изречений, относящихся к нашему периоду войны. Геродот (VII. 226) приписывает знаменитое изречение: «мы будем сражаться в тени» Спартанцу Диенеку. Плутарх (Apopht. Lacon. Leonidas. 6) приписывает его Леониду.
Плутарх (De Herod, malign. 32. 6) изречение Μαχατάς τοι οὐϰ ἀγγελιοφόρος [Я пошел с тобой как соратник, а не как вестоноша] приписывает безыменному родственнику Леонида; точно также не приписывается оно определенному лицу и у Плутарха Apoplit. Lacon. Leonidas 15· в другом месте того же сборника (Themisteas) мы вдруг узнаем, что изречение произнесено гадателем Фемистием (= Мегистию Геродота).
Рассказ свой о Фермопильской битве Диодор заканчивает, по своему обычаю, похвальным словом павшим в ней Грекам. Вся эта риторическая часть могла быть легко составлена на основании того, что рассказано у самого Диодора, за исключением одной только цитаты из Симонида, известной нам только из данного места Диодора[18]. Я очень охотно допускаю, что Диодор сам, непосредственно едва ли мог заимствовать эту цитату из текста Симонида, это допущение, как мне кажется, говорит против единства текста Диодора, показывает, что — худо ли, хорошо ли —, но Диодор и сам умел соединять в своем изложении различные источники. Вопрос о том, насколько самостоятелен Диодор в многочисленных похвальных словах, которыми он провожает в могилу павших героев, вообще не решен, но данное «слово» носит на себе явный след своего самостоятельного происхождения, как это доказал Busolt в своей, по моему мнению, не только фактически, но и принципиально–методологически весьма важной и прекрасной статье: Diodors Verhältniss zum Stoicismus [Связь Диодора со стоиками][19]. Диодор говорит, что Леонид и его воины, будучи побеждены, все же достигли большей славы, чем другие прекраснейшими победами: χρὴ γὰρ οὐϰ ἐϰ τῶν ἀποτελεσμάτων ϰρίνειν τοὺς ἀγαθοὺς ἄνδρας ἀλλ᾿ ἐϰ τῆς προαιρέσεως: τοῦ μὲν γὰρ ἡ τύχη ϰυρία, τοῦ δ᾿ ἡ προαίοεσις δοϰιμάζεται [ибо добродетельных людей следует судить не по результатам их поступков, а по их цели: в первом случае распоряжается Фортуна, во втором хвалится поступок] (XI. 11. 2). Мысль эта повторяется у Диодора и в части его произведения (XXVI. 24. 2), не имеющей ничего общего с Эфором, да она и не может принадлежать последнему, так как целиком коренится в воззрениях стоицизма[20]. Busolt приводит две выписки из Цицерона, очень характерно отвечающие мысли Диодора: nec enim peccata rerum eventu, sed vitiis hominum metienda sunt [ведь проступки следует измерять не их результатом, а человеческими пороками] (Parad. III. 1) и ipsum habitum per se esse praeclarum [склонность к добродетели сама по себе прекрасна] (Acad. I, 10, 38).

---

[1] Welzhofer, Jahrb. f. class. Philol. 145 стр.663 говорит об историческом его значении, но имеет он, конечно, в виду не слова Леонида, а самый факт его готовности к смерти, причем очень кстати напоминает о Кодре.
[2] Исторически Welzhofer о. 1. 669, быть может, и прав, говоря о гибели большинства во время битвы, но у Диодора в сознании этого нет. Спартанцев, Фивян и Фессалийцев было бы вместе 2400, а не 1700, как думает Welzhofer — Спартанцев 1300. Счет Welzhofer’а именно и указывает на 300 Спартанцев.
[3] Ср. Plut. Apophtegm. Lacon. Leonidas, 2, 3, 4, cp. Herod. VII. 220 — Λεωνίδην… βουλόμενον ϰλέος ϰαταθἐσθαι μοῦνον Σπαρτιατέων [Леонид … желал стяжать славу только одним спартиатам].
[4] Cp. Bauer о. 1. 296 и 297 прим. Если Busolt и указанные им (о. 1. III 674 и прим. 2) говорят о 1000 периэков и 300 спартиатах, то это есть едва ли научное слияние различных версий, все таки не разрешающее сомнений. У Диодора общее число 4000 представляет собой внутреннее противоречие, к тому же они у него не ἐϰ Πελοπόννησου [из Пелопоннеса], как у Симонида (ар. Herod. VII 228. Bergk. P. L. G. III⁴ 450 frg. 91). Ссылаться на Ктезия (De rebus Persicis 25) решительно неправильно: Ктезий говорит не о Фермопильской, а о Платейской битве — что эта ошибка сделана им, а не его эксцерптором, признает и Busolt, см. о. 1. II² 622 прим. 2,
[5] Оракул, сообщенный у Геродота VII, 220, объяснил бы гибель Леонида, но он не имеет никакого отношения к числу Спартиатов. Предание о выборе имеющих детей Спартиатов (VII. 205) говорит только об опасности, а не об ожидании неминуемой смерти. Леонид не считает положения безнадежным; он сознает, что солдат мало, и заботится о пополнении их числа (VII. 207). Версия Диодора возникла в лаконофильских кругах, как оправдание незначительности посылки; она противоречит тому, которое дает Геродот (VII. 206), но независима от него; ср. Hauvette о. 1. 357.
[6] Μηλιεῖς [Малийцы] у Диодора обязаны своим происхождением конъектуре Пальмерия — их упоминание противоречит XII. 3. 2. Paus. X. 20. 2 в части, касающейся числа Локров, содержит не традицию, а явное рассуждение автора.
[7] De Herodoti malignitate. 31, E. pag. 865, cp. Busolt о. 1. II² стр.675 прим. 1, и указанную им литературу.
[8] 1. 1. Cp. Wecklein о. 1. стр.308 слл.
[9] Следы этой версии мы находим и у Геродота XI. 67 и возражения против нее у него же IX. 87. О распространенности ее в древности говорит рассуждение Павсания IX. 6. 1. Прямой связи между источниками Диодора и Плутарха нет; последний прямо отрицает медизм, ср. Hanvette о. 1. 360 слл.
[10] Слова τοῖς Ἕλλησι [Эллинам], стоящие в тексте, не дают смысла, или лучше сказать, дают ложный смысл. Каким Эллинам и какую землю? Вероятно Ἕλλησι ошибочно заимствовано из дальнейшего πάτριόν ἐστι τοῖς Ἕλλησι.
[11] Busolt о. 1. II² 680 прим. 2 объясняет это заимствованием из Геродота VIII. 140. По моему мнению сходство здесь совершенно внешнее. К тому же мне кажется несомненным, что предложение составлено по ответу а нашего ответа у Геродота нет, есть другой, не менее эффектный, и Диодор воспользовался бы им, если бы вообще пользовался нашим местом.
[12] Едва ли нужно доказывать, что совершенно неправ Welzhofer о. 1· стр.664, полагая, что Диодор в своем изложении точней Геродота.
[13] Не самого Диодора, так как одно из его объяснений мы находим и у Юстина II. 11. 2.
[14] Ctes. De. r. pers. 23 относит то же к первому дню битвы, — судить об отношении Диодора к Ктезию весьма затруднительно при безнадежной запуганности эксцерпта.
[15] Ctes. De r. pers. 24. говорит о двух определенных Трахинянах, имена которых он знает. Неверно, поэтому, рассуждение Busolt’а, о. 1. II² 685.
[16] Слова ἀλίγου δεῖν [чуть ли не] — относятся к исполнению, а не к цели, о которой идет речь. Вставка из дальнейшего?
[17] Юстин гораздо ближе к Плутарху, чем Диодор. Он вместе с Плутархом — с свойственными ему риторическими acumina [изюминками] — настаивает на смерти Греков в лагере Персов; Диодор умеет обойти противоречие, которое возникло бы у него с Геродотом, оставивши вопрос о точном месте гибели Греков не только не решенным, но и не затронутым.
[18] Cp. Bergk. P. L. G. III⁴ стр.383 frg. 4.
[19] Jahrb. f. cl. Phil 129 стр.300 слл.
[20] Характерно, что Исократ (Paneg. 92) в своем сравнении подвигов Лакедемонян и Афинян, отдавая должное ἴσαις τολμαις [равной отваге] первых, все таки основывается в своем предпочтении Афинян на οὐχ ὁμοίαις τύχαις [неодинаковом вкладе] Лакедемонян.

§ 3. Битва при Артемисии

Прежде чем перейти к анализу Диодоровского рассказа о битве при Артемисии, я должен устранить одну ошибку в многократно мной цитированной статье Bauer’а: Die Benutzung Herodots durch Ephoros bei Diodor [Использование Геродота через Эфора у Диодора][1], работой, с которой мой опыт имеет так много общего, расходясь с ним и в исходной точке зрения и в методе. Моя работа исходит, с одной стороны, из известного нам текста Диодора, а не из гипотетического Эфора, с которым оперирует Bauer. С другой стороны, я не могу следовать за Bauer’ом, когда он, на основании сходства самых общих выражений, решается выводить заимствование — чрез посредство Эфора — из Геродота.
Вместо многих примеров приведу один[2]. Диодор, эксцерпируя Эфора, пишет γενομένης δὲ ναυμαχίας ἰσχυρᾶς πολλαὶ νῆες πάρ᾿ ἀμφοτέρων διεφθάρησαν [в произошедшей жестокой навмахии многие суда с обеих сторон пропали] — Bauer сейчас же уличает его в плагиате у Геродота, который по тому же случаю говорит: πολλαὶ μὲν δὴ τῶν Ἑλλήνων νέες διεφθείροντο, πολλοί δ᾿ἄνδρες, πολλῷ δ᾿ἔτι πλεῦνες νέες τῶν βαρβάρων ϰαὶ ἄνδρες [эллинских кораблей и воинов пропало много, но у варваров кораблей и людей пропало гораздо больше]. Как же не плагиат! И Диодор и Геродот говорят о гибели многих кораблей, и оба для означения гибели употребляют глагол διαφθείρεσθαι [пропадать]. Конечно, приведенный мною пример особенно резок, но он только особенно ясно показывает, что таким образом можно доказать все, а, значит, в сущности не доказать ничего. Подобная погоня за произвольными сближениями должна уступить место внимательному, по возможности полному анализу текста, проведенному с полной Филологической строгостью и последовательностью.
Перехожу к частному случаю моего разногласия с Bauer’ом. Bauer[3] пишет: «Когда узнали о приближении Персов, собравшиеся на Истме Эллины послали флот к Артемисию и достаточное количество войска к Фермопилам (Диод. XI, 4,1. Herod. VII, 177). Главнокомандующим по Диодору является Еврибиад, а Леонид командует только Фермопильским отрядом. Это противоречит Геродоту, у которого (VIII. 2) Еврибиад командует только флотом, и объясняется неправильным пониманием дела сопротивления Персам, которое вытекает из положения, отведенного Эфором собранию Греков на Истме. Без подобного панэллинского учреждения Эфор не мог себе представить никакого предприятия, и таким образом он и создал своего главнокомандующего, которого в данное время не было».
Вся эта тирада основана исключительно на общих фразах, которыми мы привыкли характеризовать Эфора. Допустим, что Bauer прав, что в рассказе Диодора действительно заметны следы панэллинистических тенденций. Уж не говоря о том, что именно эти тенденции — в той или другой форме — лежат в основе самого Геродотовского рассказа, нужно помнить, что ко времени Диодора составилось известное общее представление о греко–персидских войнах и что соответствующего этому представлению характера не мог не придать своему изложению всякий не отличающийся критичностью писатель, каким бы источником он ни пользовался, как невольно придает такую традиционную окраску отечественной войне всякий из нас, кто, не занимаясь ею специально, будет поставлен в необходимость изложить ее популярно. Если наш источник и будет объяснять пожар Москвы случайностью, в нашем изложении невольно проскользнет черта патриотического восторга пред «великим народом, рубящим самому себе руки».
Геродот самым решительным образом, еще последовательнее, чем Диодор, говорит об οἰ Ἕλληνες [эллинах], об οἰ ἐν Ἰσθμῷ συνεδρεύοντες [заседающих в синедрионе на Истме]. Проклятие на изменивших обще–национальному делу греков налагают οἱ Ἕλληνες οἱ τῷ βαρβάρῳ πόλεμον ἀειράμενοι [эллины, которые объявили войну варварам] (VII. 132); οἰ Ἕλληνες οἰ τὰ ἀμείνω φρονέοντες [эллины, которые были настроены более мужественно] (VII. 145) посылают разведчиков к царю и послов в Сицилию; οἰ συνωμόται Ἑλλήνων ἐπὶ τῷ Πέρση [эллины же, заключившие союз против Персии] (VII. 148) ведут переговоры с Аргосом, который отказывается ποιέεσθαι τὴν πρὸς τοὺς Ἕλληνας συμμαχίαν [вступать в симмахию с эллинами] (VII. 149); в Сицилию приходят послы ἀπὸ τῶν συμμάχων [от союзников] = τῶν Ἑλλήνων [от эллинов] (VII. 153. cp. 157); свою речь они произносят от имени Эллады (VII. 161); на Истме были собраны πρόβουλοι τῆς Ἑλλάδος ἀραιρημένοι ἀπὸ τῶν τολίων τῶν τὰ ἀμείνω φρονεουσέων περὶ τὴν Ἑλλάδα [посланцы Эллады, избранные от городов, верных эллинскому делу] (VII. 172); послать войска в Темпе решили οἰ Ἕλληνες [эллины] (VII. 173); те же собранные на Истме Эллины решают τὴν ἐν Θερμοπύλῃσι ἐσβολὴν φυλάξαι… τὸν δὲ ναυτιϰὸν στρατὸν πλέειν γῆς τῆς Ἰστιαιώτιδος ἐπὶ Ἀρτεμίσιον [занять Фермопильский проход … флот же должен был плыть к Артемисию в области Гистиеотиды] (VII. 175). Эти предприятия, таким образом, являются общими предприятиями собравшихся на Истме Эллинов, играющих именно ту роль, какую им приписывает Диодор; оба предприятия являются двумя теснейше связанными сторонами одного, с одной целью и одним планом скомбинированного, военного действия. Геродот напирает на то, что гегемония принадлежала Спарте, Еврибиад в дальнейшем является главой всех Греков — Диодор мог без всякого затруднения, не прибегая ни к какому посредствующему источнику, поставить его во главе и этого предприятия — если это ошибка, то Диодор мог бы ее сделать так же легко, как и Эфор.
Итак, тенденция у Диодора и Геродота одна и та же, но нам нет нужды привлекать эту тенденцию для объяснения той окраски, которая, по мнению Bauer’а, придана событиям в изложении Диодора. Для этого вовсе не нужна идея панэллинизма — существенна идея теснейшей связи обоих предприятий, также всецело основанная на Геродоте. Еще яснее, чем уже цитированное место, говорит об этом рассказ Геродота о том, как было организовано сообщение между комбинированными отрядами (VIII. 21). Панэллинистической идеи здесь и быть не могло; о ней могла бы быть речь тогда, если бы одним из отрядов командовали Афиняне — на деле же во главе обоих стоят Спартанцы.
Я останавливался так долго на этом эпизоде потому, что он показывает, как осторожно должны мы поступать в определении тенденций у такого писателя, как Диодор — ведь Эфор для нас все таки является только искомым иксом. Общие характеристики очень соблазнительны, но они не дают нам твердой почвы для определенных выводов.
Таким образом, принципиальные соображения заставили меня войти в некоторые подробности: с точки зрения нашего отдельного факта дело обстоит гораздо проще. Bauer понимает там, где говорится о πᾶς ό στόλος, все предприятие, и я, становясь на его точку зрения, понимал точно так же, на самом деле στόλος означает флот, и если Диодор говорить: Греки послали к Артемисию флот, к Фермопилам гоплитов, ήγεῖτο δὲ τοῦ μὲν στόλου παντὸς Εὐρυβιάδης ό Λαϰεδαιμόνιος τῶν δὲ εἰς Θερμοπυλας ἐϰπεμφθέντων Λεωνίδης [начальником всего похода был лакедемонянин Еврибиад, а отрядом, посланным в Фермопилы, командовал Леонид], то всего проще и естественней понимать: всем флотом командовал Еврибиад, гоплитами Леонид. Напирать на весь флот нужно, или, по крайней мере, можно было в виду того, что во флоте Спартанцы составляли меньшинство и командование Еврибиада над всеми — нужно помнить, что в числе этих всех были Афиняне — представляло собой нечто замечательное. Во всяком случае, это объяснение так же возможно, как и данное у Bauer’а.
Рассказ о битве при Артемисии несомненно составлен по Геродоту. Чтобы доказать это, нам достаточно будет воспользоваться двумя указанными Bauer’ом[4] замечательными совпадениями не в словах, а в мыслях.
Herod. VIII. 13. ἐποιέετό τε πᾶν ὑπὸ τοῦ θεοῦ ὅϰως ἄν ἐξίσωθείη τῷ Ἑλληνιϰῷ τὸ Περσιϰὸν μηδέ πολλῷ πλέων εἴη [Все это божество совершило для того, чтобы уравнять персидскую мощь с эллинской и чтобы флот персов не был гораздо сильнее эллинского].
Диод. XI. 13. 1…. ὥστε δοϰεῖν τὸ θεῖον ἀντιλαμβάνεσθαι τῶν Ἑλλήνων, ἵνα τοῦ πλήθους τῶν βαρβαριϰῶν νεῶν ταπεινωθέντος ἀντίπαλος ἡ τῶν Ἑλλήνων δύναμις γένηται ϰαὶ πρὸς τὰς ναυμαχίας ἀξιόχρεως [казалось, что божество стало на сторону греков, чтобы уменьшить число варварских кораблей, и вооружения греков могли бы соперничать с ними и быть достаточно сильными, чтобы предлагать бой]. Общая характеристика битвы дается у Геродота (VIII. 15) в следующих выражениях: ἦν δὲ πας ὁ ἀγὼν τοῖσι ϰατὰ θάλασσαν περὶ τοῦ Εύρίπου, ὥσπερ τοῖσι ἀμφὶ Λεωνίδεα τὴν ἐσβολὴν φυλάσσειν. Οἱ μὲν δὴ παρεϰελεύοντο ὅϰως μὴ παρήσουσι ἐς τὴν Ἑλλάδα τοὺς βαρβάρους, οἱ δ᾿ ὅϰως τὸ Ἑλληνιϰὸν στράτευμα διαφθείραντες τοῦ πόρου ϰρατήσουσι [задачей эллинского флота была только защита Еврипа, так же как отряд Леонида должен был прикрывать [Фермопильский] проход. Итак, эллины стремились не допустить варваров в Элладу, а варвары — уничтожить эллинское войско и овладеть проходом].
Диод. XI. 2. ἤν δ᾿ αὐτῶν ἡ ναυμαχία παραπλήσιος τοῖς περὶ ταῖς Θερμοπύλαις μάχαις οἱ μὲν γὰρ Πέρσαι διεγνώϰεσαν βιάσασθαι τοὺς Ἔλληνας ϰαὶ τὸν Εὔριπον διεϰπλεῦσαι, οἱ δ᾿ Ἕλληνες ἐμφράξαντες τὰ στενὰ προεμάχοντο τῶν ἐντὸς τῆς Εὐβοίας σαμμαχούντων [Последовавший морской бой походил на битву при Фермопилах; ибо персы решили сокрушить греков и прорваться через Еврип, в то время как греки, закрыв пролив, дрались ради спасения своих союзников на Евбее].
Но это основное, безусловно принимаемое мною сходство не должно нас заставить закрывать глаза на те немаловажные отличия, которые существуют между обоими рассказами.
Что Диодор заставляет войска выйти из Пидны, а не из Терм, как Геродот, который Пидны совсем не знает, это бы еще, пожалуй, не так важно, хотя аргументы вроде того, что Ephoros es in solchen Dingen nicht zu genau nimmt [Эфор не касается этих вопросов слишком уж всерьез], которыми так охотно пользуется Bauer[5], представляют собой не что иное, как фразу, при помощи которой можно любое затруднение обойти, но не объяснить, цифры Эфор мог округлить, но как мог бы он выдумать имя? Что начальником флота Диодор называет Мегабата, которого Геродот (VII. 97)[6], правда, называет среди начальников флота, но вовсе не выдвигает здесь на первый план, само по себе значило бы так же мало, как указание Пидны, но вместе эти два обстоятельства заставляют задумываться.
Но в том то и дело, что они вовсе не случайны, а стоят в связи с совершенно самостоятельным взглядом Диодора на весь ход дела: (Ξέρξης) ἐπεὶ πεζῆ τῶν παρόδων ἐϰυρίευσε τῶν ϰατὰ τὴν θάλατταν ἀγώνων ἔϰρινεν λαμβάνει πεῖραν [(Ксеркс) после того как он завладел проходом силами своих сухопутных войск, решил предпринять попытку побороться на море] — это само по себе не более, чем риторическая формула, дающая удобный антитетический переход, но употребить ее было возможно только при том предположении, что битва при Артемисии совершилась после битвы при Фермопилах. Диодор располагает события вполне последовательно. После битвы царь призывает Мегабата, очевидно, из Пидны, откуда он затем отплыл с флотом, затем Мегабат должен был вернуться, далее он едет с флотом к месту назначения, и только тогда совершается битва. Диодор настолько последователен, что решается пренебречь столь эффектным сопоставлением битв при Артемисии и Фермопилах, сопоставлением, которое ему удобно было взять непосредственно из самого Геродота. Что битва при указанных им условиях едва ли имеет смысл, это для него безразлично.
Что касается роли Фемистокла, то я не могу согласиться с тем, что она будто бы более значительна, чем та, которую ему приписывает Геродот[7], Правда, Диодор говорит: διώϰει τὰ περὶ τὸν στόλον Θεμιστοϰλῆς ὁ Ἀθηναῖος [делами флота управлял афинянин Фемистокл] — Геродот этого не говорит, но у Геродота и здесь и, главное, в дальнейшем все делает Фемистокл. Диодор или его источник, если и работал глава за главой — я буду иметь случай относительно некоторых частей сочинения Диодора доказать такой способ работы, — то знал, конечно, и дальнейшее и был под его влиянием, а затем я — вероятно не в последний раз — должен повторить: помимо того или другого источника, существовала общая традиция, и эта традиция именно такую роль Фемистоклу приписывала.
Диодор выбрасывает из рассказа Геродота все черты анекдотического характера — выбросил он и эпизод о подкупе Фемистокла. Вместе с тем у него для первого совещания ничего не осталось. (Herod. VIII. 4. 5). Дилемма для Греков у Геродота заключается в том, убежать ли, или остаться. Это данное Диодор отвергает — я не стану отрицать здесь весьма, впрочем, невинной тенденции — и ему приходится повторять дилемму второго совещания (VIII. 9). Решение вопроса Диодор здесь приписывает Фемистоклу, как его в первом случае ему приписал Геродот. Второго совещания у Диодора вовсе нет, и Фемистокл больше у него не выступает, между тем как Геродот рассказывает еще высоко замечательный анекдот о «надписях» Фемистокла. Если бы Диодор действительно отличался такими панэллинистическими наклонностями, какие хотят ему приписывать новые исследователи, он не преминул бы им воспользоваться.
Таким образом мы имеем у Диодора рассказ Геродота, в который с одной стороны привнесены самостоятельные элементы и из которого, с другой стороны, многое выпущено, отчасти под влиянием необходимости излагать возможно короче, отчасти, быть может, под влиянием тенденции.
У Геродота значительное затруднение представляет рассказ об отряде посланных в обход кораблей (Herod. VIII. 7sqq.[8] Варвары послали корабли и ждут. Скиллий убегает из лагеря Персов, переплывает пролив и является к Грекам; те обсуждают вновь возникшее положение вещей и решают день подождать, ночью же отправиться на встречу обходящим их кораблям. Ночью никто не приходит. Утром Греки нападают на варваров, стоящих при Афетах. Целый день продолжается битва. Ночью разразилась буря, которая застигла посланных вперед варваров при Κοῖλα [Лощинах] Евбеи (Herod. VIII. 13), т. е. они еще не прошли Еврипа[9] тогда — чрез полтора дня. Спрашивается, где могли бы их застать Греки. Если бы они должны были для этого обогнуть мыс Герайст, им пришлось бы предоставить Персам возможность свободного доступа в Аттику, т. е. уничтожить весь смысл своего сопротивления. Но дело не в том; Греки решаются пойти навстречу огибающим Евбею кораблям; затем, когда никто не нападал на них, они выждали поздней зари и т. д. — это имеет смысл только тогда, если Греки рассчитывали встретить врагов в непосредственной близости — мы видели, что такое понимание станет в противоречие со всем рассказом Геродота. Всякий должен рассуждать: Греки не могли не знать, когда приблизительно могут прийти враги — и по этому расчету они не могли бы рассчитывать встретиться с ними в данное время. Конечно, в этом рассуждении будет пробел. Возможно, что Персы могли прийти, а не пришли только потому, что не были достаточно внимательны к своему делу, что встретили неожиданные препятствия и т. п. — никто не может перечислить всех тех не поддающихся расчету неожиданностей, которые могли бы их задержать, — но Геродот ни одного такого обстоятельства не указал. Далее, остается непонятным, почему Греки именно теперь решились произвести нападение на персидский флот — раньше они на это не осмеливались. Персы не пришли до утра, но они могли ведь прийти чрез более или менее продолжительное, вероятнее, через очень короткое время. Что, если они появятся в тылу Греков в то время, когда они будут заняты борьбой с гораздо более многочисленным неприятелем? Гибель будет неизбежной. И здесь могут быть неизвестные нам обстоятельства, которыми руководились Греки в своем внезапном решении, но вина Геродота именно в том и заключается, что они остались нам неизвестными. Во всяком случае, рассказ Геродота представляет собой некоторые неясности.
У Диодора этих неясностей нет; он рассказывает о посылке кораблей, но у него эта посылка ровно никакой роли в дальнейшем не играет. В совещании относительно нападения на варваров ни намека на корабли нет. Для мотивировки Диодор прибегает к собственным догадкам, повторяя в существенном ту же ситуацию, которую он уже раз изобразил, говоря о последнем нападении Леонида. Что здесь он отступал от своего источника, видно уже из того, что эта ситуация в частностях решительно не связана с предыдущим. Персы почему то выезжают не из одной гавани, хотя они в одной гавани находятся. Нужно было создать беспорядок в рядах персидских кораблей, и то объяснение, которое дает Геродот: Персы не могли ждать такой дерзости от своих малочисленных врагов и потому не подготовились, — показалось, очевидно, Диодору недостаточным или невероятным. Да теперь, после Фермопил, оно и не могло иметь смысла. Во всяком случае Диодор им не воспользовался. Далее говорится о буре, рассказывается о прибытии вспомогательных кораблей Афинян, но об обходном отряде — ни слова. Очевидно, что мы либо имеем дело с сознательно сделанным опущением, либо вообще об интересующем нас факте не было речи в том источнике, которому, помимо Геродота следовал здесь Диодор.
При первом допущении мы, конечно, должны будем отнести опущение на счет самого Диодора; но будет ли то он, или его источник, придется принять крайнюю непоследовательность писателя, который, ни словом не обмолвившись о последствиях факта, упомянул однако о самом факте и, решившись произвести исключение известных элементов источника, не провел этого исключения до конца. Едва ли это вероятно.
Если же мы допустим вторую возможность, то с полной ясностью будет установлен для Диодора новый факт самостоятельного пользования источниками. При выяснении сообщения о посылке кораблей, Диодор мог не только забыть рассказать о дальнейшей их судьбе — он мог сознательно пожелать не рассказывать об ней; неясность Геродота была ему так же понятна, как и нам. Хорошо или дурно пользовался он своими источниками, он читал и Геродота и пользовался его данными и там, где не клал его в основу своего рассказа, и vice versa то же верно относительно других источников. Одно я могу считать установленным: рассказ Геродота не однородного происхождения.
Bauer (1. 1.) указывает на то, что у Диодора Греки являются гораздо более смелыми, чем у Геродота. Замечание это вполне верно; оно указывает до известной степени на тенденцию Диодоровского рассказа, сходную с той, которую мы уже имели случай отмечать.
Плутарх (de Herod, malign. 34): «Геродот рассказывает, что Эллины испугавшись задумывали убежать от Артемисия в Элладу; когда Евбейцы просили их подождать немного, пока они спасут детей и рабов, Греки оставили их просьбу без внимания, до тех пор, пока Фемистокл, сам взявши деньги, не дал из них часть Еврибиаду и стратегу Коринфян; тогда они остались и вступили в битву с варварами… Геродот, который, по мнению некоторых, прославил Элладу, делает эту победу результатом подкупа и кражи, говорит, что Греки сражались против своей воли, обманутые подкупленными военачальниками. И это еще не конец его злоречию. Почти все люди согласны в том, что, победивши в морском сражении, Греки все–таки оставили Артемисий варварам, услышав о том, что произошло в Фермопилах… а Геродот утверждает, что Греки совещались о бегстве еще раньше, чем было возвещено о смерти Леонида»[10].
Плутарх выражается вполне ясно — злоречивому рассказу Геродота он противопоставляет то, что говорят «все люди».
Этот же рассказ «всех людей» или, во всяком случае, его тенденцию передает Диодор; и у него нет и речи о бегстве эллинов, нет речи о хитрости Фемистокла. Поведение Греков безусловно благородно. Фемистокл убеждает их напасть — они хотят не убежать, а только выждать, оставаясь на месте. Даже та подробность, на которую особенно настойчиво напирает Плутарх, сохранена у Диодора: и у него Греки решаются уйти только после того, как узнают о смерти Леонида, — хотя их решение не является плодом спокойного рассуждения: они ἠθύμησαν [приуныли].
Во всяком случае и здесь — уже в третий раз — мы замечаем сходство между рассказом Диодора и исторической вульгатой, лежащей в основе Плутарха.
Мелкие отличия, касающиеся цифровых данных, ни к какому результату привести не могут, а потому я оставляю их в стороне.

---

[1] Jahrb. f. cl. Phil. X Suppl, стр.281 слл.
[2] Bauer о. 1. стр.304.
[3] о. 1. 296.
[4] о 1. 303.
[5] ср. о. 1. 304.
[6] ср. Volquardsen, Untersuchungen über die Quellen der Griechischen und Sicilischen Geschichten bei Diodor, Buch XI bis XVI стр.32.
[7] Bauer о. 1. 303.
[8] cp. Beloch. Griech. Geschichte I стр.372 примеч. 3.
[9] Τα Κοῖλα τῆς Εὐβοιας [Лощины Евбеи] находятся по обе стороны острова — преимущественно на восточной его стороне, ср. Bursian, Geograpie von Griechenland II 398, Lolling Hellenische Landeskunde 190 (Iwan Müller Handbuch III. 1). Ptolem. III 14 относит их целиком к восточной половине, Strabo X. стр.445, Liv. XXXI, 47 этому не противоречат. Cp. Busolt Griech. Gesch. II² 683 пр. 3. К тому же персидские корабли находятся ἐν πελάγει, что, конечно, гораздо более подходит к восточной стороне острова; πέλαγος означает открытое море; ср. Thuc. VI.104. Γύλιππος… ἁρπασθείς ὑπ᾿ ἀνέμου ϰατὰ τὸν Τεριναῖον ϰόλπον… αποφέρεται ἐς τὸ πέλαγος VII. 49. ταῖς δέ ναυσί ἐν πελάγει ϰαὶ οὐϰ ἐν στενοχώριᾳ… [Гилипп … увлекаемый ветром в Тарантском заливе … уносится в открытое море" VII. 49 "кораблям надо биться в открытом море, а не в узком пространстве] Эти и другие примеры см. у I. H. H. Schmidt, Synonymik der griechischen Sprache I. 645. cp. еще у Диодора (XI 15.4) ἔσεσθαι πελάγιον τὸν ἀγῶνα [борьба будет проходить в открытом море]. Если Персы находились ἐν πελάγει, то они, всего вероятней, были с восточной стороны острова, значит не только не прошли еще Еврипа, но даже не обогнули еще и мыса Γέραιστος.
[10] Bauer Themistocles 115 прим., ссылаясь на Albracht’а, De Themistoclis Plutarchei fontibus 23, сближает выражение Plut. Them 9. ϰρατεῖν Ξίρξην τῶν ϰατὰ γῆν παρόδων [Ксеркс овладел сухопутными проходами] с Диод. XL 12.1 и Plut. De malign. Herod. 34. Ξέρξου τῶν παρόδων ϰρατοῦντο [когда Ксеркс получил проходы]; но он забывает, что у Диодора указываемый факт происходит до битвы.

§ 4. Ситуация перед Саламинской битвой

Перехожу к эпизоду, непосредственно предшествующему битве при Саламине. Связь отрывка с Геродотом установлена Bauer’ом[1]. Соглашаясь с ним — со всеми вытекающими из отличия моего основного взгляда ограничениями, — я укажу только на одно опущенное им обстоятельство, характеризующее эту связь и способ работы Диодора.
Геродот (VIII. 50) сообщает, что войско Ксеркса ἐνέτρησε Θεσπιέων τὴν πόλιν αὐτῶν ἐϰλελοιπότων ἐς Πελοπόννησον χαὶ τὴν Πλαταιέων ὡσσύτως [сожгло город феспийцев, ушедших в Пелопоннес, и также [город] платейцев]. Причастие ἐϰλελοιπότων [ушедших] несомненно относится только к Θεσπιέων [Феспийцам], но очень легко было бы при небольшой невнимательности слово ὡσσύτως [также] считать подтверждением факта, заключающегося в этом придаточном предложении, и относительно Платейцев. Только на этом основании могло вырасти замечание Диодора (XI. 14. 5) о том, что «Ксеркс опустошил землю Феспийцев, а оставленные жителями Платеи сжег, ибо жители этих городов убежали все в Пелопоннес».
В рассказе о походе Ксеркса следует указать на то, что Диодор опускает то объяснение эллинофильских чувств Фокийцев, которое дает Геродот (VIII. 30). Хотя и здесь мы сталкиваемся с протестом Плутарха (De malign. Herod. 35), но я остерегся бы и здесь видеть нечто общее между обоими писателями. Возможно, и даже вероятнее то, что объяснение пропуска Диодора заключается в необходимости излагать возможно коротко. В данном случае к тому же не было и основания повторять слова Геродота, так как и он сам не выставляет своей мотивировки несомненным фактом, а только догадкой, — ὡς ἐγὼ συμβαλλόμενος εὑρίσϰω; [как я при сопоставлении нахожу] приведи Диодор это объяснение, ему пришлось бы объяснить факт существования вражды между Фессалийцами и Фокийцами, а это завело бы его слишком далеко. Конечно, вульгата, которая, как мы можем судить по указанному месту Плутарха, относилась симпатично к Фокийцам, сделала для него этот пропуск желательным.
Во взгляде на историю нападения па Дельфы я в общем схожусь с Bauer’ом, хотя не могу не указать на то, что Bauer видит отличия между Диодором и Геродотом и там, где их нет. Геродот говорит об ϰοροφαί Παρνησοῦ [вершинах Парнаса] (VIII. 37), Диодор об μεγάλαι πέτραι [громадных камнях]; в этом однако еще нельзя видеть намеренного со стороны Диодора ослабления чудесного элемента; μεγάλαι πέτραι [громадные камни] есть не что иное, как те же ϰορυφαί [вершины]; несколькими параграфами ниже Геродот называет их οἰ πεσόντες ἀπὸ τοῦ Παρνησοῦ λίθοι [упавшими с Парнаса камнями] (VIII, 38). Да вообще, едва ли так несомненно, что Диодор старается ослабить впечатление чудесного, к которому сознательно стремится Геродот. Припомним, что Геродот считает два приведенных и Диодором чуда более важными и замечательными, чем третье, Диодором опущенное.
Особой разницы между определенным θεός [божеством] Геродота и δαιμονία πρόνοια [божественным промыслом] Диодора я не могу видеть; но если бы и придавать особое значение этому отличию, то следует приписывать его не Эфору, а несомненно самому Диодору. Понятие πρόνοια [промысел] входит в состав обычных стоических терминов, и, как таковой, оно нередко употребляется Диодором — хотя бы, для примера, уже в самом введении его труда. (I. 1.3). Прибавлю еще, что, как утверждает цитированный Busolt’ом[2] Zeller[3], πρόνοια в данном смысле не встречается еще у Платона[4].
Таким образом, я полагаю, что видеть в нашем отрывке особые следы рационализующего направления, которое указывало бы на заимствование из Эфора, нет никакого основания. Диодор следует Геродоту, сокращая его в силу своей общей тенденции[5].
Прибавлена у Диодора эпиграмма, служившая надписью поставленного Дельфийцами трофея. Что она находится в противоречии с самим рассказом о нападении варваров на Дельфы, весьма вероятно. Толкование эпиграммы не свободно от затруднений: ясно, что в эпиграмме говорится об участии в спасении Дельф людей, участии, о котором речи нет в рассказе[6]. Но это неумение согласовать данную и не подлежащую изменению эпиграмму с также данным и не представляющим удобного для согласования с эпиграммой материала рассказом Геродота так же легко может быть приписано Диодору, как и его источнику, хотя бы и Эфору. Самая принадлежность хотя бы одной второй части рассказа вместе с эпиграммой Эфору, далеко не доказана; то, что Эфор охотно употреблял для своего изложения эпиграммы[7], едва ли что–нибудь доказывает — эпиграммы встречались и у других, не говоря уже о Геродоте, хотя бы у Феопомпа[8].
Укажу еще на ряд любопытных параллелей между текстом Геродота и Диодора, приведенных в цитированной мною статье Pomptow’а и дающих ему право видеть в последнем эксцерпт из Геродота, сделанный самим Диодором[9].
Ксеркс идет походом. В Фокиде войска разделяются: часть идет на Дельфы, часть в Беотию. Рассказ ведется у Диодора и Геродота одинаковым образом. Сначала говорится о походе всего войска, затем об его разделении, затем оба автора рассказывают о судьбе отряда, отправившегося против Дельф, и после этого возвращаются к Ксерксу и главному отряду. Геродот (VIII. 35): οὖτοι μὲν τῶν βαρβαρών τάυτῃ (sc. в Беотию) ἐτράποντο,…[одни из варваров устремились по этому пути (т. е. в Беотию)] другие в Дельфы. У Диодора другие напали на Дельфы — αὐτὸς δὲ Ξέρξης μετὰ τῶν ἄλλων βαρβάρων προελθὼν ἐς τὴν Βοιωτίαν ϰατεστρατοπέδευσεν [сам же Ксеркс двинулся в Беотию с остальными варварами и встал там лагерем]. На первый взгляд может показаться, что мы имеем здесь дело с новым фактом. Ксеркс стал лагерем в Беотии — вероятно было бы предположить, что он там ждал возвращения Дельфийского отряда. Спрашивается, где это было, долго ли он там сидел, когда он снялся с лагеря — ничего этого нет у Диодора. Вслед за рассказом о поражении, понесенном Персами в Дельфах, он непосредственно продолжает: Ξέρξης δὲ διὰ τῆς Βοιωτίας διεξιῳν ϰτλ [Ксеркс же, пройдя через Беотию и т. д.] — как будто о том, что он ϰατεστρατοπέδευσεν [встал лагерем] раньше не было речи. Это не противоречие, а только неудачный стилистический прием, которым Диодор заменил Геродотовское ἐτράπετο [устремился]. Ему нужно было найти какую–нибудь заключительную формулу, чтобы, покончив с рассказом о Ксерксе, перейти к Дельфийскому эпизоду войны. Геродот поступает проще. Закончив указанными словами первую половину рассказа о Ксерксе, он затем снова поднял прерванную им раньше нить изложения простым повторением: ὁ γὰρ διὰ Βοιωτίας τραπόμενος στρατός ϰτλ [ибо он, направив войско через Беотию и т. д.]. (VIII. 50).
В значительной мере выясняет нам способ работы Диодора эпизод, рассказывающий о Керкирейцах, особенно о том, почему они не пришли на помощь Грекам. В то время как Ксеркс был в Афинах, рассказывает Диодор, Керкирейцы, снарядивши 60 кораблей, стояли с ними у Пелопоннеса, как они сами рассказывают, потому, что не могли обогнуть Малейского мыса, ὡς δὲ τινες τῶν συγγραφέων ἱστοροῦσι, ϰαραδοϰοῦντες τὰς τοῦ πολέμου ῥοπάς [ожидая, как говорят некоторые из историков, исхода войны].
Отрывок этот самым несомненным образом заимствован у Геродота (VIII. 168). Геродот рассказывает о том, что Керкирейцы медлили, находясь у Малейского мыса, что они сими говорили, будто не могут обогнуть мыса, на самом же деле ждали, чем кончится война, чтобы тогда примкнуть к победившей стороне. Таким образом оба повода, указанные у Диодора, заключаются в рассказе Геродота. То, что Геродот считает истинным поводом, конечно, истинно именно по его мнению — и как мнение Геродота и обозначил его Диодор, приписывая его «некоторым из писателей».
Мы уже неоднократно убеждались в том, что наш автор не переписывает подряд Геродота, а располагает заимствуемые им из его рассказа события в определенном порядке, вытекающем из определенной комбинации. Наш эпизод рассказан у Геродота в другом месте и не в той связи, в которой его рассказывает Диодор. Для определения времени, когда событие случилось, ему приходилось прибегать к догадкам. Ἐτησίαι [этесии] Геродота едва ли могли служить исходным пунктом для такого определения; комбинация Диодора, очевидно, покоится на словах, которыми заканчивает свое изложение Геродот οῦτω οὐϰ ἀπιϰέσθαι ἐς Σαλαμῖνα ϰαὶ οὐδεμιῇ ϰαϰότητι λειφθῆναι τὴς ναυμαχίης [поэтому–то они и не прибыли к Саламину и вовсе не из коварства не участвовали в навмахии]: на основании их Диодор и приурочивает эпизод ко времени, непосредственно предшествующему битве. И здесь не обошлось без влияния Геродота.
И все таки Диодор цитирует не одного Геродота, а τινὰς τῶν συγγραφέων [некоторых из историков]. Вошло в обычай считать подобные фразы простыми формулами, не имеющими реального значения. Но доказано ли это? Мы не раз видели, что наш автор имеет не один источник. Я не сомневаюсь в том, что Диодор сам непосредственно пользовался Геродотом, но он мог в другом своем источнике, хотя бы у Эфора, который, конечно, и сам взял интересующий нас в данную минуту факт из Геродота, найти то же самое,, что он читал у Геродота, и тогда считал себя в праве говорить об οἱ συγγραφεῖς [историках].
Рассказ о совещаниях и колебаниях, предшествовавших битве, распадается у Диодора на две половины, как на две половины он распадается и у Геродота. Геродот рассказывает (VIII. 40 слл.), как Афиняне из Артемисия приплыли в Аттику, как они обманулись в своих ожиданиях относительно помощи Пелопоннесцев, которые, предоставив Аттику на произвол судьбы, занялись укреплением Пелопоннеса, как они просили других Эллинов, участвовавших в битве при Артемисии, т. е. флот собраться у Саламина, как там совещались и как Пелопоннесцы предлагали сражаться при Истме. В это время явился вестник, который рассказал ἥϰειν τὸν βάρβαρον ἐς τὴν Ἀττιϰὴν ϰαὶ πᾶσαν ἀυτήν πυρπολέεσθαι [что варвар пришел в Аттику и опустошает ее огнем] (VIII. 50) — это известие так напугало Эллинов, что многие и слушать не стали, о чем говорят совещающиеся, а сейчас же поставили паруса, чтобы убежать. Остальные тоже порешили обратиться в бегство. Ночью Фемистоклу удалось опять собрать совет и убедить вождей изменить свое решение.
До сих пор у Диодора все в главных чертах рассказано так же, как у Геродота. Пожар Афин он помещает пред началом самого совещания — для него это является необходимым вследствие изменений, которые он вообще вносит в рассказ. У него есть всего одно заседание, которое и решает дело. Понятно, что на решение этого одного совещания, как оно у него рассказано, известие не могло произвести своего влияния. Эллины в момент совещания уже находятся под влиянием страха, вызванного этим событием — под тем же влиянием находятся и другие Эллины, собравшиеся на Пелопоннесе.
В остальном — история перерыва и эпизод Мнесифила[10] могли быть опущены для краткости — рассказ очень близок к Геродоту; можно указать и заимствования в отдельных выражениях. Где есть уклонения, они объясняются особенностями рассказа Диодора. Так, у него Греки сейчас же оказываются на Саламине, между тем как по Геродоту они сначала разбрелись по городам и сошлись только потом, по просьбе Афинян. У Диодора просьба должна была бы иметь место сейчас, еще при Артемисии, так как уже там Греки знали, что царь идет на Аттику (XI. 13. 4).
Итак, наконец, решили περὶ Σαλαμῖνα ναυμαχεῖν [дать навмахию у Саламина]. У Геродота является два новых, непредвиденных обстоятельства: 1) Ксеркс двигается к Саламину, 2) пешие войска отправляются в Пелопоннес. Оба эти обстоятельства вызывают страх, начинаются толки между отдельными лицами — τέλος δὲ ἐξεῤῥάγη ἐς τὸ μέσον [наконец недовольство прорвалось наружу] (VIII. 74). Опять собирают совет, и тут то Фемистокл решается на свою хитрость.
У Диодора оба указанные обстоятельства выпущены, а потому страх Эллинов является для нас немотивированным, во всяком случае немотивированным является вторичное упоминание об этом страхе; к тому же мы наталкиваемся и на ряд неизвестных нам из Геродота фактов; оказывается, что τὸ πλῆθος [большинство] не слушается, что оно хочет убежать, что Еврибиад не может его удержать[11], что он просит Фемистокла удержать его — все черты совершенно новые.
Самая форма не имеет смысла: οἰ μὲν Ἕλληνες παρεσϰευάζοντο ϰρὸς τοὺς Πέρσας ϰαὶ πρὸς τὸν ϰίνδυνον… ὁ δ᾿ οὖν Εὐρυβίαδης παραλαβὼν τὸν Θεμιστοϰλέα παραϰαλεῖν ἐπεχείρει τὰ πλήθη ϰαὶ προτρεπεσθαι πρὸς τὸν ἐπιφερόμενον ϰίνδυνον [эллины стали готовиться к опасной борьбе против персов … Еврибиад же, пригласив Фемистокла, пытался ободрить воинов и воодушевить перед лицом предстоящей битвы], так как они боялись и не хотели драться, т. е. не παρεσϰευάζοντο [занялись необходимыми приготовлениями]!
Трудно предположить подобное недоразумение, но я, тем не менее, не могу не указать на поразительное совпадение разбираемого мной отрывка со словами Геродота (VIII. 70) οἰ δὲ περεσϰευάζοντο ἐς τὴν ὑστεραίαν… τοὺς δὲ Ἕλληνας εἰχε δέος τε ϰαὶ ἀρρωδίη [стали готовиться к бою на следующий день … эллинов же охватили страх и тревога] — разница только в том, что готовились у Геродота не Эллины, а Персы. Диодор — мы увидим, что подобное предположение относительно него не лишено вероятности — слишком поспешно читал и не заметил этого обстоятельства.
У Геродота ясно, чего боятся Греки, да оно прямо и сказано: οὐχ οὕτω περὶ σφίσι αὐτοῖσι δειμαίνοντες, ὡς περὶ τῇ Πελοποννήσῳ [они опасались не столько за самих себя, сколько за Пелопоннес] (VIII .74). У Диодора возможность этой причины отпала — он не рассказал о грозившей Пелопоннесу опасности — пришлось придумывать другую. Вот какую мотивировку дает он: «масса не слушалась; все боялись перевеса персидских сил, и никто не слушался вождей, но все спешили отплыть из Саламина в Пелопоннес; точно также и пешие войска Эллинов боялись сил врагов, так как их пугала и гибель наиболее видных мужей при Фермопилах и случившаяся на их глазах катастрофа в Аттике. Члены эллинского совета, видя смятение войска и общий страх, решили отгородить Истм стеной; ϰαὶ τάχα τῶν ἔργων συντελεσθέντων διὰ τὴν προθυμίαν ϰαὶ τὸ πλῆθος τῶν ἐργαζομένων [работы были завершены быстро вследствие усердия и большого числа работников][12], Пелопоннесцы строили стену…, а бывшие в Саламине со всем флотом настолько устрашились, что уже не слушались вождей».
Здесь все рассказано точно по Геродоту, а между тем смысла в данных словах не много. Находившиеся у Саламина боялись — τὸ μέγεθος τῶν Περσιϰῶν δυνάμεων [величины персидских войск]. У Геродота этого не сказано, у него причина всеобщего страха другая. Диодор забывает, что с той же массой врагов Греки дрались уже однажды — при Артемисии. Слова Диодора дают такую причину, которая всегда может быть пущена в ход; она не имеет определенного индивидуального характера.
Но боялись не одни стоявшие у Саламина, боялись и те, которые находились в Пелопоннесе. Рассказывается о них то же, что у Геродота, но спрашивается опять таки, чем объяснить объявший их страх. Диодор и объясняет: их испугала гибель лучших людей при Фермопилах — не тот факт, что Фермопилы взяты, а именно гибель 300 Спартанцев. Диодор свободно творит по данной Геродотом канве. У Геродота страх Пелопоннесцев также в связи с фермопильскими событиями, но связь то эта совершенно другая. Лакедемоняне боятся за Пелопоннес, потому что падение Фермопил сделало доступ к нему совершенно свободным. В том то и дело, что у Геродота описываемое событие относится ко времени, непосредственно следующему за гибелью фермопильского отряда. Диодор, между тем, тут же прибавляет и вторую причину: гибель Афин. Понятно, что датировка события совершенно передвигается. Видя страх войска, представители Эллинских государств решили построить стену на Пелопоннесе — значит это решение состоялось после падения Афин. Сейчас же, по мановению ока стены вырастают, словно волшебством, так как между падением Афин и Саламинской битвой проходит не более суток. И вот Пелопоннесцы строили стены — (они их уже построили), а бывшие при Саламине Греки перестали слушаться начальников. Это уже было рассказано, но, как и у Геродота, рассказ был прерван, и автор этим замечанием восстановляет связь — правда очень неудачно. Ср. у Геродота VIII. 74 οἰ μὲν δὴ ἐν τῷ Ἰαθμῷ τοιούτῳ πόνῳ συνεστασαν… οἰ δὲ ἐν Σαλαμῖνι ὅμως…. ἀρρώδεον [бывшие на Истме трудились настолько усердно … бывшие на Саламине однако … испытывали страх].
Но у Геродота это имеет смысл, так как рассказанные им факты нужны ему для характеристики настроения саламинского войска, у Диодора оно является совершенно ненужным, так как для выяснения положения при Саламине не привносится этими фактами ни одной новой черты, неуместным и ложным, так как он относит их ко времени, к которому они никаким образом относиться не могут.
И, наконец., по существу эти слова только повторяют уже выше сказанное: οἱ δὲ περὶ τὴν Σαλαμῖνα διατρίβοντες Ἀθηναῖοι θεωροῦντες τὴν Ἀττιϰὴν πυρπολουμένην ϰαὶ τὸ τέμενος τῆς Ἀθήνᾶς ἀϰούοντες ϰατεοϰαφθαι (в нашем случае это перешло на Пелопоннесцев) δεινῶς ἠθύμουν — ὁμοίως δὲ ϰαὶ τοὺς λοιποὺς Ἕλληνας (=οὐδὲν δ᾿ ἤττον ϰαὶ τὸ πεζὸν στρατόπεδον) πολὺς ϰατεῖχε φόβος συνεληλαμένους εἰς αὐτὴν τὴν Πελοπόννησον [афиняне, которые выжидали на Саламине, когда они увидели, что Аттика опустошена огнем, и узнали, что священный участок Афины разрушен (в нашем случае это перешло на пелопоннесцев), были крайне подавлены. Великий страх охватил также и других греков (= не меньше и сухопутное войско), которые были заперты в самом Пелопоннесе] (XI. 15. 2).
Думаю, ясно, что в тексте Диодора не все оказывается ясным и последовательным. Думаю, что объяснение лежит в основной особенности Диодоровского рассказа. Диодор, как я уже указывал, опустил два сообщенных Геродотом известия — известия о движении флота Персов к Саламину и пешего их войска к Пелопоннесу. Страх Греков у Геродота вполне объяснялся этими двумя фактами. Диодор, опустив их, тем не менее самое описание общей паники должен был оставить, так как она необходима была для объяснения поступка Фемистокла — и вот ему самому приходилось придумывать мотивировку. Где Диодор спокойно следует Геродоту, даже иной раз и приводя отдельные факты из другой связи, там все идет сравнительно гладко; где ему приходится, пользуясь Геродотом же, существенно изменять характер излагаемых им фактов, он оказывается ниже своей задачи; эта крайняя неспособность нашего автора действовать хоть сколько нибудь самостоятельно — первый вывод, к которому приводит нас произведенный нами анализ. Важнее второй вывод: если ради опущения определенных, вышеуказанных нами фактов Диодору приходится прибегать к самостоятельным комбинациям, то отсюда следует, что это опущение не случайное, а сознательное, что рассказ, которому дальше следует Диодор, этими чертами существенно отличается от Геродота и что Диодор из этого другого рассказа черпает по крайней мере отдельные черты.

---

[1] Iahrb. f. class. Phil. Suppl. X. 306.
[2] о. 1. 298.
[3] Griech. Phil. II³ 1 стр.988.
[4] ср. впрочем Herod. III. 108. τοῦ θείου ἡ πρόνοια… ἐοῦσα σοφὴ, ὅσα μὲν ψυχήν τε δειλὰ ϰαὶ ἐδώδιμα, ταῦτα μὲν πάντα πολύγονα πεποίηϰε, ἵνα μὴ ἐπιλίπτη, ὅσα δὲ σχίτλια ϰαὶ ἀνιηρὰ, ὀλιγόγονα [Божественный промысел … в своей премудрости сотворил всех робких и годных в пищу животных весьма плодовитыми, чтобы у нас не было недостатка в пище, хищных же и вредоносных — малоплодовитыми].
[5] Если и Юстин (ΙΙ. 12.10) говорит только о двух чудесах, упомянутых у Диодора, то это объясняется тем, что он только то и желает объяснить, как manus [много] врагов deleta est [погибло]. Характер чуда у него подчеркнут еще сильней, чем у Геродота.
[6] Я читаю: Ζανὶ χαριζόμενοι, Σὺν Φοίβῳ πτολίπορθον [В благодарность Зевсу и Аполлону грабителя городов и т. д.] и т. д. Ζανὶ χαριζόμενοι [В благодарность Зевсу] следует понимать, как Eurip. Phoen. 572 τρόπαια πῶς ἀναστήσεις Διί [Какой трофей воздвигнешь ты Дию]. cp. относительно толкования этих слов Pomptow, Iahrb. f. class. Phil. 129 стр.238. Preger Inscr. Metr. Graecae, стр.86.
[7] Pomptow о. 1. стр.229 сл. cp. Вergk. P. L. G. ΙΙΙ.⁴ 516.
[8] cp. Müller F. H. G. I frg. 170.
[9] ο. 1. стр, 230.
[10] Очень вероятно, что Диодор воспользовался этим эпизодом для описания паники, воцарившейся в Эллинском войске, и бессилия Эврибиода — ср. Herod. VIII 57 и Диод. XI. 16 1.
[11] Ср. предыд. примеч.
[12] Ср. Herod. VIII. 71, Diod. XI. 2. 4 и примеч. 12.

§ 5. Саламинская битва

С этими выводами мы приступаем к анализу рассказа о самой Саламинской битве.
О Саламинской битве много и безуспешно было писано. Самый ход события, сам по себе, нас в данном случае, в силу особенностей нашей задачи, совершенно не касается, и мы могли бы спокойно обойти контроверзы, которые затрудняют — на наш взгляд делают невозможным — вполне удовлетворительное решение вопроса, если бы нам не было необходимо в целях выяснения отношения Диодора к Геродоту точно определить, как представлял себе дело этот последний — а в этом то именно и заключается все затруднение. Геродот описывает битву настолько сбивчиво, что составить себе о ней ясное представление почти невозможно. Лучше всех, как мне кажется, анализировал рассказ Геродота и указал на представляемые им затруднения Löschcke[1], соображения которого я постараюсь вкратце изложить.
По Геродоту (VIII. 85) к началу битвы одно персидское крыло простиралось по направлению к Элевзину и на запад (τὸ πρὸς Ἐλευσῖνός τε ϰαὶ ἑσπέρας χέρας), другое на восток и к Пирею (πρὸς τὴν ἠῶ ϰαὶ τὸν Πειραιέα) — значит, битва произошла в самом проливе.
Löschcke полагает, что это невозможно: 1) каким образом можно допустить, что Персы ввели свой флот в узкий пролив, во многих местах имеющий не более английской мили в ширину, так бесшумно, что Греки и не заметили этого. Правда, ночь была безлунная, но таковой она была и для Персов — движенье в темноте не могло сойти так гладко[2]. 2) При таком положении оба крыла были бы не западным и восточным, а северным и южным.
Busolt[3] на это возражает: «Так как Эгиалей выступает в море на значительном расстоянии к западу от Пирея, то совершенно понятно, почему Геродот называет выдвинутое по направлению к Элевзину крыло западным, другое, обращенное к Пирею, восточным».
Это имело бы смысл, если бы мы действительно знали, как далеко простирался ряд Персидских кораблей. Я думаю, что мы должны были бы разместить их вплоть до самого Элевзина, иначе Геродот мог бы удовлетвориться одним обозначением πρὸς ἑσπερας. На юге Персы действительно стояли вплоть до Пирея в широком смысле слова. Взгляда на карту достаточно, чтобы увидеть, как произвольно объяснение Busolt’а.
3) Геродот говорит (VIII. 76), что Персы заняли остров Пситаллию, ὡς ἐπεὰν γένηται ναυμαχίη ἐνθαῦτα μάλίστα ἐξοισομένων τῶν τε ἀνδρῶν ϰαὶ τῶν ναυηγίων (ἐν γὰρ δὴ πόρῳ τῆς ναυμαχίης τῆς μελλούσης ἔσεσθαι ἔϰειτο ἡ νῆσος), ἵνα τοὺς μὲν περὶποιέωσι τοὺς διὲ διαφθείρωσι [чтобы спасать или уничтожать занесенных туда волнами людей и обломки кораблей (ведь остров лежал на пути предстоящего сражения)]. При том положении, которое вытекает из объяснения Геродота, Пситталия не находится ἐν τῷ πόρῳ τῆς ναυμαχίης [в ареале навмахии] — и никого не могут ни спасти ни погубить засевшие на ней Персы.
На этих основаниях Löschcke предполагает, что и Геродот считал битву происшедшей не в самом проливе, а у входа в него и что Греки сражались тылом к северу, Персы к югу. В затрудняющем нас месте Геродота Löschcke предлагает читать не Ἐλευσὶνος, а Σαλαμῖνος, и тогда, не без некоторых затруднений, текст Геродота будет соответствовать той картине, которую вырисовал себе Löschcke.
Прежде всего я должен предостеречь против возражения Busolt’а[4], который замечает, что уже Эфор читал в нашем месте Ἐλευσὶνος — Эфор, потому что именно так мы читаем у Диодора — возражать я должен потому, что принципиально не могу стать на эту точку зрения. Я не считаю доказанным, что все, что мы находим у Диодора, взято из Эфора; я, далее, даже и в том случае, если бы допустить это, не могу однако вместе с тем допустить, что Диодор не заглядывал в Геродота. Если бы даже у Эфора и стояло Σαλαμῖνος, то, найдя в своем экземпляре Геродота ’Ἐλευσὶνος, помня со времени своих школьных лет это ’Ἐλευσὶνος, он мог его вставить. Наконец, как я стараюсь здесь доказать, Диодор в данном месте отклоняется от своего постоянного источника.
Но это вовсе не значит, что я согласен с выводами Löschcke, хотя я признаю всю основательность его доводов. Для решения вопроса нам нужно было бы прежде всего выяснить себе следующее: 1) как стояли Персы до битвы, 2) как стояли Греки во время битвы, 3) что означают затруднительные слова Геродота (VIII. 76): τοῖσι μὲν (sc. τοῖς Πέρσαις) ὡς ἐγένετο πιστὰ τὰ ἀγγελθέντα, τοῦτο μὲν… τοῦτο δὲ, ἐπειδὴ ἐγίνοντο μέσαι νύϰτες, ἀνῆγον μὲν τὸ ἀπ᾿ ἑσπέρης ϰέρας ϰυϰλούμενοι πρὸς τὴν Σαλαμῖνα, ἀνῆγον δὲ οἱ ἀμφὶ τὴν Κέον τε ϰαὶ τὴν Κυνόσουραν τεταγμένοι, ϰατεῖχόν τε μέχρι Μουνυχίης πάντα τὸν πορθμὸν τῇσι νηοσί τῶν δὲ εῖνεϰα ἀνῆγον τὰς νέας ἵνα δὴ τοῖσι Ἕλλησι μηδὲ φυγεῖν ἐξῇ, αλλ᾿ ἀπολαμφθέντες ἐν τῆ Σαλαμῖνι δοῖεν τίσιν… [они (т. е. персы) поверили этому сообщению … потом, с наступлением полночи, корабли западного крыла отплыли с целью окружения со стороны Саламина. Отплыли и корабли, стоявшие у Кеоса и Киносуры, так что весь пролив до Мунихии заняли вражеские корабли. Варвары плыли туда для того, чтобы не дать эллинам бежать, отрезать их на Саламине …]
Ни один из этих вопросов не может быть разрешен с надлежащей полнотой. О положении персидского флота в разные моменты[5] мы узнаем, что он из Евбеи приплыл в Фалер (Herod. VIII. 66). Там происходит совещание, на котором решено дать битву — Персы ἀνῆγον τὰς νῆας πρὸς τὴν Σαλαμῖνα ϰαὶ παρεϰρίθησαν διαταχθέντες ϰαθ᾿ ἡσυχίαν…[повели корабли на Саламин и там спокойно выстроились в боевом порядке] По смыслу, кажется, ясно, что весь Персидский флот (τὰς νῆας [корабли]) перешел на Саламинскую сторону. Где он там стал, совершенно не ясно. Все известие заключается в раньше выписанных мною словах — вопрос только в том, как их объяснить.
Когда Персы получили известие от Фемистокла, какая то часть персидского флота находилась ἀμφὶ τὴν Κέον τε ϰαὶ τὴν Κυνόσουραν [у Кеоса и Киносуры]. Так, по крайней мере, ясно и точно говорит текст, и я решительно не могу понять, что заставляет Sihler’а[6], следуя Stein’у[7], а за ним и Wecklein’а[8] и Busolt’а[9] видеть в этом обозначении, равно как и в обозначении τὸ ἀπ᾿ ἑσπέρας ϰέρας [корабли западного крыла] prolepsis; ἀπ᾿ ἑσπέρας [западный] под влиянием известной особенности греческого языка: τὸ πρὸς ἐσπέραν ϰέρας ἀπ᾿ ἑσπέρας ἀνῆγον [западное крыло отплыло]. Sihler, исходя из этого, переводит: «с одной стороны Персы привели в позицию (brought into position) крыло, назначенное для западной стороны (точней северо–западной) своей линии, производя этим блокаду по направлению к Саламину, с другой стороны те, которым было приказано занять позицию у Кеоса и Киносуры, направились к ней и таким образом заняли своими кораблями весь пролив вплоть до Мунихии». Не говоря уже о том, что не мешало бы знать, откуда это «направлялись на позицию» Персы, не говоря о том, что ни о западном, ни о северо–западном крыле в сущности, как мы уже говорили, речи быть не может, последние слова делают понимание Sihler’а невозможным.. Каким образом корабли, пришедшие к Кеосу и Киносуре могли занять пролив до Мунихии, когда они, как мы достаточно несомненно знаем, до своего движения уже были на Саламинской стороне? Это было бы возможно только в том случае, если бы Кеос был на аттической стороне — Sihler локализирует его не там[10].
Но в том и беда, что мы не знаем, ни где находится Κέος, ни где находится Κυνόσουρα. Относительно последней разногласий нет. На основании этимологии — критерия, конечно, не особенно надежного — решили видеть Киносуру в узком и длинном мысе, с юга замыкающем залив, ныне известный под именем Амбелаки. Далеко не так единодушны по отношению к Κέος, о котором мы ровно ничего не знаем, память о котором не сохранилась между нынешними Греками в виде какого нибудь сходного названия.
Stein[11] полагает, что Κέος есть только иное название для той же Киносуры[12]. Sillier дал на это вполне решающий дело ответ: при слове Κέος стоит особый член.
Lolling[13] строит особую гипотезу на основании общего толкования разбираемого места; он полагает, что все движение было выполнено западным крылом, об общем смысле движения которого и было сказано раньше, затем это общее действие разбивается на частные — яснее будет, если я выпишу место Геродота так, как его предлагает писать Lolling: ἀνῆγον μὲν τὸ ἀπ᾿ ἑαπέρης ϰέρας ϰυϰλούμενοι πρὸς τὴν Σαλαμῖνα (ἀνῆγον δὲ οἱ ἀμφὶ τὴν Κέον τε ϰαὶ τὴν Κυνόσουραν τεταγμένοι) ϰατείχόν τε μέχρι Μουνυχίης παντα τὸν πορθμόν τῆσι νηυσί [корабли западного крыла отплыли с целью окружения со стороны Саламина (корабли же, стоявшие у Кеоса и Киносуры, также вышли в море), и весь пролив до Мунихии заняли вражеские корабли]. Ясно, что Lolling должен считать действующим одно только западное крыло.
С этими так понимаемыми словами Lolling сопоставляет другое место Геродота (VIII. 85): ϰατὰ μὲν δὴ Ἀθηναίους ἐτετάχατο Φοίνιϰες οὐτοι γὰρ εἶχον τὸ πρὸς τὴν ἠῶ τε ϰαὶ τον Πειραιέα [против афинян были выстроены финикийцы: ибо они занимали восточное крыло со стороны Пирея] — а затем рассуждает следующим образом: «Из присоединенных для объяснения первого из указанных мест слов ἀνῆγον δὲ οἱ ἀμφὶ τὴν Κέον τε ϰαὶ τὴν Κυνότουραν [отплыли и стоявшие у Кеоса и Киносуры], мы заключаем, что западное крыло Персов, до того как подошло к острову, было расположено ἀμφὶ τὴν Κέον [у Кеоса], восточное крыло ἀμφὶ τὴν Κυνόσουραν [у Киносуры]. Остановимся пока здесь. Спрашивается, откуда взялось восточное крыло — действовало ведь только западное. Очевидно восточным могло быть только то, которое потом, после совершения маневра, стало восточным, которое в тот момент, о котором идет речь, было западным, — но тогда мы опять сталкиваемся с тем же возражением Löschcke, которое нас затрудняло и до гипотезы Lolling’а.
Lolling продолжает: когда движение, по существу заключавшееся в том, что западное крыло[14] было двинуто вперед к Саламину, было выполнено, полукруг был замкнут, и враги окружены Для разъяснения своего построения Lolling приложил карту, к которой мы и отсылаем читателя. Lolling, представляет себе Греков в гавани города Саламина — заливе Амбелаки — и дальше вдоль берега, тянущегося к Скирадиону. Замыкающая линия врагов должна тогда, начиная у Киносуры, тянуться к северу, следуя направлению берега; если берег будет луком, то замыкающий флот тетивой — mutatis mutandis. Понятно, что тогда Lolling должен признать слова ἀμφὶ τὴν Κέον непонятными; уже давно предполагали, что Κέον не верно; вместо Κέον следует по мнению Lolling’а писать Λερόν, «потому что больший из лежащих в западной части пролива островов еще теперь носит, подобно островку между Калимносом и Патмосом, античное название Лерос».
Lolling не прав в самой своей исходной точке. И до него, и после него, благодаря энергичному отпору Wecklein’а[15]. ἀνῆγον μὲν… ἀνῆγον δὲ [отплыли эти … отплыли и те] понимали, как два совершенно равносильных предложения; трудно объяснить себе, как Busolt[16] столь остроумно доказавший невозможность гипотезы Lolling’а, мог разделять его основную ошибку. К поучительной статье Busolt’а я и отсылаю читателя, указавши только на один решающий дело аргумент: «если бы Персы стояли при Леросе и одновременно при Киносуре, греческий флот не имел бы выхода, и все рассуждения вождей о том, драться ли у Саламина или отправиться к Истму, были бы бездельными».
И так, мы не знаем, где находится Кеос, и должны помириться с этим, так как попытка Wecklein’а[17] поместить на основании оракула Геродота (VIII. 77) Кеос на аттической стороне едва ли заслуживает упоминания, тем более, что и там мы о подобном имени ничего не знаем.
Геродот отличает до[18] маневра два крыла: одно, которое он называет западным, и другое, расположенное подле Кеоса и Киносуры — всего естественнее в таком случае предположить, что это второе крыло было и называлось восточным; а тогда, мне кажется, ясно вытекает тот вывод, что персидский флот не был расположен вдоль берега пролива — ибо в таком случае называть крылья западным и восточным не имело бы смысла.
К тому же выводу ведет и история дня. Персы решили дать битву, перевели флот на Саламинскую сторону и παοεϰρίθησαν διαταχθέντες — [выстроились в боевом порядке] значит в полной готовности[19] — ϰατ᾿ ἡσυχίην, τότε μέν νον οὐϰ ἐξεχρησε ἡ ἡμέρη ναυμαχίην ποιήσασθαι [сохраняя спокойствие. Однако днем они не могли уже вступить в бой] (VIII. 70) — значит, Персы были в боевом порядке, готовые напасть на врагов; так как Персы были на Саламинской стороне, то ясно, что мы не можем себе представить их в том положении, в какое их ставит Lolling. Флот должен был, западным крылом упираясь в Саламин, оттуда тянуться на восток, восточным крылом касаясь Киносуры и Кеоса. Я предположил бы, что Кеос лежит где–либо в конце Киносуры, либо вне ее, но в ее непосредственной близости[20]; тогда я ясно понял бы употребленное Геродотом выражение ἀμφὶ Κέον [у Кеоса] — оно было бы только более ясным и точным определением.
Стоял ли флот к югу или к северу от Киносуры, я определить не могу, но судя потому, что только ночь помешала Персам начать битву, я предположил бы, что они стояли возможно ближе к врагу, значит, к северу от Киносуры, — но это не существенно.
Если мы еще предположим, что флот Персов стоял не параллельно к Киносуре, то станет вероятным следующий вывод. Западное крыло стоит, упираясь в берег острова несколько ниже или выше того места, где выходит из него Киносурский полуостров. Восточное крыло сгруппировано около конца его. Таково положение до посольства Фемистокла.
Прежде чем перейти к дальнейшему, я остановлюсь на общем положении дел и постараюсь ответить на некоторые, по моему крайнему разумению, несправедливые замечания исследователей.
Артемисия предлагает царю не вступать в битву у Саламина, а перевести пешее войско в Пелопоннес (Herod. VIII. 63). На этом плане ее основывает свое крайне неясное рассуждение о ходе битвы Busolt. Действительно, он прав, говоря, что движение войск в Пелопоннес, которое, на основании слов Артемисии, должно было заставить Пелопоннесцев уйти от Саламина, не согласуется с планом «поймать» флот в Саламинской бухте, но 1) совет Артемисии не принят во внимание, 2) Ксеркс не думал о том, чтобы «поймать флот в Саламинской бухте», 3) оба движения комбинированы. Ксеркс мог рассчитывать дать битву в тот же день — тогда наступившая среди Греков под влиянием вести о движении пешего войска Персов на Пелопоннес паника должна была благоприятствовать его целям. Следует настаивать на том факте, что только наступление ночи помешало Ксерксу сейчас же завязать сражение. Но ночь наступила — и тут–то в положении вещей является новый, неожиданный фактор. Днем насильно помешать врагам уйти для Ксеркса не могло представить никакого труда. Ему стоило двинуть на врагов свои корабли и, если они повернутся к нему кормой, уничтожить их всех до единого, — имея врагов лицом к лицу, Греки не могли и помышлять о бегстве. Поэтому в данный момент не имела бы смысла посылка обходного отряда с целью не выпустить врагов, как ее для этого именно момента и с этой именно целью предлагает Busolt. Единственной целью такого маневра могло бы быть захватить врагов и с тылу, поставить их между двух огней. Но о таком маневре Геродот ничего не знает, и Busolt, горячо протестующий против произвольного кантаминирования различных известий, должен был бы и сам воздержаться от него. Точно также на полнейшем произволе основано предположение о том, что Персы в данный момент заняли Пситталию[21]. Геродот (VIII. 76) ясно говорит, что это занятие произошло после посольства Фемистокла.
В чем же заключается значение хитрости Фемистокла, если Ксеркс и до нее решился дать битву, если, как выражается Welzhofer[22], «битва при Саламине состоялась исключительно вследствие решения царя и его военного совета»? «Так как», продолжает Welzhofer, «решение было принято еще за день до битвы, то весьма невероятно, чтобы посольство Фемистокла, последовавшее только вечером или ночью, имело какое нибудь значение. Греки и без хитрости Фемистокла были бы принуждены к битве — враги направлялись к Саламинской бухте, и Греки должны были выйти из нее, чтобы не быть отрезанными от линии отступления». В том то и дело, что наступила ночь. Для того, чтобы в битве не дать уйти врагу, нужно иметь только удобный пункт; для того, чтобы не дать врагу ускользнут, нужно окружить его со всех сторон. Ночь помогла Персам совершить свое движение, та же ночь могла бы помочь и Грекам ускользнуть в открытый для бегства северный проход, — пожалуй, даже в узкое пространство между Киносурой и аттическим берегом. А именно о тайном бегстве помышляли Афиняне. Посланник говорит Ксерксу (Aesch. Persae. 355 слл.)
ὡς εἰ μελαίνης νυϰτος ἳξεταί ϰνεφας,
Ἕλληνες οὐ μενοῖεν ἀλλὰ σέλμααιν
ναῶν ἐπενθορόντες ἄλλος ἄλλοσε
δρασμῶ ϰρυφαίῳ βίοτον ἐϰσωσοίατο.
[что, если черной ночи мрак придет,
и греки не останутся, но по скамьям
судов рассыпавшись, спасать побегом
тайным жизни кинутся]
Геродот VIII. 75[23] ὅπι οἳ Ἕλληνες δρησμὸν βουλεύονται ϰαταῤῥφδηϰότες ϰαὶ νῦν παρέχει ϰάλλιστον ὑμέας ἔργων ἁπάντων ἐξεργάσεσθαι ἢν μὴ περιίδητε διαδράντας αὐτούς [что эллины в страхе замышляют бегство и что теперь вы имеете возможность совершить славнейший подвиг, если только не дадите им разбежаться].
Для Ксеркса это настроение греческого флота должно было послужить побудительной причиной запереть Греков в проливе и немедленно дать им сражение. Так и говорит Геродот (VIII. 76).
Смысл слов Геродота ясен: Персы, во первых, заняли Пситталию, чтобы помогать подплывающим своим и избивать подплывающих врагов — и затем произвели маневры флота; τῶν δ᾿εὕεϰα ἀνῆγον τὰς νῆας [они двинули суда для того], чтобы эллинам и убежать нельзя было, но… (VIII. 76). Очевидно., обе стороны двустороннего маневра имели целью запереть Афинян, не только первый, при котором сказано, что Персы ἀνῆγον [двинули] корабли ϰυϰλούμενοι [с целью окружения]. В чем же состоял маневр[24]? Относительно второго отряда мы знаем результат, к которому привел его маневр — корабли заняли весь πορθμός [пролив] — не в техническом смысле переправы (Fähre): весь пролив вплоть до Мунихии был πορθμός[25]. И так, восточная эскадра замыкала пролив с юга. Ясно, что с севера, и, если нужно было, с востока замыкала его западная. Так и выходит по Геродоту. Корабли западной эскадры выходят в море, ϰυϰλούμενοι πρὸς Σαλαμῖνα [с целью окружения со стороны Саламина], замыкая свою дугу по направлению к нему, составляя нечто вроде того μηνοειδές [полумесяца], о котором говорится в описании битвы при Артемисии — οἱ δὲ βάρβαροι μηνοειδές ποιήσαντες τῶν νεῶν ἐϰυϰλέοντο ὡς πεοιλάβοιεν ἀυτοὺς [варвары построили свои корабли полумесяцем (дугой), чтобы окружить врага] (VIII. 16); стараясь держаться возможно дальше от Греков и ближе к аттическому берегу, враги обошли их; они могли частью выстроиться против бухты, частью дальше на север, могли и все пройти на север И в том, и в другом случае Греки были действительно отрезаны от северного прохода. При таком распределении отдельных эскадр флота в сущности и нельзя было говорить об его крыльях: он разделялся на две более или менее самостоятельно действовавшие части Геродот удерживает прежнее свое обозначение крыльев; часть, которая, после совершения маневра, должна была называться северной, по прежнему называется τὸ πρὸς ἑσπέρης ϰέρας [западное крыло] — и для более точного определения прибавляется: πρὸς Ἐλευσῖνος [со стороны Элевсина]; нынешняя южная часть, прежде бывшая восточной, продолжает называться τὸ πρὸς τὴν ἠῶ ϰέρας [восточное крыло] — и для более точного определения нынешнего его положения прибавляется ϰατὰ τὸν Πειραιᾶ []против Пирея. Этим и объясняется то затруднение, которое заставило Löschcke прибегнуть к изменению рукописного чтения.
Может показаться, что подобное расположение флота могло быть достигнуто гораздо удобнее иным, совершенно противоположным, движением. Ближе было бы пожалуй пойти на север восточной эскадре, на юг западной — особенно в том случае, если, как обыкновенно предполагают, флот Персов стоял к югу от Киносуры. Но военная сторона дела для нас совершенно неясна. Кто может сказать, под каким углом к Киносуре стоял флот? Тем не менее, допуская даже самое невыгодное для произведенного движения положение западной части флота, мы можем оправдать образ действий персидского главнокомандующего. Роль играют не только чисто технические условия, а и живой материал, которым приходится работать. На западном крыле стояли Финикияне (VIII. 85), которые внушали военному начальству больше доверия, чем подозрительные Ионяне. Мог ли персидский адмирал быть уверен в том, что Ионяне пожелают произвести тайное ночное движение достаточно ловко, что они какой нибудь преднамеренной неосторожностью не дадут знать соплеменникам об угрожающей опасности. Могло случиться, что тот или другой корабль под покровом ночи перейдет на сторону врагов. Словом, причин, которые могли бы сделать предпочтительным более медленный и затруднительный в техническом отношении маневр, могло быть не мало.
Южный отряд, растянувшись вплоть до Мунихии, произвел высадку на Пситталию, которая, таким образом, и была действительно пунктом, с которого можно было подавать помощь погибающим. Это не могло помешать тем из Греков, которые по своему положению были в состоянии это сделать, выплывать на Саламин. Персы не могли же рассчитывать перебить всех попавших в воду Греков.
Нужно думать, что занятие Пситталии послужило главной причиной странного расположения восточного крыла флота. Для того, чтобы замкнуть Греков в проливе, Персам было совершенно невыгодно занять такую растянувшуюся позицию, сравнительно столь отдаленную от врага. Гораздо легче и выгодней было бы занять позицию между Киносурой и Гераклеоном — самое узкое место пролива[26], — ту позицию, которая была ими занята, по словам Диодора (XI. 18.2). Но раз занятие Пситталии было включено в цель маневра, приходилось располагаться другими способами[27].
Наконец, вполне естественное положение занял тогда и царь, сидевший ὑπὸ τῷ οὖρει τῷ ἀντίον Σαλαμῖνο; τὸ ϰαλέεται Αἰγάλεως [у подошвы горы под названием Эгалеос напротив Саламина] (Herod. VIII. 90). С вершины горы он, находясь между обоими отрядами своего флота, мог ясно видеть все происходившее[28].
Таким образом, представляется мне, понимал положение дел Геродот. Я вовсе не хочу решать, насколько это положение соответствует действительности, но мы должны признать, что мы имеем цельное, во всех своих частях согласное описание, в достаточной мере ясное и понятное.
В этом описании рассказ об обходной эскадре не имеет смысла. Он не был случайно опущен Геродотом, Геродот не мог бы им воспользоваться, если бы даже и знал его, так как по той традиции, которая была в его руках, окружение греческого флота произошло другим способом, им прямо и указанным. Из отделения этого варианта от других, с точным определением основных черт каждого из них, должно исходить всякое научное исследование Саламинской битвы.
Раньше чем перейти к исследованию отношения Диодора к Геродоту, остановимся несколько на встречаемом у Эсхила описании битвы.
Это описание отличается от Геродотовского двумя характерными и в высшей степени важными чертами.
1) Нет речи о первой высылке флота Персов. Когда приходит вестник Фемистокла, Персы находятся на суше
πᾶς ἀνὴο ϰώπης ἄναξ
ἐς ναῦν ἐχώρει, πᾶς δ᾿ὅπλων ἐπιστάτης
(Aesch. Pers. 376 сл.).
[муж каждый господин весла
взошел на борт, оружия владетель каждый]
2) Движение кораблей, имевших целью окружить флот Греков, произошло иным способом. Царь приказывает
εὗτ᾿ ἄν φλέγων ἀϰτῖσιν ῆλιος χθόνα
λήξη, ϰνέφας δὲ τέμενος αἰθέρος λαβή,
τὰθαι νεῶν στῖφος μὲν ἐν στοίχοις τρισίν,
ἔϰπλους φυλάσσειν ϰαὶ πόρους ἁλιῤῥθους,
ἄλλας δὲ ϰύϰλῳ νῆσον Αἴσντος πέριξ
ὡς σἱ μόρον φευξοίαθ Ἕλληνες ϰαϰόν,
ναυσὶν ϰρυφαίως δρασμὸν εὑρόντες τινά
πᾶσι στέρεσθαι ϰρατὸς ἦν προϰείμενον
(Aesch. Pers. 362 слл.)
[когда лучами солнце землю перестанет жечь
и мраком будет поглощен святой эфир,
сонм выстроить судов тремя рядами,
гавани стеречь и трассы в море,
а другим Аянтов остров окружить кольцом,
чтоб если греки избегут злой участи,
устроив тайно бегство для судов своих,
лишить голов приказы исполняющих]
Персы по приказанию царя производят два движения: с одной стороны στῖφος кораблей, разделенный на три στοῖχοι занимает ἔϰπλους ϰαὶ πόρους άλιῤῥόθους [гавани и трассы в море] с целью стеречь выход (или выходы), с другой особый отряд располагается νῆσον Αἴαντος πέριζ [вокруг Аянтова острова]. По точному смыслу слов мы должны предполагать, что Персы ставят корабли вокруг острова — и больше ничего — так и понимает большинство исследователей[29]. Эсхил прямо говорит, что посылка кораблей имела целью помешать Грекам убежать, и от этого вывода не уйдешь. А между тем убежать не чрез Элевзинский пролив Греки могли бы только в том случае, если бы перешли чрез Саламин пешком, таща на руках корабли[30]. А так как это, как мне представляется, совершенно невозможно, то движение явилось бы бессмысленным, и мы, вопреки непосредственному смыслу слов Эсхила, не можем отказаться от предположения, что Эсхил предполагает посылку особого отряда, который, обойдя остров с западной стороны, должен был отрезать Грекам выход с севера. Тогда и смысл первого движения будет ясен — его целью является закрытие южного выхода из пролива[31]. Филологические затруднения, представляемые данным местом[32], дают нам некоторое право принять такое толкование.
Здесь не место решать вопрос о том, насколько возможно такое обходное движение, насколько оно соответствует обстоятельствам дела. Замечу только, что мне доводы Grote’а[33] и его последователей, доказывающих его невозможность, кажутся не опровергнутыми и неопровержимыми.
Мы должны таким образом установить новый, отличный от Геродота вариант, основанный на традиции о предпринятом Персами обходном движении. Попытки путем интерпретации устранить это разногласие, сделанные Busolfc’ом[34] и Goodwin’ом[35], бесплодны.
Возможно ли такое противоречие между Геродотом и Эсхилом? Мне кажется, вполне возможно. Движение было произведено ночью, тайком. Греки могли знать его результат (Аристид видел только окончательный результат движения. Herod. VIII 79 сл.). Объяснять себе каждый мог его, как хотел. Греки видели только то, что они окружены и с севера п с юга. Настаивать на том, что Эсхил был очевидцем и участником сражения, не основательно. Эсхил был солдатом и знал то, что происходило на его корабле. Даже действия в собственном лагере не могли быть ему известными во всей полноте[36]. Тем менее могли быть ему известны тайные движения во враждебном лагере — также мало, как и Геродоту, или, пожалуй, еще меньше. Со времени битвы не один из участвовавших в битве на стороне Персов — какой нибудь Ионянин или Галикарнассец из кругов Артемисии — мог сообщить Геродоту более или менее аутентичные сведения.
Но общий результат движения Персов должен быть верен у Эсхила — ведь зрителями «Персов» были участники великой битвы — , и этот результат у него тот же, что у Геродота, если понимать текст последнего сообразно нашему толкованию. И это совпадение подтверждает наше толкование. Геродот имел в виду прежде всего Афинскую читающую публику, а она этот результат знала и по личным воспоминаниям, и по рассказам старших и по «Персам» Эсхила.
Перехожу к Диодору.
Что и в изложении Саламинской битвы Диодор пользовался Геродотом, не может подлежать никакому сомнению. В доказательство этого я приведу только одну параллель, приведу ее, между прочим, потому, что она основывается на месте, обыкновенно неверно понимаемым. Диодор (XI. 18. 1) говорит о том, что правое крыло занимали Эгинеты и Мегаряне, которым назначили эту позицию потому, что их считали наилучшими моряками после Афинян и думали, что они μάλιστα φιλοτιμήσεσθαι διὰ τὸ μόνους τῶν Ἑλλήνων μηδεμίαν ἔχειν ϰαταφυγὴν, εἴ τι συμβαίη πταῖσμα ϰατὰ τὴν ναυμαχίαν [будут биться с наибольшей славой, поскольку в случае поражения в навмахии они единственные из эллинов не имели убежища]. Duucker[37] видит в этом внутреннее противоречие Диодора. При том положении греческого флота, какое принимает Диодор, правое крыло будет касаться Саламина, а, значит, именно Эгинетам будет легче всего туда доплыть. Но мне кажется совершенно ясным, что не то имеет в виду Диодор. Когда располагают войска, когда вступают в битву, не о том думают, куда и кому легче убежать. Эго может входить в соображения только отдельного солдата, для которого спасение зависит не от того, победит ли его сторона, а от того, уцелеет ли его корабль. Для войска вопрос совершенно в другом. Если Персы победят, все остальные могут убежать на Пелопоннес и укрыться под защитой стены, выстроенной на Истме. Эгина и Мегара в таком случае немедленно попадут в руки неприятеля эта мысль и заставит их граждан драться возможно ожесточенней. Словом, мы здесь имеем не что иное, как повторение мысли, не раз настойчиво повторяемой, по рассказу Геродота, Фемистоклом во время спора из–за места битвы: ἢν νιϰήσομεν τῇσι νηυσί… Μεγάροισί τε ϰερδανέομεν περιεοῦσι ϰαὶ Αἰγίνῃ ϰαὶ Σαλαμῖνι [если мы со своими кораблями одержим победу … мы спасем Мегары, Эгину и Саламин] (VIII. 60. ср. 64). Диодор воспользовался этим мотивом[38], но не там, где следует, а перенес его в свою произвольную диспозицию флота. Выдает он себя своей ссылкой на то, что место, занятое Эгинетами и Мегарянами, объясняется их превосходными морскими качествами. Во первых, не ясно, почему это именно правое крыло требует наилучших моряков; во вторых, Эгинеты действительно ναυτιϰώτατοι [наилучшие мореплаватели]: они ἐν τῇ ναυμαχίῃ ἤϰουσαν Ἕλήνων ἄριστα ]превзошли в [этой] навмахии всех эллинов] (Herod. VIII. 93), но Мегаряне этой репутацией вовсе не пользуются.
В предыдущем я с особой обстоятельностью останавливался на месте Диодора XI. 16. 1. 2, стараясь показать, что оно составлено с специальной целью перебросить мост между предыдущей и последующей частями рассказа, для того, чтобы обосновать те отступления от Геродота, которые позволяет себе сделать Диодор; так как отступления эти имеют фактический характер, то ясно, что он должен иметь для них новый источник.
Главное отличие от Геродота, как мы видели, именно то отличие, которое поставило Диодора в затруднение, заключалось в том, что у него 1) не упомянуто о том, что Персы до извещения Фемистокла послали свои корабли к Саламину. Движение таким образом у него должно было начаться от Аттического берега, как у Эсхила, и действительно началось оно у Фалера; 2) не упомянуто о посылке пешего войска на Истм. Я думаю, что именно этот второй пункт имеет особое значение, что именно в этом втором опущении — я хочу сказать, в выборе такой версии, которая это опущение заключала, — проявилась самостоятельная умственная работа Диодора, критическое отношение к своему главному источнику Геродоту. Сознательность отступления, которую я пытался доказать, делает вероятным, что мы имеем дело с результатом критики самого Диодора.
Дело в том, что известие Геродота о пешем войске, посланном на Истм царем Персов, должно было поразить своею странностью древнего ученого. Ксеркс собрал совет и спрашивает, εἰ ναυμαχίην ποιέοιτο [следует ли давать навмахию] (VIII 67). Говорили разно — царь решил дать морскую битву. Следует рассказ о мерах, принятых для того, чтобы дать эту битву. Греки были в великом страхе — и тут вдруг, без всякого приготовления врывается замечание: τῶν δὲ βαρβαρών ὁ πεζὸς ὑπὸ τὴν παρεοῦσαν νύϰτα ἐπορεύετο ἐπὶ τὴν Πελοπόννηαον [ночью сухопутное войско варваров двинулось на Пелопоннес] (VIII. 71), Персы идут на Пелопоннес — пришли ли они, этого мы не знаем. С той минуты, как они отправились, их и след простыл. Геродот о них больше ни слова не говорит, влияния на дальнейший ход событий они никакого не оказывают — , а стоит только подумать, какое громадное влияние должно было бы иметь их появление у Истма. И в нас это известие возбуждает не мало сомнений — древний ученый мог на их основании решиться прямо выбросить его, тем более, что он имел древнейшее свидетельство, тоже не говорящее об этой посылке — свидетельство Эсхила. В обоих указанных нами отрицательных пунктах, создающих для истории битвы совершенно отличные от Геродотовских условия, новый источник Диодора сходится с Эсхилом — настолько мы, значит, должны признавать влияние Эсхиловской версии на рассказ Диодора, влияние, которое признает и Busolt[39].

---

[1] Ephoros–studien I, Jalirb. f. cl. Phil. 115 стр.25 слл,
[2] Hauvette о. 1. стр.414 указывает на то, что большинство греческих триер были вытащены на берег, что пролив только в одном месте имеет 1900 метров, а на всем расстоянии от Пирея он в три, четыре раза шире. Но первое обстоятельство могло только воспрепятствовать Грекам помешать движению Персов — услышать они его все таки должны были, второе также не важно — услышать достаточно было на одном только пункте, cp. Milchhöfer Erlaüterungen zu den Karten von Attica, herausgegeben von E. Curtius u. Kaupert VII. стр.32.
[3] Griech. Gesch. II³ 760 пр. Hauvette 1. 1. думает, что западным правое крыло будет, если смотреть de la pointe du Mont Aegaleos à Munichie [с вершины горы Эгалеос на Мунихию] — но почему именно так смотреть?
[4] 1. 1. и Rhein. Museum. 38 стр.627.
[5] Отличение отдельных моментов в высшей степени важно. К сожалению, исследователи именно на это обстоятельство обращают слишком мало внимания. Так, мне кажется, что прекрасное во многих отношениях рассуждение Hauvette’а о. 1. 411 подрывается тем, что автор смешивает эти отдельные моменты; к этому рассуждению я еще вернусь. Не могу не выразить сожаления о том, что статья Hauvette’а Rapport sur une mission scientifique en Grèce, дающая подробное описание местности, осталась мне недоступной.
[6] Transactions of the American philological Association 1877 стр.112.
[7] a. 1. cp. Dimker Griech. Gesch. III стр.218 примеч.
[8] Sitzungsberichte d. K. Bayer. Akad. d. Wissensch. Hist. — phil. kl. 1892 стр.23.
[9] 1. 1.
[10] o. 1. стр.115.
[11] a. 1.
[12] Hauvette (о. 1. 412) поддерживает Stein’а, указывая на то, что у Греков два обозначения для одного и того же места вполне обычны (Лакедемон и Спарта, Гистиея и Ореос); я не отрицаю верности этого замечания, но нельзя же сказать: Еврот протекает чрез Лакедемон и Спарту.
[13] Die Meerenge von Salamis. Historische und philologische Aufsätze E. Curtius gewidmet стр.3 слл.
[14] Очевидно, западное крыло нового строя, того, который образовался после совершения движения; если бы западное крыло прежнего боевого порядка было придвинуто к Саламину, то корабли не достигали бы Мунихии, восточного киносурского крыла нельзя было бы двинуть.
[15] o. 1. стр 22.
[16] Zur Chronologie u. Geschichte der Perserkriege. Iahrb. f. dass. Phil. 135 стр.40 слл.
[17] o. 1. 23.
[18] Дальнейшее рассуждение по своему методу значительно сходится с уже цитированным рассуждением Hauvette’а о. 1. 411, но Hauvette упускает из виду, что Геродот говорит о положении флота до маневра. Сравни рисунок Hauvette’а на стр.418.
[19] ср. Baer а. 1.
[20] Milchhöfer o. 1. 31 также настаивает на этой близости; его сближение Кеоса с Таландовизи (Ἀταλάντη) сильно говорило бы в пользу моего объяснения.
[21] ο. 1. 28 слл.
[22] Die Seeschlacht hei Salamis. Historisches Taschenbuch XII. стр.55.
[23] ср. Duncker. Der vermeintliche Verrath des Themistokles. Sitzungsber. d. Berl. Akad. d Wissenschaf. 1882. I. стр.382.
[24] Построение Milchhöfera o. 1. 33 не может быть правильно, так как исходит из неправильного толкования текста. Если говорится только о западном крыле, то понятно, только к нему относится ϰατεῖχόν τε ϰτλ [заняли и т. д.]. При этом: если ϰυϰλούμενοι [с целью окружения] означает окружить остров, обогнуть его, то не имеет смысла выражение: заняли весь пролив до Мунихии; если оно этого не означает, то тогда при толковании Milchhöfer’а не может быть речи о закрытии пролива. На самом деле есть два движения: западное и Киносурское, Киносурское занимает весь пролив поперек до Мунихии; оба движения имеют одну цель.
[25] Нс могу отрицать возможности того, что упоминание Мунихии взято Геродотом из намека на нее в приведенном им сейчас же после него оракуле (VIII. 77), но то, что вероятно, тем самым еще не действительно. В самом оракуле намек на Мунихию мог быть вставлен на основании совершившегося факта — среди многочисленных vaticinia ex eventu [прогнозы задним числом] этот не будет казаться странным. Почему бы нам и не верить Геродоту, который заявляет свое удовольствие по поводу того, что оракул Бакида вполне отвечает истине? С дальнейшим известием о том, что восточное крыло стояло πρὸς Πείραιᾶ [со стороны Пирея], наше не составляет противоречия, так как в нем Πειριεύς, как и Ἐλευσίς указывают только выдающиеся и всякому известные пункты, по направлению к которым расположен был флот.
[26] ) Возможно, что указанное Диодором место пролива оказалось бы недостаточно большим, чтобы вместить флот. Не следует впрочем упускать из виду, что во время самой битвы не было иушды удерживать прежнюю позицию; на севере, ио крайней мере, она должна была быть изменена.
[27] ср. Lolling о. 1. стр.6. Точное положение Гераклейона не может быть определено; cp. Milchhöfer о. 1. стр.30.
[28] Очевидно, битва происходила на сравнительно небольшом пространстве, но это было бы и само собой понятно и нисколько не говорит о расположении флота до битвы, вызванном не тактическими соображениями, а исключительным желанием замкнуть флот Греков в πορθμός [пролив]. Одиноко стоит свидетельство Акестодора (ap. Plut. Them. 13. Strabo IX. 395. Müller, F. H. G. II 464 a.) о том, что царь сидел на границе с Мегаридой, в Κέρατα.
[29] ср. комментарий Conrad’а a. v. 366.
[30] Лодки, о которых говорит Conrad. 1. 1., не соответствует ναυσ Эсхила. Точно также ни на чем не основано предположение Hauvette’а o. 1. 416 о намерении царя захватить «население, укрывшееся на острове». Эсхил говорит об эллинах, которые, спасшись от злой гибели, — конечно, в битве — вздумали бы тайно убежать на кораблях.
[31] Не южного и северного, как предполагает Conrad a. v. 364 ср Anhang,, стр.114.
[32] Хорошо формулирует их Wecklein o. 1. 26. 1) после ἄλλας δὲ ϰύϰλῳ νῆσον Αἴαντος πέριξ [другим Аянтов остров оцепить кольцом] мы ждем какого–нибудь ближайшего определения — можно было бы предположить выпадение стиха, 2) ἐν στίχοις τρισί [тремя рядами] указывает на боевой порядок — тогда странной является цель ἔϰπλους φυλάσσειν ϰτλ [выходы стеречь и т. д.] (?). И то и другое затруднение устранится перестановкой Köchly (прибавлю, что тогда получает полный смысл pluralis ἔϰπλους [множественного числа "выходы"]).
τάξαι νεῶν μὲν στῖφος ἐν στοίχοις τρισίν,
ἄλλας δὲ νῆσον Αἴαντος πέριξ
ἔϰπλους φυλάσσειν ϰαὶ πόρους ἁλιῤῥόθους
[сонм выстроить судов тремя рядами,
а другим Аянтов остров окружить кольцом,
чтоб выходы стеречь и трассы в море]
[33] History of Greece V стр.172, прим. 1.
[34] Busolt Jahrb. f. class. Philol. 135 стр.43 полагает, что Эсхил имеет в виду движение вдоль западного берега острова — но можно ли тогда говорит о движении νῆσον πέριξ [вокруг острова] — особенно при исходной точке движения от аттического берега?
[35] Papers of the American scool of Athens I 1885 стр.248. Goodwin желает вычитать у Геродота известие об обходном движении, но текст Геродота явно противоречит этому толкованию: Геродот говорит: ϰυϰλούμενοι πρὸς Σαλαμῖνα [чтобы окружить со стороны Саламина].
[36] Известный военный корреспондент Forbes в своей весьма поучительной статье Ten jears of war correspondence сообщает слова Скобелева, жаловавшегося на то, что каждый читающий по утрам свою газету знает о положении дел на театре войны нисколько не меньше, если не больше тех, которые находятся в огне, слыша свист пуль и гром залпов.
[37] Gesch. d. Altherth. VII⁵ стр.283, cp. Wecklein о. 1. стр.19.
[38] Опущение Саламина объясняется той обстановкой, в которую поместил слова Геродота Диодор; он говорит о сражающихся, а среди них Саламинцев нет — как и вообще есть Саламин, но нет «Саламинцев».
[39] Ephoros als Quelle für die Schlacht bei Salamis, Rein. Museum. 38 стр.629 сл.

§ 6. Посольство Фемистокла

Перехожу к рассказу о посольстве Фемистокла и принятых царем мерах.
У Геродота (VIII. 75) Сикинн, посланный Фемистоклом в Персидский лагерь, говорит с полководцем Персов, у Диодора посланный говорит с царем. Это, мне кажется, не больше, чем случайное отступление. Диодор стремится сделать разбираемое посольство возможно более сходным со вторым посольством Фемистокла. Так как во втором говорится о царе, то он говорит о нем и в первом. Думать поэтому поводу о влиянии Эсхила (Persae 353), как это делает Wecklein[1], едва ли есть основание. Не стану я настаивать и на том, что Диодор не упоминает имени Сикинна[2] — гораздо существенней отличия в самой формулировке посольства и мотивировке действий царя.
В то время, как у Геродота Фемистокл заявляет о том, что Греки собираются бежать, а царь запирает их в проливе затем, чтобы им убежать не удалось, у Диодора Фемистокл советует запереть их в проливе, чтобы они «не убежали оттуда и не собрались у Истма», и царь, «поверив сообщению «διὰ τὴν πιθανότητα» [из–за его правдоподобия], исполняет совет Фемистокла, чтобы не дать Грекам соединиться с пешим войском, не позволить τὰς ναυτιϰὰς δυνάμεις τῶν Ἑλλήνων τοῖς πεζοῖς στρατοπέδοις πλησιάζειν [морским силам эллинов приблизиться к сухопутным войскам].
Тут нам приходится привлечь к сравнению рассказ Плутарха (Them. XII), который исследователи обыкновенно значительно сближают с рассказом Диодора[3]. Но в сущности то, что сообщает Плутарх в данной части, почти дословно сближает его изложение с Геродотовским — за исключением одной черты, на которой и основывается Albracht. Фемистокл советует напасть на Греков ἐν ᾧ ταράττονται τῶν πεζῶν χωρίς ὀντες [пока они пребывают в смятении без сухопутных войск]. О πεζοί [О сухопутных войсках] в своей мотивировке говорит и Диодор. Но сходство тут совершенно внешнее. У Диодора желательно напасть на Греков раньше, чем они соединятся с пешими, предупредить их соединение и, стало быть, усиление; у Плутарха следует напасть, пока они не соединились, пока это разъединение приводит их в ταραχή [замешательство], воспользоваться этой ταραχή [тревогой]. Материал, конечно, у того и другого один, но мотивы различны, и мотивировка Плутарха гораздо более совпадает с характеристикой положения у Геродота (VIII 74), чем с мотивировкой у Диодора.
По Диодору царь посылает корабли в битву — τὸ τῶν Αἰγυπτίων ναυτιϰὸν ἐξέπεμψε, προστάξας ἐμφράττειν τὸν μεταξὺ πόρον τῆς τε Σαλαμῖνας ϰαὶ τῆς Μεγαρίδος χώρας, τὸ ἀλλο πλῆθος τῶν νεῶν ἐξέπεμψεν ἐπὶ τὴν Σαλαμῖνα… [направил египетский флот с приказом блокировать пролив, который отделяет Саламин от Мегариды. Остальную часть своих кораблей он направил к Саламину…] для нападения на Греков.
Прежде всего непосредственно ясно, что здесь мы имеем не Геродотовскую версию. Во первых, Диодор знает только один акт, в результате которого состоялось нападение на Греков и обход Греков — Геродот знает их два; во вторых — и это важнее — у Диодора упоминается о посылке Египтян, а это сведение не только не может быть возводимо к Геродоту, но и стоит с ним в прямом противоречии. Геродот (VIII. 100) говорит об участии Египтян в битве, а по Диодору услан и, поэтому, не участвует в ней весь Египетский флот (τὸ ναυτιϰόν), не часть его, как кажется Bauer’у[4].
Тем не менее Busolt[5] старается показать, что разбираемое известие построено на основании Геродота Эфором, откуда брали Диодор и Плутарх[6] (Them. 12). Комбинация его очень остроумна, но едва ли основательна. В целях методологических я остановлюсь на ней.
Busolt полагает: 1) что Эфор говорил о 200 египетских кораблях — полагает это на основании указанных мест Диодора и Плутарха, из которых один говорит об египетских, другой о 200 кораблях[7]. Для того, чтобы иметь право на такую комбинацию, нужно доказать, что оба писателя пользовались Эфором и только Эфором, чего я доказанным не считаю.
2) Эфор имел в виду лучшие корабли, как 200 лучших кораблей были посланы вокруг Евбеи. Но этого нет нигде ни в одном из наших текстов, да едва ли и быть могло. Зачем посылать лучшие корабли для простой сторожевой службы — особенно, если, как это делает между прочим и Busolt, думать об объезде вокруг острова.
3) Лучшими кораблями Персов при Артемисии были египетские — Эфор оттуда и взял их. Но раз вообще нет речи о лучших кораблях, то незачем и говорить об этом доводе.
Но и помимо всех этих фактических невероятностей, самый способ рассуждения крайне ненадежен. Если с самого начала освободить себя от обязанности делать строго логичные выводы, если предположить, что исследуемый автор делал свои построения всякими правдами и неправдами, можно вывести все, что угодно. Если верить Busolt’у, то Эфор рассуждал следующим образом: послали вокруг Евбеи 200 кораблей, значит 200 кораблей было послано вокруг Саламина. Эти 200 кораблей были не египетские, но Эфору это все равно: лучшими при Артемисии были египетские, значит и теперь послали Египтян — и все таки 200. Да если бы Эфор захотел предположить что нибудь неосновательное, ему незачем было искать столь неосновательных оснований.
Совершенно не ясно, как представлял себе Диодор самый процесс, которым были замкнуты в проливе Греки. В результате движения оказалось то, что замыкающий отряд расположился в северной части Саламинского пролива — значит, приблизительно там же, где располагал его Геродот. Но прошел ли отряд к этому месту по самому проливу, как полагал Геродот, или обогнул для этого остров Саламин, как рассказано у Эсхила, этого сжатое изложение Диодора нам не объясняет.
Более ясен этот вопрос у Плутарха. В биографии Фемистокла (12) Плутарх повествует: царь приказал командирам кораблей διαϰοσίαις ἀναχθέντας ἤδη περιβαλέσθαι τὸν πόρον ἐν ϰύϰλῳ πάντα ϰαὶ διαζῶσαι τὰς νήσους [с двумястами судов тут же снявшись с якоря, запереть весь пролив и удерживать острова]. Здесь, кажется, не может быть сомнения в том, что Плутарх не имеет в виду движения вокруг Саламина. Корабли, конечно, входят в самый πόρος [пролив] — иначе не имело бы никакого смысла указывать на πάντα τὸν πόρον [весь пролив]. Περιβαλέσθαι[8] τὸν πόρον ἐν ϰύϰλῳ [Запереть пролив] должно в таком случае совпадать с ϰυϰλεῖσθαι ποὸς τὴν Σαλαμῖνα [окружением со стороны Саламина] Геродота. К тому же выводу приводит параллельное место в биографии Аристида (8)[9]: αἱ βαρβαριϰαὶ τριήρεις… τόν τε πόρον ἐν ϰύϰλῳ ϰαὶ τὰς νήσους ϰατεῖχον[10] [варварские триеры … заперли пролив и удерживали острова] — Персы проходили по проливу [11]), огибая остров с западной стороны. Как бы ни понимать рассказ Эсхила, у него корабли обходной эскадры были на востоке от Саламина[12].
К сожалению, этот результат нам не поможет решить вопрос о понимании Диодора, так как мы не можем утверждать единства источников обоих писателей.
Зато совершенно ясно, что никакого сходства между Диодором и Геродотом нет в понимании положения остальной части флота. У Геродота Греки замкнуты с двух сторон. У Диодора речи об этом нет. Прямо в битву идут у него корабли Персов от аттического берега, они начинают битву, вплывая в пролив, сначала ἔχοντες πολλὴν εὐρυχωρίαν [имея достаточно пространства] и только затем входя ἐς τὸ στενόν [в узкое пространство]. Понятно, что об этом и речи быть не может у Геродота. А между тем это представление для Диодоровской версии существенно. Оно вытекает из его представления о предшествующем битве расположении сил обеих воевавших сторон. Представление об εὐρυχωρία [просторе] не внесено произвольно Диодором — оно даже ставит его в затруднительное положение; варвары отступают в εὐρυχωρία [широкое пространство], но далее эта εὐρυχωρία [просторность] никакой роли не играет. Не в более или менее открытое море уходят в конце концов варвары, а Афиняне пригоняют их к суше. Если же мы теперь опять вспомним, что влияющие здесь на Диодора премиссы встречаются уже у Эсхила, что они тождественны у Плутарха, то мы поймем, что имеем здесь дело с независящей от Геродота самостоятельной версией.
Совершенно вне всякой зависимости от Геродота стоит рассказ о Самосском вестнике. Геродот (VIII. 85) рассказывает о том, что из лагеря Персов приплыл корабль Теноссцев, который и присоединился к Грекам, но дальнейшего влияния это не имело, ибо ἐθελοϰάϰεον… αὐτῶν (sc. τῶν Ἰώνων)… ὀλίγοι, οἱ δὲ πλεῦνες οὐ [отлынивали … из них (т. е. ионян) … немногие, большинство наоборот].
У Диодора дело имеет совершенно другой вид. Военачальники Ионян посылают к Грекам ἄνδρα Σάμιον [самосца], который διανηξάμενος [переплыв], значит, не на корабле, извещает Греков о движении царя и заявляет, что Ионяне отпадут во время битвы. Все это соответствует известию Геродота, но не является его повторением; описанное событие имеет совершенно другое значение и смысл; оно ободряет Эллинов надеждой на помощь Ионян, о чем у Геродота речи быть не может. Но вместе с тем отрывок носит на себе явные признаки неорганического придатка. Вестник со слов ионийских военачальников обещает отпадение Ионян; на самом деле, в дальнейшем, естественным образом, об отпадении Ионян речи быть не могло; наоборот Ионяне держатся дольше всех; уже давно было разбито крыло Финикиян, когда еще боролось другое — ионийское. Диодор вставил на место Геродотовского рассказа о Теносском корабле другой, заимствованный из другого источника. Возможно само по себе, что этот новый рассказ был комбинацией по Геродоту, как это думает Biisolt[13], но это во первых, ничем не доказано, а во вторых, ясно то, что комбинация не принадлежит автору всего данного рассказа.
У Геродота известие о замкнутии флота приносит сначала Аристид, которому Греки плохо верят, затем Теносцы, убедившие Греков в действительности сообщенного факта. Диодор об Аристиде ничего не сообщает и сообщать не может. Сообщении Самосца достаточно для того, чтобы убедить — не Греков, а Фемистокла, который, конечно, не мог бы сомневаться, кто бы ни принес известие, — ведь он подготовил сообщенное движение царя (ϰατὰ νοῦν αὐτῷ προϰεχωρηϰότος τοῦ στρατηγήματος [он понял, что его хитрость удалась]); два известия в данной связи немыслимы, значит чужд нашей версии по самому ее существу рассказ об Аристиде[14].
Отступает Диодор от Геродота и в расположении кораблей по обоим крыльям войска. На левом по Геродоту (VIII. 85) стояли Афиняне, на правом Лакедемоняне. Диодор и тех и других располагает на левом крыле, на правом стоят Эгинеты и Мегаряне. Объяснять это отступление простой ошибкой значит ничего не объяснять. Но видеть новый источник также нет основания. У Геродота только и говорится о Лакедемонянах на правом крыле. Пользовавшийся им автор мог совершенно основательно заметить, что Лакедемоняне, имевшие самое ничтожное число кораблей, не могли составить особого крыла. Так как весь рассказ и Диодора и Геродота изображает Лакедемонян действующими всегда в полном согласии с Афинянами, то Диодору естественно было и в битве поставить их рядом[15].
Поставить Эгинетов и рядом с ними Мегарян [16] на правое крыло он мог потому, что первым, как особенно отличившимся в битве и представившим наибольшее после Афинян число кораблей, естественно было отвести особое место — оставалось только правое крыло.
Я прибегаю к этому толкованию только крайне неохотно. Комбинация выдает себя своею крайней неудачностью. Никакое действительно традиционное известие не могло создать такой неравномерности крыльев на левом крыле оказывается 196 кораблей, на правом 50, или maximum 60 (Herod. VIH 43 sqq.)[17]·
Я говорил о том, что Диодор всегда рассматривает действия Афинян и Лакедемонян, как вполне согласные. На совещаниях у него везде Еврибиад на стороне Фемистокла; отчаявшись в возможности удержать в повиновении союзников, Еврибиад обращается к Фемистоклу с просьбой убедить их; пред самым выступлением в битву войска располагаются ὑπὸ τῶν περὶ Εὐρυβιάδην ϰαὶ Θεμιστοϰλέα [под началом Еврибиада и Фемистокла]. Роль Фемистокла здесь далеко не так выдвигается на первый план, как у Геродота — ясное доказательство того, как неправы те, которые в Диодоровском рассказе о битве при Артемисии желают видеть стремление Диодора возможно более выдвинуть Фемистокла.
Начинается самая битва. О том, как она произошла, мы из Геродота знать ничего точного решительно не можем, потому что у него нет указаний относительно положения, которое занимали Греки до начала битвы, Тот факт, что Диодор относительно этого положения дает точные и ясные, хотя, быть может, и неверные указания, как нельзя более соответствующие тем, которые он дает относительно общего расположения Персов, показывает, что он имеет здесь независимый от Геродота источник и притом источник тот же самый, из которого им заимствованы все существенно от Геродота отступающие подробности. Οὔτοι μὲν [Они же] (т. е. указанные раньше отряды греческого флота) ἐξέτλευσαν ϰαὶ τὸν πόρον μεταξὺ Σαλαμῖνας ϰαὶ Ἡράϰλείου ϰατεῖχον [отплыли и заняли пролив между Саламином и Гераклеоном] — так начинается у Диодора описание битвы. Совершенно ясно, что слова эти относятся ко всему греческому флоту[18], а не к одному правому крылу[19]. Так как мы, повторяю, не знаем положения Греков у Геродота, мы не можем сказать, противоречит ли ему известие Диодора. Важно то, что мы имеем свидетельство, которое не могло быть выведено из слов Геродота, которого нет у Эсхила. Здесь мы имеем особый источник.
Но не могу я делать заключения относительно нового источника из того обстоятельства, что у Диодора Финикияне оказываются побежденными раньше, чем Ионяне. Это весьма легко объяснить желанием Диодора показать, что везде, по всей линии битвы главную роль сыграли Афиняне — таков ведь общий характер вульгаты. Для того, чтобы Афиняне могли принять участие в обеих частях битвы, они должны были победить тех врагов, с которыми им пришлось столкнуться раньше, чем битва кончилась. Выводить это из рассказа Геродота (VIII. 90) о τῶν τινες Φοινίϰων τῶν αἱ νέες διεφθείρατο [некоторых из финикиян, корабли которых погибли], обвиняющих в измене Ионян, как это делает Busolt[20], неправильно. Геродот говорит об отдельных Финикиянах, корабли которых погибли; не у всех же они погибли сразу — остальные могли продолжать драться. Нужно отличать существенные черты рассказа от несущественных его украшений, придающих ему большую живость и могущих легко быть придуманными, но придуманными свободно, без сложных, затруднительных и все таки произвольных комбинаций, по общему риторическому рецепту, которому, как мы в этом многократно будем убеждаться, так охотно следует Диодор.
Не стал бы я, поэтому, затрудняться и отысканием источника для свидетельства Диодора о том, что царь «наиболее виновных из начавших бегство Финикиян казнил, остальным же пригрозил надлежащим наказанием» — меньше всего искал бы его в только что цитированном месте Геродота, где имеются в виду вовсе не те, которые начали бегство, и где говорится о казненных еще до конца битвы. И это тоже есть одна из особенностей риторического рецепта — необузданный тиран казнит правых и виновных.
Но дело изменяется в виду того, что здесь же присоединяется и факт, который должен быть Диодору дан и который стоит одиноко посреди всего дальнейшего рассказа — факт сообщаемого Диодором бегства Финикиян в Азию. Чем страннее этот факт, тем более он для нас значителен. Диодор мог неверно истолковать его, мог поставить его в неверную связь, но изобрести он его не мог, как не мог никакими комбинациями извлечь его из Геродота; он взял его из независимого от Геродота источника, в его рассказе он не только не нужен, но прямо таки неудобен.
Точно также не могут быть основаны на Геродоте указанные Диодором цифры потерь, понесенных в битве обеими сторонами[21]. Сами по себе эти цифры, конечно, округленные, очень вероятны [22]).
Следует у Диодора рассказ о втором посольстве Фемистокла. Я уже указывал на то, что Диодор старается поставить его в возможно полную параллель с первым — Θεμιστοϰλῆς δόξας αἴτιος γενέσθοι τῆς νίϰης ἕτερον οὐϰ ἐλάττον τούτου στρατήγημα ἐποίησε [Фемистокл, чьей заслугой была достигнутая победа, пустил в ход другую не менее остроумную хитрость], раньше он нечто ἐμηχανήσατο [задумал]; у Диодора эти понятия совпадают. По воспоминанию об употребленном в рассказе о первом посольстве выражении διὰ τὴν πιθανότητα τῶν παραγγελθέντων πιστεύσας [поверив сообщению из–за его правдоподобия] он и здесь пишет: ὁ βασιλεὺς πιστεύσας τοῖς λόγοις διὰ τὴν πιθανότητα [царь, поверив словам из–за правдоподобия]. Наконец, давая общее заключение, он говорит: Θεμιστοϰλῆς μὲν οὖν δυσί στρατηγήμασι χρησάμενος μεγάλων προτερημάτων αἴτιος ἐγένετο [Итак, Фемистокл путем использования двух стратагем стал виновником великих успехом]. В связи с этой строгой параллелизацией обоих рассказов находится и отличное от Геродотовского понимание события у Диодора.
По Геродоту Греки после битвы далеко не считают опасности миновавшей; они, наоборот, ждут возобновлении битвы. Царь, желая отвлечь их внимание, строит насыпь, которую рассчитывает довести до Саламина, и в то же время замышляет отступление. Следует известие о предложении Мардония и совете Артемисии; наконец, начинается отступление, царь усылает флот и чрез несколько дней уходит с большею частью войска. Афиняне преследуют Персов до острова Андроса. Фемистокл предлагает сейчас же плыть к Геллеспонту и разрушить построенный на нем мост. Когда этот план был отвергнут Пелопоннесцами, Фемистокл сумел убедить Афинян отказаться от него и отправил посла к царю, бывшему тогда еще в Аттике; посол и сообщил ему: «послал меня Фемистокл…, чтобы я сказал тебе, что… желая тебе услужить, он удержал Эллинов, желавших преследовать твои корабли и разрушить Геллеспонтский мост: ϰαὶ νῦν ϰατ᾿ ἡσυχίην ἀσφαλὴς ϰομίζου» [теперь возвращайся совершенно спокойно]. Сделал он это, ἀποθήϰην μέλλων ποιήσεσθαι ἐς τὸν Πέρσην, ἵνα, ήν ἄρα τί μιν ϰαταλαμβάνη πρὸς Ἀθηναίων πάθος ἔχη ἀποστροφὴν [чтобы обеспечить себе убежище у персидского царя на случай, если в Афинах его постигнет какая–нибудь беда] (Herod. VIII. 110).
Никакого влияния на ход дела это иметь не могло. По рассказу Геродота известие Фемистокла не имело целью побудить Ксеркса уйти с пешим войском из Аттики. Уход уже решен. Фемистокл только дает царю уверенность в том, что он может уйти, ничего не опасаясь.
Но тут мы должны считаться с мнением Дункера. Знаменитый ученый в своей уже цитированной нами статье[23] доказывает, что Фемистокл, только что так жестоко обманувший царя, не мог рассчитывать на то, что царь ему поверит[24]. Наоборот, вся сущность хитрости Фемистокла заключалась в расчете на то, что царь ему не поверит, что он предположит противоположное тому, что говорит коварный враг. Если тот говорит, что Греки не пойдут к Геллеспонту, то, значит, они именно туда и пойдут, а потому и ему следует пойти туда возможно скорее.
Верно ли это или неверно фактически, вопрос другой — Геродот дела так не понимал, другие писатели сообщают о нем совершенно иначе, никто, значит, в древности так не понимал его — для меня этого достаточно. В той связи, в которой нам сообщает о событии Геродот, подобная хитрость, пущенная в ход с такою целью, едва ли имела бы смысл. Как бы ни спешили пешие войска Ксеркса, они не могли бы прийти раньше греческого флота, не могли бы спасти моста. Если бы Геллеспонт был во власти Греков, переход для Персов не был бы возможен ни с мостом ни без него. Всякая основанная на известии Фемистокла мера прежде всего должна была бы иметь своим последствием движение персидского флота — так и говорит Геродот (VIII. 107): «ночью по приказанию царя полководцы увели корабли из Фалера обратно к Геллеспонту, ὠς ταэχεος εἴχε ἕϰαστός, διαφυλαξούσας τὰς σχεδίας περευθῆναι βασιλέι» [чтобы с возможной для каждого быстротой охранить мост для перехода царя]. Находилось ли с этим в связи и движение пешего войска, я не берусь прямо утверждать в виду того, что такой авторитетный знаток военного дела, как Hans Delbrück[25] утверждает, что отступление было совершено лично Ксерксом и его охранителями, и притом в целях вовсе не военных, и что главная часть войска, которая только одна и может быть принимаема в расчет при суждении о военной стороне дела, осталась в Греции. Во всяком случае только в комбинации с посылкой флота могло иметь смысл отступление пехоты.
У Диодора Фемистокл посылает к царю сейчас же вслед за битвой, т. е. тогда, когда и флот и пешие войска еще в Аттике, и посылка его имеет другую цель. Не заручиться расположением царя желает Фемистокл, а удалить его возможно скорей из Греции; он извещает его не о том, что он помешал Грекам плыть к Геллеспонту, а, наоборот, о том, что Греки хотят идти туда. Царь сейчас же убегает, и Греция оказана великая услуга.
Ясно вполне, что мы здесь имеем совершенно другую традицию, другое объяснение того же факта, исходящее из другого взгляда на деятельность и характер Фемистокла. Характерное соединение обеих версий мы находим у Плутарха[26]. Фемистокл посылает к царю вестника[27], который извещает его о намерении Греков плыть к Геллеспонту. Для удаления царя этого и было достаточно — и именно в этом удалении царя и видит автор смысл и цель хитрости Фемистокла — благодаря ей Греки при Платеях столкнулись παλλοστομορίῳ τῆς Ξέρξου δυνάμεως [с ничтожной частью Ксерксова войска].
Но тут же рядом вестник царя прибавляет, что «Фемистокл, заботясь о царе, советует ему поспешить… μέχρι αὐτὸς ἐμποιεῖ τινας διατριβὰς τοῖς σομμάχοις χαὶ μελλήσεις πρὸς τὴν διωξιν» [пока сам он будет устраивать союзникам разные проволочки и замедлять их погоню]. Очевидно, здесь есть и второй элемент — , то объяснение, которое дает факту Геродот: Фемистокл желает заручиться милостью царя. Оба объяснения у Плутарха соединены так тесно, что их нельзя разорвать[28]. У Диодора об этой связи речи быть не может, говорится только об одной цели спасения Греции — понятно, что вместе с этим меняется и вся характеристика Фемистокла[29], характеристика, всецело соответствующая тому представлению о Фемистокле, которое всюду проводит Диодор. Таким образом, мы замечаем значительное отличие от Плутарха; обязано ли оно своим возникновением изменениям, внесенным Диодором в его источник, или тому, что Диодор следует другому источнику, чем Плутарх, сказать я не могу; во всяком случае общность источника Плутарха и Диодора не может считаться доказанной[30].
Мы видели, что Диодор в рассказе о хитрости Фемистокла отступил от Геродота. Но в то же время одна особенность в изложении (не в самых излагаемых фактах) Диодора невольно наводит на мысль о влиянии Геродота. Писатели, сообщающие о хитрости Фемистокла, точнее не определяют, какая именно часть войска — сухопутное или флот — была удалена вследствие получения известия о предполагаемом Греками разрушении моста. Так как по многим версиям и, между прочим, Диодоровской, хитрость относится ко времени, когда флот еще не ушел, то естественно полагать, что, по воззрению указанных писателей, результатом хитрости было и удаление флота. Между тем Диодор с особенной настойчивостью указывает именно на отступление пешего войска — φοβούμενων γὰρ τῶν Ἑλλήνων πεζῆ διαγωνίζεσθαι πρὸς τοσαύτας μυριάδας, ἐταπείνωσε τολὺ τὰς δυμάμεις τῶν πεζῶν στρατοπέδων ϰτλ. [так как греки боялись сражаться на суше против стольких мириад персов, он значительно сократил количество персидских бойцов и т. д.] — дело именно не в факте удаления пешего войска, а в том, что Диодор именно на него так напирает. И это у него не случайность, не простой риторический прием; в том «слове», которое он посвящает восхвалению Фемистокла вслед за известием о его смерти (XI. 59), в одном из тех похвальных слов, которые, как мы уже видели, обыкновенно составлены более или менее свободно самим Диодором, он опять таки подчеркивает указанное обстоятельство — τίς πολέμου μεγίστου ϰατασχόντος αὐτὴν (sc. τὴν πατρίδα) διέσωσεν, μιᾷ δ᾿ἐπινοίᾳ τῇ περὶ τοῦ ζεύγματος γενομένῃ τὴς πεζὴν τῶν πολέμίων δύναμιν ἐξ ήμίσους μέρους ἐταπεινωσεν ϰτλ [который, когда гигантская война охватила его родину, спас ее и одной хитростью с мостом уменьшил сухопутные вооружения противника в два раза и т. д.].
Не ясно ли, что настаивать на удаления пешего войска можно именно при тех обстоятельствах, которые рисует нам Геродот, по рассказу которого флот удален еще раньше? Не вероятно ли, что разбираемые места Диодора составлены под впечатлением Геродотовского рассказа[31]?
В дальнейшем изложении войны Диодор еще теснее примыкает к Геродоту. Сейчас же в описании действий флота он почти дословно следует ему (VIII. 130), но верный заимствованному им из другого источника сведению о том, что Финикияне еще в Аттике убежали от гнева царя в Азию, он и тут, говоря о стоянке персидского флота в Кумах, прибавляет: πλὴν Φοινίϰων [кроме финикиян]. Этого известия он не мог бы ни. каким образом вывести из Геродота, так как последний сообщает нечто этому прямо противоположное (IX. 96). Весьма вероятно, что интересующее нас замечание не взято Диодором из источника — он только, помня сообщенное им раньше сведение и сознавая свое отступление от Геродота, старается свое дальнейшее, основанное на Геродоте изложение привести в согласие с предыдущим[32].
Геродот любит после описания битвы указывать на то, кто в ней оказался ἄρίστος [наилучший]. Так поступает он и закончив рассказ о Саламинской битве; основывается ли он при этом на каком нибудь официальном акте, трудно сказать; сам он рассказывает об этом ἄρίστος, как об определенном мнении, не как об официальном титуле. Между тем Диодор именно в этом последнем смысле понимает слова Геродота. Только на основании такого понимания он и может рассказывать о том, что Лакедемоняне, желая обидеть Афинян, признали, что из городов ἀριστεῖα заслужила Эгина, из отдельных лиц Аминий, брат трагика Эсхила, между тем как Геродот заявляет только, что из городов ἤϰούσαν Ἑλλήνων ἄριστα — Эгина, а затем Афины, из мужей же Эгинет Поликрит и Афиняне: Эвмен Ἀναγυράσιος· и Аминий Παλληνεὺς, δε ϰαὶ Ἀρτεμισίην ἐπεδίωξε [Эвмен из дема Анагирунта и Аминий из Паллены, который преследовал Артемисию] (VIII. 93 ср. VIII. 87)[33].
Самый порядок изложения — πόλεων — ἀνδρῶν [из городов — из мужей] указывает на влияние Геродота, но есть и отклонения. Отклонения эти заключаются, во первых, в выпуске одного из имен Афинян, что можно бы пожалуй объяснить самым понятием об официальных ἀριστεῖα — первым может быть один — , во вторых, в опущении имени Эгинета. Этого опущения нельзя признать тенденциозным — раз говорится о желании Лакедемонян отодвинуть на задний план Афинян, нельзя думать о намеренном опущении соответствующего этому желанию факта. Очевидно, кроме Геродота, Диодор имеет другой источник, сведения которого вдвинуты в заимствованные у Геродота рамки.
К тому же ведет и упоминание Аминия. Упоминает его имя и Геродот, но Диодор, кроме простого упоминания, присоединяет и указание причины, по которой Аминий получил приз — не той, которая указана у Геродота, если он вообще указывал причину[34]. Возможно, что это однако основано на комбинации сообщенного Геродотом (VIII. 44) сведения о том, что Аминий первый сцепился с вражеским кораблем, с другим сведением, рассказанным им самим (XI. 18. 4) и не взятым из Геродота, сведением о навархе Персов, который первый столкнулся с врагом и погиб λαμπρῶς ἀγωνισάμενος [блестяще сражаясь] — Диодор и рассказывает, что Аминий потопил корабль персидского наварха. Тем не менее и при этом предположении остается еще один элемент, не взятый из Геродота и не происшедший из комбинации — указание на то, что Аминий был братом Эсхила. Это указание должно было быть заимствовано прямо или посредственно либо из исторического источника, между прочим заметившего, что Аминий был брат Эсхила, либо из биографии Эсхила, заметившей между прочим, что брат его отличился в Саламинской битве, как биографии поэта сообщают анекдоты о Кинегире[35].
В рассказ о распределении наград совершенно произвольно внесена тенденция. Лакедемоняне, предвидя, что им придется состязаться с Афинянами из за гегемонии, желают уже теперь ταπεινοῦν [] их φρόνημα. Афиняне обижены, и Лакедемоняне, боясь, как бы Фемистокл ἀγαναϰτήσας ἐπὶ τῷ συμβεβηϰότι [недовольный результатом], не задумал чего нибудь дурного против них и против Эллады, почтили его дарами в размере двойном против получивших ἀριστεὶα — очевидно, желая помирить с собой Фемистокла. Если мы будем искать соответствующего места у Геродота, то окажемся в некотором затруднении. Геродот в одном месте (VIII. 123) говорит о том, что, когда зашла речь об ἀριστεῖα стратегов, то первой награды не получил никто, вторая большинством голосов была присуждена Фемистоклу. Сейчас же затем (VIII. 224) говорится о поездке Фемистокла в Спарту и об исключительных почестях, оказанных Спартанцами Фемистоклу. Очевидно, Диодор пользуется вторым указанием, беря из него упоминание о данных Фемистоклу рядом с Еврибиадом ἀριστεῖα мудрости, причем не забывает и первого. Характер этому он, однако, придал другой — именно вследствие связи, в которую поставлены эти оказанные Фемистоклу почести с предыдущим поведением Лакедемонян — и нельзя не сознаться, что эта связь неудачна. Во первых, неясно, каким образом Спартанцы могли распределять общие ἀριστεῖα, во вторых, неясно, какую связь имеет недовольство Афинян — недовольство, которого Лакедемоняне не могли не ожидать, — с почестями оказанными Фемистоклу — отдельному человеку; ведь и непосредственно после битвы и Афинянин получил ἀριστεῖα.
Почести, оказанные Фемистоклу, Диодор связывает с его дальнейшей судьбой. Повод для этого ему мог дать Геродот, говорящий о φθόνος [зависти] и упреках, вызванных этими почестями (VIII. 125). Но у Геродота это частный, не имеющий значения случай, Диодор придает ему другое значение. Δωρεαί [дары], бывшие по его же рассказу только заменой ἀριστεῖα — простыми почестями — у него вдруг являются действительными дарами, чем то вроде подкупа, и принятие Фемистоклом этих даров ведет к его политическому падению — ὁ δῆμος… ἀπέστησεν αὐτὸν ἀπὸ τῆς στρατηγίας, ϰαὶ παρέδωϰε τὴν αρχήν Ξανθίπῳ Ἀρίφρονος [демос … отстранил его от командования и передал должность Ксантиппу, сыну Арифрона]. Этого у Геродота нет. У него Фемистокл молча сходит со сцены. Конечно, Диодор мог бы сделать некоторые выводы из того, что в следующем году стратегом был Ксантипп[36]. но это одно само по себе не давало бы ему права говорить об отставлении Фемистокла; он мог бы просто не быть выбран на следующий год. Так ли это фактически[37], об этом нам здесь говорить не приходится — Диодор говорит не об естественном переходе власти из одних рук в другие, а о политическом перевороте; для этого он должен был иметь известные указания. Является ли вообще связь, в которую поставил дело Диодор, результатом простой комбинации, это вопрос совершенно другой, от вопроса о самом характере отставки Фемистокла независящий[38].
На той же почве недовольства Афинян развивается у Диодора и дальнейшая история посольства Мардония. Признавать эту связь по существу дела необходимой мы едва ли можем. Геродот в эту связь событий не ставит. Он и вообще не останавливается на специальных причинах, побудивших Персов войти с Афинянами в переговоры — очевидно, он их определенно не знает, так как предположительно высказывается относительно значения полученного Мисом (Μυς) оракула. Как бы то ни было, Мардоний посылает послом в Афины царя Македонян Александра, и Спартанцы, узнав об этом и боясь, чтобы Афиняне не сдались на предложения царя, и с своей стороны посылают в Афины послов.
Диодор причину посольства знает. Персы узнали, что Афиняне недовольны Эллинами и потому посылают к ним в надежде склонить их на свою сторону. Поэтому же посылают послов и Лакедемоняне. Почему и для чего? Лакедемоняне специально желали ταπεινοῦν τὸ φρόνημα [смирить гордость] Афинян, и теперь, когда результаты их действий проявились, они посылают к ним послов. Смысл это имело бы только в случае известных примирительных предложений, извинений и т. п. Но ни о чем подобном у Диодора речи нет. Оказывается, что послы фактически посланы только для того, чтобы возражать послу Персов, но тогда посольство Лакедемонян должно было бы явиться результатом посольства Мардония, и именно эту связь обоих посольств между собою Диодор и уничтожил, поставив их оба в связь со слухами об ἀλλοτριότης [отчуждении][39] Афинян. Очевидно, Диодор не сумел достаточно полно слить двух своих мотивов — заимствованного из Геродота повествования о посольствах и извлеченного из предыдущего изложения мотива распри между союзниками.
Эта неполнота слияния особенно ясно проявляется в самой композиции занимающего нас отрывка. Послы были посланы Эллинами, а между тем говорят послы Лакедемонян. Реально тут никакого противоречия нет; Лакедемоняне, как гегемоны обще–эллинского союза, могли своих послов послать, как представителей Эллинов; эти послы могли в качестве представителей Эллинов говорить — но за то есть противоречие формальное. Ни один, совершенно свободно, aus einem Zuge, как говорят немцы, работающий писатель не скажет: διαβοηθείσης τῆς τῶν Ἀθηναίων πρὸς τοὺς Ἕλληνας ἀλλοτριότητος ἥχον εἰς τὰς Ἀθήνας πρέσβεις παρὰ Περσῶν ϰαὶ παρὰ τῶν Ἕλλήνων [40]… οἱ μὲν ὑπὸ τῶν Περσῶν ἀποσταλέντες… οἱ δὲ παρὰ τῶν Λαϰεδαιμονίων πεμφθέντες [когда об отчуждении, возникшем между афинянами и другими греками стало широко известно, в Афины прибыли послы от персов и от греков … те, кто пришли от персов … но те, что пришли от лакедемонян], никакой самостоятельный писатель, написав о том, что посылка послов вызвана ἀλλοτριότης [отчуждением] Афинян по отношению к Эллинам, не заставит этих послов — без всяких с своей стороны оговорок — просить Афинян τηρεῖν τὴν πρὸς τοὺς Ἕλληνας ϰαὶ συγγενεῖς ϰαὶ ὁμοφώνους εὔνοιαν [придерживаться своей верности по отношению к грекам, которые были с ними людьми одной крови и одного языка].
Повторяю, противоречие только формальное — но в этой то формальной неудачности лучшее доказательство того, что Диодор только перерабатывает рассказ Геродота, находясь под влиянием чуждой Геродоту тенденции, которую он раньше внес в свой рассказ. Свою роль играет и простой стилистический прием удобного перехода от одной части рассказа к другой.
В ответе Афинян отмечу стилистически красивую фразу: «нет ни земли такой, ни такого количества золота, которое побудило бы нас изменить обще–эллинскому делу». У Геродота (VIII. 144) она служит ответом Спартанцам, у Диодора Персам, но этому отличию не следует придавать особенного значения. Фраза могла Диодору в таком виде казаться более удобной с риторической точки зрения.
Точно также не следует придавать особенно важного значения отличию, существующему между Диодором и Геродотом в описании дальнейших действий Мардония. Диодор рассказывает, что «Мардоний, находясь в Беотии, сначала старался склонить на свою сторону Пелопоннесские города, рассылая стоявшим во главе их деньги». Связь места указывает на то, что мы имеем не что иное, как свободное распространение совета, вложенного Геродотом (IX. 12) в уста Фивян. «Посылай деньги имеющим власть в городах и, посылая их, ты произведешь раскол в Элладе». То, что у Геродота является невыполненным советом Фиванцев, Диодор выдает за совершившийся факт, факт, который дальнейших последствий не имеет, что и показывает, что мы здесь не имеем у Диодора действительного расширения Геродота, как это думает Bauer[41], не обративший внимания на параллельное место последнего[42].
Цифры, которыми Диодор определяет размеры бывшего в распоряжении Мардония войска, в данном случае можно, кажется, отчасти без натяжки объяснить данными Геродота. По Геродоту число варваров, данных Мардонию царем и участвовавших в Платейской битве, было 300000 (VIII. 113). Диодор сообщает, что число союзников было 200000, и я не понимаю, как можно иначе понимать место Диодора[43] — χωρὶς τῆς διδομένης ὑπὸ Ξερξου στρατιᾶς πολλοὺς ἄλλους αὐτὸς Μαρδόνιος ἐϰ τῆς Θρᾷϰης ϰαὶ Μαϰεδονίας ϰαὶ τῶν ἄλλων τῶν συμμαχίδων πόλεων ἠθροίϰει, πλείους τῶν εἴϰοσι μυριάδων [помимо переданных ему частей армии Ксеркса, сам Мардоний набрал много других солдат из Фракии, Македонии и других союзных государств, — более двухсот тысяч человек]. В этом последнем числе Диодор мог свободно отступить от Геродота, который признает, что числа присоединившихся к Мардонию «никто не знает», и указывает свое число 50000 только по догадке (IX. 32), чем я, конечно, вовсе не хочу сказать, что Диодор свое число свободно выдумал. Складывая 300000, указанных Геродотом, со своими 200000, он и получил указанные им (XI. 30. 1) 500000[44].
Все те колебания Лакедемонян, которые так подробно описаны Геродотом (IX. 6. sqq.), опущены у Диодора. Он прямо идет к цели — Пелопоннесцы идут на помощь Афинянам. Эта прямолинейность есть следствие того же желания опускать эпизодические подробности, которое мы уже неоднократно отмечали.

---

[1] Ueber die Tradition der Perserkriege. Sitzungsber. d. Bayer. Akad. Hist. phil. kl. 1876 стр.29.
[2] Во всяком случае заслуживает быть отмеченным то обстоятельство, что при первом посольстве Диодор совершенно отказывается определить, кто был посланный Фемистоклом, при втором, где Геродот (VIII. 110) называет посланца οἰϰέτης [слугой] Фемистокла, Диодор называет его педагогом его детей, каким и был, по Геродоту, Сикинн. Выходит так, будто оба раза были посланы различные люди. При указанном уже стремлении Диодора сблизить оба посольства это не может не показаться несколько странным.
[3] Cp. Albraclit De Themist. Plutarchei fontibus. 43.
[4] o. 1. 309.
[5] Ephoros als Quelle u. s. w. стр.629.
[6] В Griech. Gesell. II² стр.698 пр. Busolt говорит о «некоторых пунктах соприкосновения источника Плутарха с Эфором».
[7] Следует отметить существенное отличие обоих рассказов. У Диодора обходная и наступательная эскадра выступают одновременно. Это едва ли вероятно, но Диодор не мог бы говорить этого, если бы его источник настаивал на противном: источник Плутарха именно на противном настаивает; наступательной эскадре приказано было ϰαθ᾿ ἡσυχίαν [в спокойствии] оставаться, обходной ἀναχθέντας ἤδη [немедля снявшись с якоря] отплыть.
[8] Если только περιβαλέσθαι [запереть] верно; судя по употреблению глагола, смысл могло бы в данном сочетании иметь только activam [действительный залог], но никак не medium [медиальный]. В Arist. 8 Плутарх, действительно, в совершенно тождественном смысле употребляет выражение περιβαλοῦσαι [окружив].
[9] Полную тождественность обоих мест, помимо всего прочего, подтверждает и одинаковое упоминание в них странных и необъяснимых из контекста αἱ νῆσοι [островов].
[10] Это вовсе не значит, что Персы произвели замкнутие тем, что выставили корабли вдоль пролива; в описанный у Плутарха момент они только ϰατεῖχον [удерживали], а не ϰατέσχον [забрали] пролив — движение не было закончено. В противоположность Геродоту у Плутарха Аристид увидел маневр не законченным, а совершавшимся — τούτων πραττομένων [пока это совершалось] (Them, 12).
[11] Ср. Mohr. Die Quellen Plutarchs und Nepos Themist., sowie d. entsprechenden Partien d. Diodor u. Justin стр.33 и возражение Holm’а в Bursians Jahresberichte. 23 стр.385.
[12] ср. Busolt 1. 1.
[13] о. 1. II² 703 пр. 1; нужно отметить, что рассказ Геродота IX. 90 сл., послуживший будто бы источником этой комбинации, обработан в соответствующем месте Диодора (XI. 33. 2).
[14] Если только не предположить, что Диодор, вставив в свой рассказ эту версию, привел в соответствие с нею остальной свой рассказ. Мы видели, как мало он вообще умеет это делать, видели, что по отношению к известию об отпадении Ионян он этого в данном случае сделать не умел.
[15] Hauvette o. 1. 422 объясняет это обстоятельство на основании Herod. VIII. 87, где рассказывается о преследовании Афинским кораблем корабля Артемисии; само по себе это бы еще ничего не доказывало, так как в битве расположение флота изменилось и сама битва превратилась в ряд отдельных схваток, но возможность такого вывода со стороны Диодора не исключена, хотя он представляет себе битву совершенно правильной.
[16] См. стр.57.
[17] Beloch, Die Bevölkerung d. griech. — römischen Welt, стр.508 полагает, что кораблей Эгинетов было не 30, а 40, и уменьшает число афинских триер (cp. Ctes. De r. pers. 26); cp. Stein ad Herod. VIII. 42. Paus. II, 29, Aesch. Persae. 336. Общая сумма у Геродота 378, подсчет отдельных чисел дает 366.
[18] Toepffer, Quaestiones Pisistrateae стр.16.
[19] Breitung, Jahrb. f. dass. Phil. 129 стр.859,
[20] Rhein. Mus. 38 стр.629.
[21] Комбинация Busolt’a, Ephoros über die Verluste bei Salamis und bei Plataiai, Rhein. Mus. 38 стр.629 основаны на грубой арифметической ошибке (1000000 :1000=1000 :1, не 100 :1).
[22] Cp. Duncker, Abhandlungen и. т. д.51.
[23] Abhandlungen и т. д. стр.41 слд.
[24] Не могу не сказать, что мне это представляется недостаточно выясненным. Должен ли был царь считать себя обманутым Фемистоклом? Что Греки не замышляли бегства, он не мог бы знать, да они ведь его в действительности замышляли. Мог ли Фемистокл нести ответственность за неудачный исход битвы? Cp. Wecklein о. 1. стр.12 слл.
[25] Die Perserkriege und. die Burgunderkriege стр.102; cp., впрочем Thuc. I. 73. 5 и Hauvette о. 1.434.0 значении разрушения моста и хитрости Фемистокла см. у Debrück’а 1. 1.
[26] См. Themist. 16 и сокращенный, но почти дословный пересказ в Arist. 9 cp. Bauer Plutarchs Themistocles für Quellenkritische Uebungen а. 1.
[27] Одного из царских евнухов Арнака — один из фактов существенного отличия между Плутархам и Диодором cp. Holzapfel, Untersuchungen über die Darstellung der Griechischen Geschichte von 489 bis 413 V. Chr. bei Ephoros, Theopomp u. a. Autoren стр.160 Albracht De Themistoclis Plutarchei fontibus стр.42, A. Schmidt Das Pericleische Zeitalter I. стр.125.
[28] Особенно ясна эта неразрывность связи, с явной наклонностью к объяснению Геродота, в сжатом изложении того же посольства Arist. 9; вестник сообщает: ὅτι πλεῖν ἐπὶ τὰς γεφύρας ὡρμημένους τοὺς Ἕλληνας αὐτὸς ἀποστρέψειε σώζεαθαι βασιλέα βουλόμενος [что греки уже были готовы плыть к мосту, но он отговорил их, заботясь о спасении царя].
[29] Ср. Bauer, Themistocl. стр.95; изложение Nep. Them. 5 слишком сжато, чтобы можно было точно судить о его составе и отношении к Диодору.
[30] См. Прим. 129.
[31] Объяснение Геродота могло вызывать критику в древности, как оно вызывает ее теперь. Представленные Wecklein’ом Sitzungsberichte u. s. w. 1876 стр.225, Bauer’ом Themistocles стр.21 и др. возражения направлены именно против этого объяснения, а не против самого факта ср. Savelli, Themistocle стр.31. Не подобной ли критикой объясняется возникновение двух указанных нами версий?
[32] Указанное Диодором число кораблей не согласуется с Геродотовским (ср. прим. 9); важно, однако, что Диодор, как и Геродот, считает нужным привести вообще цифру.
[33] Желает ли этим Геродот указать на причину, по которой Аминий ἤϰουσεν ἄριστος [был объявлен лучшим], для меня очень сомнительно.
[34] У Bauer’а Benutzung и т. д. стр.316, очевидно, простой недосмотр.
[35] Ср. vita Эсхила 4, Suidas s. v.; уже то, что братья Эсхила отличаются и в Марафонской и в Саламинской битве, делает традиционность сообщения подозрительной. К тому же Геродот называет Аминия Παλληνεύς [палленцем], между тем как Эсхил был Ἐλευσίνιος [элевсинцем]. Очевидно, здесь комбинация ср. G. Herman, Opuscula II 166, Dieterich y Pauly–Wissowa I 1066. Но едва ли можно приписывать эту комбинацию Эфору — время подобных историко–литературных построений несколько позже.
[36] Herod. VIII 131 — cp. Bauer, Die Benutzung и т. д. стр.317‑хотя впрочем из этого места вовсе не следует, что Фемистокл не был стратегом — он только не был главнокомандующим.
[37] Решение зависит от сложного вопроса о времени избрания стратегов; cp. ex. gr. Grote History of Greece V, 196. Wilamovitz, Aus Kydathen стр.78, Hauvette о. 1. стр.440.
[38] Связь между Диодором с одной стороны и Thuc. I. 74.1 и Herod. IX. 71 с другой стороны (Bauer Them. стр.85 и 103) для меня не ясна. Эфор (Müller F. H. G. I стр.264 frg. 112) только об ἀριστεῖα Эгинетов и говорит.
[39] Уже отсюда ясно, насколько неправ Busolt о. 1. II² 720 пр. 2, и тут видя в рассказе Диодора пересказ изложения Эфора.
[40] Фактически Диодор во всем следует Геродоту (VIII 136 sqq.) Послы действительно пришли вместе (Herod. VIII. 141) — дело только в том, что они не могли выйти вместе.
[41] Die Benutzung и т. д. стр.318.
[42] Посольство Артемия из Зелеи едва ли относится сюда; ср. Ael. Arist. Panath. Dind. 310 sch. 327 Busolt о. 1. Il² 653 пр. 3.
[43] Cp. Bauer 1. 1.
[44] Никакого противоречия здесь нет — у Bauer’а здесь какое то странное недоразумение. Противоречие получилось бы только с указанными в XI. 12. 5. 400000, но там уже Weselling изменил в 300000.

§ 7. Платейская битва

По Геродоту Греки собираются на Истме, откуда идут в Беотию и по дороге, в Элевзине, соединяются с Афинянами (IX. 19).
По Диодору на Истме находятся οἱ σύνεδροι τῶν Ἑλλήνων [синедры эллинов] — наши старые знакомые; они являются у Диодора как будто постоянным учреждением. Эти σύνεδροι решают παραλαβεῖν τοὺς Ἀθηναίους [пригласить афинян] и отправиться πανδημεί [всем народом] в Беотию; когда же Эллины собрались на Истме — значит раньше на нем были не Эллины, а только их представители — σύνεδροι — , решено было принести клятву. Приходится предполагать или, что Афиняне пришли на Истм, но это не значило бы, что их παρελαβον [пригласили]; это последнее имело бы смысл только в том случае, если бы дело происходило так, как его описывает Геродот — или, что Афиняне не принимали участия в клятве, что опять таки невозможно. Почему бы именно Афинян от нее освободили? Да мы и имеем свидетельства других источников, говорящих о клятве, как об обще–эллинской[1].
Σύνεδροι [Синедры], очевидно, неудачная прибавка Диодора — в источнике говорилось об Эллинах, собравшихся на Истме. Приведенная у Диодора клятва другими источниками обыкновенно относится к Платейскому эпизоду войны. Диодор перенес ее на Истм. Вся она целиком заимствована из источника, отличного от Геродота. Нам она известна из уже цитированного места Ликурга. Хотя тот текст ее, который мы находим у Ликурга, быть может, и позднейшего происхождения, но из слов самого оратора мы видим, что часть ее, по крайней мере по содержанию, древняя. Но так как за самый текст клятвы мы ручаться не можем, то с такой же вероятностью, с какой говорят, что Диодор выпустил параграф клятвы, гласящий τὰς δὲ τὰ τοῦ βαρβάρου προελομένας ἁπάσας (se. τὰς πόλεις) δεϰατεύσω [все (города), выбравшие сторону варвара, я обложу десятиной], на том основании, что он привел его раньше (XI. 3.3)[2], мы можем, наоборот, полагать, что составитель клятвы у Ликурга вставил этот параграф из своих сведений относительно приведенной у Геродота (VII. 132) клятвы.
Феопомп (Müller F. H. G. I 306 frg. 167) заявляет, что клятва эта идет из Афинских источников, которые относят ее к Платеям, куда она по своему значению более всего и подходит. Спрашивается, каким образом мог бы источник Диодора отнести ее к Истму — раз она, идя из Афинских источников, сообщалась в связи с Платейской битвой. Остается предположить, что он нашел ее где нибудь вне этой связи — я и полагал бы такое, к тому же сравнительно позднее происхождение версии Диодора. По крайней мере, я не мог бы иначе понять той ее части, в которой говорится о запрещении восстановлять святыни Греков. Ведь это значило бы не более не менее, как одним взмахом лишить Афинян всех их святынь, которые все были «сожжены и разрушены» варварами. Первое, что должны были сделать и сделали Афиняне, по прогнании врага, было восстановление святынь. Во всяком случае такой клятвы не могли изобрести Афиняне. Она, если и была действительно дана, то только до стрясшегося над Афинянами несчастья.
Все замеченные нами в изложении Диодора несообразности стали бы для меня ясными, если бы предположить, что Истм в этот рассказ введен совершенно произвольно и, мне кажется, не без уверенности утверждать, что он введен именно Диодором. Дело в том, что он же в другом месте говорит, что при Платеях была дана клятва, но клятва другого рода: «Греки поклялись при Платеях детям и внукам передать свою вражду к Персам до тех пор, пока реки текут в моря и существует род людской и плодоносная земля» (IX. frg. 10 Exc. Vat pg. 17 — 19). Теперь он опять говорить о новой клятве при Платеях не мог, и найдя такую новую клятву, перенес ее на Истм. Думаю, что заимствовал он ее либо из позднейшего издания речей Ликурга, либо из какого нибудь риторического источника, к какому возводит ее Relidantz в своем издании оратора[3].
Из приведенного тем же Rehdanz’ом места Исократа (Paneg. 158)[4] ясно, что оратор не понимал ее так, как Геродот, и не считал ее клятвой всех Греков: иначе он не одних Ионян восхвалял бы: «τὶ δ᾿οὐϰ ἐχθρὸν αὐχοῖς (sc. τοῖς βάρβαροι;) ἐστι τῶν παρ᾿ ἡαῖν» [и что в нашей стране не вызывает у них (варваров) ненависти?] спрашивает он. Ведь они осмелились во время войны ограбить и сжечь храмы и седалища богов. Поэтому достойны похвалы и Ионяне, которые наложили проклятие на тех, которые стали бы исправлять или восстановлять сожженные храмы οὐϰ ἀποροῦντες, πόθεν ἐπισϰευάσωσιν, ἀλλ᾿ ἵνα ὑπόμνημα τοῖς ἐπιγιγνομένοις ᾖ τῆς τῶν βαρβάρων ἀσεβείας [не от недостатка средств на восстановление, но чтобы сохранить для потомков память о нечестии варваров] ср. Диод. XI. 29, 3=Lyc. in Leocr. 81 τῶν ἱερῶν ἐμπρησθέντων ϰαὶ χαταβλτιθέντων οὐδὲν ἀνοιϰοδομήσω, ἀλλ᾿ ὑπόμνημα τοῖς ἐπιγιγνομένοις ἐάσω ϰαὶ ϰαταλείψω τῆς τῶν βαρβάρων ἀσεβεἰας [Я не буду отстраивать заново ни один из сожженных и разрушенных варварами храмов, но допущу, чтобы они были оставлены как напоминание потомкам о бесчестии варваров].
Движения соединенного греческого войска и Персов рассказаны точно по Геродоту. Персы располагаются укрепленным лагерем у Азопа, Греки на Азойском предгории. В рассказе о схватке, послужившей προαγών [увертюрой] настоящей битвы, Диодор опять таки следует Геродоту до мельчайших подробностей, до дословных заимствований, сокращая только, по своему обыкновению, рассказ своего источника; упрекать его в стремлении к эффектам нет никакого основания. Эффектные подробности убийства Мегистия, чисто эпический рассказ о битве за его труп им безжалостно выпущены. Можно ли поэтому находить стремление к эффекту в том, что Диодор, вопреки Геродоту, заставляет Мардония начать битву ночью, как находит в этом обстоятельстве признаки такого стремления Bauer[5] Объяснить этого отличия я не умею, но не считаю себя вправе придавать ему особое значение, так как для рассказа оно проходит бесследно[6]. Особой версии я в нем не могу усмотреть[7].
Ободренные этой победой, Греки решаются сойти с гор и занять новую позицию. У Геродота до битвы происходит целый ряд передвижений — обо всех их Диодор не говорит ни слова. У него Греки сразу занимают такое положение, при котором они одним крылом упираются в Азоп, другим в Киферон. Диодор имеет здесь в виду первое из занятых Греками, по Геродоту, положений, но описание его в значительной мере подходит и ко второму. Причины, по которым Греки считают новую позицию более выгодной, чем старая, различны у Диодора[8] и Геродота; что объяснение Диодора схематически построено на основании аналогии с битвами при Фермопилах и Саламине, верно заметил Bauer[9].
Как бы то ни было, Диодор опускает подробности относительно маневров, найденные им у Геродота — и это не случайное опущение, не простое бестендендиозное опущение подробностей. Дело в том, что в связи с маневрами, непосредственно предшествовавшими битве, находится взгляд Геродота на всю битву и на поведение в ней союзников Лакедемонян и Афинян. Когда по решению вождей начали отступать ближе к Платеям, на так называемый «остров», то произошла путаница: центр ушел еще дальше, чем ему было приказано, Лакедемоняне не ушли тогда, когда было условлено, а несколько позже — в их собственном лагере произошло несогласие. Эти недоразумения порвали связь между ними и Афинянами, и битва распалась на две части — битву между Лакедемонянами и Персами с одной, и битву между Афинянами и стоявшими на стороне Персов Греками с другой стороны (Herod. IX. 60. 1). Центр совершенно не принимал участия в деле[10]. Понятно, что при таких условиях Греки были бы рады уйти невредимыми, и не могли думать о том, чтобы начать битву.
У Диодора этого последнего маневра нет, и вместе с тем отпадают все те его последствия, на которые я только что указал. Битва у него ведется всеми греческими войсками и ими начинается: οἱ περὶ τὸν Παυσανίαν ϰαὶ Ἀριστείδην… προῆγον τὴν δύναμιν εἰς τὴν μάχην… Μαρδόνιος δὲ ἀπήνιησε τοῖς Ἕλλησι [Павсаний и Аристид … вывели войско в битву … Мардоний же двинулся навстречу грекам]. Правда, Диодор не может ничего рассказать о том, что делали в битве Афиняне; заимствуя реальное содержание своего рассказа из Геродота, он говорит только о Лакедемонянах, но при этом он умеет избежать противоречия с своим общим воззрением на битву: он не исключает из битвы Афинян, а только не говорит о них. Ни на минуту Диодор не выпускает из рук своего основного источника. Согласно, однако, тому побочному источнику, из которого он заимствовал свой взгляд на единство и нераздельность битвы, он заставляет Греков после битвы — и только после нее — разделиться на три части[11]: Лакедемоняне осаждают запершихся за деревянной стеной Персов; Афиняне, Платейцы и Феспийцы преследуют убежавших к Фивам; Коринфяне, Сикионяне, Флиунтийцы и некоторые другие преследуют Артабаза. Здесь особенно характерно, что в преследовании войска Артабаза, кроме Сикионян, участвуют еще Коринфяне и Флиунтийцы, которые по свидетельству Геродота (IX. 69) пришли на поле битвы слишком поздно и подоспели только для того, чтобы быть разбитыми Фиванцами.
Таким образом ясно, что Диодор в своем изложении Платейской битвы исходит из представления, резко отличного от представления Геродота; это представление проведено вполне последовательно и, как далеко простираются его последствия, так далеко распространяются и различия между рассказами Диодора и Геродота. Мы имеем здесь дело с двумя самостоятельными тенденциями[12]. У Диодора мы имеем версию, сложенную в том же духе, которым проникнут его рассказ в стольких уже указанных нами случаях. Как, вопреки Геродоту, он старается не набрасывать тени на поведение Фиванцев при Фермопилах (ср. стр.15), всех Греков при Артемисии (ср. стр.31 слл.), Коринфян при Саламине, точно также он здесь старательно избегает той версии, которая оставляет некоторое пятно на памяти всех Греков, кроме Афинян, Лакедемонян, Платейцев и Тегеатов — и в этом отношении, очевидно, находясь в полном согласии с вульгатой. Как в вышеприведенных случаях, он и здесь откидывает именно те черты Геродотовского рассказа, против которых полемизирует Плутарх (de Herod, malign. 42), ссылающийся между прочим на Симонида, удостоверяющего участие в битве Коринфян — черта, очевидно, традиционная, не придуманная, не скомбинированная Диодором. Правда, мы из приведенного Плутархом отрывка (frg. 84 Bergk. P. L. G. III⁴ pg. 424) не можем сделать точных выводов о τάξις и τέλος Коринфян, но Плутарх их мог сделать — он мог знать из стихотворения Симонида больше, чем нам сообщил.
В биографии Аристида (19) Плутарх рассказывает всю историю Платейской битвы по Геродоту, но по вопросу об участниках ее он вступает с ним в ту же полемику, ссылаясь на те же аргументы, которыми пользуется в трактате De Herodoti malignitate.
Диодор продолжает:
Греки, стоявшие на стороне Персов, бегут по направлению к Фивам. Фиванцы принимают к себе бегущих и вместе с ними нападают на преследующих их Афинян. Происходит новая битва, в которой Фиванцы опять побеждены и опять запираются в Фивы. Этот эпизод совершенно отсутствует у Геродота, но в его рассказе имеются почти все его элементы. Самое описание битвы составлено по Геродоту (VIII. 67), причем я решительно не вижу здесь следов риторического разукрашивания, которое усматривает в рассказе Диодора Bauer[13]. Геродот говорит о битве между Фиванцами и Афинянами, происшедшей в то же время, как дрались Лакедемоняне с Персами — Диодор все время говорит об общей битве, в которой он не отличает отдельных моментов — он приписывает всем Грекам то, что Геродот рассказывает об одних Лакедемонянах. Геродотовский эпизод о битве Афинян и Фиванцев у него является таким образом в описании самой общей битвы излишним; он может им воспользоваться отдельно. Ему приходится только перенести его куда нибудь по близости к Фивам — именно куда нибудь: он не определяет места, где Фиванцы ἐπέθεντο τοῖς διώϰουσι Ἀθηναίοις [выступили против преследующих афинян]. В самой датировке своего эпизода он старается соблюсти согласие с Геродотом — ξύλινον τεῖχος [деревянное укрепление] у него, как и у Геродота (IX. 70), берется только тогда, когда являются к нему — у Диодора возвращаются к нему — Афиняне.
Как бы то ни было, у Диодора есть новый факт — битва под стенами Фив, являющаяся результатом вылазки Фиванцев; этот новый факт видоизменяет характер основного, взятого из Геродота рассказа, как ни усердно старается Диодор остаться близким к своему главному источнику. Строить гипотезы относительно того, откуда заимствован Диодором этот новый Факт, при отсутствии всяких данных, бесполезно[14].
Описание битвы при лагере Персов несомненно сильно риторично. Вместе с Bauer’ом я этой риторичностью объясняю запрещение ζωγρεῖν [брать пленных], запрещение, которое вводит Диодора в противоречие с данными его же рассказа. Из 500000 врагов, бывших по Диодору под Платеями, следует вычесть известное число Греков, спасшихся в Фивах, или хотя бы всех Греков, 40000 воинов Артабаза и 100000 убитых — остается еще громадное войско. Что делать с ними? Диодор, добросовестно следуя Геродоту, сообщает о судьбе отряда Артабаза, но оставшиеся в живых сотни тысяч варваров исчезают из его рассказа бесследно. В этом, как мне кажется, мы имеет право видеть доказательство того, что число 100000 Диодором не выдумано и не добыто им путем комбинаций[15]. Никто сам себя добровольно и сознательно не поставит в такое неудобное положение.
Число войск Диодор определил отчасти по Геродоту, отчасти по другим основаниям (ср. стр.78); по Геродоту, все войско погибло, кроме отряда Артабаза; понятно, Диодору неоткуда было взять описания судьбы спасшихся, которых и не было при заимствовании числа павших из другого источника, Диодор мог и не заметить, в какое противоречие он впадает с самим собой.
Прибавлю еще, что самая мотивировка запрещения ζωγρεῖν [брать пленных] носит на себе явные черты обычных Диодоровских приемов и плохо согласована с обстоятельствами дела.
Битва кончена. Греки из добычи посвящают треножник в Дельфы, — об этом в соответствующем месте сообщает и Геродот (IX. 81); на треножнике находится надпись, приводимая Диодором; надписи этой у Геродота нет. Уже по этому одному ясно, что Диодор воспользовался и независящим от Геродота источником. Для нашей непосредственной цели достаточно было бы установить этот только факт, но понятно, что наш общий взгляд на Диодора в значительной мере определится в зависимости от того, есть ли эта приведенная у него надпись поздняя подделка, или она действительно стояла на треножнике[16]. Свидетельство об этой надписи сохранилось только у Диодора — понятно, что сохранение ее — если она подлинна — составит особую его заслугу. Единственное, что противоречит подлинности эпиграммы — возражения Frick’а[17] могут доказать только то, что Диодор мог небрежно списать, но отнюдь не то, что он мог выдумать эпиграмму; уж не небрежности же списывателя обязана своим происхождением эпиграмма — это свидетельство Фукидида (I. 132). «Павсаний на Дельфийском треножнике, который посвятили некогда Эллины ἀπὸ τῶν Μήδων ἀϰροθινιον ἠξίωσεν ἐπιγράψασθαι αὀτὸς ἰδίᾳ τὸ ἐλεγεῖον τόδε [из начатков мидийской добычи, самовольно велел написать следующую элегию].
Ἑλλήνων ἀρχηγὸς ἐπεὶ στρατὸν ὤλεσε Μήδων,
Παυσανίας Φοίβῳ μνῆμ᾿ ἀνέθηϰε τόδε.
[Эллинов вождь, когда войско погубил мидийцев,
Павсаний, Фебу памятник этот воздвиг]
Но стихи эти Лакедемоняне тогда же сейчас стерли с треножника и написали имена городов, которые, победив совместно варвара, поставили приношение».
Беспристрастное толкование слов Фукидида должно признавать, что слова эти обозначают замену одной уничтоженной надписи другою, означают, что новая надпись стояла на месте старой. Это единственный пункт, в котором я не могу согласиться с мнением Fabricius’а[18]. Во всем остальном он, как мне кажется, безусловно прав. В настоящее время мы имеем на сохранившемся памятнике только список участвовавших в войне с варварами государств и слова: τοίδε τὸν [πόλεμον ἐ] πολεμουν [вот кто [на войне] воевали][19]. Обыкновенно желают в свидетельстве Фукидида видеть доказательство того, что на надписи больше ничего не стояло. Это едва ли могло быть; ἀνάθημα [подношение] должно было заключать указание того, кто посвящает — кому, могло быть ясно из места, на котором оно стояло. Да и свидетельство Фукидида не доказывает, что другого посвящения, кроме указанного им, не было: он не описывает треножника, который сам по себе для него нисколько не интересен; значение для него имеет только царь Павсаний и его ὐβρις. Естественно было бы поэтому с его стороны опустить и другую, находившуюся на треножнике надпись, раз она к этой ὐβρις отношения не имела. Если, таким образом, свидетельство Фукидида не доказывает отсутствия на треножнике надписи, помимо указанной у него и сохранившейся до нашего времени, то мы не имеем никакого основания сомневаться в подлинности приведенной у Диодора эпиграммы. Если бы Диодор заимствовал ее у Эфора, как это обыкновенно полагают, то очень странно было бы, что никто другой ее из этого столь распространенного в древности писателя не заимствовал.
Две другие приведенные у Диодора надписи взяты им несомненно из Геродота; это явствует из связи, в которой они между собою приведены: [20] ἐπέγραφον δὲ ϰαὶ τοῖς ἐν Θερμοπύλαις ἀποθανοῦσι Λαϰεδαιμονίοις ϰοινῆ μὲν πᾶσι τάδε, μυριάσιν ϰτλ… ἰδίᾳ δὲ αὐτοῖς τόδε. ὧ ξεῖν᾿ ϰτλ [погибшим при Фермопилах лакедемонянам надписали всем миром следующее: «против мириад и т. д.» … от себя же те добавили: «о чужестранец и т. д.»]. Cp. Herod. VII 228. Θαφθεῖσι δὲ σφι… ἐπιγέγραπται ἐπιγράμματα λεγοντα τάδε [Погребенным им … написали эпиграмму, гласящую следующее] (следует первая эпиграмма), ταῦτα μὲν δὴ τοῖσι πᾶαι ἐπιγεγραπται, τοῖσι δὲ Σπαρτιήτῃσι ἰδίῃ [Это надписали всем, спартиатам же отдельно] (следует вторая эпиграмма). Некоторую разницу в тексте эпиграмм следует объяснить их популярностью. В позднейшее время был распространен тот вариант, который мы имеем у Диодора: τειθόμενοι τοῖς νομίμοις [заветы блюдя][21].
То обстоятельство, что Диодор не поместил этих эпиграмм там, где он их нашел у Геродота, следует, по моему мнению, объяснить стилистическими соображениями — там (XI. 11) он уже воспользовался цитатой из Симонида и мог счесть неудобным ослаблять ее впечатление новыми цитатами. Нельзя не признать, что место для помещения обеих эпиграмм Диодором выбрано не без оснований. Только теперь могли Греки позаботиться об увековечении памяти павших при Фермопилах, которые до того времени находились во власти врагов. Теперь, когда страна была очищена от врагов, когда легко вздохнувшие Греки могли подумать о богах, героях и погибших соотечественниках, — теперь было время воздать заслуженную честь Леониду. Поводом могли послужить слова речи Павсания (Herod. IX. 79), относящиеся к Леониду и павшим в Фермопилах.
Чисто механически присоединено к двум указанным эпиграммам известие о почестях, которые оказали своим умершим Афиняне. Лакедемоняне[22] надписали такие–то эпиграммы — ὁμοίως δὲ χαὶ ὁ Ἀθηναίων δῆμος [сходно и афинский демос] украсил могилы павших в войне с варварами и установил τὸν ἀγῶνα τὸν ἐπιτάφιον [погребальные игры] и постановил тогда впервые, чтобы речь над пользующимися общественным погребением говорили первые из ораторов.
Ничего подобного у Геродота нет; у него только сказано (IX. 85), что Греки похоронили своих павших на Платейском поле. К этому присоединяется рассказ Фукидида (III. 58.4) о почестях и культе, которыми пользуются эти могилы со стороны Платейцев, и о празднике Элевтерий[23]. Но не эти празднества имеет в виду Диодор: они совершаются в Платеях, а не в Афинах, они празднуются всеми Греками, они посвящены всем павшим только в Платейской битве, а не вообще в войне с варварами. Диодор желает указать на совершенно другое — на знаменитый ἀγὼν ἐπιτάφιος [погребальный агон][24], ежегодно праздновавшийся в Афинах, и еще более знаменитый λόγος ἐπιτάφιος [погребальный логос], классический образец которого представляет собой известная речь Перикла. Ничего общего, таким образом, между Диодором с одной и Геродотом и Фукидидом с другой стороны нет. Об Ἐλευθέρια [элевфериях], о которых в этой связи говорят другие источники, Диодор рассказал в другой связи (XI. 22), в истории клятвы, данной Греками пред переходом чрез Истм. Мы уже видели, что весь этот эпизод самым неудачным образом помещен там, где мы его у Диодора находим, и что он составлен не по Геродоту. Само по себе известие об ἐλευθέρια, вне той обстановки, в которую оно Диодором поставлено, не вызывает никаких подозрений. Если мы предположим, что в первоначальном источнике оно находилось на принадлежащем ему по праву месте — немедленно после описания Платейской битвы, и затем было перенесено в ту обстановку и в то место, в котором мы его читаем у Диодора, то в разбираемом нами месте у Диодора образовался некоторый пробел, который он, рядом с известиями об оказанных Лакедемонянам почестях, естественно рад был пополнить и, надо ему отдать справедливость, пополнил достаточно удачно. Если мы далее предположим, что устройство ἐλευθέρια в первоначальном источнике было сообщено так, как у Плутарха, т. е. как дело Аристида, то это могло подать повод заполнить пробел именно действиями Афинян. Понятно, что тогда у них источник свидетельств об ἐλευθέρια и об ἀγὼν ἐπιτάφιος [погребальном агоне] был различный. Но все это гипотезы — к твердому выводу здесь прийти едва ли можно. Имеем ли мы дело с определенной традицией или домыслом, я не могу решить. Вероятнее последнее, но для Диодора это уже не домысел, а общее убеждение, вульгата — по крайней мере, современник его, Дионисий Галикарнасский (Ant. Rom. V. 17 cp. Diog. Laert. I. 55), не сомневается в том, что происхождением своим знаменитые надгробные речи обязаны персидским войскам; сомнения вызывает в нем только тот их момент, которому принадлежит решающее значение.

---

[1] Lyc. in Leocr. 81;, ср. комментаторов a. 1.
[2] См. прим. 13.
[3] Стр. 171 sqq. Anhang. III.
[4] Ср. Benseler a. 1.
[5] Die Benutzung и т. д. стр.120.
[6] В описании битвы нет ни одной черты, которая характеризовала бы ее как ночную, как нет и указаний на то, почему она начата или должна была быть начата ночью, а между тем для описания ночной битвы у Диодора есть ряд почти обязательных шаблонных черт; ,ср. хотя бы XI. 9. XI. 61. XI. 80. — Текст вызывает во мне некоторые сомнения: πρῶτοι δὲ ϰατήρξαντο μάχης οἱ βάρβαροι νυϰτὸς ἐϰχυθέντες ἐπ᾿ αὐτοὺς ϰαὶ πᾶσι τοῖς ἱππεῦσι πρὸς τὴν στρατοπεδείαν ἐπελάσαντες [Первыми бой затеяли варвары, ночью обрушившись на них и всей конницей напав на лагерь]. 1) не понятно ἐπ᾿ αὐτούς, [на них] грамматически в нашем контексте невозможное. 2) при наличности ἐπ᾿ αὐτούς [на них] дальнейшее πρὸς τὴν στρατοπεδείαν [на лагерь] является излишним и vice versa. 3) В нашем тексте вырываются из лагеря все варвары, как целое противополагаемые τοῖς ἱππεῦσι [коннице] а между тем описывается только кавалерийская битва. Все это заставляет меня предполагать первоначальную крупную порчу текста, затем произвольно исправленную. Не стояло ли вместо νυϰτὸς — ἑϰτὸς, [ночью — снаружи] легко доступное порче рядом с ἐϰχυθέντες? [обрушившись]
[7] Рассказ Плутарха (Arist. 14) составлен по Геродоту и ничего общего с Диодором не имеет; cp. Busolt o. 1. II² 727 пр. 1.
[8] Указание о στενοχωρία [тесноте], которой придает такое значение Диодор, Busolt’ом о. 1. II² 623 пр. 6 сближается с Эфором, причем указывается frg. Müller F. H. G I стр.254, в котором, однако, ничего о местности не говорится.
[9] o. 1. 321.
[10] Об общем положении войск см. Hauvette Herodote et les guéris Mediques стр.473.
[11] Это деление основано на Herod. IX. 67. Артабаз побежал οὔτε ἰς τὸ ξύλινον οὔτ᾿ ἐς τὸ Θηβαῖον τεῖχος [не к деревянному укреплению и не за стены Фив].
[12] Тенденция Геродота вполне ясна. В истории передвижений Павсания видны явные следы Афинских симпатий и антипатий ср. Hauvette o. 1. стр.469. (Критика их у Delbrücka о. 1. стр.112 слл., Афинскую версию выделил Nitsehe, Rhein Mus. XXVII стр.248. На партийность источника Геродота указывает Busolt о. J. II² 732 пр. 4.
[13] Die Benutzung, u. s. w. 323.
[14] Построение Bauer’а 1. 1. страдает непримиримым противоречием.
[15] Хитроумные соображения Busolt’а Rh. Mus., 38 стр.630 я оставляю в стороне; ср. прим. 123.
[16] Литературу и свидетельства древних см. у Roehl’а. I. G. A. № 70. Preger, In scriptiones graecae metricae стр.74 № 85.
[17] Das Plaläische Weihgeschenk, Jahrb f. cl. Phil. Supplem. III стр.603.
[18] Das Platäische Weihgeschenk, Jahrb. des deutschen archäologischen Instituts I стр.141.
[19] о. 1. стр.180 cp. Roehl. 1. 1.
[20] Cp. Hauvette о. 1. стр.461 пр. 4.
[21] Preger o. 1. № 21 стр.17. Reitzenstein Epigramm u Scholion стр.112.
[22] Эта параллель служит явным доказательством того, насколько прав был Sintenis, заменив невозможное чтение рукописей Λαϰεδαμονίοις [лакедемонянам] конъектурой Λαϰεδαιμόνιοι [лакедемоняне].
[23] Ср. Plut. Arist. 19 sqq. De malign. Herod. 42 и мн. др. ср. коммент. а· 1. и Daremberg–Saglio s. v. Ἐλευθερία.
[24] Plato, Menex. 249 А. Arist. Ἀθ. Πολιτ. 58 ср. Sandys а. 1. и др коммент. Daremberg–Saglio s. v. ἐπιτάφια.

§ 8. Битва при Микеле

Перехожу к битве при Микале.
Едва–ли может быть более явное доказательство влияния, которое оказывает Геродот на повествование Диодора, чем диспозиция, которую дал Диодор своему рассказу о битве при Микале и предшествующих обстоятельствах. Геродот рассказал, что сталось с персидским флотом после битвы при Саламине; затем, возвратившись к материку, рассказал о том, что делалось там, и затем, после рассказа о Платейской битве, снова возвращается к судьбам персидского флота. У Геродота это имеет смысл. Говоря об уходе Ксеркса, он, прерывая, правда, свой рассказ многочисленными отступлениями, все таки доводит его до того момента, когда Персы остановились подле Самоса. Небольшой эпизод, выполняющий у Диодора годовой рассказ, является у Геродота окончанием длинного повествования, а потому обрыв его не является неестественным.
У Диодора рассказ ведется в точно таком же порядке, но того оправдания, которое имеет Геродот, у него нет. После известия о бегстве царя он обрывает рассказ эпизодом, посвященным Сицилийским делам, и затем, после длинного отступления, говорит пару слов о персидском флоте, чтобы, снова оборвав это повествование рассказом о действиях Персов и Греков на материке, вернуться к нему. У него эти предварительные несколько слов являются началом, сейчас же после которого делать отступление по меньшей мере неудобно; эта странность диспозиции всего естественней может быть объяснена заимствованием из источника. Диодор здесь был совершенно свободен. В пределах года он мог переставлять события, как ему было удобней.
Но все это не говорит за прямое заимствование у Геродота. Если, как обыкновенно предполагают, Диодор списывает Эфора, то ведь и Эфор мог найти удобным оставить в своем изложении порядок изложения Геродота. Едва ли, однако, такое предположение объяснит дело. Эфор, как известно, не держался строго хронологического порядка. У нею Диодор не мог заимствовать своего деления на годы — и это деление в настоящем случае вполне совпадает с изложением Геродота (VIII. 130), здесь начинающего свой год: флот Ксеркса… перезимовал в Кумах, ἔαρος δὲ ἐπιλάμψαντος πρώιος συνελέγετο ἐς Σάμον [с наступлением весны флот поспешно стал собираться к Самосу] (Диод. XI. 27.1 ). ἐπὶ τούτων (sc. τῶν ὑπάτων) ὁ μὲν τῶν Περσῶν στόλος… διέτριβε περὶ τήν Κόμην, ἐνταῦθα δὲ παραχειμασας, ὠς τὸ θέρος ἐνίστατο, παρέπλευσεν εἰς Σάμον [при них (консулах) персидский флот … пребывал около Кимы и здесь перезимовав, с наступлением лета от плыл к Самосу]. Годы у Диодора и Геродота различные: Геродот имеет в виду естественное начало года, Диодор гражданское — тем не менее разрез производится в одном и том же месте, вопреки ходу рассказа, вопреки всяким правилам композиции. Очевидно, что здесь была сделана справка у Геродота, а если это так, то всего вероятней, что и сходство во всем остальном объясняется простым, непосредственным заимствованием у Геродота.
Но не будет–ли это совпадение случайным? Что, если Диодор действительно закончил свой год битвой при Саламине, т. е. срединой сентября, как это полагает Unger[1]? Это имеет за себя все шансы. Действительно, годовой рассказ Диодора обрывается сейчас же после Саламинской битвы и начинается с весны, пожалуй, потому, что за всю осень и зиму нет никаких событий, о которых сообщил бы Геродот — вполне естественно: военные действия у древних обыкновенно начинаются с весны и покоятся во время всего неблагоприятного сезона.
Тем не менее я продолжаю стоять на своем. Весна служит у Диодора началом изложения — служит ли она началом года? Нужно только условиться относительно того, как понимать начало Диодоровского года[2]. Само по себе это начало не соответствует никакому, ни гражданскому, ни естественному году, так как соединяет в себе три совершенно несогласимых элемента: год по олимпиадам, год по консулам, при чем неясно, какой момент считать моментом вступления консулов в должность — тот ли когда они вступали в нее во времена Диодора, или тот, когда начиналась их служба во время описываемых в каждый год событий, и, наконец, год по архонтам. Понятно, поэтому, что Диодор делает свой годовой разрез, соображаясь каждый раз с обстоятельствами[3], и если этот разрез так совпадает с Геродотовским, как это показывает выше отмеченная параллель, то можно ли сомневаться в том,· чем объяснять это совпадение?
Правда, в описании действий сухопутной армии Диодор как будто возвращается обратно и в новом году рассказывает о вопросе об ἀριστεία, который, по Геродоту, должен был рассматриваться еще до весны — сейчас же после битвы. Но тут дело совершенно особого рода.
1) Диодор, пользуясь, как мы видели, касающимся ἀριστεία отрывком Геродота, все таки его самостоятельно переделал, видоизменил, соображаясь с своими целями, именно для того, чтобы теснейшим образом связать всю историю ϰρίσις [кризиса] с посольством Мардония. Для этого ему, конечно, необходимо было непосредственно связать изложение χρίσις с рассказом об этом посольстве; следуя и здесь Геродоту, он должен был бы отделить первое от второго длинной историей Гелона.
2) Мне кажется, следует рассматривать данный эпизод в связи с рассказом, вводящим читателя в изложение битвы при мысе Микале. Вот как начинает рассказывать Диодор о битве: περὶ ἤς μέλλοντες γράφειν ἀναληψόμεθα τὴν ἀπ᾿ ἀρχῆς διήγησιν [поскольку мы собираемся описать ее, мы должны приступить к рассказу с самого начала]. Леотихид и Ксантипп τὸν στόλον ἐϰ τὴς περὶ Σαλαμῖνα ναυμαχίας ἀθροίσαντες εἰς Αἰγιναν [собрав после битвы при Саламине флот в Эгине], пробыли там несколько дней и затем оттуда отправились на Делос. Когда же они прибыли туда, прибыли от Ионян послы, которые просили им помочь. Греки решили отправиться в Ионию и ϰατὰ τάχος ἐζεπλευσαν ἐϰ Δήλου [побыстрее отплыли из Делоса].
Все это потребовало, конечно, не особенно много времени, во всяком случае не целого же почти года — от битвы при Саламине до битвы при Микале. Когда начались все эти движения, ясно сказано у Геродота (VIII. 131 sqq. IX. 90 sqq.), откуда выписал свои сведения Диодор. Отсюда вытекают два вывода. Становится, во–первых, ясно, что считать началом τῆς διηγήσεως [рассказа]; ясно, во–вторых, то, что он, тем не менее, это начало непосредственно связывает с битвой при Саламине — флот был собран ἐϰ τῆς ναυμαχίης [с навмахии]. В том то и дело, что разрез делается вполне механически, при чем на действительные перемены естественного года не обращается никакого внимания. Если бы Эфор на самом деле имел определенное время начала года, и если бы Диодор действительно списывал его, подобные явления не могли бы иметь места.
Персы, узнав о том, что Греки плывут к Самосу, высаживаются на берег при мысе Микале, где они вытаскивают на сушу корабли и обносят их стеной и рвом[4]. Этим они не довольствуются, но вызывают из Сард и других мест в окрестностях войска — таким образом им удается собрать до 100 000 человек Цифра эта разнится от Геродотовской (IX. 96), но разница эта объясняется вполне естественным образом. В то время как Геродот, не заботясь о числе воинов, бывших на кораблях, сообщает только о численности персидского корпуса, оставленного царем у берегов Малой Азии, Диодор сообщает общую сумму[5].
Но главное, это та связь, в которую Диодор приводит все действия расположенных при Микале Персов с Сардами — и, признавая, как это делает и Bauer[6], значительность этой связи, нельзя в то же время признавать измышлением Эфора–Диодора этого первого ее звена.
Так как эта связь с Сардами есть самая основная характерная черта Диодоровского рассказа, вокруг которой группируются все его главные отличия, то я прежде всего обращусь к ней.
Когда должна была начаться битва, персидские командиры сказали солдатам, что сам Ксеркс придет к ним на помощь — это в значительной мере ободрило войска. Точно определить, когда это произошло, мы не можем. Был ли это обман? Диодор об этом не говорит. Уже это одно должно было бы заставить Bauer’а[7] остеречься приводить это известие в связь с рассуждением Диодора относительно значения сообщения о Платейской победе, тем более, что в тексте Диодора никаких данных для создания этой связи нет, и Bauer ее произвольно вносит в слова писателя. Как бы то ни было, будь ли это обман Персидских вождей, либо действительный факт, Греки об этом знают. Когда Ионяне опять являются к ним, чтобы перейти на их сторону, они думают, что это идет Ксеркс со своими войсками. Очевидно, оба известия взаимно друг друга поддерживают.
Попробуем дать себе ясный отчет в ходе дела.
Персы обезоружили Эллинов, говорит Диодор, но мы не должны строго настаивать на этом слове: он произвольно и promiscue [без разбора] употребляет выражения: Ἕλληνες, Ἴωνες, Σάμιοι, Μιλήσιοι [эллины, ионяне, самосцы, милетяне]. И вот часть этих обезоруженных Эллинов решается перейти на сторону союзных Греков — конечно, просто убежать из персидского лагеря; у Геродота они помогают соплеменникам, как могут сделать это обезоруженные люди. Но Греки совершенно непонятным образом не узнают идущего им на встречу соплеменного войска, а принимают незначительный отряд Милетян и Самосцев, которых только одних и имеет в виду Диодор, за войско самого Ксеркса, идущее под предводительством самого даря. Как Греки могли не узнать Ионян, которые προιόντες εἰς ὄψιν ἦλθον [появились в поле зрения], в обстоятельствах, указанных Диодором, объяснить себе нельзя.
Прежде всех пошли в бой Персы; это и само собой понятно: не могли же Ионяне осмелиться уйти из лагеря Персов на глазах у этих Персов; не будем забывать, что они обезоружены; ясно из самого рассказа, что они приходят после Персов. Итак, ситуация такая: на построенных в боевом порядке Эллинов несется нафанатизированная толпа персидских воинов. За ними — во всяком случае, дальше их — идет другой отряд, несомненно уже видный. Этот второй отряд возбуждает в Эллинах страх, и они начинают совещаться, не уйти ли им на корабли. Трудно представить себе более невозможное положение. Имея в нескольких минутах от себя атакующее войско, то войско, против которого идет атака, не может думать о посадке на корабли; ведь для этого пришлось бы расстроить боевой порядок, показать врагу тыл, словом, подставить шею под нож. Такое решение могут принять люди, обезумевшие от страха, а между тем Греки спокойно рассуждают и совещаются. Нет ничего удивительного, что, пока они рассуждали, атака коснулась их, и им волей–неволей пришлось сражаться, ожидая каждую минуту атаки нового и более сильного отряда. Затем появляются Самосцы и Милетяне — как успокоились Греки, не сказано — и своим появлением решают битву, которая до тех пор велась с равным для обеих сторон успехом. Греков они подкрепили, Персы испугались — и все это произошло от того, что к Грекам присоединилась кучка невооруженных людей.
Мы видим, что во всем этом описании есть какое–то странное недоразумение, делающее ситуацию невозможной; вместе с тем мы должны отметить, что оно существенно отличается от Геродовского (IX. 102 слл,).Самый характер битвы у Геродота совершенно не тот. Наступающей стороной у него являются Греки. С самого начала Персы выставляют пред своим фронтом бруствер из своих γέρρα [плетеных щитов] (как в Платейской битве IX. 61) и ждут нападения. Когда эта своеобразная стена была разбита, Персы побежали в лагерь, где Греки их беспрепятственно резали. Самосцы до битвы находятся в лагере, как в лагере находятся и сами Персы. Действовать они начинают только во время самой битвы. Милетянам с самого начала отведена Геродотом другая роль. Вероятно, Диодор соединил их с Самосцами для того, чтобы не рассказывать о них отдельно. Притом ошибка Греков, видевших в приближавшемся ионийском отряде войска царя, тем вероятней, чем больше эта наступающая толпа.
Но ошибка все таки остается мало понятной. О предстоящем прибытии царя было объявлено в лагере. Как узнали об этом сообщении Греки, Диодор не рассказал. Почему, видя приближавшихся Ионян, они приняли их за войско царя, Диодор нам ничего не объяснил. Фактически все эти обстоятельства, конечно, вполне возможны, но рассказ Диодора оставляет читателя в каком–то недоумении, усиливаемом вышеуказанными фактическими несообразностями.
Перейдем в персидский лагерь. Солдатам сообщают, что к ним идет на помощь царь. Вполне понятно, что это их ободряет. Но в таком случае солдат должен быть уверен в том, что нападение начнется тогда, когда царь придет — в противном случае его приход не имеет для него никакого значения. Если солдаты победят до прихода царя, зачем тогда ему приходить; если они будут побеждены до его прихода, он придет для них поздно. Словом, ожидание царя несогласимо с добровольным начатием наступательных действий со стороны ждущего его войска. Если мы предположим, что царя действительно ждали, что полководцы не обманывали своего войска — Диодор, собственно говоря, нигде этого не утверждает — , то ожидание это может быть фактически согласовано с страхом Греков, которые от перебежчиков могли об этом узнать: между сообщением о предстоящем приходе царя и самой битвой прошел некоторый, более или менее значительный, промежуток времени. Видя нападение врагов, они могли бы заключить, что помощь подоспела. Но у Диодора положение не такое. У него полководцы сообщают уже выстроенным для нападения Персам о приходе царя, и битва сейчас же начинается.
В тех условиях, которые мы имеем у Геродота, ожидание царя было вполне естественно: у него Персы не нападают, нападают Греки; понятно, что нападение могло и должно было быть сделано до прихода царя.
Словом, в связи Геродотовского рассказа ожидание царя имеет свой смысл, и нет никакого основания сомневаться в его исторической верности; внесенное в рассказ Диодора, оно производит путаницу. Из этого следует, что оно дано Диодору традицией и только неудачно соединено с остальным рассказом. Следы комбинирующей деятельности Диодора постоянно видны. Так, нельзя сомневаться в том, что идея заставить Греков сражаться и победить против их воли, идея лежащая в основе предания о Саламинской битве, сыграла свою роль при составлении рассказа о битве при мысе Микале. Поводом для создания подобной ситуации и образцом для ее описания могло послужить следующее место Геродота (IX. 98) Οἱ δὲ Ἕλληνες ὡς ἐπυθοντο οἰχωϰότας τοὺς βαρβάρους εἰς τὴν ἤπειρον… ἐν ἀπορίῃ τε εἴχοντο ὅτι ποιέωσι, εἴτε ἀπαλλάισσωνται δτίσω εἴτε ϰαταπλώωσι ἐπ᾿ Ἑλλήσποντον [При известии о том, что варвары ушли на материк, эллины … недоумевали, что делать: возвращаться ли назад, или плыть дальше к Геллеспонту]. Кроме этого колебания Геродот описывает и страх Греков (IX. 102).
Нападение Персов Диодор рисует себе по общему шаблону нападений варварских войск, вспоминая при этом и свое описание Фермопильского боя — и здесь, как и там (XI. 10. 4) οἱ Πέρσαι θεωροῦντες ὀλιγους ὄντας τοὺς Ἕλληνας ϰατεφρόνησαν αὐτῶν [персы заметив, что греки были немногочисленны, стали смотреть на них с презрением] — фраза, в описании Фермопильской битвы имеющая гораздо более смысла; здесь разница между численным составом обоих вступающих в бой войск далеко не такая значительная.
Для своего описания деятельности Самосцев Диодор также имел исходной точкой Геродота. При небольшой натяжке немудрено было ему вывести свой рассказ из слов Геродота IX. 103[8].
В этом заключается главное, наиболее существенное отличие между рассказами Диодора и Геродота. Все остальное — отличия чисто редакционные, для которых Диодор в особом источнике не нуждался. Отсылаем читателя, интересующегося этими частными отличиями, к указанной нами уже статье Bauer’а.
Остается еще только указать на число 40000 погибших, внесенное из особого источника, вероятно, того же автора, который и раньше снабжал Диодора его отличными от Геродотовских цифрами; как и в рассказе о битве при Платеях, Диодор не знает, что ему сделать с громадным числом оставшихся в живых Персов. Совершенно произвольно он заставляет их спастись в лагере — в лагерь они бегут у него и раньше. То же мы имеем у Геродота, но у него именно в лагере и начинается настоящая резня, как и в битве при Платеях. Диодор эту вторую часть битвы выпускает. Στρατοπεδεία, конечно, та же παρεμβολή, то же τεῖχος, которым Персы окружили корабли. Если бы этот лагерь уцелел, то битва не была бы решена, так как у Персов оставался бы их флот. Очевидно, мы здесь имеем дело не с определенным фактом, а с простой заключительной фразой[9].
Независимо от Геродота прибавленным считают известие о том, что Ксеркс, узнав о поражениях при Микале и Платеях — одновременно? — удаляется в Экбатану; у Геродота его действительно прямо нет в такой связи, но, думается мне, если где нибудь, то именно здесь, мы имеем право видеть простую комбинацию по Геродоту.
У Геродота (IX. 107 sq.) сказано, что во время прихода в Сарды беглецов из–под Микале, там находился царь. Далее рассказывается роман Ксеркса и брак, которым этот роман заканчивается; вслед за этим браком царь отправляется в Сузы. Таким образом у Геродота есть и пребывание царя в Сардах около времени битвы при Микале и его отправление оттуда. Стоило только связать эти два обстоятельства, стоило только видеть в страхе, наведенном на царя битвой при Микале, причину того, что он покинул Сарды — и рассказ Диодора готов.
Переходя затем к главе, посвященной описанию результатов битвы при Микале, следует указать на роль, которую играют здесь Эолийцы. Правда, Диодор с самого начала руководился желанием изобразить движение, как общее движение малоазийских Греков; правда, он promiscue переходит от обозначения Ἴωνες [Ионяне] к обозначению Ἕλληνες [Эллины] и обратно; правда, говоря об отпадении Греков, он называет не только Ἴωνας ϰαὶ Αἰολεῖς [ионян и эолян], но и τῶν ἄλλων πολλοὺς τῶν ϰατὰτὴον Ἀσίαν [многих других в Азии], — но, тем не менее, я не могу отрицать, что в данном месте он особое внимание обращает на Эолийцев, везде называя их наряду с Ионянами. Для объяснения этого факта обыкновенно ссылаются на Эолийца Эфора, который везде выдвигал свой родной город Кумы и своих соплеменников — Эолийцев.
Дело, однако, в том, что в данном случае мы без всякой натяжки, без всякого насилия над текстами можем вывести сообщение Диодора из рассказа Геродота, который сам же рассказывает о том, что Греки освободили подвластных Персам соотечественников. В данное время, по известию Геродота, Греки Σαμίους τε ϰαὶ Χίους ϰαὶ Λεσβίους ϰαὶ τὸυς ἄλλους νησιώτας, οἶ ἔτυχον συστρατευόμενοι τοῖς Ἕλλησι, ἐς τὸ συμμαχιϰὸν ἐποιήσαντο [приняли в союз самосцев, хисцев, лесбосцев и прочих островитян, сражавшихся в рядах эллинов] (IX. 106). Их то имеет в виду, или, по крайней мере, может иметь в виду Диодор, когда говорит, что Греки τοὺς Ἴωνας (Самос и Хиос) ϰαὶ τοὺς Αἰολεῖς (Лесбос) συμμάχους ἐποιήσαντο [сделали союзниками ионян (Самос и Хиос) и эолян (Лесбос)]. Даже Милет не принят в союз: Греки еще не решаются вступить на материк.

---

[1] Diodors Quellen im XI Buch, Phil. 40 стр.60.
[2] Относительно хронологии Диодора ср. Reuss. Iahrb. f. cl. Phil. 153 стр.642. Droysen, Gesch. Alexanders III стр.359. Ad. Schmidt, Das Pericleische Zeitalter I стр.9. Unger o. 1. и Sitzungsberichte d. Bayer, Aknd. Hist. phil. KJ. 1878 стр.379. Holm, Griech. Gesch. II стр, 126. Adams, Iahrb. f. cl. Phil. 1886 стр.379.
[3] К вопросу о начале Диодоровского года мне придется еще неоднократно возвращаться.
[4] Ξύλινόν τεῖχος [Деревянный частокол] Диодора вполне соответствует ἑοϰος λίθων ϰαὶ ξύλων [ограде из камней и дерева] Геродота (IX. 97); τάφρος βαθεῖα [глубокий ров] прибавлено Диодором, у которого χάραξ [глубокий ров] и τάφρος βαθεῖα [лагерь с палисадом] является чуть ли не стереотипной фразой; ср., нпр. XIX 39. XVIII. 13. XXI. 108.
[5] Bauer (Die Benutzung и т. д. стр.326) полагает, что Диодор–Эфор именно это последнее известие и имеет в виду — его только извращая; это будто бы доказывает его прибавка νομίσχντες ϰαὶ τοὺς Ἴωνας ἀποστήσεοθαι πρὸς τοὺς πολεμίους [считая, что и ионийцы перейдут на сторону врагов], соответствующая указанию Геродота на то, что войска Тиграна Ἰωνίην ἐφύλασσε [охраняли Ионию]. Но ведь сведение об охране Ионии (от врагов?) не равняется сведению об опасности отпадения Ионян — да и связь, в которой стоит оба известия, различная. Не могу однако не заметить, что и вообще связь Диодоровской прибавки мне кажется несколько странной. Персы укрепили лагерь, призвали войска — ἐποιοῦντο δὲ χαὶ τῶν ἄλλων ἁπαντούν τῶν εἰς πόλεμον χρησίμων παρασϰευὰς, νομίζοντες ϰαὶ τοὐς Ἴωνας ϰτλ [они приготовили всякое другое снаряжение, которое полезно во время войны, считая, что и ионяне и т. д.]. Что это значит? Само собою понятно, что люди готовятся к битве, когда им грозит битва — все равно, ждут ли они измены, или нет. Что значит ϰαὶ τοὐς Ἴωνας [и ионяне]? Разве кто нибудь уже перешел к врагам? Мне кажется, что в тексте произошли ошибки: либо выпало что–нибудь пред νομ(νομίζοντες [считая]. либо это слово попало не на надлежащее место — смысл оно имело бы, например, после указания о созыве войска. Замечу еще, что рукописи все, кроме Р., читают не ἀποστήσεσθαι [перейдут], а ἀποστήσασθαι [перешли].
[6] Die Benutzung и т. д. стр.322.
[7] I. 1.
[8] Самые отношения Самосцев к Грекам Диодор понимает не совсем так, как Геродот. У последнего (IX. 82) Самосцы в прямом формальном союзе. Диодор об этом союзе не сообщает. Греки у него, не смотря на посольство Самосцев, только рассчитывают ἀϰοστήσειν [на отпадение] Ионян.
[9] Укажу еще на особенность, которой отличается эпизод относительно попыток Греков склонить Ионян к отпадению: Греки говорят о том, что они победили в Платеях. Никакой писатель не будет таким «нетотным», чтобы говорить о победе за день раньше самой битвы (Bauer o. 1. 328). Несомненно прав поэтому Madwig (Advers. erit, стр, 448), считающий слова ἐν ταῖς Πλατοπαῖς [при Платеях] (Диод. XI. 34. 4) интерполяцией: ipsa verba (νενιϰηϰότες πάρεισι) satis ostendunt intellegi superioris anni victoriam [сами слова («победители явились сюда») вполне показывают, что речь идет о победе предыдущего года]. Melber (Jahbr. f. cl. Phil. Suppi. 14, стр.437) сближает эпизод о влиянии известия о Платейской победе (XI. 35) с повествованием Полиэна (I. 33). Но сходство не достаточно полное, чтобы дать нам право делать выводы. У Полиэна στρατήγημα имеет целью побудить Ионян к отпадению, у Диодора — ободрить своих же солдат; у него первая цель по самому ходу рассказа невозможна; к тому же Полиэн прямо видит в сообщении στρατήγημα, Диодор только говорит о том, что в нем можно было видеть также στρατήγημα — и он приводит тому основания: διόπερ ἔδοξαν… σρατηγήματος ἔνεϰα τοῦτο πεποιηϰέναι [поэтому, казалось … применил стратегему], что сильно напоминает цитату.

§ 9. Итог

Подведем итоги нашему столь затянувшемуся анализу повествования Диодора в его отношениях к Геродоту.
Повествование это по своему составу самым несомненным образом распадается на две части. Прежде всего мы имеем основной источник, которым посредственно или непосредственно служит Геродот.
Рассказ этого основного источника передается в достаточной мере точно, постепенно и последовательно, но сообразно различию целей, преследуемых оригинальным писателем и его заимствователем, он отличается от него тем, что все эпизодическое и анекдотическое, все, что не служит непосредственно целям изложения хода событий, обрезано самым систематическим образом. Вместо широкого течения Геродотовского рассказа, останавливающегося на всякого рода подробностях, охотно расплывающегося в бесчисленных эпизодических отступлениях, мы имеем сухой перечень событий, от времени до времени заменяющий поэтические красоты несравненного оригинала риторически–морализующими блестками.
Этой потребностью сжаться до пределов возможности объясняются многие опущения фактов, сообщаемых Геродотом, характеризующие рассказ Диодора. Я указал в своем месте (ср. стр.3), что таким образом должно объяснить то обстоятельство, что у Диодора опущены все те речи, которые у Геродота подготовляют поход Ксеркса.
Но далеко не все опущения могут быть объяснены таким образом. Часто опускаются обстоятельства, слишком существенные для самого хода рассказа, часто опущения вытекают из отличия отношений обоих рассматриваемых нами писателей к описываемым ими событиям, к характерам действующих лиц и народов, из различных симпатий и антипатий того и другого. Такие опущения никогда просто опущениями не бывают — образовавшийся от них пробел заполняется новым материалом, носящим совершенно отличную от Геродотовской окраску; этот новый материал заимствован из той второй составной части Диодоровского рассказа, о которой я только что говорил.
Рядом с указанным основным источником мы замечаем целый ряд сведений, которые либо отсутствуют у Геродота, либо стоят с ним в прямом противоречии, либо исходят из совершенно несоответствующих ходу Геродотовского рассказа премисс.
Я с особенною тщательностью старался выделить именно эти элементы; количество их оказалось довольно значительным, и сами они очень характерными. Я старался, насколько мог, Доказать, что в большинстве случаев такого разногласия Диодор не мог вывести своих сведений из рассказа Геродота, как это утверждают многие современные ученые, приписывающие древнему автору свои, более или менее остроумные, комбинации; что в остальных случаях, где возможность такой комбинации нельзя отрицать, самая ее действительность далеко не доказана; что только в некоторых, сравнительно немногочисленных, случаях Диодором действительно сделаны выводы из Геродота, но что тогда новые данные им выведены действительно логическим путем и стоят в полном согласии с Геродотом. Я старался, наконец, самым энергичным образом протестовать против метода, применяемого большинством исследователей, раз на всегда признавших, что Диодору можно приписать всякую бессмыслицу, приписывать ему явно неверные комбинации; я указывал при этом на то, что раз мы — хотя бы и становясь на точку зрения древнего писателя — позволяем себе делать неверные выводы, мы можем вывести все, что угодно. Какова, в самом деле, степень ошибочности в самых элементарных выводах, дальше которой не может заходить Диодор, какова та степень произвола, которую мы можем ему приписывать? Большинство исследователей полагает, очевидно, что границы этому произволу нет.
Признавая, таким образом, в большинстве случаев, где существует разногласие между Диодором и Геродотом, наличность у первого не исходящих из последнего сведений — причем вопрос об их верности и традиционности мною принципиально сам по себе не затрагивается — я старался определить влияние, которое они оказывают на ход рассказа, и определить способы, которыми Диодор соединяет эти побочные сведения с рассказом основного источника. Мне, позволяю себе надеяться, удалось показать, что, с одной стороны, это соединение источников вполне сознательно, что Диодор знает, что новыми фактами он в более или менее значительной мере видоизменяет те условия, при которых происходят события у Геродота, и старается по мере возможности примирить вытекающие вследствие этого противоречия. Новая, вводимая им ситуация подготовляется им исподволь, факты, заимствованные из Геродота, вдвигаются в новую связь и обрисовываются в новом освещении; с другой стороны, однако, мы замечаем, что эта контаминация различных элементов производится подчас крайне неудачным образом, что, стремясь по возможности сохранить и Факты Геродота я даже иногда порядок их изложения и в то же время согласить с ними новые, иногда с ними по существу несогласимые данные, Диодор не остается в согласии ни с теми ни с другими, обнаруживая далеко не достаточно глубокое понимание излагаемых событий, далеко не полное проникновение сущностью рассказываемых исторических фактов; каждый раз в таких случаях мы замечаем неловкости и недоумения, а иной раз и прямые противоречия. Слова Геродота, будучи поставлены в чуждую им обстановку, явным образом выделяются из нее, чуть ли не громко заявляя о том, что они значат вовсе не то, что им в этой обстановке приходится обозначать.
Основному источнику Диодор следует с возможной точностью; даже там, где он находит для себя возможным отступить от него, он старается сохранить из него возможно больше. Эта верность источнику особенно ярко выказывается в том, что события по возможности располагаются в том же порядке, в котором они идут у Геродота, даже там, где это вовсе не требуется сущностью самых событий. Это обстоятельство, по моему мнению, имеет гораздо большее значение, чем мнимые или даже действительные дословные заимствования из Геродотовского текста, за которыми с таким неослабевающим рвением следит Bauer в своей неоднократно мной цитированной статье, к достоинствам которой я, впрочем, отношусь с полным уважением. Указав в своем месте несколько примеров рассуждений Bauer’а, я в остальном отсылаю читателя к его статье.
Вывод, к которому приходит и Bauer и я, — очень близкое сходство Диодора с Геродотом; кажется, ясно, что чем ближе это сходство, тем больше вероятностей за то, что Диодор непосредственно списывал Геродота. Bauer’у не удалось указать ни одного случая, на основании которого можно было бы хотя с некоторой долей уверенности утверждать, что этого не было; я, думается мне, указал не один такой случай, где характер изложения Диодора объясняется именно известными случайными особенностями слов Геродота. Для того, чтобы принять, что между Диодором и Геродотом есть некоторое посредствующее звено, нужно допустить либо, что этот посредник так точно списывал Геродота, что Диодор из него мог вывести то же самое, что из самого Геродота, либо, что Диодор так точно списывал свой непосредственный источник, что следы Геродота, бывшие в этом источнике, остались и у него нисколько не изглаженными. Но вероятно ли это? Конечно, самой возможности того, что п ясные следы непосредственного следования Геродоту, и явные швы, соединяющие сведения побочного источника с главным, и ошибки понимания, обнаруживаемые при этом, и крайняя неудачность контаминации перешли к Диодору по наследству от его непосредственного источника — этой возможности я отрицать не могу. Дело однако в том, что это и мало вероятно, и не доказано, между тем как onus probandi лежит именно на тех, которые это утверждают.
Виновник взгляда, против которого я борюсь, автор, на которого ссылается большинство исследователей, считая его выводы незыблемо твердыми, это Volquardsen[1], давший твердое обоснование теории, уже раньше выставленной Ed. Cauer’ом[2]. Оба ученые полагают, что в частях, касающихся собственно греческой истории, единственным источником Диодора был Эфор[3]. Рассмотрим доводы Volquardsen’а возможно внимательно, настолько, насколько они касаются анализированной нами до сих пор части рассказа Диодора.
Если оставить в стороне предвзятые мнения о «переписывателе» Диодоре и совершенно неправильное убеждение, будто Диодор располагает события не в том порядке, как Геродот — мы видели, что, как правило, допускающее, конечно, исключения, верен противоположный взгляд, — то останется у Volquardsen’а одно доказательство: многие отступления Диодора мы находим и у других писателей. Уже теоретически это ничего не доказывает. Нет никакого основания думать, что Диодор что нибудь прибавил от себя. Ясно только то, что он кое что брал не из Геродота.
Некоторые из тех сопоставлений, которые делает Volquardsen, указаны уже мною. Важней всего те его сопоставления, которые он делает между текстами Диодора и Юстина.
Volquardsen сравнивает описание Фермопильской битвы у Диодора, Плутарха и Юстина. Я в своем месте только слегка коснулся возбужденного Volquardsen’ом вопроса, потому что откладывал его подробное обсуждение до того времени, когда мне придется разобраться во взглядах Volquardsen’а.
Отсылая читателя к сочинению Volquardsen’а[4], я уверен, что сделанные последним параллельные выписки из занимающих нас писателей действительно убедят его в некоторой существующей между ними общности. Но если мы внимательней вглядимся в разбираемые места, то мы убедимся, что процесс гораздо сложнее, чем его описывает Volquardsen, и что теория Volquardsen’а указанными им местами не подтверждается.
Я не отрицаю — наоборот, я с особенной настойчивостью напираю на то, что эпизод ночной битвы не заимствован из Геродота; этого недостаточно: нам нужно установить, как он относится к связи всего рассказа, есть ли он у Диодора вставка или органическая часть неразделимого целого. Я уже указывал на то, что весь эпизод есть вставка (ср. стр.20 слл.) — попробую полней обосновать это.
Из трех хронологических моментов, указываемых Диодором, только один мы находим и у Плутарха и у Юстина — это получение известия о движении обходного отряда ночью — ср. Диод. XI. 8. 5. 9. 1. Plut, de Herod, malign. 32. У Юстина II. 11. 5. sqq. это прямо не говорится, но не может быть сомнения, что и у него в основе лежит то же самое: Quarta die cum nuntiatum esset Leonidae a XX milibus hostium summum cacumen teneri, tum hortatur socios .. Dimissis igitur sociis hortatur Spartanos… nec expectandum, ut ab hostibus circumvenirentur, sed dum nox occasionem daret, securis et laetis superveniendum [На четвертый день Леониду донесли, что вершина горы занята 20 000 врагов. Тогда он обратился к союзникам … Отослав союзников, он стал увещевать спартанцев … не ждать, пока неприятель их окружит, но как только ночь даст к тому возможность, надо нагрянуть на беззаботных и ликующих врагов].
Вероятно, поэтому, что это хронологическое определение может быть возведено к общему источнику — вероятно, Геродоту, который получение известия об обходном отряде от перебежчиков относит к ночи (VII. 219).
Далее, Диодор указывает на то, что Эфиальт повел Персов ночью. Этого нет ни у Плутарха ни у Юстина. Но я не позволяю себе строить выводов на основании отсутствия этого указания у обоих писателей, так как и тот и другой могли его опустить, считая его по той или другой причине излишним.
Другое дело — третья из указанных дат.
Когда выступили Греки против Персов? Понятно, чем раньше, тем лучше — сейчас после того, как решили услать союзников. Плутарх так торопится начать битву, что даже забывает рассказать о том, что союзники были отпущены. Юстин прямо заявляет, что битва была начата раньше, чем появилось обходное войско: non expectandum, ut ab hostibus circumvenirentur [не ждать, пока неприятель их окружит][5]. Диодор прямо рассказывает, что Спартанцы вступили в бой после того, как οἱ μετὰ τοῦ Τραχινίου Πέρσαι περιελθόντες δυσχωρίας τοὺς περὶ τὸν Λεωνίδην ἀπέλαβον ἐς τὸ μέσον [персы с трахинцем, пройдя по труднопроходимой местности, вдруг взяли Леонида в клещи] (XI. 9. 3). Этого не могло быть в общем источнике, и, если мы спросим, откуда оно явилось, ответ не может быть сомнителен: из Геродота. В природе описываемых им событий это не лежит, у Геродота битва начинается, когда враги находятся уже сзади Но у него приходят они не ночью — об этом он не говорит, у него и битва не тогда происходит. Диодор, введший ночную битву, должен был и Персов провести ночью. Склейка двух версий и произвела путаницу — в злосчастную ночь происходит гораздо больше, чем естественно могло бы произойти. Эпизод ночной битвы остальному рассказу по существу своему чужд.
Если, таким образом, мы встречаем не находящиеся в других вариациях общего источника элементы, более того, элементы, с этими другими вариациями несогласимые, если мы можем определить происхождение этих элементов из другого источника, то не имеем ли мы право утверждать, что у Диодора соединено два источника — неизвестный X, лежащий в основе всех трех вариантов, и тот, из которого эти особые элементы заимствованы — Геродот.
Я напирал в свое время на то, что Диодор именно из желания согласовать свой рассказ с рассказом Геродота перенес окончание битвы на день. Этим я не хотел утверждать, что Диодор сделал это сам, по собственному почину, не утверждал этого потому именно, что и у Юстина Греки погибают днем. Но мне кажется, что всякий, кто спокойно и беспристрастно разберет соответствующее место Плутарха, поймет, что последний не только не говорил о дне, а прямо имел в виду ночь. Вместо продолжительных разъяснений я позволю ограничиться тем, что поставлю рядом параллельные места Диодора и Плутарха.

Diod. τῆς δὲ νοϰτὸς ϰαθεστώσης ἐπλανῶντο ϰαθ᾿, ζητοῦντες τὸν Ξέρξην, ἡμέρας δὲ γενομένης ϰαὶ τῆς ὅλης περιστάσεως δηλωθείσης.	Plut. μέχρι μὲν οὖν τῆς σϰηνῆς ἀεὶ ἐμποδὼν φονεύοντες, τοὺς δὲ ἄλλους τρεπόμενοι προῆλθον, ἐπεὶ δ᾿ οὐχ᾿ ηὑρισϰετο ὁ Ξέρξης, ζητοῦντες ἐν μεγάλῳ ϰαὶ ἀχανεῖ στρατεύματι ϰαὶ πλανώμενοι, μόλις ὑπὸ τῶν βαρβάρων περιχυθέντων διεφθάρησαν.
Diod. На протяжении всей ночи они бродили по лагерю, разыскивая Ксеркса — разумный поступок, но когда рассвело, и все обстоятельства дела прояснились	Plut: Частью убивая, частью обращая в бегство тех, которые выходили им навстречу, они дошли до палатки. Но Ксеркса там не оказалось; они стали искать его в огромном разбросанном лагере и, блуждая, были постепенно уничтожены окружившими их со всех сторон варварами.

Плутарх полемизирует с Геродотом; вероятно, поэтому, что, если его источник более или менее свободен от влияния Геродота, он в этот свой источник черт из Геродота не внесет, что он, во всяком случае, влияния Геродота на свой рассказ не допустит; его передача источника в этом, по крайней мере, отношении будет наиболее чистой. Относительно Диодора мы влияние Геродота доказали — нельзя не предположить, что Геродот остался не без влияния на Трога, который его несомненно читал же. Анализ рассказа Юстина во всяком случае не неблагоприятен для такого предположения. Между рассказами Диодора и Юстина есть не одно отличие. Рассказывая о походе Леонида и указывая на малое число его солдат, Юстин приводит и ту причину незначительности этого числа, которую приводит и Диодор[6], но прибавляет и указание на сообщаемый у Геродота (VII. 220) оракул, по которому погибнуть предстоит либо царю, либо Лакедемону. Само по себе это соединение двух причин не должно вызывать подозрений, но неловкость соединения невольно наводит на мысль о контаминации. По рассказу Юстина Грекам дан оракул о том, что aut regi Spartanorum aut urbi cadendum [надлежит пасть либо царю спартанцев, либо их государству]. Поэтому Леонид 1) подготовил своих солдат к тому, что они идут на смерть; 2) занял теснины, чтобы либо с большой славой победить, либо с меньшим ущербом для государства погибнуть. Против самой мысли о возможности удачи я не стал бы возражать; но в этой связи, в связи с оракулом, по которому величайшим уроном для государства будет именно спасение царя, приведенная Юстином дилемма теряет всякий смысл. Очевидно, что эта дилемма, по существу соответствующая тому рассуждению царя, которое приводит Диодор (XI. 4. 4), с известием об оракуле соединена насильственным способом — известие об оракуле приведено Трогом из Геродота.
Другое крупное отличие между разбираемыми текстами состоит в том, что Диодор отводит битве два дня и на третий утром кончает ее избиением Греков, у Юстина самая битва продолжается три дня, затем на четвертый день только то и совершается, что приходит известие об обходном отряде, и, наконец, на пятый день Греки погибают. Это распределение дано у Юстина вполне сознательно — он explicite [ясно] указывает на отдельные даты. Нельзя, поэтому, не отметить здесь крупного разногласия между ним и Геродотом. Позволю себе высказать предположение относительно способа его возникновения.
Рассказавши о нападении Мидян и Киссийцев и об его неуспешности, Геродот (VII. 219) вставляет замечание: ἐγίγνετο δὲ ἡ συμβολὴ δι᾿ ἡμερης [бой продолжался в течение дня]. Слова эти дают право сделать само по себе (cp. VII. 212) ложное заключение, что здесь Геродот заканчивает день[7]. Если же допустить эту ошибку, то действительно окажется, что битва в своей первой стадии продолжалась не два, а три дня, как рассказано у Юстина. Таким образом и в этом мы увидим влияние, — пожалуй непосредственное — Геродота. Но мы можем пойти и дальше — не скрываю от себя, что тут почва становится шаткой. Думаю, не лишено вероятности, что уже цитированные слова Юстина: cum nuntiatum esset Leonidae a XX millibus hostium summum cacumen teneri [когда Леониду донесли, что вершина горы занята 20 000 врагов] восходят к замечанию Геродота, что в определенный момент Персы ἐγένοντο ἐπ᾿ ἀϰρωτηρίω/ τοῦ ὄρους [взошли на гору] и что об этом моменте известили Греков οἱ ἡμεροσϰόποι ϰαταδραμόντες ἀπὸ τῶν ἄϰρων ἤδη διαφαινούσης ήμέρης [соглядатаи, сбежавшие с горных вершин еще на рассвете]. Так как оказалось, что известие Греки получили днем, то пришлось принять четвертый день, а так как с другой стороны ночной эпизод битвы требует ночи, то оказалась необходимость ввести один совершенно незаполненный день — он есть у Юстина — и перенести заключительный акт драмы на пятый день.
Если, таким образом, мы и в рассказе Юстина видим — в одних случаях с большей, в других с меньшей степенью несомненности — следы влияния Геродота, то не естественно ли предположить, что сведения, общие между рассказами Диодора и Юстина, с которыми мы считались в анализе Диодоровского изложения, обязаны своим происхождением тому, что и Диодор и Юстин, помимо некоторого общего, отличного от Геродота источника, независимо один от другого, пользовались Геродотом и в таких чертах, которые в этом общем источнике отсутствовали, как это последнее обстоятельство явствует из Плутарха, передававшего тот же источник и притом с наименьшими отклонениями.
Я имел, главным образом, в виду рассказ о гибели Греков у Юстина и Диодора. Не только риторическое заключение рассказа, но и самое представление об этом конечном акте фермопильских сражений у обоих авторов (cp. Jost. II. 11. 19. Diod. XI. 10. 4) не совпадает.
Другой аргумент Volquardsen’а[8], заслуживающий внимательного рассмотрения, касается Фразы, которой Диодор и Юстин вводят нас в изложение битвы при Артемисии.
Diod. (XI. 12. 1) ἐπεὶ δὲ πεζῇ τῶν παρόδων ἐϰυρίεοσε, τῶν ϰατὰ θάλατταν ἀγώνων ἔϰρινε λαμβάνειν πεῖραν [И после того как он завладел проходом силами своих сухопутных войск, он решил предпринять попытку побороться на море].
Just. (II. 11. 19). Xerxes, duobus vulneribus terrestri proelio acceptis, experiri maris fortunam statuit [Ксеркс же, потерпев поражения в двух сражениях на суше, решил испытать счастье на море].
Несомненно, фразы эти при точном анализе окажутся не вполне соответствующими. Можно понимать Фермопильское дело как vulnus [поражение] для Ксеркса, можно в то же время считать его победой, но то, что Юстин прямо выставляет его таким vulnus и видит в последующих действиях даря что то вроде желания получить реванш, между тем как Диодор указывает на победу (ἐϰυρίευσε [завладел]) и видит в дальнейшем продолжение направленных к тем же целям, что и занятие Фермопил, действий, устанавливает между обоими писателями значительное отличие. Тем не менее общий строй обеих Фраз настолько сходен, что я вполне согласен с Volquardsen’ом, когда он полагает, что мы в них имеем не более, чем вариации одной и той же основной мысли.
Volquardsen обратил внимание на употребленное Юстином выражение duobus vulneribus [в двух поражениях], которое в данном месте не имеет никакого смысла. Рассказано вообще только об одной битве, больше одной и не было, да и той так прямо vulnus назвать нельзя. Volquardsen ограничился тем, что поставил здесь вопросительный знак. Дело однако в том, что таких вопросительных знаков здесь пришлось бы поставить далеко не один.
Прежде всего в тексте Юстина ни одного слова не сказано о битве при Артемисии. Написанные нами раньше слова, служащие параллелью к словам Диодора; не служат введением к рассказу о битве при Артемисии — уже этого одного достаточно для того, чтобы не позволить нам делать какие бы то ни было выводы на. основании сходства этих слов с словами Диодора.
Указанное место Юстина продолжается: sed… Themistocles… symbolos proponi et saxis praescribi jussit etc [но Фемистокл велел поставить условные знаки и начертать на скалах]. Это sed [но] не может не казаться странным. Оно в сущности никакого отношения к предыдущему — ни в смысле его продолжения, ни в смысле его противоположения — не представляет. Самые далее приведенные надписи на скалах представляют собой не что иное, как перифраз Геродотовского известия о том письме, которое написал Фемистокл Ионянам после битве при Артемисии.

Herod. VIII. 22. Θεμιστοκλέης ἐπορεύετο…, ἐνταμὼν ἐν τοῖσι λιθοισι γράμματα… ἄνδρες Ἴωνες, οὐ ποιέετε, δίϰαια ἐπὶ τοὺς πατέρας στρατευόμενοι ϰαὶ τὴν Ἑλλάδα κατὰδουλούμενοι; ἀλλὰ μάλιστα μὲν πρὸς ἡμέων γινεσθε, εἰ δὲ ὑμῖν ἐστι τοῦτο μὴ δυνατὸν ποιῆσαι, ὑμεῖς δὲ ἔτι ϰαὶ νῦν ἐϰ τοῦ μέσου ἡμῖν ἔζεσθε… εἰ δὲ μήδέτερον τούτων οἴόντε γινεσθαι, ἀλλ᾿ ὑπ᾿ ἀναγϰαίης μέζονος ϰατεζευχθε ἢ ὥστε ἀπίστασθαι, ὑμεῖς δὲ ἐν τῷ ἔργῳ. ἐπεὰν συμμίσγομεν, ἐθελοϰαϰέετε, μεμνημένοι ὅτι ἀπ᾿ ἡμέων γεγόνατε ϰαὶ ὅτι ἀρχῆθεν ἡ ἔχθρη πρὸς τὸν βάρβαρον ἀπ᾿ ὑμέων ἡμῖν γέγονε.

Just. II. 12 sqq. (Themistocles)… qua applicituri erant, symbolos praeponi et saxis praescribi curat: quae vos Iones dementia tenet? quod facinus agitatis? bellum inferre olim conditoribus vestris, nuper etiam vindicibus cogitatis. An ideo moenia vestra condidimus, ut essent qui nostra delerent? Quasi non haec et Dareo prius et nunc Xerxi… belli causa nobiscum foret, quod vos rebellantes non destituerimus. Quin vos in haec vestra castra ex obsidione transitis? aut si hoc parum tutum est, at vos comisso proelio ite missim, inhibete remis et a bello discedite.

Herod. VIII. 22 Фемистокл … велел вырезать на камнях надпись … «Ионяне! Вы поступаете несправедливо, идя войной на своих предков и помогая [варварам] поработить Элладу. Переходите скорей на нашу сторону! Если же это невозможно, то, по крайней мере, хоть сами не сражайтесь против нас … А если не можете сделать ни того, ни другого, если вы скованы слишком тяжелой цепью принуждения и не можете ее сбросить, то сражайтесь, как трусы, когда дело дойдет до битвы. Не забывайте никогда, что вы произошли от нас и что из–за вас первоначально пошла у нас вражда с варваром.

Just. II 12 sqq. (Фемистокл) велел поставить в тех местах, где ионяне намеревались пристать к берегу, условные знаки и начертать на скалах: «Что за безумие охватило вас, ионяне? Какое преступление вы совершаете? Вы задумали идти войной на тех, которые некогда основали ваши города, а еще недавно были вашими защитниками? Для того ли мы заложили ваши стены, чтобы вы разрушили наши? Как будто не за то сперва Дарий, а теперь Ксеркс затеял с нами войну, что мы не покинули вас, когда вы восстали. Почему же вы не переходите из вашего зависимого положения в наш лагерь? А если это не безопасно, то, по крайней мере, когда завяжется сражение, оставайтесь в стороне, гребите потихоньку и покиньте бой.

У Юстина нет ни одной мысли, которая не была бы взята у Геродота, но вместе с тем все письмо перенесено на время, непосредственно предшествующее битве при Саламине — оттого то Греки in castris [в лагерях], Ионяне in obsidione [в осаде], оттого то действия Ионян во время самой саламинской битвы (II. 12. 25) вполне соответствуют указаниям Фемистокла. Но между этим письмом и описанием битвы вдвинут рассказ о походе на Дельфы, взятии Платей и Афин, планах Фемистокла и т. д. Очевидно, весь рассказ в полном беспорядке. Недостаточно поставить знак вопроса при пресловутом duobus [в двух], нужно действительно спросить себя, в чем дело, какое это действительно второе volnus terrestri proelio acceptum [поражение на суше]; я могу найти только одно такое поражение — это именно поражение при Дельфах, когда, по рассказу Юстина (II. 12. 8 sqq.), 4000 человек погибли до единого. Если это так, то соответствие разбираемых нами слов с Диодоровскими становится еще сомнительней: они относятся к поражениям при Фермопилах и Дельфах, они вводят в изложение саламинской битвы. В тексте Юстина произошла какая то путаница, в которой повинен, вероятно, сам Юстин.
Как бы то ни было, в этом тексте нет ни одного слова, которое указывало бы на битву при мысе Артемисии — отсюда с большой вероятностью следует, что об ней едва ли упоминалось и в источнике, так как иначе пришлось бы объяснить себе, каким образом Трог и Юстин могли решиться ее выпустить и, решившись на это, произвели это опущение столь важного факта так тщательно, что от него не осталось и следа; вместе с этим падает и вся сила аргумента Volquardsen’а, Что же в том, если совпадают — и то, как мы видели, совпадают не вполне — отдельные фразы, если совершенно не совпадают факты?
Но допустим, что самые факты заимствованы обоими писателями из одного и того же источника, что Трог или Юстин выпустили битву при Артемисии — надеюсь, мне удалось установить, что в Диодоровском рассказе есть черты не Геродотовского происхождения, которые ясно выдают себя резкой противоположностью с чертами, заимствованными из Геродота. В данном случае противоречие состояло в том, что Геродот считает битву при Артемисии происшедшей в один и тот яге день с битвой при Фермопилах, между тем как Диодор относит факт посылки Мегабита ко времени, следующему за этой битвой, чем совершенно и последовательно (ср. стр.28) уничтожает Геродотовский синхронизм. Правда, Volquardsen старается ослабить значение этого факта, не видя в нем указания на отступление Диодора от своего основного источника. «Писатель, которому он следовал, вероятно словами Ξέρξης τῶν ϰατὰ θαλατταν ἀγώνων ἔϰρινεν λααβάνειν πειραν [Ксеркс решил предпринять попытку побороться на море] перешел к описанию действий персидского флота, следовавших за взятием Фермопил, и затем Саламинской битвы, но предварительно рекапитулировал предшествовавшую битву при Артемисии, и начал поэтому с рассказа о том, как Мегабит по приказанию Ксеркса отплыл из Пидны к Артемисию; небрежно эксцерпировавший Диодор это перепутал так, что у него Мегабат отплывает из Пидны только после смерти Леонида».
Прежде всего, это, конечно, только предположение, основанное при этом на допущении со стороны Диодора крупной ошибки — я уже говорил, как следует быть осторожным с такими допущениями. Затем, вся гипотеза построена на Юстине — мы видели, как обстоит дело у Юстина. Для доказательства гипотезы Volquardsen’а требовалось бы, чтобы Юстин действительно «рекапитулировал» рассказ о битве при Артемисии, между тем как на самом деле он его просто на просто выпустил, если он только вообще был в его источнике.
Далее, едва ли после битвы при Артемисии можно было сказать, что Ксеркс решил попытать счастья на море — он его уже испытал; наконец, из Диодора вовсе не видно, чтобы царь после этой битвы искал морского сражения; наоборот, все его движение рассчитано на Аттику. Словом, все построение Volquardsen’а основано на тех же остроумных, но шатких комбинациях, на каких стоят и падают характеризованные выше гипотезы Busolt’а, с той только разницей, что Busolt приписывает Диодору слишком хитроумные соображения, Volquardsen слишком грубые ошибки.
Опровергать Volquardsen’а, собственно говоря, никто не обязан; наоборот он обязан доказывать вероятность и верность своих предположений. Особенно тяжело лежит на нем это onus probandi [бремя доказательства] в настоящее время. Когда Volquardsen написал свою книгу, достоинств и заслуг которой я, конечно, нисколько не желаю умалять, дело обстояло иначе. Он был совершенно прав, когда писал: «Нет никакого основания выводить рассказ Диодора из Геродота, Фукидида и Ксенофонта,… но дать этому полные доказательства крайне трудно, потому что противники не выставили никаких определенных специальных положений, не указали мест, из которых, по их мнению, явствовало бы заимствование из этих писателей».
С тех пор однако такие положения были выставлены, такие места указаны, но не противниками, а последователями Volquardsen’а, проводившими его теорию без колебаний и ограничений. Получилось довольно забавное qui pro quo [кто вместо кого]. Bauer указывает места, из которых несомненно явствует заимствование из Геродота; но, говорит при этом Bauer, произвел это заимствование не Диодор, а Эфор, а почему это так, смотри у Volquardsen’а, который это доказал. А между тем в числе доказательств Volquardsen’а находится и тот принципиально и методически крайне важный аргумент, что нельзя указать у Диодора и не указано следов пользования Геродотом, Фукидидом и Ксенофонтом. Volquardsen слишком строго мыслящий исследователь, чтобы отрицать значительность и доказательность всей той массы параллелей, которые выставил, между прочим, Bauer — он только этих параллелей не заметил.
Разобранные два аргумента суть те, которые, по моему крайнему разумению, наиболее существенны среди доказательств Volquardsen’а, насколько они касаются уже анализированной нами части Диодоровского рассказа. Остальное, что и верно, не существенно, а очень многое далеко не верно.
Но я не стану останавливаться на этих более или менее важных частностях: во всякой научной работе не трудно указать ошибки. Вместо этого я укажу на те положительные результаты, к которым ведет работа Volquardsen’а, и скажу, в чем его основная ошибка.
Volquardsen указал с большой проницательностью на ряд весьма решительных параллелей к Диодору, несомненно имеющих важное значение для решения вопроса об его источниках. Рассуждает он при этом следующим образом: мне удалось доказать, что Диодор пользовался источниками, отличными от Геродота, и источники эти те же, которые лежат в основе изложения у Плутарха, Юстина, Корнелия Непота. В этом наблюдении положительный результат исследования Volquardsen’а. Диодор пользовался некоторым неравным Геродоту источником. Но VoJquardsen идет дальше; из своих наблюдений он выводит, что Диодор везде пользовался этим им открытым источником и не пользовался Геродотом. Volquardsen отлично понимает, что это утверждение из ею рассуждений может вытекать только тогда, если a priori допустить, что Диодор на всем протяжении определенных отделов своего труда пользовался только одним источником. Это так называемая Einquellentheorie. Пока эта теория господствовала, как априорная истина, выводы Volquardsen’а можно было принимать на веру; теперь теория свое непреложное априорное значение потеряла, и тем не менее исследователи источников греческой истории продолжают следовать взглядам Volquardsen’а, которые теряют свою доказательность с того момента, как пала теория единого источника, и не приобретет вновь значения до тех пор, пока не будет доказано — уже a posteriori — , что она верна для Диодора, — а это не сделано, да, по моему крайнему разумению, сделано быть не может, так как доказано может быть противное.
Для контроля высказанного мной только что утверждения я укажу мимоходом, чтобы оставаться в тех пределах, где возможно сравнение Диодора с Геродотом, на начальные страницы знакомого читателю исследования Bauer'а[9], касающиеся известий об Египте, составляющих первую книгу сочинения Диодора.
Рядом примеров, подобранных одни более, другие менее удачно, Bauer, насколько я могу об этом судить, несомненно доказал — и выводы его подкрепил и пополнил Evers[10] — , что Диодор в некоторых местах пользовался Геродотом; в сущности это и не требовало доказательств; скорее должно было бы быть доказано противное. Но здесь, полагает Bauer, дело особого рода. Диодор путешествовал по Египту и изложил в своем сочинении результаты своих личных наблюдений и исследований. Там, где эти результаты сталкивались с тем, что сообщили об Египте его литературные предшественники — значит, он их знал — он становился к ним в определенное отношение. Чаще всего он подобным образом принимал во внимание Геродота, дополняя его сведениями свое изложение. «Первая книга Диодора», говорит Bauer, «есть самостоятельная работа, для которой Диодор от времени до времени и притом в очень незначительных размерах считал нужным черпать материал у своих предшественников по описанию Египта».
Как мы видим, Bauer имеет очень высокое мнение о Диодоре. Здесь он совсем не похож на робкого списывателя Эфора, сохраняющего все случайные обороты речи своего оригинала — он является самостоятельным исследователем.
Но едва ли кто нибудь теперь станет разделять мнение Bauer’а. Два года спустя после появления работы Bauer’а было с значительной долей вероятности доказано[11], с одной стороны то, что источником первой книги Диодора следует считать Абдерита Гекатея, с другой, что Диодор непосредственно следовал и Манефону. Ясно, во всяком случае, что у Диодора был некоторый — один или больше — литературный источник; удерживая положительные результаты работы Bauer’а, мы увидим, что сведения этого своего основного литературного источника он пополнял сведениями из других писателей — словом, выясним себе тог самый способ работы Диодора, который я желал установить всем предшествующим анализом. Основной источник для описания греко–персидской войны я считаю себя вправе видеть в Геродоте. К этому основному источнику Диодор прибавляет довольно многочисленные известия, которыми он обязан другим писателям, причем делает далеко не всегда удачные попытки органически слить эти известия с изложением основного источника.
Раньше, чем перейти к анализу тех частей сочинения Диодора, где он соприкасается с Фукидидом, я считаю долгом оговориться относительно одного термина, который я нередко употреблял для характеристики одного (или нескольких) из источников Диодора — я говорю о термине «историческая вульгата».
Говорить о живой исторической традиции во времена Диодора значило бы совершенно не понимать характера образованного общества этого времени. Но во всякое время и во всякой стране есть известная, большая или меньшая, сумма исторических представлений, настолько вошедших в сознание каждого, что трудно отдать себе отчет в их возникновении. Эта сумма слагается из тех данных, которые введены в общий обиход наиболее популярными историческими трудами, сложившимися об исторических событиях анекдотами, произведениями любимых поэтов, историческими романами, которым, до некоторой степени, соответствуют в древности произведения популярных ораторов и риторов, и т. д. Эти то распространенные взгляды и составляют «историческую вульгату». Она не отличается особенной незыблемостью и точностью во всем, что касается отдельных фактов, но зато она налагает неизгладимую печать на общую характеристику лиц и событий. Даже и в настоящее время, не смотря на общедоступность и популярность целой массы исторических трудов и общую склонность к оригинальности и оригинальничанью, главный исторический багаж массы образованной и полуобразованной публики слагается именно под такими влияниями. Тем несомненней будет предположить существование подобной исторической вульгаты в древности.
Но эта зыбкая и неопределенная вульгата, существуя в неуловимом образе общераспространенных мнений и, еще более, представлений, проявляясь в случайных заметках и систематических рассуждениях ораторов, философов, публицистов, должна была неоднократно отливаться в некотором твердом и установившемся виде — в виде исторического сочинения — и только в таком виде она и может служить источником для исторического писателя. Никто не решится писать о каком бы то ни было историческом факте на основании одних только своих представлений и воспоминаний; даже при крайнем историческом легкомыслии писатель будет искать такого источника, в котором эти общие представления отлились в твердые словесные формы — да и искать ему их не нужно будет — именно подобные, отражающие вульгату, книги и наиболее распространены; именно такая книга у него всегда будет под рукою, и ее, как представителя вульгаты, писатель и положит в основу своего изложения.
Для нас эти представители вульгаты крайне неопределенны. Рассказывая о том, что — конечно, не так определенно — знает всякий, исходя из той точки зрения, которая близка и понятна каждому, отражая унаследованный и укоренившийся взгляд общества, они теряют всякий индивидуальный характер — в период развития греческой образованности, в период действия Александрийских и Пергамских ученых таких сочинений, о которых мы теперь иногда ничего не знаем, должны были появляться десятки. Указать, какое из них влияло на разбираемого писателя, возможно только в исключительных случаях.
Диодор, эксцерпируя Геродота, в то же время стоял и под влиянием такой вульгаты и в виде общего мнения и в ее проявлении в книге. Всякий раз, когда Геродот либо только в фактах, либо, что еще важнее, во взгляде на характер описываемых событий и лиц резко отличался от того, что давала эта вульгата — укажу только для примера на взгляд Геродота на личность и деятельность Фемистокла, — Диодор останавливается в недоумении, ищет в известной ему исторической литературе подтверждения тем взглядам, которые у него составились, которые у него и для него вовсе не были субъективны, и находит его либо в своем представителе вульгаты, или, что, будучи возможно, тем не менее не особенно вероятно, в том источнике, на основании которого эта вульгата создалась.

---

[1] Untersuchungen über die Quellen d. griech. u. sicil. Geschichten bei Diodor, Buch XI bis XVI.
[2] Quaestionum de fontibus ad Agesilai historiam pertinentibus pars I Vn tislaviae 1847 — не должно смешивать с одноименной диссертацией того же автора.
[3] Заслуженный протест теория Volquardsen’а вызвала у Bröcker’а, Holm’а и M. Büdinger’а: Die Universalgeschichte im Alterthum стр.33 и 124 слл., где подробно указана литература.
[4] o. 1. 31.
[5] Ср. ΙΙ, 11, 12 proelium a principio noctis in majorem diei partem tractum [битва началась с наступлением ночи и продолжалась почти весь день]. Diod. XI, 9. 1 οἱ Ἕλληνες.,. σονήδρευσαν περὶ μέσας νύχτας [Греки … собрались вместе примерно в середине ночи].
[6] У Just. II 11. 10. объясняется не то, почему Леонид занял теснины — для этого есть своя причина, а то, почему он их занял с незначительным количеством солдат. Ср. Диод. XI. 4. 4. Текст несомненно испорчен.
[7] Этого замечания я не могу понять; не попало ли оно не на свое место?
[8] о. 1. стр.32.
[9] Die Benutzung и т. д. стр.283 слл.
[10] Ein Beitrag zur Quellenbenutzung bei Diodor. Festschrift zum Jubiläum der Königstädtischen Realschule zu Berlin стр.257 слл.
[11] G. J. Scheider, De Diodori fontibus. Krall, Manetho und Diodor. Sitzb. d. öster. Ak. 1880 стр.237 сл. ср. Wiedemann, Geschiche Aegyptens von Psammetich I. bis Alexander den Grossen стр.100 слл. Wachsmuth, Einleitung in das Studium der alten Geschichte стр.100 np. 2, стр.329. Biidinger о. 1., стр.133 слл.

§ 1. Строительство стен и Пирея

Новый год Ol. 75. 3 = 478 начинается у Диодора описанием возвращения Афинян в Афины и историей постройки Афинских стен. Диодор относит это возвращение Афинян ко времени, непосредственно следующему за битвой при Платеях, и в то же время относит его к новому году. Из этого Unger[1] выводит, что Диодор производит свой годовой разрез осенью.
Что Диодор — или здесь Эфор — следовал Фукидиду, считается более или менее установленным — у Фукидида (V. 89) рассказано, что Афиняне перевезли своих в Аттику сейчас же после того, как варвары ушли из страны. Выражение Фукидида давало некоторый простор свободному приурочению со стороны Диодора, так как у него могло быть сомнение относительно того, относится ли Фукидидовское ἐϰ τῆς χώρας [из страны] к Аттике или к Элладе вообще; Диодор пользуется этой свободой, приурочивая возвращение Афинян к тому времени, когда варвары очистили всю страну.
Дело в том, что за исходные точки дальнейшего изложения им приняты два различных момента. Рассказывая о событиях, происшедших на материке, он довел свое изложение до Платейской битвы — и, продолжая рассказ об этих событиях, начинает его с этого пункта; конечным пунктом изложения происшедших на море событий служит рассказ о судьбе Сеста; Диодора очень мало заботит, совпадают ли эти два момента — и с своей точки зрения он совершенно прав; с какого момента нового года он начнет свой новый годовой рассказ — с первого ли его месяца, или с седьмого, это вполне зависит от тех обстоятельств, о которых ему придется говорить в новом годовом рассказе.
Рассказ о переселении Афинян в их родную страну у Диодора теснейшим образом связан с историей постройки ими стен — понятно, что уже по чисто стилистическим соображениям он не мог разрывать этих двух событий, помещая одно в одном, другое в другом годовом рассказе я помещая по средине сравнительно длинный рассказ о событиях, происходивших вне материка Греции. В данном случае — я думаю и в очень многих других — он поставил себе правилом излагать и располагать события по месту их совершения, и это правило вело его к необходимости располагать события в той последовательности, которая необходима для понимания их связи, не заботясь иногда о хронологической точности. Случились ли все связно рассказанные события в одном и том же году, для него вопрос второстепенный — важно создать ясный переход от предыдущего к последующему. Наполнив весь годовой рассказ историей хитрости Фемистокла, он не мог не счесть особенно удобным ввести в его пределы те события, которые придают ему особую полноту и законченность.
Итак, перерыв годового рассказа объясняется не наступлением осени. Разрез производится там, где события приходят к известному завершению На море таким конечным пунктом служит конец кампании, на суше — та битва, которая положила конец войне в пределах Греции, решив ее столь благоприятным для Греков образом. Геродотом здесь Диодор уже пользоваться не мог, но он, очевидно, и здесь руководится тем же принципом, которому следовал в описании прошлого года, которое, как я старался показать, составлено по Геродоту; конец военного года, совпадающий для материка с осенью, служит и концом его рассказа.
Главным источником для истории построения Афинских стен служит для нас Фукидид (I. 89 sqq). В видах выяснения отношения к нему Диодоровского рассказа, позволю себе вкратце остановиться на вариантах изложения этого события. Плутарх (Them. 19) дает возможно краткий очерк анекдота, интересуясь только тем, что касается непосредственно самого Фемистокла. Некоторые черты заимствованы им из Феопомпа (frg. 89 Müller F. H. 6. I стр.292); из того, что он отвергает его объяснения, не следует, что он не пользуется его фактами, как это утверждает Schmidt[2]. Главное же содержание своего известия он почерпал из Фукидида. Schmidt, судя об отношении Плутарха к Фукидиду, основывается на том, отправляется ли Фемистокл в Спарту с остальными послами, или без них — по моему мнению этот признак не имеет приписываемого ему Schmidt’ом значения. Плутарх в своем торопливом рассказе и вообще не говорит о других послах: они никакой роли не играют, а потому его и не интересуют.
Я должен вообще высказаться против всего метода рассуждения Schmidt’а раз на всегда, ибо иначе мне придется полемизировать с ним на каждом шагу. Schmidt представляет себе наших авторов безусловными списывателями, неспособными самостоятельно придумать риторического приема, неспособными прибавить к своему источнику самого простого мотива. Собирая отрывочные выражения авторов, он думает создать полную картину общего их источника, и если он у писателя б видит черту, не находящуюся у писателя а, он отрицает заимствование б у а. При таком методе дело исследования источников становится очень легким. Простым бухгалтерским — sit venia verbo [с позволения сказать] — подсчетом слов и фраз мы восстановляем древнюю историографию. Что не только Плутарх, но даже Юстин, как бы то ни было, все таки были людьми думавшими о том, что пишут — нередко мы можем об этом только пожалеть — , этого Schmidt не желает признавать. Эта полная противоположность Бузольто–Бауеровского направления ведет к таким же печальным результатам: если при первом методе можно из какого угодно свидетельства вывести какое угодно заключение, то при втором в сущности никогда нельзя установить связи между двумя писателями: кто нам поручится за то, что какой нибудь оборот, находящийся у Юстина, был и у Стесимброта — ведь Стесимброта то у нас нет; а раз это сомнение имеет право на существование, то для нас, если мы будем исходить из критериев Schmidt’а, связь между Юстином и Стесимбротом сразу рухнет. Дело, конечно, не в случайных отдельных выражениях; только высокая степень дословного сходства дает нам право делать вероятные выводы — дело в фактах и их освещении, дело в постепенности изложения и, наконец, в тенденции.
Итак, я не имею основания сомневаться в том, что Плутарх следовал Фукидиду. По Плутарху писал Полиэн (I. 30. 5); это ясно из крайней сжатости начала, которым Полиэн должен был от себя пополнить опущенное у Плутарха.
Корнелий Непот (Themist. VI. VII) ведет свой рассказ в той же связи и последовательности, что и Фукидид. В некоторых случаях мы можем считать его слова простым переводом Фукидида. Единственное сколько нибудь значительное отступление от основного текста заключается в том, что по Корнелию в Спарте остался один Фемистокл, остальные же послы вернулись домой.
Schmidt в этом обстоятельстве, как я уже указывал, видит крупное отличие от Фукидида — и заключает на основании этого, что Корнелий Непот не пользовался Фукидидом, а только общим с ним источником — Стесимбротом. Одно из двух: Стесимброт сказал либо, что послы–спутники Фемистокла остались в Спарте, либо что они не остались в ней; возможно, пожалуй, третье — Стесимброт ничего об этом не говорил; либо Фукидид это сведение от себя прибавил, либо Корнелий его произвольно опустил, если оно было в источнике. Допустив, что в этом отношении Стесимброт лучше представлен Корнелием Непотом, что, не будучи вероятно, все таки возможно, мы должны будем допустить, что Стесимброт дал очень неудачный и неясный рассказ. Послы пришли в Спарту — для того чтобы сейчас уйти? Нет, для того, чтобы по вопросу о постройке стен переговорить с спартанскими властями. Почему же они ушли? Почему спартанские власти их отпустили? Не следует забывать, что правильные переговоры еще и не начинались; если могли уйти остальные послы, почему не мог уйти и Фемистокл? если, как говорит Корнелий Непот, дело идет о заложнике, почему Спартанцы не удержали всех?
Словом, так автор, рассказывающий события по живым их следам, рассказывать не мог. Остается предположить, что Стесимброт верно представлен Фукидидом и что Корнелий прибавил свое сведение к тексту Стесимброта — но тогда мы не можем уйти от предположения, что он точно также мог его прибавить к рассказу Фукидида, как и Стесимброта. Тесная связь, в которой у Фукидида говорится о посылке из Спарты в Афины и о прибытии в Спарту товарищей Фемистокла (I. 91. 3), могла подать повод к недоразумению. Корнелий допустил далеко более крупный грех в переводе письма Фемистокла к Грекам.
Юстин (II. 15. 1 sqq) точно также основывается на Фукидиде. На первый взгляд может показаться, что этому противоречив роль, которую он приписывает сопровождавшим Фемистокла послам, и характер извинения, которое представляет Фемистокл Лакедемонянам; но это, с одной стороны, цветы Юстинова красноречиям другой — плоды его небрежности. Болезнь, которая задерживает Фемистокла в пути, есть такой цветок красноречия, жалоба на медленность послов — не что иное, как повторение Фукидида, только в неясной форме и с бестолковой мотивировкой. Юстин не сообщает, что послы пришли, но это только плоды непродуманности его рассказа — результаты их прихода есть. Как мог Фемистокл знать, что стены уже выстроены, когда он об этом сообщает Лакедемонянам, если бы не пришли его товарищи?
Точно также в близком отношении к Фукидиду стоит и схолиаст Аристофана (Equit. 614).
Остальные известия древних писателей не имеют сколько нибудь важного значения[3].
Рассказ Фукидида в чертах, существенных для нашего специального вопроса, заключается в следующем: сейчас же по возвращении с Саламина и других мест, куда Афиняне перевезли свое имущество, жен и детей, чтобы спасти их от варваров, они начали строить вокруг родного города стены. Лакедемоняне и их союзники, узнав об этом, боялись усиления Афин и потому послали в Афины послов с требованием, чтобы Афиняне не строили стен: это–де представляет обще–греческую опасность. Если варвар опять придет в Грецию, то в каждом укрепленном городе он найдет готовый опорный пункт, каким ему в прошлую кампанию послужили уже Фивы. Афиняне обещают послать послов и посылают вместе с другими Фемистокла, которому принадлежит самая идея посольства. Фемистокл просит выслать остальных послов попозже, строить в его отсутствие, ничего не щадя, и отправляется. Он просит не посылать товарищей по посольству сейчас для того, чтобы выиграть время, и в Спарте отказывается толковать с властями о деле до тех пор, пока эти товарищи не придут; последние отправляются из Афин в тот момент, когда дело постройки стен подвинулось уже достаточно далеко, для того, чтобы Афиняне могли не бояться нападения Лакедемонян.
Но система проволочек оказалась недостаточной вследствие неудобного любопытства некоторых союзников Лакедемонян, которые разузнали, что Афиняне все таки строят свои стены — очевидно постройка была приостановлена во время присутствия в Афинах первых послов из Лакедемона. Фемистокл прибегнул к обману, предлагая послать в Афины послов · когда же он уверен в безопасности Афин, он заявляет Спартанцам, что стены уже готовы и т. д.
У Диодора остов рассказа тот же самый, но разница — и очень важная для характера рассказа — замечается в двух отношениях.
По Диодору, Фемистокл уже до своего отправления из Афин предусмотрел свое задержание в Спарте и потому наперед уже просил Афинян задержать послов, которые придут из Спарты. Сама по себе эта особенность могла бы быть сочтена несущественной, если бы случайно нам не было засвидетельствовано то же самое, как господствовавшее, в четвертом веке представление (Demost. Lept. 73).
Далее, у Диодора все послы отправляются вместе, и в связи с этим меняется весь внутренний смысл рассказа. У Фукидида вся сущность хитрости Фемистокла, поскольку она заранее задумана, заключается в проволочке. Предложение послать из Спарты послов, с одной стороны, вызвано неожиданными обстоятельствами, с другой — имеет в виду не постройку стен, а личную безопасность Афинских послов. У Диодора дело обстоит иначе — так как все послы вышли из Афин вместе, то идея создания проволочек сразу оказалась устраненной. В чем же заключается хитрость Фемистокла? Рассказ в дальнейшем идет по Фукидиду. Афиняне строят возможно быстро. Спартанцы призывают Фемистокла — так как все послы на лицо, они должны были бы сделать это сейчас же но их приходе — и упрекают их в постройке стен; Фемистокл убеждает их не верить ложным слухам, а послать послов посмотреть самим. Ясно, что Спартанцы имеют в виду возобновление работ, совершенно так же, как у Фукидида, но о самых слухах Диодор нам ничего не сообщил. В Афинах послов Лакедемонян арестовали, и Лакедемоняне вынуждены освободить Фемистокла и его товарищей, когда стены уже готовы. Τοῦ δεе χρόνου διεξελθόντος [В этом интервале] определяет это время Диодор. Какой это ὁ χρόνος [интервал]? Какое значение имеет он для рассказа? У Фукидида такого определенного времени после отправления послов не может быть указано. Уже приход товарищей Фемистокла из Афин убедил его в том, что дело постройки стен зашло достаточно далеко. У Диодора это время нужно — оно необходимо для постройки стен. Στρατήγημα все к выигрышу этого времени и направлено. Все оно в заранее задуманном задержании послов Спартанских в Афинах и заключается.
Факты в существенном одни и те же — но значение и освещение их различное. Очевидно, мы имеем два варианта одного и того же рассказа. Но Диодор соединяет оба варианта — оттого то его рассказ и является столь мало последовательным. Стоит только устранить те черты, которые заимствованы у Фукидида, и общее понимание дела станет вполне ясно. Тех нескольких дней, которые необходимы на дорогу в Спарту Фемистоклу и его товарищам и на отправление послов в Афины, вместе с тем таинственным ὁ χρόνος [интервалом], о котором я говорил, достаточно для того, чтобы построить стены; обычная у Диодора πολυχειρία [множество рук] и προθυμία [энтузиазм] и здесь творят чудеса.
Восстановить этот отличный от Фукидидовского вариант в его полном виде я не берусь. Влияние Фукидида разрушило некоторые его существенные черты. Не ясно, например, как объяснить себе факт приглашения Фемистокла и его предложение послать послов. Это место и есть, как мне кажется, тот узловой пункт, где произошло соединение двух вариантов и где контаминация произвела порчу в них обоих.
Некоторые характерные черты не-Фукидидовского варианта я считаю возможным усматривать в том грубом характере, которым отличаются в нем действия обеих сторон. Когда Афиняне не желают приостановить постройки стен, Лакедемоняне приказывают рабочим немедленно приостановит работы. Когда они во второй раз приходят в Афины и видят, что стены все таки воздвигаются, они разражаются упреками и угрозами; не менее резко поступают с ними Афиняне: они их παρέδωϰαν εἰς φυλαϰήν [передали под стражу], и тут, впрочем, предупрежденные Спартанцами, которые точно так же поступили с их послами. У Диодора грубое, откровенно враждебное столкновение — у Фукидида тонкая, чисто дипломатическая интрига, при которой обе стороны стараются сохранить по возможности внешний вид дружественных отношений — οὐδὲ γὰρ ἐπὶ ϰωλύμη, ἀλλὰ γνώμης παραινέσει δῆθεν ἐπρεσβεύταντο (Thuc. I. 92) [они отправили посольство не с целью воспрепятствовать (возведению стен), но чтобы подать совет (для общего блага)][4].
Общий вывод заключается в том, что в основе изложения Диодора мы имеем рассказ Фукидида, соединенный с другим вариантом — или наоборот. Этого варианта мы не имеем ни у одного другого историка. Только первая из указанных нами черт отличия Диодора от Фукидида — его предвидение конечного пункта всей интриги и факт задержания послов в Афинах, стоящий в органической связи со всем рассказом — находится и в случайной заметке Демосфена. Такая случайная заметка дорога, не смотря на свою случайность, тем, что она представляет собой общее место. Оратор, обращаясь к своим слушателям, сообщает им из истории такие факты, которые отвечают их историческим представлениям.
Состав рассказа Диодора о постройке Пирея несколько сложен и запутан. Отрицать влияние Фукидида трудно, но это во всяком случае только влияние — источником признать Фукидида я не могу.
Общим является только самый факт постройки и мотивировка в ее основаниях. У Фукидида (I. 93. 4) Фемистокл убеждает Афинян построить Пирейскую гавань, νομίζων..,. αὐτοὺς ναυτιϰοὺς γεγενημένυς μέγα προφέρειν ἐς τὸ ϰτήσεσθαι δύναμιν [считая… что если они станут моряками, это будет много содействовать приобретению могущества]. У Диодора это развито в длинное рассуждение: благодаря этой гавани, Афиняне достигнут гегемонии, ибо они имеют и наибольшее количество кораблей и наибольшую опытность в военном деле; кроме того, он рассчитывает, что Афиняне будут иметь на свой стороне Ионян διὰ τὴν συγγένειαν [из–за родства], других Греков Азии διὰ τῆν εἰεργεσίαν [потому что оказали им благодеяние], а островитян πεπληγμένους τὸ μέγεθος τῆς ναυτιϰῆς δονάμεως [поскольку впечатлили их мощью своих морских сил] (по смыслу = διὰ τὸν φόβον [запугав]). Не отрицая некоторой риторической красоты расчленения, мы не можем не видеть вместе с тем и некоторой нелогичности всего рассуждения. Оно объясняет шансы Афинян на гегемонию, а не причины, по которым следует строить гавань. Оно основано не на факте, а на том объяснении факта, которое дает ему Фукидид — его оно и развивает.
Фемистокл желает обсуждение вопроса о плане постройки Пирея скрыть от Лакедемонян, предвидя, что они постараются этой постройке помешать. Для этого он и прибегает при этом обсуждении к тайне. Он требует, чтобы народ выбрал двух лиц, которым он мог бы сообщить свой план и которых решению народ мог бы слепо доверить. Когда эти выбранные народом лица — Аристид и Ксантипп — одобряют план Фемистокла, народ неудовлетворен и требует тайного сообщения плана βουλή; ее одобрение решает дело, и народ уходит из собрания — все происходит в одном заседании — , все таки не зная, в чем дело. Тогда Фемистокл начинает строить — и общее рвение народа поддерживает его в его деле. Понятно, это рвение было бы объяснимо только тогда, если бы народ узнал, в чем дело — да этого и скрыть, конечно, нельзя было бы. Когда и как народ это узнал, об этом Диодор умалчивает. Конечно, рассказ не свободен от неясностей, конечно, мы можем спросить, стоило ли рисковать самим делом постройки стен ради того, чтобы выгадать один — другой день (помимо того, что народ должен был узнать, в чем дело, Фемистокл сам же спешит сообщить о постройке Лакедемонянам) — народ мог и не оказать Фемистоклу такого безграничного доверия: тем не менее я не стал бы подрывать доверия к рассказу Диодору, если бы то же, что рассказывает он здесь,.не рассказывалось по совершенно другому поводу (Plut. Arist 22. Themist. 20. Cic. d, off. II. 11. 49)[5]. Фемистокл старается сжечь место стоянки греческого флота — тут таинственность вполне уместна: исполнение есть дело нескольких часов; важно, чтобы те, которые пострадают, о самом плане ничего не знали — пожалуй, они и не узнают о виновниках.
Диодор делает историю постройки гавани вполне аналогичной истории постройки стен: 1) постройка производится в самое короткое время; слова употреблены в описаниях обеих построек чуть ли не те же самые 2) Для сохранения секрета Фемистокл говорит о своем плане только βουλή, точно также как она одна была посвящена в тайну той хитрости, благодаря которой удалась постройка стен. 3) Фемистокл опять таки старается обмануть Лакедемонян — но у нашего автора не хватило изобретательности: весь обман Фемистокла заключается в том, что он говорит им вещь в существенном совершенно верную — «полезно для Эллады иметь на случай нападения со стороны царя хорошую гавань». Этим он Спартанцев ἀμβλοτέρους ἐποίησε [запутал].
Очевидно, мы имеем вариант, выросший на основании Фукидидовского рассказа, риторически развитый и расширенный на основании аналогичных рассказов, едва ли правильно поставленных в настоящую связь. Едва ли однако мы можем отнести это расширение рассказа целиком на счет Диодора. Интересно, что в своем месте (XI. 37. 2) Диодор говорит об освобождении Ионян и Эолян — здесь освобожденными считаются одни только Ионяне — , остальные только будут при их помощи освобождены.

---

[1] Rhein. Mus. 40 стр.62.
[2] Das Perikleische Zeitalter II стр.300.
[3] Cp. Bauer, Plutarcbs Themist. für quellenkritische Uehungen — таблица. A. Schäfer, Rhein. Mus. 34 стр.616. Bauer, Themistocles стр.106 слл.
[4] Cp. Schäfer 1. 1., который, верно подметив эту особенность тона, не указал однако и на черты близости Диодора к Фукидиду.
[5] Cp. Bauer, Themistocles u. s. w. a 1.

§ 2. Смерть Павсания и изгнание Фемистокла

Рассказ об измене и падении царя Павсания представляет для Диодора интерес как одно целое — он и рассказан у него весь под одним годом. Причина может быть двоякая: либо Диодор руководствовался риторически–стилистическими соображениями, либо его источник был не хронологический. В этом отношении мы могли бы беспрепятственно видеть источник в Фукидиде, но точно также может быть им и Эфор. Но Фукидид не говорит, что все относящиеся к Павсанию события произошли в один год — вероятно, не говорит этого и Эфор, между тем как Диодор explicite [прямо] говорит это, в угоду своему сближению делает известные выпуски и вследствие их утрачивает связь между событиями и создает значительную путаницу.
Как завязались сношения, как Павсаний отослал царю письмо, как он с ним обменялся письмами — все это рассказано по Фукидиду[1]. Из письма Павсания (Thuc, I. 128. 7) взято известие о предполагаемом браке его с дочерью царя, из ответа царя (Thuc. 1. 129. 3) известие о посылке денег, объясненное Диодором необходимостью подкупа. Но далее начинаются затруднения. Диодору надобно рассказать, как попался Павсаний; спартанец ведет себя слитком гордо с подчиненными, живет роскошно, по–персидски. Вследствие этого начинаются волнения между союзниками. Пелопоннесцы оставляют Павсания, отплывают в Пелопоннес и чрез послов обвиняют Павсания в Спарте — обвиняют не Спартанцы, а их Пелопоннесские союзники. Это факт совершенно новый; ни у кого из других писателей мы его не находим. По Фукидиду, в Спарте узнали о поведении союзников, но от кого, этого не сказано. О происхождении известия мы судить не можем — взваливать ответственность за него на Диодора у нас нет оснований. Оно и введено в изложение извне и органически с ним не связано. Последствий взведенного против Павсания обвинения мы никаких у Диодора не находим. Павсаний даже домой не возвращается — по крайней мере, Диодор этого не говорит. Единственное, что связано со всей предыдущей историей Павсания, это то, что Аристид сумел склонить на свою сторону союзников.
Следующий факт, смерть Павсания, должен был бы быть отделен от предыдущего целым рядом фактов: возвращением Павсания, судом над ним, отплытием Павсания из Спарты, рассказом о том, как его вытребовали обратно, как его судили, но для этого нужно время, а у Диодора его нет — ему приходится сейчас же рассказать об его смерти. Получается нечто в высшей степени странное. Павсаний, только что бывший в Византии, вдруг, неведомо каким образом, оказывается в Спарте. Павсаний, только что обвиненный вдруг оказывается совершенно чистым. Что именно Диодор виновен во всех этих недоразумениях, ясно из соединительной фразы: ἔτι δὲ μᾶλλον συνήργησε τοῖς Ἀθηναίοις τὸ αὐτόματον διὰ ταύτας τὰς αἰτίας [еще более содействовало афинянам случившееся само собой следующее обстоятельство]. Фраза эта есть неудачная попытка соединить обе части рассказа, неудачная потому, что дальнейшее не соответствует ее смыслу. Открытие измены Павсания и его смерть нисколько не способствуют успехам Афинской гегемонии; по Фукидиду. смерть Павсания случилась значительно позже потери Спартанцами гегемонии, у Диодора нет и намека на то, что Спартанцы, вследствие смерти Павсания или открытия его измены, решили отказаться от надежд на сохранение гегемонии, как это указано у Фукидида (I. 95. 7); наоборот, они продолжают негодовать на Афинян. Быть может, на Диодора при выборе фразы повлияло указанное замечание Фукидида, но оно не введено у него в органическую связь рассказа; фразы мы не можем считать заимствованной Диодором у кого бы то ни было — она есть одно из излюбленных им выражений, с которым мы уже встречались и еще будем встречаться[2].
История Аргилия заимствована из Фукидида. Наилучшим, быть может, доказательством явится следующая, крайне неловкая, фраза: οἱ ἔφοροι τότε μὲν ἡσυχίαν ἔσχον, ὕστερον δὲ τῶν Λαϰεδαιμονίων τοῖς ἐφόροις ουλλαμβανόντοων, προαισθόμενος ἔφθασε ϰαὶ ϰατέφυγε εἰς ἱερὸν τὸ τῆς Ἀθηνᾶς τῆς Χαλϰιοίϰου [эфоры тогда сохранили спокойствие, но позже, когда лакедемоняне вместе с эфорами стали его ловить, он, заранее узнав об этом, успел бежать в храм Афины Меднодомной]. Вполне понятными становятся слова Диодора только тогда, если мы рядом с ними поставим соответствующее место Фукидида: ἀϰούσαντες δὲ ἀϰριβῶς τότε μὲν ἀπῆλθον οἱ ἔφοροι, βεβαίως δ᾿ ἤδη εἰδότες ἐν τῇ πόλει τὴν ξύλληψιν ἐποιοῦντο. Λέγεται δ᾿ αὐτὸν μέλλοντα ξολληφθήσεσθαι ἐν τῇ ὁδῷ… πρὸς τὸ ἱερὸν τῆς Χαλϰιοίϰου χωρῆσαι δρόμῳ ϰαὶ ϰροϰαταφυγεῖν [Выслушав весь этот разговор, эфоры возвратились уже совершенно убежденные в виновности Павсания и приказали задержать его. Говорят что когда Павсания пытались схватить на улице … он бежал к находившемуся поблизости святилищу Меднодомной богини, где и нашел убежище].
Разногласия начинаются с описания смерти Павсания. Прибавлен, сравнительно с Фукидидом, рассказ о матери царя, показавшей, как следует убить ее сына[3]. Из того же источника взято и упоминание о том, что труп умершего царя был схоронен его родственниками.
Бог гневается, и Спартанцы спрашивают совета в Дельфах. Ответ бога не тот, что у Фукидида (I. 134. 4); бог приказывает возвратить τὸν ἱϰέτην [умоляющего]. Лакедемоняне в большом недоумении относительно того, как понимать веление бога, пока они наконец не догадываются поставить в храме Афины два медных изображения царя — то же самое, что и у Фукидида, но там дело совершенно ясно: бог приказал δύο σώματα ἀνθ᾿ ἑνὸς τῇ Χαλϰιοίϰῳ ἀποδοῦναι [посвятить Афине Меднодомной два тела взамен одного]. У Диодора связь между приказанием бога и его исполнением едва ли понятна, Что Спартанцы истолковали возвращение τὸν ἱϰέτην в смысле воздвижения его статуи, это само по себе, пожалуй, не вызывало бы затруднений, но то, что они, по рассказу Диодора, поставили две статуи, можно объяснить не существом дела, а только влиянием Фукидида. Введя в свой рассказ интересную подробность из другого источника — трудно объяснимый и на первый взгляд неисполнимый совет бога (Диодора, как очень часто, соблазняло его ταράδοξον [необычность]) — Диодор вернулся к своему основному источнику и из него заимствовал исполнение совета, данное этим источником.
При рассказе о падении Павсания Диодор уже упоминал о том, как союзники перешли на сторону Афинян. После «слова», которым он проводил в могилу погибшего царя, он опять возвращается к тому же факту. Этот порядок изложения объясняется: 1) уже неоднократно указанным стремлением Диодора давать за один прием по возможности полный, законченный рассказ; 2) явным влиянием Фукидида, у которого также после рассказа о том, как союзники перешли на сторону Афинян, следует прерывающий изложение эпизод, излагающий историю Павсания в Спарте и дальнейшие действия Спартанцев; вслед за тем прерванный рассказ возвращается к союзникам. Общим является, таким образом, у обоих авторов самый порядок изложения, общая у них и основная точка зрения на причины и характер событий. И тот и другой стараются рельефно оттенить связь отпадения союзников от Спартанцев с действиями спартанского полководца. и характеризовать союз с Афинами, как вполне добровольный. Общий ход событий у обоих один и тот же. Спартанские полководцы, которых, по Диодору, и слушать не хотели союзники, соответствуют Фукидидовским Доркису и его товарищам (I. 95. 6); из Фукидида заимствовано сведение. о казнохранилище на Делосе и т. д. Сжатый рассказ Фукидида развит по риторическому шаблону. Разница в определении цели союза — у Фукидида ἀμύνασθαι ὧν ἔπαθον δηοῦντας τὴν βασιλέως χώραν [чтобы отомстить за причиненные бедствия опустошением варварской земли] (I. 96.1), у Диодора πρὸς τὸν ἀπὸ Περσῶν ὑποπτευόμενον πόλεμον [для войны, которая, как подозревали, придет от персов] — основана на общем понимании дела каждым из писателей. Особенно резко выставлена на первый план роль Аристида и объяснено его прозвание «справедливый».Последнее мы, как кажется, можем смело счесть самостоятельным измышлением Диодора. Нужно оно ему здесь ради эффектной антитезы с Павсанием, ϰαϰία [пороки] которого лишила Спартанцев принадлежавшей им морской гегемонии, между тем как ἀρετή [добродетель] Аристида доставила его гражданам τὴν οὐϰ οὖσαν στρατηγίαν [командование, которым они ранее не обладали]. На самом деле, здесь это объяснение прозвища δίϰαιος [справедливый] едва ли уместно. Диодор ставит его в непосредственную связь с действиями Аристида по распределению φόρος, между тем как знаменитый анекдот по поводу остракизма Аристида предполагает существование этого прозвища гораздо раньше. Важно однако то, что Плутарх (Arist. 24) и Корнелий Непот (Arist. 3) не приводят названия в связь с распределением φόροι, хотя оба говорят по этому поводу об его справедливости и оба связывают его с анекдотом об остракизме (Pint. Arist. 7. Corn. Nep. Arist. 1). Если, таким образом, правильно предположение о том, что и Плутарх и Корнелий Непот следовали Эфору, то появится вероятность предположения, что Диодор ему не следовал или, по крайней мере, позволил себе видоизменить его изложение.
Остается еще остановиться на спорном вопросе о πρῶτος φόρος ταχθείς [определении первоначального фороса], от разрешения которого в значительной мере зависит наше суждение об отношении Диодора к Фукидиду.
Фукидид (I. 96) рассказывает: «Афиняне ἔταξαν [определили], каким из городов следует вносить для действий против варвара деньги и каким доставить корабли… впервые тогда была установлена должность гелленотамиев, которые получали τὸν φόρον [форос], ибо этим именем обозначался взнос денег; ἤν δὲ ὁ πρῶτος φόρος ταχθείς τετραϰόσια ταλαντα ϰαὶ ἑξήϰοντα, ταμιεῖόν τε Δῆλος ἧν αὐτοῖς ϰαὶ αἱ ξυνοδοι ἐς τὸ ἱερὸν ἐγίγνοντο» [первоначальный форос был определен в 460 талантов. Казнохранилищем был Делос, и в тамошнем храме происходили собрания делегатов союзников].
У Диодора указана для этого первого взноса сумма 560 талантов; мы уже привыкли встречать у Диодора подобные уклонения в цифровых данных, но в данном случае никакого отклонения нет. Kirchhoff[4] заметил, что мы здесь имеем дело с простой опиской вместо 460, а Busolt[5] сделал это несомненным ссылкой на Диодора XII. 40, где наш писатель по аналогии с XI. 47 заменил Фукидидовскую цифру 600 (II. 13. 3) цифрой 460.
Таким образом, мы могли бы признавать оба сравниваемые текста и в этом отношении сходными, если бы текст Фукидида не вызывал недоумений, и настолько сильных, что даже могла явиться мысль об интерполяции.
Kirchhoff[6] доказал, что данная Фукидидом цифра невозможна, так как максимальная сумма союзных взносов, которую мы можем вывести по надписям, все еще ниже этой Фукидидовской цифры первого взноса. Каким же образом объяснить тогда эту цифру Фукидида?
Kirchhoff полагает, что мы вовсе не обязаны предполагать, что Фукидид имел в виду именно ту цифру налога, которую определил Аристид. Это только та сумма, которая была внесена, как первый получивший название φόρος взнос, или, как резче и определенней формулирует это положение Leo[7]: «когда Фукидид говорит ἦν δὲ ὁ πρῶτος φόρος ταχθείς 460 τάλαντα [первоначальный форос был определен в 460 талантов], то он имеет в виду ту сумму налога, которую впервые наложили на союзников Афиняне не по соглашению с союзниками, а путем законодательного акта после подчинения союзников, другими словами — после превращения союза государств в Афинское государство».
Это объяснение, несмотря на все свое остроумие, отличается крупными недостатками: 1) оно заставляет придавать слову ταχθείς [определен] особенно резко выраженное техническое значение, между тем как немного раньше слово ἔταξε [определили] не имеет его[8]; 2) оно заставляет нас видеть в этом замечании слишком много; мы должны себе, без всякого со стороны Фукидида указания, представить всю историю постепенного перехода от формы равноправного союза к форме подчинения союзников Афинянам; 3) как заметили Frankel[9] и Classen[10] и еще раньше их Kirchhoff[11], всякий непредубежденный читатель, знакомясь с дальнейшим рассказом, не может не подумать, что раньше рассказанные факты раньше и случились.
В виду этого приходится искать другое объяснение. Мне кажется, что на верном пути Frankel. Союз должен был снарядить новый флот. В дальнейшем необходимо было только поддерживать старый; расход на его поддержание, распределяясь на значительное количество лет, был, конечно, значительно меньше; в настоящую минуту, когда всем нужно было обзаводиться, требовались большие «единовременные» затраты. Этот то исключительный взнос мог быть и значительно выше каждого из остальных, даже максимального.
Нам необходимо было доказать возможность цифры Фукидида. Устранять вместе с Classen’ом[12] все место как интерполяцию мы, таким образом, совершенно не в праве. С точки зрения языка и ratio нет никаких оснований для атетезы. При таких условиях здоровая методическая критика требует строгого консерватизма.
Таким образом, мы не имеем права утверждать, что цифра явилась как результат измышлений Эфора; она была у Фукидида, и Диодор мог ее у него заимствовать.
По Фукидиду, Спартанцы сразу решили отказаться от морской гегемонии; они боятся, что она испортит их граждан. Диодор опять возвращается к тому же вопросу; он рассказывает о том, как спартанская молодежь желала возвращения гегемонии, как готовилась война против Афин и как геронт Этоймарид доказал, что для Спартанцев морская гегемония представляет не выгоду, а опасность. К сожалению, мы совершенно лишены возможности контролировать рассказ Диодора, так как, во первых, не имеем никаких параллельных известий, сколько нибудь полно ему соответствующих, во вторых, в изложении Диодора странным образом выпущено именно то, что, казалось бы, было бы всего существенней — указание тех доводов, на основании которых Этоймарид полагал μὴ συμφέρειν τῆ Σπάρτη τῆς θαλάττης ἀμφισβητεῖν [что не в интересах Спарты претендовать на море][13] — единственное, на основании чего можно было бы устанавливать отношение между Диодором и Фукидидом. Если исходить из общего предположения о том, что здесь, как и везде, Диодор основывался на Эфоре, у которого «речь Этоймарида была развита»[14], то получится нечто очень уже странное. Мнение сторонников удержания гегемонии Диодор очень подробно обосновал, между тем как его и обосновывать, пожалуй, не зачем было — и без того ясно все, что говорит в пользу гегемонии; мнение Этоймарида, тоже изложенное у Эфора, он выпустил, а между тем геронт говорит πρὸς παράδοξον ὑπόθεσιν [о необычном решении]. его мнение действительно нуждалось в обосновании. Едва ли в таких условиях выпущение вероятно — мне представляется гораздо более вероятным, что Диодор имел здесь не Фукидида, и не Эфора, а какой нибудь краткий источник, сообщавший о том, что в то время как большинство Лакедемонян было за сохранение гегемонии, геронт Этоймарид убедил Спартанцев в том, что она невыгодна. Самостоятельно подыскать доводы в пользу мнения большинства не представляло никакого труда, между тем как ἡ παράδοξος ὑπόθεσις [необычный совет] Этоймарида требовала большей изобретательности, чем та, которой обладал Диодор.
В истории обвинения и изгнания Фемистокла мы имеем, помимо рассказа Фукидида (I. 135 sqq.), несомненно во многих отношениях самостоятельный рассказ Плутарха (Them. 22 sqq,), имеем рассказ Диодора, имеем, наконец, отрывок Эфора (Plut. De malign. Herod. 5. Müller F. H. G. I стр.265 frg. 114), благодаря которому мы имеем редкую возможность непосредственно контролировать общее мнение об Эфоре, как единственном источнике Диодора. Но для этого нам придется подвергнуть рассказ Диодора особенно тщательному анализу.
Итак, Диодор рассказывает: Лакедемоняне, видя Спарту ταπεινῶς πράττουσαν [в униженном состоянии] — опозоренной вследствие измены ее полководца — , Афинян же εὐδοϰιμοῦντας [прославляемыми] потому, что ни один из их граждан не попался в измене, решили взвалить на Афинян такой же позор, — и жертвой выбрали Фемистокла. Едва ли нужно доказывать, что мотивировка поражает своей крайней наивностью: у Спартанцев оказался изменник, так пусть же и Афиняне не будут лучше их. Почему Спартанцы останавливаются именно на Фемистокле, против которого они ничего собственно не имеют, также не понятно; то, что говорит об этом Диодор, дела не объясняет. Если он действительно был в таком почете у Афинян[15], то это только затрудняло бы дело. Как бы то ни было, Спартанцы именно его обвиняют в измене, говоря, что он был в тесной дружбе с Павсанием и вместе с ним согласился предать Элладу варвару. Беседуют они и с врагами Фемистокла, поощряют их обвинение, даже дают им деньги и сообщают им — очевидно, что нибудь особенно интересное, что нибудь, что могло бы ожесточить этих врагов Фемистокла, дать им в руки орудие против него — сообщают им, что Павсаний, решившись предать Эллинов, рассказал о своем замысле Фемистоклу и приглашал его принять участие в его предприятии; Фемистокл не принял предложения, но и не пожелал выдать друга.
Само собой понятно, что это сообщение одно едва ли могло бы послужить для врагов Фемистокла побудительной причиной для того, чтобы обвинить его. Дело однако не в том. Я готов допустить, что сообщения Лакедемонян могли бы при известных условиях быть для Фемистокла очень опасными; Лакедемоняне могли считать для себя выгодным сообщить факт, но сообщая его, они не стали бы приводить того, что могло бы служить в оправдание человека, против которого направлены их интриги, — а как же иначе, как не оправданием Фемистокла, объяснить слова Диодора: οὔτι διαβάλλειν ἔϰρινε δεῖν ἄνδρα φίλον [решил, что его долг не обвинять человека, который был его другом]. Если первые слова и можно было бы еще принять за инстанцию против Фемистокла, то ἄνδρα φίλον [человек, который был его другом] для Грека, да и для всякого, звучит именно извинением. Словом, то, что сообщали Лакедемоняне врагам Фемистокла, здесь, в данной связи, едва ли можно признать уместным, а где и в какой связи оно уместно, это мы увидим в течение дальнейшего анализа.
Но, продолжает Диодор, будучи обвинен, Фемистокл избежал осуждения за измену; так приходится переводить, хотя, собственно говоря, этого у Диодора нет. Диодор говорит, что Фемистокл избежал τὴν τῆς προδοσίας ϰρίσιν [процесса по обвинению в предательстве] — значит, самого суда не было. Но как представлял бы себе тогда дело Диодор? Фемистокл официально обвинен — да еще обвинен иностранной державой (Лакедемоняне ϰατηγόρησαν προδοσίας αὐτοῦ [обвинили его в предательстве]) — нужно же было так или иначе отнестись к этому обвинению, нужна же была какая нибудь ϰρίσις [процесс]. Как поступили с обвинением? Но допустим, что здесь только неловкость выражения Диодора.
Поэтому Фемистокл в первое время после осуждения μέγας ἦν παρὰ τοῖς Ἀθηναίοις [имел большой авторитет у афинян] — смысл имело бы только μείζων [увеличил авторитет], иначе Диодор сказал бы то же самое, что было сказано раньше; μετὰ δὲ ταῦτα и т. д. Что это значит? После чего? Не после ϰρίσις [процесса], которой не было, да если бы она и была, то так объяснять не позволяет конструкция. Грамматика допускает только одно объяснение — ταῦτα соответствует тому, что непосредственно раньше сказано: после того как Фемистокл μέγας ἦν παρὰ τοῖς Ἀθηναίοις [побыл в большом авторитете у афинян], так как граждане его любили за его дела; μετὰ δὲ ταῦτα отвечает предыдущему τὸ μὲν πρῶτον [поначалу].
Итак, «после этого» одни, боясь его усиления, другие, завидуя его славе, забыли об его славе и рады были ослабить его силу и унизить его гордость. — Враги у Фемистокла были и раньше; все дело в том, что враждебное настроение против него усилилось; вопрос только в том, почему это произошло, но ответа на этот то именно вопрос мы у Диодора не находим; мы продолжаем недоумевать, почему это Фемистокл, только что избежавший обвинения, теперь вдруг пал.
Анализ Диодоровского рассказа мне был нужен для того, чтобы показать — я думаю, мне это до некоторой степени удалось — , что никакого реального содержания в нем нет, что мы имеем дело с фразами, которые нам ничего не объясняют. Причина этой бессодержательности заключаются в том, что Диодор желал объяснить остракизм Фемистокла, для которого мы не имеем в наших источниках никакого объяснения. Имея известие об одном суде над Фемистоклом, суде, следовавшем за остракизмом, он желал создать и другое, которое объяснило бы и самый остракизм, и создал таким образом дублет, но дублет, лишенный всякого самостоятельного значения. Я думаю, что действовал он более или менее самостоятельно, заимствовав незначительную фактическую основу рассказа — сообщение о сношениях Фемистокла с Павсанием — из основного своего источника.
Мне могут возразить: Диодор должен был пользоваться Эфором, который в вышеуказанном месте сообщает как раз то, что приведено у Диодора, как факт, сообщенный Лакедемонянами врагам Фемистокла. Но я надеюсь, что мой анализ показал, что это известие у Диодора не на месте; я надеюсь, что анализ свидетельства Эфора покажет, что оно у него имеет другой смысл и другую историческую обстановку. Плутарх, говоря о свойствах историка, указывает, как на особенность неблагосклонного историка, на страсть выставлять на вид именно дурное; историк должен, по его мнению, не скрывать того, что наверное знает; там же, где есть сомнение, он должен давать веру лучшему: «многие вообще выпускают худшее. Так поступает Эфор в своем рассказе о Фемистокле, говоря, что он знал об измене Павсания, но, не смотря на все его убеждения, не хотел примкнуть к нему. Фукидид же совершенно выпустил это известие».
Итак, из двух способов отношения к сомнительным известиям Эфор следует одному — выбору лучшего, Фукидид другому: он выпускает τὰ χείρω [худшее]. Очевидно, Эфор выбрал из двух известий то, которое приводит Плутарх; оно есть «лучшее». Эфор считает его верным. Ясно, что он передает его как факт, как свое мнение, не как один из пунктов обвинений, взводимых на Фемистокла Лакедемонянами. Связь, в которой говорилось об этом у Эфора, вполне выясняется: рассказавши о том, в чем обвиняли Фемистокда, он должен был рассказать, в чем в действительности было дело.
В Плутарховой биографии Фемистокла разбираемый случай опять таки значительно отличается от Диодоровского варианта. Плутарх 1) ничего не знает о двух обвинениях, 2) самые сношения между Павсанием и Фемистоклом он относит ко времени после изгнания последнего, 3) известие Эфора он ставит в ту связь, которую мы для него предположили на основании фрагмента. От своего лица рассказывает он о том, как Павсаний склонял Фемистокла, и тот, не согласившись на его предложение, никому об его словах не сказал и на него не донес. Это последнее сближение позволяет нам видеть источник Плутарха в Эфоре.
Наконец, аргумент, который, по моему мнению, решит вопрос о двух обвинениях Фемистокла — это самая ненужность и противоречивость связи, в которую известие о первом обвинении поставлено со вторым — я выше подробно показал, насколько бессодержателен в этом отношении рассказ Диодора.
Сравнение известий Диодора и Плутарха покажет, что для рассказа об остракизме их источник один и тот же. Помимо очень близкого сходства в словах и мыслях[16], в пользу этого говорит тот Факт, что оба писателя свое изложение сущности остракизма помещают именно в данном месте, делая из него отступление. Мы не знаем времени составления отдельных биографий Плутарха, но Диодор несомненно имел неоднократно и случай и обязанность упомянуть об остракизме и объяснить его характер; если он это делает теперь, то, очевидно, для этого было основание в его источнике — то же тогда должно будет быть предположено для Плутарха, а вместе с тем мы будем поставлены в необходимость признать и общий источник обоих известий. Ясно тогда станет и то, что Диодор соединил два известия. К тому источнику, который имеется у Плутарха, он прибавил свои измышления о первом обвинении. Таким образом, мне кажется, можно с источника Плутарха — как я предположил, Эфора — снять обвинение в удвоении процесса Фемистокла.
В данном случае мы можем и объяснить возникновение варианта Диодора.
У Плутарха (Them. 23) рассказывается, что после смерти царя Павсания были найдены письма и документы, которые εἰς ὑποψίαν ἐνεβαλον τὸν Θεμισχοϰλέα ϰαὶ ϰατεβόων μὲν αὐτοῦ Λαϰεδαίμιόνιοι, ϰατηγόρούν δ᾿ οἱ φθονοῦντες τῶν πολιτῶν, οὐ παρόντος, ἀλλὰ διὰ γραμμάτων ἀπολογουμένου, μάλιστα. ταῖς προτέραις ϰατηγορίαις [набросили подозрение на Фемистокла. Подняли крик против него спартанцы, а обвинять стали завидовавшие ему сограждане. Отсутствуя в Афинах, он письменно защищал себя, главным образом против прежних обвинений].
Вместе с Bauer’ом я поставил после ἀπολογουμένου [защищал себя] запятую. Тогда смысл получится тот, что Фемистокла обвиняли на основании прежних обвинений. Иначе понимать нельзя, так понимает и Bauer, в примечании к этому месту приводящий место Диодора, говорящего об этом прежнем обвинении. Но контекст показывает, что такое понимание не имеет смысла — оно станет в противоречие с дальнейшими словами: διαβαλλόμενος γὰρ ὑπὸ τῶν ἐχθρῶν πρὸς τοὺς πολίτας ἔγραφεν, ὡς ἄρχειν μὲν ἀεὶ ζητῶν ἄρχεσθαι δὲ μὴ πεφυϰὼς μηδὲ βουλόμενος, οὐχ ἄν ποτε βαρβάροις ϰαὶ πολεμίοις αὑτὸν ἀποδόσθαι μετὰ τὴς Ἑλλάδος [В ответ на клевету врагов он писал согражданам, что он, всегда стремившийся к власти и не имевший ни способности, ни желания подчиняться, никогда не продал бы варварам и врагам вместе с Элладой и самого себя]. Обвиняли Фемистокла не в стремлении к власти, а в измене. Конечно, здесь запятая не на месте, и Bauer ошибся в понимании текста. Правильное толкование уже давно дал Madvig[17]: haec omnia sunt Themistoclis διὰ γραμμάτων ἀπολογουμένου. Defendebat enim se, cui hoc ipsum objiceretur, quod imperio parere nesciret, non fuisse se Graeciam domino barbaro venditurum [Камнем преткновения является "письменная защита" Фемистокла. Ибо он защищал себя от обвинений в стремлении к власти и планировании предать Грецию господству варвара]. Madvig предлагает уничтожить слово ἔγραφε [писал]. Текст и с ним и без него имеет данный смысл, но, я думаю, Madvig прав, потому что тогда текст еще труднее и ошибка грека понятней — та же ошибка, которую допустил Bauer. Что Диодор понимал так же, как Bauer, ясно из его текста (XI. 55. 8). Те ϰατηγορίαι [обвинения], о которых здесь говорится, связаны такой тесной внутренней связью с приведенным у Плутарха же обоснованием остракизма Фемистокла, что едва ли можно сомневаться в том, что указание на них заимствовано из того же источника — Эфора[18]. Диодор, найдя у него αἱ πρότεραι ϰατηγορίαι [прежние обвинения], счел нужным эти прежние обвинения обосновать. Если прежде была ϰατηγορία [обвинение], то было и ἀπολογία [защита] — такую прежнюю ἀπολογία Диодор и предлагает и ее считает одной из ἀφορμαί [причиной ] прежней ϰατηγορία [обвинения]. Это возвращение к прежнему не может быть случайным; оно показывает связь с источником. Не поняв, что у Эфора в сущности есть обоснование его замечания, Диодор счел себя обязанным придумать свое. Иначе я не могу себе объяснить крайней натянутости и неестественности объяснения. Фемистокл сознался, что Павсаний писал к нему и приглашал его вступить в соглашение, но именно из того, что он его приглашал, он старался доказать свою невинность. Нужно признаться, что и обвинение, построенное на одном приглашении, и аргументация обвиняемого, основывающегося именно на этом приглашении, не смотря на всю пикантность излюбленного Диодором παράδοξον [необычности], не отличаются основательностью.
Лакедемоняне обвиняют Фемистокла и требуют суда над ним в общем собрании Эллинов. Так нам рассказывает Диодор, то же несомненно лежало в основе рассказа Плутарха (Thim. 23)[19]; я готов и здесь видеть следы Эфора. Плутарх, очевидно, считал это свое утверждение не противоречащим известию Кратера (frg. 5. Müller F. H. G. II стр.619 cp. Plut. Them.‘22), по которому процесс Фемистокла был εἰσαγγελία. Не наше дело рассматривать, верно ли это исторически. Спрашивается только, обязательно ли полагать, что Эфор свое сообщение выдумал произвольно. Во всяком случае, то основание, по которому Busolt (1. 1.) заставляет Эфора выдумать этот общий суд, не имеет значения — «Афиняне, по Эфору, оправдали Фемистокла, у него остается только другое партийное судилище» — не имеет значения потому, что, как я старался доказать, ничего подобного у Эфора не было. Если Эфор и мог выдумать свое свидетельство, то он мог это сделать по более основательным соображениям, которые, как мне кажется, должны и нас заставить задуматься.
Что Эфор знал Фукидида и пользовался им, в этом ни у кого не может явиться сомнения. У Фукидида о modus’е обвинения нет ни слова, нет его собственно и о суде. Лакедемоняне требуют наказания Фемистокла, Афинян они убедили, Афиняне посылают взять Фемистокла, где его найдут. Фемистокл бежит. Тут совершенно ясно, почему он бежит. Если дело идет о суде, то гораздо проще было бы его пригласить в Афины на суд; рассчитывают однако не на это, а на. насильственный его захват. Фемистокл в это время имеет место постоянного жительства в Аргосе, где он находится под покровительством местных властей; власть Афинян туда не простирается — ничего с Фемистоклом поделать нельзя было. Для того, чтобы его, изгнанника, жившего вне пределов Афинской власти, насильно захватить, нужно было согласие местных властей, где бы он ни был. Так и действуют. Куда ни кинется Фемистокл и за пределы союза, повсюду появляются послы Афинян и Лакедемонян, значит именно главных представителей союза, и требуют его выдачи, которой, разумеется, ни от кого не могли требовать Афиняне[20].
Вот это то обстоятельство требовало объяснения, которое естественней всего давалось тем, что предполагалась союзная инициатива. При этом предположении и ясно будет бегство Фемистокла, которое из самого факта суда не вытекает и которое вызвало неудачные объяснения Диодора — я не вижу основания и их приписывать Эфору.
Как фактически произошло дело, мы при скудости наших данных не можем судить, но я думаю, ничто не мешает предположить, что в событиях были такие черты, которые давали Эфору некоторое право говорить об общеэллинском суде.
Фемистокл убежал из Аргоса к царю Молоссов Адмету. Диодор пропускает промежуточную стадию пребывания Фемистокла на Керкире. Об этом пребывании можно сообщить только то, что в более ярких красках рассказано относительно его пребывания у Адмета. Пропуск можно, поэтому, объяснить соображениями стилистически–композиционного характера. Что при этом получается фактическая ошибка, это Диодора нисколько не беспокоит.
Дальнейший рассказ представляет собой полное, в себе законченное целое, в котором нет никаких противоречий. Тенденции учительной, которую усматривает в нем Bauer[21], я в нем видеть не могу. Диодор списывает определенную версию рассказа, столь распространенного в древности — вспомним ту массу имен, которую приводит Плутарх (Them. 26), выбирая из нее и распространяя то, что ему особенно нравится.
Во всяком случае, это не то, что у Фукидида, не то, что мы имеем у Плутарха. Целая масса мелких черт не позволяет нам сближать эти источники единством происхождения.
Рассказ о Лисифиде очень похож на то, что Плутарх рассказывает о Никогене A. Schmidt[22] на основании этого сходства предполагает общий источник, конечно, все того же Стесимброта. Отличие по его мнению заключается только в именах. «Плюс у Диодора заключается только в мнимой дружбе Лисифида с царем… Лисифид, очевидно, есть alter ego Пифея (Herod. VII. 27)…. редкая форма Λοσιθείοης произошло из сокращения ἀνὴρ Λυδ. Πύθης (sic!)». Говорить о последней части этой гипотезы — значит только напрасно тратить время, но и первая не выдерживает критики. Плюс у Диодора состоит действительно только в факте дружбы Лисифида с царем, но этот факт входит, как необходимая составная часть, в весь дальнейший рассказ. Благодаря этой дружбе Лисифида, Диодор обходится без всех тех посредствующих звеньев, которые понадобились Плутарху для того, чтобы сделать возможным свидание Фемистокла с царем.
A. Schmidt предполагает, что Фукидид заменил Никогена своим неопределенным анонимом — не шло ли дело совершенно обратно? Известно, что кто то привел Фемистокла к царю. Фантазия древних разрабатывалей новеллы легко могла из богатого запаса лиц, так или иначе связанных с царем, выбрать то или другое[23].
Приблизительно таково же происхождение рассказа о сестре царя Мандане. Диодор выражается не вполне ясно. Во время Саламинской битвы Мандана потеряла двух сыновей — употребленное Диодором выражение ἀνοίρεσις говорит не о смерти в бою — и за это хотела мстить Фемистоклу. Перипатетик Фаний (ap. Plut. Them. 13. Müller F. H. Gr. II стр.295 frg. 8) по поводу Саламинской битвы рассказывает о том, что во время жертвоприношении жрецы побудили Фемистокла принести в жертву ὠμηστγῇ Διονύσῳ [Дионису Оместу] двух сыновей сестры Ксеркса Сандаки. Так как Фаний рассказал и дальнейшую судьбу Фемистокла, то трудно предположить, что он не рассказал и эпилога этого жертвоприношения, разыгравшегося при дворе Ксеркса. Это устанавливает некоторую связь между Диодором и Фанием — какую, я не могу решить, но не вижу основания принимать мнение Holzapfel’а[24], полагающего, что Фаний пользовался Эфором, потому что мы не знаем, что сообщил Эфор в данном месте Если бы мы в действительности здесь имели у Диодора рассказ Эфора, то получился бы значительной важности вывод — что Диодор не пользовался Эфором в истории Саламинской битвы, ибо едва ли естественно предполагать, что Диодор выпустил из своего источника начало рассказа и поместил из того же источника его конец. Что касается разницы имен, то не будет ли всего проще предположить, что рассказчик интересной истории, которую мы находим у Диодора, заменил малоизвестное имя Сандаки находившимся у всех на языке именем Манданы?
Итак, анализ изложения Диодора в достаточной степени ясно показал, что рассказ об изгнании Фемистокла и суде над ним, если исключить комбинации Диодора, в основе своей восходит к тому же источнику, которым пользовался Плутарх. В этой части своего рассказа Плутарх, как мы на основании сохранившегося отрывка Эфора имеем право предположить, восходит к Эфору. Значит, и для Диодора мы установим тот же источник. В дальнейшем Плутарх следует не одному какому нибудь источнику, а составляет свой рассказ на основании свидетельств целого ряда источников. Рассказ Диодора отступает от Плутарховского, в себе составляя несомненным образом единое целое. Всего естественней, поэтому, предположить, что и здесь он продолжает следовать Эфору. Для контроля мы имеем отрывок Эфора (ap. Plut. Them. 27. Müller F. H. G. I стр.265 frg. 11), и этот фрагмент дает нам признак, показывающий, что рассказ Диодора, по крайней мере, не стоит в противоречии с Эфором: как и у Эфора, Фемистокл у Диодора приходит к Ксерксу, а не к его преемнику Артаксерксу, как это утверждал, между прочим, Фукидид.
Рассказ Фукидида, конечно, принят во внимание — следы его особенностей еще видны в изложении Диодора — , но в общем у Диодора мы находим значительные отступления от Фукидида и в целом и в частностях. Непосредственных заимствований из Фукидида в тексте Диодора нельзя указать: естественно, поэтому, думать, что то немногое общее, что есть у обоих писателей, объясняется как сущностью самых событий, так и тем влиянием, которое должен был иметь Фукидид на изложение Эфора.

---

[1] По Thuc. I. 128. 5 sq. — τῷ δὲ λόγῳ ἀπίδρασαν (sc. οἱ αἰχμάλωτοι) αὐτὸν, ἔπρασσε δὲ ταῦτα μετὰ Γογγύλου τοῦ Ἐρετριέως, ᾦπερ ἐπίτρεψε τότε Βυζάντιον ϰαὶ τοὺς αἰχμαλώτους [по его словам они (т. е. пленники) бежали, но он устроил этот побег вместе с эретрийцем Гонгилом, которому поручил тогда Византий и пленников], составлено известие Диодора XI. 44 — πολλοὺς ζωγρήσας ἄνδρας πάρέδωϰε εἰς φυλαϰὴν Γογγύλῳ τῷ Ἐρετριεῖ τῷ μὲν λόγῳ πρὸς τιμωρίαν τηρήσυντι, τῷ δὲ ἔργῳ διασώσοντι πρὸς Ξέρξην [взяв многих людей, он передал их под стражу эретрийцу Гонгилу на словах, чтобы он стерег их для казни, на деле же чтобы тот отпустил их к Ксерксу]. причем не без значения осталось и то обстоятельство, что письмо царю передано Гонгилом; ср., впр., Conradt, Jahrb. f. cl. Phil. 129 стр.530 слл.
[2] См. прим. 4; cp. ex. gr. XI. 21. 3. XII. 38. 4. XII. 82. 7.
[3] Замечательно, что еще довольно поздно существовала версия, по которой дело совершено отцом Павсания, Chryserm. ap. Plut. Parali. Min. c. 3 Mor. 308. Тот же Хрисерм сообщает, что тело царя было брошено несхороненным.
[4] Hermes XI. стр.29.
[5] о. 1. II² 352 пр. 2.
[6] о. 1. стр.30 слл.
[7] Ueber die Eutstehung des attisch–delisclien Bundes, Verhandlungen d. Versamm. deutsch. Phil. u. Schulmänner XXXII. Wiesbaden 1878 стр.70.
[8] ср. Boeck–Fränkel. Staatshaushaltung u. s. w. III² Anhang 88 пр. 626.
[9] 1. 1.
[10] a. 1.
[11] о. 1. стр.36 слл.
[12] a. 1. ср. Busolt о. 1. III. 1, стр.79 и указанную там литературу.
[13] Ср. Гершензон, Афинская полития Аристотеля стр.70.
[14] Busolt III. 1 стр.71 пр. 2.
[15] εὐδοϰιμοῦντος παρ᾿ αὺτοῖς Θεμιστοϰλέους ϰαὶ μεγάλην δόξαν ἔχοντος [поскольку был прославляем ими и имел великую славу] — странная амплификация: εὐδοϰιμεῖν [прославлять] в сущности совершенно совпадает с μεγάλην δόξαν ἔχειν [иметь великую славу].
[16] Cp. Bauer, Themistocles стр.113 слл.
[17] Adversaria critica 1 стр.572.
[18] О двойной ϰατηγορία [обвинении] в том же смысле говорит Wilamowitz, Aristoteles und Athen I стр.142 пр. 33.
[19] Cp. Busolt o. 1. III. стр.126 пр. 1.
[20] О значении судебного приговора союза см. Wilamowitz, Aristoteles und Athen I стр.145 пр. 38.
[21] Themistocles, стр.117.
[22] о. 1. II стр.151, cp. I стр.236 слл.
[23] Ср. то, что говорит о сгруппировавшейся вокруг Фемистокла новелле Wilamowitz o. 1. I. 148.
[24] Untersuchungen и т. д. стр.164.

§ 3. События в Малой Азии

В рассказе о событиях 470 года мы встречаем в двух пунктах согласие с известными нам отрывками Эфора. Во 1‑х, Диодор согласно с Эфором называет начальниками Персов Тифравста и Ферендата, во 2‑х, оба писателя одинаково указывают число персидских кораблей (Plut. Cim. XI. Müller F. H. G. I стр.265 frg. 116)[1].
При наличности таких двух совпадений предположение о зависимости Диодора от Эфора является вполне законным. Анализ Диодора покажет нам, должны ли мы весь его рассказ возвести к Эфору.
В архонтство Демотиона Кимон в качестве стратега отправляется на помощь греческим городам, находящимся еще под властью варваров, и захватывает Эйон и Скирос — порядок соответствует Фукидидовскому. Но затем у Кимона является новый, более широкий, план, для исполнения которого он нуждается в более значительных средствах. Поэтому он возвращается в Афины, берет там 200 кораблей и с ними едет совершать великие подвиги. Вся эта история о планах Кимона и об его возвращении в Афины имеет смысл только у Диодора и для Диодора. Если ему для истории битвы при Евримедонте был дан, как факт, выезд из Афин, то он вынужден был рассказать о возвращении Кимона в Афины, потому что у него и взятие Эйона и Скироса и битва при Евримедонте сжаты в один год. Я уже указал на то, что изложение Эфора не определялось хронологическим принципом, и здесь он мог не касаться вопроса о том, в течение какого промежутка времени произошли описанные события. Он рассказал об одном за другим и этим сделал свое дело. Таким образом, даже признавая здесь источником Диодора Эфора, мы не имеем права возлагать на него ответственность за царящую у Диодора хронологическую путаницу.
Итак, Кимон ищет подвигов. После освобождения Карий и Ликии[2] он, полагая, что персидский флот находится в Кипрских водах, направляется туда, чтобы там дать битву; там она и происходит; больше 100 кораблей σὺν αὐτοῖς τοῖς ἀνδράσι [вместе с экипажами] были взяты в плен, большая часть затонула, остальные бежали к Кипру, где солдаты высадились, оставив корабли на произвол судьбы. Такова была первая битва (чего, странным образом, не понял Keil[3], на ошибку которого указал уже Preger[4], противополагаемая второй, происшедшей при Евримедонте в тот же день. Немыслимость этого совпадения ясна сама собой: расстояние между Кипром и устьем Евримедонта слишком значительно — , но дело теперь не в том[5].
Кимон пускается на хитрость: у нашего автора неудержимая страсть к στρατηγήματα. На захваченные им персидские корабли он сажает своих солдат, одев их по–персидски, и в таком виде приводит их к устью Евримедонта. Ночью он их высаживает. Персы принимают их как друзей — и начинается ночная свалка и избиение Персов. Эта ошибка Персов — на понятии φίλοι [друзья] Диодор особенно настаивает — все таки кажется несколько странной; он и старается ее объяснить: Персы не ждали, что Афиняне могут на них напасть μετὰ δυνάμεως [с сухопутным войском], так как они, по их мнению, не имеют пеших войск, а ждали они нападения с суши со стороны Писидов — вот почему они и пошли на встречу кораблям. Далее следует опять описание битвы и ее сумятицы. Что все описание битвы представляет собой крайнюю путаницу, замечено уже давно[6]. Мы опять встречаемся с излюбленными приемами Диодора. Образец для описания ночной битвы мы имели уже в описании битвы при Фермопилах, — та же ταραχή [неразбериха], та же ἄγνοια [дезориентация], тот же πολύς φόνος [большая резня]; даже убийство Ферендата в его палатке очень живо напоминает намерение воинов Леонида убить царя.
Эта победа Кимона имела очень важные последствия. Персы снова создали флот, боясь τὴν Ἀθηναίων αὔζηοιν [усиления афинян]; Афиняне с того времени очень усилились. Из добычи Афиняне поставили ἀνάθημα [посвящение] и сделали на нем следующую надпись:
ἐξ᾿οὔ γ᾿ Εὐρώπην Ἀαίας δίχα πόντος ἔνειμε
ϰαὶ πόλιας θνητῶν θοῦρος Ἄρης ἐπέχει
οὐδέν πω τοιοῦτον ἐπιχθονίων γένετ᾿ ἀνδρῶν
ἔργον ἐν ἠπείρῳ ϰαὶ ϰατὰ πόντον ἅμα.
οἵδε γὰρ ἐν Κύπρῳ Μήδους πολλοὺς ὀλέσαντες
Φοινίϰων ἑϰατὸν ναῦς ἕλον ἐν πελάγει
ἀνδρῶν πληθούσας, μέγα δ᾿ ἔστενεν Ἀσὶς ὑπ᾿ αὐτῶν
πληγεῖσ᾿ ἀμφοτέραις χερσὶ ϰράτεί πολέμου.

С тех пор, как море отделило Европу от Азии,
с тех пор, как бурный Арей вторгся в города смертных,
жители земли не совершили столь великого подвига ни на суше, ни на море.
Те, кто посвятил этот памятник,
погубили много мидян на Кипре
и взяли сто финикийских кораблей
со всем экипажем. Азия,
разбитая двойной армией, испускала долгие стоны
С эпиграммой связан целый ряд затруднительных вопросов, разрешение которых важно для нашего анализа. Эпиграмма помимо Диодора передана нам еще дважды[7]) — в Палатинской антологии (VII. 296) с lemma Σιμωνίδου τοῦ Κήου [Симонида Кеосского] и у Элия Аристида (III, 209 Д.) тоже с упоминанием Симонида, подтверждаемым и схолиастом к другому месту (III. 525)[8].
Вопрос о принадлежности стихотворения Симониду поднимался уже давно. Неточность нашей хронологии пентекантаэтии не дает нам возможности решить вопрос на основании чисто хронологических соображений[9], тем более, что мы точно не знаем и года смерти Симонида. Приходится прибегать к тем указаниям, который дает самый памятник.
Диодор выдает стихотворение за надпись на ἀνάθημα, но уже Krüger[10] указал на то, что в таком случае не имело бы смысла местоимение οἱ δὲ: pronomen quasi digito mortuorum corpora monstrat [оно словно пальцем показывает на мертвые тела][11]. Значит, памятник был не анатемой, а надгробным камнем. Для нашей непосредственной цели из этого следует одно: ни Диодор ни Эфор, если из него взял эпиграмму Диодор, не могли списать ее с камня: не трудно было отличить оба рода памятников. Либо тот, либо другой заимствовали ее из какого нибудь литературного источника; всего вероятней, ее никогда и не было на камне, так как, переходя от источника к источнику, мы в конце концов придем же к такому, который должен был бы списать эпиграмму с самого памятника, и тогда для него так же мало вероятной будет возможность ошибки, как для Диодора или Эфора. Конечно, это только соображение по вероятности, а не фактическое доказательство: ошибка могла явиться результатом автосхедиазмы какого нибудь из писателей, передававшего эпиграмму и заимствовавшего ее из литературного источника.
Keil в своей уже цитированной статье указал на несколько стилистических странностей нашей эпиграммы; особенно заслуживает внимания переход от singularis (единственного числа) οὐδενί [никому] к pluralis (множественному) οἵδε [те] и неправильность выражения ὀλίσαντες ἕλον [погубив взяли], между тем как, по рассказу приводящего эпиграмму Диодора, дело происходило как раз наоборот: Греки сначала взяли корабли и только затем погубили их экипаж — , но это стоит в связи с более трудным вопросом, совершенно неправильно поставленным и решенным Keil’ем.
В пятом стихе эпиграммы мы читаем в тексте Диодора ἐν Κύπρῳ [на Кипре], в тексте, сообщаемом Элием Аристидом, читается ἐѵ γαίῃ [на суше].
Keil совершенно неправильно отрицает, что Диодор имел в виду битву при Кипре, и потому несправедливо полагает, что и в тексте Диодора первоначально стояло ἐѵ γαίῃ. Наоборот, рассказ Диодора самым несомненным образом покоится на ἐν Κύπρῳ — и в этом лежит самое значительное из представляемых эпиграммой затруднений, подмеченное Junghahn'ом[12]. Вся соль стихотворения заключается в противоположении двух побед — на суше и на море. У Диодора ясно сказано, что Кипрская битва произошла на море — ясно поэтому, что при Диодоровском тексте эпиграммы именно этого противоположения и не получится — и битва ἐν Κύπρῳ и битва ἐν πελάγει [на море] — обе битвы морские. Junghahn надеется устранить эту несообразность конъектурой αὐθ᾿ ἑτέραισι [и там, и там] в стихе 8‑м, желая видеть в последних двух стихах описание этой битвы, но Keil в рецензии на сочинение Junghahn’а[13] показал неправильность этой конъектуры и предложил помириться с необходимостью признать неправильность в выражениях стихотворения. Но затруднения исчезают, если в тексте стоит γαίῃ [суша], а не Κύπρῳ [Кипр]. Если бы это было конъектурой, то тогда неудачной ее можно бы признать только с точки зрения чисто палеографической — но это вовсе не конъектура; чтение γαίῃ нам засвидетельствовано ничуть не хуже Диодоровского. Нужно предполагать, что уже в древности явилась интерполяция ἐν Κύπρῳ, возможная, может быть, вследствие неправильного предположения о том, что эпиграмма относится к Кипрским победам Кимона. То же чтение γαίῃ устраняет и затруднение, представляемое словами ὀλέσαντες ἕλον. Следуя Bergk’у, эти слова всегда применяли к рассказу Диодора — , но Диодор имел неправильное чтение, да и как он с ним справился, это вопрос, к которому мы еще вернемся. Оставим в стороне Диодора — и все затруднения рассеиваются. Ведь и по рассказу Плутарха (Сim. 13) сначала были разбиты Персы, а затем взяты корабли Финикийцев. Отчего не предположить, что эпиграмма соответствует этой именно версии исторического предания.
Таким образом, я, как и Hiller[14], полагаю, что не все замечания Keil’я правильны, но доказанным я считаю одно: относится ли наше стихотворение к роду посвятительных или надгробных, оно не отвечает установленным для таких произведений формам, оно носит на себе все характерные признаки подражания, с самого начала рассчитанного на книгу, а не камень. На это укажет одно сравнение нашего стихотворения с действительной эпиграммой, найденной на камне (C. I. A. IV. 446a).
Οἱ δὲ παρ᾿ Ἑλλήσποντον ἀπώλεσαν ἀγλαὸν ἥβην
βαρνάμενοι, σφετέραν δ᾿ ηὔϰλεισαμ πατρίδα,
ὥστ᾿ ἐχθροὺς σταναχεῖμ πολέμου θέρος ἐϰϰομίσαντες,
αὐτοῖς δ᾿ ἀθανάτων μνῆμ᾿ ἀρετῆς ἔθηϰαν.

У Геллеспонта они лишились блестящей юности,
сражаясь, но прославили свое отечество,
так что враги стенали, вынося страду войны,
они же оставили бессмертную память о своей доблести.
Это несомненная надгробная надпись, действительно отвечающая обычной форме таких эпиграмм. После рассуждения Keil’я, на мой взгляд, не может быть сомнения, что наше стихотворение есть подражание тому, которое мы здесь имеем на камне, которое вызвало еще целый ряд других[15]. Таким образом, становится ясно, что наше стихотворение не может принадлежать Симониду — оно позже пятого века; раньше 375 года, как полагает Keil, оно не должно быть написано, так как оно не служило оригиналом двум нами цитированным в пр. 44 репликам, относящимся к тому времени.
Вообще, из того, что стихотворение не принадлежит Симониду, еще не следует ничего относительно времени его возникновения. Keil считает его ничтожным центоном, а потому склонен относить его к очень позднему времени. Я уже указывал на то, что критика Keil’я слишком строга и не везде основательна. Но если бы Keil и был прав, это ничего бы не доказывало: скверные стихи писались во все времена; по качеству стихов нельзя судить о времени, к которому они относятся.
Тем не менее, по существу Keil прав. Вся суть в том, что эпиграмма написана не для камня, а для книги и притом старается выдать себя за настоящую надпись[16]. Когда можно предположить возможность возникновения таких эпиграмм? Reitzenstein считает ее первой из таких «книжных» эпиграмм и старается доказать их появление около времени Исократа. Мне кажется, его доводы доказывают только то, что в то время появлялись сборники действительных эпиграмм — и именно такие сборники должны были подать повод к составлению эпиграмм «книжных», и по тому самому должны были им предшествовать. Эпиграмма C. I. A. могла попасть в такой сборник и тогда легко могла послужить источником литературного подражания. Наконец, свидетельство Ликурга (in Leocr. 72) вовсе не предполагает существования нашей эпиграммы, а как это признает и сам Reitzenstein, только ее оригинала.
Таким образом, мы должны отодвинуть возникновение нашей эпиграммы в значительно позднее время. Если же еще принять во внимание предположенное нами — надеюсь, с значительной долей вероятности — вторжение в нее интерполяции, которая притом не успела захватить всей традиции, значит, едва ли могла явиться в очень древнее время, то придется отодвинуть тот вид ее, в котором ее получил Диодор, еще позже, т. е. станет крайне невероятным, чтобы он мог ее заимствовать из Эфора. Я обеими руками подписываюсь под фразой Reitzenstein’а: «Диодор нашел наше стихотворение в сборнике эпиграмм, относящихся к греко–персидским войнам», подписываюсь и под концом ее: «и изменяет сообразно с нею изложение своего источника». В этом последнем выводе заключается весь смысл всего предшествовавшего рассуждения: Диодор не вставил механически эпиграммы — он видоизменил под ее влиянием изложение в очень значительной мере.
Характерный признак я вижу в том, в чем обыкновенно видят противоречие между «Эфором» и Фукидидом. Диодор настаивает на том, что в плен взято 100 кораблей, у Фукидида дана цифра 200. Но не следует забывать, что Фукидид говорит не только о пленных, но и о потопленных кораблях. С другой стороны, нет и противоречия между двумя известиями Диодора. В плен взято, говорит он немного дальше, 340 кораблей, — раньше он говорит о 100, но о ста, взятых вместе с их экипажами; здесь полное соответствие с данными эпиграммы: ναῦς ἀνδρῶν πλνθούσας = σὺν αὐτοῖς τοῖς ἀνδράσι.
Если мы, таким образом, правы в нашем предположении внесения Диодором нового элемента в рассказ Эфора — я уже раньше указывал на то, что Эфор служил здесь основным источником, — то приобретает особое значение черта, которая сама по себе едва ли могла бы что нибудь доказывать. После описания битвы при Евримедонте Диодор говорит о том, что Кимон отплыл к Кипру. Какой имеет смысл это отплытие теперь, после того как битва у Кипра уже дана, трудно сказать. Здесь это едва ли может быть объяснено, ибо сейчас после этого Диодор помещает свое похвальное слово Кимону — ряд его подвигов закончен. Если мы на основании всего остального предания предположим[17]), что и Эфор описывал сначала сухопутную, потом морскую битву, то отплытие Кимона на Кипр — или вообще на место новой битвы — имело бы полный смысл. У Диодора это упоминание, будучи заимствовано у Эфора, осталось, но не было согласовано с внесенными им в изложение изменениями.
Если мы теперь спросим себя, в чем заключается существенная черта изложения Диодора, то нам придется указать на то, что у него морская битва предшествует сухопутной — и это обстоятельство самым явным образом доказывает, что Диодор не мог иметь в эпиграмме, к которой он так сознательно отнесся, чтения ἐѵ γαίῃ [на суше] — оно устанавливает обратный порядок событий. К сожалению, я в своем анализе вынужден ограничиться этими общими указаниями; я считаю рискованным пытаться точнее определить, что именно принадлежит Эфору и что внесено в его рассказ под влиянием эпиграммы. Я даже не решусь утверждать, что у Эфора порядок битв был не тот, что у Диодора, с той смелостью, с которой это делают Duncker[18] и Melber[19].
Решение вопроса зависит от толкования места Полиэна (I. 34): «Кимон побеждает у реки Евримедонта сатрапов царя, и, взявши много варварских судов, приказывает солдатам сесть на них, одеть Мидийское платье и плыть к Кипру. Кипряне, обманутые видом варварской внешности, принимают флот, как дружественный; они же, сойдя, показали себя Эллинами, вместо варваров, и победили Кипрян».
Полиэн самым очевидным образом рассказывает первую битву, как морскую, вторую как сухопутную. Таким образом он оказывается в таком же противоречии с другими, как и Диодор. Но рядом с этим у него битва на Кипре является сухопутной битвой с какими то «Κύπριοί» [кипрянами]. У него, просто–на–просто, наоборот рассказано то, что рассказано у Диодора. Стоит только подставить в рассказ первого другие имена, и получится то же, что мы имеем у второго — это не перестановка фактов, а имен. Я думаю, и вообще самой последовательности фактов, как она дана у Диодора, нельзя изменить. Вся история предполагает, что прежде была дана морская битва — нужно же было добыть вражеские корабли; самый маскарад воинов предполагает высадку; мы должны, поэтому, либо предположить, что вся история обмана не существовала у Эфора, — как я очень склонен думать — или полагать, что перестановка не произведена Диодором под влиянием эпиграммы. Что верно, этого не поможет решить свидетельство Полиэна. Лучше всего механический характер произведенной Полиэном перестановки покажет нам свидетельство Фронтина, писавшего раньше Полиэна и отличающегося своей добросовестностью. Фронтин (IV. 7. 2 = II. 9. 10[20]) рассказывает факты в той же последовательности, что и Диодор: Кимон, вождь Афинян, победив флот Персов у острова Кипра, дал своим воинам оружие пленных и на кораблях варваров отплыл против врагов в Памфилию к реке Евримедонту. Персы, узнав свои корабли и оружие, не приняли мер предосторожности; таким образом они были захвачены врасплох и в один и тот же день были побеждены и на море и на суше.
Итак, Полиэн не дает ответа на затрудняющий нас вопрос. Есть вопросы, от разрешения которых нам приказывает отказаться мудрая ars nesciendi [искусство незнания]. Весь утомительный путь, который мы только что прошли, привел только к вероятности того, что мы в данном случае у Диодора имеем не один источник, но стараться проследить шаг за шагом, строка за строкою происхождение Диодоровского рассказа — значит напрасно терять свои силы. Но мне кажется, что я все таки не напрасно потратил свой труд, если на этот раз показал, что эти вопросы гораздо сложнее, чем это полагает Busolt, смело пишущий вместо Диодор — Эфор.

---

[1] Цифры не вполне совпадают: Диодор насчитывает 340, Эфор 350 кораблей, но при непрочности рукописной традиции это отличие едва ли имеет значение. Замечу еще, что во мне возбуждает некоторое сомнение указанная Диодором цифра греческих кораблей, участвовавших в битве, — 250; Кимон выехал из Афин с 200 кораблей, в Ионии он получил еще 100, в своем победном шествии вдоль берегов Малой Азии он τῶν ἀεὶ προστιθεμένων συμμάχων προσλαβόμενος ναῦς ἐπὶ πλέον ηὔξησε τὸν στόλον [приняв дополнительные корабли союзников, которые постоянно прибавлялись, он еще больше увеличил размер флота]. О каком нибудь уменьшении флота нет нигде речи — почему же в битве только 250? Замечательно еще, что Диодор не указывает explicite, как он это обыкновенно делает, на численный перевес персидского флота.
[2] У Диод. XI. 60. 5 я вместе с большинством рукописей читаю πάσας [все], а не πείσας [убедив], как P. A. H.
[3] Zu den simonideischen Eurymedonepigrammen. Hermes XX стр.344 пр. 1.
[4] Inscriptioues Graecae metricae 215.
[5] De Sanctis, Rivista di filologia, XXI стр.97 слл,
[6] 3δ) Cp нпр. Busolt о. 1. III. стр.146 пр. 5 и указанную там литературу.
[7] Cp. Preger о. 1. № 269 стр.213 и Bergk P. L. G. III⁴ стр.487 № 142.·
[8] Cp. Keil, o. 1. стр.343 и Hiller, Bursians Jahresberichte XLVI стр.74.
[9] Cp. Köhler, Hermes 24 стр.88 и Wilamowitz o. 1. II стр.292.
[10] Historisch–philologische Studien стр.66.
[11] Quaestiones Simonideae, Rhein. Mus. 28 стр.439.
[12] De Simonidis Cei epigrammatis. Vierter Bericht des Luisenstädter Gymnasiums, Berlin 1869 стр.28 сл.
[13] Jahrh. f. cl. Phil. 105 стр.798.
[14] 1. 1.
[15] Anth. Pal. VII 258=Bergk. P. L. G. III⁴ стр 460, cp. 105; Kaibel. Epigram. Gr. 786. 844.
[16] Reitzenstein, Epigramm und Skolion стр.114 слл.
[17] Если только в месте Плутарха (Cim. 13) правильна конъектура Κύπρον [Кипр] вместо Ὑδρον [Гидр].
[18] G. d. A. VIII. стр.210 пр. 2.
[19] Jahrb. f. cl. Phil. Suppl. XIV стр.437.
[20] J. Frontini Strategematon libri IV cd. G. Gundemann, Praefat. pag. V.

§ 4. События в Греции

Содержание двух следующих глав Диодора было подвергнуто тщательному анализу в моем труде о Мессенских войнах[1] — и здесь результат был против предположения об одном источнике; что касается отношения к Эфору, то мой анализ привел к откровенному non liquet [не ясно]. Фукидид не был источником[2].
Рассказ Диодора о взятии Микен представляет собой нечто в себе целое и законченное — особый вариант предания рядом с другими.
У Павсания (VII. 25. 5) мы по поводу упоминания Ахейского города Керинеи находим рассказ о судьбе Микен: Павсаний рассказывает о том, что Микеняне переселились к Керинейцам ϰατὰ συμφορὰν [из–за несчастья]; «стены Микенян не могли быть взяты Аргивянами вследствие их крепости (как и стены Тиринфа, их построили, так называемые, киклопы), но Микеняне по необходимости должны были оставить свой город, так как у них не хватило съестных припасов, и некоторые удалились в Клеоны, большая часть населения убежала в Македонию, остальные в Керинею». Основанием служит факт, который не должен подвергаться сомнению. Павсаний, или скорее его источник, застал в Керинее людей, которые выдавали себя за потомков Микенян, если и не были ими. Эти потомки Микенян говорили о том, что город их не был взят, а что они вышли из него и разбрелись по Греции — это может быть и правда и не правда; что причиной того, что их города не могли взять, была крепость их циклопических стен — , это может быть домыслом писателя, может быть историческим фактом; но несомненно одно: существовала традиция, по которой Микены не были взяты, жители их не были проданы в рабство, а им позволено было выселиться. Диодор, наоборот, говорит explicite и то и другое. Мы должны, таким образом, признавать существование двух различных традиций. Какая из них верна, это особый вопрос. Конечно, версия Диодора могла явиться результатом комбинации, но не доказано, что она была им. Другое свидетельство мы имеем у Страбона, который рассказывает, что на Микенян напали Аргивяне вместе с Клеонейцами и Тегеатами (VIII. 377). Если в числе нападавших были Клеонейцы, то, во всяком случае, невероятно, чтобы Микеняне добровольно переселились в Клеоны; значит, источник Страбона не тот, что у Павсания. Что этот источник ничего вообще не знал о переселении Микенян, видно из другого места Страбона (VIII. 373), где перечисляется, куда переселились жители других Арголидских городов, и о Микенянах не сказано ничего.
Так как Клеонейцы и Тегеаты Страбона соответствуют ταῖς συμμαχίσι πόλεσι [союзным городам] Диодора и так как источник Страбона выражается так же энергично, как и Диодор, об уничтожении города — ϰατεσϰοίφησαν ὑπ᾿ Ἀργείων ὥστε νῦν μηδ᾿ ἴχνος εὑρίσϰεσθαι τῆς Μυϰηναίων τόλεως [был срыт аргосцами, так что теперь не находят ни следа города микенцев] (VIII. 372) — сходству некоторых отдельных выражений я не придаю особой цены — , то общность источника Страбона и Диодора станет вероятной. Источником Страбона, как можно считать доказанным, был Аполлодор, который, по крайней мере здесь, не пользовался Эфором — это ясно из того, что у него жители Тиринфа переселяются не в Ἁλιεῖς, как у Эфора (Steph. Byz. s. v. Ἁλιεῖς. Müller F. II. G. I стр.261 frg. 98). Отсюда и прямой вывод: и у Диодора мы имеем не Эфора. Конечно, этого нельзя считать полным доказательством — но во всяком случае, считать доказанным, как это общепринято, что рассказ Диодора восходит к Эфору, после приведенного рассуждения нельзя; onus probandi падает на плечи сторонников этого мнения.
Затруднительным является еще одно обстоятельство. Если мы у Диодора имеем отличный от Павсаниевского источник, то как объяснить совпадение мотивировки, которой Диодор объясняет поведение Микенян во время греко–персидских войн, с такой же мотивировкой у Павсания (II. 16. 5): «в то время как Аргивяне во время нашествия варвара бездействовали, Микеняне послали в Фермопилы 80 человек, которые вместе с Лакедемонянами приняли участие в битве»?
Исходя из моих взглядов на состав изложения Диодора, я мог бы легко предположить контаминацию источников, и данное место легко свел бы к Геродоту (VII. 202). Если я не прибегаю к этому объяснению, то только потому, что не уверен в толковании места. Дело в том, что у Диодора указанная мотивировка введена при посредстве союза ὅτι, который грамматически невозможен и дает право подозревать интерполяцию. Dindorf это ὅτι устраняет из текста, но затруднение не исчерпывается им одним; в разбираемом месте говорится о приглашении Аргивян участвовать в походе к Фермопилам, между тем как по Диодору же отказ их предшествовал отправлению в Фермопилы и самое приглашение их к участию имело общий характер. Наконец, мотивировка у Диодора не закончена, и нет именно того решительного указания, которое есть у Павсания — указания на ζηλοτυπία [зависть] Аргивян. Все это заставляет меня относиться к данному месту с осторожностью, и я предпочитаю не делать на основании его никаких выводов[3].
Рассказ о событиях на Фасосе и история основания Амфиполя взяты Диодором из Фукидида. Яснее всего это будет, если я выпишу рядом соответствующие места из обоих писателей, причем сейчас же укажу на то обстоятельство, что у Диодора оба события рассказаны в такой же тесной связи, как у Фукидида.

Diod. ἀποστάντες Θάσιοι ἀπὸ Ἀθηναίων, μετάλλων ἀμφισβητοῦντες ἐϰπολιορϰηθέντες ὑπὸ τῶν Ἀθηναίων ἠνάγϰάσθησαν πάλιν ὑπ᾿ ἐϰείνους τάττεσθαι… ἅμα δὲ τούτοις πραττομένοις Ἀθηναῖοι θαλατταϰρατοῦντες εἰς Ἀμφίπολιν ἐξέπεμψαν οἰϰήτορας μυρίους, οὓς μὲν ἐϰ τῶν πολιτῶν, οὓς δ᾿ ἐϰ τῶν συμμάχων ϰαταλέξαντες ϰαὶ τὴν χώραν ϰαταϰληρουχήσαντες μέχρι μὲν τίνος ἐϰράτουν τῶν Θραϰῶν, ὕστερον δὲ αὐτῶν ἀναβάντων εἰς Θρᾴϰην, συνέβη παντας τοὺς ἐσβαλόντας εἰς τὴν χώραν τῶν Θρᾴϰῶν ὐπὸ τῶν Ἡδωνῶν ϰαλουμένων διαφθαρῆναι.

Thuc. Ι. 100 ξυνέβη Θασίους αὐτῶν ἀποστῆναι διενεχθέντας περὶ τῶν ἐν τῇ ἀντιπέρας Θρᾴϰῃ ἐμπορίων ϰαὶ τοῦ μετάλλου, ἃ ἐνέμοντο… (I. 101. 3) Θάσιοι δὲ τρίτῳ ἔτει πολιορϰούμενοι ὡμολόγησαν Ἀθηναίοις τεῖχός τε ϰαθελόντες ϰαὶ ναῦς παραδόντες, χρήματά τε ὅσα ἔδει ἀποδοῦναι αὐτίϰα ταξάμενοι ϰαὶ τὸ λοιπὸν φέρειν…. (I. 100. 3) ἐπὶ δὲ Στρυμόνα πέμψαντες μυρίους οἰϰήτορας αὑτῶν ϰαὶ τῶν ξυμμάχων ὑπὸ τοὺς αὐτοὺς χρόνους ὡς οἰϰιοῦντες τὰς τότε ϰαλουμένας Ἐννέα όδοὺς, νῦν δὲ Ἀμφίπολιν, τῶν μὲν Ἐννέα ὁδῶν αὀτοὶ μὲν ἐϰράτησαν ἂς εἰχον Ἡδωνοὶ, προελθόντες δὲ τῆς Θρᾴϰης ἐς μεσόγειαν, διεφθάρησαν ἐν Δραβησϰῷ τῇ Ἠδωνιϰῇ ὑπὸ τῶν Θρᾳϰῶν ξύμπαντες ϰτλ.

Diod. В этом году фасосцы восстали против Афин, поссорившись из–за рудников; но они были вынуждены капитулировать перед афинянами и снова подчиниться их господству … Пока происходили эти события, афиняне, которые теперь владели морем, направили десять тысяч колонистов в Амфиполь, набрав часть из собственных граждан и часть из союзников. Они разделили территорию на наделы и некоторое время верховодили над фракийцами, но впоследствии, в результате дальнейшего продвижения во Фракию, все, кто углубились в страну фракийцев, были перебиты народом, известным как эдоны.

Thuc. I. 100 Вскоре после этого против афинян восстали фасосцы, поссорившись с ними из–за расположенных напротив острова во Фракии торгово–перевалочных пунктов и золотых копей … (I. 101.3) Фасосцам же на третий год осады пришлось сдаться афинянам: они были вынуждены срыть стены своего города, выдать корабли, немедленно уплатить денежную контрибуцию, уплачивать отныне дань … (I. 100.3) они отправили на Стримон во Фракии 10 000 колонистов частью из самих Афин и из других союзных городов с целью основать на побережье поселение, тогда называвшееся «Девять Путей», а теперь — Амфиполь. Колонистам удалось, правда, захватить «Девять Путей» (которыми владели эдоняне), но, проникнув в глубь Фракии, они потерпели решительное поражение у Драбеска в земле эдонян от объединенных сил фракийцев и т. д.

Раз начавши рассказ о каком нибудь событии, Диодор должен его непрерывно кончить. Он начал о восстании на Фасосе, как Фукидид. Фукидид вставил в этот рассказ эпизод об основании Амфиполя, которым также воспользовался Диодор, но для того, чтобы не прерывать рассказа о Фасосе, он произвел очень простую перестановку своего источника. Для ясности параллели я в своей выписке из Фукидида соответствующим образом изменил порядок рассказа Фукидида. Трудно подыскать более ясное доказательство указанного мной композиционного принципа Диодора. Но и в другом отношении наше место высоко замечательно. Осада Фасоса продолжалась три года, но это так же мало смущает Диодора, как и то, что между основанием Амфиполя и несчастным исходом всего предприятия прошел известный промежуток времени, на который он и указывает своим ὕστερον δὲ [но впоследствии]. То, что он начинает под определенным годом, он, по возможности, под тем же годом желает и закончить. Понятно, что резко выраженных противоречий он при этом избегает — вот почему он и не указывает на продолжительность осады Фасоса.
Несколько затруднительней вопрос об отрывке, касающемся войны с Эгиной. В соответствующем месте Фукидид ничего об этом не говорит, и там, где он действительно о войне с Эгиной рассказывает (I.103. 2 ssq. 108), он ни словом не обмолвился о том, что и раньше Афиняне с Эгинетами воевали. С другой стороны, не может не остановить нашего внимания то, что и Диодор в месте, соответствующем месту Фукидида (XI. 78), опять таки говорит об Эгинской войне, говорит о ней в вполне соответствующей Фукидидовской связи и опять таки ни словом не указывает на то, что и раньше он о такой же войне говорил.
Но что рассказывает Диодор об этой первой войне? В сущности ничего. Он начинает с указания ее причин. Но эта мотивировка, во первых, совершенно бессодержательна, во вторых, вполне совпадает с той, которая дана при второй войне, где она также мало содержательна и не заимствована из Фукидида. Далее следует рассказ о войне, но сказано только то, что Афиняне воевали — и больше ничего. Война должна же была как нибудь кончиться или, по крайней мере, прерваться; но об этом нет ни слова; Диодор только и знает, что Афиняне πολιορϰεῖν ἐπεχειρησαν [предприняли осаду] Эгину, что они ее πολιορϰοῦντες ἔσπευδον ἑλεῖν ϰατὰ ϰράτος [осаждая спешили взять всеми силами]. Почему это им не удалось, об этом Диодор не говорит. Нельзя и думать, что Диодор здесь рассказывает начало войны — это не соответствует выясненному нами приему Диодора, да это и должно было бы быть указано. Ясно, таким образом, что мы имеем здесь дублет. Диодор нашел в источнике, отличном от того, которым он руководился при втором упоминании Эгинской войны, особый рассказ о ней, не сумел его идентифицировать — в дальнейшем мне, как я надеюсь, удастся раскрыть тот способ работы Диодора, который объяснит подобные его ошибки — , не умел определить его хронологически, и отнес его к году, для которого он не имел много материала — он мог при этом руководиться и другими соображениями, о которых мы ничего не знаем. Но при этом ему пришлось отказаться от рассказа о конце войны. Война ведь кончилась полным поражением Эгинетов, и Диодору пришлось бы объяснить, откуда у Эгинетов так скоро явились те 70 триер, о которых рассказывает Фукидид. Поэтому он и превратил войну в простую попытку; как мотивировать то, что она не привела ни к какому результату, он не знал, и предпочел совершенно не мотивировать этого.
К тому же выводу относительно двух различных источников наших двух мест мы придем из других соображений.
Была ли Эгина до войны членом Афинского союза? Прямых указаний у нас на это нет. Древнейшее упоминание Эгины в Афинских податных списках относится к 454/3 году (C. I. A. I. 236); оно, значит, следует за упомянутою Фукидидом войною и соответствует φόρος, который был тогда наложен на Эгинетов ἐς τὸν ἔπειτα χρόνον [на будущее время] (Thuc. I. 108. 4). Во всяком случае, Диодор понял его как вступление в союз — ἠναγϰάσθησαν ἐς τὴν Ἀθηναίων συντέλειαν ϰαταταχθῆναι [они были вынуждены вступить в афинский союз и выплачивать дань]. Между тем рассказ о «первой» войне исходит из предположения о принадлежности Эгинетов к союзу (Αἱγινήτας ἀποστάντας [по отпадении эгинетов]) — и здесь мы имеем не случайное выражение Диодора: он присоединяет здесь довольно длинное рассуждение относительно обращения Афинян с союзниками. Итак, мы имеем в наших двух местах два диаметрально противоположных воззрения — понятно, мы не можем возводить их к одному источнику.
И еще один вывод напрашивается, как мне кажется, сам собою. Если мы имеем два друг от друга независящих источника, то то, что обще обеим исследованным версиям и притом не лежит в самой природе излагаемых событий, должно же, хотя в одной из них, принадлежать самому Диодору. Я имею в виду мотивировку войны. Так как ее нет у Фукидида, то она должна либо в обоих местах, либо во втором быть обязана своим происхождением Диодору, мотивировка однако так бессодержательна и шаблонна, что, я думаю, наиболее вероятно первое предположение.
Позволю себе высказать одно, несколько рискованное, предположение. Диодор во втором из указанным мест говорит о том, что война с Эгиной продолжалась девять месяцев. Фукидид прямо не говорит, сколько времени длилась война, но из его текста ясно, что гораздо больше указанного Диодором срока. Не будет ли вероятно, что Диодор свое указание вставил во второе место из источника первого — там он этим указанием не мог воспользоваться. Этим могли бы, пожалуй, быть устранены все те недоразумения, которые так усиленно занимали ученых[4].
История Египетского восстания не заимствована из Фукидида. Это доказывается не столько отдельными тенденциозными отклонениями, сколько общим пониманием дела и характером изложения. В то время как Фукидид рассматривает событие и рассказывает его как эпизод пентеконтаэтии, у Диодора оно с самого начала рассматривается с более широкой точки зрения и вдвинуто в ту всемирно–историческую обстановку, в которой оно по справедливости должно рассматриваться — в связи персидско–египетской истории. Изложение совершенно едино и восходит к одному источнику.
С полной уверенностью можно сказать, что источник хронологический и даже анналистический.
Диодор рассказывает, как вступил на престол Артаксеркс. Изложение ведется так, что продолжительность всего переворота не может превышать нескольких дней. Сейчас после убиения Ксеркса Артабан отправляется к принцу Артаксерксу, сейчас же Артаксеркс убивает брата, сейчас же после этого Артабан совершает свое покушение на жизнь Артаксеркса и убит им — именно сейчас; если бы между убийством Дария и покушением Артабана прошло некоторое время, Диодор должен был бы рассказать о вступлении Артаксеркса на престол раньше этого покушения. Этим и закончен 465 = Ol. 78.4 год. Следующий год (Ol. 79.1 = 464) выполнен рассказом о событиях в Греции. Под 463 = Ol. 79.2 годом Диодор опять возвращается к Персидской истории, рассказывает о том, как Артаксеркс начал править, как он наказал заговорщиков, словом — Диодор имеет в виду первый год царствования Артаксеркса, между тем как у него же он является вторым, если не третьим. Рекапитуляцией, с какой мы сейчас же встретимся, этого назвать нельзя: мы узнаем совершенно новые факты. У Диодора мы имеем промежуточный год, в течение которого ровно ничего не случается; стилистическими или композиционными соображениями этого объяснить нельзя. Точно также, как он под тем же годом находит возможным рассказать еще о сицилийских событиях, он мог рассказать о персидских под предыдущим. Ясно, что он имел основание рассказать об этих событиях именно под этим годом. Мне кажется, что есть следы, указывающие на некоторый пропуск в изложении Диодора.
После того, как Артабан убил царя, он ὥρμησε ἐπὶ τοὺς υἱοὺς τοῦ βασιλέως [выступил против сыновей царя]. Сыновей этих, рассказывает Диодор, было три: Дарий, Артаксеркс и Гистасп. Упоминание последнего могло, конечно, быть вызвано стремлением к полноте; но все таки невольно является у читателя вопрос о том, что же сталось с третьим, о котором в дальнейшем ни словом не упоминается, или, по меньшей мере, вопрос о том, в какой мере принимал его в соображение в своих планах Артабан; затруднение вызывается еще тем, что в собственном смысле ὁρμᾶν [выступить] против него Артабан не мог; он находился в отсутствии в Бактрии.
Все это, конечно, предположения, но они получат особое значение, если мы примем во внимание, что в действительности дело происходило вовсе не так гладко, как рассказывает Диодор. Артабан имел на своей стороне партию, которая не легко подчинилась царю. Мы имеем сведения о том, что некоторое время власть находилась в руках Артабана[5]. Мы знаем, что в Бактрии произошло восстание (Ctes. Dereb. pers. 31). Вероятно, что в этом восстании сыграл свою роль и третий сын Артаксеркса, сатрап Бактрии[6]. Трудно уклониться от предположения, что все эти события выполняли в источнике Диодора 464 год. Диодор их выпустил, но сохранил хронологическую рамку, хотя она у него и потеряла свой смысл.
Тем же хронологическим характером источника я объяснил бы, почему войска Мегабаза так долго остаются в Киликии (XI. 74. 5. 7) — пришлось выполнить год; здесь мы имеем характерную рекапитуляцию, служащую для удобства стилистического перехода от начала повествования, помещенного под одним годом, к его продолжению под другим. Этот характер рекапитуляции резко бросается в глаза: ἐπὶ τούτων [в этом году] (т. е. при эпонимах 460 — Ol. 80. 1 года) ϰατὰ μὲν τὴν Ἀσίαν οἱ τῶν Περσῶν στρατηγοὶ διαβάντες ἐπὶ τὴν Κιλιϰίαν [персидские стратеги в Азии перейдя в Киликию] (что случилось в предшествовавшем году и было в своем месте рассказано) ναῦς μὲν ϰατεσϰεύασαν… [приготовили суда … ] (что тоже было уже рассказано, как совершившийся факт) τὸ δὲ πεζὸν στρατόπεδον λαβόντες προῆγον [продвигались с сухопутным войском] (здесь начинается самый рассказ; характерен имперфект προῆγον [продвигались] рядом с предшествующими аористами), συμπαραπλεοντος δὲ τοῦ στόλου [тогда как флот следовал вдоль берега] — это именно и есть то, что в сущности должно было быть рассказано о факте под упомянутым годом.
Итак, источник Диодора хронологический, а тогда и приобретает свое значение тот факт, что хронология Диодора в данном случае независима от Фукидидовской: в то время как по Фукидиду (I. 108) война продолжалась шесть лет, Диодор определяет ее продолжительность только в четыре года.
Тенденция рассказа явно афинофильская[7], явно проникнутая афинским национальным тщеславием. Едва ли будет неосторожным предположить влияние Аттиды — источником она не была[8].
Рассказ о деятельности Эфиальта и об его убийстве написан сжато и в столь общих выражениях, что едва ли можно составить себе ясное представление об его составе и происхождении. Важно однако, что Диодор не только не знает имени убийцы Эфиальта, но прямо указывает на то, что оно неизвестно — ἄδηλον ἔσχε τῆν τοῦ βίου τελευτὴν [умер при темных обстоятельствах] — , что и препятствует сближению его рассказа с рассказами Аристотеля (Ἀθ. Πολ. 25) и Плутарха (Cim. 10)[9].
Следует история, так называемой, первой Пелопоннесской войны. Общий характер изложения может быть довольно точно определен[10]. Весь рассказ проявляет несомненные афинофильские тенденции. В течение всей войны мы не можем указать ни одного поражения Афинян. Затруднение представляет только объяснение этой тенденции. Конечно, весьма важную роль играют здесь личные симпатии Диодора, но они не могут объяснить всего. Многое нужно отнести на счет его источника, а так как мне представляется вполне ясным, что он имел в своем распоряжении несколько источников, то мне кажется всего вероятней предположить, что его общие симпатии, или, точнее выражаясь, сложившееся под влиянием исторической вульгаты общее представление о ходе войны побуждало его из различных, находимых им в источниках, версий отдавать предпочтение тем, которые передавали излагаемые им события в наиболее благоприятном для Афинян освещении.
При решении вопроса о происхождении рассказа, мы прежде всего должны отказаться от сравнения с Юстином: его изложение представляет собой неразрешимую путаницу Фактов и риторических блесток, в которые я отказываюсь внести какой нибудь порядок[11].
Что касается Фукидида, то я считаю себя в праве смело утверждать, что Диодор им непосредственно пользовался. Возражения Унгера, мне кажется, не доказывают противного. Стоит указать на Эгинский эпизод, которого тождественность с Фукидидовским рассказом слишком ясна. Тождественность цифр, сходство отдельных выражений сами по себе еще не много доказывают, но за то весьма существенно поразительное сходство в рассказе о битве при Танагре вплоть до момента встречи обоих войск. Именно та часть Диодоровского рассказа, в которой мы замечаем отступление от Фукидида, более всего покажет истинное отношение обоих писателей. Афиняне, говорит Фукидид (I. 107. 3), собирались помешать на кораблях Спартанцам, если они попробуют воспользоваться в своем пути Крисейским заливом. Пройти чрез Геранею Спартанцы не считали безопасным, ибо Геранея трудно проходима и всегда охранялась Афинянами ϰαὶ τότε ἤσθάνοντο αὐτοὺς μέλλοντας ϰαὶ ταυτῃ ϰωλύσειν [и тогда узнали, что те собирались воспрепятствовать им]. У Диодора все то, что, по Фукидиду, Афиняне собираются совершить, уже совершено, но это есть не что иное, как развитие и продолжение того, что сказано у Фукидида — текст это покажет с достаточной ясностью: ἐστράτευσαν ἐπ᾿ αὐτοὺς παραλαβόντες τοὺς Ἀργείους ϰαὶ θετταλούς. ϰαὶ πεντήϰοντα μὲν ναυσί, στρατιώταις δὲ μυρίοις ϰαὶ τετραϰισχιλίοις ἐπιβαλόντες[12] αὐτοις, ϰατελάβοντο τὰς περὶ τὴν Γεράνειαν παρόδους [они направили против них армию, включив в нее аргивян и фессалийцев; намереваясь напасть на них с пятьюдесятью кораблями и с четырнадцатью тысячами человек, они заняли проход около горы Геранея]. Здесь, конечно, корабли не имеют никакого смысла — они не могут иметь отношения к Геранейскому проходу, у Фукидида они совершенно уместны. Диодор хотел переработать свой оригинал и не сумел этого сделать; еще ясней это из дальнейшего. Спартанцы, рассказывает Диодор, остались в Танагре. Когда же Афиняне пришли в Беотию…, но ведь тогда они должны были оставить Геранею. Объяснить себе этот уход, сам по себе, можно, но ведь всякий писатель рассказал бы и факт ухода. Фукидид этого не должен был делать, так как, по его рассказу, Афиняне вовсе и не были в Геранее, и, следуя ему, точно также не делает этого Диодор.
В дальнейшем Диодор пользуется отличным от Фукидида источником; весьма вероятно, что он и раньше заглядывал в этот источник, и тогда заимствованием из него я объяснил бы цифру 50 кораблей, которой нет у Фукидида.
В описании второй части битвы Busolt[13] видит дублет, которого он однако не ставит на счет Диодора, так как то же, что рассказывает Диодор, мы находим у Павсания (I. 29. 9): μελλούσης Ἀθηναίων ἐν Τανάγρᾳ γενέσθαι πρὸς Βοιωτοὺς ϰαὶ Λαϰεδαιμονίους μάχης ἀφίϰοντο Ἀθηναίοις Ἀργεῖοι βοηθοῦντες, ϰαὶ παραυτίϰα μὲν ἔχοντας πλέον τοὺς Ἀργείους νὺξ ἐπελθοῦσα ἀφείλετο τὸ σαφὲς τῆς νίϰης, ἐς δὲ τὴν ύστεραίαν ὑπῆρξε ϰρατῆσαι Λαϰεδαιμονίους, Θεσσαλῶν προδόντων Ἀθηναίους [когда предстояла битва под Танагрой между афинянами и между беотийцами и лакедемонянами, аргивский отряд пришел на помощь афинянам. Вначале аргивяне одерживали уже верх над ними, но наступившая ночь помешала им явно закрепить за собою победу; на другой же день лакедемонянам удалось победить их, так как фессалийцы изменили афинянам].
Конечно, мы здесь имеем двухдневное, дважды начатое сражение, но видеть здесь дублет нет основания. Почему бы в самом деле сражение не могло быть прервано с наступлением ночи? Потому, что Фукидид об этом ничего не рассказывает? Но, при крайней сжатости Фукидидовского рассказа, аргументировать ex silentio [из умолчания] крайне опасно.
Во всяком случае ясно, что мы у Павсания имеем вовсе не то же самое, что у Диодора. Уже то, что у Павсания Лакедемоняне оказываются победителями, составляет очень крупное его отличие от Диодора. Можно было бы сказать, что Павсаний в этом отношении отступает от своего источника: он знал победную эпиграмму Лакедемонян (V. 10. 4) и мог на основании ее говорить и вопреки источнику об их победе. Конечно, само по себе такое предположение возможно, но оно должно было бы быть доказано, а это едва ли возможно: вся постройка фразы Павсания антитетична; указание перевеса Аргивян в первый день битвы имеет смысл только тогда, когда ожидается указание их поражения во второй день. Далее, не менее важное значение имеет то, что Павсаний вообще говорит о первоначальном перевесе Аргивян, и, наконец, нельзя не указать на то, что, по Павсанию, Фессалийцы переходят на сторону Лакедемонян только на второй день битвы.
Если это так, то, отрицая дублет Павсания, мы тем самым не должны отрицать его у Диодора. Весьма вероятно, что измена Фессалийцев в первый день, как ее рассказывает Диодор, заимствована из рассказа о втором дне — в первый день она не оказывает никакого влияния; но дальше простой вероятности мы не можем зайти; правда, в виду общего характера рассказа о первой Пелопоннесской войне, вообще изобилующего дублетами, эта вероятность приобретает свое значение.
Вероятным представляется мне также, что в описания второй части битвы мы имеем аналогию к битве при Евримедонте.
Переходя к битве при Ἁλιεῖς, я с особенным удовольствием вижу себя в полном согласии с Unger’ом[14], который доказывает, что Диодор дважды рассказывает одно и тоже, когда пишет: Κορινθίοις ϰαὶ Ἐπιδαυρίοις ἐνστάντος πολέμου, ἐστράτευσαν ἐπ᾿ αὐτοὺς Ἀθηναῖοι, ϰαὶ γενομένης μάχης ἰσχυρᾶς ἐνίϰησαν Ἀθηναῖοι, μεγάλῳ δὲ[15] στόλῳ ϰαταπλεύσαντες πρὸς τοὺς ὀνομαζομένους Ἁλιεῖς, ἀνέβησαν εἰς τὴν Πελοπόννησον ϰαὶ τῶν πολεμίων ἀνείλον οὐϰ ὀλίγους [при начале войны с коринфянами и эпидаврийцами афиняне выступили против них, и в произошедшем жестоком сражении победили афиняне; отплыв же с большим флотом к так называемым Галиям, вошли в Пелопоннес и перебили немало врагов]. Я думаю, однако, что вторая часть дублета заимствована из Фукидида; вероятно, во всяком случае, что Диодор этим местом не обязан Эфору; Эфор не давал бы объяснения слова Ἁλιεῖς [Галия] словом ὀνομαζομένους, [так называемые] так как он это слово упоминал и объяснял по другому более раннему случаю. Стефан Византийский цитирует место Эфора, указывая книгу (s. v. Ἁλιεῖς. Miiller F. H. G. I стр.261 frg. 98).
Первая часть дублета совершенно обща: ни одного имени, ни одного определенного факта — имей их Диодор в своем распоряжении, он их едва ли выпустил бы для того, чтобы отличить оба им описываемые сражения.
Далее, Unger[16] сделал то же наблюдение относительно рассказа о битве при Энофитах; и здесь одно и то же рассказано дважды, и здесь один из рассказов лишен всяких деталей, не имеет обозначений места и т. д. Диодор сам это отмечает, жалуясь на то, что историки не сообщили οὔτε τὸν τρόπον οὔτε τὴν διάταξίν [ни его ход, ни боевой распорядок] сражения, хотя оно так важно. Нет никакого основания подвергать это замечание Диодора сомнениям. Он нашел в своем источнике описание битвы без точных данных — он не разобрал, что это та же битва, о которой он дальше говорит — он не нашел у историков сведений об этой битве. Busolt[17] допускает, что в основании дублета лежат два различных источника: Аттида и Фукидид — мы это допущение должны зарегистрировать; если Busolt говорит о том, что этими двумя источниками пользовался Эфор, а не Диодор, то это вытекает из его общего взгляда на состав Диодоровского изложения, для нас никогда не обязательного.
Но еще в третий — если считать и рассказ о битве при Танагре, в четвертый — раз мы сталкиваемся если не с дублетом, то, во всяком случае, с фактом пользования Диодором двумя источниками. Я говорю о Мегарском походе. Правда, и Фукидид (I. 105) рассказывает о двух сражениях, и возможно, что две рассказанные Диодором битвы действительно соответствуют Фукидидовским. О второй мы вообще судить не можем, так как образовавшаяся в тексте Диодора лакуна могла поглотить и описание битвы в Кимолии, но и самого имени Кимолии у Фукидида нет; это имя для обозначения Мегарской местности встречается крайне редко, быть может, вообще только в данном месте, и едва ли можно допустить, что Диодор (или Эфор) его выдумал. Оно взято из источника. Итак, по крайней мере трижды мы имеем у Диодора следы двух различных источников. Не дает ли это нам право заключить, что рядом с Фукидидом Диодор пользовался еще другим источником, сведениями которого он расширял рассказ Фукидида. Был ли этот второй источник Аттидой, этого нельзя с уверенностью утверждать. Разве знаменитое место Платоновского Менексена (peg. 242), свидетельствующее нам ту же версию Танагрской битвы, которую мы имеем у Диодора, непременно должно восходить к Аттиде? То, что версия благоприятна для Афинян, еще ничего не доказывает.
Представляемые рассказом Диодора затруднения становятся все многочисленней, но мне кажется, мы можем их разрешить, если обратим внимание на следующие обстоятельства.
1) Диодор рассказывает о ведении войны в Мегаре, причем он предпосылает довольно обстоятельное изложение борьбы Мегарян с Коринфянами. Из спора из–за пограничных земель возникла война. Сначала вся война заключалась во взаимных грабежах, но затем Мегаряне, все более страдавшие в этой борьбе, заключили союз с Афинянами, и из этого союза вытекают все те события, ради которых и начал свой рассказ Диодор.
Могло ли все это случиться в один год? Это само собой невероятно. Но мы знаем еще из Фукидида (I. 103. 4), что союз Афинян с Мегарой существовал уже давно и был одной из причин, вызвавших войну. Диодор и не думает о хронологии. Его рассказ есть не что иное, как введение, каких мы у него встретим не мало — но какое основание имеют тогда рассуждения Unger’а, строго определяющего точную хронологию событий Диодора и делающего из этого значительные выводы?
Изложение Диодора может легко быть объяснено. Возникновение войны в Мегаре объясняется у Фукидида, как диверсия против Афинян, имеющая целью отвлечь их от Эгины. Этой причиной Диодор не мог воспользоваться, так как у него Эгинский эпизод рассказан уже раньше. Ему приходится найти новую причину, и он нашел ее в Коринфско–Мегарской распре, которую он знал и которой он хотел воспользоваться. Этим было изменено все описание, изменена и основная точка зрения. Действие направлено против Мегары, Афиняне только посредственно, как союзники Мегарян, привлечены к участию — у Фукидида мы имеем совершенно обратное: Коринфское нападение превращено в один из фактов правильной войны.
2) Второе, на что следует обратить внимание, — это история событий, явившихся результатом Танагрской битвы. Обе воюющие стороны заключают четырехмесячное перемирие, о котором Фукидид ничего не знает. Лакедемоняне пользуются этим временем для того, чтобы упорядочить положение дел в Беотии в смысле благоприятном для господства Фив над остальными беотийскими городами; когда они покончили с этим делом, Афиняне вторгаются в Беотию, сражаются и побеждают. С кем они сражаются? Каждый, кто хотя бы очень внимательно прочтет в первый раз место Диодора, невольно подумает, что сражение происходит с Лакедемонянами, и данная Диодором мотивировка нападения — τὴν ἐπιβολὴν τῶν Λαϰεδαιμονίων διαϰόψαι στεύδοντες [стремясь разрушить замысел лакедемонян] — только укрепит его в этом мнении. Но скоро возникают сомнения. Если Афиняне хотели διαϰόψαι τὴν ἐπιβολὴν [разрушить замысел] Лакедемонян, им следовало бы поспешить несколько раньше, теперь они не могут помешать ἐπιβολὴν, которая уже совершилась. Да Диодор и сам говорит, что имеет в виду Беотян.
Что здесь далеко не все в порядке, показывает уже изложение Busolt'а[18], который всю историю спартанского вмешательства в беотийские дела рассказывает по Диодору, но относит событие ко времени, предшествующему битве при Танагре. Не буду останавливаться на том, что исторически подобный порядок событий мне представляется не вполне вероятным: до поражения Афинян Спартанцам едва ли могло показаться удобным возбуждать против себя беотийские города; подчинять их Фивам — значило прямо делать из них верных союзников Афинян; для меня достаточно того, что построение Busolt’а совершенно произвольно. Дело объясняется проще. Диодор забыл рассказать об уходе Спартанцев — и я могу себе объяснить это только тем, что рассказ о Фиванско–Лакедемонском союзе он заимствовал из нового источника, которому вовсе не было нужды рассказывать о том, что Спартанцы ушли из Беотии: ведь этот источник мог и не рассказывать о битве при Энофитах. Этот источник был особенно осведомлен в Фиванских делах — тоже факт, который нам в виду дальнейшего не мешает зарегистрировать. Что Диодор имеет относительно Фив некоторые самостоятельные данные, нам помимо него неизвестные, мы уже отмечали[19].
Поход Толмида рассказан у Диодора очень подробно, но следует проводить отличие между анекдотом о хитрости, при помощи которой Толмид собрал свое войско, и остальными фактическими данными Диодора; что касается последних, то мы должны отметить значительные отступления от Фукидида. Фукидид (I. 108. 5) рассказывает, что Толмид объехал вокруг Пелопоннеса, сжег верфь спартанцев, взял город Коринфян Халкиду, высадился в Сикион и разбил Сикионян. Рассказ Фукидида крайне сжат. Он сообщает ряд успехов Афинского оружия в борьбе против спартанцев и их союзников, он рассказывает только то, что имеет прямое отношение к поездке Толмида вокруг Пелопоннеса. Заключать ex silentio Фукидида мы не имеем права: могло случиться многое, что он счел нужным опустить.
Диодор знает многое из опущенного Фукидидом. Афиняне начинают с Метоны, — но так как Лакедемоняне приходят на помощь, то они поспешно уходят и сжигают Гитеон. Оттуда они продолжают свое плавание вокруг полуострова, совершают экскурсию в Кефалонию, захватывают Закинф, заключают союз с некоторыми Кефалонскими городами, вплывают в залив и основывают Навпакт, где селят Мессенян, только что закончивших свое восстание.
Об основании Мессенской колонии в Навпакте и уже имел случай высказаться в моем труде о Мессенских войнах[20]. Там же я указал, что исторически этот факт не связан с походом Толмида. Тем не менее, приурочение поселения Мессенян в Навпакте к этому походу должно было быть засвидетельствовано Диодору и не могло явиться плодом его собственной комбинации; он, наоборот, постарался бы, если бы мог, избегнуть этого противоречия. Начало Мессенского восстания он отнес к 469 г., списал у Фукидида, что оно продолжалось 10 лет, и не мог по собственному побуждению кончить его только теперь, в 459 г,; он должен был быть побужденным к этому указанием какого нибудь из своих источников. Объяснение возникновения приурочения дано в указанной моей книге. Но и в остальном комплекс сообщенных Диодором фактов не может быть им самостоятельно придуман. Почти все — и даже некоторые, им не сообщенные — мы можем подтвердить свидетельствами других авторов.
Если Эсхин (II. 75) сообщает, что Толмид с 1000 человек прошел поперек через весь Пелопоннес, то это, вероятно, есть не что иное, как плод ораторского увлечения и недомыслия — оратор только разукрасил известие о плавании вокруг полуострова. Схолиаст к указанному месту имеет очень детальные указания: объехав вокруг Пелопоннеса вместе с Афинянами, Толмид получил великую славу и взял Βοιαί и Киферу в архонтство Каллия. ἐνέπρησε δὲ ὁ Τολμίδης ϰαὶ τὰ νεώρια τῶν Λαϰεδαιμονίων [сжег Толмид и верфи лакедемонян]. Последние слова уже чисто грамматически производят впечатление прибавки — замечательно, что факт сожжения верфи прибавлен после указания архонта, при котором произошли остальные указанные события. Если же мы к этому еще присоединим, что прибавленная фраза дословно совпадает с Фукидидовской ϰαὶ τὸ νεώριον τὸ Λαϰεδαιμονίων ἀνέπρησεν [сожгли верфь лакедемонян], то станет ясным, что схолиаст к заимствованным из другого источника указаниям о походе Толмида прибавил из Фукидида известие о сожжении верфи. Первый из указанных источников в значительной мере совпадает с тем, которому следует Диодор. Оба относят событие к году архонтства Каллия.
Еще больше имеет Павсаний (I. 27. 5); кроме Βοιαί [Бойев] и Киферы, в указании которых он совпадает с схолиастом к Эсхину, он указывает еще на Сикион — , что заимствовано из Фукидида, с указанием которого совпадает кое–где дословно, — но из дальнейшего ясно, что он нашел в своем источнике еще более; Толмид ἄλλους τε ἐϰάϰωσε ϰαὶ Πελοποννησίων τὴν χώραν [разорил и других и страну пелопоннесцев]; ἀλλοι [другие] — не Пелопоннесцы; мы в полном праве видеть в них Кефалонян. Таким образом мы у Павсания — explicite [явно] или implicite [невольно] — находим весь тот комплекс фактов, который мы имеем у Диодора, причем они в значительной мере совпадают с данными схолиаста к Эсхину; мы можем, таким образом, реконструировать тот один и единый источник, которому следовал Диодор. Не он соединил отдельные факты. Приписать ли их соединение комбинации его источника, это для меня представляется очень сомнительным. Указание никому не известных Βοιαί производит впечатление строгой фактичности. Busolt[21] едва ли не прав, когда видит во всей версии следы преувеличения аттического источника.
Остается еще коснуться стратегемы, при помощи которой Толмид набирает своих 4000 человек. Первоначальное число 1000 древнее Эфора — мы находим его уже у Эсхина в речи περὶ παραπρεσβείας [о преступном посольстве]; это число составляет зерно всего рассказа, без которого он весь немыслим. Плутарх (Pericles 18) сообщает, что Толмид собрал 1000 волонтеров, чтобы с ними отправиться в Беотию. Поход характеризуется, как частное предприятие. К анекдоту Диодора это отношения не имеет; общего — число 1000 и указание на сбор волонтеров, но у Диодора волонтеров не 1000, а 3000, и предприятие не имеет частного характера. Число 1000 есть общая традиция — Диодор имеет 4000, и в объяснение этого числа он рассказывает о хитрости Толмида — это и есть στρατήγημα, одно из тех, которые так любит Диодор. Полиэн (III. 3), вероятно, прямо из Диодора внес его в свой сборник[22].
Укажу еще на некоторые неловкости в самом изложении. Уж не говоря о том, что Диодор не указывает в своем месте на то, что Толмид имеет право выбирать по своему произволу людей для своего похода, странно повторение — βουλόμενος λαθραίως πλέονας ὁπλίτας ἐξαγαγεῖν [желая скрытно вывести большее число гоплитов] и σπεύδων μὴ μόνον τοὺς τεταγμένους ἐξαγαγεῖν [спеша вывести не только уже взятых в строй], причем первая фраза едва ли имеет смысл: λαθραίως Толмид не мог и не хотел взять с собой до 3000 человек. Первая фраза кажется составленной по второй и составленной неудачно. Едва ли удачно и противоположение: οἱ μὲν πολίται… ὁ δὲ Τολμίδης [граждане … но Толмид]; логически могла бы быть оправдана только причинная связь. Трудно, поэтому, уйти от предположения, что Диодор неудачно присоединил к изложению своего основного источника στρατήγημα, которое он нашел в постороннем источнике, пожалуй — в сборнике стратегем.

---

[1] Стр. 140 слл.
[2] Мои критики (проф. Фон–Штерн и Зелинский), которым я, пользуясь настоящим случаем, приношу искреннюю благодарность, раскрыли в моем анализе ряд ошибок; однако, как я позволяю себе думать, их замечания не подрывают верности главного вывода.
[3] Замечу, что и вообще текст излагающих мотивы нападения на Микены параграфов представляется мне сильно испорченным.
[4] Ср. Busolt о. 1. III¹ стр.321 пр. 4.
[5] Syncell. pg. 478 Bonn. Euseb. ap. Hieron. a. 1552 Abr. Ol. 78, 4=465 cp. Nöldecke y Pauly–Wissowa II. 1312.
[6] Не могу отрицать влияние на наш рассказ начала Ксенофонтовского анабазиса.
[7] Cp. Holzapfel, o. 1. стр.26.
[8] Диодор знал и Фукидидовскую версию, выразившуюся в речи сиракузца Николая XIII. 25. 2. Противоречия с XII. 3. нет.
[9] Cp. Busolt. о. 1. III. 1. стр 240 пр. Гершензон, Афинская полития Аристотеля стр.75 сл.
[10] Cp. ex. gr. Holzapfel, о. 1. стр.25 сл,
[11] Phil. 41 стр.124.
[12] Так читают рукописи, и я не вижу необходимости изменять текст; в крайнем случае можно воспользоваться конъектурой Hertlein’а ἐπιβαλοῦντες [атакуя]; принятая Vogel’ем в текст конъектура того же Hertlein’а ἐπιβουλεύοντες [злоумышляя] фактически не вносит никаких изменений.
[13] о. 1. III 1. 315 пр. 1.
[14] o. 1. стр.114.
[15] Слово δὲ [же] читается в Р.; неправ, поэтому, Unger, когда ссылается на асиндетичность предложения.
[16] о. 1. стр.124.
[17] о. 1. III. 1. стр.318 пр. 1.
[18] o. 1. III. 1. стр.312.
[19] Ср. стр.86.
[20] o. 1. стр.186 сл.
[21] о. 1. III. 1. стр.326 пр. 1.
[22] У Диодора, как кажется, число триер должно считаться вперед определенным; Толмид обещает взять 1000 человек εἰς τὰς τριήρεις [на триеры]. Так и понимает Полиэн: ποντήϰοντα τριήρεις ἐπλήρωσεν ἀντί χιλίων τετραϰισχιλίοις ἀνδράσιν [заполнил пятьдесят триер вместо тысячи четырьмя тысячами мужей].
Busolt (1. 1.) указывает на то, что 4000 человек на 50 триер слишком много. Действительно, мы имеем доказывающие это цифры. 2000 гоплитов на 90 триер Thuc. I. 61. 4000 — на 100. II. 56, 2000 на 60. III.91. 1000 на 30. C. I. A. I 54. cp. Boeck. Haushaltung, u. s. w. I² 344. Но здесь мы имеем не экипаж, а сухопутные войска, рассчитывают не на морские сражения, а на грабеж берегов, к тому же обстоятельства экстраординарные. В Сицилию было послано на каждом корабле 100 человек.

§ 5. Деятельность Перикла

Под 455 годом Диодор рассказывает о походе Перикла. Уже давно замечено[1], что то же самое рассказано у Диодора под 453 годом. Самый дублет несомненен, вопрос только в том, как объяснить его происхождение.
Второй из рассказов мне представляется несомненно восходящим к Фукидиду (I.111.2); следует решить только, посредственно или непосредственно. Так как те же события рассказаны и у Плутарха (Pericl. 19), то надлежит сравнить все три версии.
Плутарх, в общем сходясь с Фукидидом, прибавляет к его изложению еще следующие частности: 1) указание на число 100 кораблей; 2) указание на ϰατάϰλεισις εἰς τὰ τείχη [укрывательство за стенами]; 3) упоминание Немеи — , не Немейского ручья[2]: Плутарх совершенно ясно указывает на то, что столкновение произошло πόρρω τῆς θαλάσσης [далеко от моря], и в этом видит особенно выдающуюся черту стратегии Перикла; 4) восхваление Акарнанской экспедиции и указание на то, что она принесла много добычи. Диодор совершенно не упоминает о числе кораблей, но он говорит о заключении Афинянами Сикиона, говорит о том, что Лакедемоняне подоспели на выручку Сикионцам, указывает на Акарнанскую экспедицию.
Отличия между Плутархом и Диодором совершенно незначительны; общая окраска обоих рассказов и сходство в некоторых несущественных частностях доказывают, что оба рассказа восходят к одной версии, если не к одному литературному источнику[3], который, в свою очередь, строит свое изложение на Фукидиде — от его рассказа он также отличается только несущественными частностями.
Отличия, существующие между рассказами Диодора и Плутарха, объясняются влиянием первого Диодоровского рассказа, а этот рассказ самым очевидным образом отличается и от Фукидидовского и от Плутарховского. В то время, как Фукидид совершенно не называет числа кораблей, Диодор говорит о 50 кораблях — у Плутарха дана цифра 100. Это отличие, подмеченное Rühl’ем[4] и Holzapfel’ем[5], не может быть устранено никакой интерпретацией — оно говорит о том, что Диодор в этом своем отрывке имел, помимо Фукидида и того источника, который у него общ с Плутархом, еще какой то другой. С Фукидидом разбираемый рассказ не имеет ничего общего, кроме числа 1000 гоплитов, что, быть может, объясняется не заимствованием из Фукидида, а влиянием рассказа об экспедиции Толмида; вспомним, что и Толмид имеет 50 кораблей и в связи с Толмидом изложены вообще события нашего отрывка; о Сикионе не говорится ни слова — вместо этого сказано только, что Перикл τῆς Πελοποννήσου πολλὰ ἐπόρθησεν [разорил большую часть Пелопоннеса]; о войне в Акарнании, собственно говоря, и не сказано ничего; Диодор рассказывает только, что Перикл προσηγάγετο [подчинил] города Акарнанцев.
Но, помимо этих существенных отличий, весьма важно то, что первый рассказ уже имеет в виду второй. Говоря о том, как Перикл привел на свою сторону города Акарнанцев, Диодор благоразумно прибавляет πλὴν Οἰνιαδῶν [кроме Эниад]; без этого ограничения второй рассказ был бы совершенно невозможен. В то же время в этом втором рассказе почти незаметно видоизменено то, что говорит Плутарх. Вместо Плутарховского Ἀϰαρνανίαν ϰατέδραμε ϰαὶ ϰατέϰλεισε Οἱνιάδας ϰαὶ τεμὼν τήν γῆν ϰτλ., [совершил набег на Акарнанию, запер эниадцев и разорил землю и т. д.] мы у него читаем: ἐς δὲ τὴν Ἀϰαρνανίαν πλεύσας ϰαὶ τὴν τῶν Οἰνιαδῶν χώραν ϰαταδραμὼν ϰτλ. [отплыв в Акарнанию и совершив набег на страну акарнанцев и т. д.] — очевидно, что из первого рассказа следовало, что остальные Акарнанские города уже находились под властью Афинян, и из этого–то факта Диодор и вывел в первом рассказе свое заключение о том, что в этом (т. е. 455) году Афиняне πλείστων πόλεων ἤρξαν [подчинили большинство городов].
Это в высшей степени продуманное и осторожное распределение событий между двумя рассказами было бы совершенно невероятно, если бы оба они вытекали из одного и того же источника. Если невероятно и вообще подобное возникновение дублета, то тем более оно невероятно в данном случае. Найдя в двух различных источниках описание Периклова похода, Диодор принял их за описания двух различных событий и постарался сгладить существовавшие в них разноречия.
Я уже указывал на отношение, в котором находится первый рассказ к Толмиду. Толмид послан в Беотию, в которой ему, собственно говоря, решительно делать нечего. Второй рассказ заканчивается известием о посылке Периклом клерухов в Херсонес, и в соответствующем отрывке Плутарха эти клерухии так же тесно связаны с походом Перикла; правда, самый характер другой. Диодор к известию о Херсонесской клерухии сейчас же присоединяет известие о том, что Толмид вывел клерухии в Евбею и Наксос[6]. Плутарх в данном месте ничего об этом факте не говорит, но в другом месте (Pericl. 11) он совершенно ясно приписывает основание клерухии не Толмиду, а Периклу.
Все это приобретет особое значение, если мы примем во внимание, что и Павсаний (I. 27. 5) приписывает основание обеих клерухий Толмиду, что он же говорит о походе Толмида в Беотию, и он же, как кажется, приписывает Толмиду ту победу над Сикионцами, которая, по Фукидиду, одержана Периклом. Нельзя ли все это объяснить одной причиной? Нельзя ли признать вероятным, что Диодор следует источнику, который очень высоко ставит заслуги Толмида? Из этого источника осталось упоминание похода Толмида в Беотию и факт высылки Толмидом клерухии; рассказ об его подвигах под Сикионом был устранен Диодором в угоду Фукидидовской версии, которую он имел в виду для второго рассказа.
Наконец, нельзя не указать на следующее обстоятельство. Сейчас же после первого рассказа о походе Перикла Диодор говорит о пятилетнем перемирии. Это не может быть взято из Фукидида, как не взят из него и весь рассказ. Фукидид говорит, что перемирие произошло чрез три года после перипла. С другой стороны, тот же источник, который рассказывал о перемирии сейчас же после перипла, не мог говорить о войне в 458 году, когда, по его же словам, царило перемирие. Но мне представляется, что дело можно объяснить и иным образом. Мы уже видели, что рассчитывать на хронологию Диодора нельзя; весьма вероятно, что источник Диодора сообщал о перемирии сейчас после рассказа о походе Перикла, не говоря о том, что оно и было заключено сейчас же после него. Диодор по своему обычаю рассказал историю до конца и поместил перемирие под 454 годом на свой собственный страх. Понятно, что тогда потеряет всякое основание предположение Volquardsen’а[7] относительно хронографического характера источника нашего отрывка.
Против этого хронографического характера источника говорит то, что известие не имеет никакого влияния на хронологию Диодора: все дальнейшие события датируются вне зависимости от него. Путаница могла бы произойти только в том случае, если бы у Диодора поход в Кипр следовал непосредственно за заключением мира, как это было общепринято в древности. Это общее мнение и заставило Феопомпа[8] отнести этот поход ко времени, непосредственно следовавшему за возвращением Кимона. У Диодора этого нет. Сейчас после похода Перикла следует поход Кимона, как это мы находим у Фукидида, и этим Диодор возвращается к правильной хронологии — я говорю именно о правильности не абсолютной, а только относительной. Понятно, что во второй раз рассказать о пятилетнем перемирии он не мог[9].
Перехожу к, так называемому, Кимонову миру. Как ни интересен сам но себе этот вопрос, которому Onken[10] для развития исторической науки приписывает такое же значение, как Гомеровскому для истории литературы, тем не менее здесь не место касаться его по существу. Моя задача разобрать свидетельства и установить значение среди них Диодоровского.
Фукидид (I 112) рассказывает: Афиняне пошли под начальством Кимона в Кипр, имея 200 кораблей; 60 было послано в Египет по просьбе Амиртея, остальные же осадили Китион. Κίμωνος δὲ ἀποθανόντος ϰαὶ λιμοῦ γενομένου ἀπεχώρησαν ἀπὸ Κιτίου ϰαὶ πλεύσαντες ὑπὲρ Σαλαμῖνος τῆς ἐν Κύπρῳ Φοίνιξι ϰαὶ Κίλιξι ἐναυμάχησαν ϰαὶ ἐπεζομάχησαν ἅμα ϰαὶ νιϰήσαντες ἀμφότερα ἀπεχώρησαν ἐπ᾿ οἶϰου ϰαὶ αἱ ἐξ Αἰγυπτου νῆες παλιν αἱ ἐλθοῦσαι μετ᾿ αὐτῶν [После смерти Кимона, когда у афинян кончились запасы продовольствия, им пришлось, однако, отступить. Отплыв затем от Саламина на Кипр, афиняне одновременно вступили в сражение на море и на суше с финикийцами, киликийцами и кипрянами. Тут и там афиняне одержали победу и возвратились домой вместе с кораблями, вернувшимися из Египта].
Ни о каком особенно существенном успехе не говорит Фукидид, ни словом он не упоминает о мире.
Плутарх (Cim. 18), если исключить все анекдоты о предсказаниях, сновидениях, Фемистокле и т. п., рассказывает о походе на Кипр, о посылке кораблей в Египет, о битве с Киликиянами и Финикийцами, о завоевании окружных городов[11], об осаде Кимоном Кития и его смерти. Эллины скрывают его смерть, но отступают.
Отличие на первый взгляд только незначительное, но оно меняет весь смысл изложения. Морская битва предшествует смерти Кимона и дана под его предводительством. Это и показывает, что здесь мы имеем не ошибку Плутарха, а источник, отличающийся особенной склонностью к Кимону. По Фукидиду, он не сделал ничего, по Плутарху, (Cim. 19) он сделал все: после него πρὸς τοὺς βαρβάρους οὐδὲν ἔτι λαμπρὸν ὑπ᾿ οὐδενὸς ἐπράχθη στρατηγοῦ τῶν Ἑλλήνων ϰτλ [никто из эллинских стратегов не совершил ничего блестящего против варваров и т. д.].
Но о мире и здесь не сказано ничего; зато сказано о нем в связи рассказа о битве при Евримедонте, после которой и как о следствии которой о нем рассказывает Плутарх.
Единственное свидетельство, говорящее о заключении мира после Кипрского похода — это наш Диодор. Все остальные либо совсем не означают времени, либо согласны с Фукидидом — , начиная с Каллисфена, explicite отрицающего заключение мира (Cim. 13). Это последнее свидетельство для нас в высшей степени важно, так как оно указывает на древность традиции. Против остальных можно бы еще спорить, как и спорили. Вместо того, чтобы приводить и разбирать остальные свидетельства, сошлюсь на Krüger’а[12]. Что Плутарх понимает так Каллисфена, это бы, пожалуй, не много доказывало — он мог его понять так под влиянием своего мнения о времени заключения мира, но Каллисфен ссылается на поход Эфиальта, а Эфиальт умер задолго до Кимонова похода в Кипр[13].
Что касается формулы мира, то существуют две основные версии: 1) версия, основанная на псефизме, записанной Кратером — ей следует Плутарх, который знал сочинение Кратера и, очевидно, им воспользовался. Самая надпись была, пожалуй, сравнительно позднего происхождения, как на это указал Феопомп (ap. Theon, prog. 2 pag. 17 sq. Arg. 167 и Harpocr. s. v. Ἀττιϰοῖς γράμμασι, frg. 168 Müller F. H. G. I. стр.306). так как она была написана ионийскими буквами. Edm. Müller[14] высказал предположение, что стела не могла бы сохраниться, так как она, по обычаю Афин, должна была быть уничтожена при новой войне с Персами — в открытой войне с Персами Афиняне находились с 412 г.; но если все это верно — а быть может это и не верно[15] — то из этого вовсе не следует, ни что содержание стелы подложное, ни что ее и вообще никогда не было — из этого вытекает только возможность некоторых отступлений в тексте сообщенного нам мирного договора, возможны некоторые прибавки в новой стеле, возможны версии, идущие непосредственно от старой стелы и т. п.
По версии Плутарха–Кратера мирный договор имеет два пункта: 1) не подходить к морю с пешим войском на дневной переезд коня; 2) не плыть военным флотом, ни даже военным кораблем ἔνδον Κυανέων ϰαὶ Χελιδονίων [между Хелидонскими и Кианейскими островами]. Ту же версию мы находим у Демосфена (De falsa leg. 273) в точно в тех же словах, за одним, никакого значения неимеющим, исключением.
2) Вторая версия имеет, вместо указанных в первой, как южная граница, Χελιδόνια — Φασηλίς [Хелидонии–Фаселида]. В наиболее полном виде мы находим ее в нашем месте Диодора; мирный договор заключает в себе три пункта: 1) не подходить к морю на три дня пути; это не противоречит первой версии; бег коня переведен на обыкновенные меры[16], как у Исократа (см. ниже) расстояние определено географически, конечно, совершенно неправильно; 2) граница, определяющая предел морского владычества Персов, — как уже указано, вместо Χελιδόνια поставлено Φασηλίς — указывается проведенной с севера на юг линией, дальше которой Персам запрещается заплывать военным кораблем. В этом отношении между обоими, указанными версиями, крайними пунктами существенной разницы нет, так как они находятся на одной почти линии, Φασηλις немного северней. Оба определения даны с греческой точки зрения, равно как и определение Исократа — ἐπὶ τάδε Φασήλιδς [Фаселида намного северней]; та же самая форма — ἐντός [внутрь] — употреблена все три раза, когда у него говорится о факте (Paneg. 118, Areop. 60, Panathen. 59). Та же точка зрения у Плутарха. Уже это единство точки зрения — исторически вполне понятной, но и логически и стилистически легко могущей быть замененной Персидской точкой зрения — ἐϰτός [вне] — может быть всего вероятней объяснено строго формулированной традициею. 3) Тот же мирный договор устанавливает автономию греческих городов. Этот пункт, кроме Диодора, мы имеем у Ликурга (in Leocr. 72. 3), который указывает и Фазелиду. У него мы, правда, можем сомневаться, как это заметил Koepp[17], не имеет ли он в виду битву при Саламине, но это будет тогда только путаницей оратора, произвольно обращающегося с данными установившейся традиции. Исократа я поместил бы в числе источников второй версии, хотя он explicite и не указывает на автономию греческих городов. К этому меня побуждают следующие соображения: во первых, мы у Исократа имеем на это косвенное указание; если, говорит он, сравнить (на слово ἀναγιγνώσϰειν я, вполне соглашаясь с Krüger'ом[18], не стал бы особенно напирать) наши συνθῆϰαι [договоры] с теми, которые заключили с царем Лакедемоняне, то мы убедимся в τὸ μέγεθος τῆς μεταβολῆς· τότε μὲν γὰρ ἡμεῖς φανησόμεθα τὴν ἀρχὴν τὴν βασιλέως ὀρίζοντες ϰαὶ τῶν φόρων ἐνιους τάττοντες ϰαὶ ϰωλύοντες αὐτὸν τῆς θαλάσσης χρῆσθαι [величине перемены: тогда мы ограничили власть царя, на некоторых наложили дань и запретили ему пользоваться морем] (Paneg. 120). Здесь первый пункт, представляется мне, достаточно ясно говорит об автономии малоазийских греков — именно она и налагает пределы власти (ἀρχή) Царя — при этом указании нет нужды говорить о границах, дальше которых царь не должен заходить с войском. Но если здесь, пожалуй, и может быть сомнение, то второй пункт, как мне кажется, этих сомнений не допускает; ἐνίους τῶν φόρων τάττειν, как мне представляется, может только значить: налагать некоторые из налогов, которые раньше налагал царь, Τάττειν φόρον есть техническое выражение, о котором мне уже приходилось говорить: оно означает определение взноса, который делают в союзную кассу союзники–подданные Афинян. Об этих то союзниках, получивших с Персидской стороны автономию, и говорится здесь. Предполагать, как делает Müller[19], что Исократ имеет в виду тот maximum налога, который по мирному договору царь имеет право налагать на некоторые находящиеся у него в подчинении города, можно только отвлеченно–филологически; исторически это мало вероятно; нужно было бы раньше доказать, что царь имел побуждение и основание допустить подобное вмешательство в свои внутренние дела. Форма слов Исократа объясняется их целью: прежде мы распоряжались, теперь распоряжается царь — вот смысл его выражений. В целях этого противоположения трудно выбрать более энергичные выражения. Он говорит о мире — σονθῆϰαι [договорах] — только здесь, только здесь он приводит все три их пункта; окраска его речи определяется требованиями не исторической правды, а риторического пафоса.
Koepp[20] предлагает другое объяснение места Исократа, совершенно перемещающее историческую его подкладку. Исократ противополагает Анталкидов мир какому то другому мирному договору, но так как Анталкидов мир не был договором между царем и греками, а договором между отдельными греческими городами, заключенным по проекту и под покровительством царя, то и те σονθῆϰαι [договоры], которые Исократ сравнивает с Анталкидовыми, всего вероятней представляют собой договор между греками: «союзные договоры, заключенные во время Афинской гегемонии, договоры именно с теми городами, которых Анталкидов мир выдал Персам… В этих договорах было, между прочим, сказано о податях, которые обязались платить города — «некоторые», потому что не все, которые платили царю, были в то время обложены податью» и т. д. Мне кажется, что, при всем своем остроумии, это объяснение страдает одним крупным недостатком: оно смешивает исторические факты с пониманием их оратором; оратор не говорит об Анталкидовом мире, как о мире, заключенном между Греками; он говорит о Лакедемонянах, как виновниках нынешнего мира, благодаря которому царь является ὁ διοιϰῶν τὰ τῶν Ἑλλήνων [управляющим делами эллинов]. Но помимо того: из договора, заключенного Персами с Греками, нельзя видеть, какие границы поставляют Греки Персам, а только то, какие границы они желают им поставить, а именно о таких фактических границах и говорит Исократ, о тех же границах, о которых он говорил в нескольких других местах.
Итак, я считаю себя вправе видеть в разобранном месте указание на автономию малоазийских греческих городов.
Но, далее, я полагаю, отсутствие в других местах указания на этот пункт договора, не доказывает того факта, что Исократ не знал его; в каждом отдельном случае это опущение может быть объяснено риторическими целями данного места. В Panathenaicus Исократ говорит: прежде Персам нельзя было заплывать за такие то пределы — теперь они заплывают за них: в этой связи упоминание автономии неуместно, как нет в нем нужды в Areopagiticus, где опять таки противоположение другое: прежде царь не вмешивался в наши дела, не смел и являться к нам, теперь же царь нами распоряжается по своему усмотрению.
Мы видели, что условия мира известны в двух версиях, известны притом в твердо установленных традиционных формах. Мы видели (Ликург — Исократ), что та версия, которую мы полностью имеем у Диодора, существовала одновременно, если не раньше версии Демосфена–Плутарха. Обе версии идут от письменного памятника, обе в существенном сходны, разнясь в частностях Формулировки. На камне (Кратер) указания на автономию нет; explicite его и быть не должно было, так как оно вытекает из первых двух условий. Если военная сила царя не может проникать в Малоазийское побережье, eo ipso [тем самым] исчезает власть царя над Малоазийскпми Греками, не говоря уже об островитянах.
Версия Диодора есть версия объяснительная — одна из тех, которые в ходу в Афинах вероятно только до Кратера, так как он первый опубликовал стелу; из того, что она стояла на акрополе, вовсе не следует, что ее и знали. Много ли было людей, читавших надписи?
Перехожу к анализу рассказа Диодора о событиях, приведших к миру.
Мотивировка событий не равняется той, которую дает Плутарх. У Фукидида связь с Египтом еще ясна; у Диодора она фактически исчезает — о посылке кораблей в Египет он не рассказывает, но в виде риторической фигуры она остается — постройка фразы рассчитана на конец рассказа. Ἀθηναῖοι διαπολεμήσαντες ὑπὲρ Αἰγυπτίων πρὸς Πέρσας… βραχὺν χρόνον διαλιπόντες ἔγνωσαν πάλιν πολεμεῖν τοῖς Πέρσαις ὑπὲρ τῶν ϰατὰ τὴν Ἀσίαν Ἑλλήνων [Афиняне, помогая египтянам в войне с персами … через некоторое время решили начать войну снова за греков Азии]. Антитеза привлечена с риторической целью. Это не что иное, как продолжение введения, обнимающего первую и вторую главы двенадцатой книги; такие введения составляют полную собственность Диодора. В дальнейшем рассказ подвигается словно по ступенькам, обнаруживая странную стилистическую неуклюжесть. Диодор находится под обаянием собственной фразы, постоянно вынуждающей его повторяться. Афиняне решили πολεμεῖν τοῖς Πέρσαις [воевать с персами]. Набравши флот и выбравши вождем Кимона, они ему προσέταξαν πλεῖν ἐπὶ Κύπρον ϰαὶ διαπολεμεῖν τοῖς Πέρσαις [приказали плыть к Кипру и атаковать персов]. Кимон, взяв флот, ἔπλευσεν ἐπὶ Κύπρον [отплыл к Кипру]. Все это опять таки риторика — очень неловкая. Только цифра 200 может быть взята непосредственно из источника — при Евримедонте Кимон тоже взял 200 триер.
Фактический рассказ начинается с повествования о персидских силах. Персами командуют Артабаз и Мегабаз. Артабаз с флотом находится на Кипре, Мегабаз в Киликии; ὁ δεе Κίμων ϰαταπλεύσας εἰς τὴν Κύπρον ϰαὶ θαλαττοϰρατῶν Κίτιον μὲν ϰαὶ Μάριον ἐξεπολιόρϰησεν ϰαὶ τοῖς ϰρατηθεῖσι ιλανθρώπως προσηνεχθη [Кимон, прибыв в Кипр и став владыкой на море, взял осадой Китион и Марион и с побежденными поступил гуманно]. Почему это Кимон является θαλαττοϰρατῶν [владыкой на море]? Ведь в Кипрских водах находится персидский флот, и притом более сильный. При наличности этого флота на Кипре осада городов едва ли возможна. Дело однако в том, что флота на Кипре нет — μετὰ δὲ ταῦτα ἐϰ Κιλιϰίας ϰαὶ Φοινίϰης προσφερομένων τριήρων τῇ νήσῳ [после этого, когда триеры из Финикии и Киликии приблизились к острову] — трудно сказать яснее, что до этого «μετὰ ταῦτα» [после этого] флота на острове не было. И действительно, когда Кимон победил эти пришедшие на помощь корабли, у него развязаны руки, и Диодор это вполне основательно отмечает — Κίμων ὁ τῶν Ἀθηναίων στρατηγός θαλαττοϰρατῶν [Кимон, афинский стратег, стал владыкой на море].
Затруднение тут несомненно. Диодор имел в источнике указание на наличность персидских кораблей на Кипре, он имел и рассказ о битве при Китии, вероятно с мотивировкой θαλαττοϰρατῶν [владыки на море]. Здесь две версии. Для того, чтобы ввести первую, дававшую экспозицию всего рассказа, он и говорит о расположении войск. Вторая версия предполагала очищение острова. Для того, чтобы перейти ко второй, как продолжению первой, Диодор должен был ввести свою Фразу о приходящих кораблях. Первая версия имела приблизительно такой вид: Битва на Кипре. Персы бегут в те места, где находились войска Мегабаза. Афиняне высаживаются и бьют их, садятся опять на корабли и возвращаются на Кипр — схема не отличается от той, которую мы имеем в описании битвы при Евримедонте, если, конечно, мы в ней опустим анекдот о στρατήγημα Кимона.
Влияние этого рассказа простирается даже на мелочи. Мы знаем, что войска стояли в Киликии, где и высадились беглецы. Между тем преследование продолжается до Финикии. Казалось бы в таком случае, что высадка войск Кимона должна была бы произойти там, или должно было бы быть рассказано, что Кимон там повернул обратно — а между тем Греки высаживаются там же, где Персы: οἱ Ἀθηναῖοι προσπλεύσαντες ϰαὶ τοὺς στρατιώτας ἐϰβιβάσαντες συνῆψαν μάχην [афиняне, подплыв туда, высадили солдат и вступили в сражение] — связь с предыдущим так тесна, что не указано, с кем сразились Греки. И та же черта встречается в описании битвы при Евримедонте: Персы бегут на Кипр, Афиняне затем высаживаются в Киликии.
В битве при Евримедонте погибает один из Персидских военачальников — здесь один из Афинских — ὁ ἕτερος τῶν στρατηγῶν; что было их два, об этом не было сказано. Наступает перерыв. На следующий год Кимон является уже действительно θαλαττοϰρατῶν. В Саламине был значительный гарнизон, много оружия и запасов; взять его было трудно. Кимон решает поэтому его осадить. Диодор сам находит это «поэтому» — а причинную связь выражает, конечно, genet, absolutus Диодора — не вполне логичным и приводит другую причину. Кимон понимал, что «так», т. е. если он возьмет Саламин, он легко завладеет всем островом и испугает врагов. Ход мыслей такой: Если Кимон возьмет Саламин, он завладеет всем Кипром и испугает даря, так как тот окажется не в состоянии помочь Саламину; если же царь покинет союзников, то те станут его презирать — и вся война будет решена, если Кипр будет завоеван, т. е., если Саламин будет взят. Ясно, что все рассуждение построено на предположении о взятии Саламина. Саламин не взят — и все рассуждение оказывается бесполезным; это бы еще не беда, но Диодор пишет: ὅπερ ϰαὶ συνέβη γενέσθαι [что и произошло]. Что συνέβη γενέσθαι [произошло]? Следует мотивировка действий даря. Услышав о τὰ περὶ τὴν Κύπρον ἐλαττώματα… [неудачах на Кипре] Спрашивается, об каких ἐλαττώματα [неудачах] говорится тут? Осада Саламина не есть ἐλάττωμα [неудача]. Помощь Саламину не должна была быть послана из за моря — на Кипре есть персидские стратеги и войска. Осада Саламина не могла иметь влияния на ход событий — Кимон должен был ее снять. Все это, несомненно, очень странно. Если же мы выпустим всю историю Саламина вместе с рассуждениями Диодора, мы получим рассказ, в котором не заметим пропуска.
Итак, мы в нашем рассказе повсюду замечаем контаминацию двух элементов. Если я где нибудь и зашел слишком далеко в своей критике, то общий вывод все таки, кажется мне, остается правильным. К истории Саламина сообщение о мире присоединено произвольно. Без него связь ясна, и эта связь в высокой степени замечательна Если мы вспомним, насколько велико сходство между описанием битвы при Евримедонте с описанием нашей битвы[21], то увидим, что в существенном мы имеем то же, что у Плутарха, который относит мир в битве при Евримедонте, как это делает все предание. Весь крайне странный характер Диодоровского рассказа, с его резко выраженным противоречием Фукидиду, объясняется простым недоразумением Диодора, принявшего простой дублет битвы при Евримедонте за особое событие.
Этим я становлюсь в противоречие с A. Schmidt’ом[22], уверяющим, что Диодор добросовестно списывал свой источник, но Schmidt не дал обещанного анализа Диодора, да мне пришлось уже обосновать свое отрицательное отношение к выводам A. Schmidt’a вообще.
Мир заключается по инициативе даря[23]. О самом Каллии[24] Диодор ничего не говорит. У Плутарха (Cim. 13) присоединено еще сообщение о почете, который ему оказали — свидетельство, основанное на обще–афинском, вероятно, позднем предании (Paus. I. 8. 3.). У Демосфена (De f. leg. 274) говорится, наоборот, о том, что его наказали. Если Диодор не сообщает ни того ни другого, то из этого нельзя делать выводов.
Обыкновенно предполагают, что отрывки Аристодема восходят к Эфору. Если это так, то несомненно, что Эфор не был источником Диодора, так как изложение Аристодема совпадает с Фукидидовским. Но относительно Аристодема вообще мы знаем слишком мало, присоединение договора к взятому из Фукидида изложению слишком странно, чтобы делать решительные выводы. Не исключена возможность и того, что Аристодем, между прочим, пользовался и самым Диодором.
Общий тон рассказа — тон симпатии к Афинянам и Кимону, но и из этого нельзя делать заключений об отношении Диодора к Эфору. Если бы рассказ действительно принадлежал ему, мы имели бы следы его влияния в позднейшей литературе — их нет.
Под 448 годом Диодор рассказывает о восстании Мегары, под 447 о нападении Лакедемонян на Аттику и о битве при Коронее, под 446 о покорении Евбеи — те же факты, что и у Фукидида (I. 113. 4), но расположение их другое. О событиях в Беотии Фукидид рассказывает прежде всего, затем рассказывается о восстании в Евбее, о походе на нее, прерванном нападением Пелопоннесцев, об отпадении Мегары и возвращении Перикла. Вслед за уходом Лакедемонян Перикл возвращается в Евбею и заканчивает ее покорение.
То, что так тесно связано у Фукидида, разбито у Диодора по отдельным годам. Тем не менее, связь восстания Мегары с нападением Лакедемонян оставила свои следы в известии о союзе Мегарян с Лакедемонянами.
Но выделение истории восстания в особый год вызвало необходимость дать рассказу какой нибудь конец — и он дан на основании сильно патриотического источника, рассказывающего о поражении Мегарян, рассказывающего, впрочем, в самых общих чертах[25]. Ни в одном из дошедших до нас свидетельств ничего подобного нет, нигде и не рассказано о том, какое течение имело восстание.
Гибель Толмида рассказана очень точно по Фукидиду, с тем, однако, весьма значительным отличием, что Беотийская война у Фукидида предшествует, у Диодора следует за нападением Пелопоннесцев.
У Диодора нет цифры войска Толмида, но зато мы имеем у него странную особенность. Мы никак не сообразим, откуда вдруг появился в Беотии Толмид. Никакого введения, вроде обычной фразы: «Толмид отправился походом в Беотию», нет. Это указывает на то, что о Толмиде раньше говорилось — и мы это упоминание раньше имели (XI. 85. 1) — под 455 годом, Τολμίδης μὲν περὶ τὴν Βοιωτίαν διέτριβεν [Толмид находился в Беотии]; затем мы видим его на Евбее — и далее его след исчезает. По Павсанию (I. 27. 5), он именно из Евбеи возвращается в Афины и отправляется походом на Беотию, причем первое его пребывание там не упоминается ὡς ἐπανῆλθεν ἐς Ἀθήνας, ἐσήγαγε μὲν ἐς Εὔβοιαν ϰαὶ Νάξον Ἀθηναίων ϰληρούχους, ἐσέβαλε δὲ ἐς Βοιωτοὺς στρατῷ [затем, вернувшись в Афины, он вывел афинских клерухов на Евбею и Наксос и напал с войском на беотийцев]. Ни у Фукидида ни у Плутарха об этом пребывании Толмида на Евбее нет ничего; оно и было бы несколько странно; клерухия могла быть выведена на Евбею только после покорения острова. Предыдущее упоминание о Толмиде избавляло Диодора от необходимости говорит о нем теперь. Во всяком случае, важно одно: он не выставляет, да едва ли и может выставлять поход Толмида чем то легкомысленным, как это делает Плутарх — уже это дает нам право предполагать у него не тот же источник.
Обратимся к вставленному между известиями о Беотии и Мегаре сообщению о нападении Плейстоанакта. Известие Диодора очень обще и неопределенно: оно дает меньше, чем Фукидид, и ничего больше его — одного Фукидида достаточно, чтобы его объяснить. А между тем мы имеем относительно данного события отрывок из Эфора, с нашим местом не согласный (Schol. ad. Arist. Nub. 859. Müller F. H. G. I стр.266 frg. 118): «на акрополе было много денег, и Перикл большую часть их истратил на войну; говорят, что, давая отчет, он τάλαντα εἴϰοσιν ἁπλῶς εἶπεν εἰς τὸ δέον ἀνηλωϰέναι. Φησὶ δὲ Ἔφορος ὅτι μετὰ ταῦτα μαθόντες οἱ Λαϰεδεμόνιοι [сказал просто, что двадцать талантов потратил на необходимое. Эфор же рассказывает, что после этого лакедемоняне, узнав все], Клеандрида изгнали, а Плейстоанакта оштрафовали в 15 талантов, ὑπολαβόντες δωροδοϰήσαντας αὐτοὺς, διὰ τὸ φείσασθαι τῆς λοιπῆς Ἀθηναίων τῆς, ὑπὸ τῶν περὶ τῶν ΙΙεριϰλέα, μὴ θελήσαντα γομνῶς εἰπεῖν, ὅτι δέδωϰα τοὶς Λαϰεδεμονίων βασιλεῦσι τὸ ἐνδεές [подозревая, что они приняли взятку от Перикла и потому пощадили остальную часть аттической земли. А Перикл не хотел прямо сказать согражданам, что он дал эту сумму царям лакедемонян].
Μετὰ ταῦτα [После этого] — очевидно после того, как Перикл сказал свое εἰς τὸ δέον [на необходимое] — и это понимание проходит через весь отрывок, и это же понимание проходит через другие версии того же схолия. Так понимал и Свида, списывавший наш схолий — сомневаться в этом решительно невозможно — я не могу у него усмотреть то лишнее против схолия, что находит в нем A. Schmidt[26]!· Уже нелепое Κλεάνδρῳ τῷ άρμοστῇ [гармосту Клеандру], повторяющееся в одном из схолиев, доказывает, откуда черпал Свида свои сведения. Он только объясняет то, что в схолии могло бы на первый взгляд показаться непонятным — ὑπολαβόντες.. τὸν Περιϰλέα οὕτω αινίξασθαι [считая, что Перикл так намекнул]. Все отдельные версии схолия относятся к одному источнику — все они покоятся на Эфоре, но не Эфора они списывают, равно как и не друг друга; последнее потому, что в то время, как одни называют и Плейстоанакта и Клеандрида царями, другие называют и того и другого эфорами, третьи, наконец, называя одного Клеандрида, дают ему нелепый титул гармоста. В связи изложения Эфор должен был хоть где нибудь указать, кто был Плейстоанакт; ясно, что списывался не Эфор, а выписанный из него отрывок, по отрывочности ставший не вполне понятным. Это видно и из самого понимания хода дела. Спартанцы ждали, пока придет Периклу пора сдавать отчет — и только тогда, когда он сказал свое εἰς τὸ δέον [на необходимое], им пришло в голову: а ведь δέον [необходимое] то должно быть не что иное, как взятка. Когда царь вернулся, ничего не выполнив, тогда они и не думали о причинах. Таково понимание схолиаста. У Эфора, вероятно, было не так. Он, конечно, рассказал об изгнании Плейстоанакта и Клеандрида сейчас же после рассказа об их возвращении из Аттики, как об этом и рассказывает Плутарх (Pericl. 22).
Схолиаст напутал, переписывая свой источник — первоначальный александрийский схолий. Насколько мы после этого имеем право толковать о «тексте» Эфора и радоваться тому, что и у Эфора и у Плутарха мы имеем слово ἐζημίωσαν [оштрафовали]?
Позволю себе немного забежать вперед, чтобы объяснить конец свидетельства Плутарха: Спартанцы приговорили к смерти находившегося в изгнании Клеандрида; он был отец Гилиппа, воевавшего в Сицилии с Афинянами. Ἔοιϰε δὲ ὥσπερ συγγενιϰὸν αὐτῷ προστρίψασθαι νόσημα τὴν φυλαργυρίαν ἡ φύσις, ὐφ᾿ ἤς ϰαὶ αὐτὸς οἰσχρῶς ἐπὶ ϰαϰοῖς ἁλοὺς ἐξέπεσε ἐϰ τὴς Σπάρτης [Должно быть, природа привила Гилиппу корыстолюбие, как некую наследственную болезнь; после славных подвигов он тоже из–за корыстолюбия должен был с позором бежать из Спарты]. Почти тоже мы встречаем в биографии Никия (28 ср 19). ὡς Τιμαῖός φησι ϰαὶ μιϰρολογίαν τινὰ ϰαὶ πλεονεξίαν αὐτοῦ ϰατεγνωϰότες, ἀῤῥώστημα πατρῷον, ὑφ᾿ ᾧ ϰαὶ Κλεανδρίδας ὁ πατὴρ αὐτοῦ δώρων ἁλοὺς ἔφευγε ϰαὶ οὗτος αὐτὸς ἀπὸ τῶν χιλίων ταλάντων, ἃ Λύσανδρος ἔπεμψεν εἰς Σπάρτην ὁφελόμενος τριάϰοντα ϰαὶ ϰρυψας ὑπὸ τὸν ὄροφον τὴς οἰϰίας, εἴτα μηνυθεὶς, αἴσχιστα πάντων ἐξέπεσε [как сказано у Тимея, ему ставили в вину скупость и алчность, эту наследственную болезнь, из–за которой его отец Клеандрид, бравший взятки, принужден был покинуть отечество. Да и сам Гилипп со страшным позором удалился в изгнание, когда на него донесли, что он похитил и спрятал под крышей своего дома тридцать талантов из той тысячи, что Лисандр отправил в Спарту]. В обоих случаях есть факты из биографии Лисандра (16) — в биографии Лисандра только самая история Гилиппа и есть, и притом, странным образом, менее точно, чем в биографии Никия; ясно, что в своем Никии Плутарх не списывал своего Лисандра, а только вспомнил о нем, что, конечно, не мешает нам думать, что он пользовался тем же источником. Вопрос для нас в том, что заимствовано из Тимея — история Гилиппа или история Клеандрида? Вероятно, и то и другое в связи. Выражение ἀῤῥώστημα πατρῷον [наследственная болезнь] слишком тесно связано с словом μιϰρολογία [скупость]. Характер слов Δημοσθένην δὲ ϰαὶ Νιϰίαν ἀποθανεῖν Τιμαῖος οὔ φησιν [Тимей сообщает, что Демосфен и Никий не были казнены] указывает на то, что и предыдущее находится в связи с Тимеем. Наконец, так как во всяком случае, либо одно известие, либо оба взяты из Тимея, и, по крайней мере, упоминание Клеандрида должно было быть у него, то неминуемо должно быть привлечено и свидетельство Диодора (XIII. 106), где после рассказа об обмане Гилиппа таким же образом, как у Плутарха в биографии Лисандра — хотя и не без отличий — прибавляется — παραπλησίως δὲ ϰαὶ τὸν Γυλίππου Κλέαρχον ϰτλ [то же произошло и с отцом Гилиппа Клеархом и т. д.] — читай, конечно, Κλεανδρίδαν [Клеандридом]. Что мы здесь имеем один и тот же источник, ясно не столько из одинаковости сообщенных фактов, сколько из самого факта сравнения. Еще, пожалуй, важней то, что рассказ о судьбе Клеандрида доведен до конца — ϰαὶ φυγὼν ἐν Θουρίοις τῆς Ἰταλίας διέτριβεν [и бежав в Фурии, проживал в Италии]; это сведение есть и у Фукидида (VI. 104. 3), но, во первых, в совершенно другой связи, а во вторых, в столь неясном виде, что из него нельзя было вывести, что Клеандрид был беглецом. В основе лежит тот же Антиох, которым, как предполагают, пользовался и Фукидид, Антиох, у которого Клеандрид был прямо назван φυγάς [беглецом] (ap. Strab. VI pag. 264. Müller F. H. G. I pag. 183 frg. 12). Понятно, Диодор в Антиоха и не заглядывал, а имел его сведения при посредстве того писателя, который им особенно охотно пользовался — Тимея. Этим устанавливается тот факт, что параллель между Гилиппом и Клеандридом взята не из Эфора, а из Тимея. Исключая ее из разобранного места Плутарха, мы найдем более или менее точный смысл Эфорова отрывка, совпадающий с свидетельством схолия.
Этого отрывка у Диодора нет, и отсутствие его вполне гармонирует с общим характером его рассказа, везде выставляющего в благоприятном виде действия Афинян. Он не мог и не должен был передавать рассказов о подкупе Плейстоанакта. Мы видели близкое сходство его рассказа с Фукидидовским: из Фукидида он мог почерпать все свои сведения, не обративши внимания на то, что в дальнейшем (II. 21. 1 V. 16. 6) Фукидид намекает на те подозрения, которые вызвали в Спарте странное удаление Плейстоанакта из Аттики.
Но могут сказать: установленная у Диодора тенденция уничтожает всякое значение аргумента ex silentio. Диодор мог нарочно выпустить указанный факт, если даже нашел его у Эфора. Такое рассуждение будет вполне правильно, возможности делаемого на его основании предположения нельзя никаким образом отрицать, но не следует в таком случае прибегать к этому столь распространенному способу аргументации для того, чтобы в том или другом историческом памятнике видеть следы влияния Эфора; не следует говорить об Athenerfreundlichkeit [склонности к Афинам] Эфора. Кто знает, сколько раз эксцерпировавшие Эфора писатели употребляли тот же прием.
Но помимо этого является вопрос, понимал ли Эфор историю произведенного Периклом подкупа как нечто для Афинян и Перикла позорное — кажется, что нет, кажется, что мы можем до известной степени восстановить рассказ Эфора и установить его тенденцию. В настоящем случае я вполне согласен с Holzapfel’ем[27] ), развившим и обосновавшим идеи Sauppe[28].
В Плутарховой биографии Перикла главы 20 и 21 несомненно составляют одно целое: они обе основаны на одной идее — идее противоположения между стремлением Афинян разбрасываться, их широкими планами и смелыми надеждами, заставлявшими их тратить силы и средства на фантастические предприятия в Египте и Сицилии с одной стороны — и благоразумной сдержанностью Перикла, стремившегося концентрировать силы Афинян в самой Элладе, с другой: ὁ Περιϰλῆς ϰατεῖχε τὴν ἐϰδρομήν ταύτην ϰαὶ περιέϰοπτε τὴν πολυπραγμοσύνην ϰαὶ τὰ ϰλεῖστά τῆς δυνάμεως ἔτρεπεν εἰς φυλαϰὴν ϰαὶ βεβαιότητα τῶν ὑπαρχόντων [Перикл сдерживал стремление сограждан к предприятиям в чужих странах и направлял силы государства главным образом на охрану и укрепление наличных владений][29]
В той же тесной связи находится и 22 глава: ὅτι ὀρθῶς ἐν τῇ Ἑλλάδι τὴν δύναμιν τῶν Ἀθηναίων συνεῖχεν, ἐμαρτύρησε αὀτῷ τὰ γενόμενα [Перикл правильно поступал, удерживая силы афинян в Элладе, как это доказали дальнейшие события][30]. Точно также представляет собой нечто целое вся глава, целое, в которое естественно входит известный нам отрывок из Эфора. Таким образом, можно безусловно согласиться, что все указанные три главы находятся в связи с Эфором. Эфор, значит, выставляет в особенно ярком свете осторожность и благоразумие Перикла. В этом свете его подкуп является мерой благоразумия, смягчающего его позорность — он в тесной связи с той характеристикой Перикла, которую дает[31] в другом месте (Per. 18) Плутарх. В своих военных делах он больше всего прославился διὰ τὴν ἀσφάλειαν [осторожностью]; он неохотно вступал в битву, если исход ее был очень неверен, он не завидовал и не подражал стратегам ἐϰ τοῦ παραβάλλεσθαι χρησαμένους τύχῃ λαμρᾷ ϰαὶ θαυμασθέντας ὡς μεγάλους [которые рискованным путем получали блестящий успех и возбуждали общий восторг]; он всегда говорил гражданам, ὥς ὅσον ἐπ᾿ αὐτοῦ μενοῦσιν ἀθάνατοι πάντα τὸν χρόνον [что, насколько от него зависит, они навсегда останутся бессмертны].
Отмечу, что такое же освещение подкупу давал между прочим и Феофраст: Перикл подкупал Спартанцев οὐ τὴν εἰρήνην ὠνούμενος, ἀλλὰ τὸν χρόνον, ἐν ᾧ παρασϰευασάμενος ϰαθ᾿ ἡσυχίαν ἔμελλε πολεμήσειν βέλτιον [тем, что не покупал мир, а только выигрывал время, в которое мог спокойно приготовиться, чтобы потом успешнее вести войну] (Plut. Per. 23). Эфор рисует нам Афинян в большой опасности — она их извиняет. Диодор об этой опасности не говорит — и в этом решающее дело отличие. Эфор изображал события в том самом порядке, в котором они изображаются у Фукидида — у Диодора, как мы видели, этот порядок нарушен. Ясно, что Диодор либо совсем не пользовался Эфором, либо сознательно отступил от него — , но это нужно бы доказать: onus probandi [бремя доказательств] лежит на тех, которые утверждают, что Диодор пользовался исключительно Эфором. Но если бы это и было доказано, последователям Volquardsen’а пришлось бы допустить факт свободной деятельности Диодора, деятельности, которая привела бы к тем же результатам, если бы имела исходной точкой не Эфора, а Фукидида. При наличности еще отрицательного признака — отсутствия у Диодора переданного нам под именем Эфора отрывка, я считаю себя в праве с уверенностью утверждать, что Диодор не пользовался Эфором.
Все мое рассуждение в значительной мере построено на там предположении, что разобранные главы Плутарха целиком восходят к Эфору. Rühl[32] возражает против этого предположения на основании противоречия, существующего между ними и известным нам Эфоровским отрывком. Если это различие существует, то оно вовсе не устраняется замечанием Holzapfer’а[33]: с Плутарх имел в виду упомянутое в 23 главе известие Феофраста, по которому Перикл ежегодно посылал в Спарту 10 талантов» — почему бы Плутарх не сумел вообще отличить в этой части двух версий, разницу которых он отлично сознает и резко выражает? Но в том то и дело, что у Эфора ничего о сумме, которой Перикл подкупил Спартанцев, нет; цитата из Эфора начинается там, где упоминается его имя; дело в том, что Эфор, как я старался показать, по всем вероятиям, рассказывал о подкупе Спартанцев в той связи, в которой он имел место, а вовсе не в связи с историей τὸ δέον [необходимого]; схолиаст, т. е. источник его, связывает эти два рассказа — правильно или неправильно, но связывает. В той версии схолия, которая упоминает 20 талантов, о подкупе ничего не говорится. Περιϰλῆς πολλῶν ὄντων χρημάτων ἐν τῇ ἀϰροπόλει, εἰς τὸν πόλεμον τὰ πλεῖστα ἀνήλωϰε — φασὶ δὲ, ὅτι ϰαὶ λογισμοὺς διδοὺς τάλαντα εἴϰοσιν ἁπλῶς εἰπεν εἰς τὸ δέον ἀνηλωϰέϰαι [На Акрополе хранилось много денег на случай войны, а Перикл бóльшую их часть израсходовал. Говорят, что он, сдавая отчеты, о двадцати талантах сказал просто: «Потрачены на необходимое»].
23 глава, таким образом, не противоречит 22‑й; обе могут быть взяты из Эфора. Для нас важен конец 23 главы. Он следует той же версии, что и предыдущий рассказ, предполагая уже раньше случившимся восстание Евбеи, война с которой была прервана нападением Лакедемонян. И эта часть рассказа так тесно связана с предыдущим, что несомненно восходит к тому же источнику, т. е. к Эфору. Во всяком случае, этот источник не равняется тому, которому следует Диодор: 1) потому что он делит войну на две части, чего не делает Диодор, 2) потому что у Диодора нет ни слова о Халкиде, 3) потому что, по Плутарху, Перикл ϰατεστρέψατο τὰς πόλεις [Перикл покорил города] — из контекста ясно, что военной силой, у Диодора также ясно, что силой взяты одни Гестиеи, все же другие города Перикл ϰαταπληξάμενος ἠνάγϰασε πάλιν πειθαρχεῖν Ἀθηναίοις [устрашив, принудил опять подчиниться власти афинян]. Это отличие станет ясно, если мы привлечем к сравнению соответствующее место Фукидида, — τὴν μὲν ἄλλην ὁμολογίᾳ ϰαταστήσαντε, Ἑστιαιᾶς δ᾿ ἐξοιϰίσαντες αὐτοὶ τῆν γῆν ἔσχον [по договору с жителями они установили во всех городах угодное им государственное устройство. Только гестиейцев они изгнали из их области и сами завладели ею]. Диодор только объясняет Фукидида, объясняет его едва ли правильно.
Некоторое сомнение возбуждает переданное нам под именем Филохора свидетельство о том же факте (ap. Sch. ad. Arist. Nub. 213. Müller F. H. G. I pag. 398 frg. 89). Можно было бы подумать, что Диодор следовал Филохору. Но я очень колебался бы пользоваться этим свидетельством. Приписываемый Филохору текст слово в слово сходен с текстом Фукидида. Не следовало ли бы нам просто заменить в тексте схолия слово Φιλόχορος [Филохор] словом Θουϰυδίδης [Фукидид]? последний у схолиаста Аристофана цитируется нередко и притом очень часто дословно[34]. Правда, Müller относит к Филохору и слова: Περιϰλῆς γὰρ αὐτὴν ὑπὸ τοὺς Ἀθηναίους ἐποίησεν, ἐν πολέμῳ νιϰήσας τοὺς Ἄβαντας [ибо Перикл подчинил ее (Евбею) афинянам, победив абантов]; — но это лишено всякого основания; наоборот, есть все основания отрицать их принадлежность Филохору, или, вообще, тому же автору, из которого взято предыдущее: 1) они заключают в себе не что иное, как перифраз предыдущих слов, служащий к их пояснению (γὰρ), 2) только поздний автор мог назвать Евбейцев без всякой особой причины и в таком контексте Абантами — это название принадлежит поэтическому языку, 3) наконец, этих слов нет в древнейших рукописях — Venetus и Romanus.
В упоминании тридцатилетнего мира есть черты, требующие объяснения, которого я, к сожалению, не могу дать с уверенностью. Во первых, у Диодора указаны лица, которые составили и клятвенно подтвердили мирный договор — этих имен мы нигде больше не находим, не находим и у Плутарха–Эфора. Мы легко могли бы быть наведены на мысль об официальном происхождении этого известия; но мы знаем, что этих клявшихся лиц было не двое, а десять, знаем и имя одного из них — деда оратора Андокида (Andoc. de pace 6). Павсаний видел стелу, содержавшую текст мирного договора, но не приводит никаких имен (V. 23. 4). Странна и самая формулировка Диодора: απονδὰς δ᾿ ἐποιήσαντο [заключили мир] и т. д., причем решительно не сказано, с кем заключен мир, а по контексту этот мир мог быть заключен только с Беотянами — иначе не может понять никакой читатель нашего автора. Этого, несомненным образом, быть не может — здесь либо механически происшедший выпуск слов τοῖς Πελοποννησίοις [с пелопоннесцами]; либо новый источник, который не имел нужды этого указывать, так как оной без того было ясно по его контексту — стало быть не Фукидид. Упомянуть о мире здесь Диодор, очевидно, был вынужден не только связью рассказа у Фукидида, но и предшествующими хронологическими определениями. Нет, по крайней мере, никакого основания предполагать, что Павсаний, видевший стелу, черпал из Диодора, а между тем и он относит договор к тому же году. Мы уже видели, что Диодор имеет привычку доводить раз начатый рассказ до конца, а между тем здесь он сознательно обрывает свой рассказ, и затем, в следующем году, после довольно значительного отступления, подхватывает оборванную им нить изложения. Я говорю сознательно, так как в этом дальнейшем месте он своей рекапитуляцией самым несомненным образом указывает на предыдущее. Для целого года Диодор из эллинских событий только и может указать, что на высылку клерухов на Евбею — это естественное завершение событий, рассказанных раньше. Очевидно, он мог сделать это только в силу каких нибудь соображений, ему казавшихся очень вескими. На эту апорию мог бы быть дан ответ в смысле Унгеровской теории; заселение было совершено осенью, т. е. в следующий Эфоровский год — и ему следовал Диодор. Но мы видели, что у Плутарха–Эфора, как и у Фукидида, заселение рассказывается сейчас же за завоеванием — у Фукидида едва ли можно без натяжки предполагать возможность того порядка, которому следует Диодор: Ἑστιαιᾶς δ᾿ ἐξοιϰίσαντες αὐτοὶ τὴν γῆν ἔσχον. ἀναχωρήσαντες δὲ ἀπ᾿ Εὐβοίας οὐ πολλῷ ὕστερον σπονδὰς ἐποιήσαντο [выселив гестиейцев, сами заняли страну и, отступив от Евбеи, немного спустя заключили мир]. Не буду отрицать самой фактической возможности ухода Афинян раньше, чем были поселены новые жители, но, во первых, в изложении Фукидида этого совершенно не видно, а во вторых, вероятным такой уход мне не представляется; мне кажется гораздо более естественным, что войска не удалились, не гарантировав себе обладания островом. Все это делает применение к данному месту Унгеровской теории очень сомнительным. Следующее объяснение я предлагаю с большой неуверенностью.
Год архонта Каллимаха для заключения мира несомненно верный и традиционный[35] — сведение идет из хронографического источника. Но есть и другая дата, которая также обязательна для Диодора. Фукидид говорит, что мир продолжался 14 лет и на 15‑м началась война, в год архонта Питодора; это начало знает Диодор (XII. 372), но сам он относит начало войны к архонтству Эвтидема (XII. 34.1) — это его хронология, а не композиция. Если теперь мы будем считать обратно, то 15‑ым архонтом от Эвтидема и будет Лисимахид, под которым помечено устройство клерухии. Так как наша традиция помещает мир после ее устройства, то естественно предположить, что Диодор оба события нашел в архонтство Лисимахида, и мир отбросил, ибо об нем он уже раньше рассказал, а устройство острова оставил, вполне основательно предполагая, что оно требует времени. Я настаиваю на том, что наша традиция предпосылает основание клерухии заключению мира — изложение Фукидида не допускает колебаний. Свидетельство, сохраненное для нас у Гесихия (s. v. Ἐρετριαϰὸς ϰατάλογρς), только то и говорит, что в архонтство Дифила Афиняне имели, или полагали, что имеют основание не доверять Эретрийцам, а потому потребовали от них заложников, а вовсе не говорит против раннего замирения Евбеи[36], и, во всяком случае, не разъединяет завоевания и немедленного выселения клерухов. Отсутствие Гестиеи в списке платящих φόρος городов под годом Каллимаха, само собой понятно, не может служить опорной точкой в решении нашего вопроса[37].

---

[1] Обширную литературу вопроса см. у Busolt’а III. 1 стр.23 пр.
[2] o. 1. III. 1 стр.334 пр. 4
[3] Cp. Sauppe. Gesammelte Schriften стр.560.
[4] Jahrb. f. cl. Phil. 97 стр.665.
[5] o. 1. стр.72, 115.
[6] Таков общий смысл испорченного места.
[7] o. 1. стр.20; слова Диодора: ϰατὰ τοῦτον τὸν ἐνιαυτὸν [в этом году] я объяснил иным образом.
[8] Ap. Plut. Cim. 17. Müller F. H. G. I стр.293 frg. 92; остальные свидетельства см. у A. Sclimidt’a, Pericleisches Zeitalter II. 191.
[9] Я сознательно оставил в стороне место Андокида (περὶ εἰρ [О мире]. 3. 4) и соответствующее — позднюю интерполяцию — место Эсхина (περὶ παρασπρεοβ [О преступном посольстве]. 172), ибо оба места либо непонятны, либо лишены всякого исторического значения.
Мы читаем у Андокида: Пока у нас была война в Евбее и мы имели Мегару и Пеги и Тройзен, мы желали мира, и в виду этого приняли обратно Мильтиада, сына Кимона, изгнанного остракизмом и находившегося в Херсонесе, так как он был проксен Лакедемонян, чтобы послать его в Лакедемон с мирными предложениями ϰαὶ τότε ἤμῖν εἰρήνη ἐγένετυ πρὸς Λαϰεδαιμονίους ἔτη πεντήϰοντα, ϰαὶ ἐνεμείναμεν ἀμφότεροι ταύταις ταῖς σπονδαῖς ἔτη τριαϰαίδεϰα [Мы заключили тогда с лакедемонянами мир на пятьдесят лет, и обе стороны соблюдали этот договор в течение тринадцати лет].
Обыкновенно (cp. Unger 1. 1. и Busolt III. 1. стр.339 пр. 2) относят это место к нашему перемирию. Для этого приходится 1) πεντήϰοντα [пятьдесят] изменить в πέντε [пять] и 2) τριαϰαίδεϰα [тринадцать] в τρία ϰαὶ ἥμισυ [три с половиной], как это делает Unger. Палеографически это, пожалуй, и не особенно трудно, но дает ли это правильный смысл вашему месту?
Конечно, Афиняне в это время имели Мегару и Пеги и Тройзен, но для чего бы упоминать об этом, как не в связи с дальнейшим восхвалением мира, с дальнейшим указанием на то, что, благодаря миру, нигде не ϰατελύθη о δἤμος [ниспровергнута демократия] — упомянуты, значит, эти перлы для того, чтобы показать, что их потеря не была вредна для Афинян — но это бы пожалуй не важно, что будет означать в том случае, если место действительно относится к пятилетнему перемирию, война на Евбее — эта война возникла только после заключения перемирия? А между тем число 13 лет, в течение которых тянулся мир, превосходно подходит ко времени заключения тридцатилетнего мира. 14 лет прошло от вторжения Плейстоанакта в Аттику до начала Пелопоннесской войны (Thuk. II. 2): от заключения мира до нее прошло около 13 лет.
Если, таким образом, две черты — число 13 лет и потеря Мегары и т. д. — подходят к тридцатилетнему миру, то мы должны заключить, что оратор его и имел в виду — лучше сказать: то, что оратор знал о тридцатилетнем мире, он смешал отчасти с пятидесятилетним Ниниевым миром — чем объясняется число 50 — , частью с каким нибудь, безразлично каким, другим миром; все, что он сообщает относительно времени, протекшего между этим миром и тридцатилетним, полная бессмыслица: вместо всяких доказательств, отошлю читателя к превосходному анализу Krüger’а (Historisch–philol. Studien II. 244 елл.), с выводами которого я, правда, не согласен. Во всяком случае, для нас разбираемое место совершенно бесполезно.
[10] Hellas und Athen II. 131.
[11] ἐν ϰύϰλῳ [окружных] — я охотно исправил бы вместе с другими в ἐν Κύπρῳ [на Кипре], если бы это не стояло в противоречии с дальнейшей осадой Кития.
[12] o. 1. 124 слл.
[13] Платонов Менексен (242) несомненно говорит о мире, заключенном после Кипрского похода.
[14] Rhein. Mus. XIV. 153.
[15] Cp. Koepp, Rhein. Mus. 48. стр.486.
[16] Koepp, o. 1. стр.502.
[17] o. 1. стр.107.
[18] 1. 1.
[19] 1. 1.
[20] o. I. стр.496.
[21] Cp. Holzapfel o. 1. стр.31.
[22] Das Pericleische Zeitalter I. 383.
[23] Слова οἱ περὶ Ἀρτάβαζον χαὶ Μεγάβαζον [Артабаз и Мегабаз], собственно говоря, находятся в противоречии с историей Саламина.
[24] Что Геродот (XII. 151) не имеет в виду нашего мира, как старался показать Duncker (Abhandlungen стр.120), показал Koepp, o. 1 стр.490.
[25] Ср. рассказ о действиях Перикла в Сикионе у Диод. XI. 88.
[26] 7) о. 1. стр.254.
[27] o. 1. стр.73 слл.
[28] Ausgewählte Schriften стр.505.
[29] Сходство с Alc. 17 ничего не доказывает, так как не доказано, что Плутарх там пользовался Эфором, (Holzapfel o. 1. стр.77. Fricke, Untersuchungen über die Quellen des Plutarch in den Biographien des Nikias und Alkibiades стр.56). Наоборот, как мне кажется, влияние Эфора на биографию Алкибиада будет доказано нашим местом.
[30] Ср. A. Schmidt o. 1. II стр.252.
[31] По Эфору? Sauppe (1.1.) утверждает это, Holzapfel (o. 1. стр.72) отрицает, главным образом, на основании нехронодогического характера соответствующих глав. Уже не говоря о том, что нехронологичность не есть аргумент против пользования Эфором, она не мешает отдельным чертам быть сгруппированными по Эфору, в этой группировке они могли дать характеристику, которой explicite могло и не быть у Эфора, как я и не предполагаю, что мысли, которые мы находим в 20. 21. 22 главах Плутарха, в таком именно виде и порядке встречались у Эфора — достаточно, если они взяты из него и сгруппированы сообразно его общей идее.
[32] Iahrb. f. cl. Phil. 97 стр.665.
[33] o. 1. стр.74.
[34] Cp. ex. gr. Sch. ad Nab. 984=Tlmc. I. 6. 2.
[35] Cp. Wilamowitz, Aristot. u. Athen II. стр.298, Hermes XX. стр.481. U. Köhler, Der delische Bund стр.125.
[36] Cp. Wilamowitz, aus Kydathen стр.73.
[37] Cp. Kirchhoff, Abhandl. d. Bcrl. Akad. 1873 стр.4 — 7.

§ 6. Война с Самосом

Для истории войны с Самосом мы имеем рядом с Диодором два источника — Фукидида (I. 115 sqq.) и Плутарха (Pericl. 25 sqq.), параллельно с которыми и следует рассматривать рассказ нашего писателя.
У Фукидида Милетяне жалуются Афинянам; те посылают корабли. Почему? Это и желают объяснить и Плутарх и Диодор. Последний говорят, что Самосцы ἀπέστησαν, ὁρῶντες τοὺς Ἀθηναίους ταῖς εὐνοίαις διαφέροντας πρὸς Μιλησίους [отпали, видя склонность афинян к милетцам]. В случае отпадения Самосцев посылка кораблей Афинянами вполне естественна. Самый факт отпадения легко согласуется с Фукидидом; с ним гармонирует и контрибуция в 80 талантов, наложенная на Самосцев. Не объяснен только самый факт отпадения Самосцев — то, что Диодор говорит об его причинах, в его связи является не более, чем фразой, быть может, указывающей на какие то, быть может, упомянутые в источнике Диодора факты.
У Плутарха дело обстоит иначе. Факта отпадения нет — нет параллельно с этим и контрибуции, но за то есть факт, объясняющий посылку экспедиции. Афиняне приказали Самосцам подвергнуть свой спор их третейскому суду — те отказались. Ясно, что источник Диодора и Плутарха не общий — оба источника пользуются Фукидидом, но независимо один от другого. Замечу, впрочем, что оба автора выпускают очень характерный факт — участие самих граждан Самоса в подстрекательстве Афинян против родины.
Афиняне отправляют экспедицию. И Диодор и Плутарх называют начальником ее Перикла, хотя его не называет Фукидид. Оба могли это прибавить от себя — оба справедливо; в первый год войны Перикл, действительно, был стратегом, как это ясно из показания Андротиона (Sch ad. Ael. Arist. pg. 485 D. Müller F. H. G. IV pag. 645) и построенного на нем рассуждения Beloch’а[1].
Но я говорю о двух годах войны — это покоится на ясном свидетельстве источников (Sch. ad Arist. Vesp. 284), указывающих обоих архонтов и несомненно восходящих к Аттиде. Ни Фукидид, ни Плутарх не говорят о двух годах — это и не обязательно для них, так как их изложение и вообще не хронологическое; если Диодор делает то же самое, то у него дело совсем другое. Если Фукидид и Плутарх не говорят о двух годах, то они только не говорят об них, Диодор disertis verbis [доходчиво] говорит, что событие продолжалось один год — и это делается совершенно сознательно. Ради необходимости скомкать всю историю события в один год, он и выпускает свидетельство о девяти месяцах осады Самоса, при котором ясно было бы, что все событие при одном архонте совершиться не могло. Вся теория Unger’а разбивается об один этот факт.
В рассказе об усмирении и наказании Самосцев наш текст значительно отличается от текста Фукидида. Wesseling справедливо, по моему, вставил после слова τάλαντα [талантов] слова ϰαὶ πεντήϰοντα ἄνδρας [и пятьдесят мужей][2], но и в этом случае остается еще сверх того, что мы имеем у Фукидида, известие о контрибуции в 80 талантов, которого нет у Плутарха. Если бы последний нашел его в своем источнике, он бы его едва ли выпустил.
Если Диодор раньше опустил известие о происках демократов в Афинах, то теперь он пополняет свой пропуск, применяясь к словам Фукидида. Если кажется, что теперь только вспыхнули в Самосе распри, то и это объясняется близостью к Фукидиду. Плутарх весь отрывок об этих распрях выпускает — у него все представление другое. Параллельно с этим идет и другое крупное отличие. В то время как у Диодора, следующего Фукидиду, Писсуфн дает Самосским беглецам солдат, при помощи которых они овладевают Самосом и затем освобождают хранимых на Лемносе заложников, у Плутарха крадет их сам Писсуфн; об овладении городом нет и речи, да всего этого и быть не может — у Плутарха и самих то беглецов нет. Имя Писсуфна упоминается еще раньше — он старается подкупить Перикла. Характер его действий для Плутарха обязателен в виду его общего представления о ходе дела. Писсуфна просить о помощи не нужно: он старый, испытанный друг.
Есть еще одно важное отличие обоих позднейших источников от Фукидида. В то время как Фукидид говорит об оставленном в Самосе гарнизоне, ни Диодор ни Плутарх о нем не говорят. Но, мне думается, и это может быть объяснено у Плутарха краткостью изложения, у Диодора недоразумением. С первого взгляда может показаться, будто φρουραί [караульные] оставлены не на Самосе, а на Лемносе. Только вдумавшись в известие о выдаче φρουραί [караульных] Персам, можно вполне уяснить себе понимание Фукидида.
Быть может, однако, известие о гарнизоне на Самосе оставило по себе следы у Диодора. В описании завладения Самосом у Диодора есть некоторая трудность: οἱ Σάμιοι… πλεύσαντες εἰς τὴν Σάμον ἔλαβόν τε τὴν πόλιν παρεισελθόντες, τῶν πολιτῶν συνεργούντων ϰτλ [Самосцы … отплыв на Самос и тайно проникнув в город при содействии граждан и т. д.]. Каким образом они ἔλαθον (скрылись) — от кого? Ведь граждане им помогали. Дело, однако, в том, что по Фукидиду мы знаем, что граждане — οἱ πολῖται — им не помогали: в Самосе господствовали друзья Афинян, демократы. Но и само по себе свидетельство Диодора имело бы смысл только в том случае, если бы граждане хотели впустить в город нападающих, но не могли, т. е., если бы в городе был вражеский гарнизон, как о нем повествует Фукидид. Я и принял бы это предположение, если бы естественней и проще не было предположить в тексте выпадение слова τινῶν [некоторых]; συνεργούντων [при содействии] в одних рукописях стоит после слов τῶν πολιτῶν [граждан], в других перед ними; предположим, что оно выпало и затем приписано с полей; как легко было вместе с ним выпасть и написанному аббревиатурой словечку τινῶν.
В остальном продолжаются мелкие черты сходства; разбирать их от строки до строки не стоит. Сходство в отдельных выражениях я не считаю нужным отмечать, и ограничусь в опровержение взгляда Schniidt’а[3] относительно заимствования рассказа Плутарха из Эфора ссылкой на Holzapfel’а[4]. Я не думаю отрицать, что Плутарх пользовался Эфором, но сравнение с Диодором этого не докажет — требуется еще доказать, что Диодор списывал его. О методе рассуждений Schmidt’а я уже высказывался (ср. стр.121).
Holzapfel в указанном месте желает доказать, что Плутарх не пользовался Эфором, на основании замечания первого о том, что Перикл действовал δαπάνῃ ϰαὶ χρόνῳ μᾶλλον ῆ τραύμασι ϰαὶ ϰινδύνοις τῶν πολιτῶν περιγενέσθαι ϰαὶ συνελεῖν τὴν πόλιν βουλόμενος [предпочитая тратить деньги и время, чтобы одолеть врагов и взять город, но не подвергать сограждан ранам и опасностям] (Per. 27), между тем как Эфор говорит, что он и μηχαναῖς [машинами] пользовался — , но это, во первых, не противоречие (μᾶλλον [предпочитал]), во вторых, находится в полном согласии с уже цитированными словами Плутарха — στρατγίαις εὐδοϰίμεί μάλιστα διὰ τὴν ἀσφάλειαν ϰτλ. [как стратег, Перикл славился больше всего своею осторожностью], которые и Holzapfel возводит к Эфору.
Мы имеем у Диодора упоминание об инженере Артемоне, совпадающее с переданным нам у Плутарха под именем Эфора (Per. 27. Müller F. H. G. I pag. 265 frg. 118). Что Диодор мог иметь это известие и не из Эфора, конечно, возможно, но и допуская даже зависимость его от Эфора в данном случае, я не могу допустить на этом основании необходимости заимствования из того же автора и всего рассказа. Сходство с Фукидидом слишком велико. За особую близость этого взаимоотношения говорит следующая черта: заканчивая свой отчет о войне, Фукидид прибавляет: Μετὰ ταῦτα δὲ ἤδη γίγνεται οὐ πολλοῖς ἔτεσι ὕστερου τὰ προειρημένα, τὰ Κερϰυραϊϰὰ ϰαὶ τὰ Ποτιδαιατιϰὰ ϰαὶ ὅσα πρόφασις τοῦδε τοῦ πολέμου ϰατέστη [Через несколько лет произошли упомянутые выше раздоры на Керкире и в Потидее, а также и остальные события, послужившие непосредственным поводом к этой войне]. У Фукидида это заключение имеет полный смысл — именно потому, что у него Керкирейские дела и т. д. рассказаны раньше. Отступление им закончено, так как он подошел к тому месту, от которого он его и начал. У Диодора в соответствующем месте сказано: Ἀθηναίοις δὲ ϰαὶ Λαϰεδοιμονίας μέχρι τούτων τῶν χρόνων αἱ τριαϰοντούτεις σπονδαί διέμειναν ἀσάλευτοι [Что касается афинян и лакедемонян, то тридцатилетнее перемирие, заключенное между ними, к этому времени оставалось непоколебимым] — к чему у него это заключение, к тому же не вполне верное, так как σπονδαί [перемирие] остались в силе еще после того? Диодор мог это написать только в виде переделки слов Фукидида и в виду его понимания Керкирейской войны и других указанных рядом с ней событий, как πρόφασις [предлог] Пелопоннесской войны.
Остановлюсь еще на одном соображении, не лишенном значения для характеристики Диодора. Я уже указывал на то, что события скомканы им в один год. В этих целях изменен и самый характер осады, в этих целях Диодор настаивает на ее решительности: ἐνεργῶς πολιορϰήσας ϰαὶ ταῖς μηχαναῖς ϰαταβαλών τὰ τείχη [энергично приступив к осаде, он при помощи машин обрушил стены].
И рядом с этим у Диодора есть два раза выборы в стратеги — дважды Афиняне выбирают стратегом Перикла, что, конечно, в пределах одного архонтского, да и вообще всякого года случиться не могло. На самом деле события тянулись более года, и выборы могли происходить два раза — Диодор оставил это, не смотря на различие своей хронологии; можно ли искать более ясного доказательства того, что его деление на годы не может служить основанием сколько нибудь серьезной хронологической системы?
Откуда взята Диодором цифра 200 талантов, определяющая размеры наложенной Афинянами контрибуции? Orelli[5] исправил ее на 1200. Если эта цифра верна — едва ли можно сомневаться в ее верности — , то существовала она еще до Эфора, и не Эфор ее округлил, как думает Busolt[6]; она была у Исократа (1.1.)[7], и У Исократа — в той или другой инстанции — списал ее Корнелий Непот (Them. I); это ясно из того, что Корнелий Непот точно также, как и Исократ, говорит об осаде Самоса по поводу фактов из жизни Тимофея. Очевидно, «округленная» цифра Диодора была цифрой традиционной. Ораторы для составления своих речей не читали документов.
В описании Керкирейско–Потидейской войны Диодор следует Фукидиду. Это общее положение не трудно доказать и отрицательно и положительно. Нет ни одного сколько нибудь значительного отступления от Фукидида. Единственное отличие, на которое можно было бы указать, заключается в том, что по Диодору Керкирейцы посылают в Эпидамн 50 кораблей, между тем как у Фукидида (I. 26. 4) говорится только о 40, но это отличие можно объяснить неясностью Фукидидовского текста. Я не буду перечислять всех существующих к данному месту конъектур — читатель найдет их у Classen’а a. 1. и в обозрении Herbst'а[8] — но самая многочисленность их доказывает, насколько затруднительно место; Диодор мог просто удвоить раньше указанное Фукидидом число 25, основываясь на его словах: πλεόσαντες τέντε ϰαὶ εἴϰοσι ναυσὶ ϰαὶ ὕστερον ἑτέρῳ στόλῳ [отплыв с 25 судами и затем со второй эскадрой], тем более, что не лишено вероятия, что слова τεσσαράϰοντα ναυσί [с сорока судами] в тексте Фукидида должны быть выпущены[9].
Но кроме этого полного отсутствия разногласий, нужно указать на следы прямого заимствования. Диодор нередко объясняет и расширяет слова Фукидида Так, например, он говорит, что изгнанники вместе с варварами напали на Эпидамн — ϰαὶ τὴν μὲν χώραν ϰατασχόντών τὴν δὲ πόλιν πολιορϰούντων…[они захватили территорию и принялись осаждать город]; это поставит нас в немалое затруднение. Город осажден, а между тем жители свободно посылают посольства, к ним свободно входят φρουροί [караульные]. Больше того — Коринфяне посылают в осажденный город колонистов, о которых просят осажденные жители Эпидамна. Все это объяснится, если мы предположим, что слова Диодора обязаны своим возникновением объяснению слов Фукидида — (οἱ φυγάδες) μετὰ τῶν βαρβάρων ἐληίζοντο τοὺς ἐν τῇ πόλει ϰατά τε τὴν γῆν ϰαὶ ϰατὰ θάλασσαν [(изгнанники) в союзе с варварами принялись грабить жителей города на суше и на море] — объяснению, которое являлось особенно привлекательным для Диодора, как расчлененная фраза, одна из тех общих фраз, которые вошли у него на столько в привычку, что он перестает сознавать их полное значение. Но раз будучи сказана, эта фраза начинает влиять на дальнейшее изложение — и нигде в дальнейшем о начале осады ничего не сказано: места, соответствующего Фукидидовскому οἱ Κερϰυραῖοι ἐπολιόρϰουν τὴν πόλιν [керкиряне начали осаду города] (I. 26. 3), мы напрасно искали бы у Диодора. Город уже раньше осажден. Нет соответственно с тем и рассказа о просьбе эпидамнских беглецов.
В рассказе о предложении третейского суда текст Диодора несомненно испорчен; исправление Hertlein'а я считаю вполне удачным, но и при нем в словах Диодора остается неясность, не устранимая никакой конъектурой. Не подлежит сомнению, что слова Диодора πρὸς Κορινθίους πρέσβεις ἀπέστειλαν ἀξιοῦντες διϰαστηρίῳ ϰριθῆναι περὶ τῆς ἀποιϰίας μὴ πολεμῳ [отправил послов к коринфянам с тем чтобы вопрос о колонии был решен в суде, а не с помощью войны] — соответствуют (в сокращенном виде) словам Фукидида οἱ Κερϰυραῖοι ἐλθόντες ἐς Κόρινθον… ἐϰελευον Κορινθίου; τοὺς ἐν Ἐπιδάμνῳ φρουρούς τε ϰαὶ οἰϰήτορας ἀπάγειν, ὡς οὐ μετὸν αὐτοῖς Ἐπιδάμνου, εἰ δὲ τι ἀντιποιοῦνται, δίϰας ἤθελον δοῦναι… πόλεμον δ᾿ οὐϰ εἴων ποιεῖν [Керкиряне, прибыв в Коринф … потребовали от коринфян отозвать гарнизон и колонистов из Эпидамна, ибо у них нет права на Эпидамн. Если же коринфяне выставляют какие–либо притязания на этот город, то они, керкиряне, желали бы передать спор на суд … войну они не хотят начинать]. С какой стати посылают Керкирейцы в Коринф, почему они говорят о войне? У Диодора и на этот вопрос нет ответа, но зато он есть у Фукидида. Выписанная нами фраза начинается словами: Ἐπειδὴ δὲ ἐπὺθοντο οἱ Κερχυραῖοι τὴν παρασϰευήν [Когда керкиряне узнали о приготовлениях] — и в предыдущем говорится о приготовлениях Коринфян к войне; Диодор выпустил эти приготовления, и потому в его изложении появилась неясность, а выпустил он их здесь для того, чтобы ими закончить свой год, а закончить ими он хотел потому, что цель всего его рассказа показать, как возникла Коринфская война. В этих видах всего удобней, конечно, было именно приготовлениями к этой войне и закончить изложение.
Рассказ у Фукидида до первого поражения Коринфян ведется непрерывно, без всяких временных границ — Диодор делает годовой разрез; для него он здесь именно удобен, потому что причины войны вполне удобным и естественным образом закругляют рассказ и ему нужно до начала Пелопоннесской войны выполнить промежуток в целых восемь лет, для которого у него в распоряжении очень мало материала. Я думаю, этих соображений достаточно, чтобы показать непосредственное влияние Фукидидовского рассказа на Диодора. Остановлюсь еще только на некоторых соображениях хронологического характера.
Что абсолютная хронология Диодора не находится в согласии с Фукидидовской, вполне ясно, необходимо даже a priori именно в том случае, если Диодор следовал Фукидиду — повторяю, что говорю именно об абсолютной хронологии. Тем не менее, следы Фукидидовской хронологии достаточно ясны. Так, Фукидид рассказывает, что приготовления к войне продолжались два года, и на два же года распространяет их Диодор. Если он ко второму году после начала приготовлений Коринфян относит союз Керкирейцев с Афинянами, то и это вытекает непосредственно из слов Фукидида; ясно, что в течение двухлетнего периода приготовлений Коринфян к войне был заключен союз (Thuc. I. 31 1); ясно, что он был заключен непосредственно перед битвой, происшедшей [немного позднее] οὐ πολλῷ ὕστερον в Керкирских водах (Thuc. I. 45. 1)[10].
Заметка об основании Амфиполя не находится в соответствующем месте Фукидида, но за то она совершенно явным образом и выпадает из контекста. Свидетельство это повторяется у Диодора еще раз (XII. 68. 2), в той же связи и с теми же данными, в которой событие рассказано в соответствующем месте Фукидида (IV. 102); так как там взаимоотношение между Диодором и Фукидидом не подлежит сомнению, то становится очень вероятным, что разбираемое нами здесь свидетельство Диодора не есть перенесение Фукидидовского рассказа в чуждую ему обстановку; оно принадлежит к тем чисто анналистическим заметкам, которые Диодор из какого то нам неизвестного источника то там то здесь вставляет в свой рассказ.
Другой интересный с точки зрения Диодоровской хронологии вопрос ставит нам рассказ о Потидейской войне.
История Потидейского восстания рассказана под 435 г. — непосредственно после Керкирских событий, как она и должна быть рассказана по Фукидиду (I. 56. 1 μετὰ ταῦτα δ᾿ εἰθὺς [непосредственно после этого]). Все, до битвы включительно, рассказано точно по Фукидиду, рассказан и исход битвы, приведшей к заключению Потидеатов в их городе — и затем рассказ обрывается, и нить поднимается только под 432 годом. Начинается там рассказ рекапитуляцией битвы, затем переходит к выбору Формиона и говорит об осаде. Каков бы ни был источник Диодора, это является странным. Чем объяснить то обстоятельство, что между смертью старого стратега Каллия и выбором нового — Формиона — проходит два года? Volquardsen[11] настаивает на том, что Диодор здесь следует нехронологическому источнику, но, мне кажется, именно тогда был бы непонятен ход его рассказа. Диодор мог это сделать только в том случае, если должен был это сделать, если он следовал рассказу, не имевшему абсолютной хронологии, но имевшему хронологию относительную, заставившую его именно таким образом фиксировать известие об осаде Потидеи. Именно в том случае, если бы он знал, что и осада началась не за четыре года до Пелопоннесской войны, а за полгода до нее[12], именно зная Фукидида, он должен был поступить так, как поступал; исходной точкой для него послужило Фукидидовское χρόνῳ δ᾿ ὕστερον [некоторое время спустя] — , которое, конечно, не делает образа действий Диодора последовательным, но, повторяю, эта самая непоследовательность ручается нам за то, что мы здесь имеем дело вовсе не с произволом Диодора.

---

[1] Die attische Politik seit Pericles стр.289. 298.
[2] Лучше было бы πεντήϰοντα δ᾿ ἄνδρας [пятьдесят же человек]; цифра была написана буквенным обозначением: вместо: τάλαντα ν᾿ δ᾿ ἄνδρας [талантов 50 же человек] переписчик прочел τάλαντανδρας и отбросил потерявшее смысл νδρας.
[3] ο. 1. II. стр.37.
[4] o. 1. стр.66. сл.
[5] Ad. Isocr. XV, 111.
[6] Rhein. Mus. 38 стр.309.
[7] Что у Исократа нужно читать не διαϰοσίων νεῶν ϰαὶ χιλίων ταλάντων [двести судов и тысяча талантов], а διαϰοσίων ϰαὶ χιλίων ταλάντων [тысяча двести талантов], признало большинство исследователей — Orelli, Cobet, Weil, Jahn, Blass.
[8] Phil. 16 стр.272.
[9] Ср. Jahrb f. class. Phil. 75 стр.175.
[10] То именно так следует понимать слова Фукидида, ясно, мне кажется, из самого их tenor’а — πάντα [целый] относится к τὸν μετὰ τὴν ναυμαχίαν ἐνιαυτόν [году после навмахии]; никакого противоположения в дальнейшем нет. Но относительно этого можно бы, пожалуй, еще спорить; дело решают фактические соображения. Если понимать иначе, то придется относить посольства к 432 г., а между тем из надписи, указывающей расходы на помощь Керкирейцам (C. I. A. 1.179). мы знаем, что в год архонта Апсевда (433) были посланы и первые 10 и вторые 20 кораблей; ср. Boeck, Kl. Schriften VI. 84 пр., Müller–Strübing, Jahrb. f. cl. Phil. 125 стр.307 пр. Придется тогда признать, что Диодор расположил события правильно.
[11] o. 1. стр.34.
[12] Этого, впрочем, Диодор не должен был знать; он не исследовал, а последовательно рассказывал — во всяком случае, он знал, что война непосредственно следует за осадой.

§ 7. Причины Пелопоннеской войны

Причины Пелопоннесской войны изложены Диодором, как на первый взгляд может показаться, целиком но Эфору — так и полагали все до Vogel’я [1], прекрасной статьи которого я буду держаться в своем изложении.
Изложение этих причин начинается словами: ἁναγϰαῖόν ἐστι τὸ προεϰθέσθαι τὰς αἰτίας αὐτοῦ τοῦ πολέμου [Будет необходимо, в соответствии с планом нашей истории, изложить причины этой войны] и кончается словами ἀιτίαι μὲν οὗν τοῦ Πελοποννησιαϰοῦ πολέμου τοιαῦταί τινες ὑπῆρξαν, ὡς Ἔφορος ἀνέγραψε [вот причины Пелопоннесской войны, как их записал Эфор]. Казалось бы вполне естественным, что последние слова отсылают читателя к первым и все изложение представляет собой, таким образом, нечто единое. Но к конце 39 главы говорится: πρὸς δὲ ταύτην τὴν ἀφορμὴν συνεβάλετ᾿ αὐτῷ ϰαὶ ταὐτόματον διὰ τοιαύτας αἰτίας [К этой причине вскоре присоединилась другая, очень случайная] — и к этим словам могут относиться заключительные слова Диодора точно так же, как и к начальным. Таким образом, есть возможность предполагать, что из Эфора взяты только две последние главы, первые же другого происхождения. Это только возможность. Vogel доказывает, что это также и необходимость. Правда, стилистические соображения Vogel'я не вполне доказательны. Что Перикл назван ὁ Ξανθίππου [сыном Ксантиппа], стилистически нисколько не затруднительно — странно только то, что это обозначение дано здесь, сейчас же после того, как дана была характеристика Перикла. Vogel указывает на то, что у Диодора Перикл трижды подряд характеризован как δεινὸς λέγειν [искусный оратор], то и это также, не имеет особого значения: последние два раза эта характеристика вполне уместна, так как является мотивировкой того, что Перикл убедил своих сограждан; близость всех трех употреблений у Эфора, который, конечно, излагал гораздо подробней, не была такой ощутительной, и стилистическая ее неловкость тем самым исчезала.
Важнее другое. Какой смысл имеет характеристика Перикла здесь, когда о нем уже столько раз было говорено, характеристика, касающаяся не только его λόγου δεινότης [больших ораторских способностей,], но и εὐγένεια [благородства] и δόξα [славы]? Если это и имеет какой либо смысл, то только, как мотивировка того, что μετήνεγϰαν τάλαντα σχεδὸν ὀϰτάϰις χιλια… ϰαὶ παρέδωϰαν φυλάττειν Περιϰλεῖ [переместили почти восемь тысяч талантов … и передали под охрану Периклу], а это стоит в явном противоречии с несомненно Эфоровским сообщением о 10000 талантов Делосской казны[2], не говоря уже о странности известия о передаче денег на хранение Периклу, который никогда не был ἑλληνοταμίας [казначеем].
Мне думается, что этого одного противоречия достаточно для того, чтобы показать, что оба отрывка не могут быть взяты из одного источника. К тому же ведет и уже цитированная формула перехода, составляющая, как я уже указывал, обычную фразу Диодора, здесь едва ли имеющую полный смысл.
Но различия тенденций я здесь видеть не могу. Если первый рассказ носит на себе явный характер недоброжелательства к Периклу, то я не вижу, чтобы автор второго становился на его сторону. Его цель показать, что Перикл повинен в этой войне — и с этой целью приводятся отрывки из комиков, причем первый из Аристофановских отрывков несомненно враждебен Периклу. Эфору не было никакого интереса говорить ни за ни против Перикла — его рассуждение основано на комиках, его уверение в том, что в процессах Фидия и Анаксагора Перикл был невинен, основано на общераспространенном и им далее рассказанном анекдоте о снимающемся плаще Афины и убеждении в невозможности вины в деле Анаксагора. Но и в первой части разбираемого отрывка я не вижу тенденции — тенденции рассказчика; ему интересен пикантный анекдот, интересно bon mot Алкивиада. Важно то, что эта острота Алкивиада с историей растраты Перикла, собственно говоря, не связана, или связана не прочно — неясно, какая именно растрата имеется в виду. У Валерия Максима (III. 1. ext) рассказывается, что Алкивиад помог Периклу, затруднявшемуся по поводу того, что он растратил деньги на Пропилеи и статую Афины, у Плутарха (Alc. VII.) и вообще о растрате ничего нет, а дело представлено как нечто совершенно нормальное — Πυθόμενος (Περιϰλέα) μὴ σχολάζειν ἀλλὰ σϰοπεῖν ϰαθ᾿ ἑαυτὸν, ὅπως ἀποδώσει λόγον Ἀθηναίοις, ἀπιὼν ὁ Ἀλϰιβιάδης [Когда ему ответили, что Периклу недосуг, потому что он размышляет над отчетом, который должен будет дать афинянам, Алкивиад, уходя, заметил] — следует его острота. Очевидно, дело идет об обыкновенной εὔθυνα [ревизии], которой нормально подвергается всякий афинский чиновник.
Что собственно имеется в виду, ясно из уже привлеченного к исследованию схолия к Аристофанским «Облакам» (a. v. 859), в котором, как мне кажется, находится основа той версии, которой следует Диодор — там вне связи с растратой Алкивиада — Περιϰλῆς πολλῶν ὄντων χρημάτων ἐν τῇ ἀϰροπόλει, εἰς τὸν πόλεμον τὰ πλεῖστα ἀνάλωσε… φασὶ δὲ ὅτι ϰαὶ λογισμοὺς διδοὺς τάλαντα εἴϰοσι ἁπλῶς εἴπεν εἰς τὸ δέον ἀνηλωϰεναι [Из массы денег, хранящихся в акрополе, Перикл бóльшую часть потратил на войну … говорят, что он, сдавая отчеты, о двадцати талантах сказал просто, что потратил их на необходимое].
Начало отрывка вполне соответствует нашему месту Диодора — сходен один из наиболее существенных элементов: указание на находящиеся на акрополе деньги, особые неприкосновенные суммы; для данного факта это обстоятельство не только не существенное, но прямо таки не подходящее — на войну находившиеся на акрополе деньги, кроме исключительных случаев, не тратились. 20 талантов Перикл истратил, конечно, из текущих средств. Если он истратил деньги на войну[3], то ему нечего бояться, по представленному схолием варианту. В схолии мы имеем новую версию, определенным образом объясняющую знаменитое εἰς τὸ δέον [на необходимое] Перикла;, это не версия Эфора: что в нашем схолии должно быть возведено к Эфору, об этом мы уже говорили. Наконец, в том же схолии мы находим и третью версию, которая приурочивает изречение Перикла к истории плаща Афины.
Итак, мы имеем определенное изречение, которое было первоначально известно само по себе, как с крылатое слово»[4], и это крылатое слово затем вдвигается то в тот то в другой анекдот из жизни Перикла. Тот вариант, который мы имеем у Диодора, обнаруживает столь малое знакомство с афинскою древностью, что было бы несправедливо возводить его к Эфору. Разве война освободила бы Перикла от необходимости отчитываться пред народным собранием — εὔθονα [подотчетность] была обязательна для всякого афинского чиновника при всех обстоятельствах. Правда Wilamowitz[5] отрицал εὔθονα стратегов, пока они на службе, как правильное установление в 5‑м веке; но это мнение встретило почти общий заслуженный протест[6].
Последний и самый решительный аргумент в пользу мнения Vogel’я дает нам в руки Плутарх (Per. 31); мы сейчас же обратимся к нему более подробно, но уже с первого взгляда ясно, что Плутарх знал Эфора, что рассказ его находится под влиянием Эфора. Точно также ясно, что Плутарх не упрекает Перикла в растрате денег, не указывает, как на причину войны, на желание Перикла скрыть свою растрату; не нужно особенно хорошо знать Плутарха, чтобы быть убежденным в том, что, знай он о растрате Перикла, он не считал бы процесса Фидия «наиболее дурной» из указанных причин войны. Плутарх известия о растрате не имел — он перечисляет самые разнообразные известия, самые различные мотивировки, он перечисляет три различного рода мнения — той мотивировки события, которую мы находим у Диодора, у него нет.
Вполне ясно это, однако, станет после внимательного анализа рассказа Плутарха в связи с рассказом Диодора.
Разные, говорит Плутарх, разно объясняют причины, побудившие Перикла вести народ к войне, причины, по которым он противился отмене Мегарской псефизмы — ἡ δὲ χειρίστη μὲν αἰτία πάντων, ἔχουσα δὲ πλείστους μάρτυρας οὕτω πως λέγεται [но самое тяжкое обвинение, подтверждаемое, однако, большинством свидетелей, состоит, как говорят, в следующем]. 1) Процесс Фидия. Фидия обвиняют в том, что он при работе над статуей Афины украл что–то — именно что–то. В обвинении точней не сказано, что было именно украдено — заметим, что этого точного определения нет и у Диодора. Читая Плутарха, мы невольно должны будем остановиться в недоумении: а если золото и не было украдено, доказывает ли это что нибудь? могло быть украдено что нибудь из других частей статуи, Фидий мог недобросовестно показать размер платы рабочим, мог нажиться на указании цены материалов — в каждой смете есть достаточно простора для недобросовестности. Это соображение придает вероятность мнению Schöll’я[7], полагающего, что история взвешивания золотого плаща — эта Küsterlegende, как называет ее Müller–Strübing[8], есть только прибавка к сообщению основного источника.
Но ϰλοπαὶ μὲν οὐϰ ἠλέγχοντο [воры не были изобличены] — и все таки Фидий попал в тюрьму. Почему, объясняет дальнейшее, но то, что приводит Плутарх, не есть новое обвинение, как это обыкновенно утверждают, заходя даже так далеко, что, как Petersen[9], предполагают два отдельных процесса. На самом деле здесь не о новых пунктах обвинения говорится, а о совершенно неюридических мотивах, которыми руководились судьи в своем решении: ἡ δὲ δξςα τῶν ἔργων ἐπὶέζε φθόνῳ τὸν Φειδίαν ϰαὶ μάλιστ᾿ ὅτι ϰτλ. [но над Фидием тяготела зависть к славе его произведений, особенно за то и т. д.], иначе пришлось бы и эту φθόνῳ [зависть] выставить, как такой пункт обвинения. Фидию завидовали, на Фидия сердились за то, что он позволил себе изобразить свой портрет на щите богини, и потому охотней склонялись на сторону его обвинителей. Что подобное обвинение исторически невозможно, показал Müller–Strübing, что оно не объясняет осуждения Фидия. ясно само собой, но тем не менее у Плутарха оно, именно как объяснение мотивов Факта осуждения, дано.
Перикл здесь не обвиняется — об этом и не говорит Плутарх; у него обвинение Перикла стоит в другой логической и хронологической связи; если бы, поэтому, оно действительно было у Диодора, как это обыкновенно полагают, то это, против Swoboda[10] и Saupe[11], говорило бы о различии источников Диодора и Плутарха. На самом деле, однако, у Диодора этого нет; αὐτοῦ Περιϰλέους ϰατηγόρουν ἱεροσυλίαν [самого Перикла обвинили в святотатстве] говорит не о формальном судебном обвинении, а о пускаемых врагами Перикла среди народа слухах, догадках, предположениях; лучший комментарий к словам Диодора дает нам Плутарх — Фидия обвинили ποιούμενοι πεῖραν ἐν ἐϰείνῳ ποῖός τις ἔσοιτο Περιϰλεῖ ϰριτής [чтобы проверить, как поступит народ в случае суда над Периклом] и дальнейшие слова Диодора: συνέπλεϰον ἐν ταῖς ϰατηγορίαις ϰαὶ διαβολαῖς Περιϰλέα [опутали Перикла обвинениями и клеветой].
Löschcke[12] настаивает на том, что у Диодора говорится о некоторых, севших у алтарей — у Плухарха говорится о Меноне, но, конечно, рассказ о Меноне, просящем άδεια [безопасность], находится в связи с рассказом о Меноне, получившем эту άδεια [безопасность] и άτελεια [свободу] — этот же последний, как в том никто не сомневается, основан по официальном документе (γράψαντος Γλαυϰωνος [по предложению Главкона]), значит по Συναγωγή ψηφισμάτων [Сборнику псефизм] Кратера. Таким образом Менон мог быть внесен Плутархом и не из того источника, на котором основано все его изложение. У Диодора нет ни рассказа, мотивирующего осуждение Фидия, ни рассказа об его смерти, ни рассказа об άδεια [безопасности], полученной Меноном. Мы уже видели, что связь между этими отдельными Фактами далеко не тесная. Пока не доказано противное — а Müller–Strübing в указанной своей статье вовсе этого не доказал — , мы должны думать, что цитата Диодора цитата и есть, что, если он говорит о причинах, приводимых Эфором, то Эфор их как причины и приводил. Естественней поэтому предположить, что Плутарх прибавил то, что, касаясь Фидия, никакого отношения к вопросу о причинах Пелопоннесской войны не имеет, чем чтобы Диодор это выпустил[13].
2) Процесс Аспазии. Аспазия обвиняется по δίϰη ἀσεβείας — Ἑρμίππου τοῦ ϰωμῳδοποιοῦ διώϰοντος [делу о нечестии — обвинял комедиограф Гермипп]; точное сведение, определенно указывающее и личность обвинителя и предмет обвинения; к этому обвинению прибавлено обвинение в сводничестве. Но в δίϰη ἀσεβείας προσϰατηγοοεῖν [в обвинении в нечестии обвинять] в сводничестве едва ли можно было. Содержание обвинения в документе обвинителя должно было быть вполне точно определено. Формулировка второго обвинения не так точна, как первого. К тому же это второе обвинение не строго приурочено к Аспазии. Тоже самое в тех же почти выражениях относят к Фидию: ὠς ἐλευθέρας τῷ Περιϰλεῖ γυναῖϰας εἰς τὰ ἔργα φοιτώσας ὑποδεχομένου τοῦ Φειδίου [будто Фидий принимает для Перикла свободных женщин, приходящих осматривать постройки] (Piut. Per. 13) = ὡς Περιϰλεῖ (ἡ Ασπασία) γυναῖϰας ἐλευθέρας εἰς τὸ αὐτὸ ὑποδέχοιτο [что к ней ходят свободные женщины, которых она принимает для Перикла] (Plut. Per. 31).
Сведение об ἀσεβεία [нечестии] принадлежит Антисфену (ap. Athen. XIII. 589), которым Плутарх, как показал Natorp[14], несомненно пользовался. Второе обвинение могло бы быть взято из Сократика Эсхина, из которого взято и заключение процесса Аспазии (Plut. Per. 32), если только не прав Jacobs[15], предлагающий писать вместо Αἰσχίνης ’Αντισθένης [вместо Эсхин Антисфен]. Во всяком случае то, что касается Аспазии, взято не из Эфора, а из сочинений, посвященных специально Аспазии, и составляет прибавку к основным частям изложения. Если таким образом у Диодора ничего об Аспазии не говорится, то из этого не следует, ни что Диодор эту часть рассказа Эфора выпустил, ни что Плутарх вообще Эфором в этой части своего рассказа не пользовался.
3) Обвинение, выставленное против Анаксагора; это обстоятельство есть и у Диодора, но разница заключается в том, что у Плутарха сообщается и псефизма Диопиф — опять, конечно, из Кратера — , которая приводится в связь с Анаксагором. Псефизма, как оно и естественно, имеет общий характер. Целью ее — конечно, не прямой — служит Анаксагор; и его обвиняют, чтобы посредственно нанести удар Периклу — последнее не может быть взято из Кратера. Сведения Кратера легко выделяются из сведений другого источника — и то, что остается после этого выделения, совпадает с Диодором.
4) Наконец следует обвинение Перикла, Что раньше обвинений не было, ясно из слов, которыми вводит свой рассказ Плутарх: Δεχομένου δὲ τοῦ δήμου ϰαὶ προσιεμένου τὰς διαβολὰς, οὕτως ἤδη ψήφισμα ϰυροῦται Δραϰοντίδου γράψαντος [Так как народ охотно принимал эти наветы, то, по предложению Драконтида, было, наконец, сделано постановление]. В ряде нападок, направленных против Перикла, это есть первая прямая, следующая за всеми остальными; к какому времени она относится, Плутарх не говорит — она отлично может относиться ко времени, следующему за началом войны. Следует помнить, что Плутарх вовсе не выставляет псефизмы Драконтида одной из тех причин, которые повели к войне. Из всего контекста Плутархова рассказа ясно видно, что это не что иное, как вставка, предложение в скобках, как сказали бы мы.
Итак, Плутарх указывает следующие факты, следующие ἐγϰλήματα [обвинения]: 1) Процесс Фидия, 2) процесс Аспазии, 3) процесс Анаксагора, 4) псефизма Драконтида.
1) Ἐγϰλημα [Обвинение], касающееся Аспазии, находит себе ответ в рассказе о том, как ее выручил Перикл. В сущности это и не есть ἐγϰλημα — но зато эта часть рассказа, как я старался показать, и есть вставка. Обвинение против Аспазии возбуждено не для того, чтобы впутать Перикла, а для того, чтобы огорчить его. Аспазия оправдана. Ее процесс не может для Перикла служить побудительной причиной начать войну.
2) Рассказ об обвинении Анаксагора находит себе окончание в рассказе о том, как Перикл постарался его удалить из города. Таким образом и эта причина является для Перикла устраненной.
3) Остается, помимо обвинения Драконтида, только процесс Фидия, с заключающимся в нем против Перикла обвинением — этот процесс Плутарх и выставляет главной и основной причиной действий Перикла: ὡς δὲ διὰ Φειδίου προσεπταισε τῷ δήμῳ φοβηθεὶς τὸ διϰαστήριον, μέλλοντα τὸν πόλεμον… ἐξέϰαυσεν ἐλπίζων διασϰεδάσειν τὰ ἐγϰλήματα ϰαὶ ταπεινώσειν τὸν φθόνον ϰτλ [когда же из–за Фидиева дела его популярность пошатнулась, то он, опасаясь суда, раздул медленно тлевшее пламя войны в надежде, что обвинения рассеются и зависть смирится и т. д.]. Говорится самым несомненным образом не о формальном обвинении, а об упреках, о моральном недовольстве граждан. Причиной выставлены опасения, вызванные в Перикле процессом Фидия, и не говорится о прямом обвинении Драконтида; этот факт остается без соответствующего объяснения. Остается из рассказа Плутарха именно то, что мы соответственно имеем у Диодора.
Но, рядом с этим нашим специальным выводом, получается и другой, не лишенный исторического значения. Общее мнение о двух процессах Перикла лишено даже всякого основания в традиции, как оно и невозможно с чисто исторической точки зрения — со времени Beloch’а[16] в этом едва ли можно сомневаться.
Я уже указывал на то, что слова Диодора: ϰατηγορούν ϰτλ. я понимаю не как указание на формальное обвинение — и потому не вижу в его изложении противоречия с Плутархом. Цель Перикла вовсе не заключается в том, чтобы избежать ευθυνα [отчета] в употреблении находившихся в его распоряжении денег[17] — этот мотив вставлен у Диодора из не Эфоровского источника — , а в том, чтобы заставить замолчать клеветников, вернуть себе доверие граждан и т. п. Свидетельство Кратера и вставлено у Плутарха не ради Кратера, а вопреки ему.
Выделив все, что, по всем вероятиям, вставил в рассказ своего источника Плутарх — мы видели, что он тем или другим путем, но несомненно делал вставки из Кратера и Эсхина (или Антисфена? непосредственно?) — , мы получили рассказ тождественный с рассказом Диодора, причем мы при этом выделении не руководились сравнением с Диодором. Если бы это одно еще не доказывало зависимости Плутарха от Эфора, то ее доказывала бы та цель, ради которой приводит Плутарх отдельные Факты своего рассказа — желание объяснить причины Пелопоннесской войны, поставить эти Факты в непосредственную связь с отказом Перикла отменить Мегарскую псефизму — последним поводом войны.
Эта главная цель Плутарховского рассказа и дает мне право считать именно Эфоровский рассказ основным.
Итак, Плутарх черпал из Эфора; если мы теперь сравним рассказ его с Диодоровским и убедимся в их совпадении, то и появится тот вывод, ради которого и был сделан наш анализ — Диодор не выпустил из Эфоровского рассказа ничего существенного, и из Эфора им заимствована только вторая часть изложения причин войны, связанная с первой чисто механически.
Этим мы и заканчиваем наш анализ части Диодоровского рассказа, описывающей события пентеконтаэтии. Подводя теперь итоги, мы прежде всего должны считать установленным тот Факт, что Диодор пользовался не одним источником. Это с безусловной ясностью доказывается существованием в его рассказе дублетов.
Если нам придется затем обратиться к указанию этих источников, то мы должны будем сказать, что на первом месте стоит Фукидид. Целый ряд мест представляется почти дословно заимствованными из Фукидида, ряд дублетов, ряд недоразумений может быть объяснен только непосредственным влиянием Фукидида.
Но рассказ Фукидида в иных частях своих слишком резко разнится от общераспространенных мнений, чтобы воспитанный на исторической вульгате Диодор мог ему везде следовать. Он и прибегает к другим источникам. Из них на первом месте следует назвать Эфора, влияние которого можно установить на основании довольно многочисленных для данного периода времени отрывков этого писателя. Но везде, или почти везде, где контроль на основании отрывков возможен, мы убеждаемся, что соответствующие части Диодоровского рассказа представляют собой не невыделимую его часть, а неорганические вставки.
Далее, мы выделяем ряд мест, которые не могут быть возведены ни к Фукидиду ни к Эфору. Они восходят частью к анналистическому источнику, частью, быть может, к вытекшим из аттиды источникам, частью не могут быть точней определены. Во всяком случае, и здесь мы должны в очень значительной мере признать влияние исторической вульгаты. Способ работы Диодора тот же, что и в частях, разобранных нами в предшествующей главе нашего труда.

---

[1] Rein. Mus 44 стр.552 слл. ср. Swoboda Hermes 28 стр.538 пр. 4.
[2] Что противоречие действительно есть, что во втором случае имеются в виду именно те деньги, которые были перенесены с Делоса, видно из Диод. XII. 54.
[3] ἰδίᾳ [для своих целей] Диодора, как правильно заметил Vogel, означает не для себя, а на собственный риск и страх — именно та идея, которая требуется связью места.
[4] Ср. Wilamowitz, Aus Kydathen стр.61.
[5] Aus Kydathen стр.59 слл. и Aristoteles und Athen II. 12 и 249.
[6] Ср. Hermann, Griech. Staatsaltertümer 6 стр.651 пр. 9.
[7] Sitzungsberichte d. Münch, Akad. Hist. phil. Kl. 1888 стр.15.
[8] Jahrb. f. cl. Phil. 1882. стр.294 слл.
[9] Schöl о. 1. стр.9. Müller–Strübing 1.1.Petersen Arch. Zeit. 1867 стр.24.
[10] Hermes 28. стр 539.
[11] Nachrichten der Köu. Gesell, d. Wissensch. Göttingen 1867 стр.175, 189 = Gesamm. Schrif. 527. 545.
[12] Historische Aufsätze A. Schäfer gewidmet стр.25 слл.
[13] Cp. Saupe о. 1. стр.189=535.
[14] Philol. 51 стр 492.
[15] Mus. Att. III. 2. стр.265 et in notis manuscriptia ap. Sintenia Pericles a. 1.
[16] о. 1. стр.330 слл. cp. Swoboda о. 1. стр.637 слл.
[17] Ср. Swoboda о. 1. стр.539.

§ 1. Битва при Гимере

Приступая к изучению сицилийской истории Диодора, мы прежде всего не должны упускать из виду, что как ни развиты были местные истории, они никогда не достигали такого развития, как история общегреческая или та, которая вскоре — к началу научно–исторических трудов в древней Греции — получила значение такой общегреческой истории — история аттическая. Истории эти не возбуждали того широкого и общего интереса, с которым греческий мир относился к общегреческой истории. Поэтому, либо вообще не могло возникнуть многообразия традиций, столь затрудняющих изучение вопросов о составе наших источников, либо эти традиции, раз возникнув, погибали под влиянием отсутствия к ним интереса; сохранялся тот вариант, или те варианты, который или которые попадали либо в общераспространенные общие изложения греческой истории, либо в какую нибудь частную историю, почему либо пользовавшуюся особым авторитетом. Таким образом, автор, излагавший такую частную историю, в непосредственно интересующем нас случае Диодор в изложении Сицилийской истории, имеет под рукой меньшее количество источников. Поэтому, его изложение имеет более простой, более единый, характер, что, конечно, в значительной мере упрощает задачу нашего исследования.
С другой стороны, я нахожу необходимым всегда иметь в виду, что Диодор — Сицилиец. Нельзя каждый раз, когда он ссылается на местные черты, свидетельствующие об особенном интересе к Сицилии и особенном с ней знакомстве, заключать на этом основании к особому характеру источника. Диодор сам и непосредственно мог иметь такие сведения, сам мог знать многое из того, что он описывал, сам не мог не оказывать особого и исключительного внимания истории своего родного острова. Об этом яснее всяких доводов говорит уже то несоразмерно большое место, которое он в своем труде уделил ее изложению. Volquardsen[1] вполне справедливо замечает, что изложение Диодора содержит в себе строго Сицилийскую историю, что оно характеризуется сицилийской окраской, проявляющейся в указании целой массы обстоятельств, которых не упомянул бы никто, кроме сицилийца, потому что они говорят о точном знании топографии острова и имеют интерес только для сицилийца, но выводить отсюда необходимость сицилийского источника для Диодора — неправильно. Диодор все эти сицилийские черты мог и сам внести.
С этими частно сицилийскими чертами мы столкнемся с первых же шагов нашего анализа, с изучения истории поражения Карфагенян при Гимере.
Нам придется однако начать несколько издалека. Чем объясняется поход Карфагенян?
Тут существуют две резко отличающиеся версии. Геродот (VII. 165) рассказывает, что Карфагенян привел в Сицилию Терилл, сын Криниппа, тиран Гимеры, выгнанный оттуда Фероном, тираном Акраганта; зять Терилла, Анаксилай, помог тестю убедить Карфагенян вторгнуться в Сицилию, давши им в заложники сына. Эта версия ничего не сообщает, не говорю — не знает, о совместных действиях Персов и Карфагенян.
Диодор устанавливает полный союз этих двух народов. «Царь», рассказывает он (XI. 1. 4), «желая уничтожить (ἀναστάτοιϰ ποιῆσαι) всех эллинов, послал к Карфагенянам послов относительно совместных действий и заключил с ними договор, по которому ему надлежало напасть на жителей материка, а Карфагенянам — произвести одновременное нападение на Сицилийцев и Италиотов. Одновременно и производят свое нападение оба народа (XI. 20. 1).
Взгляд Диодора находит себе параллель во взгляде Эфора, рассказывающего, по словам схолиаста к Пиндару (Pyth. I. 146. Müller F. H. G. I. pg. 264 frg. 111), что παρασϰευαζόμενου Ξέρςου τὸν ἐπὶ τῇ Ἑλλάδι στόλον,… ἐϰ Περσῶν ϰαὶ Φοινιϰών (παραγενέσθαι) πρέσβεις πρὸς Καρχηδονίους, προστάσσοντας ὡς πλεῖστον δέοι στόλον (lacuna?) εἰς Σιϰελίαν τε βαδίζειν ϰαὶ ϰαταστρεψαμένους τοὺς τὰ τῶν Ἑλλήνων φρονοῦντας πλεῖν ἐπὶ Πελοπόννησον [когда Ксеркс готовился к походу в Элладу … от персов и финикийцев (прибыло) посольство к карфагенянам с предписанием идти с наибольшей частью флота в Сицилию и, подчинив приверженцев дела эллинов, плыть в Пелопоннес]. Мы здесь имеем дело не с текстом Эфора, а с передачей его у схолиаста, к тому еще в тексте, несомненно испорченном. Настаивать на προστάσσοντας [предписании], говорящем о приказании, данном Персами Карфагенянам, едва ли возможно, тем более, что чтение рукописей не установлено; нельзя, поэтому, видеть здесь разницы между Эфором и Диодором. Meitzer[2], настаивавший на этом отличии, и все те, которые следовали ему[3], исходят из представления о подчинении Карфагена Персии, но далеко не доказано, чтобы это подчинение было действительным фактом; наоборот, все, что мы знаем, говорит против этого, как это показано Freeman’ом[4]. В данном случае, где нам доступен контроль, установить отличия между Эфором и Диодором нельзя. Представление о сознательном единстве действий Карфагенян и Персов, на котором покоятся весь рассказ Диодора, решительно Эфоровское.
Но рассказ Эфора заключает в себе не только указание на союз Персов с Карфагенами. Рядом с этим говорится и о союзе материковых греков с Гелоном. По Эфору Гелон не только соглашается помочь грекам, но даже уж успел приготовить флот, но в это время он услышал о движении Карфагенского флота на Сицилию и, конечно, отложил посылку вспомогательного отряда.
Как понимает дело Диодор, трудно сказать. Сейчас же после своей победы над Карфагенянами Гелон готовится отправиться на помощь грекам, и если не делает этого, то потому, что уже поздно, что Греки и без того успели справиться с Персами. Этот рассказ о сборах Гелона вводится непосредственно, без всякого объяснения — он несомненно производит впечатление чего то, подготовленного предыдущим изложением; это и дает нам право полагать, что предыдущее изложение именно ведет к союзу между Греками и Гелоном — тогда непосредственность, с которой тиран сейчас же после изгнания Карфагенян готовится к войне против Персов, станет понятна. Он и раньше хотел пойти, но ему помешали враги — теперь, когда враги сделаны совершенно безопасными, он только возобновляет прерванное их нападением дело[5]. Что о союзе Диодор рассказывал, ясно из введения к XI-ой книге, по которой десятая книга τὸ τέλος ἔσχε τῶν πράξεων…. εἰς τὰς γενομένας δημηγορίας ἐν τῇ ϰοινῇ αυνώδῳ τῶν Ἑλλήνων ἐν Κορίνθῳ περὶ τῆς Γέλωνος συμμαχίας τῶν Ἑλλήνων [завершалась событиями … когда в Коринфе в общем собрании обсуждали заключение симмахии между Гелоном и эллинами]. Очевидно, что в этой предыдущей книге излагался и результат этих δημηγοριῶν [обсуждений], но, к сожалению, мы от этой предыдущей книги имеем только отрывки. Сохранилось только известие об условиях союза, ставимых Гелоном, и несколько отрывков из сказанных по поводу этих условий речей, общий тон которых, враждебный Гелону, должен, понятно, быть отнесен не на счет Диодора, а на счет говорящих эти речи. Отношение Диодора к Гелону не изменяется с переходом от десятой книги к одиннадцатой, как это на первый взгляд могло бы показаться.
Некоторое указание в пользу того, что переговоры между Греками и Гелоном не повели к отрицательному результату, можно видеть в ответе, данном соединенными Греками Аргивянам, ставившим те же требования, что и Гелон — εἰ φιλοτιμοῦνται λαβεῖν τὴν τῶν Ἑλλήνων ἡγεμονίαν, ἄξια αὐτῆς δεῖν ἔφασαν πεπραχότας ἐπιζητεῖν τὴν τηλιϰαύτην δόξαν [если они хотят командовать греками, то пусть сначала покажут дела, достойные этой чести](Диод. XI. 3. 5). Как мы сейчас же увидим, существовала традиция, по которой именно такой ответ был дан Гелону. Диодор пользуется им по отношению к Аргивянам, а потому едва ли мог такой же ответ Гелону вложить в уста Грекам — тем более, что по общей риторической склонности Диодора к параллелизации он не преминул бы здесь упомянуть и Гелона.
Объяснение лежит в одном из вариантов, которым следует Геродот; рассказавши о переговорах Гелона с Греками и об окончательной их неудаче, он присоединяет однако замечание о том, что Сицилийцы однако, говорят, что все таки, ϰαὶ μελλων ἄρχεσθαι ὑπὸ Λαϰεδαιμονίων [даже под начальством лакедемонян], Гелон помог бы Грекам, если бы не начался поход Карфагенян — т. е. говорит то же, что и Эфор, который несомненно в значительной мере им пользовался. Этот то поход, по всем вероятиям, и был дан у Диодора, рассказ которого таким образом всецело совпадает с рассказом Эфора. Мы имеем сицилийскую версию предания — и имеем ее не у Тимея[6].
Значительные недоумения вызывает ответ, данный у Геродота Гелоном послам Греков. «Вы, говорит Гелон, осмеливаетесь требовать от меня помощи против варвара, а сами, ἐμεῦ πρότερον δεηθὲντος βαρβαριϰοῦ στρατοῦ συνεπάψασθαι, ὅτε μοι πρὸς Καρχηδονίους νεῖϰος συνῆπτο, ἐπισϰήπτοντός τε τὸν Δωριέος τοῦ Ἀναξανδρίδεω πρὸς Ἐγεσταίων φόνον ἐπαρήξασθαι, ὑποτείνοντός; τε τὰ ἐμπόρια συνελευθεροῦν..,. οὔτε ἐμεῦ εἷνεϰα ἤλθετε βοηθήσοντες, οὔτε τὸν Δωριέος φόνον ἐϰπρηξόμενοι [Вы, говорит Гелон, осмеливаетесь требовать от меня помощи против варвара, а сами когда я просил вас также сообща напасть на варварское войско, когда у меня разгорелась война с карфагенянами и я настоятельно просил вас отомстить за умерщвление эгестейцами Дориея, сына Анаксандрида, и даже обещал помочь вам освободить ваши эмпории … вы не пожелали ни помочь мне, ни отомстить за умерщвление Дориея], но все это уладилось — и дело обошлось без вас. Теперь же, ἐπεὶ, περιελήλυθε ὁ πόλεμος ϰαὶ ἀπὶϰται ἐς ὑμεας, οὕτω δὴ Γελωνος μνῆστις γεγονε» [когда эта война дошла до вас и стоит у вашего порога, тут–то вам пришлось вспомнить и о Гелоне].
Сказал ли это или что нибудь подобное Гелон, вопрос недоступный для решения. Геродот влагает в его уста то, что, по его мнению, Гелон мог сказать, но факт то, что Геродот считает указанное им столкновение предшествующим битве при Гимере — и с этим нам должно неизбежно считаться; это до тех пор будет являться препятствием толкованию Holm’а[7], идентифицирующего оба события и поэтому полагающего, что битва при Гимере предшествует вторжению Персов в Грецию, пока он не докажет, что понимание Геродота неверно и невозможно. Объяснение Melzer’а[8], видящее в словах Гелона отзвук тенденциозного оправдания Сицилийцами своего отсутствия среди боровшихся с Персами Эллинов, оправдания, спутавшего все обстоятельства дела, опять таки возможно только тогда, если не может фактически быть прав Геродот. На самом деде прежде всего нужно бы установить, насколько совпадает событие, о котором говорит Гелон, с историей поражения при Гимере. Война, о которой говорит Гелон, имеет целью: 1) победить Карфагенян, 2) отомстить жителям Эгесты за смерть Дориея, 3) освободить торговые места, — конечно, находившиеся во власти Карфагенян. О нападении Карфагенян нет ни слова — не об отражении его и идет речь; о спасении от Карфагенян должен бы был говорить Гелон. Эгеста в истории поражения при Гимере не играет никакой роли. Месть за убийство Дориея, освобождение находящихся во власти Карфагенян городов — все это далеко не совпадает с историей нападения на Гимеру[9].
Мы должны предполагать другую войну с Карфагенянами, войну, размеров которой не следует себе представлять слишком широкими. Столкновение с Эгестой должно было вызвать борьбу с находившимися на острове Карфагенскими войсками. Такое предположение высказал уже Grote[10], развил и обосновал его Freeman[11], показавший, что после неудачной попытки Дориея должно было последовать враждебное столкновение с Карфагенянами, поведшее к разрушению Гераклеи и подчинению Селинунта Карфагену.
Уже Дункер[12] сослался в подтверждение просьбы о помощи Гелона на Just. XIX. 1. Несмотря на некоторые допущенные им ошибки, не смотря на то, что вместо рукописного Leonidam несомненно следует принять конъектуру Гутшмида Leonidae, все таки общий результат остается — мы имеем свидетельство о просьбе, с которой к Грекам обращались Сицилийцы задолго до поражения при Гимере.
Для того, чтобы вернуться к Диодору, нам следует еще разобрать свидетельство Аристотеля (Poet. 23, 1459 a), рассматриваемое обыкновенно в связи с исследуемым нами вопросом об ответе Гелона: ϰατὰ τοὺς αὐτοὺς χρόνους ἡ τ᾿ ἐν Σαλαμῖνι ἐγένετο ναυμαχία ϰαὶ ἡ ἐν Σιϰελίᾳ Καρχηδονίων μάχη, οὐδεν πρὸς τὸ αὐτὸ συντείνουσαι τέλος [морское сражение при Саламине и битва с карфагенянами в Сицилии, совершенно не имеющие общей цели, произошли в одно и то же время]. Что место это имеет не историческое, а строго эстетическое значение, в этом безусловно прав Meitzer[13]. Аристотель желает показать, что в эпическом произведении должно быть некоторое единство[14], между тем как, по его мнению, история часто этого единства не имеет, а связана только единством времени. Так, единством времени связана битва при Саламине и битва при Гимере, но эти различные πράξεις [события] имеют различные τέλη [результаты], между тем как единство поэтическое образовалось бы, если бы они шли к одному (τὸ αὐτὸ) τέλος [(тому же самому) результату]. Аристотель, значит, не видит этого общего исхода — историческая сторона дела его не интересует, он не говорит о связи между событиями, он скорее отрицает эту связь, эту общность; но выводить, что он и не признавал ее исторически, нельзя, как нельзя и следовать туманным гаданиям Meltzer’а, видящего в замечании Аристотеля об отсутствии связи нечто вроде полемики против Эсхила, связавшего события[15], быть может, против существовавшей эпической поэмы того же направления.
С другой стороны, нет никакого основания утверждать, что Аристотель отрицает совпадение дней битв при Саламине и Гимере — он говорит только то, что ему нужно сказать, а нужна ему простая одновременность без всякой ее ближайшей квалификации.
Геродот говорит, что битва при Гимере совпала с днем битвы при Саламине. Диодор говорит о совпадении ее с битвой при Фермопилах. Само по себе это совпадение возможно, но нужно заметить, что из современников, сближающих оба события, ни у Пиндара (Pyth. I. 146), ни у Симонида (epig. 141 Berglc), ни тем более у Эсхила ни прямо ни в свидетельствах древних нет указания на совпадение в днях. Самое противоречие между Геродотом и источником Диодора показывает, что традиция знает только простую одновременность, и приурочивание к отдельным дням явилось позже — я думаю, что и практически, при трудности сообщений в эпоху войны, при различии и путанице календарей, современники могли и не заметить совпадения дней; известия пришли не скоро, да и тогда, когда они пришли, обеим сторонам не до сравнения календарей было. Приурочение Диодора вызвано риторическими побуждениями, но оно вполне совпадает с премиссами Эфора, и не должно быть объясняемо заимствованием из Тимея.
И в самом деле, какое мы имеем право говорить о связи с Тимеем? Что было у Тимея относительно интересующих нас событий? Обыкновенно ссылаются в данном случае на отрывок Тимея, касающийся союза Греков с Гелоном (Müller F. H. G. I стр.213 frg. 87). Но дело в том, что мы имеем не Тимея, а Полибия (XII. 26. 6), полемизирующего с Тимеем, и даже не Полибия, а текст его константиновских эксцерпторов. Эксцерптор сообщает: когда Гелон обещал (ἐπαγγελομένου) помочь Грекам 20000 пехотинцев и 200 военных кораблей (цифры те же, что у Геродота (VII. 158), с тем отличием, что у него тоже кратное двух число распространено еще дальше: по 2000 всадников, лучников, пращников и гиподромов), если они уступят ему гегемонию на море или на суше (у Геродота это есть второе предложение, уступка Гелона) тогда, говорят, собравшиеся в Коринфе представители Греков дали послам Гелона πραγματιϰώτατον ἀπόϰριμα [мудрейший ответ]: пусть Гелон придет со своей силой, как ἐπίϰουρος, τὴν δ᾿ ηγεμονίαν ἀνάγϰη τὰ πράγματα περιθήσειν τοῖς ἀρίστοις τῶν ἀνδρῶν [союзник, а что касается главнокомандования, то война сама неизбежно предоставит его достойнейшему] (=тому ответу, который у Диодора Греки дают Аргивянам). Итак, Греки не возлагали всех своих надежд на Сицилийцев, а верили в свои силы и вызывали τὸν βουλόμενον ἐπὶ τὸν τῆς ἀνδρείας ἀγῶνα ϰαὶ τὸν περὶ τῆς ἀρετῆς στέφανον, ἀλλ᾿ ὅμως Τιμαιος [всякого желающего выходить на состязание в мужестве и на борьбу за венок, однако Тимей] — итак, до сих пор говорит не Тимей[16], до сих пор приводится тот рассказ, которому Полибий придает значение истинного — ἀλλ᾿ ὅμως Τίμαιος εἰς ἕϰαατα τῶν προειρημένων τοσούτους ἐϰτείνει λόγους ϰαὶ τοιαύτην ποιεῖται σπουδὴν [однако, Тимей на каждое из вышесказанного тратит очень много слов и проявляет всяческое усердие], для того, чтобы показать, что Сицилия выше всей остальной Эллады, что совершенные в ней дела славней и прекрасней всех, совершенных во всем мире, что из всех отличившихся мудростью людей всех мудрей оказались Сицилийцы, что всего деятельней, всего более проникнуты божественным духом (θειοτάτους) из всех Сиракузяне — и все это по поводу посольства Гелона? Не о речах Тимея говорит Полибий, как думают многие,[17] а об изложении Тимея — понятно, не по поводу одного посольства все это им сказано — ἕϰαστα τῶν προειρημένων [каждое из вышесказанного] не к одному факту относится, а к целому ряду их. Мы имеем эксцерпт — и только один из пунктов, приведенных у Полибия, как употребленных Тимеем для возвеличения Сицилии на счет Эллады, приведен у эксцерптора. Вся суть в том, чтобы показать, как уверены в своем превосходстве Греки материка, и противопоставить этому риторическое упражнение Тимея.
Словом, фактически мы ничего не узнаем относительно показания Тимея. Если даже допустить, что весь тот поток похвального красноречия, которое, по словам Полибия, излил Тимей, излит им по поводу посольства Гелона, то мы все таки ничего фактического не узнаем, кроме того, что факт посольства признавался Тимеем и что он считал притязания Гелона основательными. Но чем это поможет нам для критики Диодора? Самый факт посольства известен ему мог быть по Эфору и Геродоту; как я старался показать, Эфоровское воззрение на дело и послужило основой его изложения, а что касается оценки притязаний Гелона, то знаем мы по этому вопросу из Диодора не много, а то, что нам известно, скорей говорило бы против заимствования из Тимея. Тон приведенных отрывков несомненно враждебен Гелону. Единственное фактическое указание (X. 33) соответствует Геродоту (Гелон предлагает συμμαχῆσαι ϰαὶ σιταρϰῆσαι [заключить союз и предоставить продовольствие] = Herod. VII. 157 Гелон предлагает уже указанное количество солдат — αῖτόν τε ἁπάση τῇ Ἑλλάδι, ἔστ᾿ ἄν διαπολεμήσομεν [и продовольствие всей Элладе, пока мы будем воевать]). Конечно, возможно, что в дальнейшем у Диодора были и речи в честь Гелона, но мы их не имеем, да они ничего бы и не доказывали. Ритор рассуждает pro и contra.
Если характеристика Полибия и может быть к чему нибудь применена, то только к той параллели, которую проводит Диодор между подвигами спасших Элладу героев и подвигом Гелона. Но уж не говоря о том, что здесь мы должны иметь общераспространенный взгляд сицилийских патриотов, Диодор сам характеризует эту параллель как вставку, как ссылку на этих патриотов, которые сравнивают битву при Платеях с битвой при Гимере — πολλοὶ τῶν συγγραφέων [многие из историков] делают это. Что в числе этих πολλοὶ [многих] может быть и Тимей, это не только возможно, но и вероятно — Диодор эту вставленную им параллель теснейшим образом связывает со своим текстом. Именно поэтому он и сравнивает не Саламин, а Платеи. Битва при Гимере была до битвы при Саламине, но известие о последней пришло в Сицилию во время сборов Гелона. Очевидно, к тому же времени пришло в Грецию и обратное известие — т. е. уже после битвы при Саламине. Ободрять оно могло только для битвы при Платеях. Но тут то и видно отличие текстов — Диодор имеет в виду далее именно Саламинскую победу — только к ней относится: ϰαὶ τῶν τὴν ἄλλην ἡγεμονίαν παρ᾿ ἀμφοτέροις ἐσχηϰότων παρὰ μὲν τοῖς Πέρσαις διαπεφευγέναι τὸν βασιλέα ϰαὶ πολλὰς μυριάδας μετ᾿ αὐτοῦ, παρὰ δὲ τοῖς Καρχηδονίοις μὴ μόνον ἀπολέσθαι τὸν στρατηγὸν ϰτλ.[и судьба вождей в обоих случаях была различна: у персов царь спасся, и многие мириады вместе с ним, тогда как у карфагенян не только погиб полководец и т. д.]; при Платеях то же погиб стратег. Θεμιστοϰλέους ἐπινοήματα [Интрига Фемистокла] не относятся к битве при Платеях. Автор или авторы, из которых заимствовал Диодор, понимали дело шире — они сравнивали всю войну, всю историю изгнания Персов с битвой при Гимере. Τὰ ἐπινοήματα Θεμιστοϰλέους не относятся специально к Саламинской битве; это ясно из πρὸ τῆς μάχης [прежде битвы], которое в данной связи может относиться только к одной битве — той, которая указана, т. е. Платейской[18].
Посмотрим же, что мы далее знаем относительно Тимея.
Схолиаст к Pind. Olymp. II. 29 сообщает, что Дидим, μάρτυρα Τίμαιον, τὸν συντάξαντα τὰ περὶ τῆς Σιϰελίας, προφερόμενος [приводя свидетельство Тимея, сочинившего историю Сицилии], передает, что Θηρών… Γέλωνι τῷ Ἱέρωνος ἀδελφῷ ἐπιϰηδεύσας γάμῳ συνάπτει τὴν αὑτοῦ θυγατέρα Δημαρέτην, ἀφ᾿ ἤς ϰαὶ τὸ Δημαρήτειον νόμισμα ἐν Σιϰελίᾳ [Ферон породнился с тираном Гелоном, дав ему в жены свою дочь Демарету, от которой была названа сицилийская монета демаретейон]. Фактически несомненно только то, что Тимей говорит о свойстве между Гелоном и Фероном — об этом ничего Диодор не говорит ни там, где рассказывает о призыве Гелона на помощь (XI. 20. 5), ни там, где рассказывает о самой Демарете (XI. 26. 8). Что же касается самого свидетельства о монете, то по форме оно очень может быть вставкой самого Дидима, так как оно нисколько не связано с самым рассказом. Но если оно даже и принадлежит Тимею, то для того, чтобы утверждать, что оно взято Диодором именно из него, нужно прежде всего знать, что именно сказал Тимей, как объяснил он происхождение монеты и ее связь с Демаретой.
До известной степени можно определить это. Мы имеем два указания относительно происхождения Δημαρήτειον: Гесихия Александрийского s. v. Δημαρήτειον — νόμισμα ἐν Σιϰελίᾳ ὑπὸ Γέλωνος ϰαπὲν ἐπιδούσης αὐτῷ Δημαρέτης τῆς γυναιϰὸς εἰς αὐτὸ τὸν ϰόσμον [сицилийская монета, отчеканенная Гелоном, когда его жена Демарета вручила ему для этой цели украшения] и дополняющее его свидетельство Поллукса (IX. 85): ἡ Δημαρέτη Γέλωνος οὖσα γυνὴ ϰατὰ τὸν πρὸς Λίβυας πόλεμον ἀποροῦντος αὐτοὺ τὸν ϰόσμον αἰτησαμένη παρὰ τὼν γυναιϰῶν συγχωνεὺσασα νόμισμα ἐϰόψατο [Демарета, жена Гелона, который испытывал затруднения во время войны в Ливии, потребовала от женщин украшения и, переплавив их, отчеканила монеты]. Свидетельство Поллукса развивает свидетельство Гесихия — быть может и даже вероятно, очень произвольно, но основа обоих свидетельств одна и та же, и, так как каждый из писателей, которыми мы пользуемся, черпал из Дидима, то мы и можем возвести совпадающие свидетельства к Дидиму же. Итак, Дидим — или Тимей, если интересующее нас замечание восходит к нему — объясняли возникновение Δημαρήτειον тем, что Демарета отдала на него свои — или добытые ею у Сиракузянок — сокровища, т. е. не так, как объясняет Диодор; у последнего монета вычеканена из данного Демарете Карфагенянами венка. Быть может и первое объяснение αὐτοσχεδίασμα [ни к селу, ни к городу], но второе несомненно такой же домысел, но только неверный. Как показал Hulfcsch[19], весь венок весил 2,62 килограмма — из такого количества металла монет не чеканят; с другой стороны мнение Bergk’а[20] о том, что в венке было 2620 килограммов, не выдерживает критики; венков в 100 пудов не делают. Но это не важно, важно только то, что мы, во 1), не можем утверждать, что Тимей говорил о Δημαρήτειον, и 2), что если он говорил о нем, то не то, что говорит Диодор.
Единственное непосредственное и несомненное совпадение заключается в сообщенном Диодором факте уплаты Карфагенянами контрибуции (XI. 26. 2). Равным образом и Тимей сообщает, что Гелон потребовал у Карфагенян χρήματα εἰς φέρειν [внести средства][21] (Schol ad Pind. Pyth. Il, 3 Muller F. H. G. I pg. 214 frg 89). Но совпадения одних фактов недостаточно, если мы не знаем ни обстановки, в которой сообщен факт, ни освещения, в котором он представлен.
Далее, Volquardsen[22] и за ним Unger[23] указывают на то, что сведения о числе Карфагенского войска (XI. 20. 2) повторяются (XIII. 59 и 94 и XIV. 67), сведение о ϰολομβήθρα [купальне] в Акраганте (XI. 25. 4) повторено (XIII. 82. 5) — и то и другое в частях, заимствованных из Тимея; но, не говоря уже о том, что последнее требует доказательства, все эти повторения — особенно первые — должны быть объяснены, как реминисценции, которые с таким же правом могут принадлежать Диодору, как и Тимею; замечание о ϰολομβήθρα на столько местного характера, что без труда может быть объяснено личным знакомством Диодора с местностью[24].
Словом, относительно Тимея мы ничего не знаем, зато знаем, что свое влияние на обстановку, в которой рассказана битва при Гимере, оказал Эфор.
Переходим к рассказу о самой битве и приготовлениях к ней. Число Карфагенских воинов совпадает у Диодора с числом, данным у Геродота(VII. 165) — эти 30 мириад, очевидно, черта традиционная, если исторически, пожалуй, и не верная. Числа кораблей Геродот не указывает — у Диодора оно дано — 200 кораблей[25]. Перечисление народностей в существенном передано по Геродоту, с той только разницей, что Диодор переводил их на более понятный его времени язык, приспособил его к понятиям своего времени[26]. Елисики Геродота равняются Галлам Диодора[27]. Непосредственный отзвук Геродотовского текста я желал бы видеть в словах, которыми Диодор мотивирует назначение Гамилькара главнокомандующим Карфагенян — στρατηγόν εἵλοντο Ἁμιλϰωνα, τὸν μάλιστα παρ᾿ αὐτοῖς θαυμαζόμενον προϰρίναντες [избрали стратегом Гамилькара, считая его среди своих наиболее уважаемым], передающих слова Геродота (VII. 166) τὸν Ἁμίλϰων…. βασιλεύσαντα ϰατ᾿ ἀνδραγαθίην Καρχηδονίων… [Гамилькара … царствовавшего карфагенянами благодаря своей доблести] Самая форма выражения, конечно, не сходна — для Диодора употребленное им выражение одно из обычных в его стилистическом обиходе — характерно и не случайно то обстоятельство, что Диодор счел нужным приводить самую мотивировку.
Флот двинулся в путь. На пути его встречает буря. Играет ли здесь свою роль аналогия с бурей, разрушившей флот Мегабита (XI. 12. 3) — ναῦς μαϰρὰς… ὑπὲρ τὰς τριαϰόσιας ἱππαγωγούς τε ϰαὶ τῶν ἄλλων παμπληθεῖς [военных судов более трехсот и других с лошадьми и с прочим грузом] — , не могу утверждать. Во всяком случае, если не видеть в этом исторического факта, то все таки объяснение того обстоятельства, что уничтожены были как раз τῶν σϰαφῶν τὰ ϰομίζοντα τοὺς ἱππεῖς ϰαὶ τὰ ἅρματα [суда, везущие лошадей и оружие], вероятней лежит в этой аналогии, чем в том, что предание не могло ничего рассказать о применении этих в позднейшее время столь характерных для Карфагенян родов оружия[28]; при том характере, который в рассказе Диодора приняли дела, коннице места действительно не было, да о каком роде оружия и сообщает «старое предание»?
Диодор дает очень точное и обстоятельное описание действий Гамилькара, описание, в значительной мере основанное на знании местности[29]. До самой битвы все просто, связно и понятно. Несколько риторический характер описания и. некоторые преувеличения вполне естественны для Диодора.
Трудность начинается с рассказа о битве.
У Геродота о самой битве почти ничего не сказано, зато сообщены две версии относительно судьбы Гамилькара. По рассказу Сицилийцев он исчез неведомо куда. Ни живого ни мертвого не могли найти его, хотя Гелон искал его повсюду, Busolt прав, когда говорит[30], что рассказ Сицилийцев основан на предположении о том, что спастись с острова нельзя было; Сицилийская версия признает также, как и Диодор, что не осталось даже вестника победы — все или были убиты, или взяты в плен; между теми и другими искал его Гелон. Нечто чудесное видит версия Сицилийцев в этом исчезновении.
Вторая сообщенная Геродотом версия — версия Карфагенян — не стоит с первой в противоречии; наоборот, она только служит ответом на вопрос о чудесном исчезновении Карфагенского вождя. Целый день, говорят Карфагеняне, продолжалась битва. Все это время вождь Карфагенян ἐθύετο ϰαὶ ἐϰαλλιρέετο [приносил жертвы и испрашивал благоприятных знамений]; когда же он увидел, что его войска побеждены, он сам бросился на костер — οὕτω δὴ ϰατοτϰαυθέντα ἀφανισθῆναι [и так сгоревши, погиб] (к этому ведет и весь рассказ — к ответу на вопрос, как ἠφανίσθη [погиб] Гамилькар; тоже слово употреблено в Сицилийской версии).
У Диодора дело несколько сложнее. Гелон желает ἀϰινδύνως [без всякого риска] уничтожить силу врагов — συνεβάλετο δὲ αὐτῷ ϰαὶ τὸ αὐτόματον [неожиданно ему представился случай] — обычное выражение Диодора, на которое я уже не раз указывал; ϰρίναντος δ᾿ αὐτοῦ τὰς τῶν πολεμίων ναῦς ἐμπρῆσαι [когда он решил сжечь вражеские корабли], Гамилькар находился ϰατὰ τὴν ναυτιϰὴν στρατοπεδείαν [в морском лагере] и готовился принести Посейдону жертву. Это жертвоприношение не оказывает никакого влияния на ход дела; между тем, оно здесь рассказано, как одно из обусловливающих его обстоятельств. И далее, Гелон, воспользовавшись перехваченным им письмом, извещавшим Гамилькара о дне прихода к нему вспомогательного отряда из Селинунта, ϰατὰ ταύτην [при наступлении] послал в лагерь всадников — οὔσης τῆς ἡμέρας ταύτης, ϰαθ᾿ ῆν ἔμελλε συντελεῖν τὴν θυσίαν Ἁμίλϰας [это был именно тот день, когда Гамилькар собирался принести жертву]; почему всадники приходят именно в ναυτιϰὴν στρατοπεδείαν [в морской лагерь], куда им меньше всего приходить следовало? Объяснение Freeman’а[31], делающего их ассистентами жертвоприношения греческому богу Посейдону, по меньшей мере, фантастично; они застали Гамилькара за жертвой и за жертвой убили. Эта жертва сама по себе не нужна; если Диодор так настаивает на ней, то, очевидно, она ему в предании дана; жертва Посейдону объясняет, почему Гамилькар в лагере кораблей, но почему именно ему приносится жертва? План заключается в том, чтобы сжечь корабли и убить Гамилькара. План этот удается, но тогда начинается битва с пешим войском. Битва эта описана яркими красками — неясно только, каким это образом Карфагеняне не знают того, что знают их враги, каким образом они только во время битвы узнают о пожаре кораблей и гибели вождя[32]. Происходит большое кровопролитие — τῆς μάχης δεῦρο ϰαὶ ἐϰεῖσε ταλαντευομένης [победа склонялась то к одной стороне, то к другой]. Это любимый стилистический прием Диодора (cp. XVI. 4. XVII. 33), но он показывает, что Диодор представляет себе битву очень продолжительной; если же присоединить исходящий из тех же представлений рассказ Полиэна (I. 28) о деятельности Ферона, о его победе и борьбе с Иберийцами, то подучится еще большая продолжительность битвы — и все таки Карфагеняне не знают, что за ними горят их корабли, и все таки они нисколько не удивляются тому, что вождя их нет пред ними, что он не отдает никаких приказаний. Мне кажется, что рассказ самого Диодора вполне цельный, но что в основе его лежат два представления: 1) то самое, которое, по существу, лежит в основе Геродотовского представления. Жертва существенна. Гамилькар жертвует — битва идет и идет долго. Гамилькар исчез. В эту версию, как часть входил и рассказ, переделанный Полиэном, хотя источник, непосредственный источник не тот, что у Диодора; 2) версия, объясняющая исчезновение Гамилькара убийством и στρατήγημα, но все же не упускающая связи этого убийства с укоренившейся традиционной чертой — жертвоприношением Гамилькара. Первая версия не отличала двух лагерей — и у Диодора в изложении битвы роль корабельного лагеря не ясна. Ведь не был же он не защищен сильным отрядом. Что делали всадники Гелона, взявши лагерь и поджегши корабли? Ведь, оказавшись в тылу у Карфагенян, они должны были бы оказать влияние на битву. Вторая версия должна была рассказать о сожжении кораблей, чтобы объяснить, почему Карфагеняне не кинулись на них. Определенные исторические данные, вероятно, были и здесь, иначе трудно было бы объяснить себе рассказ о судьбе последних 20 карфагенских кораблей[33].
Насколько обязательно для всех преданий о гибели Гамилькара жертвоприношение, видно из странного рассказа Полиэна, где спутан целый ряд преданий и культовых элементов. Στρατήγημα Гелона заключается в том, что он заставляет Педиарха, очень похожего на него, одеть свое платье и в сопровождении переодетых лучников[34] выйти из лагеря и приносить жертву. Когда же они увидят, что выйдет Гамилькар и т. д. — казалось бы ясно, что он выйдет для того, чтобы напасть на находящегося вне лагеря Педиарха, которого он будет считать Гелономͺ для этого именно и устраивается весь маскарад. На самом деле он тоже выходит, чтобы приносить жертвы, и вот в это то время, в то время, когда он ἔθυε ϰαὶ ἔσπενδε [приносил жертву и совершал возлияния], его и убили. Στρατήγημα должно быть, его придумывают или передают различно, но в конце концов Гамилькар должен быть убит во время жертвоприношения. В каком бы смысле в Карфагене ни был связан Гамилькар с общественным культом города[35], Греки вместе с Геродотом и вслед за ним полагали, что его чтут, как героя — Сицилийским Грекам это легко было знать, так как во всех Сицилийских колониях Карфагенян[36] ему были установлены μνήματα [памятники]. Полумифическим лицом он и представлялся Грекам — и в этом мифе о нем существенную роль играет жертвоприношение.
Следует история наград, розданных солдатам, история распределения пленных[37], примирения с Карфагенянами и, наконец, отчета, который дает Гелон своему народу — отчета, который окончательно утверждает за ним власть. У Диодора все написано вполне последовательно, в вообще ему свойственном риторически–поучительном духе. Тиран является невооруженным — τῶν ὅπλων γυμνὸς [не только без оружия] и ἀχίτων ἐν ἱματίω [но даже без туники, одетый только в плащ][38]. Рассказ Полиэна (I. 27. 1) передает то же самое, только в более грубых чертах — здесь Гелон прямо раздевается пред глазами народа. Результат также выражен смелей — Гелон становится ἀντὶ στρατηγοῦ τύραννος [вместо стратега тираном]. Очевидно усиление того же варианта, очевидна общность основного источника[39], но точно также ясно, что не из того же источника заимствован уже разобранный нами рассказ Полиэна о смерти Гамилькара — там Гелон уже является тираном[40].
Итак, в результате мы получаем следующее. Рассказ Диодора отличается вполне цельным характером; только в рассказе о ходе самой битвы мы можем заметить следы различных вариантов, но соединенных не самим Диодором. Есть некоторые пункты непосредственного соприкосновения с Геродотом. В остальном мы можем проследить наличность тех основных положений, на которых построено было изложение Эфора, и не можем показать сколько нибудь значительных следов знакомства с Тимеем.

---

[1] Untersuchungen über die Quellen der Griechischen und Sicilischen Geechichten bei Diodor, Buch XI bis XVI. Kiel 1868 pg. 78.
[2] Geschichte der Karthager. Berlin 1879 I. стр 214.
[3] Busolt о. 1. II² стр.788. пр. 7.
[4] The history of Sicily. Oxford 1891, I pg. 510 sqq.
[5] Этим устраняется соображение Unger’а, Diodors Quellen im XI Buche. Phil. XL. стр.79.
[6] Simon, frg. 141 (Bergk P. L. G. III⁴ 495), говорит об этой помощи — не тем ли Гелон Παρίσχε πολλὴν σύμμαχον Ἕλλησιν χεῖρ᾿ εἰς ἐλευθερίαν [весьма способствовал свободе для эллинов], что победил Карфагенян? Bergk о. 1. 487 (a. 1.).
[7] Gesch. Siciliens стр.416.
[8] о. 1. стр.495.
[9] Какие εμπόρια [эмпории] имеются в виду, неясно. Толкование Barth’а, Rh. Mus. VII 75 мне непонятно. Stein а. 1, понимает это, кажется, слишком широко. Слова Plass’а (Die Tyrannie. Leipzig 1859 pg. 288) о столкновениях, бывших между Гелоном и отдавшимися под защиту Карфагенян жителями Эгесты, сами по себе верны, неверно только замечание его о том, что дело не дошло до войны — это безусловно противоречив словам Геродота (cp. Meitzer 1. 1.).
[10] History of Greece V. стр.219 пр.
[11] о 1. стр.477 слл. и 514 сл.
[12] Gesch. d. Alt. VI стр.664.
[13] о. 1. 477.
[14] Ср. Vahlen а. 1.
[15] В трагедии Γλαῦϰος [Главк]: Πόντιος [Понтий] cp. Welcker, Aesehyl. Trilogie 477, 481 и возражение у Gruppe, Ariadne 92.
[16] Как, очевидно, полагает Busolt o. 1. II² стр.290 пр.
[17] Имей здесь Полибий в виду речи, он говорил бы не о «речах» Тимея, а речах послов, как говорил τοσούτοις τίσιν χρώμενον εἰσάγει λόγοις τὸν Ἑρμοϰράτην [вводит Гермократа с речью следующего содержания] (XII. 25. к.). Разбираемый нами отрывок служит уже примером не неудачных — главным образом по своей ἀϰαιρία [неуместности] — речей, а примеров παραδοξολογία [парадоксологии] Тимея.
[18] Тимей ли здесь, нельзя сказать с уверенностью; употребленное Диодором выражение: τὸ λεγόμενον μηδὲ ἄγγελον διασωθῆναι [как говорится, не уцелело даже вестника] недоказательно (Holm. Geschichte Siciliens II 364). Это пословица, употребленная еще у Гомера JI. XII. 73. ср. Herod. VIII. 6. Just. I 8,12); у Диодора она дважды встречается в речах Сицилийцев, вероятно не взятых из Тимея (XIII. 21. XIV. 67). ср. Bachof. Jahrb. f. Phil. 129, 459; одни антитезы еще ничего относительно роли Эфора не доказывают, Ср. Endemann, Beiträge zur Kritik des Ephoros, 15.
[19] Römische und Griech. Metrologie1 стр.433 cp. Bergk P. L. G. 4 стр.485.
[20] См. у Hultsch’а o. 1. стр.434 пр. 2.
[21] О требовании прекращения человеческих жертв Тимей не говорил. как полагает Volquardsen o. 1. стр.89. Свидетельства о требованиях Дария (Just XIX. 1) и Гелона (Plut. Mor. 172a и Theophr. ap. sch. ad. Pind. Pyth. II. 3) нас не касаются.
[22] o. 1. стр.93.
[23] Plut. 40 стр.79.
[24] Ἀξιοθέατον ϰατασϰεύασμα, ὥστε πρόσοψιν ἰπιτερπῆ γενίσθοα [Достойное зрелища творение, приятное для созерцания] (XI. 25. 4) = ὥστε μεγάλην τέρψιν παρασϰευάξειν τοῖς θεωμένους [так что доставляло большое наслаждение для созерцающих] (XIII. 82. 5); об этом он, впрочем, может судить только понаслышке, так как ϰολομβήθρα была засыпана — διὰ τὸ πλῆθος τῶν χρόνων [со временем] — а что Диодор имеет в виду свое именно время, а не время Тимея, ясно из замечания XIII. 82. 6 — ἂ Τίμαιος ἑωραϰέναι φησι μέχρι τοῦ ϰαθ᾿ ἑαυτὸν βίου διαμίνοντα [об этом говорит Тимей, видевший эти памятники в свое время].
[25] Диодор дважды говорит о численности войска — XI. I. 5 и 20. 2. Если число 200 кораблей традиционно, то нет нужды полагать, что придумано число 3000 транспортных судов (Busolt, Rhein. Mus. 40 стр.157); оба числа одинаково засвидетельствованы. Что о последних Диодор упоминает только при самом походе, понятно.
[26] Busolt o. 1. II², стр.792 пр. 3.
[27] Müllenhof, Deutsche