Друг мира, неба и людей,
Восторгов трезвых и печалей,
Брось эту книгу сатурналий,
Бесчинных оргии и скорбей.
Бодлэр.
Рим эпохи императоров долго еще будет привлекать внимание тех, чья фантазия преобладает в значительной степени над холодным умом. Как приятно унестись в это далекое прошлое! Оно манит и влечет нас к себе, правда, туманными, но всегда грандиозными образами, в этот исключительный мир, где и злодейство принимает исключительно красивую форму. Даже Тацит, ярый республиканец и ум строго уравновешенный, и тот относится с известного рода симпатией к эпохе ближайших преемников Августа. Жестокости Нерона и его предшественников - исключая оклеветанного Тиберия - бледнеют перед блеском и особыми красками эпохи императоров. Она ослепляет, она заставляет закрывать глаза на многое, забывать горе, волновавшее тогда миллионы людей, слезы, лившиеся сквозь золото и пурпур.
Век Августа, одна из самых блестящих страниц в истории Рима, был золотым веком и для римской литературы. Со смертью первого императора началось измельчание талантов. Падение нравов идет рука об руку с падением литературы, в особенности истории. Авторов не только наказывают, но и жгут их произведения, один из видов кары, неслыханный до тех пор. При Нероне и Траяне мысль освобождается от оков, и римская литература дает своего величайшего историка, Тацита. Как бы продолжателем его является талант несравненно меньший, но все-же достаточно крупная величина, Гай Светоний Транквилл.
Об его жизни мы знаем очень немногое, при чем большинство сведений даст нам его друг, Плиний Младший. Лично о себе он говорить крайне редко.
В сражении при Бедриаке, стоившем Отону престола и жизни, в рядах отонианцев дрался трибун XIII легиона, некий Светоний Лет[1], имевший право носить тупику с узкой полосой, в противоположность трибунам-аристократам сенаторского происхождения. Этот Светоний и был отцом нашего историка.
Фамилия Светониев принадлежала к числу заведомо плебейских и ничем особенным не выдавалась. В истории Рима она не играла никакой июли, если не считать знаменитого полководца, Гая Светония Павлина, победоносно воевавшего в Африке и Британии и затем, подобно Светонию Лету, стоявшего за дело Отона. Светония Павлина ошибочно считали отцом историка. Последним Светонием известным в римской литературе был историк императора Тацита, Светоний Онтациан, живший во III веке. Есть, кроме того, Светоний, автор книги "Do animantium naturis". Но время его деятельности неизвестно.
Светоний-отец не изменил неженке и трусу Отону до конца. Он присутствовал при его последних минутах, и, благодаря именно ему, мог так драматично описать их его сын. Он уцелел во время устроенной Вителлием резни офицеров преданных его сопернику; но о дальнейшей его судьбе мы не имеем никаких сведений.
Дед Светония, как мы можем думать, занимал какую-то должность при Дворе, вероятно, незначительную. В биографии Калигулы[2] наш историк передает со слов деда рассказ, циркулировавший среди лиц, стоявших в непосредственной близости к императору.
Ни года, ни места рождения Светония мы не знаем. Никаких указаний относительно этого не встречается ни у него, ни у кого-либо из других писателей. Можно предположить только, что в год сражения при Бедриаке его еще не было на свете или, в крайнем случае, он родился в этот год, нето в самом начале царствования Веспасиана, а по мнению Моммзена, даже в 77 году.
В этом можно убедиться из его слов. Так он сообщает[3], что был еще молодым человеком, когда спустя двадцать лет после смерти Нерона, т. е. в 88 году, появился самозванец, выдававший себя за последнего представителя Цезарева дома. Рассказывая затем в биографии Домициана[4], каким стеснениям подвергались евреи в последние годы его правления, он прибавляет, что тогда был еще мальчиком, следовательно не имел и двадцати лет.
Вопрос о том, где он родился, продолжает оставаться открытым. Мнение Fuss'а, что родиной Светония была Цисальпийская Галлия, принадлежит к числу догадок и основано на том, что наш историк был другом Плиния Младшего, галльского уроженца. Вероятнее всего, что Светоний родился в Риме, где, как мы уже видели, служил при Дворе его дед.
Его детские годы прошли в счастливое правление двух первых императоров династии Флавиев, и он с признательностью говорить об этой фамилии, которая не заставила страдать государство[5]. Юность его падает на годы царствования чудовища-Домициана. Но судьба уберегла его до старости, поэтому он мог выражаясь его собственными словами[6], видеть, что преемники Домициана отличались "честностью и бескорыстием".
В молодости он, вероятно, получил превосходное образование и, быть может, учился в том, если можно выразиться, университете, который основал в Риме Веспасиан, снабдивший его при этом лучшими профессорами красноречия и научных предметов.
Любовь к литературным занятиям, по видимому, и сблизила Светония со знаменитым Плинием Младшим. В остальном, по крайней мере, между ними было мало общего. Плиний был старше своего друга приблизительно десятью годами, выше его и по званию, и по положению, и по влиянию.
Но многосторонне образованный, высоко уважаемый императором и богатый Плиний к тому же консул и затем губернатор Виѳинии, не даром считался одной из самых светлых личностей своего времени. Это был мягкий а доброжелательный человек, благородно стремившийся ко всему прекрасному, - и правда, не чуждый подчас мелочного самолюбия и самодовольства вполне бескорыстно поддерживавший литературный таланты современников и, в случае нужды, охотно помогавший им своим кошельком, благодаря своему крупному состоянию. В его доме собирались все тогдашние литературные светила, поэты и остряки. Впрочем, здесь не всегда шла речь о литературе, Плиний никогда не отказывал и в нравственной поддержке, замолвив о том или другом лице словечко у императора. Сама хозяйка дома. Кальпурния, принимала живое участие в вопросах, касавшихся литературы.
Неудивительно, что поэт, оратор, писатель и замечательный эпистолограф заметил Светония. Между ним и Плинием начинается переписка, которой мы обязаны, как было сказано выше, большинству наших биографических данных о Светонии и в которой Плиний является в роли "отца Глейма".
В своих письмах Плиний рисует нам нравственный облик своего друга, как человека и как ученого. Ему нравится его скромность и приятный характер, а равно его любовь к историческим занятиям и археологии. Вообще, из этих писем видно, какая тесная дружба связывала Светония и Плиния. Они дают друг другу советы и помогают взаимно в общих делах и частной жизни. Так Плиний пишетъ[7] одному из своих приятелей, Бебию, чтобы он купил Светонию небольшой участок земли, вблизи Рима, и не переплатил за него. Из подробностей письма ясно, как трогательно заботился Плиний о своем друге.
Из другого, более раннего письма[8] мы узнаем, что Светоний занимался, между прочим, адвокатурой. Письмо это важно для характеристики нашего историка, благодаря ему, мы видим, что Светоний, с такою тщательностью перечисляющий в биографиях императоров все чудесные явления, сны и предзнаменования, лично был страшно суеверен, как настоящий сын своего века. Он просить Плиния выхлопотать ему отсрочку разбора дела, так как ему приснился нехороший сон. Просвещенный Плиний пеняет Светонию за его суеверие, указывает на аналогичный пример в своей жизни, но, в конце письма, обещает выхлопотать ему отсрочку, если только он настаивает на ней.
Этим однако не ограничились заботы неутомимого Плиния о судьбе своего друга. В 104 году через Нератия Марцелла ему удалось выхлопотать Светонию место военного трибуна. Должность военного трибуна была тогда первою ступенью государственной службы. Но военная служба была очевидно не но душе мирному ученому, и тот же Плиний со своей обычной любезностью согласился, по усиленной просьбе Светония, передать место трибуна его родственнику, Цезеннию Сильвану.
В 109 году Плиний должен был уехать наместником Виѳинии и Понта. Светоний был в его свите, затем вернулся в Рим. Но общение между друзьями не прервалось. Плиний продолжает оказывать Светонию серьезные услуги заочно. Путем прямого обращения к императору он выхлопотал Светонию, не обладавшему материальными средствами и, по римским понятиям, голодному ученому, "права троих детей" (jus trium liberorum). С последними был соединен целый ряд преимуществ и выгод, например, в деле принятия наследств. Брак Светония оставался бездетным, между тем лица, не имевшие детей, лишались права получения наследства после родственников или же, как это практиковалось тогда, после друзей. Одна воля императора могла сделать отступление от закона.
В письме Траяну, относящемуся, вероятно, к 110 году, Плиний горячо рекомендует друга своему повелителю. "Позвакомившись с характером и наклонностями Светония Транквилла, одного из честнейших, порядочнейших и ученейших людей в мире, я, Государь, успел давно подружиться с ним и научился ценить его тем больше, чем ближе присматривался к нему", пишет он цезарю[9].
Траян согласился исполнить просьбу Плиния, при чем лично отвечал ему. Таким образом, благодаря Плинию, материальное положение Светония могло значительно улучшиться.
Жизнь Светония мирно проходила в занятиях адвокатурой, грамматикой - некоторое время он содержал школу грамматики - и историей.
В полном смысле слова кабинетный ученый, scholasticus dominus, как называет его Плиний, он упорно отказывался от службы. Но, усердно работая над своей специальностью, он обладал прекрасным и редким в то время качеством - скромностью. Он ничем не заявлял о себе публично, как писатель, в нем не было и тени честолюбия.
Через несколько времени его положение стало щекотливым. Плиний, вчуже хлопотавший о популярности Светония, без сомнения, много рассказывал о литературных занятиях своего протеже, пока, наконец, не решил напомнить ему о своевременности издания того или другого из его трудов. Светонию вменялось в обязанность оправдать слова о нем его друга и покровителя.
В одном из писем Плиния[10] мы читаем: "Постарайся, наконец, оправдать обещание, которое я дал в своих стихах нашим общим приятелям относительно твоих трудов. О них ежедневно говорят, их ждут с не терпением, и, право, можно опасаться, что их потребуют судом. Я и сам но тороплюсь издавать свои вещи; но ты побил даже мою прославленную медленность. Перестань же мешкать, или берегись, что те самые работы, которых не в состоянии выманить у тебя лаской мои стихи, у тебя вырвут путем сатиры. Твой труд кончен и вполне обработан. От излишней отделки он ничуть не выиграет, а напротив, проиграет. Сделай мне одолжение, издай свою книгу, сделай одолжение, чтобы я мог слышать, что труд моего милого Транквилла списывают, читают, продают! Справедливость требует, чтобы, раз мы так любим друг друга, ты сделал мне такое же удовольствие, какое доставил тебе я".
К несчастью, Плиний не подумал, что через тысячу восемь сот лет публика может заинтересоваться вопросом, какое именно произведение его друга ждали с таким нетерпением тогдашние литературные кружки. Плиний ни одним словом не обмолвился относительно заглавия труда Светония; но мы можем сказать наверное, что речь идет не о знаменитых биографиях императоров. Автор издал их позже, когда Плиния уже не было в живых и когда его любимец, уже пользовавшийся влиянием, занимал при Дворе Адриана место, мало напоминавшее, о когда-то скромном ученом.
В 113-м или в 114-м году скончался неизменный и бескорыстный покровитель нашего историка. Пришлось искать новых связей и знакомств, и выбор Светония остановился на близком друге того же Плиния, Гае Септиции Кларе. В своих письмах Плиний рисует его портрет такими же симпатичными красками, как и портрет Светония. По его собственному признанию, он не встречал более честного, более искреннего и более преданного человека[11]. Ему адресовано несколько писем Плиния. Но последний ценил и его литературный вкус. По крайней мере, по его настоянию он решил собрать и издать свои письма.
Сближение Светония с Септицием не осталось без результатов, но было роковым для обоих. В 119 году Септиций становится преторианским префектом, особой близкой к новому императору, Адриану, и в том же году меняется положение Светония. Многосторонне образованный Адриан чувствовал особенное влечение к истории и древностям и - сам поэт и писатель - не мог не заметить автора, пользовавшегося глубоким уважением за свои нравственные и личные качества и за свой талант. Он пригласил его к своему двору и дал ему место, казалось, подходившее к Светонию более, чем к кому-либо другому, - место секретаря, так называемого magister epistolarum. В данном случае Светонию, вероятно, оказал большую услугу Септиций, разделивший и его судьбу.
Придворная карьера Светония оказалась непродолжительной. В 122 году Адриан уволил его в отставку вместе с префектом. Мотивы этой крутой меры объясняет нам известный историк Спартиан[12]. По его словам, Светоний вместе с Септицием нарушил придворный этикет, отнесясь с неуважением к императрице Сабине. По возвращении Адриана из Британии, Светоний был смещен вместе с другими придворными.
Но приводимая Спартианом причина отставки Септиция кажется маловероятной. Можно еще допустить, что прямой Светоний был плохим придворным и не сумел понравиться супруге Адриана, но не следует оставлять без внимания следующего. При всех своих положительных качествах Сабина отличалась отвратительным характером, вследствие чего ее страшно ненавидел её царственный супруг, не раз повторявший, что развелся бы с нею, если бы был частным человеком. Именно ненависть к ней Адриана и привела к тому, что, умирая, он, говорят, заставил ее предварительно покончить с собою, чтобы она не могла радоваться его смерти. Поэтому можно согласиться с одним французским ученым, что Септиций был удален от двора, по всей вероятности, за любовную связь с императрицей и что на недостаток уважения к ней со стороны префекта император едва ли обратил бы внимание.
Как бы то ни было, на шестом десятке своей жизни Светоний сошел со сцены и должен был отдаться исключительно литературным занятиям. Его общественная деятельность кончилась.
Быть может, он молчит о ней под влиянием горького чувства и только вскользь упоминает о своей жизни при дворе, в биографии Августа[13].
Он умер неизвестно когда, в глубокой старости, в конце правления Адриана или верней в первые годы царствования Антонина Благочестивого. В дошедших до нас литературных памятниках имя Светония упоминается в последний раз в письме Марка Фронтона молодому Марку Аврелию[14], будущему императору. Из текста письма, сохранившегося в искаженном виде, можно все-таки более или менее заключить, что Светоний пользовался уважением и при Антонинах.
Свобода от службы, наравне с трудолюбием и талантом, выработали из Светония плодовитого писателя-энциклопедиста, в роде Варрона или Плиния Старшего. Он и историк, и антиквар, и филолог, и историк литературы, - преимущественно биограф и этнограф, и генеолог. Он scriptor curiosus, в том смысле, какой придавали этому слову древние римляне, писатель старательный и добросовестный в своих изысканиях, добросовестный иногда до педантизма, но не умеющий отличить существенное от несущественного и еще менее способный к художественной отделке своего произведения.
Большинство его трудов, к сожалению, погибло. Некоторые из них были написаны по-гречески, напр. Περὶ δυσφήμων λέξεων ἤτοι βλασφημιῶν ϰαὶ πόϑεν ἑϰαστη. Тоже следует сказать про сочинение Περὶ τῶν παῤ Ἕλλησι παιδιῶν. Считать эти и некоторые другие произведения переведенными с латинского нет основания.
Одним из капитальнейших трудов Светония была история литературы в биографиях, известная под заглавием "De virus illustribus". Это произведение состояло, по крайней мере, из четырех частей: de grammaticis, do rhetoribus, de oratoribus et de poëtis. По мнению Моммзена, последняя книга делилась на два отдела, из которых в одном шла речь о лириках и эпиках, а в другом-о комиках, трагиках и мимографах. Roth думает, что в работу Светония входили и биографии юристов и философов, так что она состояла, по меньшей мере, из семи или восьми книг. Образцом Светонию могли служить подобные же труды Варрона, Сантры, Корнелия Непота или Гигина, не говоря уже о греческих авторах. в роде перипатетика Гермиппа, каристийца Антигона, Сатира или писателя но музыке, Аристоксена. Но цель, избранная нашим автором, была не так обширна. Он исключил из своей книги лица, прославившихся на службе военной или гражданской и ограничился писателями в строгом смысле этого слова.
Его сочинение пользовалось глубоким уважением в древности и, вероятно, было в руках известного Авла Геллия. Блаженный Иероним, по его собственным словам, взял его за образец при составлении своего аналогичного груда "De viris illustribus", где шла речь об известных христианских писателях, в добавление к книге Евсевия.
Если вышеупомянутый труд Светония дошел до нас, он значительно пополнил бы наши сведения об античной литературе. К несчастью, от него сохранились только отрывки, и то искаженные позднейшими вставками. Так биографии Ювенала, Тацита и Плиния не могут принадлежать перу Светония. Говоря о грамматиках, автор не приводит отрывков из их произведений, а ограничивается почти голым перечнем имен, приправленным эпиграммами. В главе de rhetoribus находим опять перечисление нескольких известных имен с биографическими заметками и двумя примерами контроверсий. Только местами проглядывает оригинальный текст, стиль, тон и манера Светония. Дошли отделы de grammaticis и do rhetoribus, да и то конец последнего утерян. Блаженный Иероним сохранил в своей хронике, кроме отдела De rhetoribus, несколько мест из De oratoribus и De poëtis, хотя и в сокращенном виде. В последнем отделе почетное место занимает спасенная знаменитым грамматиком Элием Донатом биография Теренция, написанная весьма тщательно, плод усидчивого труда. Она может дать понять нам, как дорог был бы для нас потерянный теперь труд Светония. другие более обстоятельные жизнеописании - Горация (быть может, сохраненное Акроном, комментатором поэта), и Лукана.
Книга "De viris illustribus" написана, по видимому, между 106 - 113 годами. Так упоминаемый в ней софист Исей скончался в начале царствования Траяна, а смерть Юлия Тирона относится ко времени похода римлян на Дакию, т. е. к 105 или 106 году.
Справедлива, быть может, гипотеза издателя Светония Roth'а, что книга, которую так страстно хотел видеть изданной Плиний, и была "De viris illustribus".
Рукопись, заключавшая эго произведение, долго считалась утерянной, пока не была найдена в Германии, около 1452 года, и не привезена в Италию, вместе с сочинениями Тацита, "Германией" и "Разговором об ораторах". Но и тогда этот манускрипт не заключал в себе всего сочинения, а лишь его первую половину, и относился, вероятно, к XIII веку. Конец кодекса был в руках известного Секко Полентоне, скончавшегося в 1463 году. На памяти этого ученого лежало до новейшего времени пятно, смытое, наконец, с него гениальным Ritschl'ем. Говорят, Полентоне сжег вторую половину кодекса, из зависти, видя в Светонии конкурента его громадному труду "De scriptoribus illustribus linguae latinae". Но в работе итальянского ученого нет никаких решительно следов заимствования из Светония и вообще из известных писателей древности. Напротив, Полентоне цитирует авторов ничем не выделявшихся.
Но и тот кодекс, который заключал в себе первую половину произведения Светония, известный под именем Codex Henochianus, пропал. Он не был свободен от ошибок, все же его потеря была бы неоценима, если бы с него не сняли нескольких копий. Этих копий пятнадцать, и все они относятся к XV веку. Самый старый и лучший кодекс - лейденский - писан в 1460 году, кажется, в Неаполе, новейший берлинский - семнадцатью годами позже. Большинством кодексов владеет Италия. Несмотря на то, что они списаны с архетипа, они полны разночтений.
Первое издание отрывков книги "De viris illustribus" вышло в четвертку неизвестно где и когда, но, по видимому, в Венеции, - около 1472 года. Второе издание относится к 1474 году и напечатано в Венеции, третье лучшее из старых во Флоренции, в 1478 году, тоже в четвертку. Эти три старые издания составляют величайшую библиографическую редкость. В тексте каждого есть разночтения, и все кончаются на слове cibo, как и новейшие издания. В 1508 г. напечатал свое издание знаменитый Альд. Оно основано на сличении предыдущих рецензий, но в критике текста представляет значительный шаг вперед.
Другие сочинения нашего историка: 1) О греческих играх, со значительными отрывками, 2) О римских театрах и играх, в двух книгах, известных в выдержках, 3) О римском годе, утерянное, за исключением нескольких строк, 4) О "Государстве" Цицерона, сочинение совершенно не дошедшее до нас, но, кажется, написанное в защиту Цицерона от нападок известного грамматика Дидима, 5) О названиях и значении обуви и платья, 6) О зловещих и благоприятных выражениях и их происхождении, 7) О римских законах и нравах, 8) О знаках, употребляемых к рукописях, 9) Исторический труд о последних годах республики, неизвестный но заглавию, но, судя по отрывкам, различный от "Жизни двенадцати императоров", 10) Родословная римских дворянских фамилий. 11) О знаменитых куртизанках, 12) О телесных недостатках. 13) Об установлении придворных должностей. 14) О царях, в трех книгах. 15) Смесь (De rebus variis) и 10) Книга, известная под именем Prata, или Pratum, сочинение смешанного характера, с большими отрывками. Некоторые приписывают Светонию, вместо Тацита, "Разговор об ораторах".
Все эти сочинения погибли. Фрагменты изданы в первый раз знаменитым Исааком Казавбоном, в Женеве, в 1595 г., вместе с биографиями цезарей, и в исправленном и дополненном виде в Париже в 1610 году.
Об утрате исторических трудов Светония не приходится особенно жалеть, так как они были весьма посредственны.
К тому же, его произведения, например "О царях", преследовали столько же исторические, сколько археологические цели.
Зато мы можем благодарить судьбу, что до нас дошло самое известное произведение Светония, его биографии двенадцати Императоров.
Чтобы верно понять это произведение, его необходимо рассмотреть с двух сторон, во-первых, со стороны его необыкновенного богатства подробностями и анекдотами, важными для истории нравов римского мира вообще, во-вторых - взглянуть на него в отдельности, с литературной точки зрения, не вдаваясь в преувеличенные подвалы, - столь обычные еще недавно, потому только, что Светоний принадлежит к числу классических авторов.
Как писатель, Светоний обладает всеми качествами, которые так драгоценны для историка и которые не всегда бывают соединены в одном и том же лице. У него есть необыкновенная точность и неутомимое прилежание в деле разыскивания деталей и изучения источников, горячая любовь к правде. добросовестность и беспристрастие, замечательное знание литературы, истории, нравов, обычаев, государственного устройства, законов и религии своего народа. Затем, его карьера сложилась весьма выгодно для его труда. Должность императорского секретаря была, правда, довольно трудная, тем не менее не требовала опытности в политике, вследствие чего ее занимали обыкновенно литераторы. Известно, что Август предлагал ее между прочим Горацию. На первый план выдвигалась стилистическая подготовка. Через руки императорского секретаря проходили ноты иностранных послов, при чем он же отвечал на них. Его не могли миновать апелляции и запросы высших правительственных лиц и губернаторов. Он же был обязан сочинять ответы им и, кроме того, вести личную корреспонденцию императора. Светоний мог близко познакомиться со всеми архивами и государственными бумагами, по всей вероятности, даже с самыми запретными, никому до того не известными, напр. с письмами Цезаря и Августа или стихотворениями Нерона - и, конечно, не останавливался ни перед чем, чтобы добыть нужные для него документы. Прибавьте к этому его писательский талант, его простой и ясный слог, далекий от какого-либо парения и пафоса, но чуждый и всякого риторического преувеличения.
К сожалению, при всех этих положительных качествах, без которых немыслим историк или, в крайнем случае, монографист. у него недостает одного - силы творчества. Впрочем, не одной только её. У него но только нет искры творческого элемента, благодаря которому исключительно и имеют цену вышеупомянутые качества, - он не чувствует ни малейшего желания обрабатывать собранный им материал хотя бы по тем образцам, которые не раз могла дать ему древняя литература. Вероятно, он даже и не думал об этом. Вот почему его исторические монографии вследствие своеобразной системы их писания стоят совершенно особняком. По своим внешним и внутренним сторонам они представляют собой резкий контраст с сочинениями подобного характера, например, знаменитыми "Жизнеописаниями Плутарха" или "Жизнью Агриколы" Тацита.
С этой стороны Светоний оригинален. У него не было предшественников. В старинной исторической или биографической литературе не было таких трудов, которые он мог бы положить в основу своего сочинения. Он интересуется преимущественно частной и интимной жизнью цезарей; но анналы, куда он мог бы обратиться, как к первоисточнику, посвящены главным образом рассказам о событиях политического характера. Труды Тацита и Диона Кассия доказывают всю бедность аннал фактами из частной жизни императоров. На основании их нельзя написать биографий подобных Светониевым. Но оригинальность Светония, в связи с своеобразной обработкой им своего материала, и составляет один из крупнейших недостатков его произведения.
Она делает из него собирателя анекдотов, ходивших в обществе, - anecdotier'а, как метко называет его Laharpe, литературных и иных пасквилей, ученого, который, запершись в своем кабинете, знает многое и мог бы знать все, но для которого в его жаркой любознательности, граничащей с педантизмом, все составляют частности, а целое ничто. Причина - незнание им жизни. Не без основания древность отказывает ему в месте на ряду с Титом Ливием, Саллюстием и Тацитом.
Нельзя не согласиться с мнением, что он был бы неоцененным литературным помощником для какого-нибудь римского историка более ранней эпохи, например, для Саллюстия, Азиния Поллиона, Мессалы Корвина или даже Цезаря, которые обращались к историческим занятиям после жизни деятельной и богатой фактами. Занятия историей были тогда еще привилегией лиц высокого общественного положения. Эти римские аристократы когда-то исполняли обязанности консулов, командовали войсками, управляли провинциями, которые были значительно обширнее, нежели многие из современных государств, и управляли почти неограниченно. Прежде чем браться за перо, описывать исторические события и давать характеристику исторических лиц, они жили жизнью своего народа, совершая исторические подвиги. Ученый материал для их труда им доставляли отчасти их помощники, научные же деятели. В отношении Саллюстия и Азиния Поллиона эту роль исполняет один из ученейших грамматиков своего времени, Луций Атей Praetextatus, заслуженно называвший себя Philologus, в отношении Цезаря - Гирций. А каковы были количественно материалы, находившиеся в распоряжении этих лиц, доказывает пример того же Капитона. В течение своей долгой жизни трудолюбивый ученый, бывший отпущенник и даже не римлянин, а грек но происхождению, собрал, но словам того же Светония[15], не менее восьми сот томов заслуживавших внимания материалов для работ Саллюстия и Азиния Поллиона!
Появлению в исторической литературе сочинений кабинетных ученых, "не делавших истории", не имевших ни высокого звания, ни влияния, мешало тогда многое и, прежде всего, традиции. В последнем нас убеждают факты. Когда воспитатель знаменитого Помпея, редкий ученый и крупный талант, но все-таки не более как грамматик и dominus scholasticus, вольноотпущенник Луций Отацилий Пилит, начал писать биографию своего питомца и его отца, он произвел целую литературную революцию. По крайней мере, Корнелий Непот говорил у Светония весьма недвусмысленно: "Он первый из вольноотпущенников начал писать сочинение по истории, между тем как раньше исторические труды писали обыкновенно лица самых аристократических фамилий[16]. Очевидно в это время к историкам предъявляли те же требования, которые Вольтер спустя тысячу восемь сот лет формулирует следующим образом: C'est à un homme d'état, à un philosophe, à écrire l'histoire, parce qu'il faut connaître les hommes pour les peindre et participer au gouvernement, ou avoir les qualités propres à ce grand métier, pour eu développer les ressorts...
Ничего подобного не было у Светония. Происходивший из мещанской семьи, обладавший скромными средствами, никогда не выступавший на широкую арену общественной деятельности в качестве чиновника или военного, почти всецело ушедший в свои занятия древностями и всю жизнь рывшийся в архивах, одинаково невозмутимо рассказывающий о самых крупных фактах из политической деятельности того или другого императора, как и об его скандалезных похождениях или кровожадности, несколько нелюдим и педант, он не может быть причислен к первоклассным литературным силам своего времени, несмотря на щедрые комплименты доброжелательного Плиния. Это скорей второстепенный или даже третьестепенный писатель. У него нет знания света - сама его жизнь бедна фактами - и людей - иначе ему удалось бы упрочить свое положение при Дворе такого императора, каким был Адриан, с которым у него было много общего, много точек соприкосновения в любви к истории и археологии, между тем он берется писать биографии и характеристики лиц, принадлежащих отчасти к самым загадочным и замечательным во всей всемирной истории! Этот грамматик и ритор по преимуществу приступает к решению задачи, которая была бы но силам разве гению в роде Тацита!
Что ж удивительного, если он не только не решил бывшей пред ним мудреной психологической задачи, но и сделал ее еще труднее для понимания! Ему не помогли ни бесчисленные подробности в отдельных характеристических чертах описываемого лица, ни пикантные анекдоты и рассказы из области интимной жизни, ни все те подробности, которые мы знаем исключительно благодаря ему.
Виной всему система, которой он придерживается в своих монографиях.
Настоящий исторический писатель старается дать нам ясное представление о характере и всей личности изображаемого персонажа. Он следует за ним во всех стадиях его развития, начиная со дня его рождения, показывает его нам в связи с его временем, в его отношениях к среде, окружающей его в различные периоды его жизни. При этих условиях изображение становится рельефнее. Оно оживляется подробностями, вносимыми под влиянием твердо установившегося нравственного воззрения. Их подкрепляет сила и глубина психологического анализа. Даже при скромных дарованиях автора он старается свести все к главной цели, - хочет сделать понятным для читателя изображаемое им историческое лицо, нарисовать его, как нечто целое, и объяснит, по возможности, те крупные противоречия, которые встречаются в исторических характерах, сопоставляя их.
Такими являются перед нами герои современника Светония, грека Плутарха, в его "Сравнительных Жизнеописаниях". Каждое из них в отдельности не что иное, как органически законченное целое, ярко очерченный исторический образ. Здесь каждая отдельная черта собрана в одно целое, и это целое глубоко западает в душу читателя. Пусть в его характеристиках встречаются подчас преувеличения, пусть они иногда представляют собой панегирики, пусть ошибочны порой суждения Плутарха, пусть его биографии в некоторых случаях напоминают собою исторический роман, - все-таки в этом романе есть и правильные соотношения, и правдоподобные перипетии! Все вполне естественно возбуждает в нас прогрессивно увеличивающийся интерес, в связи с безусловно нравственными заключениями и основною мыслью. Кто хочет, может делить всемирную историю на части, нарушать ее стройность; но у истории великих людей есть свое неизменное единство, свое психологическое достоинство.
Биографии Светония, в противоположность аналогичному груду Плутарха, не следует рассматривать как отдельные произведения. Они не что иное, как части одного и того же сочинения. В последующих биографиях автор выпускает то, о чем говорил в предыдущих, если же и упоминает, го как о событиях известных, между тем как греческий историк рассказывает об одном и том же случае в нескольких жизнеописаниях.
Но если между биографиями римского автора и есть связь, то разве хронологическая. О связи внутренней, органической, об общей, основной идее, проходящей через все произведение, нет и помина. Светоний вовсе не хочет сказать, как полагают некоторые, что внутренняя и внешняя политика первых римских монархов, Юлия Цезаря и Августа, должна была бы служить образцом для их преемников, иначе он неминуемо вдался бы в сравнение деятельности того или другого императора с деятельностью основателей римского единодержавия. Мало того, в биографии Цезаря автор решается заметить, что ого считают "злоупотребившим своею властью и убитым заслуженно"[17].
У Светония нет общего с жизнеописаниями того же Плутарха потому, что, как мы заметили выше, он нt придерживается величайших образцов исторического изложения, а пишет свои биографии по одной общей для всех схеме. У него нет ни настоящей хронологии, ни исторического кругозора. ни прагматической последовательности, ни блестящего изложения, ни тонкого психологического анализа, ни краткого обзора событий, короче, нет тех качеств, какие мы видим в бессмертном историческом труде второго его современника Тацита.
Как же поступает Светоний? - Собрав дивные для биографии того или другого императора, он делит их на несколько рубрик или же подрубрик, - преимущественно в биографии Августа - отличающихся между собой лишь полнотой, порядком и частностями, особенно последние биографии от первых. Сперва говорится о происхождении, - при чем сообщаются иногда ценные факты, неизвестные из других источников, - рождении и детстве императора, о последнею, не говорится только в биографиях Вителлия и Веспасиана, - об его политической карьере, физических особенностях, домашней жизни и привычках, - в некоторых биографиях, например, Нерона, Гальбы, Отона и Домициана, речь об этом вдет после рассказа о смерти, в других раньше, - о должностях, которые он отправлял, - преимущественно об императорах, достигших власти в зрелом возрасте, - об их порядке, о нравственных достоинствах цезарей, об их пороках, их поведении относительно друзей и врагов, родственников, жены и детей, об их занятиях литературой или любимом времяпрепровождении, об их удовольствиях и видах разврата, которым они предавались, затем о данных ими законах или сделанных ими изменениях в конституции, об отношении к ним подданных, о войнах, которые они вели или должны были вести, об оказанных им почестях, об их заботах относительно украшения Рима и проч. Не забыты главы и о любимых блюдах разных цезарей, которых, кстати, автор не любит называть по имени - об их ацетате, далее о предзнаменованиях, оракулах или чудесных явлениях, бывших при их рождении, вступлении на престол и. наконец, смерти. Иногда факты из частной жизни императора сводятся в одну рубрику с фактами из официальной деятельности, что заметно в биографиях Тиберия, Калигулы, Клавдия, Нерона, а частью даже Цезаря.
Итак, он дробит живой образ на тысячи частиц, как бы проделывая над ним то, о чем говорить в Фаусте Мефистофель ученику:
Кто хочет что-нибудь живое изучить,
Сперва ого всегда он убивает,
Потом на части разнимает,
Хоть связи жизненной-увы! - там не открыть[18].
Нет этой связи жизненной и у Светония:
Fehlt leider nur das geistige Hand!
как говорит гениальный германский поить. Светониевы биографии ни одним атомом не напоминают живого образа. Грамматик по профессии, Светоний смотрит, выражаясь словами Ulrici, на отношения отдельных фактов человеческий жизни, как на отношения отдельных слов в языке, удобно подводимых под определенные рубрики, и даже не дает себе труда примирить противоречащие друг другу черты характера. Он не умеет из отдельных камешков составить мозаику, которая верно изображала бы нам его героев. Все краски с их оттенками тщательно перемешаны; контуры неясны до неузнаваемости. Получается удивительно пестрая смесь важного с менее важным, трагического с комическим, пошлого с возвышенным.
В недавнее время, правда, высказана мысль, что в плане биографии Августа автор заметно придерживается изложения самого Августа, в его Res gestae на анкирском памятнике. В действительности же, все ограничивается, и в биографиях и на памятнике, преобладанием схематизации биографических фактов над хронологическим порядком изложения. В биографии Цезаря хронологический порядок соблюдается довольно строго; но не следует забывать, что Цезарь сделался монархом лишь в конце жизни. В остальном факты биографии Цезаря сгруппированы одинаково по рубрикам.
Автор ясно говорит, в биографии Августа[19], о принятом им методе, нисколько не заботясь о тех печальных результатах, к которым он приводит.
Прежде всего, этот метод сказывается в отсутствии хронологии, в чем сознается и сам автор, придерживающийся хронологической последовательности лишь в начале своих биографий.
Приводя факты, характеризующие его героев с положительной стороны, он несколькими строками ниже рассказывает о случаях совершенно противоположных. Таковы биографии Тиберия, Калигулы, Нерона, Домициана и отчасти Цезаря и Клавдия. Невольно является вопрос, каким же образом одно и то же лицо может быть одновременно добрым и кровожадным, грубым и обходительным, щедрым и скупым?... К какому периоду жизни императора относятся те или другие факты, мы не видим из текста Светония. В биографии Тиберия[20] он говорит, что после удаления императора на Капреи все его порочные наклонности, до сих нор тщательно скрываемые, выступили наружу. Мы в праве ожидать описания случаев, относящихся именно к периоду жизни Тиберия в его добровольном уединении, но должны жестоко разочароваться. Так случай с Гортенсием относится к 16 году, случай с шутом и Помпеем - к первым годам правления Тиберия и т. д. Подобное пренебрежение хронологией замечается и в биографиях Калигулы. Нерона и Домициана.
В биографии Тиберия же ярче, нежели в других, водно отсутствие психологического анализа. Между тем писатель, умеющий только представлять, а не выяснять явления, выполняет, выражаясь словами Маколея, свою задачу только наполовину. Перу Светония предстал такой загадочный с первого взгляда характера, как характер Августова пасынка, которого понять не удалось даже гениальному Тациту, консулару и политическому деятелю. Приводя факты из жизни Тиберия, Светоний нисколько не заботится о том, что, отдельно взятые, они внутренне несогласны друг с другом. Тиберий остался для антиквара-Световия неразгаданною тайной. Вот почему один из новых историков Тиберия, Thamm. серьезно подозревает, что Светоний написал собственно две биографии Тиберия. В одной, более ранней, он относился к своему герою симпатично, в другой, написанной под влиянием Тацитовой "Летописи", он совершенно переменил свой взгляд, соглашаясь с антагонистом Тиберия. Но, по видимому, источники Тацита были известны и Светонию.
Таким образом, отсутствие психологического анализа превращает героев Светония то в образцовых людей и правителей, то в чудовищных тиранов, позорящих человечество. Общая физиономия изображаемых им лиц остается неопределенной для нас.
Лишенный психологического анализа, он впадает в другую крайность он изолирует своих героев от всего окружающего, от общего течения современной им государственной и общественной жизни. Политическая деятельность императоров мало интересует его. Ее фактов он касается лишь слегка. Мотивы той или другой их политической меры, её значение для государства он обходить молчанием. Он только перечисляет политические события и слегка упоминает даже о важных войнах, упрочивших монархию. Не будь Тацита, мы не составили бы себе ясного понятия о походах Августа, Тиберия или Калигулы. Зато ни одна война не рассказана Светонием так подробно, как шутовская экспедиция Калигулы в Германию. Все, что не имеет прямого отношения к герою или не может быть включено в ту или другую из вышеупомянутых рубрик, прямо отбрасывается. Вот почему мы всюду встречаем пробелы. Современники императоров, игравшие видную роль в истории Рима, затем лица, бывшие главными помощниками цезарей в их стремлении к господству над миром или имевшие сильное влияние на их характер и направление их деятельности; наконец, бывшие лучшим украшением литературы их времени, едва упоминаются и то лишь случайно. Никто не узнал бы из Светониевой биографии Августа, что Меценат и Агриппа были самыми видными его помощниками в достижении им престола; что Гораций, Вергилий и Ливий были лучшим украшением литературы его века. В стороне остаются и Ливия, и деятели правления Тиберии - Сеян и Макрон, Агриппина, Сенека, Бурр - в биографии Нерона, затем фавориты Гальбы, игравшие столь роковую роль в его жизни, и проч. Автор совершенно забывает, что герои его труда не частные лица, а повелители величайшей монархии древнего мира, и что если интересна их интимная жизнь, то еще любопытнее их жизнь, как государей. Наряду с неясностями и пробелами встречаются беспрестанные повторения, Утомляющие читателя своим однообразием.
Следовательно, если произведение Светония рассматривать объективно, с литературной точки зрения, мы не можем не признать его весьма слабым, бедным по замыслу и неудачным по исполнению. Его сочинение De viris illustribus, несмотря на всю краткость, в литературном отношении выше биографий. Вот почему ни один современный исторический писатель не взял бы их образцом для своего труда. Это скорей драгоценное собрание материалов для биографий императоров, нежели сами биографии.
Только небольшое жизнеописание Веспасиана удалось Светонию. Здесь ярко выступает мужиковатая личность первого Флавия с его юмором, соединенным с трезвым взглядом на вещи. В правильном освещении являются и исторические факты. Довольно верно, хотя и бледно, обрисована еще личность Цезаря, но и только.
Если же мы станем рассматривать сочинения Светония субъективно и не будем искать на его страницах решения трудных психологических загадок, наш суд, конечно, будет совершенно иной.
Книга Светония один из значительнейших и интереснейших литературных памятников, оставленных нам древностью. Она составляет естественное пополнение историков и моралистов в деле нашего ознакомления с историей первого века императорского Рима.
Нельзя не согласиться, что Светоний дает только частности и заметки в сыром виде, но сообщаемые им сведения результат изучения им источников, доказывающий, что наш автор прошел серьезную историческую школу. По своему обилию, точности и достоверности они дают автору почетное место в истории серебряного века римской литературы. Он пользовался всем - и рассказами, слышанными им от родных, и своим знакомством с лучшими литературными силами Рима, и богатейшими сокровищами частных и общественных библиотек, и историческими памятниками - например, moaumentum Ancyranum и собраниями всякого рода. Протоколы заседаний Сената и народных собраний, эдикты магистратов, летописи, родословные римских дворянских фамилий, надгробные речи, речи государственных деятелей, политические и биографические мемуары, затем вся литература - особенно Ливий - до анонимных пасквилей и летучих листков включительно, масса сборников писем и анекдотов, дворцовые архивы и даже бумаги, найденные по смерти императора, - все это тщательно пересмотрено и из всего извлечен необходимый материал.
Но, черпая из лучших литературных источников, Светоний нередко говорит и как личный свидетель. Не были упущены из виду и устные рассказы, особенно при жизнеописаниях последних императоров, когда, по причинам вполне понятным, письменные источники встречались значительно реже. Устными источниками Светоний начинает пользоваться уже при составлении биографии Тиберия. Для жизнеописания Калигулы ему пригодились рассказы деда, о Нероне - многое помнил его отец, а материалом для описания ужасов царствования Домициана могли уже служить отчасти воспоминания юных лет самого автора.
О богатстве его исторических источников, притом не для различных частей, а для одной и той же части одной и той же биографии, говорят его критики. По их исследованиям, число писателей, которых он прочел только для составления кратких биографий Цезаря и Августа, не менее тридцати семи, - двадцати двух для Цезаря и пятнадцати для его преемника - не считая массы мест, где он не указывает источников, ограничиваясь краткими отметками, в роде: Некоторые передают - пишут - думают - рассказывают и т. п. Ни один из античных авторов не любить так ссылаться на источники, как Светоний, что лишний раз рекомендует его добросовестность. Из указываемых им историков пять известны лишь но встречающимся у него ссылкам на них: но в данном случае мы можем утешиться, что все интересное и ценное извлечено Светонием и почти из всего сделана самостоятельная сводка. Что касается последней, она менее оригинальна там, где идет речь о государственной жизни императоров; но именно эта сторона биографий и интересует Светония всего меньше.
Но мере приближения автора к своему времени биографии становятся все меньше и меньше, а их содержание скуднее. В жизнеописании Цезаря 89, а в жизнеописании Августа даже 101 глава, но уже Тиберию посвящено значительно меньше - 76 глав. Число глав идет, постепенно уменьшаясь, до биографии Клавдия, состоящей из 46 глав. В жизнеописании Нерона, правда, 57 глав, но дальше цифры идут все уменьшаясь. Калигула правил Римом менее четырех лет, между тем ему посвящено 60 глав, Веспасиану, царствовавшему десять лет и крупному политическому деятелю, - всего 25 глав. Помимо всего этого, в позднейших биографиях заметна бедность в подробностях чисто биографических и главным образом относящихся к частной жизни императоров. Источники все реже и реже называются по именам. Чаще всего Светоний ограничивается простою ссылкою на писателя, который так или иначе передает об известном событии.
Автор делает это без умысла и вполне естественно; но его поведение нельзя истолковывать случайным изменением системы ссылок на источники, как думает Lehmann, или недостатком гражданского мужества, как это делает Bernhardy. В ошибочности последнего взгляда можно убедиться, прочитав биографию Домициана, не лишенную, при всей своей краткости, откровенных разоблачений темных сторон деятельности и характера последнего из Флавиев.
Другая теория принадлежит Нибуру. По его мнению, Светоний для заключительных глав своего труда не имел заранее сгруппированного и обработанного материала, а должен был черпать сведения исключительно из первоисточников, пополняя их рассказами очевидцев и отчасти личными воспоминаниями.
Но против этого можно возразить, что и для VII и VIII глав своего труда, т. е. для времени от 68 до 96 года, в распоряжении Светония находился заранее заготовленный материал и, между прочим, исторические труды Тацита. В остальном теория Нибура довольно близко отвечает действительности.
Причина обеднения источников была независима от Светония и имела тесную связь с общим состоянием литературы в эпоху, описываемую Светонием.
Правление Тиберия и его преемников не могло способствовать развитию исторической литературы, которая в праве была лишь критически относиться к монархии, даже в лице её поклонников. Еще хуже было положение литературы политической. В результате, одни из произведений современных авторов истреблялись политическою цензурой, другие, например, мемуары, дневники, письма или заметки, уничтожались, нето тщательно прятались, из страха, самими авторами, а иногда их наследниками. Литературные процессы становятся опасными для обвиняемых уже под конец правлении Августа, при всей его личной любви к литературе и терпимости к чужим мнениям вообще, даже к несимпатичным для него. При Тиберии литературные процессы превратились в пугало для работников пера. Римский народ видел, как исторические труды авторов, в роде Тита Лабиена, Кремуция Корда. Кассия Севера и многих других, сжигали на форуме рукой палача, а авторов обезглавливали или отправляли в вечную ссылку. Даже член императорской фамилии, ученый Клавдий, позже император, не мог написать, вследствие строгости цензуры, истории новейшего времени так, как подсказывало ему его внутреннее убеждение, и должен был обратиться к древней истории. Быть историком было опасно и при Домициане, когда даже скрытые намеки стоили головы, что видно на примере несчастного Гермогена. Не все могли быть мучениками своих убеждений. История молчит и ждет счастливого времени, когда ей будет можно дать волю накипевшему негодованию, senfire quae velis et quae sentias dicere. думать, что хочешь и говорить, что думаешь...
И все-таки тирания, делавшая страшные усилия для уничтожения всякого беспристрастного суждения в литературе, для подавления оппозиции, и позволявшая писать только лесть в стихах и прозе, не достигла своей цели. Самые отъявленные изверги, в роде Калигулы, Нерона и Домициана, преследованиями исторической литературы покрыли свою намять еще большим стыдом, возбудили к себе еще большее отвращение, так как их чудовищные образы рисуют в истинном свете такие авторы, как Тацит и Светоний. Почти все сочинения их льстецов - о которых может дать нам понятие хотя бы Веллей Патеркул - потеряны, как и их собственные мемуары, зато сохранились почти исключительно труды тех историков, чья душа была полна отвращения против унижения человеческого достоинства тиранией, воплощенной в лице императоров.
Светоний не только усердно собирает материалы, но и умеет отнестись к ним критически. Он отлично знает, что важно для него лично, хотя нельзя не сознаться, что с нашей точки зрения это иногда не заслуживает внимания. Образцом мажет служить подробное изыскание о месте рождения Калигулы[21].
Интересен тот факт, что из множества авторов, служивших источниками для книги Светония, нет ни одного грека. Маловероятно поэтому мнение Thouret'а, что он пользовался с Историей Азиния Поллиона - из которой черпал весьма усердно не в латинском он оригинале, а в греческой обработке. По видимому, Светоний больше доверял своим соотечественникам. Но что он читал и греческих авторов, в этом нет сомнения[22], и не Плутарх имел его в руках, а он несомненно читал "Сравнительные Жизнеописания" последнего,·- который умер уже в начале царствования Траяна - но сумел остаться независимым от него.
Очень важно отношение Светония к Тациту. Оба они были современниками, вращались в одном и том же литературном кругу, оба были приятелями Плиния, - и ни один из них, как это ни странно, не называет другою по имени!
Но Тацит был значительно старше Светония годами. При вступлении Траяна на престол ему шел пятый десяток, а Светонию не было и тридцати лет. Затем произведения Тацита, бывшего консула и видного государственного деятеля, пользовались огромной известностью между римской интеллигенцией, тогда как Светоний в это время был никому неведомым скромным ученым, что видно и из слов Плиния. Тацит мог разве оказывать покровительство своему собрату по перу, меж тем как последний мог лишь почтительно приближаться к нему.
Уважение к Тациту Светоний перенес и на страницы своей книги. Его биографии вышли в свет значительно позже, чем какие-либо исторические труды гениального историка. "Истории" Тацита сделались известными читающей публике около 107 г.. "Летопись" же издана между 115-117 годами, следовательно, по крайней мере, за пять лет до выхода в свет "Биографий". Во всяком случае, Светоний, принимавший живое участие в литературной жизни Рима, не мог не знать сочинений, вызвавших несомненно большое внимание к себе. Множество мест доказывает, что он имел перед глазами произведения Тацита, когда писал свои биографические очерки. Многое он рассказывает так же, как Тацит, и почти дословно, но иногда пополняет его и даже поправляет, но делает это всегда спокойно, не называя Тацита но имени, что можно, вероятно, объяснить симпатичной чертой характера Светония - его скромностью. Но крайней мере, он, в противоположность Тациту, придает большую цену указанию источников и мог бы только гордиться, исправляя и пополняя произведения своих великих современников. Интересно поэтому, что, приводя едкий отзыв о характере Калигулы[23] почти в тех же выражениях, что и Тацит, он, в противоположность последнему, не называет автора Гая Пассиена Криспа. Тацит[24] рассказывает про слух, что парфяне заставили легионы Пета пройти под ярмом, но Светоний[25] говорит об этом, как о факте, опять таки не называя Тацита. Последний[26] не решается прямо обвинить Нерона в поджоге Рима, когда сгорело около трех четвертей столицы, между тем Светоний[27] говорит о преступлении императора совершенно определенно. Тацит[28] не признает за Нероном никакого поэтического таланта, ссылаясь, в доказательство, на то, что стихи писали ему, по заказу, другие, но Светоний[29], возражая, рассказывает, что он видел собственноручные стихи Нерона, испещренные помарками, и проч.
Что касается сходства отдельных мест в книгах Светония и Тацита, его легко можно объяснить тем, что оба они черпали в данном случае из одного и того же источника, оставаясь взаимно независимыми.
Добросовестность Светония не подлежит сомнению, и в этом отношении он стоит едва ли не особняком во всей римской литературе. Конечно, и он ошибается, но ошибается, если можно выразиться, честно, не умея разобраться в источниках, особенно в биографиях Цезаря, Августа и Тиберия. В общем слухи и анекдоты строго различаются от фактов или свидетельств, заслуживающих доверия.
Даже те, кто не признает его историческим писателем, не могут не воздать должного его правдивости, начиная с древности, с его друга Плиния. Вописк называет его "одним из добросовестнейших писателей" (candidissiinus scriptor[30]) и говорит, что он принадлежит к числу тех авторов, которые в своих работах обращают внимание не на блестящее изложение, а исключительно на правду. По словам блаженного Иеронима, он описал жизнь императоров с такою же откровенностью, с какой они прожили се? Он ведет свой рассказ sine ira et studio, совершенно беспристрастно, и именно к нему можно применить знаменитое выражение Тацита. Он, имеет на него гораздо более прав, чем автор "Летописи", который иногда рисует мрачными красками то, что заслуживаете совершенно другого отношения к себе. Он чужд политический партийности, в противоположность Тациту, и желает быть беспристрастным. В биографии Веспасиана он имеет мужество принять его под свою защиту по обвинению в алчности и корыстолюбии, а рассказывая об его изверге-сыне, не забываете отметить, что "никогда не было таких честных и справедливых должностных лиц, как при нем"[31]. Это-то беспристрастие, как думают некоторые, и помешало Светонию продолжить его биографии до эпохи современной ему. Быть может, он нарочно не хотел описывать последних двадцати пяти лет, чтобы не насиловать своей совести, а не по недостатку гражданского мужества.
Он крайне редко выступает в роли нравственного судьи. Его наложение совершенно спокойно. Вы не слышите от него ни похвал хорошему, ни порицаний дурному. Картины жизни Тиберия на Капреях полны такими подробностями, что, по своей грязи, они оставляют далеко позади себя сцены, рисуемые Петронием, между тем Светоний ни одним словом не высказывает своих чувств, как бы желая оправдать свою фамилию Транквилла, т. е. спокойного. Только в биографиях Калигулы и Нерона автор покидает свою обычную сдержанность, а в жизнеописании Тита высказывает лучшие качества своего сердца, - любовь и чувство сострадания, смешанного с чувством восторга. Глубокая скорбь и жгучий гнев Тацита о позорящей человеческое достоинство тирании неизвестен ему. Он был слишком молодь и слишком незначителен по происхождению, чтобы мог пострадать лично от кровожадности какого-нибудь Домициана. Он едва ли испытывал те нравственные муки, какие переживал старший Плиний, свидетель ужасов времен Калигулы и Нерона, муки, которые он выражает следующими словами: "У человека есть то, чего нет у богов, - он может покончить с собой по своему желанию... Это единственный исход среди страшных жизненных мучений"[32].
Светоний предполагает, что его читатели хорошо знакомы с политической историей последнего столетия и историей литературы, поэтому имеет в виду известного рода круг лиц интеллигентных. Им он сообщает только интересные частности, как результат своих личных изысканий, местами очищенных критикой. Отсюда он избавляет себя от труда устанавливать хронологию событий, а читателей следить за их последовательностью. У него не редки выражения, в роде: Вскоре - спустя несколько времени и т. п. Между тем под этими неопределенными терминами можно понимать одинаково и дни, и годы, и даже десятилетия.
Но главная роль нашего автора - дать биографию в собственном смысле этого слова, познакомить нас не с внешней стороной жизни императоров. а с самой интимной, с частной, и с событиями придворной.
Римское общество первого и второго века находилось в состоянии нравственного разложения. Прежние идеалы осмеяны, старинные нравы отошли в область предания. Образовалась пустота, которую могла первое время пополнить политика. Но, когда прочно установившийся новый порядок вещей дал империи спокойствие и безопасность, римская интеллигенция в лице своих высших представителей обращается к изучению нравственной философии, начинает искать новых идеалов, хочет примириться с жизнью на почве нравственности. Исторические личности минувшей эпохи подвергаются психологическому анализу, вследствие чего являются произведения биографического характера. Сам Плиний, друг Светония, писал биографии, напр. Вестриция Спуринны. Тацит - историк старой школы; но стремление к психологическому анализу просвечивает в каждой строке его труда. Дарование Светония было много меньше. Его книга - вовсе не история Рима во время правления первых двенадцати цезарей, труд не исторический, а чисто биографический, что признавали и сами древние[33].
Его задача была не из легких. Гораздо удобнее собирать материалы по истории какой-либо войны или государства, чем подробности, относящиеся к придворной истории, частной жизни того или другого императора, рассказы об его слабостях и увлечениях, отношениях к родным и окружающим, об его образе жизни, обедах, туалете и т. п. На этих подробностях Светоний останавливается с особенною любовью, только слегка касаясь участия цезарей в политической жизни, насколько это было необходимо.
До чего он увлекается частной жизнью императоров, доказывает, между прочим, биография Августа. Здесь он не посвящает завоеваниям Августа даже полной главы, между тем отводить целые пять глав описанию его наружности и фигуры и рассказам об его здоровье и мерах к его сохранению. Две главы говорят об его любимых блюдах и питании вообще. Наконец, три письма Августа приведены для доказательства, что он быль страстным игроком в кости. В жизнеописании Нерона десять глав уделено описанию артистических наклонностей императора-актера.
Несомненно у Светония есть желание сделать свою книгу не серьезной, а занимательной для массы читателей. Его биографии были интересны, прежде всего, людям, с которыми он жил, людям, в значительной степени утратившим интерес к политическим делам и крупным вопросам и все более и более терявшим охоту браться за что-либо грандиозное. С тем большей охотой читали эти люди рассказы о всевозможных пикантных анекдотах и похождениях, подчас граничивших со скандалом, забывая, что il est certain que la découverte des erreurs n'est importante et utile ni à la prospérité de l'état, ni à celle des particuliers[34]. Это Dangeau императорского двора, это секретный историк своего времени, в противоположность публичной истории Тацита.
В этом отношении Светоний мог вполне удовлетворить своих читателей, что видно и из большего уважения, которым он пользовался в древности и в Средние века, когда был одним из популярнейших авторов, и из многочисленности его подражателей и компиляторов, и из того, наконец, что его книга дошла до нас в несравненно более полном виде, чем исторические произведения Тацита, его современника.
Его труд так же скандалезно откровенен, как и сами деяния цезарей; но нелюдимый кабинетный ученый был слишком нравствен для того, чтобы находить внутреннее наслаждение, правдиво рисуя, во всей их страшной наготе, пороки и разврат императоров. Правда, иногда он передает такие вещи, которые, при более строгой проверке первоисточника, оказываются преувеличенными или извращенными, напр. рассказы об интимной жизни Тиберия. Но подобные рассказы были в обычае времени, и от них несвободен и Тацит, не любимый за это Наполеоном. К тому же, нельзя было когда-то притесняемым не чувствовать жгучей ненависти против мертвых тиранов, а эта ненависть заставляла выдавать нечто вполне чудовищное за достоверное и верить самому невероятному.
Рисуя картины разврата, Светоний следует двум законам, которых строго придерживались античные историки. Первый закон заключается в том, что история не должна говорить лжи, а второй - что она не должна замалчивать правды? Если иезуит Мюрет жестоко нападает на Светония за его грязные подробности, с другой стороны, знаменитый Эразм Роттердамский берет его под свою защиту, а французский критик Lamothe le Vayer справедливо указывает, что подобная же откровенность при изображении разврата встречается уже на страницах "Библии". Светоний находит себе поклонников и в позднейшее время. Так его издатель Oudendorp в введении к своему труду называет его "писателем... которого лучше едва ли имеет древний Рим"[35], а тонкий критик, Шлегель, сравнивая Светония с Тацитом, говорить: "Поэтический Тацит особенно мастерски описывает нации и века, изображает нечто величественное, между тем как критик Светоний лучше умеет рисовать исторические портреты"[36].
Наряду с любовью к правде и точностью, характеристическую особенность Светония составляет его слог, сухой, как бы деловой, и вместе с тем ясный и довольно изящный. Лишь изредка он делает попытку оживить изложение, прибегая в рассказе о прошедших событиях к глагольным формам настоящего времени. Язык его нельзя назвать вполне правильным. Он. между прочим, не соблюдает последовательности времен. У него нет и однообразия в правописании. Иногда падеж одного и того же слова встречается в разных формах на одной и той же странице. Зато у его языка есть драгоценное качество: он совершенно свободен от риторики, болезни века, которой заражены и историки, напр. Тацит, и поэты, как Ювенал, и тот же друг Светония, Плиний. Но его современники ценили в писателе не одно изложение, но и изучение предмета. Бог почему при всей своей сжатости и холодности Светоний так богат содержанием, что в данном отношении его едва ли превосходить какой либо другой писатель древности. Достаточно прочесть хотя бы биографию Августа, чтобы изумиться той массе данных, относящихся и к культуре, и к нравам, и к религии, и к семейной жизни. Для большой публики он немыслим без подробных примечаний.
Время выхода биографий в свет может быт определено с только приблизительно. Мнения ученых в этом вопросе расходятся. Одни из них, как Нибур, отрицают знакомство Светония с историческими трудами Тацита и относят время появления биографий к самому началу второго века, во всяком случае до 107 года. Другие, подобно Рейхау и Леману, усматривают в сочинении Светония несомненное знакомство с "Историей" Тацита и даже пользование ею, как, в свою очередь, в Летописи последнего - знакомство с книгой Светония и таким образом думают, что она вышла приблизительно между 108-117 годами. Наконец, по теории Швейгера и Прутца, биографии написаны после удаления Светония от Двора. Четвертое мнение - наиболее правильное - относить появление труда Светония к промежутку между 119-122 годами. т. е. ко времени службы автора секретарем Адриана. Это мнение разделяет и новейший издатель Светония, Roth.
Теория Нибура несостоятельна уже потому, что в известном просительном письме Плиния Траяну, относящемуся приблизительно к 110 году, ходатай Светония ни слова не упоминает о таком, казалось бы, крупном труде, как биографии цезарей. Не выдерживает критики и мнение Швейгера и Прутца. так как императорские архивы, которые могли служить ценным материалом для сочинения Светония или, по крайней мере, пополнить его, были открыты ему лишь до его выхода в отставку и. конечно, не раньше поступления на придворную службу. Содержание его книги зависело отчасти от его служебной деятельности и отношений к императору.
Итак, можно, не рискуя ошибиться, предположить, что труд Светония издан в позднейшее время его жизни, если только не после его смерти, мы уже видели, как мало заботился Светоний о приобретении литературной известности. Еще более подкрепляется справедливость этой теории тем фактом, что по словам древнего писателя, Иоанна Лаврентия Лидийского, современника Юстиниана, книга Светония была посвящена автором преторианскому префекту и другу, Септицию Клару[37]. Правда, этого посвящения не дошло до нас ни в одной из сохранившихся рукописей; но Иоанна Лаврентия нет основания заподозревать в извращении фактов. Конечно, Светоний не желал становиться в опасную для него оппозицию и посвятил свое произведение не опальному офицеру, а именно начальнику преторианцев. Да и то единственное место, где автор упоминает о своей службе при Дворе[38], доказывает своим тоном, что добрые отношения между подданным и императором - если только этот император был археолог-Аадриан, а не солдат-Траян, как думают некоторые, - еще не нарушались. Roth считает, что биографии изданы несомненно в 120 году, но своего мнения не обосновывает[39]. Одинокой стоит теория Stalir'а. Он думает, что Светоний давно уже начал обрабfтыватm сырой материал и, быть может, даже выпустил начало своей книги, когда еще находился в должности. Обычай издавать сочинения отдельными выпусками (volumina) не представлял собой ничего необыкновенного.
Текст биографий дошел до нас вполне, за исключением не сохранившихся ни в одной рукописи, начиная с древнейшей, первых глав жизнеописания Цезаря. Утеряно и посвящение Сентицию, где автор, быть может, говорил о целях своего труда.
Пробел в начале первой биографии был замечен уже древними грамматиками, их мнение разделяют и новейшие критики, за исключением разве первоклассного филолога, Исаака Казавбона. По его теории, текст жизнеописания Цезаря дошел до нас вполне. Несколько странное начало Казавбон объясняет тем, что о молодости Цезаря Светоний говорил в отдельном сочинении, посвященном фамилии Юлиев. Эта теория несостоятельна, хотя до нас действительно дошли отрывки какого то исторического труда Светония, где часто фигурирует имя Августа. Ошибочность мнения Казавбона доказывает фраза, сохранившаяся в известном комментарии Сервия к "Энеиде". Здесь ясно говорится: "По словам Светония, в его биографии Цезаря, по всему земному шару даны были оракулы, что должен родиться непобедимый полководец"[40].
Пропуск, во всяком случае, должен быть большой, достаточно только сравнить начало биографии Цезаря с началом биографий других императов. Сперва говорилось, вероятно, о роде Юлиев, затем приводились подробности о рождении Цезаря, об его детстве, воспитании и т. п. Поэтому можно думать, что именно сюда относится отрывок, сохраненный, в греческом переводе, вышеупомянутым Иоанном Лидийским[41]. Здесь мы читаем, между прочим, о происхождении имени Caesar. Будущего диктатора назвали так не потому, что для спасения умиравшей в родах Аврелии пришлось будто бы прибегнуть к операции сечения матки, - он принял прозвище своего предка, Гая Юлия, названного за свои подвиги во Вторую Пуническую войну слоном, caesar по-нумидийски. Это словопроизводство, как известно, оправдалось новейшими открытиями в области финикийского языка. Полную биографию Цезаря читал, по видимому, Спартиан, когда писал об Элии Вере. Попытки пополнить пробел в начале рукописи встречаются уже в древнейших из них. Конъектуры очень разнообразны. В некоторых манускриптах стоит: Annum agens sextum decimum patrem amisit sequentibusque consulibus и т. д. В других видим добавление собственного имени, с незначительными вариациями: просто Caesar, или Julius Caesar, Divas Julius Caesar, Julius Caesar Divas, Cajas Julius Caesar. Но все добавления не гармонируют с продолжением дошедшего до нас текста.
Заслуживает внимания тот факт, что и биография Цезаря, написанная Плутархом, сохранилась без начала.
Мы не знаем даже, как называлась книга Светония. Даваемые ей заглавия, в роде De XII Caesaribus, De vita XII Caesarum, De vita et moribus duodecim Caesarum и другие, являются совершенно произвольными, так как все они позднейшего происхождения.
Биографии императоров дошли до нас во множестве рукописей. Древнейшая и вместе с тем лучшая по сохранности относится ко времени Карла Великого. Это известный Codex Memmianus, названный так по имени своего бывшего владельца, Генриха de-Mesmes (Memmius), и поступивший в его библиотеку, вероятно, около 1562 г., во время религиозных волнений во Франции. Первоначально рукопись хранилась в библиотеке известного монастыря св. Мартина в Туре, как значится в находящейся на ней пометке, сделанной в XIII и. В 1706 году поступила в бывшую парижскую королевскую библиотеку, где находится и в настоящее время. Манускрипт писан на пергаменте, в четвертку, недостаточно опытным писцом, вследствие чего не свободен от ошибок, пробелов, искажений, вставок и конъектур, не всегда удачных. Первые пять слов в биографии Цезаря написаны киноварью. Заглавия биографий не везде правильны. Этой рукописью пользовался, с разрешения сына Генриха de Mesmes, Жака, Казавбон, для своего второго издания книги Светония, вышедшего в 1610 г.
Из остальных манускриптов некоторые списаны очевидно с не дошедшего до нас подлинника. Текст их читается частью более правильно, нежели в Codex Memmianus. Таков Codex Florentinus Mediceus tertius, XI века, один из лучших, близкий к Codex Memmianus. Большинство других рукописей относится к XIV и XV столетиям. Многие из них, не представляя разночтений, не заслуживают внимания.
Существует еще несколько манускриптов, содержащих в себе извлечения из труда Светония. Здесь читателю предлагаются небольшие рассказы, наиболее интересные, из жизни императоров, - за исключением Клавдия, Гальбы и Отона - их известные изречения и т. п. Такие извлечения делались начиная с XIII века.
Дна норные печатные издания биографий Светония вышли оба в 1470 году, в Риме, одно в августе, другое в декабре. Последнее посвящено пане Павлу II и издано Иоанном-Андреем, епископом алетрийским. В следующем году напечатано в Венеции третье издание из числа старых, красивая книга, где текст впервые разделен на главы. В частностях все эти издания отличаются друг от друга.
Из более поздних заслуживают внимания болонские издания 1493 и 1506 годов, Эразмово базельское 1518 года, с новой рецензией текста, парижское Роберта Этьена 1543 года, со многими удачными конъектурами, оба издания Казавбона, женевское 1505 г. и важное парижское 1610 года, с превосходным комментарием, амстердамское издание Бурмана 1736 г. два лейпцигские Эрнести, 1748 и 1775 годов, - последнее исправленное по Удендорну и дополненное значительным количеством новых примечаний, но без объяснения некоторых трудных мест, затем весьма ценное издание Удендорна 1751 г., вышедшее в Лейдене, со сличением нескольких кодексов.
Из изданий прошлого столетия известны: лейпцигское, 1802 года, знаменитого Ф. А. Вольфа, с отрывками из анкирского памятника и так называемых пренестских фаст, Газе, 1828 года, напечатанное в Париже, и последнее издание, принадлежащее Роту и вышедшее в Лейпциге, у Тейбнера. в 1858 году. Отрывки из Светония изданы в последний раз Рейфершейдом в 1860 г., у того же Тейбнера.
Из изданий in usum delphini упомянем: парижское Бабелона, 1084 года и чаще, II. Ж. де-Гранвиля, 1707 года и др. Здесь Светоний предлагается публике "очищенным от мерзости" (expurgatus ab obscoenitate). Есть и специальные школьные издания. Из Светония составлялись и хрестоматии. Таков вышедший в 1762 году в Берлине труд Миллера.
Литература о Светонии незначительна. В восьмом издании второго тома известного труда Engelmann-Preuss`а, "Bibliotheca philologica", она, почти за двести лет, дала всего шесть неполных страниц, между тем как литература по Ливию за этот период времени перечисляется на 24 страницах, а по Тациту даже на тридцати девяти! По-русски специально Светонию посвящена статья г. Кулаковского ("Киевск. Универ. Известия", 1881 г. октябрь) и кандидатская диссертация г. Сергея Вехова, - "Об источниках Светония Транквилла в биографиях XII цезарей, вышедшая отдельно - собственно только первая, общая, часть - в Варшаве в 1888 году[42].
Литературное влияние Светония очень велико. Биографическое изложение истории и затем разделение исторического материала по царствованиям было, если можно выразиться, официальным признанием империи со стороны пишущего класса. Когда в государстве есть монарх, который всем повелевает и от которого все исходит, отдельные царствования вполне естественно рассматривать, как эпохи в жизни народа. Но Светоний писал не историю в собственном смысле этого слова, а биографии. Позднейшие писатели III и IV в., взявшие его своим идеалом, не сумели отличить два отдельные понятия и слили их воедино, между чем они желали написать именно историю. Отсюда и происходят ошибки авторов известной Historiae Augustae. И в выборе материала, и в его распределении видно подражание Светонию. Они также приводят отрывки речей и писем императоров, протоколы заседаний Сената и т. п. И у них, как у Светония, на первом плане Рим, Италия, Сенат, и их мало интересуют факты из жизни провинций.
Быть может, наша книга служила образцом и для недошедших до нас трудов Мария Максима, автора биографий императоров от Нервы до Гелиогабала, и Элия Корда, написавшего жизнь obscuriorum imperatorum. Сходство некоторых мест у Флора и Светония может быть объяснено тем, что оба пользовались одними и теми же источниками и, между прочим, Ливием, не говоря уже о том, что труд Флора старше труда Светония. Зато Светоний служил несомненно главным, хотя и не единственным, источником для Евтропия. Сильно заимствует у него и Аврелий Виктор. Его Epitome de Caesaribus даже приписывалось Светонию. К нему же обращаются и толкователи Вергилия, Лукана и Ювенала. Его читали и Авл Геллий, и Макробий, и Обсеквент.
Из греков извлечения ив Светониевых биографий Цезаря и Августа делает Полиен в своих Στρατηγήματα, вышедших в свет спустя сорок лет после книги Светония. Но особенно усердно заимствует у него Дион Кассий в своей "Римской Истории", написанной между 239-251 г. г. Мнение о пользовании Светонием Аппиана не выдерживает критики.
Им не брезгают и христианские писатели, наравне с византийскими. Его прекрасно знает Тертулиан, блаженный Августин и Павел Орозий, для которого он служит одним ив главных источников.
Такова была завидная судьба Светония в античной литературе.
Но роль его, как образца, не кончилась вместе с историей древнего мира. В Средние века, когда погибло множество трудов римских авторов, он уцелел, хотя долго, почти до половины девятого века, оставался в забвении. В Historia Miscella Павла Дьякона, вышедшей в свет около 780 года, мы не встречаем никаких следов пользования Светонием, хотя именно он мог бы дать Павлу богатейший материал для его труда. Но при первом же зарождении самостоятельного литературного творчества у западных народов Светонию было предназначено сыграть видную роль. Эйнгард, автор знаменитой Vita Caroli Magni, относящейся приблизительно к 830 году, усердию пользуется книгой Светония, особенно биографией Августа. Он заимствует у римского писателя не только схему, а нередко даже целые фразы. Но между ним и Светонием есть разница: в некоторых местах подражатель - и, по видимому, сознательно отступает от исторической правды.
Молодость и брак с Корнелией. - Участие в походах. - Плен у пиратов. - Возвращение в Рим и государственная служба. - Заговор Красса. - Эдильство Цезаря. - Восстановление трофеев Мария. - Заговор Катилины. - Судебные дела. - Управление Испанией. - Триумф и первое консульство. - Цезарь в Галлии. Приготовления к Междоусобной войне. - Переход через Рубикон и разрыв с правительством. - Успехи Цезаря. - Помпей покидает Италию. - Война в Испании и Македонии. - Александрийская война. - Поражение Фарнака, Юбы и Сципиона. - Окончание Междоусобной войны и пятый триумф. - Преобразования Цезаря. - Его внешность и частная жизнь. - Любовные похождения. - Нравственные недостатки. - Цезарь как оратор, писатель и человек. - Заговор Брута и смерть Цезаря.
На шестнадцатом году он потерял отца. В следующее консульство его назначили жрецом Юпитера. Тогда он отказался от руки Коссуции, - происходившей, правда, только из всаднической фамилии, но очень богатой и помолвленной за чего, когда он был еще мальчиком, и женился затем на Корнелии, дочери Цинны, четыре раза занимавшего должность консула. Вскоре она родила ему дочь. Диктатор Сулла никак не мог заставить его развестись с женою. В наказанию, его лишили жреческого звания, женина приданого и родового наследства и объявили врагом правительства. Все это заставляло его скрываться и почти каждую ночь менять место убежища, хотя он жестоко страдал от перемежающейся лихорадки. От сыщиков он откупался деньгами. Наконец, благодаря ходатайству весталок и своих ближайших родственников, Мамерка Эмилия и Аврелия Котты, ему удалось получить прощение. Сулла, как достаточно известно, несколько времени отказывал в этой просьбе своим ближайшим друзьям, людям вполне достойным; но они упорно стояли на своем. В конце концов, он сдался и, по внушению ли свыше, или же вследствие каких-либо оснований, громко заявил, что уступает, исполняя их желание, только советует им помнить, что человек, которого они так горячо стараются спасти, рано или поздно погубит партию оптиматов, которую вместе с ними защищает теперь он, Сулла. Цезарь, по его словам, один стоит многих Мариев.
В военной службе в первый раз он служил в Азии, под командой претора Марка Терма. Последний отправил его в Вифинию, с требованием кораблей. Он слишком замешкался у Никомеда и дал этим повод к слухам о своих безнравственных отношениях к царю. Через несколько дней он вторично уехал в Вифинию, под предлогом взыскания денег, принадлежавших будто бы одному его клиенту-вольноотпущеннику. Это дало новую пищу слухам о нем. Дальнейшая его военная служба принесла ему больше чести. При взятии Митилены Терм наградил его"гражданским" венком[1]. С отличием служил он и в Киликии, под начальством Сервилия Исаврского, но недолго: узнав о смерти Суллы и надеясь на успех новых смут, которые затеял Марк Лепид, он благополучно вернулся в Рим.
Его приглашали присоединиться к партии Лепида, на выгодных условиях, но он отказался: он не считал Леппда умным и, сверх ожидания, нашел дела менее блестящими. Когда, однако, волнения в республике прекратились, он привлек к суду бывшего консула и триумфатора, Корнелия Долабеллу, обвиняя во взяточничестве. Последнего оправдали, и Цезарь решил уехать на Родос, чтобы избежать ненависти и заодно, пользуясь полным досугом, брать уроки у тогдашней знаменитости, учителя красноречия, Аполлония Молона. Он отправился туда морем, зимой, и возле острова Фармакуссы попался в плен к пиратам. Он пробыл у них около сорока дней. С ним был врач и два комнатные слуги, при чем с ним обращались крайне грубо. Остальные его товарищи и рабы были немедленно разосланы им в разные стороны, собирать деньги для выкупа. Ему поверили пятьдесят талантов. Затем его высадили на берег, и он немедленно погнался с флотом по пятам за убегавшими пиратами Взяв их в плен, он казнил их, - -чем не раз грозил им шутя.
В это время Митридат опустошал ближайшие римские владения. Тогда Цезарь, не желая оставаться равнодушным к несчастиям римских союзников, покинул Родос, цель своей поездки, приехал в Азию, собрал войско и выгнал из провинции царского начальника, чем удержал в повиновении колебавшихся и не знавших, что делать, союзников.
По возвращении в Рим он, после голосования в народном собрании, первым получил должность военного трибуна и стать горячо помогать лицам, старавшимся о восстановлении уменьшенной Суллой власти военных трибунов. Он даже выхлопотал, в силу Плоциева закона, шурину своему, Л. Цинне, и всем вообще сторонникам Лепида во время политических смут, бежавшим после его смерти к Серторию, право возвращения в столицу. Относительно этого он лично произнес речь в народном собрании.
Квестором, он, согласно обычаю, говорил с кафедры похвальные речи при похоронах тетки своей, Юлии, и жены, Корнелии. В своей похвальной речи в честь тетки он, между прочим, говорить следующее о происхождении её и своего отца: По матери, моя тетка Юлия происходила от царей, по отцу - была потомком бессмертных богов: Марция Рексы, из фамилии которых происходила её мать, считаются потомками Анка Марция, а Юлии, основатели нашей фамилии, происходят от Венеры. Таким образом в нашей фамилии есть и святость имени царей, пользующихся среди людей высшею властью, и религиозное благоговение перед богами, от которых зависят сами цари.
После смерти Корнелии он женился на дочери Кв. Помпея, Помпее, внучке Л. Суллы, но потом развелся с нею, подозревая ее в связи с Публием Клодием. Рассказывали, будто последний, во время торжественной религиозной церемонии, пробрался к Помпее в женском платье, и рассказывали так уверенно, что Сенат приказал произвести следствие об осквернении религиозной церемонии.
Затем Цезарь отправился квестором в Дальнюю Испанию. Когда он приехал в Гадес для судопроизводства на основании указа претора, он увидел в храме Геркулеса статую Александра Великого. Он вздохнул: ему как бы стало стыдно своей лености, мешавшей ему сделать что-либо замечательное в такие годы, когда Александр успел покорить свет, и он немедленно стал просить уволить его от должности, решив воспользоваться первым случаем, чтобы заявить о себе в столице более крупными делами. Сон, приснившийся ему в последнюю ночь, также привел его в смущение: ему снилось, будто он спал со своей матерью. Гадатели внушили ему самые обширный надежды. По их словам, ему предназначено владычество над миром: мать, с которою он имел сношение, не могла быть ничем иным, как землею, общею матерью. Вследствие этого он уехал ранее срока и побывал в латинских колониях, требовавших себе гражданских прав. Быть может, он уговорил бы их решиться на какой либо смелый шаг, если бы консулы преднамеренно не приостановили на несколько времени отправку легионов, назначенных в Киликию.
Несмотря на это, Цезарь обнаружил в столице еще большую деятельность. Так, за несколько дней до вступления своего в должность эдила он навлек на себя подозрение в том, что принял участие в заговоре вместе с бывшим консулом Марком Крассом, Публием Суллой и Л. Автронием. Последние были выбраны консулами, но затем обвинены в подкупах избирателей. План их состоял в том, чтобы, в Новый Год, напасть сперва на сенаторов и, убив намеченных ими лиц, провозгласить затем Красса диктатором, а Цезаря сделать начальником конницы. Произведя в государственном устройстве преобразования но своему желанию, они хотели восстановить Суллу и Автрония в их консульском звании.
Об этом заговоре Танузий Гемин[2] говорит в своей "Истории", Марк Бибул - в своих эдиктах и Р. Курион Старший - в своих речах. На это же намекает, по видимому, и Цицерон в одном из своих писем кр Аксию[3]. По его словам, Цезарь, сделавшись консулом, упрочил свою царскую власть, о которой мечтал еще эдилом. Танузий добавляет, что Красс, быть может, раскаиваясь, а быть может, и боясь, не явился в день, назначенный для резни, вследствие чего и Цезарь не подал условного знака. Знак этот, по словам Куриона, состоял в том, что Цезарь должен был спустить тогу с плеча. Тот же Курион и, кроме того, М. Акторий Назон[4] говорят, что Цезарь вступил в заговор и с молодым Гн. Пизоном. Пизона подозревали в том, что он затевает заговор в столице, поэтому ему дали, без его просьбы и вне очереди, в управление провинцию Дальнюю Испанию. По условию, Пизон должен был поднять знамя восстания вне столицы, Цезарь, одновременно с ним в самом Риме, с помощью амбронов и транспаданцев. Оба замысла были оставлены из-за смерти Пизона.
Эдилом Цезарь украсил, кроме комиция, форума и базилик, и Капитолий, приказав выстроить временные портики, где можно было бы из всей массы драгоценных вещей выставлять напоказ часть из них. Травли же зверей и публичные игры он устраивал или один, или с товарищем. Но выходило так, что даже в таких случаях, где расходы падали на двоих, честь приписывали одному Цезарю. Товарищ его, Марк Бибул, откровенно говорил, что с ним произошло то же, что с Поллуксом, - выстроенный на форуме храм посвящен обоим братьям, но зовется исключительно храмом Кастора: так и щедрость его и Цезаря называют щедростью одного Цезаря. Цезарь устроил также гладиаторские игры, хотя количество пар бойцов было несколько меньше предположенного им: он отовсюду набрал множество пар гладиаторов, но этим испугал своих недоброжелателей, вследствие чего было определено точное число гладиаторов, больше которого в Риме никому не позволялось иметь.
Снискав себе любовь народа, Цезарь сделал через народных трибунов попытку добиться, путем народного голосования, чтобы ему дали в управление египетскую провинцию. У него был удобный случай к получению этой чрезвычайной военной власти, - александрийцы выгнали своего царя, получившего от Сената титул "союзника и друга", что возбудило общее негодование. Однако ж, Цезарь не получил того, что хотел, вследствие противодействия партия оптиматов. В свою очередь, и он старался, по возможности, уменьшить их влияние. Так, он приказал восстановить памятники побед Гая Мария над Югуртой, кимбрами и тевтонами, памятники, некогда сброшенные с пьедесталов Суллой, а при производстве следствия над убийцами включил в число убийц и тех, кто во время проскрипций получал за каждую голову римского гражданина вознаграждение из Государственного Казначейства, - хотя Корнелиевыми законами[5] эти лица объявлялись свободными от наказания. Затем, по его наущению, привлекли к суду Гая Рабирия, но обвинению в государственном преступлении[6]. Главными образом благодаря Рабирию Сенат, за несколько лет перед этим, добился падения мятежного трибуна Луция Сатурнина. Цезарю досталось, по жребию, быть в данном случае судьею, и он с такою силой напал на обвиняемого, что строгость судьи преимущественно и помогла последнему, когда он обратился с апелляцией к народу.
Отчаявшись в надежде получить провинцию, Цезарь стал добиваться звания верховного жреца, при чем страшно сыпал деньгами. Отправляясь утром на комиции, он вспомнил, сколько у него долгов, и, в то время, как мать целовала его, говорят, пророчески сказал ей, что вернется домой только верховным жрецом. Действительно, ему удалось одержать победу над двумя чрезвычайно сильными противниками, много старше его и игравшими большую роль, - в одних только их трибах он собрал больше избирательных голосов, чем оба они во всех их.
Его выбрали в преторы, когда был открыть заговор Катилины. Все сенаторы высказались за смертную казнь заговорщикам, один только Цезарь подал голос в пользу того, чтобы конфисковать их имущество, а самих их поселить в муниципиях и держать под надзором. Мало того, он сильно запугал сторонников крутых мер, не переставая напоминать им, что впоследствии они навлекут на себя страшную ненависть со стороны римского народа. Благодаря этому, избранный и консулы Децим Силан позволил себе если не переменить свое мнение, - что было бы позорно - то, по крайней мере, смягчить его своим толкованием. По его словам, его предложение сочли более строгим, чем он сам рассчитывал.
Цезарю уже удалось привлечь на свою сторону очень многих, в том числе Цицерона, брата консула, и он добился бы своего, если б Катон своею речью не поддержал колебавшихся сенаторов. Цезарь, однако, не переставал бороться до тех нор, пока вооруженный отряд римских всадников, окружавший, в видах охраны, здание Сената, не стал грозить Цезарю смертью, видя его страшное упорство. Они в самом деле кинулись на него с обнаженными мечами, так что сидевшие вместе с ним его ближайшие соседи вскочили с мест и лишь немногие решились защитить Цезаря, прикрыв своими тогами. Тогда страшно испуганный Цезарь не только уступил, но и не ходил в Сенат до конца года.
В первый же день своего преторства он привлек к ответу в народном собрании Квинта Катула, по делу о возобновлении им Капитолия[7], при чем внес предложение о том, чтобы это дело поручили другому. Но он не мог бороться с тесно сплоченной партией оптиматов. Он видел, как они, отказавшись от намерения немедленно принести свое поздравление новым консулам, стали собираться в большом числе, с твердым намерением дать ему отпор. Тогда Цезарь отказался от своего предложения, но, когда народный трибун, Цецилий Метелл, внес один из возмутительнейших законопроектов против права интерцессии[8] со стороны его товарищей, Цезарь чрезвычайно упорно поддерживал его, пока Сенат своим декретом не отрешил обоих их от занимаемых ими должностей. Тем не менее Цезарь продолжал служить и даже отваживался разбирать судебные дела, пока не узнал, что против него готовы употребить вооруженную силу. Он распустил своих ликторов, снял тогу и тайком бежал домой, решившись до поры до времени не предпринимать ничего. Спустя дна дня ему удалось успокоить народ, который собрался к нему добровольно, без всякого принуждения, и несколько шумно обещал свою помощь в восстановлении его в прежнем знании. Благодаря этой неожиданности и большому стечению народа, Сенат должен был собраться на экстренное заседание, поблагодарить Цезаря через первых из своих членов, пригласить его в курию, выразить ему полное одобрение и, отменив свой прежний декрет, восстановить Цезаря в должности.
Положение его снова стало опасным, когда Луций Веттий выступил с показаниями против него пред квестором Новием Нигром, а Квинт Курий - в Сенате. Ето обвиняли в участии в заговоре Катилины. Курию, первым донесшему о планах заговорщиков, определено было выдать награду от правительства. Курий уверял, что об участии Цезаря он узнал от самого Катилины, а Веттий обещал даже показать собственноручное письмо Цезаря Катилине.
Цезарь решил отнюдь не оставлять этого без внимания, призвать Цицерона в свидетели, в том, что добровольно доносил ему о некоторых подробностях заговора, и добился того, что Курию отказали в награде. Веттия строго наказали, - описали у него имущество и продали за бесценок. На сходке перед ораторской кафедрой его едва не разорвали на части и затем бросили в тюрьму. Одинаково поступили и с квестором Новием, за то, что он принял жалобу против лица, стоявшего выше его по положению.
Когда Цезарь сложил с себя звание претора, он получил по жребию Дальнюю Испанию. Кредиторы хотели было задержать его; но он избавился от них с помощью поручителей вопреки обычаю и нраву, уехал, прежде чем его снабдили всем необходимым для отправления в провинцию. Неизвестно, боялся ли он суда, который грозил ему, как частному человеку, или же хотел как можно скорее помочь союзникам, просившим помощи. Провинция была усмирена, - и он так же поспешно, не дожидаясь своего преемника, уехал оттуда для получения триумфа и, вместе с тем, консульства. Но комиции уже были назначены. О нем могла идти речь в том лишь случае, если б он пошел в столицу как частное лицо, - и он стал изыскивать средства обойти закон, но встретил сильное противодействие и должен был отказаться от триумфа, чтобы не брать назад своей кандидатуры на консульство.
Из двух искателей консульского звания, Луция Лукцея и Марка Бибула, Цезарь соединился с Лукцеем. Последний не пользовался таким влиянием, как Цезарь, но был очень богат, поэтому Цезарь условился с ним, что обещает наградить центурии деньгами от имени обоих их. Об этом узнали оптиматы и, из страха, что Цезарь, получив высшую должность и имея в своем товарище полного единомышленника, не остановится ни пред какою мерой, выставили своим кандидатом Бибула. Бибул должен был обещать раздать такую же сумму. Многие даже сделали от себя денежные взносы, при чем сам Катон видел в этом подкупе одну пользу государству.
Таким образом Цезаря выбрали в консулы вместе с Бибулом, вследствие чего оптиматы стали прилагать старания к тому, чтобы новым консулам назначались такие провинции, где им приходилось бы смотреть только за лесами да пастбищами. Цезарь страшно обиделся этим и старался привлечь к себе Гнея Помпея, оказывая ему всевозможные услуги. Помпей был недоволен Сенатом за то, что Сенат долго не выражал одобрения его действиям, после победы его над царем Митридатом. Цезарь примирил Помпея и с Марком Крассом, его старым врагом по консульству. Эту должность они отправляли вместе, но крайне недружно. Цезарь вошел в соглашение с обоими ими. По условию, все в республике должно было делаться по желанию их троих.
Вступив в отправление своей должности, Цезарь первым ввел правило, чтобы ежедневно составлялись и публиковались отчеты заседаний Сената и решения народного собрания[9]. Затем он восстановил древний обычай, состоявший в том, что в те месяцы, когда он не отправлял общественной должности, перед ним шел служитель, а сзади следовали ликторы. Когда быль объявлен проект аграрного закона, товарищ Цезаря выступил его противником, но его вооруженною силой заставили удалиться с форума. На следующий день Бибул вздумал жаловаться в Сенат; но не нашел никого, кто решился бы войти с докладом о таких правонарушениях или выступить со своим мнением, хотя подобное делалось много раз и при менее опасных беспорядках. Цезарь привел Бибула в такое отчаяние, что последний заперся у себя в доме и издавал запретительные эдикты, пока не отказался от должности.
С тех пор Цезарь один правил всем государством, но своему желанию, так что несколько остряков, прикладывая к чему-либо свои печати, для засвидетельствования, подписывали в шутку, что тот или иной акт совершен не в консульство Цезаря и Бибула, а в консульство Юлия и Цезаря. Одно и то же лицо они называли два раза, по имени и по фамилии. Кроме того, вскоре получили широкое распространение следующие стихи:
В последнее время все делал Цезарь, а не Бибул:
В консульство Бибула не было, насколько я знаю, сделано ничего.
Посвященное предкам Стеллатское поле и земли в Кампании, отданные в оброк для увеличения государственных доходов, Цезарь разделил без жребия между двадцатью тысячами граждан, которые должны были иметь троих или больше детей. Откупщики просили сбавить им сумму платимых ими денег, и он уменьшил их на треть, но при этом публично не советовал им быть слишком неумеренными при передаче им новых откупов. Вообще же, он щедрою рукой давал все, о чем его ни просили. Ему никто не делал возражений, а если кто и пытался, пускались в ход угрозы. Марк Катон вздумал прекословить. Цезарь приказал ликтору вытащить его из заседания Сената и отнести в тюрьму. Луций Лукулл, слишком резко выступивший его противником, так испугался обвинения, которое хотели взвести на него, что сам упал к его ногам. Цицерон, в одной из своих речей в суде, жаловался на положение дел в государстве. Тогда в тот же самый день, в девятом часу, Цезарь приказал приписать к плебеям врага Цицерона, Публия Клодия, давно уже, но безуспешно старавшегося перейти из сословия патрициев в сословие плебеев. Наконец, он обещал награду одному лицу, если оно объявит, что все члены враждебной Цезарю политической партии подговаривали убить Помпея. Доносчик должен был перед кафедрой назвать, по условию, нескольких заговорщиков по именам. Но при этом были напрасно и заведомо ложно названы два лица, и Цезарь, отчаявшийся в успехе своего столь смелого плана, велел, говорить, отравить доносчика.
Около этого времени он женился на Кальпурнии, дочери Л. Пизона, своего преемника но консульству, а дочь свою, Юлию, выдал замуж за Гнея Помпея. Первому жениху, Сервилию Цепиону, было отказано, хотя едва ли не он главным образом помогал ему незадолго перед этим, в его борьбе с Бибулом. Породнившись с Помпеем, Цезарь стал спрашивать мнения прежде всего у Помпея, тогда как начинал всегда с Красса. Между тем, по обычаю, консул должен был отбирать голоса в том порядке, какой устанавливал в январские календы, и придерживаться этого правила круглый год.
При поддержке тестя и зятя он хотел выбрать себе из общего числа провинций преимущественно Галлию, так как, благодаря своим счастливым условиям и выгодному положению дел, она сулила ему ряд триумфов. На основании закона Ватиния ему дали сперва Цизальпийскую Галлию с Иллирией, но затем он получил от Сената и Галлию Коматскую[10], - Сенат боялся, что, в случае его отказа, народ даст Цезарю и ее.
Сильно обрадованный Цезарь не удержался от того, чтобы не заявить хвастливо, спустя несколько дней, в полном собрании Сената, что его желание исполнено, несмотря на неудовольствие и горе его противников, и что с этих пор он будет всем им наступать на ногу. Кто-то, желая оскорбить его, сказал, не соглашаясь, что это не так-то легко сделать женщине[11]. Он отвечал насмешливо, что в Ассирии царствовала Семирамида, а большею частью Азии владели когда-то амазонки.
Срок его консульства кончился, и преторы Гай Меммий и Луций Домиций внесли заявление о необходимости сделать расследование о том, что было сделано в прошедшем году. Цезарь поручил исследовать это Сенату, но здесь ничего не делали, а целые три дня без толку провели в спорах. Тогда Цезарь уехал в провинцию. Вслед за тем немедленно привлекли к предварительному следствию его квестора, обвиняя его в нескольких преступлениях. Вскоре народный трибун Луций Антистий привлек к суду самого Цезаря; но последнему удалось получить, только чрез обращение к коллегии трибунов, право не являться в суд в качестве обвиняемого, пока он отсутствует по делам государства. Но ему хотелось быть спокойным и на будущее время, вследствие чего он считал очень важным раз навсегда обязать себе годовых магистратов, а из кандидатов на общественные должности помогать или содействовать к достижению почетных званий только тем, кто обяжется защищать его заочно. Он решил взять от некоторых присягу в исполнении заключенного между ними договора и даже потребовать собственноручной подписи.
Когда назначенный в консулы Луций Домиций стал открыто грозить, что сделает консулом то, чего не мог сделать претором, т. е. отнимет у Цезаря войска, Цезарь пригласил Красса и Помпея приехать в Луку, один из городов своей провинции, и предложить им вторично просить консульства, для падения Домиция. При поддержке обоих ему удалось добиться команды над войсками еще на пять лет. В своей уверенности он увеличил число легионов, данных ему республикой, еще несколькими, которых содержал на свой счет. Один был даже набрана, в Галлии Трансальпийской. Его звали, по-галльски, Алавдой[12], но обучен он был и вооружен по-римски. Впоследствии всем его солдатам Цезарь дал права римских граждан.
Теперь он не упускал ни одного повода к войне, если б даже она была несправедливой и опасной. Он первым нападал как на союзные племена, так и на враждебные и отличавшиеся своей свирепостью, так что Сенат решил однажды послать комиссию для расследования состояния дел в Галлии, а некоторые предлагали даже выдать Цезаря неприятелям. Но дела его шли успешно, и он добился того, что в честь его стали назначаться благодарственные празднества, чаще и продолжительнее, чем для кого-либо раньше.
В течение тех девяти лет, в которые он командовал войсками в Галлии, он сделал в общем следующее.
Вся Галлия, заключающаяся между Пиренейским хребтом, Альпами, горой Гебенной и реками Рейном и Роною и имеющая около трех миллионов двух сот тысяч шагов, стала при нем римской провинцией, за исключением союзных городов или оказавших услуги республике. Он обложил ее ежегодною данью. Он перным из римлян вторгся, перейдя по сделанному им мосту, но владения германцев, живущих за Рейном, и нанес им несколько тяжелых поражений. Он напал и на неизвестных раньше британцев, разбил их и потребовал от них дани и заложников.
Среди стольких своих успехов он лишь три раза потерпел неудачу, - в Британии флот его был почти весь уничтожен бурей, в Галлии один из его легионов потерпел поражение при Герговии, в Германии - были предательски убиты легаты Титурий и Аврункулей[13]. Одновременно он потерял мать, затем дочь, а немного спустя и внучку.
Между тем смерть Публия Клодия привела к волнения в республике, и Сенат решил вручить власть одному только консулу, именно Гнею Помпею; но народные трибуны назначили Цезаря в товарищи Гнею Помпею. Цезарь, однако, условился с ними, чтобы они лучше предложили народу позволить ему вторично просить консульства, заочно, когда начнет приходить к концу срок его команды, - лишь бы ему не уезжать преждевременно, раньше окончания войны. Добившись своего, он стал задаваться более обширными целями и, полный надежд, не упускал ни одного случая, чтобы показать свою щедрость или готовность быть полезным, чем только мог, и как государственный деятель, и как частное лицо. На деньги, вырученные от продажи неприятельской добычи, он выстроил форум; одно место под ним стоило более ста миллионов сестерций. Он объявил, что в память своей дочери намерен дать гладиаторские игры и обед, - чего не делал раньше никто. Чтобы довести ожидания до последней степени напряжения, Цезарь приказывал готовить кушанья и в чужих домах, хотя подрядил для этого мясников. Всех известных гладиаторов, сражавшихся по требованию публики на жизнь или на смерть, он поручал отбирать силой и беречь для себя. Молодых бойцов он старался обучать не в школах или у ланист[14], а дома, под руководством римских всадников и даже умевших хорошо владеть оружием сенаторов. Из его писем видно, что он усердно просил заниматься с каждым из них в отдельности и самим делать указания при упражнениях. Он удвоил жалованье легионам, впредь без изменения. Точно так же он без меры и определенного количества раздавал легионерам хлеб, когда его было вдоволь, а иногда дарил каждому поодиночке по рабу из числа добычи.
Чтобы не лишиться дружбы и расположения Помпея, он предложил ему руку Октавии, жены Гая Метелла, внучки своей сестры, а сам просил отдать ему в жены дочь Помпея, помолвленную за Фавста Суллу. Всех своих приближенных и даже большинство сенаторов он обязывал, ссужая их деньгами без процентов или за небольшие проценты. Но и лиц остальных сословий, которых он приглашал к себе или которые сами являлись к нему, он одаривал чрезвычайно щедро, так же как и отпущенников и молодых рабов каждого, смотря но тому, насколько кто пользовался расположением своего господина или патрона. Затем он один оказывал с величайшею готовностью поддержку находившимся под судом, задолжавшимся или молодым мотам, исключая тех, чьи преступления были слишком важны или чьи бедность и расточительность оказывались выше средств помощи, находившихся в распоряжении Цезаря. Таким людям он откровенно, прямо в глаза говорил, что спасти их может единственно гражданская война.
Не меньше старался он привлечь на свою сторону царей и провинции по всему свету. Одним он дарил пленных целыми тысячами, другим отправлял вспомогательные войска, лишь только о них просили и в каком количестве ни требовали их, при чем не обращалось внимания ни на Сенат, ни на волю народа. Он украшал превосходными постройками главные города не только в Италии, обеих Галлиях и Испаниях, но и в Азии и Греции. Все начинали приходить в изумление, рассуждая о том, к чему клонились эти распоряжения, пока консул Марк Клавдий Марцелл не заявил, в эдикте, в своем намерении коснуться в высшей степени важного государственного вопроса и не сделал затем доклада в Сенате, предлагая назначить Цезарю преемника до истечения срока. Ввиду окончания войны должно было распустить победоносное войско, на комициях - не следовало заводить никаких речей о Цезаре, как об отсутствовавшем, так как и Помпей не сделал никаких исключений для него в изданном позже законе. Внося закон о нравах должностных лиц, Помпей, по забывчивости, не исключил имени Цезаря в том параграфе, которой лишал отсутствующих права просить себе должностей. Когда затем закон был уже вырезан на медной доске и внесен в государственное казначейство, он исправил свою ошибку. Марцеллу было мало лишить Цезаря провинций и его исключительных преимуществ, - он внес еще предложение о том, чтобы отнять гражданские права у колонистов, поселенных Цезарем, на основании плебесцита Ватиния, в Новом Коме[15]: по словам Марцелла, права гражданства были даны им ради корыстных целей и противозаконно.
Это обстоятельство смутило Цезаря. Говорят, от него не раз слышали, что труднее для него, главы государства, упасть с первой ступени на вторую, нежели со второй - на последнюю, поэтому он решил дать крайний отпор, частью с помощью вмешательства трибунов, частью при содействии второго консула - Сервия Сульпиция.
На следующий год Гай Марцелл, сделавшийся консулом после своего двоюродного брага, Марка, хотел внести такое же предложение относительно Цезаря; но последний нашел себе защитников в лице товарища Марцелла, Эмилия Павла, и одного из самых беспокойных трибунов, Гая Куриона. Он подкупил их огромною суммой. Но он видел, что все делается не по его желанию и что даже новые консулы принадлежат к его политическим противникам, вследствие чего обратился к Сенату с письмом, где просил не лишать его милости, которую ему оказал народ, в противном же случае лишить и остальных полководцев команды над войсками. Думают, что он надеялся если б его желание исполнили, - легче набрать ветеранов, нежели Помпей - новобранцев. Своим политическим противникам он выражал готовность отпустить восемь легионов и отказаться от управления Трансальпийскою Галлией. Или же, просил он, пусть ему оставят два легиона с цизальпийскою провинцией, или даже один легион с Иллирией, пока он не будет консулом.
Но Сенат не пошел ему навстречу, его противники - не желали заключать никаких условий, касавшихся государственных дел, и Цезарь перешел в ближайшую Галлию. По окончании сессии суда он остановился в Равенне, решив отомстить оружием, если Сенат постановит слишком строгое определение относительно народных трибунов, державших его сторону.
Конечно, для него это было только предлогом к началу междоусобной войны: настоящие причины были, говорят, другие. Гней Помпей повторял, что так как Цезарь не мог ни докончить на свои средства начатых им построек, ни оправдать ожидания, которое возбудил в народе своим приходом, то решил перевернуть все вверх дном. По словам других, Цезарь боялся, что его заставят дать отчет во всем, что он сделал в свое первое консульство против религии, законов и протеста других, тем более, что М. Катон часто повторял с клятвой о своем намерении привлечь Цезаря к суду, лишь только он распустит свои войска, а в народе ходил слух, что, если он вернется частным человеком, он станет отвечать в суде окруженным вооруженными людьми, подобно второму Милону. Это тем вероятнее, что Азиний Поллион рассказывает, что, глядя на своих убитых или же обратившихся в бегство противников, он произнес, во время фарсальского сражения: Вот чего добивались они! Если б я не обратился за помощью к войскам, мне, Гаю Цезарю, произнесли бы обвинительный приговор, после того как я совершил блестящие подвиги!
Некоторые думают, что им овладела жажда власти, благодаря привычке к ней. Взвешивая силы свои и противников, он воспользовался случаем похитить власть, которой страстно добивался еще смолоду. Такого же, по видимому, мнения держался и Цицерон. В третьей книге своего сочинения "О должностях" он пишет, что Цезарь всегда цитировал стихи из "Финикиянок" Еврипида:
ἐίπερ γὰρ ἀδιϰεῖν χρή, τοραννίδος πέρί
ϰάλλιστον ἀδίϰημα τὰδ᾿ ἂλλα εὐσεβεῖν χρεών[16].
Сам он перевел их следующим образом:
Nam si violandum est jus, regnandi gratia
Violandum est: aliis rebus pietutem colas.
Итак, получив известие, что вмешательство трибунов не привело ни к чему и что сами они должны были удалиться из столицы, Цезарь тайно отправил немедленно вперед несколько когорт, а сам, не желая возбуждать подозрений, лицемерно присутствовал на публичном представлении, рассмотрел план здания будущей школы гладиаторов и, но обыкновению, был на многолюдном обеде, а затем, после захода солнца, приказал запрячь в телегу мулов, взятых с ближайшей мельницы, и отправился в дорогу с небольшою свитой, в строжайшей тайне. Факелы погасли. Он сбился с пути и долго плутал, пока на рассвете не нашел проводника, который вывел Цезаря после ходьбы но чрезвычайно узким тропинкам.
У реки Рубикона, границы его провинции, он догнал свои когорты и на несколько времени остановился, раздумывая, на какой огромный шаг он решается, и наконец сказал, обращаясь к окружающим: Теперь еще мы можем вернуться, но, если перейдем этот мостик, придется все решать оружием!...
Пока он колебался, ему было видение следующего рода. Неожиданно он заметил неподалеку человека чрезвычайно высокого роста и красивого, который сидел и играл на дудке. Послушать его сбежались не только пастухи, но и множество солдат из казарм, в том числе трубачей. Тогда неизвестный вырвал у одного из них трубу, прыгнул в реку, изо всей силы заиграл сигнал к выступлению и поплыл к другому берегу. Тогда Цезарь сказал: Пойдемте туда, куда нас зовет воля свыше и несправедливость наших врагов!... Жребий брошен! добавил он. Переправив затем войска, он взял с собой народных выгнанных из города трибунов, которые приехали к нему, и произнес речь, при чем разорвал одежду на груди и со слезами заклинал солдат не изменять ему. Говорят даже, он обещал всем ценз всадников; но это ложь. Обращаясь к ним в своей речи, он несколько раз указывал им на перстень своей левой руки, желая показать, что для всех тех, кто поможет ему отстоять его честь, он спокойно пожертвует своим перстнем. Стоявшие позади солдаты, которым легче было видеть, нежели слышать оратора, приняли его жесты за слова. Разнесся слух, будто он обещал дать каждому право носить перстень и четыреста тысяч сестерций в награду.
Его дальнейшие успехи заключались, по порядку и в кратких словах, в следующем. Он завял Пицен, Умбрию и Этрурию. Луций Домиций, назначенный, во время этих волнений, преемником ему, защищал с войсками Корфиний. Цезарь заставил его сдаться и отпустил, а затем двинулся по берегу Адриатического моря к Брундузию, куда бежал Помпей с консулами, намереваясь при первом случае выйти в море. Цезарь всячески старался помешать их отъезду, но напрасно, и двинулся на Рим. Потребовав от сенаторов помощи для блага Государства, он напал на чрезвычайно сильную армию Помпея, находившуюся в Испании, под командой трех легатов, М. Петрея, Л. Афрания и М. Варрона, сказав раньше своим приверженцам, что идет теперь против войска, не имеющего начальника, а потом пойдет против начальника, не имеющего войска. Правда, осада Массилии, которая заперла пред ним ворота во время его марша, и крайний недостаток в хлебе задержали его, вскоре, однако ж, все подчинилось ему.
Затем он вернулся в столицу и, переправившись в Македонию, окружил войска Помпея огромными сооружениями, почти четыре месяца держал в осаде и наконец разбил в сражении при Фарсале. Преследуя бежавшего Помпея, он прибыл в Александрию, но нашел только его труп. Замечая, что царь Птоломей старается и в отношении его действовать предательски, он начал с ним крайне опасную войну. У него не было ни удобного для неё театра, ни благоприятного времени: война открылась зимой, в стенах столицы врага чрезвычайно богатого и замечательно хитрого, между тем Цезарь нуждался во всем и не был готов. Однако ж, ему удалось подчинить себе египетское царство, которое он и отдал Клеопатре и её младшему брату.
Превратить его в провинцию он не решился, опасаясь, что рано или поздно оно может послужить источником новых смут, если ему дадут слишком беспокойного наместника.
Из Александрии он отправился в Сирию, а оттуда в Понт, вследствие полученных им известий о Фарнаке. Последний был сыном Митридата Великого. Пользуясь тогдашними обстоятельствами, он успел одержать целый ряд военных успехов, сделавших его чрезвычайно самонадеянным. Прошло всего четыре дня как Цезарь прибыл туда, и всего четыре часа, как увидел неприятеля, а уже одно сражение заставило последнего обратиться в бегство. Цезарь часто вспоминал о счастьи Помпея, который приобрел военную славу главным образом своими победами над неприятелем крайне невоинственным. Потом Цезарь разбил в Африке Сципиона и Юбу, старавшихся спасти остатки войск противной партии, и в Испании - сыновей Помпея.
В продолжение всей Междоусобной войны он терпел поражения разве через своих легатов. Из них Г. Курион[17] погиб в Африке, Г. Антоний попал в руки неприятеля в Иллирии, П. Долабелла потерял в той же Иллирии флот, а Гней Домиций Кальвин, на Понте, - сухопутное войско. Лично Цезарь неизменно пользовался счастьем к сражениях. Его успехи нельзя даже было назвать нерешительными, за исключением двух случаев, в первый раз при Диррахии, - при чем он, разбитый, но не преследуемый Помпеем. заявил, что последний не умеет пользоваться победой, второй же в последнем сражении в Испании, где он, в отчаянии, думал даже о самоубийстве.
По окончании войны он пять раз справлял триумф, - четыре раза после победы над Сципионом, в одном и том же месяце, но через несколько дней один после другого, и еще раз - после поражения сыновей Помпея. Первым и самым великолепным образом праздновал он галльский триумф, далее - александрийский, затем - понтийский, следующим африканский и последним - испанский, при чем каждый отличался украшениями и частностями. В день галльского триумфа он ехал мимо Велабра и чуть было не упал с колесницы, у которой сломалось колесо. Он въехал на Капитолий при огне, при чем сорок слонов везли, но обеим сторонам, лампадарии,[18]. В понтийском триумфе в процессии между прочим несли впереди носилок доску с надписью из трех слов: veni, vidi, vici. Это, в противоположность остальному, указывало не на военные подвиги, но на то, как быстро их совершили.
Пехотинцам из своих старых легионеров Цезарь из добычи дал каждому по двадцать четыре тысячи нуммов, сверх двух тысяч сестерций, ассигнованных им в начале Гражданской войны. Он назначил им и земельные участки, но не в полную собственность, чтобы не выгонять их настоящих владельцев. Народу, кроме десяти модиев хлеба и стольких же фунтов масла, он раздал каждому по триста обещанных им раньше нуммов и, в прибавку, сто, за медленную выдачу первых. Жившие в Риме получили от него годовую плату за квартиру, если она доходила до двух тысяч нуммов, жившие в Италии - на сумму, не превосходившую пятисот сестерций. Затем он устроил угощение и раздачу мяса, а после побед в Испании - два обеда. Дело в том, что первый из них показался ему бедным и несоответствовашим присущей ему щедрости, и через четыре дня он задал новый, чрезвычайно богатый.
Он устраивал разнообразные увеселения, - бои гладиаторов, игры во всех кварталах столицы, при чем театральные представления шли на всех языках, наконец, скачки, состязания атлетов, морские сражения. В одной из битв гладиаторов на форуме дрались потомок претора, Фурий Лептин, и бывший сенатор и адвокат, Кв. Кальнен. Военный танец исполняли дети азиатских и вифинских вельмож. Во время игр римский всадник Децим Лаберий участвовал в миме собственного сочинения[19]. Получив в подарок пят сот тысяч сестерций и золотое кольцо, он пошел со сцены, чрез орхестру, к всадническим местам.
Во время цирковых состязаний площадь цирка увеличивалась с обеих сторон и обводилась широкой канавой с водой. Здесь колесницами в четверку и пару правили, как настоящие вольтижеры, молодые люди самых аристократических семей. Так называемую "Трою"[20] представляли две группы, из старших и младших мальчиков. Звериные травли происходили по пяти дней без перерыва. В заключение, сражавшихся разделили на два отряда, из пятисот пехотинцев, двадцати слонов и трехсот человек конницы в каждом. С целью дать бойцам больше места, мети были сняты и взамен их разбиты один против другого два лагеря. Атлеты давали бои каждые три дня в устроенном временно стадии в одном из концов Марсова поля. В морском сражении, происходившем в озере, которое было вырыто на "малом хвощовом" поле, принимали участие биремы, триремы и, кроме того, галеры в четыре ряда весел, тирского и египетского флотов, с многочисленным экипажем. На все эти представления сошлось отовсюду столько народа, что большинство гостей жило в палатках в переулках или на улицах. Тем не менее вследствие давки не раз бывало очень много раздавленных на смерть и между ними - два сенатора.
Затем Цезарь принял меры к установлению обычного порядка в республике. Так он исправил календарь, давно уже приведенный в полный беспорядок по милости жрецов, которые слишком небрежно вставляли добавочные месяцы, так что праздники жатвы падали не на лето, а праздник сбора винограда - не на осень. Введен был солнечный год, состоявший теперь из 365 дней. Добавочный месяц был уничтожен, а взамен стали каждые четыре года добавлять один день. Но для того, чтобы впредь год начинался правильно, первого января, между ноябрем и декабрем месяцами было вставлено два новых. Таким образом преобразованный год состоял из пятнадцати месяцев, вместе с добавочным, павшим по обыкновению на этот год.
Число членов Сената было увеличено, наравне с патрициями. Число преторов, эдилов, квесторов и даже низших магистратов было также увеличено. Лишенные своего звания цензорами или осужденные судами по обвинению в подкупе были восстановлены в своих правах. Комиции, благодаря ему разделили свои права с народным собранием таким образом, что, исключая кандидатов на консульство, из остальных искателей должностей половина избиралась народом, другая половина - самим Цезарем. Он рассылал но трибам коротенькие записки следующего содержания: Диктатор Цезарь (имя трибы). Рекомендую вам (имя) и желаю, чтобы он ао вашему выбору мог получать искомое ом звание. К занятию почетных должностей были допущены и дети проскриптов. Право суда было отдано судьям двух сословий, - всаднического и сенаторского. Третье сословие, эрарных трибунов, было уничтожено.
Народные переписи стали производиться не в прежнем порядке и не в обыкновенном месте[21], а по улицам и чрез домовладельцев; число получавших хлеб от казны с 320.000 человек уменьшено до 150.000. С целью предотвратить рано или поздно возможность каких-либо новых беспорядков в случае переписи, было приказано преторам ежегодно пополнять по жребию места умерших теми, кто еще не попадал в число получающих даровой хлеб. 80.000 человек граждан было распределено но колониям вне Италии. Чтобы пополнить уменьшившуюся цифру населения столицы, был издан указ, запрещавший гражданам, более 20 лет и менее 40 лет от роду и не состоявшим на военной службу, дольше трех лет под ряд находиться вне Италии. Затем никто из сенаторских детей, за исключением служивших в военной или в обыкновенной свите магистрата, не имел права уезжать за границу. Откупщики государственных пастбищ должны были иметь между своими пастухами не менее трети детей свободорожденных. Все находившиеся тогда в Риме преподаватели медицины и дававшие уроки изящных искусств[22] получили права римского гражданства, чтобы они тем охотнее жили в столице сами и чтобы эта мера привлекала туда других.
Ждали уничтожения долговых обязательств; часто подымалась речь о долгах, но напрасно. Наконец, вышел указ, в силу которого должники обязаны были удовлетворить кредиторов, сообразуясь с той оценочной суммой имений, в какую оценивалось имение каждого до Гражданской войны[23]. Количество уплаченных процентов или векселя было приказано списать с суммы долга. Благодаря этому, долга, уменьшался почти на 25%.
Все религиозные корпорации, кроме древнейших, были закрыты. Наказания за преступления были увеличены. Так как люди богатые тем легче становились преступниками, что полученное ими наследство оставалось при них но время их изгнания, то, по словам Цицерона, убийц было велено, в наказание. лишать всего их состояния, остальных - половины.
Судопроизводство ври Цезаре отличалось тщательностью и строгостью. Обвиненные во взяточничестве лишались им даже звания сенатора. Он объявил недействительным брак одного бывшего претора, который женился на женщине, разошедшейся с первым мужем только двумя днями раньше, хотя не имелось никаких подозрений в неверности. Установлены были пошлины с иностранных товаров. Запрещено было употреблять носилки, платья пурпурного цвета или с жемчужными украшениями. Исключения делались только для лиц известных, определенного возраста или для некоторых дней. Особенно строг был закон против роскоши. Около мясного рынка были поставлены сторожа, которые должны были отбирать запрещенные к употреблению съестные припасы и относить к Цезарю. Иногда он отправлял ликторов и солдат с приказанием уносить из столовых хотя бы уже поставленные на стол кушанья, если сторожа не заметили их в свое время.
День ото дня он задавался все большими и многочисленными планами об украшении и упорядочении столицы, как и об охране и расширении границ государства. Прежде всего, он хотел выстроить храм Марсу, в невиданных размерах, засыпав и выровняв для этого озеро, где давалось морское сражение, затем выстроить вблизи Тарпейской скалы огромный театр, привести в порядок собрание законов, а из всего колоссального количества этих рассеянных там и сям законов выбрать все лучшее и необходимое и составить небольшие собрания, затем открыть библиотеки греческие и римские, наполнив их возможно большим количеством книг и поручив собирать их и сортировать М. Варрону, далее, осушить помитинские болота, спустить воды Фуцинского озера, исправить дорогу от Адриатического моря до Тибра, чрез Апеннинский хребет, прокопать истм, усмирить дакийцев, вторгнувшихся в Понт и Фракию, а затем, чрез Малую Армению, двинуться походом против парфян, но доводить дело до решительного сражения, только познакомившись предварительно с неприятелем.
Эти замыслы и мечты предупредила смерть. Но прежде чем говорить о ней, нелишне будет сказать несколько слов о внешности, привычках, костюме и характере Цезаря, как и об его ученых занятиях во время войны и мира.
Говорят, он был высокого роста, имел белый цвет кожи и был строен. Лицо его было несколько полно, глаза - черные и живые; он пользовался хорошим здоровьем. Только в последнее время с ним стали делаться обмороки; он начал даже часто пугаться во сне. Затем среди занятий с ним два раза происходили эпилептические припадки. За своим телом он ухаживал чересчур уж тщательно, - не только аккуратно подстригался и брился, но даже выщипывал на себе полосы, за что его упрекали. Безобразившая его плешь страшно сердила его, не раз делая его жертвой насмешек со стороны недоброжелателей. Поэтому он обыкновенно зачесывал с затылка наперед свои жидкие волосы и из знаков почета, определенных ему Сенатом или народным собранием, ни один не принял или не носил с большим удовольствием, как лавровый венок, бывший на нем постоянно.
Но рассказан, он был замечательным щеголем. Он носил тунику с широкою полосою и длинными обшитыми бахромою рукавами, но слишком высоко и свободно подпоясывал ее. Оттого-то Сулла не раз советовал оптиматам бояться небрежно подпоясанного мальчишки.
Сперва он жил в скромном доме на Субурской улице, а затем уже, верховным жрецом, в казенной квартире на Священной улице[24]. По словам многих, он чрезвычайно любил роскошь и изящество: он приказал сломать до основания свою неморенсскую виллу, совершенно заново переделанную и стоившую ему огромных денег, так как был не совсем доволен ею. И это тогда, когда он был еще беден и имел долги! В походах он, говорят, возил с собою мозаичные полы. Завоевать Британию он хотел будто бы в надежде найти там жемчуг; он иногда весил его на руке, сравнивая его величину с другими сортами. Он не переставал чрезвычайно усердно собирать геммы, вещи чеканной работы, статуи и картины старых мастеров. Хороших и более ловких рабов он приобретал за огромные суммы. Но этого ему самому было стыдно, и он запрещал вносить в книги такие расходы.
В провинциях он часто устраивал званые обеды на два стола. За одним возлежали гости в солдатских плащах и греческом платье, за другим - в тогах; здесь были и первые лица тех провинций. В доме у него был такой образцовый и строгий порядок, как в крупном, так и в мелочах, что он приказал однажды заковать булочника, который подал гостям не тот хлеб, что ему. Он приказал казнить своего любимого вольноотпущенника за то, что его любовницей была жена римского всадника, - хотя никто не жаловался на это.
Правда, кроме предосудительных отношений Цезаря к Никомеду, нравственность его не пострадала во мнении общества, все же эти отношения легли на него пятном тяжкого и и несмываемого позора.
Я не говорю уже о весьма популярных стихах Лициния Кальва:
...Чем только владели когда-либо Вифиния и любовник Цезаря.
Обхожу молчанием и речи в Сенате Долабеллы и Куриона-отца, где Долабелла называет Цезаря "любовником царицы", "нижней перекладиной царской кровати", а Курион - "конюшней Никомеда" и "вифинским публичным домом". Не привожу на память и эдиктов Бибула, где последний публично заявляла., что "его товарищ - виѳинская царица" и что "раньше он бредил царем, теперь - царством". Приблизительно около этого времени и некий Октавий, по словам Марка Прута, говоривший иногда слишком вольно, вследствие своего слабоумия, обращаясь с приветствием к Цезарю, среди многочисленного общества, назвал его "царицей", тогда как Помпея почтил именем "царя". А Г. Меммий укорял Цезаря даже в том, что он прислуживал Никомеду в качестве виночерпия, вместе с другими развратниками, в присутствии множества гостей. Между ними было и несколько римских купцов, которых Меммий называет по именам. Цицерон, не довольствуясь тем, что рассказывает в некоторых из своих писем, как телохранители ввели Цезаря в царскую спальню и положили, в пурпуровом платье, на золотую кровать, после чего потомок Венеры пожертвовал цветом своей молодости развратному вифинцу, добавляет следующее. Раз, когда Цезарь защищал в Сенате дело дочери Никомеда. Низы, и вспоминал при этом благодеяния царя в отношении его, Цицерон отвечал ему: "Перестань, прошу тебя, рассказывать об этом! - Известно, что сделал для тебя он и особенно что сделал для него ты!.." Наконец, во время галльского триумфа, солдаты между прочими веселыми песнями, - которые поют еще до сих пор, провожая триумфальную колесницу, - пели следующее всем известное место:
Цезарь покорил Галлию, Никомед - Цезаря.
И вот теперь Цезарь, победитель Галлии, справляет
Свой триумф, тогда как победитель Цезаря, Никомед,
Почему-то не справляет триумфа.
Известно, что в любовных делах он был сладострастен и расточителен. У него была масса любовниц аристократических фамилий, в том числе Постумия, жена Сервия Сульпиция, Лоллия - Авла Габиния, Тертулла - Марка Красса и Луция - Гн. Помпея. По крайней мере, Курионы, отец и сын, и многие другие ставили в вину Помпею, что он из жажды власти женился на дочери человека, ради которого раньше развелся с женою, прижив с нею трех детей, и которого, вздыхая, называл Эгистом. Но в особенности любил Цезарь мать Брута, Сервилию. Уже в первое свое консульство он купил для неё жемчуг ценой 6.000,000 сестерций, а во время Гражданской войны, кроме других подарков, доставил ей возможность приобрести за бесценок богатейшие имения из числа продававшихся с публичного торга. Очень много удивлялись, конечно, дешевизне покупки. Тогда Цицерон сострил чрезвычайно удачно: "Для доказательства, что это за покупка, скажу вам, что тут сбавили целую треть (tertia) цены". Дело в том, что, говорят, Сервилия свела с Цезарем и дочь свою Терцию (Tertia)[25].
Он пускался в любовные похождения с замужними женщинами и в провинциях. Это видно хотя бы из двух стихов, которые распевали солдаты же во время галльского триумфа:
Горожане, берегите жен: с нами идет плешивый развратник.
В Галлии ты растратил золото, чтобы взять его в долг здесь.
Он жил и с царицами, между прочим с Евноей, женой мавританского царя Богуда. Но словам Назона, он чрезвычайно час то делал ей и её мужу богатейшие подарки. Но особенным его расположением пользовалась Клеопатра, С нею он нередко просиживал до рассвета, а на её роскошной галере, пожалуй, проехал бы Египет вплоть до границ Эфиопии, если б войско не отказалось следовать за ним. Наконец, он пригласил царицу в Рим и отпустил тогда только, когда оказал ей величайшие почести и одарил ее. Сыну, которого она родила ему, он позволил носить имя отца, - некоторые греческие писатели передают, что он был похож на Цезаря и внешностью и походкой. М. Антоний утверждал в Сенате, что сам Цезарь признавал этого ребенка своим, о чем, по его словам, знали Г. Матий, Г. Оппий и остальные друзья Цезаря. Между тем один из них, Гай Оппий, издал и книгу о том, что ребенок, отцом которого Клеопатра называла Цезаря, был не его сыном, - как будто здесь действительно нужна была чья-либо защита и заступничество! Народный трибун Гельвий Цинна признавался очень многим, что у него был написанный в окончательной форме закон, который Цезарь приказал издать в свое отсутствие. Этим законопроектом позволялось ему брать себе жен, каких только он хотел и в любом количестве, для того чтобы иметь наследника себе. Чтобы рассеять всякие сомнения в его бесстыдстве и в сильно позоривших его любовных похождениях с чужими женами, Курион-отец назвал его в одной из своих речей "мужем всех женущин" и "женой всех мужчин".
Вина он пил чрезвычайно мало; этого не отрицают даже его враги. По словам Марка Катона, Цезарь один из всех приступил к ниспровержению существовавшего государственного строя трезвым. Гай Оппий говорит, что он отличался и крайнею неразборчивостью в пище. Однажды в гостях вместо свежего оливкового масла на стол подали старое. Все прочие не дотронулись до него, один лишь Цезарь, по словам Оппия, поел его и даже довольно много, чтобы не давать повода думать, что он ставить в вину хозяину его невнимательность или незнание приличий.
Бескорыстием он не отличался, ни как военный, ни как гражданское должностное лицо.
В некоторых сочинениях рассказывают, что в Испании, проконсулом, он занял деньги у союзников, как нищий выпросив их на уплату долгов, а несколько лузитанских городов были разграблены им, как неприятельские, хотя они исполняли его приказания и отворяли ворота при его приближении. В Галлии он обобрал наполненные приношениями святилища и храмы богов. Зачастую города разрушались скорей ради добычи, нежели в наказание. Благодаря этому, у Цезаря оказалась масса золота, и он продавал его в Италии и по провинциям, по три тысячи нуммов за фунт[26]. В первое свое консульство он украл из Капитолия три тысячи фунтов золота, а вместо него положил равное количество вызолоченной меди. Он торговал союзами и царствами, так что с одного Птоломея взял около 6.000 талантов, от своего имени и имени Помпея. Позже, он вследствие своих грабежей и опустошений храмов, грабежей, ни для кого не остававшихся тайной, мог и нести огромные расходы по Гражданской войне, и справлять триумфы, и тратиться на празднества.
Даром слова и военными талантами он стоял наравне с выдающимися людьми своего времени, а некоторых даже оставлял за собой. Когда он обвинил Долабеллу, его бесспорно причислили к лучшим судебным ораторам[27]. Но крайней мере, Цицерон, перечисляя, в посвященном Бруту своем произведении, ораторов, говорит, что не знает никого, кому должен уступить Цезарь[28]. По его словам, он умеет излагать свои мысли изящно, блестяще и даже, если можно выразиться, великолепно и благородно. В своем письме Корнелию Непоту он пишет о Цезаре: "Кого предпочел бы ты ему из числа ораторов по профессии? Кто метче или богаче в выборе выражений? Кто говорит красивее или изящнее?"
В молодых годах, он взял себе образцом ораторского искусства, по видимому, Цезаря Страбона. Он даже перенес слово в слово несколько фраз из его речи в защиту сардинцев в свою дивинацию[29]. Говорят, он произносил свои речи звучно, с быстрыми движениями и жестами, не ли шейными однако-ж красоты.
От него осталось несколько речей; но некоторые из них напрасно приписывают ему. Речь за Квинта Метелла Август справедливо считает сочиненной скорей стенографом, плохо поспевавшим за словами оратора, нежели принадлежащей самому Цезарю[30]. На некоторых экземплярах, например, я находил даже вместо заглавия "Речь за Метелла" другое заглавие - "Речь для Метелла", хотя говорящее лицо Цезарь, защищающийся от обвинений общего врага - лично своего и Метеллова. Тот же Август не решается приписать Цезарю и произнесенную в Испании речь к солдатам, хотя известны две такие речи, одна, которую он произнес будто бы при первом сражении, другую - при втором. Но, по словам Азиния Поллиона, у Цезаря не было даже времени говорить последнюю речь, вследствие неожиданного нападения неприятеля.
От него остались также записки о своих подвигах к войнах Галльской и Гражданской, с Помпеем, - автор истории войн Александрийской, Африканской и Испанской неизвестен[31].
Одни считаюсь им Оппия. Другие - Гирция, который дописал последнюю, неоконченную часть истории Галльской войны.
О "Записках" Цезаря Цицерон, в том же своем сочинении, посвященном Бруту, отзывается следующим образом: Написанные им "Записки" заслуживают горячей похвалы. При своей простоте, они беспристрастны и изящны. Их слог лишен всякого рода украшений, так сказать, одежды. Но, желая дать готовый материал, которым могли бы воспользоваться другие, настоящие историки, он, пожалуй, оказал услугу бездарностям, желающим украсить готовый материал. Но крайней мере, умные люди с тех пор боятся взяться за перо". Гирций о тех же "Записках" отзывается так: "По общему отзыву, они так хороши, что, по видимому, писатели не могут обрабатывать тот же сюжет, - он обработан неподражаемо заранее. Но, в данном случае, мне приходится удивляться еще больше, чем другим, - другие знают, как хорошо и правильно писал их Цезарь, а я - как легко и быстро".
По мнению Азиния Поллиона, "Записки" написаны довольно небрежно и пристрастно, так как Цезарь без критики верил многому такому, что делали другие. В свою очередь, он рассказывает лично о себе или с предвзятым намерением, или неверно, забывая факты. Азиний думает, что Цезарь издал бы свое сочинение в переработанном и исправленном виде. От него остались затем сочинения "Об аналогии", в двух частях, и в стольких же частях - "Антикатоны"; кроме того, поэма, под заглавием "Путь"[32]. Из этих произведений первое он написал при переходе чрез Альпы, возвращаясь, после сессии суда, к войску, стоявшему в дальней Галлии, второе - незадолго до сражения при Мунде, последнее во время двадцати четырех-дневной дороги из столицы в Испанию.
Существуют также его письма Сенату. Кажется, он первый придал им форму пронумерованных записных книжек, между тем как прежние консулы и полководцы отправляли письма написанными исключительно на одной стороне листа. Дошли до нас и его письма Цицерону, а также приятелям, о частных делах. Если необходимо было сообщить в них какую-либо тайну, он прибегал к шифру, т. с. ставил буквы таком порядке, что нельзя было понять ни слова. Желавший добиться смысла должен был вместо первой буквы азбуки читать четвертую, т. е. вместо А - Д, и в таком же порядке менять остальные. Называют и несколько его сочинений, написанных в юношеские и молодые годы, напр., "Похвальное слово Геркулесу", трагедию "Эдип" или "Сборник изречений". Все эти произведения Август запретил давать для общего пользования, о чем сообщает в своем чрезвычайно кратком и безыскусственном письме, адресованном Помпею Макру, которому он поручил устройство публичных библиотек.
Цезарь замечательно хорошо умел владеть оружием и ездить верхом. Выносливость его была невероятна. Во время марша он иногда ехал верхом, но чаще шел пешком, с открытой головою, не обращая внимания ни на солнце, ни на дождь. С невероятною быстротой проходил он огромные пространства, до ста тысяч шагов ежедневно[33], налегке, в наемной повозке. Коли задерживали реки, он переправлялся через них вплавь или на бурдюках, так что весьма часто являлся на место раньше, чем о нем доходили слухи.
Трудно сказать, был ли он слишком осторожен, или слишком смел в своих походах. Он никогда не вел войска по опасной местности, не сделав предварительно разведки в этой местности. В Британию он переправился тогда только, когда лично осмотрел гавани острова, дорогу по морю, и удобные пункты для высадки[34]. Точно также, получив известие об осаде лагерей его войск в Германии, он переоделся в галльское платье и, пробравшись чрез неприятельские посты, пришел к своим.
Иp Брундузия в Диррахий он проехал в зимнее время, между неприятельскими судами. Когда войска, которым он приказал следовать за собою, замешкались, он несколько раз посылал за ними, но безуспешно, и он кончил тем, что сел тайно ночью один на небольшое судно, закрыв лицо, и не объявлял, кто он, и не позволял капитану отказываться от борьбы с бурей до тех нор, пока волны едва по покрыли их собой.
Никакие религиозные соображения но могли заставить его отказаться от задуманного им плана или на время отложить его. Во время приготовлений к одному жертвоприношению жертвенное животное убежало, что однако не заставило Цезаря отказаться от похода против Сципиона и Юбы. Сходя с корабля, он упал, но перетолковал предзнаменование в хорошую сторону и сказал: "Африка, ты моя!" С целью посмеяться над предсказаниями, говорившими, что в Африке имени Сципионов суждено приносить с собой счастье и победы, он взял с собой в поход одного из самых презренных представителей рода Корнелиев, прозванного за свою безнравственную жизнь "развратником".
Сражения начинал он не столько приготовившись, сколько случайно, часто даже прямо после марша, а иногда в отвратительнейшую погоду, когда всего менее ждали от него чего либо подобного. Только в последнее время он не так легко начинал сражения, - он думал, что чем больше побед одерживал он, тем меньше следовало ему рисковать, так как несчастие могло отнять у него больше в сравнении с тем, что он мог приобрести победой. Разбив неприятеля, он непременно овладевал его лагерем, не давая таким образом отдыха испуганному противнику[35]. Во время нерешительного сражения он приказывал солдатам соскакивать с лошадей, в чем подавал пример, - лишенные возможности спастись бегством, они должны были с чем большим упорством отстаивать свою позицию.
У него была замечательная лошадь: её ноги походили на человеческие, копыта же разделялись на подобие пальцев. Она ныла его собственных конюшен. Гадатели предсказывали её владелицу владычество над миром, потому Цезарь окружил ее заботливым уходом и первым объездил ее, - она не позволяла никому садиться на нее. Позже он даже приказал поставить её статую перед храмом Венеры-Матери.
Часто он один восстановлял порядок в своих отступающих войсках и не только останавливал бегущих, но и удерживал отдельных из них. Схватив их за горло, он обращал их лицом к неприятелю. Часто бегущие бывали возбуждены до того, что один знаменщик, которого он думал удержать, хотел ударить его острием знамени, а другой оставил в руках у него и самое знамя.
Не меньше отличался он самообладанием, для доказательства этого можно привести еще большее количество примеров. После сражения при Фарсале он послал вперед войска в Азию, а сам на небольшом грузовом судне решил переправиться через Геллеспонтский пролив. В это время он встретил неприятельскую эскадру Л. Кассия, из десяти боевых судов. Цезарь не убежал, а подошел на самое близкое расстояние и даже посоветовал Кассию сдаться. По его просьбе Цезарь взял его с собою.
В виду Александрии, во время неожиданного нападения неприятеля на мост, Цезарь кинулся в лодку. Но когда в нее бросилось еще несколько человек, он прыгнул в море и, проплыв 200 шагов, добрался до ближайшего судна. При этом левая рука его была поднята, - он боялся замочить таблички, которые имел при себе, - а в зубах держал плащ, не желая оставлять его неприятелю.
Солдат он ценил не за характер или внешность, а единственно за физическую силу, и обращался с ними так же строго, как и снисходительно. Он сдерживал их волю не везде и не всегда, а требовал от них строжайшей дисциплины тогда именно, когда вблизи находился неприятель. Тогда он не объявлял им ни времени выступления, ни времени сражения, а требовал, чтобы они были в боевом порядке и готовы исполнить его волю в любой момент. Тревогу делал он часто даже без причины, особенно в дождливые дни или в праздники. Затем он, советуя солдатам брать с него пример, неожиданно уходил тайком днем или ночью, усиленными маршами, с целью утомить своих слишком запоздавших преследователей.
Когда его солдаты начинали пугаться слухов о многочисленности неприятеля, он старался ободрить их, но не тем, что объявлял эти слухи ложными или уменьшал число неприятеля, а тем, что, с предвзятой целью, увеличивал его еще более. Когда с ужасом ждали прихода Юбы, он созвал солдат на сходку и сказал: "Знайте, царь придет на этих днях с десятью легионами, 30,000 конницы, 100,000 легкой пехоты и 300 слонами. Пусть же никто об этом больше не спрашивает и не думает, а положится на мои точные сведения. или я посажу вас на самый старый корабль и пущу куда глаза глядят, по воле ветра!"
Не на все проступки солдат он обращал внимание и не все наказывал в той степени, в какой следовало. Но, давая поблажку в остальном, он без малейшего снисхождения преследовал и наказывал перебежчиков и бунтовщиков. После большего сражения или победы, он, забывая требования дисциплины, давал полную волю проявлениям разнузданности и своеволия всякого рода, хвастливо заявляя обыкновенно при этом, что его солдаты умеют отлично драться и надушенными. На сходках он называл солдат более ласково, "товарищами", и так заботился об их щегольском виде, что раздавал им оружие с золотыми или серебряными украшениями, во-первых, для красоты, во-вторых - для того, чтобы, из страха потери, они тщательнее берегли его в сражении. Он так горячо любил своих солдат, что, получив известие о поражении Титурия, отпустил бороду и волосы и остриг их тогда лишь, когда удовлетворил свою месть. Этим он делал их и вполне преданными ему, и замечательно храбрыми.
Когда он начал междоусобную войну, центурионы каждого легиона выставили ему по одному конному солдату на своем содержании. Что до солдат, все они служили даром, не требуя ни хлеба, ни жалованья, при чем более зажиточные брали на себя расход по содержанию более бедных. Война продолжалась очень долго, однако ж решительно никто не изменил Цезарю. Многим пленным предлагали оставить жизнь, если они согласятся драться против него, но они отвечали отказом. Они с таким мужеством терпели голод и другие лишения, - все равно, их ли осаждали, сами ли они держали в осаде других, - что Помпей, увидевший во время осады Диррахия хлеб из травы, которым они питались, сказал, что ведет войну с дикими зверями. Он приказал немедленно убрать этот хлеб и не показывать его никому, - он боялся, что мужество его солдат будет сломлено терпеливостью и упорством неприятеля.
С каким мужеством бились солдаты Цезаря, доказывает тот факт, что, после одного несчастного сражения при Диррахии, они сами потребовали от Цезаря наказания себе, и их вождю пришлось скорей утешать их, нежели думать об их наказании. В остальных сражениях они легко разбивали бесчисленные войска противников, значительно уступая им числом. Мало того, одна когорта шестого легиона, оставленная для защиты укрепления, несколько часов выдерживала нападение четырех легионов Помпея, хотя почти все солдаты были переранены массой неприятельских стрел, которых внутри вала было подобрано 130,000 штук.
В атом нет ничего удивительного, если обратить внимание на подвиги отдельных единиц, например, центуриона Кассия Сцэвы или солдата Гая Ацилия, не говоря уже о целом ряде других. У Сцэвы выбили глаз, ранили его насквозь в бедро и плечо, пробили шить в ста двадцати местах, однако ж он не позволил овладеть воротами крепости, которую ему поручили оборонять. Ацилию в морском сражении при Массилии отрубили руку, - когда он, по примеру знаменитого грека Кинэгира[36], ухватился за борт неприятельского судна, - но он вскочил на судно и одним щитом погнал попадавшихся ему навстречу.
В течение десятилетней Галльской войны солдаты не устраивали никаких бунтов; в продолжение Междоусобной войны они бунтовали несколько раз, но скоро возвращались к исполнению долга, не столько вследствие снисходительности, сколько благодаря обаянию своего вождя, - он никогда не уступал бунтовщикам, а всегда давал им отпор. Так под Плацентией он распустил весь девятый легион, с лишением воинской чести, - хотя в распоряжении Помпея все еще была вооруженная сила, - и вернул ему отнятое, только с трудом, после целого ряда просьб, но предварительно наказал виновных. Солдаты десятого легиона стали требовать себе, в Риме, отставки и наград, со страшными угрозами, подвергая огромной опасности самую столицу. В то время шла война в Африке, тем не менее Цезарь не замедлил явиться, не смотря на отговаривании друзей, и дал им отставку. Но вместо "солдаты" он назвал их "гражданами" - и одним этим словом так легко сумел изменить их настроение и привлечь на свою сторону, что они тотчас ответили ему, что они "солдаты", и добровольно отправились с ним в Африку, хотя он и отказывал им в этом. Но всех главных бунтовщиков он лишил, в наказанье, добычи и уменьшил на треть размер назначенных им земельных участков.
Еще в молодые годы он отличался заботливостью о своих клиентах и честным отношением к ним. Он так усердно защищал молодого аристократа Мисинту от царя Гиемпсала, что, в споре за него, схватил за бороду царского сына, Юбу, и, не смотря на то, что Масинта должен был уплатить деньги, вырвал его из рук тащивших его и долго тайком скрывал у себя, а затем, отправляясь, после претуры, в Испанию, увез с собой в своих крытых носилках, среди свиты и фасций ликторов.
Для своих приятелей он был постоянно замечательно услужлив и добр. Гай Оппий ехал вместе с ним лесом и неожиданно захворал. Тогда Цезарь уступил ему единственную комнату в небольшой гостинице, а сам лег на голой земле, под открытым небом.
Когда он уже овладел верховной властью в государстве, он дал высшие должности нескольким лицам низшего сословия. Его осуждали за это; но он открыто заявил, что оказал бы ту же честь даже бродягам и убийцам, если б они помогли ему отстаивать его дело.
Ни с кем он не ссорился никогда так сильно, чтобы при случае охотно не забыть об этом. Гай Меммий произносил против него самые грубые речи, на которые он отвечал с неменьшею резкостью, но когда затем тот же Меммий выступил со своей кандидатурой на консульство, Цезарь даже подал за него голос. Гай Кальв сочинил на него несколько ядовитых эпиграмм и затем стал хлопотать через своих друзей о примирении с Цезарем, но последний еще раньше добровольно написал ему об этом. Стишки Валерия Катулла о Мамурре[37], по откровенному признанию Цезаря, наложили на него неизгладимое пятно; но, когда Катулл извинился перед ним, он в тот же день пригласил его обедать и продолжал по прежнему поддерживать дружеские отношения с его отцом.
Даже в мести он отличался замечательною мягкостью. Когда в его руки попались взявшие его в плен пираты, он. сдерживая свою прежнюю клятву, что прикажет распять их, велел сперва обезглавить их, а потом уже распять. Он никогда не соглашался вредить Корнелию Фагите, между тем ему только с трудом удалось когда-то откупиться деньгами от ночных преследований этого Корнелия, чтобы не попасться Сулле, от которого он скрывался, больной. Его секретарь, раб Филемон, обещал его врагам отравить его, но Цезарь приказал казнить его просто, не придумывая ему особенной смерти. Его вызвали в суд свидетелем по делу Публия Клавдия, которого обвиняли в связи с его женой, Помпеей, и, вместе с тем, в осквернении религиозной церемонии, но Цезарь заявил, что решительно ничего не знает, хотя мать его, Аврелия, и сестра, Юлия, успели рассказать всю правду тем же судьям. Когда его спросили, почему же он развелся с женою, он отвечал: "Потому что мои близкие не должны, но моему мнению, ни возбуждать подозрения против себя, ни быть преступными".
Он выказал свою замечательную умеренность и добрую душу не только во время самой Междоусобной войны, но и после своей победы. В ответ на заявление Помпея, что он будет считать врагами всех, кто откажется защищать республику, Цезарь сказал, что станет смотреть как на своих сторонников и на тех, кто останется нейтральным, не присоединится ни к одной из партий. Всем тем, кому он, по рекомендации Помпея, дал команду в своих войсках, он позволил перейти к Помпею. При переговорах о сдаче, у Илерды, между противниками не прерывались взаимные сношения. В это время Афраний и Петрей, которыми неожиданно овладело раскаяние в предпринятом ими шаге, приказали убить несколько человек цезарианцев, захваченных ими в лагере. Цезарь однако не захотел брать с них примера в вероломстве. В сражении при Фарсале он приказал щадить граждан, а затем позволил всем своим солдатам снасти каждому одного из сторонников противной партии, по их желанию. Убитых не было, кроме тех, кого находили павшими на поле сражения. Исключения составляли только Афраний, Фавст и молодой Луций Цезарь[38], но и те, вероятно, убиты не по приказанию Цезаря, хотя два первые, получив прощение, вновь подняли свое оружие против него, а Луций Цезарь велел даже перебить зверей, назначенных для народных игр, после того как варварски замучил огнем и мечем вольноотпущенных и рабов Цезаря. Наконец, Цезарь позволил впоследствии вернуться в Италию и занимать гражданские и военные должности и всем тем, кто еще не получал от него прощения. Он приказал также поставить на прежние места сброшенные народом статуи Луция Суллы и Помпея. Да и вообще, если впоследствии против него замышляли или говорили слишком серьезное, он прибегал скорей к мерам противодействия, нежели думал о мести. Таким образом он, открыв заговор или ночные сходки, ограничивал свои преследования тем, что заявлял о них в эдикте, как об известных ему. В отношении тех, кто дурно отзывался о нем, он удовлетворялся замечанием, которое делал им в народном собрании, и советовал им остерегаться. Он спокойно отнесся и к полному клевет сочинению Авла Цэцины[39] и пересыпанным ругательствами стихам Питолая, задевавшим его доброе имя.
Но все это стушевывалось перед другими его поступками и словами, так что его считают злоупотреблявшим своею властью и убитым заслуженно. Он не только присвоил себе высшие почести, - бессменное консульское достоинство, постоянную диктатуру, высший надзор за нравами, затем прозвище "императора", титул Отца Отечества, - и позволил поставить себе статую между статуями царей и занимать трибуну в театре, но и спокойно принял еще большие почести, даже недоступные раньше человеку, например, золотое кресло в Сенате и суде, носилки и роскошную колесницу для своей статуи по время игр в цирке, храмы, жертвенники, статуи рядом со статуями богов, отдельного жреца для себя, луперков, наконец, участие в пире богов[40] и позволил назвать один из месяцев своим именем. Некоторые должности он принимал и давал только по прихоти. В третий и четвертый раз он был консулом лишь по имени, довольствуясь определенною ему вместе с консульствами диктатурой, а в оба эти года на три последние месяца назначал вместо себя двух консулов. Таким образом в этот промежуток времени не происходило никаких комиций, кроме назначаемых для избрания народных трибунов и эдилов. Вместо преторов он назначал для управления городскими делами в свое отсутствие - префектов. Когда один из консулов неожиданно умер, накануне Нового Года, Цезарь отдал освободившуюся вакансию на несколько часов лицу, которое просило об этом[41]. А тою же бесцеремонностью, не обращая внимания на старые порядки, он дал право занимать одну и ту же магистратуру несколько лет, наградил десять прежних преторов знаками консульского достоинства, дал права гражданства и сделал сенаторами несколько человек полудикарей-галлов. Затем начальниками монетного двора и сборщиками государственных доходов он сделал своих собственных рабов. Надзор и команду над оставленными им в Александрии тремя легионами он поручил сыну своего вольноотпущенника, Руфину, своему товарищу по разврату.
Не меньшим деспотизмом отзываются слова, произнесенные им, как пишет Тит Ампий[42], публично. Республика, говорил он, - одно имя, без тела и вида. Затем: Сулла, сложивший с себя диктатуру, не знал азов политики. Наконец: Люди должны говорить теперь с ним, Цезарем, более внимательно и считать его слово - законом... В своей заносчивости он дошел до того, что сказать одному гадателю, объявившему, что у жертвенного животного нет сердца, что все кончится благополучно, раз этого желает он, Цезарь, и что отсутствие сердца у животного не следует считать чудом.
Но самую страшную, смертельную ненависть он навлек на себя тем, что принял Сенат, явившийся к нему в полном составе, с целым рядом в высшей степени почетных для него декретов, - сидя в притворе храма Венеры-Матери. По словам одних, он хотел было подняться с места: но Корнелий Бальб удержал его, по словам же других, он вовсе не пробовал делать что-либо подобное, а даже сердито взглянул на Гая Требация, напоминавшего ему, чтобы он встал. Этот поступок его казался тем возмутительнее, что, когда сам он проезжал, во время триумфа, мимо мест, занятых трибунами, и один из корпорации, Понтий Аквила[43], не встал, он вспылил до того, что крикнул: "Так потребуй же от меня. Аквила, власть над государством, благо ты народный трибун! Обещая кому-либо исполнить его просьбу, он в продолжение нескольких дней не переставал прибавлять, что это будет сделано тогда лишь, "когда это позволит Понтий Аквила".
Глубокое оскорбление, нанесенное им Сенату, он увеличил новой выходкой, еще более дерзкой, чем прежние. Когда он возвращался с латинского жертвоприношения и был встречен необычайно громкими криками народа, один из толпы возложил на его статую лавровый венок, перевязанный белой лентой. Народные трибуны Епидий Марулл и Цэзетий Флав приказали снять ленты с венка, а того человека отвести в тюрьму. Цезарь, досадуя на то ли, что неудачно сделали напоминание о царской власти, или, как он лично говорил, на то. что у него отняли славу отказа от неё, сделал трибунам строгий выговор и отнял у них их должность.
Он не мог рассеять шедшей о нем дурной славы, что он добивается царского титула, хотя заявил, в ответ одному плебею, назвавшему его царем, что он "Цезарь, не царь". В праздник Луперкалий консул Антоний несколько раз пытался на форуме, возложить ему на голову диадему, но Цезарь не принял её, а потом отправил в Капитолий, в храм Юпитера-Подателя Благ и Владыки. Далеко разнесся даже слух, будто он намерен избрать новою своей резиденцией Александрию или Трою и, вместе с тем, перевести туда все военные силы государства. Италию он хотел будто бы истощить наборами, а управление столицей вверить своим друзьям. Луций Кота, один из коллегии пятнадцати, должен был, в ближайшем заседании Сената, предложить провозгласить Цезаря царем, так как, на основании книг Сивиллы, победу над парфянами мог одержать только царь. Это заставило заговорщиков поспешить исполнением их плана, чтобы, но необходимости, не подавать голоса за мнение Котты.
Тогда начались совещания, сперва в разных местах. То, о чем раньше совещались часто двое или трое, предлагалось теперь на общее решение, так как даже народ не только уже начинал тяготиться настоящим положением, но тайно и явно протестовал против неограниченной власти и требовал своих поработителей к суду. Когда Цезарь сделал сенаторами нескольких иностранцев, появилось подметное письмо следующего содержания: "В добрый час! Никто не должен указывать новым сенаторам дорогу в Сенат!" В народе распевались известные стихи:
Тех галлов, которых Цезарь вел в триумфе, он ведет теперь в Сенат.
Галлы скинули штаны[44] и надели тоги с широкою пурпуровой полосой.
Когда Квинт Максим, заменивший на три месяца прежнего консула, входил в театр и находившийся при нем ликтор, по обыкновению, требовал, чтобы приветствовали консула, все закричали, что Максим не консул. После удаления от должности трибунов Цэзетия и Марулла на ближайших комициях было подано множество голосов за избрание их консулами. Кто-то написал на пьедестале статуи Брута: "О, если б ты был жив!", а на пьедестале статуи Цезаря:
Брут сделался первым консулом - после изгнания царей,
Он сделался, в конце концов, царем, - вследствие изгнания консулов.
Число участников заговора против Цезаря было более шестидесяти. Главами заговора были Гай Кассий и Марк и Децим Бруты. Сперва они не знали, на что решиться, - разделиться ли на части, сбросить Цезаря с моста и, подхватив, убить, когда он будет приглашать трибы подавать голоса, во время комиций на Марсовом поле, или напасть на него на Священной улице, нето при входе в театр. Но, когда на 15-е марта было назначено заседание Сената в Помпеевской зале, не трудно было остановиться на выборе времени и места.
Насильственная смерть Цезаря была заранее предсказана целым рядом ясных предзнаменований. Несколькими месяцами ранее колонисты, переведенные, на основании Юлиева закона, в колонию Капую, стали, расчищая места для постройки домов, разрушать чрезвычайно древние гробницы. Они занимались этим тем охотнее, что при розысках им попалось несколько небольших старинных ваз. Наконец, они нашли в гробнице, где, по преданию, был похоронен основатель города Капуи, Капий, медную доску со следующей греческой надписью: "Когда кости Капия будут вырыты, один из потомков Юла падет от руки своих соотечественников, а затем, как месть за него, в Италии начнется страшное кровопролитие". Чтобы этот рассказ не сочли басней или выдумкой, замечу, что он принадлежит одному из ближайших друзей Цезаря, Корнелию Бальбу. На несколько дней до своей смерти Цезарь заметил, что табун лошадей, которых он, при переправе через реку Рубикон, посвятил богам и пустил гулять, где хотят, без караульных, решительно ничего не ест и сильно плачет. Затем, когда Цезарь приносил жертву, гадатель Спуринна советовал ему беречься опасности, которая будет грозить ему не позже 15 марта. Четырнадцатого марта птичка королек влетела с лавровой веткой во рту в Помпеевский зал. За ней погнались разные птицы из соседней рощи и разорвали в курии. В ночь накануне убийства сам Цезарь видел во сне, будто он то летает выше облаков, то протягивает руку Юпитеру. Жене его, Калыпурнии, снилось, будто фронтон их дома валится, а её мужа убивают в её объятиях. Двери их спальни неожиданно отворились сами собою.
Но этой ли причине, или по нездоровью, Цезарь долго раздумывал, не остаться ли ему дома и не отложить ли дел, которыми он решил заниматься в Сенате. Но Децим Брут советовал ему не ставить в неловкое положение сенаторов, давно ожидающих его, в полном составе, и он, около четырех часов, вышел, наконец, из дому. Один из встречных подал ему записку о планах заговорщиков; но он положил ее вместе с другими табличками, которые держал в левой руке, желая прочесть их потом. После этого он принес несколько жертв; но счастливых предзнаменований ему не удалось получить, и он вошел в Сонат, не обращая внимания на религиозные обязанности, а посмеиваясь над Спуринной и обвиняя его во лжи, так как, по его словам, 15 марта не принесло ему никакого несчастия, - хотя Спуринна и говорил, что этот день наступил, но еще не прошел.
Цезарь сел, и заговорщики окружили его, яко бы из почтительности к нему. Туллий Цимбр, взявший на себя первую роль, немедленно подошел к нему ближе, делая вид, что хочет обратиться с какою то просьбой. Цезарь, отказываясь выслушать его, жестом показал, чтобы он отложил это до другого раза. Тогда Цимбр сорвал тогу с обоих его плеч - Но ведь это насилие! вскричал Цезарь[45]. В этот момент один из Касок ранил его сзади, немного ниже горла. Цезарь схватил Каску за руку, нанес ему сквозную рану своим стилем и хотел вскочить с места; но новая рана удержала его. Он видел, что со всех сторон ему грозят обнаженные кинжалы, - и обвернул голову тогой, спустив в то же время левой рукой складки тоги до голени: он хотел умереть пристойнее, прикрыв даже нижнюю часть тела. Ему нанесли двадцать три удара; но он не произнес ни слова. Только при первом ударе у него вырвался стон, хотя, рассказывают, будто он обратился к нападавшему Бруту со словами Καὶ σὺ τέϰνον[46].
Все разбежались, а Цезарь несколько времени лежал бездыханным, пока трое молодых рабов не положили его на носилки, с которых свешивалась его рука, и не отнесли домой. Но из стольких ран, по мнению врача Антистия, смертельной была только одна, - вторая, которую ему нанесли в грудь.
Заговорщики хотели бросить труп убитого в Тибр, имущество его конфисковать, распоряжения объявить недействительными, но отказались от своего намерения, из-за страха пред консулом Марком Антонием и начальником конницы, Лепидом.
Но требованию тестя Цезаря, Луция Пизона, вскрыли и прочли в доме Антония его духовное завещание. Он составил его 13-го сентябрям своем лабикском[47] поместье, и отдал на хранение старшей из весталок. По словам Квинта Туберона[48], он со времени первого своего консульства до начала Гражданской войны неизменно назначал своим наследником Гнея Помпея, о чем читал и солдатам на сходке. Но в последнем споем завещании он сделал своими наследниками трех внучат своих сестер, - Гая Октавия в 3/4, а Луция Пинария и Квинта Педия - в остальной четверти. В конце завещания он даже усыновлял Гая Октавия, с нравом носить его фамилию. Большинство убийц он назначил опекунами своего сына, если б он родился, а Децима Брута даже одним из вторых своих наследников. Народу он отказал сады возле Тибра и по триста сестерций на каждого.
В день, назначенный для похорон, на Марсовом ноле, возле гробницы Юлии, сложили костер, а перед ораторскою кафедрой выстроили вызолоченную часовню, на подобие храма Венеры-Матери. Здесь поставили кровать из слоновой кости, покрытую золотою парчой и пурпуром, в головах - трофей, с платьем, в котором убит был Цезарь. Являвшимся с приношениями было приказано нести их на Марсово поле какими угодно городскими улицами, не придерживаясь никакого порядка; в противном случае для похорон, пожалуй, мало было бы одного дня. На погребальных играх пелись отдельные стихи, которые должны были возбуждать чувства сострадания к убитому и ненависти - к его убийцам, напр., из "Суда об оружии" Пакувия:
Неужели и спас его для того, чтобы оно сгубило меня?[49];
или Атилиевой "Електры", с подобным же содержанием. Консул Антоний вместо похвальной речи объявил через глашатая о сенатском декрете, которым Цезарю были определены все почести человеческие и, кроме того, божеские, затем формулу присяги, обязывавшей всех защищать жизнь одного. К этому Антоний прибавил от себя очень немногое.
Погребальную кровать снесли на форум от ораторской кафедры, магистраты и почетные лица. Одни стали предлагать сжечь тело в одном из отделений храма Юпитера Капитолийского, другие - в Помпеевской зале. В это время неожиданно подошли двое неизвестных, с мечами за поясом и двумя дротиками, и заранее зажженными восковыми факелами подожгли костер. Стоявший вокруг народ стал тотчас бросать в огонь сухой хворост, скамейки, места для судей и затем все, что только принес в дар покойнику. Потом флейтисты и актеры сняли с себя костюмы, надетые ими для этого случая, из числа предназначенных для прежних триумфов, и, разорвав, бросили в огонь, как старые легионеры - свое оружие, в котором провожали похоронную процессию. Очень многие женщины кидали даже свои украшения, детские медальоны и тоги.
Среди страшного общего горя вокруг костра ходило множество иностранцев и по своему оплакивало Цезаря, в особенности евреи, которые много ночей толпами собирались у костра[50].
С факелами в руках, народ тотчас кинулся, с похорон, к дому Брута и Кассия и лишь с трудом был прогнан оттуда. Ему встретился Гельвий Цинна. По ошибке его приняли, благодаря его имени, за того Корнелия, который накануне произнес в народном собрании суровую речь против Цезаря и которого искали. Цинну убили, а голову воткнули на копье и понесли.
Позже народ поставил на форуме массивную колонну из нумидийского мрамора, около 20 футов вышины, с надписью: "Отцу отечества". Возле неё народ долгое время продолжит приносить жертвы, давать обещания и решать споры, прибегая к имени Цезаря, как к клятве.
Некоторым из своих родственников Цезарь внушал подозрения, что он не хотел долго жить и не старался об этом, в виду своего слабого здоровья, вследствие чего не обращал внимания ни на слова религии, ни на советы друзей. По мнению некоторых, он рассчитывал на известный последний декрет Сената и присягу и на этом основании не взял с собой конвоя из испанцев, ходивших за ним с мечами. Другие, напротив, вспоминают, что, видя всюду грозившие ему козни, он предпочитал, по его словам, раз подвергнуться нападению, чем беречься его постоянно. Некоторые говорят даже, что он любил повторять, что его жизнь важна не столько лично ему, сколько государству[51], - он уже давно достиг высшей ступени могущества и славы, - и что, в случае несчастия с ним, государство не только не останется спокойным, но и подвергнется потом еще более ужасным междоусобным войнам.
Почти все согласны в том, что смерть, которою он умер, едва ли не отвечала его желанию. Читая однажды у Ксенофонта, что Кир, во время своей смертельной болезни, сделал несколько распоряжений о своих похоронах, Цезарь с презрением отозвался о такой медленной смерти и пожелал себе смерти неожиданной и скорой. Накануне своей кончины, когда за ужином у Марка Лепида зашла речь о том, как всего лучше умереть, Цезарь сказал, что предпочитает смерть быструю и неожиданную.
Он убит на 56 году от роду и причислен к богам не только приговором судей, но и по верованию народа. По крайней мере, во время игр, которые наследник его, Август, в первый раз устроил в честь его, после его обоготворения, семь дней подряд сияла комета, показывавшаяся около одиннадцатого часа. Ее считали душой взятого на небо Цезаря. Вот почему его статуи делаются со звездой на голове.
Зал, где его убили, решено было запороть, 15-е марта - назвать днем отцеубийства и никогда в этот день не созывать заседания Сената.
Из убийц Цезаря почти никто не прожил более трех лет и не умер своею смертью. Осужденные, все они погибли разною смертью, одни - в море, другие - в сражении. Некоторые покончили с собой тем же кинжалом, которым убили Цезаря.
Происхождение Августа. - Годы юности и выступление на политическое поприще. - Война с республиканцами и Антонием. - Триумвират. - Война с Секстом Помпеем. - Разрыв с Антонием и победа при Акции. - Август в Египте. - Наговоры. - Внешние войны. - Август и войско. - Август, как государь и человек. - Частная жизнь. - Внешность. - Август, как писатель и оратор. - Религиозные убеждения. - Предзнаменования об Августе. - Болезнь и кончина. - Последние почести и завещание.
На основании целого ряда доказательств, видно, что род Октавиев уже в старину считался одним из самых знатных в Велитрах. Например, одна из улиц в населеннейшей части города называлась "Октавиевской" уже в давнее время; затем показывали жертвенник, посвященный памяти Октавия. В одной из войн с соседями он командовал войсками. В то время, как он случайно приносил жертву Марсу, ему неожиданно объявили о нападении неприятеля. Он выхватил из огня наполовину сырые внутренности жертвенного животного, рассек их и, вступив в сражение, вернулся победителем. Долго еще существовало обязательное постановление, на основании которого внутренности жертвы должны были впредь но прежнему посвящать Марсу, а остатки относить к членам фамилии Октавиев.
Царь Тарквиний Старый принял этот род в число сенаторов-плебеев; но вскоре Сервий Туллий перевел его в число патрицийских. Постепенно эта фамилия стала плебейской, пока, спустя долгое время, обоготворенный Цезарь не сделал её снова патрицийской.
Первым из этой фамилии занимал общественную должность, по выбору народа, Гай Руф. Он был квестором и имел двух сыновей, Гнея и Гая. От них произошли две ветви фамилии Октавиев, судьба которых была различна. По крайней мере, Гней и все его потомки занимали высшие должности, тогда как Гай со своими потомками, случайно ли, по собственному ли желанию, продолжали оставаться в сословии всадников, до отца Августа. Прадед Августа служил во Вторую Пуническую войну военным трибуном в Сицилии, под командой Эмилия Павла. Что касается до его деда, он довольствовался службой в муниципиях и вполне спокойно дожил до старости, получив богатое наследство.
Но это рассказывают другие. Лично Август пишет только, что он происходит из древнего и богатого рода всадников и что первым сенатором в этой фамилии был его отец. Марк Антоний укоряет его в том, что его прадед был вольноотпущенником из турийского округа и занимался деланием веревок, а дед был менялой.
Дальнейших подробностей о предках Августа по мужской линии мне не удалось найти.
Его отец, Гай Октавий, с юных лет был богатый и весьма уважаемый человек, поэтому меня удивляет, что некоторые писатели и его называют менялой и даже одним из раздавателей денег от лица кандидатов на общественные должности, - в действительности, он вырос в богатстве и легко получил высшие должности в республике, которые превосходно отправлял. По жребию ему досталась, после его претуры, Македония. Получив от Сената чрезвычайное поручение, он разбил, при своем отъезде туда, беглых рабов, остатки шаек Спартака и Катилины, завладевших турийским округом. Он управлял провинцией столь же справедливо, как и мужественно. Так, разбив на голову в большом сражении бессов и фракийцев, он так вел себя с союзниками, что М. Цицерон в своих письмах к брату, Квинту, неудачно управлявшему в это время Азией в качестве проконсула, настоятельно советовал ему брать в заботах о союзниках пример с его соседа, Октавия.
Но приезде из Македонии он неожиданно умер, не успев выставить своей кандидатуры на консульство. После него остались дети: Октавия Старшая, от Анхарии, и Октавия Младшая и Август, дети Атии. Атия была дочерью Марка Атия Бальба и сестры Гая Цезаря, Юлии. В фамилии Бальба, со стороны отца происходившего из Ариции, было много сенаторов; со стороны матери он считался весьма близким родственником Помпею Великому.
Между прочим он был претором и одним из двадцати человек, назначенных, на основании Юлиева закона, для раздачи народу земель в Кампании. Но тот же Антоний, смеясь над происхождением Августа со стороны матери, укоряет его в том, будто его прадед был африканцем по происхождению и то держал парфюмерный магазин, то пек хлебы в Ариции. Кассий же Пармский[1], в одном из своих писем, обзывает Августа не только внуком пекаря, но и внуком менялы, как видно из следующей фразы: "Твою мать выпекли из отвратительнейшего арицийского теста. Нерулский меняла выкатал его своими грязными от разменных денег руками".
Август родился 23 сентября, в консульство М. Туллия Цицерона и Г. Антония, незадолго до восхода солнца, в Палатинском квартале, на улице "Бычачьей головы", там, где в настоящее время стоить храм, выстроенный вскоре после его смерти. По крайней мере, из дел Сената видно, что Г. Леторий, молодой патриций, которому грозило страшное наказание за разврат, приводил в оправдание сенаторам, кроме своей молодости и происхождения, и то обстоятельство, что он владелец и, если можно выразиться, сторож священного места, которого коснулся тотчас после своего рождения обоготворенный Август[2]. При этом он просил, чтобы это место было посвящено как бы его личному и ему принадлежащему божеству. Было решено обратить эту часть дома в храм.
До сих пор еще показывают комнату, где воспитывался Август, - в загородном доме его деда, близ Велитр. Она очень невелика и напоминает кладовую. Окрестное население думает даже, что здесь и родился Август.
Входить туда без надобности и благоговения считается преступлением против религии. Упорно держалось верование, что на входивших туда с легким сердцем нападал сильный страх. Вскоре это подтвердилось. Когда новый владелец виллы, случайно ли, или для опыта, лет спать там, ночью, через несколько часов, его неожиданно выбросила оттуда невидимая сила. Его нашли полуживым, вместе с постелью, перед дверьми.
Новорожденному дали прозвище Турийского, быть может, в память его происхождения, а быть может, и потому, что вскоре после его рождения отец его, Октавий, разбил в турийском округе беглых рабов. У меня есть достаточно веское доказательство, что его прозвали именно "турийским", - мне удалось найти его старый небольшой портрет, на меди, в детском возрасте. Вышеупомянутое прозвище было написано на железной, почти стершейся дощечке. Я поднес портрет императору, который с благоговением поместил его в своей спальне вместе со статуями лар.
Но и Марк Антоний в своих письмах часто называет Августа, в насмешку, "турийским". Сам Август лишь пишет в ответ, что удивляется, почему глумятся над его прежним прозвищем.
Впоследствии он стал наливаться Гаем Цезарем, а затем Августом. Первое имя он принял но завещанию своего двоюродного дяди, второе - по предложению Мунация Планка. Когда некоторые стали говорить, что ему следует принять имя Ромула, как второго основателя Рима, Планк внес предложение, которое имело успех. Он советовал назвать его лучше Августом, не только потому, что это прозвище ново, но и потому, что оно чрезвычайно почетно. Например, священные места, где авгуры совершают обряд посвящения, называются augusta. или от слова auctus (увеличение), или от слов avium gestus, или gustus (полет или еда птиц). На это намекает, между прочим, Киний стихом:
После того как был заложен славный Рим, на основании августейших предзнаменований[3]
На пятом году Август потерял отца, а на двенадцатом - говорил публично похвальную речь при похоронах своей бабки, Юлии. Спустя четыре года он был объявлен совершеннолетним и получил почетную, военную награду, во время африканского триумфа Цезаря, хотя по своей молодости не принимал в войне никакого участия.
Вскоре его двоюродный дядя отправился в Испанию, в поход против сыновей Гнея Помпея. Тогда Август, едва оправившийся от тяжкой болезни, уехал вслед за ним с ничтожным числом провожатых, притом по таким дорогам, которые были небезопасны от нападений неприятеля, и едва не утонул при кораблекрушении. Вскоре он доказал свои способности и, вместе с тем, преданность во время путешествия, вследствие чего зарекомендовал себя наилучшим образом.
После покорения Испании Цезарь решил предпринять экспедицию против дакийцев, а затем против парфян. Август пыл отправлен в Аполлонию, для своего образования. Когда он узнал, что убитый Цезарь назначил его своим наследником, он долго колебался, не обратиться ли ему с просьбой о защите к стоявшим вблизи легионам, но отказался от своего намерения, считая его необдуманным и преждевременным. Он вернулся в Рим и принял наследство, не смотря на нерешительность матери и горячие отсоветывания своего отчима, Марция Филиппа, бывшего консула. С тех пор, имея в своем распоряжении войска, он вместе с Марком Антонием и Марком Лепидом, затем с одним только Марком Антонием, около двенадцати лет и, наконец, - один, в течение сорока четырех лет, управлял государством.
Изложив таким образом вкратце его жизнь, я постараюсь описать ее с отдельных сторон, не придерживаясь хронологического порядка, но группируя факты, с целью дать о ней ясное и точное представление.
Август вел пять гражданских войн, - Мутинскую, Филииийскую, Перузийскую, Сицилийскую и Актийскую; первую и последнюю - с Марком Антонием, вторую - с Брутом и Кассием, третью - с Л. Антонием, братом триумвира, четвертую - с сыном Гнея Помпея, Секстом.
Поводом к началу всех этих войн было то, что он считал своею обязанностью мстить за смерть двоюродного дяди и защищать все им сделанное.
Вернувшись из Аполлонии, он немедленно решил употребить против Брута и Кассия силу, пока они не подозревали ничего подобного. Но они успели бежать от грозившей им опасности, и Август решил действовать против них путем закона и заочно привлек их к суду, по обвинению в убийстве. Когда лица, на которых была возложена обязанность открыть игры в честь победы Цезаря, не рискнули сделать этого, Август открыл их сам. Чтобы с большим успехом привести в исполнение и остальные свои планы, он выступил кандидатом на место случайно умершего народного трибуна. хотя был только патрицием, но не сенатором [4]. Но в консуле Марке Антонии, в котором Август рассчитывал найти едва ли не главного своего сторонника, он встретил противника своим планам. Кроме того, тот без большого денежного вознаграждения не соглашался оказать ему в чем-либо обычной законной защиты, и Август примкнул к партии оптиматов. зная, что они ненавидят Антония, главным образом, потому, что он осаждал в Мутине Децима Брута и старался вооруженною силой выгнать его из провинции, данной ему Цезарем и закрепленной за ним Сенатом. Тогда, по совету некоторых, Август подослал к Антонию убийц; но коварный замысел открылся, и он, в свою очередь, из страха за дальнейшее, привлек на свою сторону огромными суммами ветеранов, для защиты лично себя и государства. Затем он получил приказ принять, в звании пропретора, команду над собранным им войском и вместе с выбранными в консулы Гирцием и Пансой помочь Дециму Бруту. Двумя сражениями он в три месяца кончил войну, которую ему поручили вести. Но словам Антония, он бежал во время первого сражения и явился только через два дня. без плаща и лошади, но во втором сражении он, как известно, исполнял обязанности не только полководца, но и простого солдата. Так, в разгар боя, он выхватил орла у тяжело раненого знаменщика своего легиона и долго носил на своем плече.
В этой войне умер к бою Гирций, а вскоре, от раны, и Панса. Вследствие этого прошел слух, что оба они были убиты по проискам Августа, - ему хотелось, после бегства Антония и смерти обоих республиканских консулов, одному командовать победоносными войсками. По крайней мере, смерть Пансы была до того подозрительна, что врача его, Гликона, арестовали, обвиняя в том, будто он влил яд в рану. Аквилий Нигер прибавляет, что и другой консул, Гирций, был убит лично Августом, в пылу сражения.
Узнав, что бежавший Антоний нашел себе приют у Марка Лепида и что остальные начальники и войско перешли на его сторону, Август без колебания отделился от партии оптиматов. Предлогом к перемене его взглядов служили якобы слова и поступки некоторых лиц. Так одни будто бы называли его "мальчишкой", другие открыто говорили, что надо его выдвинуть, а потом покончить с ним, чтобы ни ему, ни его ветеранам не давать следуемых наград. С целью доказать еще яснее, что он раскаивается в своей принадлежности к прежней политической партии, он наложил на население Нурсии огромную контрибуцию. Так как оно не могло выплатить её, он выгнал жителей из города, в наказание за то, что они на поставленном на общественный счет памятнике над убитыми в сражении под Мутиной гражданами сделали надпись, что они "пали за свободу".
Вступив в союз с Антонием и Лепидом, Август, не смотря на свою слабость и болезнь, кончил в два сражения и Филиппийскую войну. В первом из них он потерял лагерь и едва успел бежать к крылу, которым командовал Антоний.
Одержав победу, он не сумел остаться умеренным. Например, он послал в Рим голову Брута и приказал бросить ее к подножию статуи Цезаря, жестоко оскорблял словами всех выдающихся пленных. По крайней мере, когда один из них на коленях умолял его похоронить чей то труп, он, говорят, отвечал, что об этом позаботятся птицы... Затем один отец с сыном просили его даровать им жизнь. Он вслед обоим им или кинуть жребий, или драться до тех пор, пока один из них не умрет. На его глазах оба они испустили дух: отец охотно пошел на смерть, а когда он был убит, - и сын добровольно покончил с собою. Вот почему остальные, между прочим известный подражатель Катона, Марк Фавоний[5], почтительно приветствовали "императора" Антония, в то время, как их выводили скованными, Августа же публично осыпали отборнейшею бранью.
После победы триумвиры поделили между собой государственные дела. Антоний взял себе в управление Восток, Август - должен был привести в Италию ветеранов и поселить на землях, принадлежавших муниципиям. Но в данном случае он не удовлетворил ни ветеранов, ни прежних собственников: одни жаловались на то, что их выгнали, другие на то, что их наградили за свои заслуги не так, как они надеялись.
Между тем Луций Антоний, рассчитывая на должность консула, которую отправлял тогда, и на силу своего брага, задумал государственный переворот. Октавий заставил его бежать в Перузию и голодом принудил к сдаче, подвергаясь, впрочем, большим опасностям и до войны, и во время самой войны. Когда, например, он приказал служителю, во время публичных игр, согнать с места простого солдата, сидевшего на скамьях для всадников, его недоброжелатели распустили слух, будто Август велел убить его, немедленно после пытки. Собралась разъяренная толпа солдат, и Август едва не погиб. Его спасло то обстоятельство, что солдат, которого искали, явился неожиданно, здрав и невредим. Затем, принося жертву вблизи стен Перузии, Август едва не был взят в плен выбежавшей из города толпой гладиаторов.
Взяв Перузию, он осудил на смерть очень многих. Когда они пытались или умолять о пощаде, или оправдываться, он объявлял им одно: они должны умереть. По словам некоторых, он приказал выбрать триста человек из числа сдавшихся, обоих сословий, и истребить 15-го марта, как какую-нибудь скотину, перед алтарем, воздвигнутых в честь обоготворенного Юлия. Другие утверждают, что Август начал эту войну намеренно, - ему хотелось, чтобы открылись его тайные противники, или лица, остававшиеся спокойными скорей из страха, нежели по доброй воле, а теперь заявлявшие о себе, когда их вождем явился Луций Антоний. Разбив их и конфискован их имущество, он рассчитывал уплатить ветеранам обещанное вознаграждение.
Одной из первых войн, он начал Сицилийскую, но вел ее долго, с частыми перерывами, - ему приходилось то строить новые суда, - старые он потерял в две бури, кончившиеся крушением, притом летом, - то заключать мир, по требованию народа, жестоко голодавшего вследствие извращения подвоза. Наконец, он выстроил новые суда, посадил на них двадцать тысяч отпущенных на волю рабов, в качестве экипажа, и устроил вблизи Баий Юлиеву гавань, соединив с морем озера Лукринское и Авернское. Здесь он в продолжение всей зимы обучал войска и разбил Помпея между Милами и Навлохом. Перед сражением он неожиданно заснул так крепко, что друзья должны были разбудить его, чтобы дать сигнал к бою. Это то, мне кажется, и дало повод Антонию укорять его, что он не мог глядеть прямо на выстроившиеся к сражению войска, но лежал, в столбняке, на спине, смотря на небо, и встал и показался солдатам тогда только, когда Марк Агриппа на голову разбил неприятельский флот. Другие осуждают одно его выражение и поступок, - потеряв в бурю флот, он, будто бы, вскричал, что одержит победу, хоть бы и против желания Нептуна, а в торжественную процессию, в день ближайших игр в цирке, приказал убрать прочь статую этого бога.
Да и не в одну другую войну он необдуманно не подвергал себя большим и более частым опасностям. Переправив армию в Сицилию, он возвращался на твердую землю за остальными своими войсками и в это время был неожиданно атакован адмиралами Помпея, Демохаретом и Аполлофаном. С громадным трудом он спасся на единственном судне. Во второй раз он шел пешком в Регий мимо Локр. Заметив, что вблизи берега идут биремы Помпея, он принял их за свои, спустился к берегу и едва не попал в плен. Тогда же, когда он убегал непроходимыми тропинками, его хотел убить раб его провожатого, Павла Эмилия. Раб горевал, что отец Павла был когда то объявлен Августом в числе проскриптов. и думал, что ему выдался случай отмстить.
После бегства Помпея один из его товарищей, Марк Лепид, которого он вызвал на подмогу из Африки, стал заносчиво вести себя, надеясь на двадцать своих легионов, и требовал себе, с угрозами и запугиваниями, первой роли. Август отнял у него войска, но уступил его мольбам и даровал ему жизнь, однако сослал навсегда в Цирцеи.
Союз с Марком Антонием никогда не был прочным, а, всегда возбуждал сомнения. Его несколько раз возобновляли, но возвращали к жизни не надолго, и Август решил, наконец, уничтожить его. Для лучшего доказательства, что Антоний отступил от родных обычаев, Август велел вскрыть и прочитать в народном собрании завещание, которое Антоний оставил в Риме и на основании которого были назначены его наследниками даже дети Клеопатры[6]. Но когда Антоний и был объявлен врагом отечества, Август отослал к нему всех его родных и друзей, в том числе Гая Созия и Тита Домиция, бывших еще тогда консулами. Населению Вононии он даже открыто позволил не приносить ему, в противоположность всей Италии, присяги, так как бононцы были постоянными клиентами фамилии Антониев. Вскоре Август одержал морскую победу при Акции, при чем сражение затянулось до ночи, так что победителю пришлось переночевать на корабле.
Вернувшись с Акция на зимние квартиры на Самос, он был встревожен известием о бунте солдат, требовавших наград и отставки. Их он, после победы, первыми из всей армии послал в Брундузий. Возвращаясь в Италию, он должен был дорогой два раза выдержать бурю, первый раз между мысами Пелопоннесским и Этольским, а второй около Керавнских гор. В обоих случаях несколько галер пошло ко дну, а у той, на которой ехать Август, оказались поврежденными снасти и поломанным руль.
В Брундузий он пробыл только двадцать семь дней, пока не разобрал желания солдат, а затем объехал вокруг берегов Азии и Сирии, на пути в Египет. Здесь он осадил Александрию, куда бежать Антоний с Клеопатрою, и вскоре овладел ею. Антония, который поздно вздумал делать попытки заключить мир, он заставил наложить на себя, руки и увидел его уже трупом. Но ему очень хотелось спасти для своего триумфа Клеопатру, и он даже отправил к ней псилов[7], которые должны были высосать у ней яд, так как ходил слух, что она умерла от упущения змеи. Он приказал с почетом похоронить обоих вместе и докончить начатую ими гробницу. Молодого Антония, старшего из двух сыновей Фульвии, он велел оттащить от статуи обоготворенного Цезаря, куда он бежал после долгих, но напрасных просьб, и убить. Точно также он казнил пойманного по время бегства Цезариона, которого Клеопатра публично называла сыном Цезаря[8].Остальных детей Антония, прижитых им с царицею, он не только оставил в живых, но и вскоре позаботился о соответствующем содержании и воспитании каждого, как будто они приходились ему родственниками.
В это же время он велел вынести на свет из склепа гроб с телом Александра Великого и, в знак уважения к нему, надел на него золотой венок и осыпал цветами[9]. Когда его спросили, не желает ли он взглянуть и на гробницы Птолемеев, он ответил, что хотел видеть царя, а не трупы.
Сделав Египет провинцией, он решил увеличить его плодородие и усилить вывоз оттуда хлеба для нужд римского населения. С этою целью он с помощью солдат вычистил все оросительные каналы, которые наводняет Нил, но которые от долгого времени занесло илом. Чтобы еще более прославить намять об актийской победе и сохранить ее в потомстве, он приказал выстроить у Актии город Никополь, учредил здесь публичные игры, справлявшиеся каждые пять лет, и расширил старый храм Аполлона, то же место, где стоял его лагерь, украсил трофеями морского сражения и посвятил Нептуну и Марсу.
После этого он прекратил сделавшиеся известными, вследствие доноса, волнения, попытки к государственным переворотам и целый ряд заговоров - прежде чем они успели разрослись, - заговоров, устроенных в разное время, разными лицами: молодым. Лепидом. затем Варроном, Муреной и Фаннием Цепионом, далее Марком Егнацием, после этого Плавцием Руфом и Луцием Павлом, мужем его внучки, кроме того, Луцием Авдазием, - обвинявшимся в составлении подложного духовного завещания, хотя и дряхлым и убогим, - также Азинием Епикадом, полу-иностранцем, парфянином но происхождению, и, наконец, Телефом, отправлявшим должность номенклатора у одной женщины. Но против Августа составляли заговор и злоумышляли лица принадлежавшие к низшим классам. Авдазий и Епикад хотели тайно увезти к войску дочь Августа Юлию и его внука Агриппу, с остовов, где они содержались, Телеф - напасть лично на него и на сенаторов, так как верил, что ему суждено иметь в руках верховную власть. Мало того, ночью, у спальни Августа поймали раз одного маркитанта из иллирийского войска, с охотничьим ножом за поясом. Он сумел обмануть привратников. Трудно сказать, действительно ли он был помешанным, или только разыгрывал из себя лишенного разума. По крайней мере, следствие не дало никаких результатов.
Внешних войн Август вел лично только две - Далматскую, еще в молодых годах, и Кантабрскую, после победы над Антонием. В Далматской он был даже ранен, - в одном сражении камень ударил ему в правое колено, но втором - он ранил себе бедро и оба плеча, в то время как ломали мост. Остальные войны он поручал вести своим легатам, при чем однако или сам приезжал на некоторое время в лагерь, или останавливался невдалеке от него, как, то было в Паннонскую и Германскую войну, когда он, выехав из столицы, побывать в Равенне, Медиолане и Аквилее.
Частью лично, частью с помощью своих полководцев он покорил Кантабрию, Аквитанию, Паннонию, Далмацию, со всей Иллирией и, кроме того, Рецию и альпийские народы - винделиков и салассов. Он прекратил и набеги дакийцев, разбив трех их предводителей, командовавших многочисленным войском, и прогнал германцев за реку Альбу. Из них свебы и сигамбры изъявили покорность, и он перевел их в Галлию, отведя им для поселения земли вблизи Рейна. Точно также он привел к повиновению и другие беспокойные племена. Ни одной войны с каким бы то ни было народом не начинал он без справедливых причин и без необходимости, - настолько чужд был он желании распространить так или иначе свои владения или увеличить свою военную славу. Напротив, он заставил некоторых варварских вождей поклясться в храме Марса·Мстителя, что они будут честно соблюдать мир, которого просят. От некоторых он даже попытался потребовать нового рода заложников, женщин, видя, что они мало заботятся о своих заложниках мужчинах[10]. Тем не менее он всегда предоставлял всем право требовать когда угодно возвращения заложников. Самое строгое наказание, которому он подвергал чаще других восстававших против него или с большим коварством возобновлявших войну, состояло в том, что он приказывал продавать военнопленных, с условием, чтобы они не служили рабами вблизи своей родины и получали свободу не ранее тридцати лет. Благодаря славе об его военных успехах и умеренности, индийцы и скифы, известные только но имени, по собственному побуждению отправили послов с просьбой быть друзьями его и римского народа. Даже парфяне охотно уступили ему Армению, на которую он заявлял притязания, вернули, по его требованию, знамена, отнятые ими у Марка Красса и Марка Антония, затем дали ему заложников и, в заключение, из многочисленных претендентов на престол признали выбранного Августом[11].
Храм Яна-Квирина, который с самого основания города был заперт до Августа только два раза, он значительно скорее запер в третий раз, восстановив мир на море и на суше. С малым триумфом он входил в столицу два раза, - по окончании Филиппийской войны и затем после Сицилийской[12]. Больших его триумфов было три, - далматский, актийский и александрийский, через три дня каждый.
Он потерпел всего два тяжелые и позорные поражения, оба в Германии, в лице Лоллия [13] и Вара. Но поражение Лоллия было скорее позорно, нежели отличалось численными потерями, тогда как поражение Вара можно назвать почти гибельным, - было уничтожено три легиона с предводителем, легатами и со всеми союзными войсками.
Получив известие об атом, Августе приказал расставить по городу караулы - из опасения беспорядков - и продлил срок оставления в должности всем начальствовавшим в провинциях, чтобы люди опытные и знакомые с союзниками удержали их в повиновении. Он дал затем обет устроить торжественные игры в честь Юпитера Подателя Благ и Владыки, если ему удастся поправить государственные дела. Тоже самое было и в войну с кимбрами и марсами. Говорят, он был так потрясен, что отпустил на несколько месяцев бороду и волосы и не раз бился головой о двери, крича: "Квинтилий Вар, верни мои легионы!" и что день поражения был для него ежегодно днем глубокой печали.
В военном устройстве он сделал много перемен и нововведений, но в некоторых случаях восстановил прежние порядки.
Он был чрезвычайно строг в отношении дисциплины. Даже легатам он с трудом давал позволение навещать их жен, и то исключительно в зимние месяцы. Он приказал продать одного римского всадника вместе с его имуществом за то, что тот отрубил большие пальцы двум своим молодым сыновьям, с целью избавить их от военной службы. Но, когда он заметил, что его хотят приобрести откупщики, он велел отдать его своему отпущеннику, чтобы тот увез его в деревню и позволил жить там в качестве свободного человека[14]. Весь десятый легион, который неохотно повиновался ему, он с позором выгнал со службы. Точно также он распустил без заслуженных наград другие, в высшей степени грубо требовавшие отставки. Когорты, оставившие свой пост, подвергались децимации[15] и получали ячменный хлеб. Центурионов, покидавших ряды, он приказал наказывать смертью, наравне с простыми солдатами. Остальные преступления карались различными наказаниями, напр., он приказывал ставить виновных на целый день перед палаткой начальника, иногда в одной рубахе, распоясанными, а иногда с саженью[16], и даже, заставлял их носить дерн.
Но окончании гражданских войн он и в речах на сходках, и в приказах называл солдат не товарищами, а просто солдатами. Он запретил называть их иначе даже своим детям и пасынкам, командовавшим войсками. Но его мнению, первое прозвище было слишком лестно и не соответствовало ни представлению о солдате, ни мирному времени, ни высокому положению его и его дома.
К услугам солдат из вольноотпущенных, - не считая того, что он употреблял их при пожарах в Риме и в случае опасения волнений из-за поднятия цен на хлеб - он прибегал два раза: первый раз он послал их для занятия гарнизонов в колониях, основанных на границах Иллирии, второй - для защиты берегов реки Рейна. Тех, которые были отданы более состоятельным мужчинам и женщинам и, оставаясь сперва рабами, немедленно получали затем свободу, он приказал ставить в первую линию и не смешивать со свободорожденными, как не носить и одного вооружения с ними.
Из военных наград он гораздо охотнее раздавал медальоны и кольца или золотые и серебряные вещи, нежели высшие награды - "лагерные" и "стенные" венки[17], Последние он давал крайне скупо и без заискиваний, но часто даже простым солдатам.
Марка Агриппу после одержанной им морской победы у берегов Сицилии он наградил лазуревым знаменем. Только бывших триумфаторов он никогда не считал нужным жаловать наградами, хотя они были его товарищами в походах и участниками его побед, так как, по его мнению, они лично имели право раздавать награды по своему желанию.
Образцовому полководцу, по его убеждению, всего менее пристало быть торопливым и опрометчивым, поэтому оп любил повторять известный афоризм:
Σπεῦδε βραδέως!
Ἀσφαλὴς γάρ ἐστ᾿ ἀμείνων ἤ ϑρασὺς στρατηλάης[18]
и: Достаточно быстро делается то, что делается достаточно хорошо.
Но крайней мере, он вообще никогда не начинал сражения или войны, не взвесив предварительно, что надежда на успех сильнее страха перед неудачей. Преследующих ничтожные выгоды с огромною опасностью для себя он сравнивал с людьми, ловящими рыбу на золотой крючок. Если он оборвется, никакой улов не в состоянии вознаградить потери.
Магистратуры и почетные должности он получал ранее срока, но в некоторых случаях прибегал к нововведениям или делал должности пожизненными. Он добыл себе консульство всего на двадцатом году, двинув с враждебными намерениями легионы к столице и послав вперед лиц, которые требовали ему консульство от имени армии. Сенат колебался. Тогда глава депутации, центурион Корнелий, сбросил с себя военный плащ и, указывая на рукоятку меча, смело сказал в присутствии сенаторов: "Если не сделаете вы, сделает он!"
Второе консульство Август получил через девять лет, третье - через год, а следующие - одно за другим, вплоть до одиннадцатого. Затем он несколько раз отказывался от предлагаемого консульства, пока сам не потребовал себе, после долгого промежутка, через семнадцать лет, двенадцатого консульства, а через два года - и тринадцатого, для того, чтобы, в качестве высшего должностного лица, иметь возможность вывести на форум своих сыновей, Гая и Луция, как совершеннолетних. Пять средних консульств, с шестого по одиннадцатое, он отправлял по году, остальные - по девяти, шести, по четыре и три месяца, а второе даже - несколько часов: посидев немного, утром первого января, в курульных креслах, перед храмом Юпитера Капитолийского, он сложил с себя звание и передал его, назначив на свое место другого. В отправление своих консульских обязанностей он не всегда вступал в Риме, а в четвертое консульство - в Азии, в пятое - на острове Самосе, в восьмое и девятое - в Терраконе.
Десять лет был он триумвиром, для установления нового государственного устройства. При этом он некоторое время не соглашался со своими товарищами относительно установления проскрипций, но, когда эта мера была приведена в исполнение, выказал большую суровость, нежели оба его товарища. Они часто были расположены к помилованию многих лиц, или по расположению к ним, или уступая их просьбам, - один Август упорно отказывался давать кому либо пощаду. Он объявил в числе проскриптов даже своего опекуна, Гая Торания, товарища его отца, Октавия, по эдильству.
Юний Сатурнин рассказывает еще следующие подробности. Когда проскрипция была решена, Марк Лепид стал, в заседании Сената, оправдывать прошлое и выражать надежду на милосердие в будущем, так как наказано было достаточно. Тогда Август, в ответ, заявил, что свою умеренность в отношении проскрипций он ограничил тем, что хочет во всем развязать себе руки на будущее время. Но, для доказательства, что ему было тяжело настаивать на своем, он после почтил званием всадника Тита Виния Филопемена, про которого говорили, что раньше он скрывал у себя своего патрона, объявленного проскриптом.
Триумвиром Август выказывал свою ненависть в отношении многих лиц. Говоря однажды речь солдатам, при чем присутствовало много простых граждан, он заметил, что римский всадник Пинарий что то пишет. Он счел его лазутчиком и шпионом и приказал убить у себя на глазах. Когда назначенный консулом Тедий Афр позволил себе колко отозваться об одном поступке Августа, последний так напугал его своими угрозами, что тот покончил с собою. Претор Квинт Галлий, явившись с поздравлением, держал у себя под платьем двойные таблички. Август заподозрил, что у него спрятан меч, однако не решился обыскать его немедленно, боясь, что будет найдено что либо другое, но вскоре затем приказал центурионам и солдатам стащить его с трибунала и подвергнуть пытке, как какого нибудь раба. Галлий не признался ни в чем, тем не менее Август приказал убить его, предварительно выколов собственноручно ему глаза. Сам Август пишет, напротив, что Галлий объявил о своем желании переговорить с ним, но хотел убить его. Он велел посадить его в тюрьму, а затем выслал из столицы, запретив являться туда. По его словам, он или погиб при кораблекрушении, или был убит разбойниками.
Трибуном он был до самой смерти, при чем два раза, каждые пять лет, выбирал себе товарища. Одинаково на всю жизнь он принял на себя и надзор за нравами и исполнением законов. На этом основании он три раза производил народную перепись, - первый и третий раз с товарищем, во второй - один, хотя и был цензором.
Он два раза думал сложить с себя власть, - первый раз тотчас после победы над Антонием, помня упреки, которые тот часто делал ему, будто по вине его, Августа, не может быть восстановлено прежнее государственное устройство. Второй раз эта мысль явилась ему под тяжким впечатлением его продолжительной болезни, когда он пригласил к себе магистратов и сенаторов и отдал им отчет по управлению государством. Но, принимая во внимание, что ему будут грозить опасности даже как частному человеку и что, с другой стороны, неразумно отдавать власть над государством в руки многих, он решил удержать власть за собой. Трудно сказать, что было лучше, результат ли, или его намерение. О своем намерении он говорил много раз, а в одном из эдиктов даже объявил о нем в следующей форме: "Я хотел бы, чтоб государство покоилось на твердом и незыблемом основания и чтоб я мог получить в награду за это исполнение своих желаний: пусть меня называют виновником его благоденствия и пусть, умирая, я унесу с собой надежду, что государственное здание крепко стоит на положенном мной фундаменте". И ему удалось дождаться исполнения своего желания, - он всей душой стремился к тому, чтобы никто не выражал своего неудовольствия новым порядком вещей.
Столицу, не отвечавшую своим внешним видом величию государства, страдавшую от наводнений и пожаров, он украсил настолько, что в праве был хвастаться, что, "подучив ее кирпичной, оставляет-мраморной". Но он сделал и для её безопасности на будущее время все, что только мог предвидеть человеческим умом.
Им выстроен целый ряд публичных зданий. Самыми замечательными из них были едва ли не Форум, с храмом Марса Мстителя, храм Аполлона, на Палатинском холме, и храм Юпитера-Громовержца, на Капитолии. Поводом к постройке форума служило скопление народа и масса судебных дел. Очевидно, двух форумов было мало, являлась необходимое и в третьем, вследствие чего, не смотря на неоконченную постройку храма Марса, площадь его была несколько поспешно объявлена общественным местом и предназначена главным образом для уголовных дел и выбора судей. Обет выстроить храм Марса Август дал во время Филиппийской войны, начатой им из мести за отца потому, по его распоряжению. Сенат совещался здесь о войнах и триумфах.
Отсюда же должны были торжественно отправляться в провинцию магистраты, сюда же складывать украшения своего триумфа - возвращавшиеся победители.
Храм Аполлона он приказал выстроить в той части палатинского дворца, в которой желал видеть его выстроенным бог, по объяснению гарусников, - после того как в нее ударила молния. Он пристроил к ней портик с библиотекой латинских и греческих книг. В старости он часто собирал здесь даже Сенат и проверял декурии судей. Храм Юпитеру Громовержцу он выстроили, в намять избавления от опасности: во время похода против кантабров ночью, в дороге, в его носилки ударила молния и убила раба, шедшего впереди с огнем.
Август выстроил несколько зданий и под чужими именами, - под именами своих внуков, супруги и сестры, например, портик и базилику Гая и Луция, затем портик Ливии и Октавии, театр Марцелла. Мало того, он настоятельно требовал, чтобы и другие выдающиеся лица заботились об украшении столицы, строя, по своим средствам, или новые дома, или исправляя и приводя в приличный вид старые. Действительно, многие лица выстроили тогда не мало зданий, например, Марций Филипп - храм Геркулеса и муз, Луций Коринфиций - храм Дианы, Азиний Поллион - атрий Либертаты, Мунаций Планк - храм Сатурна, Корнелий Бальб - театр, Статилий Тавр - амфитеатр, а Марк Агриппа выстроил массу великолепных зданий.
Столицу Август разделил на несколько частей и кварталов. По его распоряжению каждая из них находилась в ведении магистрата, ежегодно избираемого баллотировкой. В кварталах магистраты выбирались из числа жителей каждого квартала. Как меру против пожаров, он завел ночные караулы и сторожей, для прекращении наводнений, - приказал расширить и вычистить русло Тибра, давно уже запаленное мусором и обрушившимися постройками. С целью сделать более удобным сообщение со столицею во всех направлениях, лично он взялся вымостить Фламиниеву дорогу до Аримина, а остальные поручил принести в порядок бывшим триумфаторам, на деньги, вырученные ими от продажи военной добычи. Храмы, разрушившиеся от древности или истребленные пожаром, были восстановлены по его приказанию, остальные - одарены чрезвычайно щедро. Так один только вклад его в храм Юпитера Капитолийского состоял из шестнадцати тысяч фунтов золота, дорогих каменьев и жемчугу, на сумму пятисот тысяч сестерций.
Вступив в должность верховного первосвященника, которую он не решался отнять у Лепида, пока последний был жив, и которую принял на себя лишь после его смерти, он распорядился собрать везде все обращавшиеся в простом народе гадальные греческие и латинские книги, частью неизвестных авторов, частью не заслуживших доверия, в общем более двух тысяч, и сжечь. Он оставил только книги Сибилл. да и те по выбору, и спрятал их в двух вызолоченных ящичках под фундамент палатинского храма Аполлона.
Календарь, введенный и употребление обоготворенным Юлием, но впоследствии приведенный в страшный беспорядок из-за небрежного отношения к делу, он восстановил в прежнем исправном виде. При этом исправлении он велел назвать своим именем, вместо сентября, в котором родился, - месяц секстиль, так как в этом именно месяце ему удалось и получить первое консульство, и одержать блестящие победы.
Число жрецов и их права были увеличены наравне с доходами, в особенности весталок. Так как на место умершей из них следовало выбирать другую, многие отцы старались, чтобы жребий не падал на их дочерей[19]. Тогда Августа, поклялся, что, если бы которая либо из его внучек имела соответствующее количество лет, он охотно сделал бы ее весталкой. Он восстановил некоторые даже древние, но постепенно оставленные религиозные обычаи и учреждения. например, гадание о счастьи государства, должность жреца Юпитера, праздник Луперкалий, Столетние игры[20] или игры происходившие на перекрестках. В праздник Луперкалий он запретил безбородой молодежи участвовать в беге, кроме того, в Столетние игры позволил молодым людям обоего пола посещать ночные игры исключительно в сопровождении кого либо из старших родственников. Лар, стоявших на перекрестках, он приказал украшать цветами два раза в году, весною и летом.
Что касается почестей, которые воздавались памяти вождей. вознесших власть римского народа из ничтожества на степень величия, этими почестями они должны были уступать, по воле Августа, только бессмертным богам. На этом же основании он возобновил, сохранив надписи, и сооружения, сделанные каждым из них, затем поставил статуи всех их, в одеждах триумфаторов, в обоих портиках своего форума, объявив в одном из эдиктов, что делает это с тою целью, чтобы статуи великих людей служили примером, как ему, пока он жив, так и вождям последующих поколений граждан. Но его же распоряжению статуя Помпея была вынесена из курии, где был убит Цезарь, и поставлена под мраморной аркой Яна, против его дворца, находившегося вблизи театра Помпея[21].
Он уничтожил очень много такого, что могло служить крайне дурным примером, грозя гибелью государству, и вошло в плоть и кровь ему, или вследствие своеволия, царившего во время междоусобных войн, или давало знать о себе даже в периода, мира. Множество бродяг, открыто ходили вооруженными, под предлогом самозащиты. За городом похищали прохожих, свободных и рабов, безразлично, при чем они исчезали в помещениях для рабов помещиков. Во множестве составлялись шайки, под названием новых обществ, а в действительности для совершения всевозможных преступлений сообща. Тогда Август расставил в надлежащих местах караулы и унял бродяг. Помещения для рабов были строго осмотрены им, все общества, кроме древних и дозволенных законом, распущены. Он уничтожил списки старых должников казны, едва ли не служившие одним из главных поводов к превратным толкованиям, городские места, считавшиеся общественными, но спорные, - отдал прежним владельцам. Дела лиц, давно находившихся под судом и своим траурным платьем доставлявших удовольствие лишь своим врагам, он объявил к прекращению, с тем условием, что каждый желающий возобновить процесс, в случае проигрыша, подвергался одинаковому наказанию с ответчиком, предполагая, что последний оказался бы виноватым. Но. чтобы ни одного преступления не оставлять без наказания или не затягивать процесса, Август приказал рассматривать дела в продолжение их более чем тридцати дней, которые магистраты посвящали играм. К трем декуриям судей он прибавил четвертую, из лиц, владевших меньшим состоянием в сравнении с другими. Он назвал ее декурией двухсотенных: и поручил ей разбор менее важных дел. В судьи он приказал выбирать на двадцатом году, т. е., пятью годами ранее положенного срока. Но очень многие стали уклоняться от исполнения судейских обязанностей, и Август позволил, хотя и неохотно, каждой декурии по порядку оставаться вакантной в течение года и не разбирать никаких дел в ноябре и декабре месяцах.
Лично он усердно занимался судопроизводством, иногда до самой ночи, в случае нездоровья - в носилках, которые ставили перед трибуналом, а иногда даже дома, лежа в постели. Он был не только чрезвычайно добросовестным, но и снисходительным судьей. Например, чтобы спасти одного несомненного отцеубийцу от казни зашивания в мешок [22], которой подвергаются исключительно сознавшиеся, он, говорят, спросил его: "Ты, конечно, не убивал своего отца?"
В другой раз разбиралось дело о составлении подложного духовного завещания. Все свидетели, на основании Корнелиева закона[23], должны были подвергнуться наказанию; но Август дал судьям не только две таблички, оправдательную и обвинительную, но и третью, где было объявлено прощение тем, которые подписались несомненно обманутые или необдуманно. Рассматривать в течение года апелляции тяжущихся, живших в столице, он поручал городскому претору, в провинциях - бывшим консулам; для этих дел он назначил но одному для каждой провинции.
Ему принадлежит пересмотр законов и восстановление некоторых, напр., против расточительности, прелюбодеяния, нарушения целомудрия, против подкупов, и законов об обязательном браке лиц разных сословий. Исполнения последних он требовал нескольку строже, чем других, но вследствие шумных протестов мог настоять на своем, лишь простив часть виновных или уменьшив им наказания. Кроме того, он дал три года сроку для вступления в новый брак и увеличил награды. Когда, не смотря на это, всадники, на одной из публичных игр, настойчиво потребовали отмены этого закона, он подозвал детей Германика, взял некоторых на руки к себе, в то время как отец прижал других к своей груди, и поднял их, рукой и жестами стараясь дать понять, чтобы другие не стеснялись брать пример с молодого человека[24]. Узнав, что вследствие молодости невест и разводов закон его терял свою силу, он сократил время, пока девушка была невестой, и ограничил разводы.
Число сенаторов было очень велико. Они представляли собою нестройную, беспорядочную корпорацию. Их было свыше тысячи человек и между ними - люди совершенно недостойные и принятые после убиения Цезаря, путем протекции и за деньги. Народ называл их выходцами с того света [25]. Август восстановил прежнее число сенаторов и вернул им старое значение, путем двойных выборов: сперва они выбирали друг друга, руководясь личными соображениями, а затем выбор делал Август с Агриппой. Говорят, в последнем случае Август председательствовал в панцире под платьем и с мечом за поясом; вокруг его кресла стояло десять самых сильных физически сенаторов, из числа его друзей. По словам Кромуция Корда [26], к нему в это время допускали сенаторов только по одиночке и после обыска под платьем.
Некоторых он заставлял отказываться от мест, но даже после отказа предоставлял им право носить сенаторское платье, иметь почетное место в театре и право присутствовать на публичных обедах. Чтобы избранные и утвержденные сенаторы с большим благоговением и охотою несли свои обязанности, он приказывал каждому, прежде чем сесть на свое место, принести в жертву ладан и вино перед алтарем того бога, в храме которого происходило заседание. Кроме того, по его распоряжению Сенат собирался на обычные заседания только два раза в месяц, первого и тринадцатого, или пятнадцатого числа. В сентябре и октябре месяцах являться в присутствие обязаны были только избранные по жребию; эти лица должны были издавать распоряжения. Август потребовал себе выбираемых по жребию на полгода советников, с которыми хотел предварительно рассматривать дела, назначаемые к докладу в заседании Сената в его полном составе. Собирая голоса при рассматривании какого либо более важного дела сравнительно с другими, он не придерживался порядка, согласию обычаю, но руководствовался собственным желанием, с целью заставить каждого работать головой и подавать личное мнение, а не соглашаться с другими.
Он сделал и многое другое, между прочим, запретил обнародовать протоколы о заседаниях Сената или посылать в провинции магистратов немедленно после сложения ими своей должности. Проконсулы получали обыкновенно мулов и палатки на счет казны, теперь - им стали выдавать известную сумму денег; затем, заведывание государственной казной от городских квесторов перешло, по его приказанию, к бывшим или настоящим преторам. Собирать суды центумвиров должны были раньше квесторы, теперь эту обязанность Август передал децемвирам.
С целью предоставить участие в управлении государством большему числу лиц, он придумал новые должности смотрителей над публичными постройками, над дорогами, водяными путями, над руслом Тибра, раздачей хлеба народу, должность столичного префекта, триумвират для выбора сенаторов и другой - для смотра турм всадников, в случае необходимости. Цензоры не выбирались долгое время, он - снова начал выбирать их. Число преторов было увеличено им. Кроме того, при каждом своем избрании в консулы он требовал, чтобы вместо одного товарища ему назначали двух, но успеха не имел, так как отовсюду встречал возражения, что его высокое знание в достаточной степени унижено тем, что он отправляет свою должность не один, а вместе с другим[27].
Одинаково щедро награждал он боевые подвиги, назначив более чем тридцати вождям полные триумфы и еще большему числу присудив триумфальные отличия.
Чтобы дети сенаторов скорей привыкали к государственной службе, он предоставил им право немедленно после тоги совершеннолетнего надевать тогу с широкою полосой и присутствовать в заседаниях Сената, а тех из них, которые хотели поступить в военную службу, жаловал не только трибунами легионов, но и давал им команду над войсками союзников, а чтобы, по возможности, все служили в войсках, он в каждое из крыльев назначал в качестве начальников но двое из носивших тогу с широкою полосой.
Он делал частые смотры турмам всадников и восстановил, после долгого перерыва, обычай торжественного прохождения войск. Он однако-ж не позволял истцам, во время этот прохождения, стаскивать кого-либо с лошадей, как то практиковалось раньше, но дал право старикам или лицам с какими-либо физическими недостатками выводить лошадь из ряда и являться для ответа суду пешими. Затем он позволил всадникам старше тридцати пяти лет выходить в отставку, если они желают.
Получив от Сената десять человек в помощники себе, он заставил всех всадников дать ему отчет в их поведении. Одних из виновных он наказал денежным штрафом, других лишил доброго имени, а большинству сделал выговор, в различной форме. Самый легкий выговор состоял в том, что он давал в руки виновным дощечки, которые они должны были читать молча, стоя на одном месте. Им были наказаны и лица, занимавшие деньги под низкие проценты, а помещавшие их под высокие.
Когда, при избраниях трибунов, не находилось кандидатов из числа сенаторов, он выбирал трибунов из числа римских всадников, при чем предоставлял им право оставаться в любом сословии. Так как очень многие из всадников обеднели во время междоусобных войн и не решались сидеть в отведенных для них четырнадцати рядах, из опасения штрафа за нарушение театральных правил, Август приказал не штрафовать тех, кто лично или вместе с отцом не подвергался цензу, как всадник.
Народные переписи он производил но улицам. Чтобы раздача хлеба не слишком часто отвлекала народ от его занятий, он велел выдавать билеты на получение хлеба три раза в год, через четыре месяца, но, когда стали требовать возобновления прежнего порядка, разрешил выдачу хлеба ежемесячно. Он восстановил древнее право комиций и разного рода наказаниями уничтожил продажу голосов, раздав в день комиций своим товарищам по фабиевой и скантской трибам лично от себя но тысяче нуммов на каждого, чтобы они ничего не требовали с кандидатов.
Кроме того, он усердию заботился о том, чтобы римский народ был чистым по крови, не смешивался с иностранцами или рабами, поэтому крайне скупо давал права римского гражданства и ограничил свободу отпускания на волю. В ответь на просьбу Тиберия дать права гражданства греку, одному из его клиентов, он написал, что даст его тогда только, когда Тиберий лично убедит его в справедливости своей просьбы. Он отказал и Ливии, просившей у него права гражданства для одного платившего подати галла, но освободил его от податей, говоря, что скорей согласится поступиться частью доходов Государственного Казначейства, нежели уронить честь прав римского гражданства. Он не только с трудом отпускал на волю рабов, но еще больше, - отказывался давать им свободу по закону, так как наводил тщательные справки о числе, средствах к жизни и разрядах отпускаемых на волю. Кроме того, он объявил, что бывавшие в тюрьме или в пытке не могли получать ни одного из видов отпускания на волю [28] для приобретения прав гражданства.
Он старался также ввести в употребление старинные костюмы. Заметив однажды в народном собрании толпу людей, одетых в платья темного цвета, он вскричал, в негодовании:
Вот римляне, владыки вселенной, народ одетый в тогу![29].
Он немедленно приказал эдилам, чтобы впредь все являлись на форум или находились вблизи него - в тогах, без плащей.
При всяком удобном случае он выказывал свою щедрость в отношении всех сословий. После того как царская казна была привезена в столицу, во время александрийского триумфа, Август, благодаря массе свободных денег, заставил уменьшить проценты и этим поднял в цене земельную собственность. Позже, когда от продажи имений осужденных выручались огромные суммы, он каждый раз отдавал их без процентов на известный срок тем, кто мог представить двойной залог.
Он увеличил сенаторский ценз и вместо прежних восьмисот тысяч сестерций довел его до миллиона двухсот тысяч, при чем не имевшим такого состояния пополнил его до вышеупомянутой цифры. Он часто делал денежные подарки народу; но сумма их была неравномерна, - иногда в четыреста, иногда в триста, а подчас и в двести пятьдесят нуммов на каждого. В данном случае он не обходил и детей, хотя обыкновенно они получали подарки не ранее одиннадцати лет. Во время малого подвоза хлеба он часто продавал его по самым низким ценам, а иногда раздавал всем даром; он также удваивал обозначенную на марках сумму выдачи.
Для доказательства, что этот государь заботился больше о благе других, нежели о приобретении любви к себе, можно привести тот факт, что, когда народ стал жаловаться на недостаток и дороговизну вина, он заставил его замолчать своим в высшей степени суровым ответом, что его зять, Агриппа, принял надлежащие меры для доставления воды в большом количестве, чтобы население не страдало от жажды. Когда народ начал требовать от него обещанного им подарка, он отвечал, что он честный человек, но, когда от него стали требовать вовсе но обещанного им, он, в одном из своих эдиктов, назвал это подлостью и бесстыдством и заявил, что не даст подарка, хотя раньше решил дать его. В другой раз он убедился, во время раздачи подарков, что в число граждан было помещено много вольноотпущенников, - одинаково серьезно и энергично отказал в выдаче подарков тем, которым они небыли обещаны, а, в заключение, дал прочим менее обещанного, чтобы не выходить из пределов назначенной суммы. Однажды, во время неурожая, которому было трудно помочь, он приказал выслать из столицы торговцев рабами, разных ланист и всех иностранцев, исключая врачей и учителей, а отчасти и рабов. Когда недостаток в хлебе уменьшился, наконец, он, по его словам, решил навсегда уничтожить раздачу хлеба казной, так как, в расчете на это, прекратилась обработка земли, но затем отказался от своего намерения, уверенный, что рано или поздно, после него, этот обычай будет восстановлен, ради приобретения популярности.·Он удовольствовался тем, что придал этому делу соразмерность, - приняв во внимание интересы крестьян и торговцев хлебом наравне с интересами народа.
В отношении публичных игр он и их числом, и разнообразием, и великолепием оставил всех позади себя. Но его словам, он четыре раза давал игры от своего имени и двадцать три - за других магистратов, которые или были в отсутствии, или не имели достаточных средств. Представления давались иногда в различных кварталах, на нескольких сценах, при чем актеры играли на всех языках и не только на форуме и в амфитеатре, но и в цирке и за барьером. Иногда представления состояли исключительно в борьбе зверей. Давались и состязания атлетов, - для чего строились на Марсовом поле деревянные сиденья, - а раз даже морское сражение, в бассейне, возле реки Тибра, на месте нынешнего императорского парка. В эти дни по приказанию Августа в городе наряжались караулы, чтобы обезопасить от бродяг немногочисленное остававшееся в домах население.
В цирке устраивались скачки, состязания в беге или бои со зверями. В этих случаях иногда выступали, по приказанию Августа, молодые люди лучших фамилий. Он очень часто устраивал "троянскую игру", где принимали участие дети разного возраста. Он придавал большую цену этому древнему обычаю, благодаря которому могли заявить о себе представители аристократии. Когда, в эту игру, Ноний Аспренат упал и расшибся, Август подарил ему цепь и позволил ему с потомками принять прозвище Торкватов. Вскоре однако он перестал давать публичные представления после того, как оратор Азиний Поллион, которого внук, Эзернин, также сломал себе ногу, в энергичной и резкой форме протестовал против этого в Сенате.
На сцене и в гладиаторских играх Август заставлял выступать иногда даже римских всадников, пока не вышел запрещавший это декрет Сената. Впоследствии он позволил выступит публично только Луцию Ицию. молодому человеку из хорошей семьи, но для того лишь, чтобы показать его, - он был ростом менее двух футов и весил семнадцать фунтов, но голос его поражал своею силой. На одном из представлений Август на виду у всех прошел через арену с парфянскими заложниками, присланными тогда в первый раз, и посадил их во второй ряд, над своим местом. Вне дней представлений он любил показывать народу - безразлично где - привозимые иногда любопытные редкости и диковинки, напр., носорога, за так называемым барьером, тигра в театре, змею в пятьдесят локтей длины - в комиции.
Однажды во время игр в цирке, данных им по обету, он захворал, тем не менее провожал колесницу со статуями богов, лежа на носилках. Другой случай произошел во время игр, бывших при освящении театра Марцелла, - ножки кресла, на котором сидел Август, разошлись, и он упал на спину. Затем, во время игр, которые давали его внуки, народ вообразил, что театр может разрушиться, - и пришел в ужас. Его не могли удержать и успокоить ничем. Тогда Август поднялся с места и сел в той части здания, которая казалась наиболее опасной.
Он прекратил и уничтожил крайние беспорядки и распущенность, царившие при театральных представлениях, - под впечатлением оскорбления, нанесенного одному сенатору, которому никто не позволил сесть рядом с собою, при полном театре, во время весьма охотно посещавшихся публикой игр в Путеолах. Вследствие этого вышел декрет Сената, предоставлявший при каждом публичном представлении первый ряд месть сенаторам. Находящимся в Риме депутатам свободных союзных народов было запрещено сидеть в орхестре, так как Август узнал, что туда впускали иногда вольноотпущенных. Места для солдата были, но его приказанию, отделены от мест для публики. Женатым из простого народа он отвел особые места, детям еще несовершеннолетним, - свой ряд, а ближайший к нему - их воспитателям. Кроме того, никому из оборванцев не было позволено сидеть в середине театра. Женщинам Августа разрешил смотреть исключительно с верхних мест, даже при гладиаторских играх, которые, по старому обычаю, женщины смотрели вместе с мужчинами. Только весталкам он отвел в театре отдельное место, против трибуны претора. Смотреть на представления атлетов женщинам было строго запрещено, по его приказанию[30], так что, давая игры в качестве верховного жреца, он отложил требуемое публикой состязание пары кулачных бойцов на утро следующего дня и объявил в одном из своих эдиктов приказ, запрещающий женщинам являться в театр раньше пятого часа.
Лично он смотрел игры в цирке с верхних этажей домов своих приятелей или отпущенников, а иногда из своей ложи, сидя, и даже с супругой и детьми. На представлениях он оставался всего несколько часов, а иногда не бывал по нескольку дней, при чем, извиняясь, предварительно представлял тех, кто должен был замени в его в роли первого лица. Но каждый раз, как он присутствовал, он не занимался ничем посторонним, быть может, из желания избегнуть упреков - которые, как он знал, часто делались отцу его, Цезарю, который во время спектакля читал письма или прошения или отвечал на них, - или же из особенной любви к представлениям. Он не только никогда не скрывал своей последней страсти, а часто откровенно признавался в ней. Вот почему он нередко делал богатые подарки и награды из своих личных средств даже во время представлений и игр, даваемых друзьями, и не присутствовал ни на одной из греческих игр без того, чтобы не наградить каждого из участников по его заслугам. Он особенно любил смотреть на кулачных бойцов, преимущественно латинских, и не только на настоящих бойцов, по профессии, которых он даже любил заставлять драться с греческими, а и на простых горожан, дравшихся стеной и бивших друг друга в узких улицах без разбору, без всякого уменья. Он удостаивал своим вниманием вообще всех лиц, так или иначе выступавших в публичных представлениях, - так он не только сохранил прежние привилегии атлетов, но и дал новые. Он запретил гладиаторам биться до смерти, отнял у магистратов право наказывать актеров, когда и где угодно, право, принадлежавшее им на основании древнего закона, и ограничил его одними играми и театральными представлениями.
Тем не менее он не переставал чрезвычайно строго следить за борьбой атлетов или боями гладиаторов. Он с беспощадной суровостью наказывал своеволие актеров. Например, узнав, что актер комедии тоги[31], Стефанион, заставляет прислуживать у себя за столом римскую женщину, одетую мальчиком и остриженную в кружок, он приказал высечь его в трех театрах и сослать. Найдя в атрии своего дома пантомима Гила, которого претор хотел привлечь к суду, он приказал публично высечь его плетьми, а Пилада[32] выслать из столицы и Италии, за то, что он позволил себе указать пальцем на свистевшего по его адресу одного из публики и этим обратил на него общее внимание.
Покончив таким образом с благоустройством столицы и делами в ней, Август лично основал в Италии двадцать восемь колоний, украсил их многочисленными публичными зданиями и назначил в их пользу разные государственные поступления. Мало того, он дал им права и преимущества, в известном отношении приравнивавшие их к столице, так как придумал новый род подачи голосов. Благодаря этому, магистраты вышеупомянутых колоний собирали каждый в своем городе голоса для избрания столичных должностных лиц и, запечатав, посылали ко дню комиций в Рим.
Чтобы в этих колониях не оказывалось недостатка в лицах благородного происхождения или в подрастающей молодежи среди городского населения, Август, но простой рекомендации со стороны властей каждого города, давал всем желавшим служить в коннице права всаднического сословия и наградил по тысяче сестерций каждого из простого народа, представившего ему своих сыновей или дочерей во время его поездки по Италии.
Самые важные из провинций, которыми не легко и не безопасно было управлять ежегодно менявшимся магистратам, он взял под свое управление, а прочие распределил по жребию между проконсулами. Иногда, впрочем, он менялся ими и часто посещал многие из тех и других. Несколько союзных городов, быстро стремившихся к гибели вследствие своей распущенности, он лишил самостоятельности, зато другим помог в их задолженности, третьи, разрушенные землетрясением, выстроил заново, четвертым, за их заслуги перед римским народом, дал права латинского или римского гражданства.
Мне кажется, нет ни одной провинции, где бы он не был, кроме разве Африки и Сардинии. После поражения Секста Помпея он хотел поехать туда, из Сицилии, но постоянные и сильные бури помешали ему, а после того не было ни времени, ни повода для поездки.
Царства, принадлежавшие ему по праву войны, он, за немногими исключениями, отдал или прежним государям, или чужим. Союзных царей он даже породнил между собою. Вообще он с чрезвычайной охотою выступал в роли посредника и покровителя всяких родственных связей и дружбы между ними. Он заботился о всех них, как о членах и частях своей империи, и обыкновенно приставлял опекуна к малолетним или слабоумным лицам царственного происхождения, пока они не достигали совершеннолетия или не выздоравливали. Очень многих из их детей он воспитал вместе со своими и дал им образование[33].
Армия, легионы и вспомогательные войска, были распределены им по провинциям; части флота он назначил стоянку в Мизене, а другой - в Равенне, для защиты Тирренского и Адриатического морей. Известное число солдат было отделено им как для защиты столицы, так для его личной охраны. Он распустил отряд калагуррийцев[34], который держал при себе до победы над Антонием, а также отряд германцев, состоявший в числе его телохранителей до поражения Вара. Однако ж он никогда не держал в столице более трех когорт, да и то в неукрепленном лагере. Остальные войска он размещал обыкновенно по зимним или летним квартирам в соседних городах. Всем солдатам, где бы они ни стояли, он назначил срок службы и награды, при чем число лет службы и преимущества после отставки давались соответственно чину каждого, чтобы лишить возможности получивших отставку бунтовать из-за старости или бедности. С целью дать солдатам постоянное и обеспеченное содержание в настоящем и после отставки, он учредил военное казначейство, назначив в его пользу новые налоги.
Чтобы скорей и без задержек получать подробные известия о том, что делалось в провинции, он приказал сначала расставить но военным дорогам, на небольших расстояниях, молодых людей, а потом и телеги. Последнее он нашел тем удобнее, что, в случае необходимости, можно было устно спрашивать каждого, являвшегося с места с письмами[35].
Для запечатывания открытых листов, депеш и писем он употреблял сперва печать с изображением сфинкса, зачем - портрета Александра Великого, и, наконец, с собственным портретом, работы Диоскорида[36]. Эту печать продолжали употреблять и его преемники. На всех письмах он обозначал дату и часы, не только дневные, но и ночные.
Его доброе сердце и ласковость подтверждаются целым рядом выдающихся примеров. Не стану перечислять, сколько человек и кого именно из числа своих политических противников он не только простил и оставил в живых, но и позволил им занимать государственные должности, скажу только, что он наказал Юния Новата и Кассия Патавина, Двух плебеев, одного денежным штрафом, другого - легким видом изгнания, хотя первый пустил в народ, от имени молодого Агриппы, в высшей степени оскорбительное для Августа письмо, а второй в присутствии многочисленных званых гостей громко заявил, что решил убить Августа и готов исполнить свое намерение. При производстве следствия по одному делу Августу донесли, что из преступлений кордубца Эмилия Элиана самое важное состоит едва ли не в том, что он часто дурно отзывался об императоре. Тогда последний, стараясь казаться возмущенным, обратился к обвинителю со словами: "Мне хотелось бы, чтоб ты доказал мне это. В таком случае я убедил бы Элиана, что язык есть и у меня, так как наговорил бы о нем еще больше, нежели он обо мне". Он не производил дальнейшего следствия по этому делу, ни тогда, ни позже.
Тиберий принял это обстоятельство слишком близко к сердцу и написал ему письмо с жалобами; но Август ответил ему следующими словами: "Милый Тиберий, не давай воли своей молодости и не слишком возмущайся тем, что есть люди, которые дурно отзываются обо мне. С нас довольно нашей уверенности, что нам не могут сделать зла".
Он знал, что храмы посвящаются нередко даже проконсулам, однако-ж ни в одной провинции не позволял делать для себя ничего подобного, если только храмы не посвящали его имени и имени богини Ромы. В столице, напротив, он решительно отказывался от этой чести. Он даже приказал переплавить все серебряные статуи, воздвигнутые раньше в честь его, и на вырученные деньги подарить храму Аполлона Палатинского несколько золотых треножников.
Народ убедительно просил ого принять диктатуру; но он встал на колена, спустил тогу с плеч и с обнаженною грудью умолял не делать этого[37]. Имени "господина" он всегда боялся, как чего то бранного и позорного[38]. Когда он был в театре, в одном из мимов раздались слова: "О справедливый и добрый господин!" Вся публика с восторгом встретила эти слова, как бы относя их к Августу; но он тотчас движением руки и выражением лица прекратил эту непристойную лесть и на следующий день чрезвычайно резко отозвался о ней в своем эдикте. Вслед затем он не позволил даже своим детям или внукам, серьезно ли, в шутку ли, называть его "господином", запретив им называть этим ласкающим слух прозвищем и друг друга.
Он не выезжал из столицы или другого города, как и не въезжал куда либо в разные часы, а всегда вечером или ночью, чтобы не беспокоить других встречами и проводами. Консулом он ходил пешком, а когда не исполнял консульских обязанностей, часто являлся публично в открытых носилках. В дни приемов он допускал вместе с другими и лиц низшего класса, при чем так ласково принимал просьбы посетителей, что сделал одному выговор, в шутливой форме, заметив ему, что он подает ему просьбу так же робко, как монету - слону. В дни заседаний Сената он приветствовал сенаторов только в курии[39], при чем они сидели, а он называл каждого но имени, не нуждаясь в напоминаниях, точно также они сидели и при его уходе, когда он прощался с ними. Он был знаком со многими семьями и тогда только перестал появляться в торжественные дни в каждой из них, когда состарился и пострадал в давке, в день чьего то обручения. Сенатор Галл Терриний не был близко знаком с ним, тем не менее он явился к нему, когда тот неожиданно ослеп и решил из-за этого уморить себя голодом, - и, утешая, уговорил его не лишать себя жизни.
В то время как он говорил однажды речь в Сенате, кто то сказал: "Я не понял", а другой: "Я возразил бы тебе, если б мог!" Несколько раз он выбегал из курии, выходя из себя вследствие переходившей пределы приличия брани между спорившими, но получил от нескольких лиц замечание, что нельзя не позволять сенаторам рассуждать о государственных делах. Во время выборов в Сенат, когда каждый мог выбирать кого угодно, Антистий Лабеон подал свой голос за Марка Лепида, прежнего врага Августа, находившегося в то время в ссылке. На вопрос Августа, неужели не было других кандидатов, более достойных, он получил ответь, что каждый волен иметь свое мнение. Таким образом никому не вредило ни независимое поведение, ни неподатливость.
Он не пугался и пасквилей на свой счет, распространенных среди сенаторов, и не особенно старался опровергать их, как не разыскивал даже их авторов. Он ограничился тем, что приказал на будущее время привлекать к следствию лиц, издающих под чужим именем пасквили или сатирические стихотворения, позорящие чью-либо честь.
Раздраженный злыми и дерзкими насмешками некоторых лиц, он отвечал на них в одном из своих эдиктов, но не позволил издать указа, ограничивавшего вольности, употреблявшиеся в завещаниях[40].
Каждый раз, как он присутствовал при выборах магистратов, он обходил трибы вместе со своими кандидатами и, но старому обычаю, просил подать за них свои голоса. Он лично подавал голос в своей трибе, как простой гражданин, а в качестве свидетеля на суде совершенно спокойно выслушивал предлагаемые ему вопросы и возражения. Свой форум он сделал несколько узким потому, что не решился отнять находившиеся вблизи дома от их владельцев. Представляя народу своих сыновей, он всегда прибавлял: "Если они окажутся достойными". Когда они были еще детьми и весь театр, поднявшись с места, приветствовал аплодисментами их появление, Август жестоко возмутился этим.
Он хотел, чтобы его друзья играли выдающуюся роль в столице, но наравне с прочими подчинялись законам и судам. Когда Кассий Север[41] привлек к суду Нония Аспрената, близкого друга Августа, обвиняя его в отравлении, Август обратился к Сенату за советом, что ему делать. Он, по его словам, не знает, как поступить. Коли он возьмет обвиняемого под свою защиту, тогда скажут, что он силой отнял его у правосудия, с другой стороны, если оставит ого на произвол судьбы, могут подумать, что он бросает своего друга, заранее осуждая его. Пока все совещались, он несколько часов просидел на скамье, но молча и не дав даже обычного показания в пользу обвиняемого. Он помогал в суде и своим клиентам, например, некоему Скутарию, своему прежнему сослуживцу, солдату запаса, обвиняемому в нанесении обиды. Из числа всех подсудимых он спас от заслуженного осуждения лишь одного Кастрация, от которого узнал о заговоре Мурены, да и то путем просьб, добившись прощения от обвинителя, в присутствии суда.
Легко себе представить, как горячо его любили за подобные прекрасные поступки! Оставляя в стороне определения Сената, так как их могут считать или вынужденными, или льстивыми, скажу только, что римские всадники, но доброй воле и с общего согласия, всегда два дня подряд праздновали день его рождения. Представители всех сословий ежегодно кидали, по обету, монеты в Курциево озеро, за его здоровье, как первого января подносили ему подарок в Капитолии, хотя бы в его отсутствие. На сумму, выручаемую от его продажи, он приобретал статуи богов весьма высокой цены, например, Аполлона-Сандалиария, Юпитера-Трагеда и другие, и ставил по обету в разных кварталах столицы. Когда отстраивали его сгоревший дворец на Палатинском холме, ветераны, декуриии, трибы, наконец, даже отдельные лица разных сословии, охотно несли деньги, кто сколько мог; но Август только дотронулся до огромных куч этих денег и не из одной не взял больше денария. Когда он возвращался из провинции, его не только встречали с благопожеланиями, но и пели в честь его изящные стихи. Так же следили за тем, чтобы в день его въезда в столицу не производилось казней.
Титул "отца отечества" ему поднес весь народ, неожиданно и с величайшим единодушием, сперва простой народ, отправив депутацию в Анций, - а затем, в силу его отказа принять титул, - в Рим, когда огромная толпа, в лавровых венках, окружила его, в то время как он шел в театр. Этому примеру последовал и Сенат, в курии, не на основании декрета или общим восклицанием, а чрез Валерия Мессалу. Последний сказал, по поручению всех: "Будь счастлив и благополучен, Цезарь Август, вместе со своею семьей! Это желание, мы уверены, сделает навсегда счастливым государство и радостным наш город! - Сенат вместе с римским народом единогласно поздравляет тебя отцом отечества". Август отвечал ему со слезами на глазах (привожу его подлинные слова, как раньше слова Мессалы) следующее: "После того как исполнились мои желания, господа сенаторы, мне остается молить бессмертных богов об одном только, - чтобы ваша любовь ко мне сохранилась до последнего дня моей жизни!..."
Врачу Антонию Музе[42], вылечившему Августа от опасной болезни, поставили на добровольные пожертвования медную статую, рядом со статуей Эскулапа. Несколько отцов семейств завещали в духовных, чтобы их наследники исполнили их обет, - принесли жертву в Капитолии, в благодарность за то, что Август пережил их, и упомянули об этом в надписи, которую должны были нести впереди похоронной процессии. В некоторых итальянских городах год начинался с того дня, как их первый раз посетил Август. Очень многие провинции, кроме храмов и жертвенников в честь его, устроили почти во всех городах публичные игры, чрез каждые пять лет.
Дружественные и союзные цари отдельно, каждый в своем государстве, построили несколько городов, названных ими Цезареями, а все вместе решили докончить на общие средства давно начатый постройкой храм Зевса Олимпийского[43], в Афинах, и посвятить его гению Августа. Мало того, они, выехав из своих владений, ежедневно поджидали его выхода, как какие нибудь клиенты, одетыми в тогу, бел царских украшений, не только в Риме, но и во время объезда им провинций.
До сих пор я говорил об Августе, как о полководце и государственном человеке, о том, каким он был во время войны и мира, управляя государством распространившим свое владычество на весь мир, теперь расскажу об его частной и семейной жизни, как он вел себя при различных обстоятельствах дома и в кругу близких, с юных лет до самой смерти.
Мать он потерял во время своего первого консульства, сестру Октавию - на пятьдесят четвертом году своей жизни. Обеих он глубоко уважал при их жизни и оказал им величайшие почести после их смерти.
Н молодых летах он был обручен с дочерью Публия Сервилия Исаврского, но, примирившись, после первой ссоры, с Антонием, он, исполняя требования солдат обеих сторон, настаивавших на том, чтобы прежние соперники так или иначе породнились между собой, женился на падчерице Антония, Клавдии, дочери Фульвии от Публия Клодия, хотя она только что достигла половой зрелости. Но после ссоры со своей тещей, Фульвией, он отпустил ее, не вступая в права мужа, по-прежнему девушкой. Затем он женился на Скрибонии, которая была раньше замужем за двумя вышедшими в отставку консулами, а от одного из них даже родила. Разведшись и с нею, выведенный из терпения её отвратительным характером, как он говорит[44], он тотчас увел у Тиберия Нерона жену его, Ливию Друзиллу, хотя она была беременна. Он неизменно и глубоко любил и уважал ее.
От Скрибонии у него была дочь Юлия; от Ливии - не было детей, хотя он страстно желал этого. Правда, она забеременела, но родила раньше времени. Юлию Август выдал сперва за Марцелла, сына своей сестры, Октавии, только что достигшего совершеннолетия, а затем, после его смерти, за Марка Агриппу: При этом он упросил сестру уступить ему зятя, - в то время Агриппа был женат на одной из Марцелл и имел от неё детей. Но когда и Агриппа умер, Август долго выбирал жениха из многих лиц разных сословий, даже из всаднических фамилий, и выбрал своего пасынка, Тиберия. Он заставил его развестись с женою, которая была беременна и уже имела детей. По словам Марка Антония, Август сперва обручил Юлию с сыном его, Антония, а потом с гетским царем, Котизоном. В то же время он, в свою очередь, потребовал руки дочери последнего.
От Агриппы и Юлии у него было три внука - Гай, Луций и Агриппа - и две внучки, Юлия и Агриппина.
Юлию он выдал за Луция Павла, сына цензора, а Агриппину - за внука своей сестры, Германика. Гая и Луция он усыновил, купив [45] в доме их отца, Агриппы, не смотря на их ранний возраст, допустил к управлению государственными делами и послал, после того как они были назначены консулами, объездить провинции и войска. Дочери и внучкам он дал такое воспитание, что они умели даже прясть шерсть. Кроме того, он запрещал им говорить или делать что либо тайно, притом такое, чего нельзя было занести в дневник[46]. Он так строго отдалял их от знакомства с посторонними, что однажды написал красивому молодому человеку очень хорошей фамилии, Луцию Вицинию, что последний поступил неприлично, приехав в Байи, для визита его дочери. Своих внуков он выучил чтению, письму и элементарным предметам, преимущественно сам. Главным образом он старался, чтобы они выучились подражать его почерку. Если он обедал вместе с ними, они сидели на диванах по правую руку от него, в дороге - ехали впереди его экипажа или рядом с ним.
С радостью и надеждой смотрел он на свое подрастающее поколение и на даваемое ему воспитание; но счастье изменило ему. Обеих Юлий, дочь и внучку, запятнавших себя всевозможными пороками, он сослал; Гая и Луция, обоих, он потерял в какие нибудь полтора года. Гай умер в Ливии, Луций - в Массилии. Он усыновил публично, в собрании курий, третьего своего внука, Агриппу, вместе с пасынком Тиберием, но вскоре прогнал от себя Агриппу, за его подлости и жестокости, и приказал ему удалиться в Суррент.
И все-таки, смерть близких производила на него менее тяжелое впечатление, нежели их возмутительное поведение. Кончина Гая и Луция не сильно поразила его, зато он приказал квестору, в свое отсутствие, прочесть в Сенате его письмо и рассказать о поведении его дочери. От стыда он долго не появлялся в обществе и даже думал казнить ее. По крайней мере, когда одна из сообщниц Юлии, вольноотпущенница Феба, повесилась, как раз в это время, он оказал, что предпочел бы быть отцом Фебы. В ссылке, он запретил давать Юлии вино и предоставлять какие либо удобства. Никто, ни человек свободный, ни раб, не смел являться к ней без его позволения, при чем ему должны были предварительно сообщить, сколько посетителю лет, какого он роста, какой у него цвет лица и даже нет ли у него особенных примет или рубцов на теле. Только через пять лет он приказал перевести Юлию с острова на континент и несколько смягчил её положение. Простить ее совершенно его не могли упросить ничем. В ответ на просьбы римского народа и на его настаивания, - более упорные, чем следовало, - он пожелал ему таких же дочерей и таких же жен. Он запретил признавать и воспитывать ребенка, которого его внучка, Юлия, родила после своего осуждения. Агриппу, который ничуть не становился мягче, а напротив, делался день ото дня исступленнее, он велел перевезти на остров и, кроме того, держать под военным караулом. Мало того, он распорядился, чтобы, на основании определения Сената, его вечно держали в заключении, и всякий раз, как заходила речь о нем и об Юлии, с глубоким вздохом повторил:
Αἲϑ ὄφελον ἄγαμός τ᾿ ἔμεναι ἂγονός τ᾿ ἀπολέσϑαι [47].
Он всегда называл их тремя своими вередами и тремя раковыми опухолями.
Август не легко вступал в дружеские отношения, но был верен им до конца. Он не только ценил в каждом его нравственные достоинства и заслуги, но и мирился с его пороками и проступками, если только они были не велики. Из всех его друзей не найдется ни одного, с которым он поступил бы сурово, за исключением Сальвидиена Руфа, которого он назначил консулом, и Корнелия Галла, сделанного им египетским префектом, при чем обоих он вывел в люди из ничтожества. Первый из них затевать бунт, и Август передал его на суд Сената, второму - отказал от дома и запретил жить в провинциях его, Августа, так как неблагодарный Галл злословил на его счет [48]. Привлекаемый к суду по нескольким обвинениям и на основании указов Сената, Галл покончил с собою. Август, правда, отнесся с похвалой за расположение к нему и сильное негодование за поступок с ним, но заплакал и об Галле и, в свою очередь, стал жаловаться, что только ему нельзя сердиться на своих друзей столько, сколько он хотел бы.
Все остальные его друзья до конца своей жизни пользовались влиянием, были богаты и играли первую роль среди лиц своего сословия, хотя и давали Августу повод к неудовольствию. Не говоря о других, скажу, что он в некоторых случаях был недоволен излишней обидчивостью Марка Агриппы или болтливостью Мецената, так как первый из-за незначительного подозрения в том, будто Август сделался холоден к нему и предпочитает ему Марцелла, бросил все и уехал в Митилены, а второй, узнав об открытии заговора Мурены, поверил тайну жене своей, Теренции[49].
В свою очередь, Август сам требовал расположения к себе со стороны друзей, как живых, так и умерших[50]. Он всего менее искал себе наследств, вследствие чего никогда ничего не брал из завещанного ему незнакомыми людьми, однако ж был чрезвычайно чувствителен к выражению последней воли своих друзей и не скрывал своего горя, если о нем говорили слишком скупо или непочтительно, как был рад, когда о нем отзывались с благодарностью и уважением. Завещанное имущество или часть наследства после того или другого из своих родственников он обыкновенно отдавал своим детям немедленно, или, если они были несовершеннолетние, - в день объявления их совершеннолетними, нето в день их свадьбы, при чем добавлял проценты.
В качестве патрона и господина он был столько же строг, сколько ласков и добр. Немало вольноотпущенников, например, Лицин и Келад, пользовались уважением и весьма большим доверием с его стороны. Раба Косьму, который чрезвычайно резко отзывался о нем, он наказал только тем, что велел сковать его. Его управляющий, Диомед, со страха бросил его одного, когда, во время их прогулки, на нить неожиданно напал кабан; но Август предпочел выбранить его за трусость, чем заподозрить в дурном намерении, и обратил этот случай в шутку, так как здесь шла речь не о злом умысле, а лишь о крайней опасности. Но тот же Август заставил одного из любимейших своих отпущенников, Пола, покончить с собою, так как открылось, что он был в связи с женщинами хороших фамилий, а Таллу, своему секретарю, велел переломать ноги, за то что тот взял взятку в пятьсот денариев за показ одного из писем Августа. Воспитателя и рабов своего сына, Гая, которые, пользуясь его болезнью, а затем смертью, проделывали жестокие вымогательства в провинции, он приказал бросить в реку, предварительно привязав им на шею тяжелый камень.
В молодости он опозорил себя различными проступками. Секст Помпей, укоряя, называет его женоподобным, Марк Антоний говорит, что он добился своего усыновления дядей путем разврата. Луций, брат Марка, рассказывает также, будто его девственностью воспользовался сперва Цезарь, а зачем он за тридцать тысяч нуммов продал себя, в Испании, Авлу Гирцию, и что будто бы он обыкновенно спаливал горячей ореховой скорлупой растительность у себя на ногах, чтобы вырастали более мягкие волосы. Даже весь народ, в один из дней игр, встретил общими и громкими аплодисментами стихи оскорбительные для Августа и произнесенные со сцены. Один из жрецов Матери Богов, ударяя в бубен, спрашивал:
Видишь, как наш кинед пальцем управляет миром?[51]
Что он был в близких отношениях с замужними женщинами, этого не отрицают даже его приятели, хотя объясняют это не сладострастием, а особыми соображениями, - через жен своих противников он, по их словам, рассчитывал легче вызнать их намерения. Марк Антоний ставил в вину ему не только его слишком поспешный брак с Ливией, но и случай с женою одного из консуляров. В присутствии её мужа ее провели из столовой в спальню Августа. Зачем она снова появилась за столом, но с раскрасневшимися ушами и растрепанной прической. Но словам того же Антония. Август развелся со Скрибонией потому, что она резко выражала свое неудовольствие на слишком большое влияние его любовницы, далее, что он заводил любовные связи через посредство своих друзей, которые с этою целью раздевали и осматривали матерей семейств и взрослых девушек, как будто приобретали их у торговца рабами, Торания. Антоний даже писал Августу, когда еще поддерживал с ним хорошие отношения и не выказывал себя открыто его недругом или врагом, так: "Что заставило тебя переменить свое мнение обо мне? Или то, что я живу с царицей? - Но она мне жена. Я начал вести себя так теперь, или девять лет тому назад? А ты разве живешь с одной Друзиллой? Ручаюсь, что, читая мое письмо, ты успел переспать с Тертуллой или Терентиллой, Руфиллой. Сальвией Титизенией, а нето и со всеми! Разве не все равно, где и с кем ты живешь?"
Много говорили и об его тайном обеде, который в публике называли δωδεϰάϑεος[52]. Здесь гости лежали в платьях богов и богинь, а сам Август был одет Аполлоном. Об этом неблагоприятно отзывается в своих письмах не только Антоний, перечисляющий, с весьма ядовитыми примечаниями, всех присутствующих, но и чрезвычайно популярные стихи неизвестного автора:
Лишь только гости кончили свои переодевании,
Маллия увидел перед собой шесть богов и шесть богинь.
Пока цезарь кощунственно разыгрывал из себя Аполлона
Пока за своим обедом показывал богов, в виде необыкновенных развратников,
Все боги отвратили свои взоры от земли,
И сам Юпиитер убежал со своего золотого трона[53]
Слухи об этом обеде распространились тем сильнее, что тогда в государстве был большой голод. На следующий день стали кричать, что весь хлеб съели боги и что цезарь действительно Аполлон, но только Истязатель, - под этим прозвищем Аполлона чтили в одной из частей столицы [54].
Августу ставили в вину и сильную любовь его к дорогой посуде, в особенности к коринфским вазам, и страсть к игре в кости. Вот почему, во время проскрипций, под его статуей сделали надпись:
Мой отец был меняла, а я - любитель коринфских вещей.
Его подозревали в том, что он велел внести в число проскриптов нескольких владельцев коринфских ваз.
Затем во время Сицилийской войны ходила эпиграмма:
Два раза разбитый в морском сражении и потеряв корабли,
Он усердно играет в кости, чтобы победить, наконец [55].
Из числа этих преступлений или пороков он без малейшего труда доказал, чистотой своей настоящей и позднейшей жизни, несправедливость позорящего его обвинения в мужеложстве. Точно также он очистил себя от упреков в склонности к роскошной жизни: при взятии Александрии он из всей царской посуды взял себе лишь одну фарфоровую[56] чашку, а весь употреблявшийся ежедневно золотой прибор приказал вскоре перелить.
Но страсть к чувственным наслаждениям - не покидала его. Даже впоследствии он, по рассказам, любил лишать невинности девушек, которых ему всюду искала даже его жена. Он не только не обращал внимания на слухи о страсти его к игре в кости, но и продолжал играть запросто и открыто, для своего удовольствия, даже стариком и не только в декабре месяце[57], но и в другие праздники и в будни. Это несомненно. В одном из собственноручных писем он говорит: "Я, милый Тиберий, обедал в обыкновенной компании. Потом пришли в гости Виниций и старший Силий. За вчерашним и сегодняшним обедом мы играли по-старинному: бросали кости, с условием, что каждый бросивший собаку или шесть очков клал за каждую кость по денарию. Все их обирал тот, кто бросал Венеру"[58].
Затем в другом письме читаем: "Милый Тиберий, Квинкватры[59] мы провели довольно весело, - все дни играли, так что согрели самое место игры. Твой брат сильно горячился, но в общем проиграл немного. Первоначально его проигрыш был велик; но, сверх ожидания, он постепенно отыгрался. Я проиграл двадцать тысяч нуммов, потому что, по обыкновению, играл слишком щедро: если б я вздумал требовать следуемое или взял обратно то, что подарил каждому, я выиграл бы около пятидесяти тысяч. Но мне это приятно: слава о моей щедрости дойдет до небес". Дочери он писал: "Я послал тебе двести тысяч денариев, сумму, которую давал каждому из гостей, если они хотели играть между собой за столом в кости или в чет и нечет"[60].
Что касается других сторон ого поведения, он, как, известно, был чрезвычайно воздержен и чужд подозрения в каком либо пороке.
Жил он сперва на римском форуме, над так называемой Лестницей Делателей Перстней, в доме, принадлежавшем прежде оратору Кальву, затем на Палатинском холме, но и тогда - в небольшом доме Гортенсия. Последний не бросался в глаза ни величиной, ни роскошью. Небольшие портики были из албанского камня[61]; в комнатах не было ни мраморных украшений, ни красивых мозаик. Более сорока лет Август жил зиму и лето в одной и той же спальне и, хотя знал по опыту, что пребывание в столице зимой весьма вредно отзывается на его здоровье, все-таки постоянно проводил зиму в городе.
Если он хотел сделать что либо тайком и беспрепятственно, у него было для этого особенное, расположенное на возвышении место, которое он называл Сиракузами[62] или своею мастерской. Он уходил туда или в загородный дом кого либо из своих отпущенников, а когда заболевал, то лежал в доме Мецената. Отдыхать он ездил преимущественно на море и на кампанские острова или в находившиеся в ближайшем соседстве столицы города Ланувий, Пренесту и Тибур, где весьма часто даже занимался судопроизводством под портиками храма Геркулеса. Больших и великолепно обставленных загородных домов он не терпел и даже разрушил до основания роскошную дачу, выстроенную его внучкой Юлией. Его собственные дачи были невелики и украшены не столько статуями и картинами, сколько крытыми галереями, рощами, древностями и редкостями. Из последних в Капреях до сих пор еще целы колоссальные кости великанов-зверей, водящихся на суше и в воде. Их считают костями гигантов и оружием героев.
В его бережливости в отношении обстановки и посуды можно убедиться еще и теперь, но оставшимся софам и столам, которых большинство годится разве для украшения частных квартир. Говорят, он спал только на низких постелях и на простом тюфяке. Платье он носил исключительно домашней работы - сделанное его сестрой, женой, дочерью или внучками. Его тогу нельзя было назвать ни тесной, ни чересчур просторной, полосу на ней - ни узкой, ни широкой. Только башмаки его были выше обыкновенных, так как он хотел казаться выше ростом, чем был на самом деле. Как нарядное платье, так и башмаки, он держал всегда в спальне, чтобы в неожиданном, непредвиденном случае оно было под рукою.
Обеды у него давались постоянно - и исключительно на дому, при чем при приглашении не строго относились к званию гостей. По словам Валерия Мессалы, Август из вольноотпущенных приглашал к обеду одного только Мену и лишь после того, как дал ему права свободного гражданства, когда Мена передался с флотом Секста Помпея[63]. Сам Август пишет, что пригласил к столу своего прежнего спекулятора[64], в вилле которого хотел остановиться.
За стал он садился иногда позже других и выходил из-за него раньше, так что гости начинали есть прежде, чем он ложился, и оставались еще за столом, когда он уходил. Его обед состоял из трех, а в торжественных случаях из шести блюд, при чем скромность обеда вознаграждалась чрезвычайным радушием хозяина: он вызывал гостей на разговор, если они молчали или говорили шепотом, или приказывал устраивать чтения, нето выступать на сцену актерам, иногда даже скоморохам из цирка, а еще чаще - исповедникам нравственности [65].
Праздники и торжественные дни он справлял, не жалея расходов; но иногда торжество празднования состояло в одних шутках. В Сатурналии или когда ему вздумалось, он делал подарки, то в виде платьев и золотых и серебряных вещей, то монетами различной стоимости, чеканенными иногда при прежних царях или иностранными, а подчас дарил одни шерстяные одеяла, губки, кочерги, щипцы для угольев и тому подобное, с темными, двусмысленными надписями. Он любил также продавать за столом лотерейные билеты, при чем разыгрывались вещи самой разнообразной стоимости, или картины, обращенные исподней стороною. Таким образом покупающие или разочаровывались в ожиданиях, или получали желаемое; каждый гость, купивший билет, был или в барышах, или в убытке.
Ел Август - не могу не упомянуть и об этом - очень мало и обыкновенно простые кушанья. Он очень любил полубелый хлеб, мелкую рыбу, коровий сыр, приготовленный руками, и зеленые смоквы, поспевающие два раза в году. Он ел и раньше обеда, когда и где угодно, если только чувствовал голод. Привожу места из его собственных писем: "Мы закусили в одноколке хлебом и финиками". Затем: "Возвращаясь на носилках из дворца, я съел немного хлеба и несколько изюминок". Далее: "Даже еврей не постится так строго в субботу, как постился сегодня я, милый Тиберий, - во втором часу ночи я, прежде чем начать мазаться, съел всего два кусочка хлеба". Вследствие неправильностей подобного рода он иногда ужинал один, или раньше гостей, или после их ухода, не дотрагиваясь ни до чего во время стола.
Вина уже по самой природе своей он пил очень мало. По словам Корнелия Ненота, он в лагере под Мутиной пил обыкновенно за ужином не более трех раз. Позже, если он баловал себя, он пил только шесть секстансов[66]; лишнее он выводил из желудка рвотой. Он очень любил ретское вино[67], но пил весьма редко. Вместо питья он употреблял хлеб, размоченный в холодной воде, кусочек огурца, ствол салата или свежие, нето сушеные яблоки винного вкуса.
После завтрака он, не раздеваясь и в башмаках, ложился на несколько времени отдохнуть, укутав ноги и закрыв глаза рукой. После ужина он возвращался на свою рабочую софу. Здесь он оставался до глубокой ночи, пока не кончал текущих дел, всех, или большинство. Затем он отправлялся в спальню, но спал самое большое семь часов, и то не подряд, а просыпаясь за это время три или четыре раза. Коли иногда он не мог снова заснуть, он посылал за чтецами или рассказчиками и ложился опять, при чем нередко спал до утра. Впотьмах он оставался тогда лишь, когда с ним сидел кто либо другой. Он очень не любил вставать рано и, если ему приходилось подниматься раньше обыкновенного, или по делам, или для религиозного обряда, он, ради удобства, ночевал в ближайшем доме, у кого либо из своих знакомых. Но и в таких случаях он часто не высыпался. Тогда несшие его в носилках по городским улицам ставили их, а он в это время засыпал.
Август был очень красив и очарователен до конца жизни, хотя ничуть не заботился о своей наружности, а в отношении своей растительности был настолько небрежен, что давал работу разом нескольким цирюльникам, - один начинал стричь его, другой - брить ему бороду. Он в это время занимался чтением или писал. Взгляд его, все равно, говорил ли он, или молчал, был так спокоен и весел, что один галльский вождь признался своим соотечественникам, что только этот взгляд и растрогал и удержал его от его намерения: при переходе через Альпы он решил подойти к Августу, под предлогом разговора, а затем столкнуть его в пропасть.
Глава у него были светлые и блестящие. Он хотел, чтобы в них видели своего рода божественную силу, и был очень доволен, если кто либо опускал глава, как бы от солнечного света, когда Август начинал пристально смотреть на него[68]. Однако ж в старости он стал плохо видеть левым глазом.
Зубы у него были редкие, мелкие и испорченные, волосы - слегка курчавые и рыжеватые, брови - сросшиеся вместе, уши - небольшие, нос - горбатый в верхней части, а книзу несколько вздернутый, кожа - нечто среднее между смуглой и белой. Роста он был небольшого, - по словам его вольноотпущенника и биографа, Юлия Марата, шести локтей без четверти, - но красота и соразмерность его фигуры настолько скрывала этот недостаток, что он был заметен тогда только, когда рядом с ним стоял человек более высокого роста.
Говорят, на его теле были пятна в разных местах. На груди и животе у него находились родимые пятна, формой, порядком и числом напоминавшие созвездие Большой Медведицы, и, кроме того, несколько затверделостей, от постоянного скобления тела и сильного и долгого чесания скребком принявших форму желудей. Левое бедро, часть левой ноги от бедра до колена и самое колено отличались сравнительною слабостью, вследствие чего Август нередко прихрамывал, но с успехом лечился песочными ваннами и массажем. Зачем в указательном пальце правой руки он чувствовал иногда такую сильную боль, что палец коченел и застывал от холода, и Август мог писать только с помощью другого пальца. Он страдал и каменной болезнью, и его страданья уменьшались тогда лишь, когда камни выходили вместе с мочой.
В своей жизни он несколько раз тяжело и опасно болел, особенно после покорения кантабров. Застой печени заставил его, но необходимости, прибегнуть, в отчаянии, к противоположному и рискованному методу лечения, - так как теплые припарки не помогли, он, но совету Антония Музы, стал лечиться холодом[69]. Некоторыми болезнями он страдал ежегодно, притом периодически. Так он чувствовал сильную слабость - около дня своего рождение, в начале весны - заболевал воспалением диафрагмы, а во время южного ветра - насморком. При таком слабом здоровье он не выносил ни сильного холода, ни большой жары.
Зимой, под толстой тогой, он носил четыре туники, затем нижнее платье, шерстяную фуфайку, штаны и чулки. Летом спал с открытыми дверьми и часто ложился в перистиле, возле фонтана, при чем над ним махали веером. Солнца он не терпел даже зимою и если гулял на открытом воздухе, то даже дома надевал шляпу. В дороге он пользовался носилками, ездил обыкновенно ночью и притом так медленно, с такими остановками, что до Пренесты или Тибура ехал дна дня. Если он мог доехать куда либо морем, он предпочитал путешествовать водою.
Но свое слабое здоровье он старался укрепить строгою диэтой, - во-первых, он редко мылся, а чаще мазался, далее потел перед огнем, затем окачивался теплою водой или сильно нагретой на солнце. Принимая для укрепления нерв теплые морские ванны или албулские[70], он довольствовался тем, что, сидя в деревянной ванне, которую называл по-испански "дуретой", бил но воде попеременно руками и ногами.
Военные упражнения, езду на колесницах и фехтование, он бросил тотчас после окончания междоусобных войн, а взамен стал сперва заниматься игрой в мяч и с мешком[71]. Но после его движения состояли исключительно в езде или прогулках. При этом в конце каждого круга он бежал в припрыжку, закутавшись в одеяло или в короткую простыню. Для умственного отдохновения он или удил рыбу, или играл в кости и орехи с мальчиками-рабами, преимущественно маврами и сирийцами, которых собирал отовсюду, ценя их красивую внешность и разговорчивость: карликов, уродов и тому подобных он не терпел, считая их игрой природы и чем-то зловещим.
Красноречием он занимался весьма охотно и чрезвычайно прилежно уже с молодых лет. В Путинскую войну он был завален делами, однако ж находил, говорят, время читать, писать и ежедневно заниматься декламацией. Позже и в Сенате, и в народном собрании, и солдатам он говорил речи, всегда обдумав их и обработав, хотя у него была способность говорить без приготовления.
Чтобы не рисковать, полагаясь на свою память, и не тратить времени на выучивание наизусть, он решил читать все но книжке. И с отдельными лицами и даже со своей супругой, Ливией, он разговаривал о серьезных делать, предварительно записав их в книжку, чтобы не говорить, без приготовления, больше или меньше следуемого.
Голос у него был приятный и какой-то особенный. Он усердно занимался им с учителями пения; но иногда, если голос ослабевал у него, он поручал произносить свои речи народу - глашатаю.
Он был автором целого ряда разнообразных произведений в прозе. Некоторые из них он читал в кругу своих приятелей, заменявших аудиторию, например, "Ответ Бруту на его"Катона". Большинство этих сочинений он читал уже в преклонных годах, вследствие чего, утомляясь, поручал дочитывать их Тиберию.
Из других его трудов назовем: "Слово к философии" и отчасти его "Воспоминания", состоявшие из тринадцати книг, но доведенные только до Кантабрской войны. Поэзии он отдавался мало. Ему принадлежит написанная гексаметрами поэма в одной книге. Она называется "Сицилией", и её название отвечает содержанию. Другое, так же небольшое, поэтическое его произведение - "Сборник эпиграмм". Большинство их Август написал в бане. Он усердно принялся было за одну трагедию; но стихи не удавались ему, и он уничтожил ее, а в ответ на вопрос своих приятелей, что поделывает его "Аякс", сказал, что его Аякс пал на свою губку[72].
Его слог отличался изяществом и вкусом, - он не употреблял неидущих к делу и неестественных выражений, или, как он сам говорил, "слов, пахнущих стариной". Главным образом он старался излагать свои мысли как можно яснее. Чтобы легче достичь своей цели и не сбиться с толку или нигде не задерживать читателя или слушателя, он, не задумываясь, соединяет предлоги с такими словами или повторяет такие союзы, без которых слог становится неясным, хотя и выигрывает в изяществе.
Ему были одинаково противны и бездарные подражатели, и поклонники старинного слога, - хотя недостатки их были различны, - и он подчас издевайся над ними. Особенно достается от него его любимцу, Меценату. Он жестоко смеется над его, как он выражается, "раздушенными кудрями" и пишет на них шутливые пародии. Он не щадить и Тиберия, любившего иногда употреблять устарелые, вышедшие из моды выражения. Марка Антония он даже обзывает сумасшедшим за то, будто его произведениям читатели скорей удивляются, нежели понимают их. Затем он шутит над его неумением выбирать выражения и отступлениями, которые он делает в данном случае, прибавляя при этом: "Ты не знаешь, подражать ли тебе Аннию Цимбру или Веранию Флакку[73], или употреблять выражения, заимствованные Саллюстием из "Летописей" Катона? Или, быть может, тебе следует лучше пересадить в нашу речь бессодержательную болтовню риторов азиатской школы?" В одном из писем своей внучке Агриппине он хвалит её способности и говорит: "Но ты должна одинаково просто писать и выражаться".
Из его собственноручных писем видно, что в обыденной речи он любил употреблять некоторые выражения предпочтительно перед другими, напр., желая сказать, что тот или другой не заплатить долга, он говорил, что он заплатит его "в греческие Календы"[74]. Советуя кому либо мириться с настоящим, каково бы оно ни было, он говорил: "С нас довольно и одного Катона!" Для обозначения быстроты, с какой было сделано то или иное, он употреблял фразу: "Скорей чем варят спаржу". Вместо слова "дурак" он постоянно употреблял слово "дубина", вместо "черного" - "темный", вместо "сумасшедшего" - "рехнувшийся", вместо "быть нездоровым" - "киснуть", вместо "чувствовать слабость" - "походить на свеклу", или, по-простонародному, - "опускать голову"[75]. Затем вместо "sumus" он говорит "simus", а родительный падеж от слова domus употребляет в форме domos, вместо domus. Так как оба последние слова встречаются у него в одной только форме, то это следует считать не ошибкой, а его любимой формой.
В его рукописях я заметил еще следующую особенность: он не отделяет слов и, оканчивая строку, не переносит последних слогов на другую, а подписывает внизу, обводя их одной чертой[76].
Он не особенно придерживался правописания, т. е. правил и предписаний, установленных грамматиками, но, повидимому, скорей разделял мнение тех, которые думают, что писать должно так, как говоришь. Он часто переставляет или пропускает не только буквы, а и целые слоги; но эту ошибку делают многие. Я не останавливался бы на этом, если б, к своему удивлению, не нашел у некоторых писателей рассказа, что он отставил от службы одного легата, бывшего консула, за его грубую безграмотность, - он заметил, что вместо ipsi он написал ixi. Когда Август пишет шифром, он заменяет a-b, b -c, и в том же порядке следующие буквы. Букву x заменяет двойное a.
Не менее усердно изучал он греческий язык, где также оказал блестящие успехи, под руководством учителя красноречия, Аполлодора Пергамского. Август был еще молод, а Аполлодор уже состарился, когда привез его из столицы в Аполлонию. Потом Август обогатил свой ум познаниями различного рода вследствие совместной жизни с философом Арием [77] и его сыновьями, Дионисием и Никанором. Однако-ж Август не говорил по-гречески бегло и не решался писать что либо на этом языке, - в крайнем случае, он писал по-латыни и отдавал другому для перевода. Тем не менее он превосходно знал греческих поэтов, восторгался даже Древней Комедией и часто давал её пьесы в дни публичных представлений.
Читая авторов обеих литератур, он главным образом интересовался правилами или примерами полезными и для общества, и для частных лиц. Выписывая их буквально, он обыкновенно посылал их или своим близким и начальствовавшим войсками, нето провинциями, или же столичным магистратам, смотря по тому, кто из них нуждался в том или другом напоминании. Мало того, он целиком читать такие сочинения в Сенате и нередко знакомил с ними народ, путем своих эдиктов, например, с речами Квинта Метелла[78] "О необходимости увеличения потомства", или с сочинением Рутилия "О том, как строить дома". Ему хотелось убедить, что на то и другое первый обратил внимание не он, а что об этом заботились в свое время уже предки.
Он глубоко уважал ученых своего времени, внимательно и терпеливо слушая их, когда они читали свои произведения, и не только стихи или исторические сочинения, но и речи и диалоги. Он однако хотел, чтобы о нем писали только серьезное, притом лучшие писатели, и напоминал преторам, чтобы они не позволяли, на состязаниях риторов[79], унижать его имя.
Об его отношении к предметам религиозного почитания мы знаем следующее. Он так боялся грома и молнии, что постоянно и везде носил с собой, в качестве талисмана, тюленью кожу, а каждый раз, как ждал сильную бурю, - уходил в подземную комнату! Он делал это с тех пор, как испугался однажды молнии, пролетевшей мимо него ночью, в дороге, о чем мы говорили выше.
Он придавал большое значение снам, как своим, так и чужим. Во время сражения при Филиппах, он решил было не покидать палатки, вследствие нездоровья, тем не менее вышел из неё, когда ему дано было предостережение, во сне его приятеля[80]. Он хорошо сделал, - когда его лагерь был взят, его носилки были исколоты и изломаны ворвавшимися неприятелями, которые думали, что Август продолжал лежать в носилках. Всю весну ему снилось множество самых страшных снов; но они оказались пустыми и не имевшими значения. В остальное время снов было меньше, но сбывалось больше. В то время, как он часто ходил в посвященный Юпитеру Громовержцу храм на Капитолии, ему приснился сон, что Юпитер Капитолийский жалуется, что у него не стало больше почитателей, Август же отвечает, что даст ему прозвище Громовержца, вместо храмового привратника. Вследствие этого Август приказал вскоре украсить крышу храма колокольчиками, так как последними обыкновенно обвешивали двери [81]. Под впечатлением же одного сна он в известный день ежегодно просил у народа милостыню, протягивая пустую руку раздававшим милостыню.
В предзнаменования и некоторые приметы он твердо верил. Если утром он надевал башмак не на ту ногу, на которую следовало, - сперва на левую, вместо правой, - он видел в этом дурную примету, если же при отправлении его в далекую поездку, морем или сухим путем, утром случайно выпадала роса, считал это счастливым знаком скорого и благополучного возвращения его домой. Сильное впечатление производили на него и чудесные явления природы. Выросшую в расселине между камнями перед его дворцом пальму он велел перенести в комплювий[82], где стояли статуи пенатов, и принял все меры, чтобы она могла расти дальше. Когда при его проезде оправились склонившиеся к к земле и завядшие ветви очень старого ясеня, на острове Капреях, он до того обрадовался этому, что дал неаполитанцам, в обмен на этот остров, Энарию[83]. Обращал он внимание и на некоторые дни. Так он никуда не ездил десятого числа, или не начинал ничего серьезного в Ноны[84]. Его боязнь в данном случае объяснялась, как он пишет Тиберию, исключительно δυσφημία этого слова.
Из обрядов чужих религий он к некоторым относился с глубоким уважением за их глубокую древность, другие - презирал. Так в Афинах он был посвящен в мистерии. Позже ему пришлось производить суд в Риме об особых правах жрецов аттической Цереры. Так как здесь шла речь о некоторых религиозных тайнах, он приказал судьям и окружавшим его слушателям удалиться и стал один выслушивать тяжущихся. С другой стороны, во время посещения им Египта он не счел нужным свернуть несколько с дороги, чтобы взглянуть на аписа[85], точно также как похвалил своего внука, Гая, зато что, проездом через Палестину, он не побывал из религиозных целей в Иерусалиме.
Заведя об этом речь, нелишне будет упомянуть здесь и о тех предзнаменованиях, которые имели место раньше дня рождения Августа, в самый день и впоследствии и по которым можно было твердо веровать в его будущее величие и неизменное счастье.
Когда, в древности, молния ударила в часть стены в Велитрах, оракул объявил, что уроженец этого города рано или поздно будет владыкой мира[86]. Надеясь на это, жители Велитр немедленно объявили войну римскому народу и не раз воевали с ним позже, пока не лишились своей самостоятельности. Позже, из хода событий, стало, наконец, ясно, что вышеупомянутое предзнаменование указывало на будущее могущество Августа.
По словам Юлия Марата, за несколько месяцев до рождения Августа, в Риме на виду у всех произошло чудо. Рассказывали, что богиня Природы скоро родит царя римскому народу. Испуганный Сенат объявил, что ни один ребенок, родившийся в том году, не будет воспитан. Мужья, имевшие беременных жен и считавшие, что предсказание должно относиться именно к ним, приняли меры к тому, чтобы указ Сената не получил силы закона.
В одном из богословских сочинений Асклепиада Мендетскаго[87] я прочел следующее. Придя в полночь в храм Аполлона, для торжественного богослужения в его честь, Атия поставила свои носилки в храме и заснула, как легли спать и прочие женщины. В это время - снилось ей - к ней неожиданно забралась змея и вскоре ушла. Проснувшись, Атия произвола над собой очищение, как бы после сношения с мужем, и тотчас заметила появившееся на своем теле пятно, похожее на змею. Она ничем не могла уничтожить его, вследствие чего вскоре окончательно перестала ходить в общественные бани. Там же говорится, что через девять месяцев родился Август, которого поэтому считали сыном Аполлона. Та же Атия, незадолго до своего разрешения, видела во сне, что её внутренности поднялись до самых звезд и затем покрыли всю землю и небо. Отцу Августа, Октавию, также приснился сон, будто из живота Атии брызнули лучи восходящего солнца.
Август родился в тот день, когда в Сенате шла речь о заговоре Катилины. Но случаю родов жены Октавий явился несколько поздно. Разнесся повторяемый всеми слух, что Публий Нигндий [88], узнав о причине позднего прихода Октавия и спросив о часе рождения Августа, заявил, что родился будущий владыка мира. Позже, когда Октавий проходил с войском по дебрям Фракии и, в роще, посвященной богу Бахусу[89], спросил местный оракул о своем сыне, жрецы дали ему ответ одинаковый с предыдущим. Когда, по их словам, на алтарь вылили вино, блеснуло такое пламя, что поднялось выше крыши храма, до самого неба. Подобное явление, говорили они, было дано только Александру Великому, приносившему жертву на том же алтаре. Но уже в следующую ночь Октавий опять увидел сон!.. Снилось ему, будто сын его ростом выше обыкновенного человека; с ним была молния и скипетр; одет он был в платье Юпитера Подателя благ и Владыки; на нем была блестящая корона, и он стоял в украшенной лаврами колеснице, которую везли шесть лошадей ослепительной белизны.
Гай Друз рассказывает, в своей речи, что, когда Август был еще ребенком, мамка положила его вечером в люльку, на ровном месте. На следующий день он исчез, и после долгих поисков его нашли, наконец, на одной чрезвычайно высокой башне; он лежал лицом к востоку! Лишь только он начал говорить, он, находясь в загородном доме деда, велел однажды замолчать квакавшим лягушкам, и с тех нор лягушки здесь перестали квакать. Когда он завтракал в роще, на четвертой миле Кампанской дороги, неожиданно налетевший орел вырвал из его рук хлеб и, поднявшись на громадную высоту, тихо спустился и так же неожиданно отдал хлеб.
После освящения капитолийского храма. Квинт Катул две ночи подряд видел сон. В первую ночь ему снилось, будто Юпитер Податель благ и Владыка отвел в сторону одного из толпы мальчиков хороших фамилий, "игравших возле алтаря, и положил ему за пазуху находившуюся у него в руке статую богини Ромы. В следующую ночь ему снилось, будто он видел того же мальчика на груди Юпитера Капитолийского. Он велел снять его; но бог не позволил, сказав, что мальчика будут воспитывать, как защитника государства. На другой день Катул встретил Августа, которого никогда не видел, и, сильно удивленный, сказал, что мальчик чрезвычайно похож на виденного им во сне.
Некоторые рассказывают первый сон Катула иначе. Очень многие из мальчиков хороших фамилий, говорят они, просили Юпитера дать им опекуна. Тогда он указал им на одного из их среды и советовал горячо любить его, при чем, дотронувшись пальцем до его лица, поцеловал его.
Провожая Гая Цезаря в Капитолий, Марк Туллий Цицерон рассказал при этом своим друзьям сон, приснившийся ему в последнюю ночь. Он видел, что красивый мальчик, спустившись с неба на золотой цепи, стал у входа в Капитолии и что Юпитер дал ему бич. Впоследствии, увидев Августа, которого большинство раньше не знало и которого Цезарь пригласил для участия в жертвоприношении, Цицерон заявил, что этого самого мальчика он и видел во сне.
Когда Август надел тогу, в качестве совершеннолетнего, его туника с широкой полосой расстегнулась на обоих плечах и упала к ногам. Тогда некоторые стали толковать, что Август несомненно подчинить себе сословие, которого отличительным знаком была вышеупомянутая туника[90].
В виду Мунды обоготворенный Юлий приказал вырубить лес для будущего лагеря. Когда при этом нашли пальму, он велел сберечь ее, как предзнаменование победы. Тотчас пальма дала побеги, которые через несколько дней поднялись так высоко, что не только сравнялась в вышину с кроной, но и переросли ее. Кроме того, они покрылись множеством гнезд голубей[91], хотя эта порода птиц очень не любит крепкую и твердую листву. Это чудо, говорят, главным образом и заставило Цезаря назначить своим наследником предпочтительно внука своей сестры.
Во время своего пребывания в Аполлонии Август поднялся, вместе с Агриппой, в обсерваторию астролога Теогена. Агриппа стал снашивать первым. Ему было предсказано многое и почти невероятное. Но Август упорно не хотел сказать даже дня своего рождения, молчал, - ему было страшно и стыдно при мысли, что его гороскоп может оказаться хуже гороскопа Агриппы. После продолжительного упрашивания он нехотя дал необходимое объяснение. Тогда Теоген вскочил и благоговейно упал перед ним на колена. После этого Август стал так твердо верить в свою судьбу, что обнародовал свой гороскоп и приказал вычеканить серебряную монету с изображением Козерога, - созвездия, под которым родился. Когда он, возвращаясь из Аполлонии, после умерщвления Цезаря, въезжал в столицу, неожиданно, при безоблачном, ясном небе, появился вблизи солнца круг, похожий на радугу, и вскоре затем в гробницу дочери Цезаря, Юлии, ударила молния. Когда Август, в свое первое консульство, гадал но полету птиц, ему, как и Ромулу, показались двенадцать коршунов. У всех животных, которых он приносил в жертву, оказались двойные печени. Люди опытные в таких случаях единогласно утверждали, что это служит предзнаменованием блестящих успехов.
Он даже знал заранее исход всех войн. Когда триумвиры соединили, под Бононией, свои войска, на палатку Августа сел орел, который исклевал налетавших на него со всех сторон двух воронок и заставил упасть наземь. Все войско заключило из этого, что триумвиры рано или поздно перессорятся - что действительно и произошло потом - и узнало, чем все кончится. При Филиппах один фессалиец предсказал Августу победу. По его словам, он узнал это от обоготворенного Цезаря, которого тень встретил в глухой местности.
Жертва, которую Август приносил под стенами Перузия, оказалась неблагоприятной, и он приказал привести новых жертвенных животных, когда неожиданно напавшие неприятели унесли с собой все принадлежности жертвоприношения. Тогда гадатели решили единогласно, что все опасности и несчастия, грозившие первому жертвователю, должны теперь пасть на тех, в чьем распоряжении находятся жертвы, - и не ошиблись. Накануне морского сражения у берегов Сицилии, во время прогулки Августа по берегу, из моря выскочила рыба и упала к его ногам. Когда он готовился вступить в сражение при Акции, ему попался навстречу осленок с погонщиком. Погонщика звали Евтихом, осленка - Никоном[92]. Медные статуи обоих победитель - Август приказал поставить в храме, выстроенном им на месте своего лагеря.
Самая смерть его, о которой я намерен говорить, была заранее возвещена вполне ясными знамениями, как и причисление его к богам, после смерти. Когда он приносил, при громадном стечении народа, очистительную жертву на Марсовом ноле, над ним несколько раз пролетал орел, который сел затем на соседний храм, на первую букву имени Агриппы. Заметив это, Август приказал обеты, которые обыкновенно исполняют в ближайшее пятилетие, произнести своему товарищу, Тиберию, - хотя обеты были уже записаны, Август тем не менее отказался давать обеты, исполнить которые он был не в состоянии. Около этого времени ударом молнии была расплавлена первая буква его имени, в надписи на его статуе. Ему объявили, что он проживет после этого только сто дней, - буква "c" означает "сто" - и будет причислен к богам, так "aesar" - сохранившияся буквы в слове Caesar - значат, по-этрусски, "бог". Когда он, посылая Тиберия в Иллирию, хотел проводить его до Беневента, несколько человек не позволяли ему исполнить его намерение, удерживали его, прося рассмотреть одно дело за другим. Тогда он вскричал, что больше не намерен оставаться в Риме, если б даже все удерживало его... Впоследствии и в этих словах увидели предзнаменование.
Он отправился в путь и доехал до Астуры [93]. Оттуда он отбыл, - желая воспользоваться попутным ветром, - против своего обыкновения, до рассвета. Тогда началась его болезнь: он захворал поносом.
Объехав затем берега Кампании и ближайшие острова, он остановился на четыре дня в Капреях, желая отдохнуть. Здесь он наслаждался глубоким покоем и полным душевным миром.
Когда он случайно проезжал мимо Путеольского залива, пассажиры и экипаж александрийского корабля, только что кинувшего якорь, в праздничном платье, с венками на головах, воскуряя ладан, желали ему всякого благополучия и осыпали его горячими похвалами. Они, по их словам, ему были обязаны своею жизнью, по его милости - могли безопасно плыть по морю, благодаря ему - наслаждаться свободой и благоденствовать... Это привело Августа в такой восторг, что он дал каждому из своей свиты по сорока золотых и всех заставил торжественно поклясться, что данные им деньги они употребят исключительно на покупку александрийских товаров. И в следующие затем дни он дарил их разными подарками, между прочим, тогами и греческими плащами. При этом он требовал, чтобы римляне говорили и одевались по-гречески, греки - по-римски. Он с удовольствием смотрел на гимнастические упражнения греческой молодежи, которой было еще немало на Капреях, так как там сохранялись обычаи старины. Для них он приказал даже устроить угощение, где присутствовал лично. Здесь он разрешил самые вольные шутки и, между прочим, вырывание фруктов, овощей и других предметов, бросаемых в народ. Словом, он не оставил без внимания ни один вид увеселений.
Соседний с Капреямн остров он назвал Анрагополем, потому, что некоторые лица его свиты вели там праздную жизнь[94]. Одного из своих любимцев, Мазгабу, он любил, в шутку, называть ϰτίστης᾿ом, как бы основателем острова. Заметив из окон столовой, что на могилу этого Мазгабы, который умер годом раньше, пришла огромная толпа с массой факелов, он громко произнес экспромт:
Κτίστου δὲ τύμβον εἰσορῶ πυρούμενον[95]
Обратившись затем к лежавшему против него и ничего не подозревавшему Тразилу, одному из свиты Тиберия, он спросил его, из какого поэта этот стих, по его мнению? Пока тот раздумывал. Август сочинил второй стих:
Ὁρᾷς φάεσσι Μασγάβαν τιμώμενον[96];
Он спросил Тразила об авторе и этою стиха. Тот, в ответ, сказал только, что стихи, чьи бы они ни были, превосходны. Тогда Август громко расхохотался и разразился целым рядом шуток.
Вскоре он приехал в Неаполь. Хотя и тогда его желудок был слаб и в ходе болезни замечались колебания, он все-таки досмотрел до конца происходившие каждые пять лет в его честь гимнастические состязания и проводил Тиберия до назначенного места. Но на обратном пути его болезнь усилилась, и, наконец, он слег, в Ноле, в постель. Он приказал вернуть Тиберия с дороги и долго беседовал с ним с глазу на глаз. После того он не занимался больше никакими важными делами.
В последний день своей жизни он не раз спрашивал, не возбуждает ли его состояние беспокойства в народе. Потребовав зеркало, он велел причесать себе волосы и поправить шатавшиеся челюсти. Затеми, он приказал пригласить к себе друзей и спросил их, хорошо ли он, по их мнению, разыграл жизненную комедию?... В заключение, он прибавил:
εἰ δὲ τι
ἔχοι ϰαλῶς τὸ ταίγνιον, ϰρότον δότε
ϰαὶ πάντες ἡμᾶς μετὰ χαρᾶς προπέμψατε [97].
Затем он отпустил всех и, в то время как расспрашивать приехавших из столицы о больной дочери Друза, неожиданно скончался в объятиях Ливии, со словами: "Милая Ливия, не забывай никогда о нашей счастливой жизни и прости!..."
Он скончался без страданий, так, как всегда хотел: слыша о чьей-либо скорой и безболезненной смерти, он всегда просил себе и близким подобной βὐϑανασία, - так он называл тихую кончину. Пока он не испустил дыхания, он один только раз показал, что у него мутится ум, - неожиданно стал жаловаться, в испуге, что его тащат сорок молодых людей. Но и в данном случае имели дело скорее с предчувствием, нежели с ослаблением умственных способностей, - по крайней мере, его вынесли из дома столько же преторианцев.
Скончался он в той же спальне, где и отец его, Октавий, в консульство двух Секстов, Помпея и Апулея, 19 августа, в девятом часу утра, не дожив только тридцати пяти дней до полных семидесяти шести лет.
Тело его несли от Нолы до Бовилл декурионы от муниципий и колоний и, вследствие времени года, по ночам. На день его ставили в базиликах или в самом большом храме каждого города [98]. В Бовиллах тело встретили всадники, внесли в столицу и положили в вестибуле дворца.
Сенаторы соперничали в устройстве ему великолепных похорон и прославлении его памяти до того, что, среди целого ряда других почестей, некоторые предлагали провести погребальную процессию Триумфальными воротами[99]. Впереди следовало нести стоявшую в курии статую богини Победы; дети обоего пола лучших фамилий должны были петь похоронные песни. Другие советовали в день похорон вместо золотых колец надеть железные. Некоторые предлагали поручить собрать кости Августа жрецам старших коллсегий. Один даже советовал назвать август месяц сентябрем, так как Август умер в первом из них, а родился - в последнем. Другой предлагал все время со дня его рождения до его кончины назвать "веком Августа" и под этим именем внести в календарь. Тем не менее в деле о навивания ему почестей не перешли границ.
Его почтили двумя речами: одну произнес, перед храмом обоготворенного Юлия, Тиберий, другую, со старинной ораторской кафедры, - сын Тиберия, Друз. Сенаторы отнесли его тело на плечах и сожгли на Марсовом поле. Не оказалось недостатка и в одном бывшем преторе[100], который под присягой заявил, что на его глазах тень сожженного вознеслась на небо. Его останки собрали выдающиеся члены сословия всадников, одетые в одни туники, неподпоясанные, с босыми ногами, и погребли в мавзолее. Это здание, между Фламиниевой дорогой и берегом Тибра, выстроено Августом в его шестое консульство, при чем уже тогда соседние леса и места для прогулок были объявлены общественною собственностью.
Его духовная, сделанная им в консульство Луция Планка и Гая Силия, третьего апреля, за год и четыре месяца до его смерти, состоит из двух тетрадок и писана частью его рукой, частью его отпущенниками, Полибием и Гиларионом. Она была отдана на хранение весталкам, которые предъявили ее вместе с тремя другими документами, одинаково запечатанными. Все это было вскрыто и прочтено в Сенате. Главными наследниками Август объявил: Тиберия, в половине и одной шестой части, и Ливию, в одной трети, обязав их принять его имя[101], вторыми: сына Тиберия, Друза, в одной трети, а в остальных частях - Германика с тремя его сыновьями. Наследниками третьего разряда были объявлены его родственники и многочисленные друзья. Римскому народу вообще было отказано сорок миллионов сестерций, а трибам по три с половиной миллиона: преторианцам по тысяче нуммов каждому, солдатам городских когорт - по пятисот, солдатам и легионов - по триста нуммов. Эту сумму Август приказал выплатить немедленно, так как она всегда хранилась им в Государственном Казначействе. Остальные выдачи были неравномерны; некоторые доходили до двадцати тысяч сестерций. Для уплаты их Август назначил год сроку, ссылаясь на незначительность своего состояния. По его признанию, его родственникам должно было достаться не более пятнадцати миллионов сестерций. Правда, он в последние двадцать лет получил по завещанию своих друзей до четырнадцати миллионов, но почти всю эту сумму, вместе с двумя наследствами с отцовской стороны и прочими получками по духовным, употребил на нужды государства. Юлий, дочь и внучку, он, в случае их смерти, запретил хоронить в его гробнице. Из трех вышеупомянутых документов в одном заключались его распоряжения относительно его похорон, другой - содержал перечень дел его правления; последний он велел вырезать на медных досках и поставить их перед мавзолеем[102]. В третьем документе были краткие числовые данные относительно всей империи, о количестве войск, состоявших под знаменами в той или другой провинции, о суммах, хранившихся в Государственном Казначействе, об императорской казне и сумме недоимок. Август приложил и список тех отпущенников и рабов, с которых следовало потребовать отчет.
Вступление. - Молодость Тиберия. - Развод с Агриппиной и брак с Юлией. - Судебные дела - Походы и государственная служба. - Удаление из Рима. - Возвращение и жизнь в столице. - Война с германцами. - Тиберий, как полководец. - Триумф. - Восшествие на престол. - Умерщвление Агриппы. - Лицемерный отказ от власти. - Первые годы правления. - Характеристика Тиберия, как человека и государя. - Семейные несчастия. - Удаление на Капреи. - Разврат и скупость Тиберия. Ненависть к родным и казни. - Внешность императора. Литературные занятия. - Болезнь и смерть. - Радость народа. - Завещание Тиберия.
Патрицийский род Клавдиев - был и другой род Клавдиев, плебейский, не уступавший первому ни известностью, ни влиянием - происходил из сабинского города Регилл. Отсюда эта фамилия, во главе с товарищем Ромула по управлению государством, Титом Тацием, или верней со старшим представителем рода, Аттой Клавдием, переселилась с многочисленной толпой клиентов в недавно основанный Рим, приблизительно через пять лет после изгнания царей. Клавдиев приняли в число патрициев и отвели от имени республики землю за рекой Анием для их клиентов, а им-место для погребения, в Капитолии. Впоследствии из рода Клавдиев было двадцать восемь консулов, пять диктаторов, семь цензоров и шесть триумфаторов; кроме того, двое из этой фамилии удостоились малого триумфа. Они носили разные имена и прозвища; но имя Луций было исключено с общего согласия, когда из двоих носивших это имя одного обвинили в грабежи, другого - в убийстве. Среди прозвищ в этой фамилии было, между прочим, Нерон, что значит, но-сабельски, "храбрый", "энергичный".
Многие члены рода Клавдиев оказали целый ряд очень крупных услуг государству, но многие запятнали себя преступлениями. Упомяну о главном. Аппий Слепой отсоветовал римлянам заключать союз с царем Пирром, как невыгодный для них. Клавдий Кавдек первым переправился с флотом через Сицилийский пролив и выгнал карфагенян из Сицилии. Тиберий Нерон разбил на голову шедшего с сильным войском из Испании Гасдрубала, прежде чем последний мог соединиться со своим братом, Ганнибалом. С другой стороны, Клавдий Региллиан, избранный в децемвиры для составления законов, хотел, для удовлетворения своей похоти, силой объявить своей рабой свободную девушку, вследствие чего народ снова разошелся с Сенатом. Клавдий Друз, приказавший поставить на Аппиевом форуме свою статую в диадеме, пытался овладеть Италией с помощью своих клиентов[1]. Когда, у берегов Сицилии, употребляемые при гаданиях куры не хотели есть, Клавдий Красивый кощунственно приказал бросить их в море, прибавив: "Пусть они пьют, если отказываются есть!" Затем он начал морское сражение, но был разбит. Когда Сенат поручил ему выбрать диктатора, он, как бы вторично насмехаясь над опасностью, грозившей государству, выбрал своего посыльного, Глицию[2].
Точно также и женщины этой фамилии подавали хорошие и дурные примеры. Так одна Клавдия стащила севшее на мель в Тибре судно с предметами культа идской Матери Богов, при чем громко молилась, чтобы, для доказательства её невинности, судно могло продолжать плавание[3]. Другую Клавдию народ привлек к суду по обвинению в необыкновенном для женщины преступлении - в оскорблении величества: когда однажды её экипаж мог только с трудом пробираться сквозь густую толпу народа, она громко высказала пожелание, чтобы брат её. Клавдий Красивый, воскрес и снова потерял флот, а то в Риме слишком много разного сброда[4]. Известно, кроме того, каждому, что все Клавдии - исключая Публия Клавдия, который для изгнания Цицерона из столицы позволил усыновить себя плебею, и даже младшему его по летам, - были неизменными сторонниками аристократической партии и ярыми защитниками авторитета и власти Сената. Напротив, с народом они вели себя так грубо и гордо, что никто из них, обвиняемый даже в уголовном преступлении, не хотел являться пред народом в трауре или просить пощады. Некоторые из Клавдиев позволяли себе во время ссоры бранить и бить народных трибунов. Одна весталка из их рода встала на колеснице вместе с братом, когда последний справлял триумф против воли народа, и проводила его вплоть до Капитолия, с целью не позволить кому либо из трибунов наложить свое veto или вмешаться в дело[5].
Из этой фамилии происходил и Тиберий Цезарь, притом по женской и мужской линиям, - по отцу от Тиберия Нерона, по матери - -от Аппия Красивого, которые оба были сыновьями Аппия Слепого. Он был в родстве и с фамилией Ливиев, так как ею был усыновлен его дед по матери. Правда, род Ливиев был плебейским, однако же и он пользовался большой известностью. Из числа его членов было восемь консулов, два цензора, три триумфатора и даже по одному диктатору и начальнику конницы.
В нем были знаменитые, выдающиеся люди. Из них, прежде всего, следует назвать Салинатора и Друзов. Салинатор во время своего цензорства обличил все трибы в легкомыслии, - наказав его, после его первого консульства, штрафом, как виновного, они, по его словам, снова выбрали его консулом и цензором. Друз принял свое прозвище для себя и своих потомков после того, как убил на поединке неприятельского вождя, Дравза. Пропретором, он, говорят, привез из галльской провинции золото, данное некогда сенонам, во время осады ими Капитолия, а вовсе не отнятое у них Камиллом, как рассказывала легенда[6]. Его праправнук за свои энергичные действия против Гракхов был назван "защитником Сената". Он оставил сына, который во время внутренних неурядиц подобного рода изменнически погиб от сторонников противной партии, хотя старался примирить свою политику с обстоятельствами.
Отец Тиберия, квестор Гая Цезаря, много содействовал победе, начальствуя флотом в Александрийскую войну. За это его выбрали верховным жрецом, на место Публия Сципиона, и поручили ему вывести колонии в Галлию, в том числе в Нарбон и Арелат. Но после убиения Цезаря, он не смотря на общее решение об амнистии, - из опасения волнений - внес, кроме того, предложение о вознаграждении убийц тиранов. Затем он был претором. Когда, в конце года его службы, триумвиры перессорились меж собой, он остался в должности дольше законного срока, отправился с братом триумвира, консулом Луцием Антонием, в Перузию и один остался верен ему, между тем как прочие изменили ему. Потом он бежал сначала в Пренесту, затем в Неаполь. Здесь ему не удалось поднять рабов для войны за свободу, и он бежал в Сицилию, но, оскорбившись тем, что его не сразу допустили к Сексту Помпею и не позволили иметь при себе ликторовъ[7], отправился в Ахаию, к Марку Антонию. С ним он вернулся в Рим, когда все примирились на короткое время, и, по просьбе Августа, уступил ему свою жену, Ливию Друзиллу, в то время беременную и успевшую до этого родить ему сына. Вскоре он умер, оставив двух сыновей, Тиберия и Друза Неронов.
Но мнению некоторых, Тиберий родился в Фундах. Их ошибочное предположение основано на том, что его бабка по матери родилась в Фундах и что вскоре там, на основании сенатского декрета, была поставлена статуя богини Счастия. Но, по словам большинства остальных писателей, притом заслуживающих большего доверия, он родился в Риме, на Палатинском холме, 16 ноября, в консульство Марка Эмилия Лепида, - который вторично отправлял свою должность - и Луция Мунация Планка, после окончания Филиппийской войны. Так значится в календаре и в государственных актах. Некоторые писатели, впрочем, говорят, что он родился годом раньше, в консульство Гирция и Пансы, другие - в следующий год, в консульство Сервилия Исаврского и Луция Антония.
Его детство и отрочество были полны опасностей и невзгод, так как он не расставался с отцом и матерью даже во время их скитаний. Когда, например, они были вблизи Неаполя и, во время нападения неприятеля, хотели тайком сесть на корабль, Тиберий чуть не выдал их два раза своим плачем, первый раз, когда его отняли от груди кормилицы, второй - когда его силой взяли из объятий матери люди, желавшие в это опасное время облегчить слабым женщинам их ношу. С ним они проехали по Сицилии и Ахаии, а затем торжественно отдали его на попечение спартанцам, считавшимся клиентами фамилии Клавдиев.
На обратном пути оттуда он ночью едва не лишился жизни: неожиданно вспыхнул со всех сторон лес. Все путники были охвачены огнем, так что у Ливии загорелась часть платья и волосы.
В Байях продолжают до сих пор показывать подарки, полученные им в Сицилии от сестры Секста Помпея, Помпеи, - плащ, пряжку и золотые медальоны.
Вернувшись в столицу, он был усыновлен, но завещанию, сенатором Марком Галлием. Получив затем наследство, Тиберий отказался от имени Галлия, так как последний был на стороне противников Августа.
Девяти лет Тиберий говорил на форуме речь в честь своего покойного отца. Молодым человеком, он, во время актийского триумфа, ехал возле колесницы Августа, на левой пристяжной, тогда как сын Октавии, Марцелл, ехал на правой пристяжке. Он председательствовал на актийскнх играх, а также в происходившей в цирке "троянской игре", где вел турмы старших мальчиков.
Сделавшись совершеннолетним, Тиберий всю свою молодость и годы зрелого возраста, вплоть до вступления на престол, провел приблизительно следующим образом: он давал два раза гладиаторские игры, первый раз в память отца, второй - в честь деда, Друза. Он устраивал их в разное время и в разных местах, справа на форуме, затем в амфитеатре. Для этого вызвано было даже несколько рудиариев[8], за плату по сто тысяч сестерций каждому. Он дал и театральные игры, но на них не присутствовал. Они были во всех отношениях великолепны и даны на счет его матери и отчима.
Он был женат на Агриппине, дочери Марка Агриппы и внучке римского всадника Цецилия Аттика, бывшего в переписке с Цицероном. Она родила ему сына, Друза, и была снова беременной; но он должен был разойтись с ней, хотя жил с ней хорошо, и немедленно жениться на дочери Августа, Юлии. Это стоило ему много горя, - он привык к Агриппине и не терпел Юлии за её поведение: он помнил, что она хотела сойтись с ним еще при первом муже, о чем говорили даже в народе. Он тосковал по разведенной с ним Агриппине и однажды, совершенно случайно встретившись с нею, проводил ее таким пристальным и полным скорби взглядом, что с тех пор было приказано караулить, чтобы впредь она никогда не попадалась ему на глаза.
Сперва он жил с Юлией в согласии и любил ее, как и она его, но затем между ними произошла размолвка и настолько сильная, что он перестал жить с ней, когда не стало связывавшего их звена, их сына. Последний родился в Аквилее и умер ребенком. Брата, Друза. Тиберий потерял в Германии и проводил его тело до Рима, идя всю дорогу пешком.
В самом начале своей общественной деятельности он выступил перед Августом в качестве защитника царя Архелая, тралльцев и фессалийцев, всех по различным обвинениям. Затем он ходатайствовал перед Сенатом за лаодикийцев, театирцев и хиосцев, пострадавших от землетрясения и просивших помощи. Он же привлек к суду, по обвинению в оскорблении величества, Фанния Цепиона, устроившего вместе с Варроном Муреной заговор против Августа, и добился обвинительного приговора. Кроме того, он был занял еще двумя делами, - снабжением столицы хлебом, в котором чувствовался большой недостаток, и очищением всей Италии от смирительных домов[9]. Хозяев последних подозревали в том, что они заманивали в притоны подобного рода не только прохожих, но и людей, бежавших от военной службы.
На военную службу он поступил военным трибуном, во время похода против кантабров. Отправившись затем с войском на Восток, он восстановил на престоле армянского царя Тиграна и перед своим трибуналом возложил на него царскую диадему. Кроме того, он получил обратно знамена, отнятые парфянами у Марка Красса. После этого он около года употребил на водворение спокойствия в Трансальпийской Галлии, страдавшей от набегов варваров и несогласий между её вождями[10]. Потом он вел войну с ретийцами и винделиками, далее с паннонцами и, наконец, с германцами. Во время войны с ретийцами и винделиками он покорил альпийские племена, во время Паннонской - бревков и далматинцев, во время Германской войны - перевел в Галлию сорок тысяч человек сдавшихся неприятелей и поселил на берегах Рейна, в отведенных для них местах. За эти подвиги он получил малый триумф и право въезда в город на колеснице. По словам некоторых писателей, ему первому дали украшения большего триумфа, необыкновенную почесть, не оказывавшуюся раньше никому.
Магистратуры он получал не только раньше срока, но и почти одну за другой, - квесторство, преторство и консульство. Через несколько времени он вторично был выбран консулом и получил на пять лет должность народного трибуна.
Среди целого ряда удач, в полном цвете лет и здоровья, он неожиданно начал удаляться от общества и вести крайне уединенную жизнь. Быть может, тут играло роль отвращение к жене, которую он не смел ни обвинить, ни прогнать от себя и которой. в тоже время не мог дольше терпеть, а быть может, он хотел избежать иронических взглядов, будучи постоянно на глазах у других, и своим отсутствием не только сохранить, а даже увеличить уважение к себе, в том случае, если б государство когда-либо стало нуждаться в нем. По мнению некоторых, он добровольно уступил уже взрослым детям Августа свое место и своего рода второстепенное положение, которое долго занимал. Примером ему мог служить Марк Агриппа, удалившийся в Митилены, с тех пор как Марцелл стал принимать участие в государственных делах, - он не хотел, чтобы его присутствие объясняли соперничеством или желанием умалить действия Марцелла. Это же основание приводил и сам Тиберий, хотя и впоследствии. Теперь же он просил позволения уехать, ссылаясь на свое пресыщение почестями и необходимость отдыха. Ни горячие просьбы матери, ни отчима, который жаловался даже в Сенате, что Тиберий покидает его, не произвели на него впечатления. Когда же они стали настойчивее удерживать его, он четыре дня отказывался от пищи. Наконец, ему разрешили уехать, и он, оставив в Риме жену и сына, немедленно отправился в Остию. Ни с одним из своих провожатых он не сказал ни слова и лишь при прощании поцеловал немногих.
Отправившись из Остии вдоль берега Кампании, он при известии о болезни Августа на короткое время прервал свое путешествие. Но стала распространяться молва, что он остановился, поджидая благоприятного для себя события[11], - и он, не смотря на самую отвратительную погоду, отправился к Родосу. Он был в восторге от красоты и здорового климата острова еще тогда, когда отлавливался там на обратном пути из Армении. Здесь он довольствовался скромным домом и немного большей загородной дачей. Жил он очень просто, иногда посещать гимназии, без ликтора и виатора, и вел себя с греками почти как равный с равными.
Однажды утром, распределяя свой день, он изъявил желание посетить всех находящихся в городе больных. Его приближенные не поняли его и приказали собрать всех больных, в городском портике, распределив по роду болезней. Пораженный неожиданностью, Тиберий долго не знал, что делать, наконец, обошел всех по одиночке, извиняясь в происшедшем пред каждым, хотя бы самым последним и никому неизвестным.
Можно указать один только следующий случай, где ему пришлось воспользоваться своей властью трибуна. Он усердно посещал школы и лекции преподавателей. Однажды здесь начался жестокий спор между софистами, при чем один из них, видя, что Тиберий хочет вмешаться, и считая его как бы на стороне своего противника, осыпал его бранью. Тиберий незаметно ушел домой. но, неожиданно вернувшись с судейскими сторожами, приказал глашатаю вызвать своего оскорбителя в суд и отвести потом в тюрьму.
Затем он узнал, что его жена, Юлия, наказана за свой разврат и измену и что Август дал ей развод от его имени. Хотя Тиберий был рад этому известию, он тем не менее счел своим долгом написать отцу целый ряд писем, где умолял его простить дочь и оставить ей все её приданое, если б даже она не заслуживала этого.
Когда срок его должности трибуна кончился, он объявил, наконец, что единственной целью его удаления было желание не навлекать на себя подозрения в соперничестве с Гаем и Луцием. Теперь, по его словам, он успокоился с этой стороны, - дети Августа в состоянии легко отстаивать принадлежащее им второе место в государстве, - и просить позволения взглянуть на своих родных, о которых соскучился...
Он ничего не добился, мало того, ему советовали совершенно бросить думать о родных, с которыми он расстался так охотно... Таким образом он должен был против своего желания оставаться на Родосе и едва добился через мать, что, для сокрытия его позора, его присутствие там стали объяснять исполнением поручения, будто бы возложенного на него Августом.
С тех пор он вел себя не только как частный человек, но и как всего боявшийся виноватый. Он удалился в глубь острова, избегая визитов, которые не переставали делать ему проезжавшие мимо: каждый военный или гражданский чиновник, отправлявшийся к месту назначения, непременно заезжал в Родос.
Новое обстоятельство еще более обеспокоило его. Приехав на Самос, для свидания со своим пасынком Гаем, наместником Востока, он заметил, что тот держал себя с ним холодно, вследствие наговоров своего спутника и воспитателя, Марка Лоллия[12]. Тиберия подозревали также в том, что он дает некоторым центурионам, получившим через него свои места и отправлявшимся по истечении отпуска снова в армию, двусмысленные поручения к очень многим лицам, стараясь при этом подготовить каждого к предстоявшей перемене в государстве. Когда Август сообщил ему о подобных подозрениях, Тиберий стал убедительно просить, чтобы к нему приставили кого-либо, все равно из какого звания, для наблюдения за его поступками и словами.
Он прекратил даже свои обычные упражнения в верховой езде и фехтовании, перестал носить национальную одежду и надел греческий плащ и сандалии. Так жил он почти два года, день ото дня подвергаясь все большему презрению и ненависти, так что население Немавза сбросило с пьедесталов его бюсты и статуи. Мало того, когда на одном семейном обеде зашла речь о нем, один из гостей поднялся с места и обещал Гаю, если только он прикажет, немедленно отправиться на Родос и привезти голову "ссыльного", - так называли Тиберия.
Теперь уже не только страх перед опасностью, а и настоящая опасность заставили Тиберия хлопотать о возвращении, не столько лично, сколько через настоятельные просьбы матери. Он добился своего, при чем ему помогло отчасти следующее обстоятельство. Август решил ничего не делать в данном случае без согласия своего старшего сына. Между тем последний в это время случайно рассердился на Марка Лоллия, вследствие чего выказал себя любезным и внимательным в отношении отчима. Таким образом с разрешения Гая Тиберий вернулся, но с условием не принимать никакого участия в государственных делах, оставаясь совершенно в стороне.
Он вернулся через семь лет после своего отъезда, с светлою и глубокою надеждою на будущее, надеждою, которая жила в нем с детства, благодаря приметам и предсказаниям. Когда беременная Ливия прибегала к разным гаданиям, желая узнать, родит ли она мальчика, она вынула из-под наседки яйцо. Передавая его из своих рук в руки прислуга, она постепенно до того нагрела его, что из него выскочил петушок с красивым гребешком. Астролог Скрибоний предсказал Тиберию еще в детстве блестящую будущность. Он объявил даже, что его ждет власть, но без царской короны - в то время, конечно, еще не могло быть и речи о могуществе цезарей. Затем, когда Тиберий в первый раз принимал участие в походе и вел войска через Македонию в Сирию, на алтарях, поставленных когда-то легионами победителей, близ Филипп, неожиданно вспыхнуло никем не зажженное пламя. Далее, когда он шел в Иллирию и посетил находившийся вблизи Патавия оракул Гериона, он приказал вынуть для себя жребий. Ему велено было, в ответ на вопрос, бросить в источник Апон[13] золотые игральные кости. Вышло, что брошенные им кости показывали большее число очков. Эти кости до сих пор еще видны под водой. За несколько дней до возвращения Тиберия на родину, на крышу его дома сел орел, хотя раньше на Родосе никто не видел этой птицы[14]. Накануне того дня, как его известили, что ему позволено вернуться, он, переодеваясь, заметил, что его рубашка в огне. Он приблизил к себе, в качестве ученого, астролога Тразилла и именно в это время убедился как нельзя лучше в его знаниях. Тразилл объявил, что появившийся на горизонте корабль везет радостные известия, - между тем Тиберий, который относился к астрологу все суровее и видел, что его предсказания не исполняются, хотел в тот самый момент, как они прогуливались вдвоем, сбросит его в море, как лгуна, не умевшего вдобавок хранить тайны.
Вернувшись в Рим, Тиберий объявил своего сына, Друза, совершеннолетним и немедленно переехал из дома Помпея, на Каринской улице, на Эсквилин, в сады Мецената. Здесь он вполне отдался покою и заботился исключительно о своих частных делах, не касаясь общественных.
Когда, спустя три года, Гай и Луций умерли, Август усыновил Тиберия вместе с их братом, Марком Агриппой. Но еще прежде Тиберий должен был усыновить сына своего брата, Германика. С тех пор он ничего не делал, как отец семейства, и не удержал за собой ни одного из тех прав, которых лишился. Он не сделал ни одного подарка, не дал вольной ни одному рабу, не воспользовался ни одним наследством или чем либо оставленным ему по завещанию, если только входил во владение имуществом в качестве управляющего. Но с тех пор были приняты все меры с целью сделать выше его положение, тем более, что после отказа Агриппы от его прав и его удаления стало ясно, что наследником престола может быть один Тиберий.
Сделанный снова трибуном на пять лет, он был отправлен для умиротворения Германии, при чем парфянскому посольству, выполнившему, в Риме, свое поручение к Августу, было приказано представиться и Тиберию, в его провинции.
Между тем известие об отпадении Иллирии заставило его подумать о предстоящей новой войне. После Пунических войн она была самой тяжелой из всех внешних войн. Тиберий кончил ее в три года, с пятнадцатью легионами и с таким же числом союзных войск, среди больших затруднений всякого рода и при страшном недостатке хлеба. Ему не раз приказывали отступать, тем не менее он настоятельно продолжал войну, опасаясь, что находившийся вблизи чрезвычайно многочисленный неприятель окружит отступающих добровольно. Он был вполне вознагражден за свое упорство, - ему удалось усмирить и покорить всю Иллирию в её границах с Италией, Норикой, Фракией, Македонией, рекой Данубием и заливом Адриатического моря.
Еще более прославило его своевременное окончание войны. Около этого времени погиб с тремя легионами в Германии Квинтилий Вар, и победители-германцы несомненно соединились бы с паннонцами, если б Иллирия не была предварительно завоевана. Вот почему Тиберия решили наградить триумфом и целым рядом больших почестей. Некоторые даже предлагали дать ему титул Паннонского, другие - Непобедимого, третьи - благочестивого. Но Август не согласился позволить принять ему титул, дав слово, что Тиберий останется доволен титулом, который получит после его смерти. Триумф Тиберий отложил на время, но случаю траура, который надело государство после поражения Вара. Тем не менее он вступил в столицу в претексте и лавровом венке, окруженный сенаторами взошел на трибунал, поставленный в так называемом барьере, сел вместе с Августом между двумя консулами и затем, поздоровавшись с народом, посетил различные храмы.
На следующий год он снова отправился в Германию. Убедившись, что виной поражения Вара было неблагоразумие и небрежность полководца, он ничего не делал без военного совета. В других случаях ни с кем не советовавшийся, довольствовавшийся одним своим мнением, он теперь, сверх своего обыкновения, рассуждал относительно способа ведения войны - с очень многими. Он стал относиться внимательней ко всему. Готовясь к переправе через Рейн, он тогда лишь позволил перейти всему военному обозу, который был устроен на основании его распоряжений, когда, стоя на берегу, осмотрел груз повозок, - чтобы в них везли исключительно дозволенное или необходимое.
За Рейном он вел такую жизнь, - ел, сидя на голой траве, нередко ночевал без палатки и отдавал все распоряжении на следующий день (экстренные - письменно), при чем прибавлял, чтобы в случае недоразумений все обращались исключительно к нему, в любые часы, хотя бы ночью.
Он был чрезвычайно строг в отношении дисциплины и возобновил старинные виды наказаний и штрафов. Он присудил к позорному наказанию даже легата легиона за то, что тот позволил нескольким солдатам вместе со своим отпущенником отправиться охотиться за реку. Тиберий весьма мало рассчитывал на счастье и случайности, однако-ж более уверенно вступал в сражения, если, во время его занятий ночью, сам собою неожиданно свет начинал гаснуть, пока не потухал. Эта примета, но его словам, никогда, ни в одном походе, не обманывала ни его лично, ни его предков. Он, правда, остался победителем, все же едва не погиб от руки одного бруктерца[15]. Последний замешался в свиту Тиберия, но выдал себя своим смущенным видом. Под пыткой он сознался в своем злодейском умысле.
Вернувшись через два года из Германии в столицу, Тиберий отпраздновал на время отложенный триумф. С ним шли и его легаты, которым он выхлопотал триумфальные украшения. Прежде чем направиться на Капитолий, он сошел с колесницы и преклонил колена пред отцом, который занимал почетное место в процессии. Он отпустил в Равенну паннонского вождя, Батона[16], щедро наградив его за то, что он помог ему однажды выбраться из теснин, где Тиберий был окружен с войсками, затем дал на тысяче столах завтрак народу, наделив каждого подарком в триста нуммов. На счет военной добычи он выстроил храмы Конкордии с Кастором и Поллуксом, от своего имени и имени брата.
Вскоре, на основании закона, изданного консулами, ему поручили, вместе с Августом, управлять провинциями и, кроме того, произвести перепись, а затем он, сложив с себя последнюю должность, отправился в Иллирию. Его однако немедленно вернули с дороги. Он застал Августа, правда, уже в безнадежном положении, но еще живого, и пробыл с ним наедине целый день.
Я знаю, тогда ходил слух, что, после ухода Тиберия с тайного совещания, комнатные служители слышали восклицание Августа: "Бедный римский народ! - Он попадет на столь медленно жующие зубы!" Мне прекрасно известно и то, что, по словам некоторых писателей, Август прямо, не лицемеря, так не любил угрюмый характер Тиберия, что при его появлении прерывал иногда слишком непринужденный и веселый разговор. И все-таки он решился усыновить его, уступая просьбам супруги, а быть может, даже из себялюбивых побуждений, - чтобы при таком его преемнике тем сильней рано или поздно пожалели о нем[17]!
Но я не могу согласиться, чтобы такой в высшей степени осторожный и умный государь мог поступить легкомысленно, особенно в столь серьезном деле. Напротив, мне кажется, он нашел, что хороших сторон в Тиберии больше, нежели дурных, тем более, что под присягой заявил в народном собрании, что усыновляет Тиберия ради блага государства, а в некоторых письмах хвалит его, как чрезвычайно опытного полководца и единственного защитника римского народа.
Приведу, для примера, несколько выдержек из разных писем: "Прощай, мой дорогой Тиберий! Желаю тебе успеха, ἐμοὶ ϰαὶ ταῖς μου ἴσα ταῖστε στρατηγῶν[18]. Далее: "Прощай, мой дорогой герой и νομιμώτατε вождь[19]. Говорю от чистого сердца!.." Затем: "Ты хочешь знать мое мнение о твоем плане летней войны? Я, мой дорогой Тиберий, понимаю, что среди целого ряда затруднений ϰαὶ τοσαύτην ἀπωϑυμίαν τῶν στρατεουιμένων[20] нельзя было вести себя благоразумнее, чем вел себя ты. Все бывшие с тобой согласны, что к тебе именно можно применить известный стих:
Один человек спас нас своею неусыпностью[21].
Право, в тех случаях, когда мне надо о чем либо подумать серьезно, или я выхожу из себя, я жалею, что со мной нет моего Тиберия, и вспоминаю знаменитый гомеровский стих:
Τούτου γ' ἑοπομένοιο, ϰαὶ ἐϰ πυρὸς αἰϑομένοιο
Ἄμφω νοστήσαιμεν, ἐπεὶ περίοιδε νοῆσαι. [22].
Клянусь, я дрожу, когда слышу или читаю, что ты ослабел от постоянных трудов! Умоляю тебя, береги себя! Если мы услышим о твоей болезни, - умрем и я, и твоя мать, а римский народ должен будет дрожать за существование своего государства. Меня не интересует, здоров я, или нет, если болен ты. Молю богов, чтобы они сохранили тебя нам и дали тебе здоровье теперь и всегда, если только не разгневались на народ римский"...
О кончине Августа Тиберий объявил тогда лишь, когда погиб молодой Агриппа. Его убил приставленный к нему в качестве караульного военный трибун, после того как прочел записку, возлагавшую на него это поручение. Быть может, эту записку дал умирающий Август, с целью не доставлять повода к волнениям после своей смерти, но, быть может, эту записку продиктовала от имени Августа Ливия, с ведома или же без ведома Тиберия. Когда трибун объявил, что исполнил данное ему приказание, Тиберий отвечал, что не приказывал ничего подобного и что виновный должен будет оправдываться перед Сенатом. Разумеется, он хотел на это время набежать ненависти: вскоре это дело замяли.
Принужденный воспользоваться, как трибун, своим нравом, он созвал Сенат на заседание и, начав свою речь, неожиданно зарыдал, якобы от сильного горя. Сказав затем, что желает лишиться не только голоса, но и жизни, он поручил дочитать речь своему сыну, Друзу. После этого было предъявлено и прочтено вольноотпущенником завещание Августа, при чем из числа свидетелей были допущены к его осмотру лица исключительно сенаторского сословия. Остальным свидетелям оно было показано вне курии. Начало завещания было таково: "Так как жестокая судьба отняла у меня моих сыновей, Гая и Луция, я делаю своим наследником в половине и одной шестой части - Тиберия Цезаря"... Это только усилило подозрение лиц, думавших, что Август назначил Тиберия своим наследником скорей по необходимости, чем по доброй воле, раз он не удержался от подобного вступления.
Хотя Тиберий тотчас, без колебаний взял в свои руки верховную власть и применил ее на деле, окружив себя стражей из солдат, - в чем именно выражалась сила и наглядное представление о верховной власти. - он тем не менее долго отказывался от неё, разыгрывая из себя бесстыднейшего комедианта. Он то бранил своих друзей за их советы, говоря, что они не знают, какой страшный зверь эта власть, то своими двусмысленными ответами и хитрой нерешительностью сбивал с толку Сенат, который умолял его, стоя пред ним на коленях, пока у некоторых сенаторов не лопнуло терпение и пока один из них, среди шума, не крикнул: "Пусть он или царствует, или откажется от власти!" Другой бросил в лицо ему упрек, что прочие долго не исполняют а своего обещания, он же долго не обещает того, что исполняет. Наконец, как бы насильно, Тиберий принял верховную власть, - жалуясь, что на него налагают позорные и тяжелые цепи рабства, - но с условием, что рано или поздно может отказаться от неё, на что он надеется, говорил он. Его подлинные слова: "Я в таких летах, когда вы можете счесть справедливым дать мне покой, во внимание к моей старости [23].
Причиной его колебания был страх перед опасностями, грозившими ему со всех сторон. Ему, по его словам, нередко приходилось "держать волка за уши"[24]: раб Агриппы, Клемент[25], собрал значительные силы, с целью отомстить за своего господина, Луций Скрибоний Либон, принадлежавший к хорошей фамилии, - втайне готовился к восстанию, в Иллирии и Германии, в двух местах, вспыхнул солдатский бунт. Оба войска предъявляли целый ряд необыкновенных требований и, прежде всего, желали, чтобы их жалованье сравняли с жалованьем преторианцев, а войска, стоявшие в Германии, даже отказывались признавать императором человека, выбранного не ими, и употребляли все силы, чтобы склонить командовавшего тогда ими Германика овладеть престолом, хотя он упорно отвечал отказом. Последнее обстоятельство особенно пугало Тиберия, и он просил Сенат дать ему управление частью государства, по своему усмотрению, так как, по его словам, управлять всем одному, без товарища или без нескольких помощников, невозможно. Он даже притворился больным, чтобы Германик мог спокойнее дождаться скорой перемены на престоле или, в крайнем случае, участия в правлении.
Прекратив бунт солдат, Тиберий коварно захватил в свои руки и Клемента. Что касается Либона. император, не желая прибегать с первых дней своего управления к суровым мерам, лишь через год привлек его к суду Сената, а до этого старался только осторожнее вести себя с ним. Когда, например, Либон вместе со жрецами приносил жертву, Тиберий постарался подложить ему вместо длинного ножа - свинцовый, а когда тот просил у него частной аудиенции, Тиберий согласился, с условием, чтобы при этом присутствовал его сын, Друз, а расхаживая с ним, но время разговора не переставал держать его за правую руку, как бы опираясь на него.
Но, успокоившись, он вел себя сначала чрезвычайно просто, почти как частное лицо. Из целого ряда больших почестей он принял только немногие и не представлявшие ничего особенного. День своего рождения, который совпал с днем Плебейских игр, он едва позволил почтить лишней колесницей в две лошади. Он запретил строить в свою честь храмы, назначать ему фламинов и жрецов, а также ставить без его позволения его статуи и бюсты. Он позволил это с одним условием, - чтобы их ставили не среди статуй богов, а между храмовыми украшениями. Он запретил клясться своими делами и не согласился на переименование сентября месяца на Тиберий, октября - на Ливий. Он не принял титула "императора" и прозвища "Отца отечества", как не позволил повесить "гражданскую" корону над входом во дворец. Даже имя Августа, хотя оно перешло к нему по наследству, он употреблял исключительно в письмах царям и владетельным особам.
Консулом он был только три раза, первый раз - несколько дней, второй - три месяца, а третий - исполнял свои обязанности заочно, до пятнадцатого мая.
Он чувствовал такое отвращение к раболепству, что не позволял подходить к своим носилкам ни одному сенатору, все равно, по делам ли службы, или по частным. Один бывший консул, умоляя его о прощении, хотел упасть к его ногам; но Тиберий так быстро отскочил от него, что упал на спину. Даже если ему начинали льстить в обыденном разговоре или в речи, он решительно прерывал говорившего и, сделав ему замечание, тотчас просил взять его слова назад. Кто то назвал его "господином"; но он запретил ему употреблять на будущее время столь оскорбительное для него имя. Другой назвал его обязанности "священными", третий заявил, что пришел в Сенат по его "приказу"; но Тиберий заставил обоих их употребить другие выражения, - слово "приказ" заменить словом "приглашение", слово "священные" - словом "трудными".
Одинаково равнодушно и спокойно относился он к брани, дурным слухам и пасквилям насчет себя и близких к нему лиц, не раз повторяя, что в свободном государстве должна быть свобода слова и убеждений. Когда однажды Сенат настоятельно требовал привлечения к суду виновных в подобных преступлениях, Тиберий сказал: "У нас нет столько свободного времени, чтобы мы могли давать себе еще больше дела. Стоит только вам открыть в данном случае окно, вам придется делать это постоянно, - под этим предлогом нам будут предъявлять на рассмотрение частные дрязги"... Сохранилось проникнутое гуманностью место из одной его сенатской речи: "Если кто отзовется обо мне неблагоприятно, я постараюсь дать ему отчет в своих поступках и словах, если же он не переменит своего мнения, я, в свою очередь, возненавижу его".
В данном случае его поведение было тем замечательнее, что лично он отличался необыкновенной вежливостью, вниманием и почтительностью, и в отношении отдельных лиц, и в отношении всех вообще. Не согласясь в Сенате с Квинтом Гатерием, он сказал: "Извини, пожалуйста, если я, как сенатор, стану отвечать тебе несколько откровенно". Затем, обращаясь ко всем, прибавил: "Я, господа сенаторы, повторяю теперь, как повторял раньше, что добрый и заботливый государь, которому вы дали такую обширную и неограниченную власть, должен служить Сенату а часто - всем гражданам вообще, в большинстве же случаев каждому в отдельности. Я не раскаиваюсь в своих словах, - в лице вас я нашел и продолжаю находить людей добрых, честных и расположенных ко мне".
В известном отношении он сохранил тень старой свободы, оставив Сенату и магистратам их прежний авторитет и власть. Не было ни одного столь ничтожного или столь серьезного дела, общественного или частного, о котором он не советовался бы с сенаторами. Он советовался с ними относительно пошлин и монополии, о постройке или возобновлении общественных зданий, о наборе или увольнении от службы солдат, о распределении легионов и вспомогательных войск, наконец, советовался о том, кому продлить его команду, кому поручить вести войну в исключительных случаях или что и в какой форме отвечать царям на их письма. Он заставлял начальников конницы, если их обвиняли в насилии и грабеже, оправдываться в Сенате. В заседания Сената он ходил всегда один. Однажды его внесли на носилках, - он был болен - но он приказал свите удалиться.
Было сделано несколько распоряжений несогласных с его мнением; но он даже не жаловался на это. Не смотря на его настаивания, чтобы выбранные на общественную должность не отлучались, а лично отправляли свои обязанности, один назначенный претором был отправлен послом по своим частным делам[26]. Затем он предложил деньги, завещанные населению Требии на постройку нового театра, употребить на проведение дороги, но не мог добиться изменения воли завещателя. Когда при обсуждении одного определения Сената мнения случайно разделились, Тиберий примкнул к меньшинству; но за ним не последовал никто.
Остальные дела также решались магистратами и в обыкновенном порядке, при чем уважение к консулам было так велико, что к ним явились однажды послы из Африки с жалобой, что император, к которому их послали, задерживает их. Не удивительно, что сам Тиберий, на виду у всех, вставал веред консулами и уступал им дорогу.
Он сделал выговор начальствовавшим над войсками консулярам за то, что они не написали о своих подвигах Сенату и отнеслись к нему насчет распределения некоторых военных наград, хотя имели право лично давать всякие награды. Он похвалил претора за то, что он, при своем вступлении в должность, возобновил старинный обычай и в речи народу вспомнил о своих предках. При похоронах некоторых сановников он провожал их тело до костра.
Одинаково снисходителен был он и к низшим, в случаях менее серьезных. Вызвав родийских магистратов, приславших ему официальное прошение, без подписи, он не сделал им никакого замечания, а только приказал подписаться и затем отпустил их. Грамматик Диоген каждую субботу читал в Родосе лекции. Тиберий пришел к нему, желая послушать его, не в назначенное время; но тот не принял его и приказал передать ему через своего раба, чтобы он явился через неделю. Зато, когда Диоген приехал в Рим и встал у входа во дворец, желая поздравить Тиберия, последний ограничился тем, что посоветовал ему вернуться через семь лет. Он отвечал провинциальным губернаторам, предлагавшим увеличить налоги, что добрый пастух должен стричь овец, а не обдирать.
Постепенно он стал выказывать свою власть, как государь. Правда, его характер долго отличался неуступчивостью но его мягкость и забота об общественном благе все больше и больше брали верх над другим. Прежде всего, он старался уничтожить злоупотребления. С этою целью он отменил несколько определений Сената. В то время как магистраты занимались разбором дела в суде, он часто являлся в роли советчика и садился или рядом с ними, или против них, в первом ряду. Если распространялся слух, что они хотят освободить пристрастно кого либо из подсудимых, Тиберий являлся неожиданно и с места или же с трибунала главного судьи напоминал им о законе, религии и преступлении, которое они судили. Он старался также об улучшении общественной нравственности, если ей грозила опасность вследствие беспечности или дурных привычек.
Он сократил расходы на игры и гладиаторские бои, уменьшил жалованье актерам и установил известное число пар гладиаторов. Он с негодованием говорил, что коринфские вазы страшно поднялись в цене и что три краснобородки[27] стоят тридцать тысяч сестерций, и предложил ограничить роскошь в хозяйстве, а Сенату ежегодно назначать цену съестным припасам на рынке. Эдилам было приказано отнюдь не продавать печеный хлеб в харчевнях и питейных домах. C целью подать публике пример бережливости, он приказал даже в торжественные обеды у себя подавать кушанья предыдущего дня, зачастую начатые, например, половину кабана, уверяя, что она ничем не отличается от другой половины.
Указом он запретил принятые поцелуи при встречах [28] и обмен подарками дольше Нового Года. Обыкновенно он одаривал собственноручно и притом вчетверо, но впоследствии, когда к нему целый месяц являлись с визитами лица, не имевшие возможности поздравить его в праздник, оп, в досаде, перестал делать подарки[29].
Он восстановил старинный обычай наказания развратных замужних женщин их родственниками, после семейного совета, если только не являлся обвинитель со стороны государства. Он освободил одного римского всадника от клятвы. Раньше последний поклялся никогда не прогонять от себя жены, но ее уличили в связи с зятем, и он мог прогнать ее. Развратные женщины, с целью избегнуть наказания по закону и отказаться от прав честных женщин, стали объявлять себя проститутками. В свою очередь, самая развратная молодежь двух первых сословий стала добровольно подвергаться бесчестью, лишь бы иметь возможность обойти распоряжение Сената и появляться в театре и цирке. Чтобы никто из них не прибегал к подобной хитрости, Тиберий приказал, в наказание, ссылать их. Одного сенатора он лишил его звания, узнав, что незадолго до июльских Календ он переселился за город, чтобы второго июля нанять себе квартиру в столице за более дешевую цену[30]. Другого он лишил квестуры за то, что тот, женившись накануне баллотировки, на другой день прогнал жену[31].
Он запретил отправление обрядов других религий, между и прочим, египетской и иудейской. У тех, кто держался подобного рода суеверий, он велел отобрать священные одежды и сжечь с остальными предметами культа. Молодых евреев он приказал зачислить в военную службу и распределил их по провинциям с нездоровым климатом. Остальных евреев и последователей одного исповедания с ними он выслал из столицы, пригрозив, в случае неповиновения, отдать их в вечное рабство[32]. Он выгнал было и астрологов, но затем позволил им остаться, когда они стали просить его об этом, обещая не заниматься более своим ремеслом.
Главным образом он заботился об общественной безопасности, о защите от бродяг, разбойников и своеволий бунтовщиков. Он усилил против прежнего численность военных караулов, расставленных по Италии. В Риме были выстроены казармы для преторианских когорт, которые раньше не имели определенной стоянки и были рассеяны по кварталам в городе[33].
Народные волнения Тиберий усмирял, в случае их возникновения, с беспощадною строгостью и тщательно старался предупреждать их. Когда однажды в театре произошло убийство вследствие ссоры, он сослал вождей партии и актеров, по чьей вине произошел спор, и никакие просьбы народа не могли заставить его вернуть сосланных. В Полленции чернь до тех пор не выпускала с форума погребальной процессии начальника первой роты триариев, пока силой не отняла денег у его наследников, для устройства гладиаторских игр. Тогда Тиберий послал туда одну когорту из столицы, другую - из владений царя Коттия, скрыв настоящую цель их марша. Обнажив оружие, они при звуках труб вошли разными ворогами в город и, по распоряжению императора, отвели на вечное заключение в тюрьму большинство народа и декурионов.
Право убежища было также уничтожено Тиберием везде, где только оно существовало. Население Кизика, позволившее себе употребить насилие против римских граждан, он торжественно лишил самостоятельности, дарованной кизикцам в войну с Митридатом.
Неприязненные движения он подавлял через своих легатов, но и то после долгого колебания и в крайних случаях, лично же, сделавшись императором, - не выступал в поход. Царей, обнаруживавших открытую неприязнь или же внушавших подозрения, он предпочитал смирять угрозами и представлениями, нежели силою. Заманив некоторых из них к себе лаской и обещаниями, он уже не отпускал их. Так было с германцем Марободом, фракийцем Раскиполидом и каппадокийцем Архелаем, которого владения он даже обратил в провинцию.
Первые два года по своем вступлении на престол Тиберий не выезжал из ворот столицы, впоследствии - был только в соседних городах, при чем никогда не уезжал дальние Анция. Но и это происходило крайне редко и продолжалось всего несколько дней, хотя император часто объявлял о своем намерении осмотреть провинции и войска и почти ежегодно готовился к отъезду: собирали экипажи, по муниципиям и колониям заготовляли припасы, давались, наконец, обеты за его благополучный отъезд и возвращение! Тогда публика в насмешку прозвала его Каллипедом, который, по известной греческой пословице, постоянно суетился, но не делал ни шагу вперед [34].
Потеряв обоих своих сыновей, из которых Германик скончался в Сирии, а Друз - в Риме, Тиберий удалился в Кампанию. Почти все в душе и на словах были уверены, что он окончательно не вернется и даже вскоре умрет. То и другое оправдалось на половину: в Рим он больше не вернулся, но, когда через несколько дней он ужинал около Таррацины, в вилле, называвшейся "гротом", и сверху неожиданно обрушилась масса огромных камней, придавивших многих из гостей и прислуги, Тиберий, сверх ожидания, остался цел![35]
Объехав Кампанию и освятив Капитолий в Капуе и храм Августа в Ноле - что было предлогом для его поездки - он удалился на Капреи. Этот остров особенно нравился ему потому, что высадиться на него было можно только в одном, притом небольшом, месте и что со всех сторон его окружали страшно высокие и чрезвычайно крутые скалы, а море здесь отличалось глубиной. Вскоре однако он уехал оттуда вследствие неотступных просьб народа. Виной было несчастие, случившееся в Фиденах, где, во время гладиаторских игр, погибло под развалинами амфитеатра более двадцати тысяч человек. Тиберий снова переехал на материк и позволил являться к себе всем, тем более что, уезжая из столицы, он строго запретил беспокоить его и всю дорогу не принимал никого.
Вернувшись на остров, он стал так небрежно относиться к государственным делам, что с этих пор ни разу не по поднял декурий всадников и не сменял ни военных трибунов, ни префектов, ни наместников провинций. Испания и Сирия по его милости несколько лет оставались без консулярных легатов, Армению - заняли парфяне. Он равнодушно смотрел на опустошение Мезии дакийцами и сарматами. Галлии - германцами, к страшному позору и не меньшей опасности для империи.
Мало того, когда, в его уединении, ничто больше не связывало его; когда он как бы скрылся с глаз государства, все его порочные наклонности, которые он долго и неудачно скрывал, разом выступили, наконец, наружу. Я расскажу о них подробно сначала.
Когда он первый раз служил в военной службе, его еще тогда вместо Тиберия звали, за его пристрастие к вину, - Биберием, вместо Клавдия - Калдием, вместо Нерона - Мероном[36]. Вступив на престол, он, занимаясь исправлением нравов общества, ночь и целые два дня объедался и пьянствовал с Помпонием Флакком и Луцием Пизоном! Одному из них он тотчас дал в управление Сирию, другого - сделал столичным префектом, а в жалованных грамотах назвал их своими "лучшими друзьями во всякое время". Он обещал быть на ужине у Сестия Галла, - развратного и расточительного старика, которого Август когда-то лишил доброго имени и которого сам Тиберий выругал несколькими днями раньше в Сенате, - с условием, чтобы он не менял или не уничтожал ничего из заведенных им порядков и чтобы за обедом прислуживали голые девушки. Одного никому неведомого кандидата на квестуру он предпочел кандидатам пользовавшимся широкой известностью, потому только, что тот за пирушкой выпил около двух ведер вина за здоровье императора. Азеллию Сабину он подарил двести тысяч сестерций за сочиненный им диалог, где в числе действующих лиц спорили между собой белые грибы, вннноягодники[37], устрицы и дрозды! Наконец, он учредил новую должность "распорядителя удовольствиями", назначив им римского всадника Тита Цезония Приска.
Удалившись на Капреи, он вздумал устроить залу, где занимались тайным развратом. Сюда отовсюду собирали толпы девушек и мальчиков, служивших предметом наслаждений, а также изобретателей неестественных половых сношений, которых император называл "спинтрийцами". Они занимались друг с другом развратом, разом по три человека, в присутствии Тиберия, который этой картиной хотел возбудить и в себе ослабевшие любовные желания. Свои различные спальни он приказал украсить картинами и барельефами, изображавшими самые бесцеремонные сцены и положения, и велел тут же положить сочинения Елефантиды[38], чтобы желавший поразвратничать мог иметь под рукой образец, где были изложены соответствующие правила. Кроме того, в лесах и парках он устроил несколько мест, посвященных Венере. Здесь, в гротах и пещерах в скалах, молодежь обоего пола предавалась разврату, в костюмах панов и нимф, вследствие чего Тиберия стали везде называть уже открыто "козлиным", переделывая на свой лад название острова[39].
С трудом можно верить рассказам или слухам об его еще большем и более бесстыдном разврате. О нем передают прямо невероятные вещи, - будто он приказывал мальчикам самого нежного возраста, которых он называл "рыбками", плавать рядом с ним во время его купанья, играть с ним, лизать его и слегка щипать. Далее говорят, будто он прикладывал к своему члену или соскам - маленьких детей, еще не отнятых от груди. Его натура и возраст, конечно, располагали его к подобного рода наслаждениям более, чем к другим. Одна из картин Парразия представляла Аталанту, с которой Мелеагр имеет сношение через рот. По духовному завещанию, ее отказали Тиберною с условием, что, если её сюжет заставит его краснеть, ему будет выплачен взамен миллион сестерций. Он же не только отдал предпочтение картине, по и поместил ее в своей спальне. Говорят, даже во время одного жертвоприношения он так увлекся красотой мальчика, шедшего впереди с ладаницей, что не мог сдержаться. Едва жертвоприношение кончилось, он тотчас отвел красавца в сторону и тут же употребил его, вместе с его братом, флейтистом, но через несколько времени приказал сломать ноги обоим за то, что они укоряли друг друга в разврате.
Как дерзко издевался он даже над женщинами, притом хороших фамилий, лучше всего доказывает смерть некоей Маллонии. Ее привели к Тиберию; но она решительно отказалась удовлетворить его противоестественной страсти. Тогда он отдал ее под суд и даже во время разбирательства не переставал спрашивать ее, не чувствует ли она раскаяния. Наконец, она но окончании суда убежала к себе домой и там покончила с собой кинжалом, громко обозвав Тиберия за его бесстыдство "старым вонючим козлом"... Поэтому. в одно из ближайших театральных представлений были приняты с единодушными аплодисментами и получили известность слова одной ателланы, что "старый козел лижет половые части у коз".
Его бережливость в отношении денег доходила до скупости. Своим товарищам по путешествиям и походам он давал лишь стол, но содержания не платил. Только раз он показал себя щедрым, да и то на счет своего отчима. Разделив всех бывших с ним на три разряда, по званию каждого, он принадлежащим к первому разряду дал шестьсот тысяч сестерций, ко второму - четыреста тысяч, а к третьему - только двести тысяч, так как считал их не своими друзьями, а просто товарищами.
Во время своего царствования он не выстроил никаких великолепных зданий, те же, которые только начал, например, храм Августа или работы по восстановлению театра Помпея, он после нескольких лет оставил неоконченными. Он не давал никаких игр и чрезвычайно редко присутствовал на тех лишь, которые давались другими. Он боялся, чтобы к нему не обратились с просьбой, с тех пор в особенности, как должен был отпустить на волю комика Акция. Оказав поддержку нескольким бедным сенаторам, он, не желая помогать большему числу, объявил, что будет помогать остальным в том лишь случае, если они представят Сенату ясные доказательства своей бедности. После этого очень многие не решались, из чувства скромности и стыда, обращаться к нему, в том числе внук оратора Квинта Гортенсия, Гортал, который, при своих крайне ограниченных средствах, женился по совету Августа и был отцом четверых детей[40].
Вообще, Тиберий только два раза выказал свою щедрость в отношении народа, первый раз - когда ссудил сто миллионов сестерций, на три года, без процентов, второй - когда заплатил погоревшим владельцам нескольких "островов" [41] на Делийском холме стоимость их имущества. В первом случае он должен был уступить просьбам народа о помощи, вследствие страшного недостатка в деньгах, - после того как он приказал Сенату издать указ, чтобы капиталисты две трети своего состояния поместили в земли, а должники немедленно выплатили две трети своих долгов, чего нельзя было исполнить на деле. Во втором случае он хотел помочь тогдашним тяжелым обстоятельствам. но так высоко ценил свое последнее благодеяние, что приказал называть холм вместо Делийского - холмом Августа.
Выдав солдатам вдвое больше назначенного им Августом по завещанию, он никогда больше ничем не дарил их. Только из преторианцев он приказал наградить каждого по тысяче денариев за то, что они не приняла сторону Сеяна, и дал несколько наград сирийским легионам за то, что одни они не поставили бюста Сеяна между своими знаменами. Даже отставки ветеранам он давал в исключительных случаях, рассчитывая, что они, как старики, скоро умрут, а после смерти их сбережения перейдут к нему. Он не помог даже ни одной провинции, кроме Азии, когда её города были разрушены землетрясением [42].
Мало-помалу он превратился в настоящего грабителя. Ни для кого не тайна, что запугиваниями и угрозами он довел авгура Гнея Лентула, крупного богача, до того, что тому опротивела жизнь, и он обязался назначить своим наследником одного императора. Из желания сделать любезность бывшему консулу, Квирину, страшному богачу и человеку бездетному, он приказал вынести обвинительный приговор благороднейшей женщине, Лепиде. После девятнадцатилетней супружеской жизни Квирин прогнал се, обвиняя в том, будто она когда-то хотела отравить его. Затем имущества первых граждан в Галлиях, Испаниях, Сирии и Греции были конфискованы под самыми ничтожными и самыми наглыми предлогами: некоторым поставили в вину то, что часть их состояния заключалась в чистых деньгах. Очень много городов и частных лиц было лишено их старинных привилегий, например, права добывать металлы и собирать в свою пользу пошлины. Тиберий не постеснялся даже гнусным образом ограбить и убить парфянского царя Вонона, когда он, изгнанный своими подданными, отдался под мнимое покровительство римского народа и приехал со своими огромными сокровищами в Антиохию[43].
Из родственников первой жертвой его ненависти был брать его, Друз. Он предъявил письмо, где тот писал ему, Тиберию, о необходимости заставить Августа возвратить свободу государству. Тоже чувство он распространил затем на остальных. Он так не любил жену свою, Юлию, что во время ссылки - что было самым легким наказанием для неё - не только не хотел оказать ей какой-нибудь любезности или отнестись к ней с участием, но и не позволил ей выходить из дому и быть в обществе других, когда, по распоряжению отца, ей было запрещено выезжать из города. Мало того, он не выдал ей наследства, отказанного отцом, и ежегодного содержания, под предлогом соблюдения законов. так как Август-де не упомянул об этом в своей духовной. Он тяготился своею матерью, Ливией: ему казалось, она хочет делить с ним власть. Он избегал частых свиданий с нею и продолжительных разговоров с глазу на глаз, чтобы другие не думали, что его действиями руководят её советы, хотя подчас нуждался в них и нередко пользовался ими. Он остался страшно недоволен, когда в Сенат внесли предложение присоединить к его титулу "сына Августа" другой - "сына Ливии". Он не позволил ей называться "Матерью отечества" и принять публично какую-либо другую особенную почесть. Мало того, он часто советовал ей не вмешиваться в серьезные дела, - по его словам, не приставшие женщинам, - с тех пор, главным образом, как заметил, что она лично явилась на пожар, около храма Весты, и стала убеждать народ и солдат помогать энергичнее, - что она обыкновенно делала при муже.
После этого дошло до разрыва между ними и, как говорят. вот из-за чего. Ливия не раз просила его вписывать в декурии лиц, получивших права гражданства. Тиберий отвечал, что впишет их с условием, если она позволит ему прибавить в списке, что мать вынудила его дать согласие. В сердцах, Ливия вынула из божницы несколько старых писем к ней Августа, где шла речь о суровом и тяжелом характере Тиберия, и прочла. На Тиберия так тяжело подействовало то обстоятельство, что письма столь долго сохранялись и заключали столь неблагоприятный отзыв о нем, что, по мнению некоторых писателей, это едва ли не было одной из главных причин его удаления из столицы. По крайней мере, в продолжение целых трех лет после его отъезда он только раз посетил свою живую мать и пробыл у ней лишь один день, да и то несколько часов. Затем он не удостоил своим посещением ее даже больную, когда же она умерла, ждали несколько дней его приезда, но напрасно, вследствие чего тело сильно разложилось. Он не позволил причислить усопшую к богам, ссылаясь на её волю, объявил недействительным даже её завещание и вскоре наказал всех её друзей и родственников, в том числе лиц, которым она, умирая, поручила распоряжаться её похоронами. Между ними, одного римского всадника заставили, в наказание, качать воду.
Как отец, Тиберий не любил из своих сыновей ни родного ему Друза, ни приемного сына - Германика. Первого он не терпел за порочное поведение, - Друз, при своем легкомыслии, отличался распутством, - поэтому не особенно грустил об его смерти, а чуть не сразу после похорон принялся за свои обычные занятия и запретил надолго закрывать суды [44]. Когда же к нему явилась депутация от города Трои с несколько поздним изъявлением своего соболезнования, он, как бы успев забыть о своем горе, с усмешкой отвечал им, что и он принимает участие в их горе, так как они лишились своего прекраснейшего гражданина, Гектора!..[45] Германику он завидовал до того, что считал бесполезными самые славные его подвиги, а самые блестящие его победы осуждал, как гибельные для империи. Он даже жаловался на него Сенату, что Германик без позволения его, Тиберия, уехал в Александрию, где неожиданно открылся страшный голод. Думают, что он и был виновником его смерти, через подставное лицо, сирийского легата, Гнея Пизона. Последний вскоре был обвинен в этом преступлении и, по мнению некоторых, показал бы данное ему приказание, если б втайне не были приняты соответствующие меры. Не смотря на это, появилась масса надписей, а по ночам по переставали раздаваться крики: "Отдай Германика!" Впоследствии Тиберий еще больше усилил подозрение против себя, жестоко поступив со вдовой и даже детьми Германика.
Когда его невестка, Агриппина, стала, после смерти мужа, несколько резко жаловаться на что-то Тиберию, последний схватил ее за руку и отвечал ей греческим стихом: "Неужели, дочка, ты считаешь себя обиженной, потому что не царствуешь?.." Больше он не удостаивал её разговора, а когда она за одним обедом не решилась есть фрукты, поданные самим императором, он перестал и приглашать ее к столу, под предлогом, что она подозревает его в намерении отравить ее. Но то и другое было сделано умышленно, - он предложил ей фрукты с целью испытать ее, она же была предупреждена, что ее ждет верная смерть.
Наконец, Тиберий стал клеветать на нее, будто она хотела то искать защиты у статуи Августа [46], то бежать к войску, и сослал ее на Пандатарию. Здесь она стала дурно отзываться о нем, и один центурион выбил ей плетью глаз. Тогда она решилась уморить себя голодом; но Тиберий приказал силой открывать ей рот и всовывать туда пищу. Однако она упорно стояла на своем и таким образом умерла. Но и после этого Тиберий жестоко оскорблял её память, - даже день её рождения он приказал отнести к числу "несчастливых".
Он хвастался даже, что не задушил и не бросил её в Гемонии [47], и согласился, чтобы ему за такое "благодеяние" выразили благодарность указом Сената и сделали из золота приношение храму Юпитера Капитолийского...
От Германика у Тиберия было три внука, - Нерон, Друз и Гай, от Друза - один, Тиберий. После смерти своих детей император поручил старших сыновей Германика, Нерона и Друза, заботам сенаторов и отпраздновал день совершеннолетия обоих подарком народу. Но, когда он узнал, что в день Нового года стали торжественно давать обеты и за их благоденствие, он поставил на вид Сенату, что почет подобного рода следует оказывать исключительно заслуженным и пожилым гражданам. С тех пор он не стал скрывать своих затаенных мыслей и начал обвинять Нерона и Друза во всевозможных преступлениях. Он пускал в ход различные хитрости, чтобы заставить их, возбужденных, дурно отзываться о нем и в своем возбуждении выдавать себя ему головой. Он обвинял их в письмах, наполненных самыми грубыми и даже низкими оскорблениями, и, объявив своими врагами, уморил голодом, Нерона - на острове Понции, Друза - в подвале палатинского дворца. По рассказам, Нерон сам покончил с собою, когда палач, присланный яко бы по приказанию Сената, показал ему петлю и крюк, Друза же до того мучили голодом, что он пытался есть набивку из подушки. Останки обоих были растерзаны на такие мелкие части, что их едва могли собрать потом.
Кроме своих старых друзей и родных, Тиберий выбрал себе двадцать человек среди первых фамилий государства и составил из них своего рода Государственный Совет. Из них осталось в живых только двое или трое, остальных он казнил под тем или другим предлогом, и между ними - Элия Сеяна, которого падение стоило очень многих жертв. Сеян достиг своего высокого положения не столько по милости императора, сколько потому, что последний хотел с помощью его хитрости завлечь в свои сети детей Германика и утвердить престол за своим родным внуком, сыном Друза.
С находившимися при его Дворе разными греками, в обществе которых он едва ли не находил всего больше удовольствия, он вел себя нисколько не лучше. Из них некий Ксенон выражался слишком вычурно. Тиберий спросил его, что это за противное наречие? Тот отвечала, что "дорическое", и был сослан на Кинарию: Тиберий увидел в данном случае насмешку над своей прежней изгнаннической жизнью, так как на Родосе говорили на дорическом наречии. За столом император любил предлагать вопросы относительно того, что он читал ежедневно, но, когда узнал, что грамматик Селевк предварительно расспрашивал у его служителей, какими авторами занимался в то или другое время император, и таким образом являлся к столу, приготовившись, он сперва удалил его из своего общества, а затем заставил покончить с собою.
Его жестокая и холодная натура давала знать себя еще в у детстве. Гадарец Теодор, преподававший ему реторику, по видимому, первый разгадал и весьма метко охарактеризовал его, называя его, в минуты раздражения против пего, πηλὸν αἵματι πεφυραμένον, т. е. грязью, разведенной кровью. Но ясней выказал он себя после своего вступления на престол или даже в первые годы своего царствования, когда он еще старался приобрести расположение к себе своею мнимой снисходительностью. Один шут, в то время, как мимо него несли покойника, громко поручил усопшему передать Августу, что до сих пор еще не выплачены суммы, завещанные им народу. Тиберий приказал притащить к себе шута, отдал причитавшиеся ему деньги, а затем казнил его, чтобы он, по словам Тиберия, мог рассказать его отцу правду. Вскоре один римский всадник, Помпей, стал не соглашаться с ним в Сенате. Тогда Тиберий пригрозил ему тюрьмой и обещать сделать его из Помпея помпеянцем. Своею язвительной насмешкой он надругался и над именем всадника, и над судьбой одной из прежних политических партий.
В это время один претор спросил, приказывает ли он созывать суды по обвинению в оскорблении величества. Тиберий отвечал, что законы следует исполнять, и доказал это самым бессердечным образом. Один гражданин отбил голову у статуи Августа, желая приставить к ней другую[48]. Дело разбиралось в Сенате, при чем, в виду отсутствия улик, прибегнули к пытке.
После того, как виновный был осужден, доносы о преступлениях подобного рода дошли до того, что, между прочим, считалось уголовным преступлением бить раба и переодеваться возле статуи Августа, входить в отхожее место или публичный дом с монетой или перстнем с его изображением, нето относиться не с должным уважением к какому либо его слову или поступку. Наконец, один погиб за то только, что позволил оказать себе, в своей колонии, почести в тот самый день, в какой было когда то постановление оказать их Августу.
Под видом законной строгости и исправления общественной нравственности, а, в действительности, скорей для удовлетворения своих природных наклонностей, Тиберий совершил еще целый ряд таких жестоких, бесчеловечных поступков, что некоторые сочинили стихи, где клеймили его преступления в настоящем и предсказывали несчастия в будущем:
Ты жесток и бессердечен! Хочешь я вкратце скажу все? -
Согласен умереть, если тебя может любить мать!
Ты не всадник. Почему? - У тебя нет ста тысяч! Но весь вопрос
В том, что ты был сослан ни Родос[49].
Ты, государь, уничтожил золотой век Сатурна: пока ты жив,
Будет продолжаться век железный...
Ему не нравится вино, - теперь он жаждет крови, в настоящее время
Он пьет ее так же жадно, как раньше пил вино...
Ромул, взгляни на Суллу, который "счастлив", но не для тебя,
А для себя. Взгляни, если хочешь, и на Мария,
Но когда он возвращается в столицу, взгляни и на руки
Антония, много раз обагренные кровью, Антония,
Начинающего междоусобную войну, и скажи: Рим погибает! -
Всякий, достигший престола после ссылки, будет
В свое царствование лить кровь потоками...
Сперна Тиберий думал, что эти стихи пишут люди недовольные его строгими мерами и выражают не столько свои чувства, сколько поливают свою желчь и озлобление, поэтому любил повторять: Пусть ненавидят, только бы отдавали мне справедливость!" Но впоследствии он доказал на себе, что стихи вполне справедливы и отвечают действительности.
Вскоре после приезда его на Капреи неожиданно появился перед ним рыбак, в тот момент, когда он был один, и поднес ему большую краснобородку. Тиберий испугался, что рыбак пробрался с противоположной стороны острова, по скалам и непроходимым местам, и приказал бить его рыбой по лицу. Пока рыбака наказывали, он благодарил судьбу, что не принес еще огромного пойманного им омара. За это Тиберий велел, вдобавок, исцарапать ему лицо омаром. Он приказал казнить одного преторианца за то, что последний украл из сада павлина. Однажды, в дороге, носилки Тиберия зацепились за терновый куст. Тогда император сшиб с ног центуриона первых когорт, которому было поручено осматривать путь, и едва не избил его до смерти.
Затем он предался всевозможного рода жестокостям, так как в поводах к ним не было недостатка. Сперва он стал преследовать родственников и простых знакомых матери, затем знакомых внуков и невестки и, наконец, Сеяна. После гибели последнего жестокость Тиберия проявилась едва ли не в большей силе. Из этого вполне ясно, что Сеян не столько подстрекал императора, сколько указывал ему, в ответ на его требования, удобные случаи проявлять эту жестокость. Правда, в своих "Записках". где Тиберий рассматривает свою жизнь в общих чертах, не вдаваясь в подробности, он не постеснялся заявить, что наказал Сеяна, узнав о преследовании им детей Германика, сына его, Тиберия, но забывает, что одного из них он убил тогда, когда Сеян уже был в немилости, а другого - уже после казни Сеяна!
Было бы слишком утомительно рассказывать о каждом отдельном случае жестокости Тиберия, - достаточно привести некоторые примеры его кровожадности, чтобы составить о ней общее понятие. ·
Не проходило ни одного дня без наказания кого-либо: не обращалось внимания даже на дни праздников и жертвоприношений. Некоторых наказывали и в Новый Год. Многие подсудимые были осуждены вместе со своими женами и детьми. Родственникам осужденных было запрещено плакать по ним. Обвинителям, а иногда и свидетелям, были назначены большие награды. Верили каждому доносу. Всякое преступление, заключавшееся хотя бы и в нескольких ничего незначащих словах, считалось уголовным. Одному поэту поставили виной то, что он оскорбительно отозвался, в своей трагедии, об Агамемноне[50], одному же историку поставили в вину то, что он назвал Брута и Кассия "последними римлянами"! Оба автора были немедленно наказаны, а их сочинения уничтожены, хотя их благосклонно встретили за несколько лет пред этим и даже читали в присутствии Августа. Некоторые заключенные в тюрьму были лишены не только утешения заниматься наукой, а даже права разговаривать между собой и с посторонними. Те, кого вызывали в суд, зная, что будут осуждены, и желая избежать пыток и оскорблений, или наносили себе смертельные раны дома, или принимали яд - в заседании Сената. Однако ж им перевязывали раны и полуживых, в агонии, тащили на место казни. Всех казненных крючками сбрасывали в Гемонии. Таких сброшенных крючками насчитали в один день двадцать человек: между ними были женщины и дети. Древний обычай считал преступлением казнить задушением - девушек, поэтому палач сперва лишал их невинности, а затем уже их вешали. Кто хотел покончить с собой, того силой заставляли жить: Тиберий считал смерть таким легким наказаньем, что, услыхав, как один из обвиняемых, Карнул, предупредил свою смерть, вскричал: "Карнул ускользнул от меня!" Вовремя осмотра тюрем один из заключенных стал умолять императора поспешить его наказанием, но тот ответил: "Я еще не помирился с тобою!"... Один бывший консул рассказывает в своих "Воспоминаниях" следующий случай. Раз за большим столом, где был и Тиберий, один карлик, сидевший за столом между шутами, неожиданно громко спросил императора, почему так долго остается в живых Иаконий, виновный в оскорблении величества? Тиберий, правда, тут же выругал карлика за его дерзкий вопрос, но через несколько дней написал Сенату, чтобы немедленно было сделано распоряжение о казни Иакония.
Тиберий стал еще более жестоким и лютым - его озлобили результаты дознания о смерти его сына, Друза. Сперва он думал, что последний умер от болезни, вследствие своей невоздержанности, но, в конце концов, узнал, что его предательски отравила его жена, Ливилла, при участии Сеяна. Начались беспощадные пытки и казни. Целыми днями император думал исключительно о следствии по этому делу, отдавался мыслям только о нем. Таким образом, когда ему объявили о приезде одного его приятеля родийца, которого он пригласил в Рим любезным письмом, он немедленно приказал пытать его, думая, что приехал один из виновных. Потом ошибка открылась; но Тиберий все-таки велел убить его, чтобы он не рассказывал о нанесенном ему оскорблении. На Капреях до сих пор еще показывают место, где императором производились казни. Отсюда он в своем присутствии приказывал бросать осужденных в море, после долгих и утонченных пыток. Отряд матросов баграми и веслами подхватывал падавшие тела и добивал их окончательно. Он же придумал новый род мучений, напоив с заднею мыслью несколько человек допьяна крепким вином, он вдруг приказывал перевязать им члены. Как перевязка, так и задержание мочи, заставляли их испытывать страшные боли. Коли б смерть не предупредила его и если б Тразилл не посоветовал ему, по рассказам, отложить на время некоторые казни, обещая ему более долгую жизнь, он, вероятно, убил бы еще больше и не пощадил бы даже остальных внуков, тем более, что Гай был у него в немилости, а к Тиберию он относился с презрением, как к незаконнорожденному. К этом нет ничего невероятного, - император любил называть Приама счастливцем, потому, что он пережил всех своих близких...
Подобные ужасы не только возбуждали сильнейшую ненависть и отвращение к нему, но и заставляли его трепетать за свою жизнь и даже подвергаться оскорблениям. Это подтверждает целый ряд фактов. Он запретил спрашивать гаруспиков тайно и без свидетелей[51] и даже пытался уничтожить оракулы, находившиеся в окрестностях столицы, но отказался от своего намерения, испуганный чудом с ответами пренестского оракула, - когда его запечатанные ответы были привезены в Рим, Тиберий не мог найти их в ящике до тех пор, пока не отослал его обратно в храм. Двух бывших консулов[52] он не решился отпустить от себя в назначенные им провинции и держал до тех пор, пока, через несколько лет, не выбрал им преемников. В течение этого времени они продолжали носить свое звание, и он постоянно давал им очень много поручений, которые они должны были исполнять через своих легатов и помощников.
Свою невестку и внуков, после их осуждения, он приказывал переносить с места на место исключительно в крытых носилках и в цепях. Солдат при этом не должен был позволять встречным и прохожим оглядываться или останавливаться.
Хотя Сеян замышлял переворот и хотя уже справляли торжественно день его рождения, а его вызолоченные статуи стояли в разных местах, как предмет культа, Тиберий, правда, с трудом и скорее хитростью и коварством, нежели авторитетом императорской власти, в конце концов добился таки его падения. Чтобы удалить его от себя, под видом почетного назначения, он сперва взял его себе в товарищи, в свое пятое консульство, которое он, после долгого промежутка, принял заочно, затем постарался обмануть его надеждой на родство с ним, Тиберием, и на назначение его трибуном... и неожиданно написал против него позорнейшее обвинительное письмо! В нем он, между прочим, умолял сенаторов послать которого нибудь из консулов проводить в Сенат, под конвоем солдат, его, забытого старика!.. Но и это не могло успокоить его. Боясь беспорядков, Тиберий приказал, в крайнем случае, освободить своего внука, Друза, все еще содержавшегося в тюрьме, в Риме, и поручить ему главное начальство. Думая бежать к тем или другим легионам, он приказал даже держать наготове суда, сам же с высочайшей скалы острова дожидался сигналов, которые велел время от времени подавать издали, чтобы не ждать посланцев [53]. Но и подавив заговор Сеяна, он не стал ничуть спокойнее и доверчивее и девять месяцев затем не выходил из своей "Юпитеровой" виллы[54].
Его боязливую душу заставляли мучиться, кроме того, сыпавшиеся на него со всех сторон всевозможные оскорбления. Каждый из осужденных бросал ему различного рода ругательства в лицо или же через подметные письма, которые клались в орхестре. Впрочем, последние производили на императора крайне противоположные впечатления, - он то хотел, из чувства стыда, чтобы они оставались совершенно неизвестными. то, желая показать свое презрение к ним, сообщал о них во всеобщее сведение. Даже царь парфянский, Артабан, не преминул задеть его в письме, укоряя в убийствах родных и чужих, трусости и расточительности и советуя скорей удовлетворить вполне справедливой и неумолимой ненависти к нему поданных добровольною смертью. В конце, концов, Тиберий почувствовал недовольство даже самим собою и раскрыл, в общем, свое душевное настроение в первых строках своего письма Сенату: "Господа сенаторы, пусть боги и богини накажут меня еще большими страданиями в сравнении с теми, которые испытываю ежедневно, если я знаю, что писать вам, в какой форме и вообще что я не должен писать в своем настоящем положении?.."[55]
Но мнению некоторых, он знал все, вследствие своей способности предвидеть будущее, и давно сознавал, какая ненависть и позор ждут его впоследствии, поэтому, вступив на престол, отказался от титула "Отца отечества" и упорно не соглашался позволять клясться его распоряжениями. Он боялся, что ему будет еще позорнее, если позже он окажется недостойным таких почестей. Это ясно из его речи, где он говорил о том и другом. Вот его слова: пока он будет в здравом уме, говорил он, он останется всегда тем же, никогда не переменить своего характера, тем не менее Сенату следует, для примера другим. вести себя осторожнее и не связывать себя клятвой в отношении поступков человека, который может измениться вследствие того или другого случая... Затем: "Если вы когда нибудь ошибетесь в моем характере и в моей преданности вам, - желал бы умереть раньше, чем вы перемените свое мнение обо мае, - титул "Отца отечества" не прибавить мне ничего в отношении почестей, вам же он будет служить упреком, что этот титул вы дали мне или легкомысленно, или же переменили свое мнение обо мне вследствие своего непостоянства".
Он был полного и крепкого телосложения и ростом выше среднего. Плечи и грудь его были широкие; остальные части тела, кончая ногами, отличались замечательной пропорциональностью. Он ловчее и сильнее действовал левою рукой, при чем её суставы были так крепки, что он протыкал пальцем свежее цельное яблоко, а щелчком мог поранить голову ребенка и даже взрослого. Он был блондин. Волосы на затылке были у него довольно длинные, так что даже закрывали шею. Это было в нем, по видимому, фамильною чертой. Его лицо отличалось красотой, хотя на нем неожиданно появлялись прыщи в большом количестве - глаза же необыкновенною величиной. Что всего удивительнее, они могли видеть даже ночью, в темноте, но не надолго, - когда он просыпался: потом его зрение слабело. Он ходил, наклонив голову в сторону и не качая ею, почти всегда с угрюмым лицом и большею частью молча. Он почти никогда или только в исключительных случаях разговаривал с окружающими, чрезвычайно медленно, слегка жестикулируя пальцами. Все. это производило неприятное впечатление и отзывалось страшной надменностью, что замечал в нем и Август, который неоднократно старался извинить эти недостатки в глазах Сената и народа, ссылаясь на то, что это недостатки врожденные, а не благоприобретенные.
Он пользовался замечательным здоровьем·[56], по крайней мере, почти ни разу не болел в продолжение всего своего царствования, хотя с тридцатого года своей жизни заботился о своем здоровье сам, обходясь без помощи или советов врачей.
В отношении культа и религиозных обрядов он был довольно небрежен, - он верил в астрологию и был глубоко убежден, что все предопределено судьбою. И все-таки он страшно боялся грома! Когда на небе появлялись тучи, он непременно надевал на голову лавровый венок, - лавровые листья, говорят, отличаются свойством предохранять от молнии.
Он очень любил литературу греческую и римскую. Из римских прозаиков ему служил образцом Мессала Корвин. Этого старика он усердно слушал в своей молодости. Но Тиберий сильно затемнял свой слог вычурностью и изысканностью выражения, вследствие чего экспромтом говорил удачнее, чем подготовившись.
Ему принадлежит и лирическое стихотворение, под названием: "Печальная песнь на смерть Луция Цезаря". Он писал и греческие стихи, подражая Евфориону, Риану и Партению, его любимым поэтам[57]. Полное собрание их сочинений вместе с их бюстами он приказал иметь в публичных библиотеках, где их произведения находились среди лучших старинных писателей, благодаря этому, очень многие ученые один перед другим писали ряд комментарий на них, посвящая их Тиберию.
Но главным образом император любил заниматься мифологией, доходя в этом случае до нелепого и смешного. Например, он предлагал грамматикам - которых общество предпочитал другим - вопросы приблизительно такого сорта: Кто была мать Гекубы? Как звали девушки Ахилла? Что обыкновенно пели сирены?.. Когда он в первый раз после смерти Августа вошел в Сенат, он, как бы желая исполнить долг сыновней любви и требования религии, принес жертву, правда, из ладана и вина, но без игры на флейте, по примеру Миноя, который когда то поступил так после смерти сына.
Хотя Тиберий превосходно знал греческий язык и свободно объяснялся на нем, он все-таки редко говорил по-гречески, а в особенности старался избегать употребления этого языка в Сенате. Он держался этого правила так строго, что, желая употребить слово "монополия", предварительно просил извинить его за употребление им, по необходимости, иностранного слова. Затем, когда ему читали один сенатский указ, он предложил заменить встретившееся в нем слово ἔμβλημα другим, подыскав вместо иностранного соответствующее латинское, в случае же, если б подходящего слова не оказалось, высказать суть несколькими словами или же перифразом. Даже одному солдату, с которого хотели снимать свидетельские показания на греческом языке, от приказал отвечать исключительно по-латыни.
Но все время своего удаления он только дважды хотел вернуться в Рим. В первый раз он доехал на триреме до садов, находившихся недалеко от места морских сражений, при чем по берегам Тибра были расставлены караулы, с приказанием возвращать обратно выходивших навстречу, во второй раз он поехал но Аппиевой дороге и был в семи милях от столицы, но только взглянул издали на городские стены и вернулся.
Почему он воротился в первый раз, неизвестно, но во второй - его испугало чудо. В числе предметов его забавы была большая змея. Однажды он, по обыкновению, хотел покормить ее из своих рук, но увидел, что ее съели муравьи. В этом он нашел совет беречься черни. Тогда он немедленно вернулся в Кампанию, но в Астуре. захворал. Когда ему стало немного лучше, он доехал до Цирцей. Отнюдь не желая выдавать свою слабость, он не только принимал участие в лагерных играх, но и пускал из своей ложи копья в кабана, выпущенного на арену. Вдруг у него началось колотье в боку, затем появился обильный пот, и он опасно захворал. Тем не менее он несколько времени крепился, хотя, доехав до Мизена, не изменял своих обыкновенных привычек и не отказывал себе ни в званых обедах, ни в других удовольствиях, частью вследствие своей невоздержанности, частью из притворства.
Так, когда врач Харикл, уезжая в отпуск и выходя из-за стола, взял Тиберия за руку, желая поцеловать ее, последний, думая, что он хочет пощупать его пульс, пригласил его остаться и снова сесть за стол, а сам пробыл за обедом до конца[58]. Даже и тогда он не оставил своей привычки стоя посредине столовой, рядом с ликтором, прощаться с каждым из гостей по одиночке, называя его по имени.
Между тем он прочел в протоколах Сената, что несколько виновных отпущены даже невыслушанными. О них он писал коротко, что доносчик только назвал их поименно. Видя в этом неуважение к себе, он в раздражении решил во чтобы то ни стало вернуться на Капреи, желая прибегнуть к энергичным мерам только из безопасного убежища. Но неблагоприятная погода и усилившаяся болезнь задержали его, и вскоре он умер, на семьдесят восьмом году от роду и на двадцать третьем году царствования, в вилле Лукулла, 16-го марта, в консульство Гнея Ацеррония Прокула и Гая Понтия Нигрина.
Одни думают, что его отравил медленно действующим, постепенно убивающим ядом - Гай, другие говорят, что он умер оттого, что ему отказали в его просьбе поесть после прекратившегося неожиданного приступа лихорадки, третьи рассказывают, что его задушили подушкой, когда он, придя в себя после беспамятства, потребовал снятый с него перстень. Сенека [59] пишет, что, чувствуя свой конец, он снял с руки перстень, как бы желая передать его другому, и несколько времени держал в руке, затем снова надел его на палец и, сжав левую руку, долго лежал без движения. После этого он вдруг позвал служителей, однако никто не отвечал ему. Тогда он встал; но силы изменили ему. и он мертвым грохнулся около кровати.
Когда он в последний раз праздновал день своего рождения, ему явился во сне Аполлон Теменский, которого колоссальную статую, замечательное художественное произведение[60], император привез из Сиракуз и хотел поставить в библиотеке нового храма, и сказал, что Тиберию наверное не придется освятить храма его, Аполлона. На несколько дней до его смерти, на Капреях упал вследствие землетрясения маяк. В Мизене успевшие потухнуть и давно остыть пепел и уголья неожиданно вспыхнули ранним вечером и продолжали гореть всю ночь, когда их внесли в столовую, чтобы нагреть ее.
Смерть Тиберия была встречена народом с восторгом. При первом известии о ней началась беготня. Одни кричали: "Тиберия в Тибр!" Другие просили богиню Матери-Земли и богов Смерти, чтобы они мертвого Тиберия поместили только среди грешников. Третьи грозили стащить его труп крюком в Гемонии. Они приходили в ярость при воспоминании об его прежней жестокости и недавних примерах кровожадности. Дело вот в чем. Сенат издал указ [61], чтобы казни всегда происходили на десятый день. Случайно день казни некоторых лиц совпал с днем получения известия о смерти Тиберия. Так как за отсутствием Гая не к кому было обратиться с просьбой о помиловании, сторожа, не желая нарушать законов, задушили несчастных, несмотря на их мольбы, и бросили их трупы в Гемонии[62]. Итак, ненависть росла, как будто жестокость тирана пережила его. Когда погребальное шествие выступило из Мизена, многие требовали, чтобы тело отправили лучше в Ателлу и здесь сожгли, но на половину, в амфитеатре[63]. Солдаты однако ж привезли его в Рим и торжественно сожгли и похоронили его.
За два года до смерти Тиберий составил духовную, в двух экземплярах; один писан его рукой, другой рукой вольноотпущенника, но оба совершенно одинаковы. Свидетелями были лица самого незнатного происхождения. По завещанию, император назначил своими наследниками, в равных частях, своих внуков: Гая - от Германика и Тиберия - от Друза, при чем один наследовал другому. Он отказал наследство очень многим и, между прочим, весталкам, затем всем солдатам, каждому в отдельности римскому гражданину, наконец, особенно - смотрителям кварталов.
Вступление. - Рождение Калигулы и годы молодости. - Восшествие на престол и первые счастливые годы царствования. - Калигула-деспот. - Культ императора. - Отношение к памяти Августа и Ливии. - Разврат, жестокости и расточительность. - Грабительства в Риме и провинциях. - Позорный поход в Германию и триумф. - Внешность Калигулы и его характеристика. - Предзнаменования его смерти. - Заговор Хереи и смерть императора.
Германик, отец Гая Цезаря, был сыном Друза и Антонии Младшей и усыновлен своим дядей, Тиберием. Пятью годами ранее назначенного срока он был сделан квестором, и сряду затем консулом. После этого его отправились войсками в Германию.
При известии о смерти Августа все легионы крайне упорно отказывались признавать Тиберия императором и предлагали корону Германику; однако он успокоил солдат - трудно сказать, честным ли отношением к своим родственным обязанностям, или своею твердостью - и вскоре отпраздновал триумф, разбив неприятеля. Его вторично выбрали в консулы, но, прежде вступления в должность, поручили ему восстановить мир на Востоке. Разбив армянского царя, он объявил Каппадокию римской провинцией и умер, после продолжительной болезни, в Антиохии, на тридцать четвертом году жизни - как подозревают, отравленным. Кроме синих пятен, покрывших все его тело, и пены, выступившей изо рта, его сердце, после сожжения трупа на костре, нашли целым, между костями. Этот случай находит объяснение в мнении, будто все, до чего коснулся яд, становится недоступным действию огня[1]. Смерть Германнка приписывали подлостям Тиберия и помощником последнего в этом деле считали Гнея Пизона, тогдашнего наместника Сирии. Он не скрывал, что ему придется иметь своим врагом или отца, или сына, и как будто это было необходимо - оскорблял даже больного Германнка грубою бранью и обращался с ним через меру резко, вследствие чего, по возвращении в Рим, народ чуть не разорвал его в куски, а Сенат вынес ему смертный приговор.
Достаточно известно, что Германик был одарен физически и душевно так щедро, как никто другой: он отличался красотой и силой, умел прекрасно говорить по-гречески и по-латыни, так же как знал литературу обоих языков, был необыкновенно любезен и владел удивительной, незнавшей неудач способностью снискивать расположение других и приобретать их любовь. Только худощавые ноги мало отвечали красоте остального его тела, но и они постепенно пополнели, благодаря его постоянной езде верхом после приема пищи. Он часто с успехом сражался с неприятелем в рукопашную и выступал в качестве оратора в суде и после получения им триумфа. Кроме других сочинений, от него остались и комедии на греческом. Как дома, так и в чужих краях, он отличался простотой и посещал свободные и союзные города без ликторов. Если он где либо находил могилы знаменитых людей, он приносил им заупокойные жертвы. Он собственноручно стал собирать и первый сносить в одно место разбросанные по разным местам останки когда-то убитых при поражении Вара, желая похоронить их в одной могиле. Даже к своим врагам, кто бы они ни были и за что бы они ненавидели его, он относился с замечательною кротостию и незлобием. Так даже Пизона, объявлявшего недействительными его распоряжения и притеснявшего его клиентов, он занелюбил тогда только, когда узнал, что он хочет отравить его и действует против него колдовством. Но и тут он ограничился тем, что, по старинному обычаю, прекратил с ним дружбу и завещал своим близким отомстить за него, Германика. если с ним случится несчастие.
За свои нравственные достоинства он был богато награжден. Его так уважали и любили близкие к нему люди, что Август - не говоря уже о других родственниках - долго раздумывал, не назначить ли его своим наследником, пока не приказал усыновить его Тиберию. Народ любил его так горячо, что, по словам многих писателей, каждый раз, как он приезжал куда либо или уезжал откуда либо, жизнь его иногда подвергалась опасности вследствие многочисленности встречавших или провожавших его. Когда же он, подавив восстание, возвращался из Германии, все преторианские когорты вышли встречать его, хотя было приказано выступить только двум, а римский народ обоего пола, всех возрастов и сословий вышел встречать его за двадцать миль до города.
Но гораздо сильней и ясней можно было убедиться в мнении о нем, когда он умирал и после его смерти. В день его кончины в храмы бросали каменьями, жертвенники богов - опрокидывали. Некоторые кидали на улицу своих домашних богов[2], лар, отцы - отказывались от своих рожденных в этот день детей. Даже иностранные народы, воевавшие между собою или с нами, как бы в знак общего траура, по общем всем родственнике, согласились заключить перемирие. Некоторые царьки обрили себе бороду, а своим женам приказали остричь волосы, в знак глубокого траура. Сам "царь царей" прекратил охоту и обеды в кругу первых лиц своего государства, что у парфян соответствует нашей приостановке судов.
В Риме, народ, пораженный первым известием об его болезни, в глубоком горе ждал дальнейших вестей. Наконец, уже под вечер, неизвестно кто, неожиданно распустил слух, что Германику лучше. Тогда весь народ с факелами и жертвенными животными побежал на Капитолий. Чуть не выломали двери храма, чтобы не заставлять ждать желающих принести обеты. Тиберий проснулся от раздававшихся со всех сторон радостных восклицаний: "Да здравствует Рим! Да здравствует отечество! Да здравствует Германик!.." Но когда, наконец, его смерть перестала быть тайной, народное горе нельзя было удержать никакими утешениями, никакими эдиктами. Оно продолжалось и во все время декабрьских праздников[3]. Позднейшие ужасы увеличили славу усопшего и сожаления о нем. Все думали не без основания, что жестокости, которыми вскоре ознаменовал себя Тиберий, сдерживало единственно уважение к Германику и страх перед ним.
От брака с Агриппиной, дочерью Марка Агриппы и Юлии, у Германика было девять человек детей. Двое из них умерли еще в младенчестве, а третий, чрезвычайно милый ребенок, - уже в отрочестве. Ливия посвятила его статую, изображавшую его в виде Купидона, храму Венеры Капитолийской, Август же поставил копию с неё в своей спальне и, при входе туда, каждый раз целовал ее. Остальные дети пережили отца: три дочери - Агриппина, Друзилла и Ливия, погодки, и столько же сыновей-Нерон, Друз и Гай Цезарь. Нерона и Друза Сенат, после обвинения их Тиберием, объявил врагами отечества.
Гай Цезарь родился 31-го августа, в консульство своего отца и Гая Фонтея Капитона. Место его рождения неизвестно, вследствие разногласия о нем источников. Гней Лентул Гетулик пишет, что он родился в Тибуре, Плиний Секунд - в земле треверов, в местечке Амбитарвии, к северу от Конфлуент. В доказательство он приводит тот факт, что там показывают жертвенник с надписью: За разрешение Агриппины от бремени. Но из стишков, ходивших в народе вскоре после вступления Гая на престол, видно, что он родился в легионах, стоявших на зимних квартирах:
Родился в лагере, воспитан в отцовское палатке. Уже одно это должно выло
Служить предзнаменованием, что его ждет престол.
Я, в свою очередь, нашел в "Ежедневных Известиях", что он родился в Анции. Плиний опровергает Гетулика. По его словам, последний лжет, из желания подслужиться. Для прославления молодого и честолюбивого государя он хочет позаимствовать кое что из города, посвященного Геркулесу. В роли лжеца он мог выступить с тем большей смелостью, что почти за год до этого у Германика родился в Тибуре сын, называвшийся так же Гаем Цезарем. О милом этом мальчике и его преждевременной смерти мы говорили выше.
Несостоятельность мнения Плиния доказывает хронология. Историки Августа согласны в том, что Германика послали в Галлию по окончании его консульства, когда у него уже родился Гай. Мнение Плиния ничуть не подтверждается и надписью на жертвеннике, так как Агриппина родила в области треверов двух дочерей. Кроме того, всякое деторождение, без различия пола, называется puerperium, - в старину и девочек называли puerae, как мальчиков - puelli. Существует, кроме того, письмо Августа, адресованное им его внучке, Агриппине, за несколько месяцев до его смерти. Здесь о нашем Гае - в то время он был единственным живым мальчиком, носившим это имя, - говорится следующее: "Вчера я порешил с Таларием и Азиллием отправить мальчика Гая. если только на это будет Божья воля, 18-го мая. Кроме того, я посылаю вместе с ним одного из своих рабов, в качестве врача. Я писал Германику, что, если он хочет, он может удержать его у себя. Будь здорова, дорогая Агриппина, и старайся здоровой же доехать до своего Германика".
Мне кажется, отсюда вполне ясно следует, что Гай не мог родиться там, куда его почти двухлетним привезли из Рима. Это обстоятельство заставляет подозревать и достоверность вышеупомянутых стихов, чем более, что их автор неизвестен. Таким образом, нам остается только полагаться на авторитет официальных данных, особенно потому, что Антий Гай всегда предпочитал всем другим городам и резиденциям. любил его, как свою родину, и, скучая в Риме, хотел сделать Антий пребыванием Двора и своею столицей.
Калигулой прозвали его, в насмешку, солдаты, так как он во время своей жизни в лагере одевался, как простой солдат[4]. Как горячо любили и уважали его солдаты, привыкшие к нему, вследствие его воспитания в лагере, доказывает, между прочим, следующий факт. Всем известно, что несомненно один он своим появлением усмирил солдат, волновавшихся после смерти Августа и разъяренных до бешенства. Они успокоились тогда только, когда узнали, что Гая хотят отправить в соседний город, желая спасти от опасностей бунта. Тогда, наконец, ими овладело чувство раскаяния, и, ухватившись за телегу, они стали удерживать ее, умоляя не навлекать на них подобного позора[5].
Гай был с отцом и в сирийском походе. По возвращении оттуда он жил сперва с матерью, а после её ссылки - у своей прабабки, Ливии Августы. Когда она умерла, он сказал над ней похвальную речь перед кафедрой, хотя в то время еще не был совершеннолетним. Затем он перешел к своей бабушке, Антонии, и на двадцатом году своей жизни был вызван Тиберием на Капреи. В один и тот же день ему надели здесь тогу и выбрили бороду; но это не сопровождалось никакими торжествами, как то было при вступлении в совершеннолетие его братьев. Здесь были пущены в ход всевозможные хитрости со стороны лиц, старавшихся выпытать его и заставить заявить свое неудовольствие; но он не поддался на удочку. Он как бы забыл о несчастиях своих родных: можно было думать, что ни с кем из них не было ничего дурного. Мало того, он с невероятным притворством переносил свои личные страдания и выказывал такое послушание деду и его окружавшим, что впоследствии о нем вполне справедливо говорили, что не было лучшего раба и худшего государя, чем он[6].
И все-таки уже тогда он не мог обуздать своей природной кровожадности и бесстыдства. Так он чрезвычайно любил присутствовать при пытках и казнях преступников, ходил ночью, в парике и длинном платье, по притонам и публичным домам и принимал живое участие в сценических представлениях, в танцах и пении. Тиберий, конечно, охотно позволял ему это, с целью попытаться, нельзя ли этим путем смягчить его душу, чуждую сострадания: в высшей степени проницательный старик оказался настолько дальновидным, что не раз повторял, что Гай живет на гибель свою и всех и что он воспитывает для римского народа ехидну, а для мира - второго Фаэтонта!..
Вскоре Калигула женился на дочери аристократа Марка Силана, Юнии Клавдилле. Затем его назначили авгуром, на место его брата, Друза, но, прежде чем посвятить в авгуры, - сделали верховным жрецом, "во внимание к его горячим родственным чувствам и дарованиям".
В это время императорская фамилия лишилась всякой другой опоры; Сеян тогда уже находился в немилости, а затем был убит, и Гай мало-помалу мог надеяться вступить на престол. Чтобы сделать эту надежду более вероятной, он после смерти Юнии, скончавшейся от родов, уговорил вступить с ним в связь Еннию Невию, жену Макрона, тогдашнего начальника преторианских когорт. Он обещал жениться на ней, если ему удастся овладеть престолом. В этом он присягнули, ей и дал письменное обязательство. Через нее он уговорил Макрона отравить Тиберия, как рассказывают некоторые. Тиберий еще дышал; но Калигула приказал снять с него перстень. Однако ж Тиберий, казалось, не хотел отдавать его, и Калигула велел задушить его подушкой, при чем сам схватил его за горло. Один отпущенник, при виде преступления, вскрикнул от ужаса - и был немедленно распят на кресте. Справедливость этого рассказа тем вероятнее, что, по словам некоторых писателей, Калигула признавался впоследствии если и не в совершенном им убийстве, то, по крайней мере, в более раннем покушении на него. Говоря о своей родственной любви, он всегда хвастался тем, что, желая отомстить за убийство матери и братьев, он вошел с кинжалом в спальню Тиберия, когда последний спал, но, под влиянием чувства сострадания, бросил кинжал и вышел. Хотя Тиберий, по его словам, и видел, что произошло, но не рискнул произвести следствия или наказать виновного.
Таким образом, вступив на престол, Калигула исполнил заветные мечты римского народа, а, быть может, и всего света. Он был желаннейшим государем и для большинства провинций и солдат, которые чуть не все знали его ребенком, и для всего населения столицы. Оно помнило об его отце, Германике, и о несчастиях его почти уничтоженного рода. Правда, Калигула вышел из Мизена в траурном платье, провожая тело Тиберия, тем не менее шел среди воздвигнутых в его честь алтарей, среди жертвенных животных и факелов, в бесчисленной и радостной толпе, вышедшей ему навстречу! Она давала ему ласкательные прозвища и, между прочим, называла его своим "солнышком"[7], "птенчиком", "дитяткой", "кормильцем"...
Вступив в столицу, он тотчас, с согласия Сената и ворвавшейся в курию толпы, получил один неограниченную власть над государством. Воля Тиберия, который в своем завещании назначил сонаследником Калигулы другого своего внука, еще несовершеннолетнего[8], была нарушена. Общая радость была так велика, что в течение следующих трех месяцев, да и то неполных, было, говорят, принесено в жертву более ста шестидесяти тысяч животных.
Когда затем через несколько дней император уехал на находившиеся вблизи кампанские острова, стали давать обеты за его счастливое возвращение. Не было упущено ни малейшего случая, для доказательства беспокойства и забот об его благополучном возвращении. Когда же он заболел, весь народ провел ночь вблизи дворца. Некоторые даже заявляли о своем желании биться оружием за выздоровление больного; другие, в случае его выздоровления, давали обет положить за него свои головы!
Горячая любовь подданных соединялась с замечательным расположением к нему иностранцев. Парфянский царь Артабан, постоянно выказывавший ненависть и презрение к Тиберию, по доброй воле просил дружбы Калигулы. Он имел свидание с консулярным легатом и, перейдя Евфрат, поклонился римским орлам и знаменам, как и изображениям императоров[9].
В свою очередь, Калигула всячески старался, чтобы народ еще более полюбил его. Сказав в народном собрании похвальную речь Тиберию и горько плача при этом, он торжественно похоронил его и затем немедленно поспешил на Пандатерию и Понтии, чтобы перенести прах матери и брата. Погода была бурная; но это делало еще больше чести его родственным чувствам. Благоговейно подошел он к могилам и своими руками положил кости в урну. С не меньшим великолепием их перевезли в Остию на биреме, украшенной на корме флагом, а оттуда, по Тибру, в Рим. Знатнейшие члены сословия всадников внесли их, в полдень, при громадном стечении народа, на двух носилках, в мавзолей. Калигула приказал ежегодно приносить в честь их торжественную заупокойную жертву и, кроме того, устроил в память матери игры в цирке, где, в процессии, везли погребальную колесницу с её бюстом. В намять отца он велел переименовать сентябрь месяц в германик. После этого он, на основании одного сенатского указа, перенес все почести, оказывавшиеся когда-то Ливии Августе, на свою бабку, Антонию. Своего дядю, Клавдия, все еще только римского всадника, он сделал своим товарищем по консульству, а своего брата, Тиберия, усыновил в день его совершеннолетия и назначил наследником престола. Относительно сестер Калигула приказать прибавить во всех формулах присяг следующие слова: "Ни себя, ни своих детей я не буду любить больше, чем Гая и его сестер", в докладах же консулов: "Да будут благословенны и счастливы Гай Цезарь и его сестры!"
Разным образом для приобретения любви народа он помиловал осужденных и ссыльных. Все преступления прежних лет, остававшиеся ненаказанными, были прощены. Все бумаги, относившиеся к процессу его матеря и братьев, император велел принести на форум и, предварительно громко поклявшись богами, что не читал их и не имел в руках, сжег их, чтобы ни один доносчик или свидетель не боялся на будущее время ничего. Он не принял донесения об умысле на его жизнь, ручаясь, что не сделал ничего способного возбудить ненависть против него, при чем прибавил, что для доносчиков он глух. Спинтрийцев, предававшихся противоестественным половым наслаждениям, он приказал выгнать из столицы. Его с трудом упросили не топить их в море. Он позволил отыскивать сочинения Тита Лабиена[10], Корда Кремуция и Кассия Севера, уничтоженные по указу Сената, иметь их и читать, так как, по его словам, для него было чрезвычайно важно, чтобы потомки знали римскую историю. Отчеты о средствах и силах империи, которые часто обнародывал Август, но прекратил публикованием Тиберий, Калигула приказал сообщать во всеобщее сведение. Магистратам дано было право суда без апелляции императору. Он произвел строгий и подробный, но вместе с тем снисходительный смотр римским всадникам. У виновных в каком-нибудь некрасивом или нечестном поступке он публично отнимал лошадей; что касается виновных в меньших преступлениях, он только вычеркивал их имена, при чтении списков. С целью облегчить труд судей, он к четырем прежним их декуриям велел прибавить пятую. Путем восстановления древних комиций он пытался вернуть народу право подачи голосов. Хотя завещание Тиберия было признано недействительным, тем не менее все отказанное им было выплачено честно и без приценок, между прочим, по духовной Юлия Августы, которую Тиберий скрыл. Полупроцентный налог с вещей, продаваемых на аукционах, был уничтожен во всей Италии; многим погорельцам возместили их убытки. Тем, кому Калигула возвратил престол, он подарил и все пошлины и доходы, полученные в промежуток времени. Например, царь Крммагены, Антиох, получил отобранные у нею сто миллионов сестерций.
Чтобы еще яснее показать, что император награждает все хорошие примеры, он подарил одной отпущенной восемьдесят тысяч сестерций, так как она под жесточайшей пыткой отказалась дать показания против своего патрона, обвиняемого в преступлении. На это ему, между прочими почестями, было определено сделать золотой щит с его медальоном. Ежегодно, в известный день, коллегия жрецов должна была вносить его на Капитолий, в сопровождении сенаторов и мальчиков и девочек хороших фамилий. Последние были обязаны прославлять нравственные достоинства Калигулы в гимне, написанном на этот случай. Затем было решено день вступления его на престол назвать Парилиями[11], как бы для доказательства, что в этот день Рим основан вторично.
Консулом он был четыре раза, в первый раз с 1-го июля, в продолжение двух месяцев, второй - с 1-то января, в продолжение тридцати дней, третий до 13-го января и четвертый до 7-го января. Из всех консульств два последние следовали одно за другим. В отправление обязанностей своего третьего консульства император вступил, в Лугдуне, один, не из чувства гордости и презрения, как думают некоторые, а потому, что, уехав, не мог знать, что его товарищ умер 1-го января. Он два раза делал денежные подарки народу, во триста сестерций каждому, и столько же раз угощал богатейшим обедом сенаторов и всадников с их женами и детьми. Во время второго обеда он подарил еще каждому мужчине нарядное платье, а женщинам и детям пурпуровые и розовые повязки. Желая установить навсегда публичные увеселения, он прибавил к Сатурналиям лишний день и назвал его "днем молодежи".
Гладиаторские игры он давал несколько раз, частью в амфитеатре Тавра, частью за "барьером". На них выступали толпы отборнейших африканских и камнанских кулачных бойцов. На играх Калигула не всегда председательствовал лично, но иногда уступал должность председателя магистратам или друзьям. Театральные представления он давал часто, при чем они отличались разнообразием и происходили в различных местах, иногда даже ночью. В таких случаях весь город был освещен факелами. Император бросал в народ и разного рода подарки, кроме того, давал каждому корзинки со снедью. Заметив за одним обедом, что сидящий против него римский всадник ест с большим аппетитом в сравнении с другими и находится в очень веселом настроении, он послал ему свою порцию, а одному сенатору в награду за то же самое отправил указ, где пожаловал его претором вне очереди. Он устраивал и очень много игр в цирке, игр, продолжавшихся с утра до вечера. В промежутках давались то охота на африканских зверей, то конные состязания, называвшиеся "троянскими". Во время самых блестящих игр арену посыпали суриком и горной зеленью; лошадьми правили исключительно сенаторы. Раз император дал представление в цирке неожиданно, когда его стали просить об этом несколько лиц, стоявших на балконах соседних домов, в то время как он смотрел на новое убранство цирка из гелотианской ложи.
Мало того, он придумал игры, новые и в своем роде необыкновенные. Собрав отовсюду грузовые суда и поставив их на якоре, по два в ряд, в пространстве между Байями и молом в Путеолах, он приказал насыпать на них землю и сделать плотину, на подобие Аппиевой дороги, шириной почти в три тысячи шестьсот шагов[12]. По этому мосту он разъезжал взад и вперед два дня подряд. В первый день ом ехал на лошади в богатой сбруе; на голове у него был дубовый венок, в руке щит и меч; одеть он был в вышитый золотом греческий плащ. На другой день он надел кучерское платы и выехал в колеснице, запряженной парой знаменитых лошадей. Перед ним шел мальчик Дарий, один из парфянских заложников, а за ним ехал отряд преторианцев и множество его приятелей в экипажах.
И знаю, многие считали, что Гай придумал тот мост в подражание Ксерксу, который когда-то перекинул, к общему удивлению, мост через более узкий Геллеспонт. Но мнению других, он хотел молвой о таком огромном сооружении запугать Германию и Британию, которым грозил войной. Но мальчиком я слышал от своего отца следующий рассказ. Самые близкие ко двору лица объяснили ему причину, побудившую Калигулу сделать мост, так. Астролог Тразилл сказал Тиберию, который был озабочен мыслью о своем будущем наследнике и хотел объявить им своего родного внука, что Гаю так же мало надежды быть императором, как переехать на лошадях через Байский залив.
Калигула устраивал игры и вне пределов Италии, например, игры в честь Диониса, в Сицилии - в Сиракузах, или смешанные - в Галлии, в Лугдуне, при чем происходили состязания в греческом и римском красноречии. Говорят, на подобных состязаниях побежденные награждали победителей и, кроме того, должны были сочинять им похвальные речи. Авторы, которых произведения никому не правились, должны были стирать их губкой или языком, если не хотели быть побитыми прутьями или выкупанными в соседней реке.
Император докончил недостроенные Тиберием сооружения, храм Августа и театр Помпея, а сам начал водопровод от Тибура и амфитеатр вблизи "барьера". Из этих сооружений одно было окончено преемником Калигулы, Клавдием, другое - оставлено. В Сиракузах он реставрировал обвалившиеся от древности городские стены и храмы богов. Он решил также обновить дворец Поликрата на Самосе, докончить дидимский храм в Милете[13] и выстроить город в Альпийских горах, но, прежде всего, прорыть перешеек в Ахаии. Для этой цели он уже послал туда одного из приминиларов, для производства необходимых измерений.
До сих пор я говорил об императоре, теперь следует рассказать о чудовище.
Он принял множество титулов. Так его звали "Благочестивым", "Сыном лагеря", "Отцом войска", "Благим и великим цезарем". Услыхав однажды, что цари, приехавшие в столицу для засвидетельствования ему своего почтения, заспорили у него за обедом о знатности своего происхождения, он вскричал: "Εἶς ϰοίρανος ἔστω, εἶς βασιλεύς![14]."
Ему оставалось только немедленно надеть на себя царский венец и превратиться из монарха с виду в настоящего деспота. Но ему заметили, что он выше всех владетельных особ и царей, и тогда он стал требовать себе божеского поклонения. Приказав привезти из Греции более других чтимые и замечательные по исполнению статуи богов, в том числе Зевса Олимпийского, он велел снят с них головы и взамен приделать свою. Часть дворца он увеличил до форума и превратил храм Кастора и Поллукса в свою переднюю. Стоя здесь между статуями божественных братьев, он нередко принимал поклонение от посетителей. Некоторые даже, приветствуя, называли его Юпитером Лацийским. Он даже выстроил отдельный храм своему божеству и назначил ему жрецов и самые изысканные жертвы. В храме стояла его золотая статуя во весь рост. Ежедневно на нее надевали платье, в котором ходил сам император. На должность его жрецов попеременно выбирались первые богачи, Действовавшие путем подкупа или предлагавшие самую высшую сумму. В жертву приносились фламинго, павлины, тетерева, нумидийские куры, цесарки и фазаны. Каждый день приносили в жертву отдельную породу. В ночи, когда луна светила полным блеском, император не переставал звать ее в свои объятия, разделить с ним любовь, днем же вел тайный разговор с Юпитером Капитолийским и то шептал ему на ухо, то, в свою очередь, подставлял ему свое ухо, а иногда говорил с ним громко и даже ругался. Но крайней мере, слышали его угрозу: "Ἢ μ᾿ἀνάεφ᾿, ἣ ἐγὼ σέ"[15]. Наконец, по его словам, богу удалось вымолить себе прощение, а в ответь на его приглашение жить вместе с ним, Калигула приказал перекинуть мост через храм обоготворенного Августа и соединил дворец с Капитолием! Затем, желая быть еще ближе к Юпитеру, он заложил на площади перед Капитолием новый дворец.
Стыдясь незнатного происхождения Агриппы, император не хотел, чтобы его считали или называли его внуком, и приходил в ярость, если кто либо в речи или стихах называл Агриппу императорским родственником. Вместо того, он хвастался, что его мать была плодом преступной любви Августа и его дочери, Юлии[16]. Ему было мало позорить в данном случае Августа, и он запретил справлять торжественные празднества в память побед при Акции и в Сицилии, по его словам, гибельных и бедственных для римского народа. Свою прабабку, Ливию Августу, он любил называть "Одиссеем в женском платье" и даже позволил себе, в одном из писем Сенату, обвинять ее в низком происхождении. По его словам, его дед со стороны матери был простым декурионом в Фундах, хотя из официальных документов ясно, что Авфидий Луркон занимал в Риме почетную должность. Он соглашался дать своей бабке, Антонии, тайную аудиенцию, в ответ на её просьбу, но с условием, чтобы здесь присутствовал префект Макрон. Подобного рода оскорбления и обиды с его стороны свели ее в могилу, при чем он, по рассказам некоторых лиц, вдобавок, отравил ее. Он не оказал ее телу никаких почестей и только смотрел из столовой, как горел её костер. Своего брата, Тиберия, он убил неожиданно, ни с того, ни с сего, послав к нему военного трибуна, а своего тестя, Силана, заставил покончить с собою: последний перерезал себе горло бритвой.
В обоих случаях Калигула оправдывал себя. По его словам, Силан отказался ехать с ним, когда он вышел в море в худую погоду: он остался в столице потому, что рассчитывал овладеть ею, в случае несчастья с ним, Калигулой, во время бури. От Тиберия же, по словам Калигулы, пахло противоядием, которое он принял, боясь, что его отравят. Между тем, в действительности, Силан не хотел подвергаться морской болезни и неудобствам поездки водой, а Тиберий принял лекарство от постоянного и все усиливавшегося кашля! Лишь своего дядю, Клавдия, оставил в живых Калигула, для того, чтобы иметь возможность потешаться над ним.
Он\был в преступной связи со всеми своими сестрами и за зваными обедами сажал каждую из них попеременно по левую руку от себя, а свою жену - по правую. Одну из них, Друзиллу, он, говорят, лишил невинности еще девушкой, когда сам еще был мальчиком! Его бабка, Антония, у которой они вместе воспитывались, даже застала однажды его, когда он спал с Друзиллой. Впоследствии он выдал ее за бывшего консула, Луция Кассия Лонгина, но затем отнял и открыто обращался с нею, как с законной женою, а во время своей болезни даже назначил ее наследницей своего состояния и престола. Когда она умерла, он установил глубокий траур, при чем лица, позволявшие себе смеяться, ходить в баню и обедать с родителями, женою или детьми - считались уголовными преступниками. Сам он не мог совладать со своим горем. Ночью он неожиданно исчез из столицы, быстро проехал Кампанию и прибыл в Сиракузы. Отсюда он поспешно отправился в обратный путь, отпустив себе бороду и волосы на голове. С тех пор, в своих речах народу или солдатам, он клялся исключительно божеством Друзиллы[17].
К остальным сестрам он относился с меньшею любовью и уважением, поэтому часто отдавал их для удовольствия своим товарищам но разврату. Тем легче было ему вынести им; в процессе Эмилия Лепида[18], обвинительный приговор за разврат и соучастие в заговоре против него. Он не только обнародывал собственноручные письма всех подсудимых, которые добыл путем подлостей и обмана, но и посвятил, с соответствующею надписью, Марсу Мстителю три меча, приготовленные с целью лишить его жизни.
Что касается его браков, трудно решить, когда он вел себя позорнее, тогда ли, когда женился, или тогда, когда разводился. Явившись на торжество свадьбы Ливии Орестиллы, выходившей замуж за Гая Пизона, он приказал отвести ее к себе, но через несколько дней прогнал, а через два года сослал, за то, будто бы она за этот промежуток времени снова сошлась с прежним мужем. По другим рассказам, он, приглашенный на свадебный обед, поручил сказать сидевшему против него Пизону: "Не смей трогать моей жены!.." Затем он увел ее с собой из-за стола и на другой день объявил в эдикте, что женился, по примеру Ромула и Августа.
Однажды зашла речь о том, что бабка Лоллии Паулины, жены бывшего консула Гая Меммия, командовавшего войсками, отличалась когда-то замечательной красотой. Калигула тотчас и приказал вызвать ее из провинции и, отняв у мужа, женился на ней, но вскоре развелся с нею, запретив ей впредь жить с кем-либо. Напротив. Цезонию, не отличавшуюся ни красотою, ни молодостью, мать троих дочерей, уже прижитых ею от первого мужа, женщину без ума расточительную и развратную, он любил жарче и продолжительнее, чем других. Он любил надевать на нее военный плащ и шлем, давал ей в руки копье и приказывал ехать рядом с ним верхом, показывая ее солдатам, а своим приятелям - даже голою. Когда она родила, он почтил ее именем своей супруги, объявши, себя в тот же день и её мужем, и отцом родившегося у ней ребенка. Эту девочку, названную Юлией Друзиллой, он велел обнести вокруг храмов всех богинь, а затем положил се на грудь Минервы, поручая ей выростить и воспитать ее. Бо́льшим доказательством, что она его родная дочь, служила её страшная дикость, - она уже тогда со злобой царапала пальцами лица и глаза игравших с нею детей.
Не стоило да и неинтересно было бы еще рассказывать, как он обращался со своими родственниками и друзьями, например, с внучатым братом Птолемеем, сыном царя Юбы, - и он приходился внуком Марку Антонию, от его дочери, Селены, - и, в особенности, с тем самым Макроном и с той самой Кинией, которые помогли ему вступить на престол. Всем им, вместо родственного чувства, которое он должен был питать к ним, и вместо благодарности за услуги он заплатил мучительной смертью!
Ничуть не с большим уважением или снисхождением относился он к сенаторам. Нескольких лиц, занимавших высшие должности, он хладнокровно заставил пробежать в тогах несколько тысяч шагов за его колесницей. Когда он обедал, они стояли то у спинки его софы, то в ногах, в холщовых передниках. Умертвив тайком несколько человек, он однако ж продолжил приглашать их, как живых, а через несколько дней без зазрения совести объявлял, будто они добровольно покончили с собою. Консулов, забывших оповестить в эдикте о дне его рождения, он сместил с должности, вследствие чего государство три дня не имело своих высших магистратов. Его квестора обвинили в участии в заговоре, и он приказал бить его плетьми, предварительно сняв с него платье и бросив его под ноги солдатам, чтобы им было крепче стоять, когда они станут бить его.
Одинаково заносчиво и грубо вел он себя и с лицами прочих сословий. Однажды, беспокоимый шумом, который подняли в цирке люди, старавшиеся занять в полночь бесплатные места, он велел всех их прогнать палками. В свалке было ранено более двадцати римских всадников и столько же женщин хорошего круга, не считая бесчисленного множества лиц прочих сословий. Во время театральных представлений Калигула, с целью стравить простой народ со всадниками, раздавал марки на бесплатные места ранее обыкновенного, для того, чтобы чернь могла, если хотела, занять места всадников. Во время гладиаторских игр он приказывал иногда откидывать занавес, когда всего жарче пекло солнце, и не позволял выпускать никого. Иногда он изменял обыкновенную программу и отдавал на жертву свирепым зверям плохих, старых или так называемых "машинных"[19] гладиаторов, нето отцов семейств известных фамилий, но страдавших физическими недостатками. Подчас он приказывал запирать хлебные магазины и нарочно морил народ голодом.
Жестокость своего характера он доказал главным образом следующим. Так как мясо, которым кормили диких зверей, предназначенных для гладиаторских игр, поднялось однажды в цене, он распорядился накормить зверей преступниками. Просматривая по порядку имена заключенных и не обращая никакого внимания на графу, где были приведены их вины, он, стоя в средней галерее, приказал вывести всех лысых, от первого до последнего[20]. Он потребовал от одного, давшего обет выступить гладиатором, - если император выздоровеет - исполнения его обещания и смотрел, как он дрался мечом. Он отпустил его тогда только, когда он остался победителем, да и то после усиленных просьб. Другой дал обет умереть, если Калигула останется жив, но медлил его исполнением. Тогда император отдал его рабам и, надев на него венок из вербейника и жертвенную повязку, велел водить но улицам, требуя исполнения его обета, а затем сбросил с вала. Многих лиц почтенных фамилий он предварительно клеймил, а потом ссылал на работы в рудники, заставлял строить дороги или сражаться с дикими зверями, нето запирал их в клетки, где они, как животные, должны были ползать на четвереньках, или же перепиливал их пополам. Среди них не все были тяжкими преступниками: некоторые были виноваты разве в том, что им не нравились игры, устроенные императором, или в том, что они никогда не клялись его гением.
Родителей он заставлял присутствовать при казни их детей. Один из них извинялся, ссылаясь на свое нездоровье; но Калигула прислал за ним носилки. Другого, тотчас после казни его сына, он пригласил к себе на обед и, оказывая ему всевозможное внимание, требовал, чтобы он был весел и шутил[21]. Заведывавшего гладиаторскими играми и травлей зверей он приказал в продолжение нескольких дней под ряд бить цепями в своем присутствии и убил тогда только, когда услышал вонь от разлагавшегося мозга. Сочинителя ателлан за один двусмысленный стишок он приказал сжечь живым на арене амфитеатра. Один римский всадник, брошенный зверям, громко закричал, что он невиновен. Калигула велел вернуть его, обрезать ему язык и отвести на старое место.
Однажды он полюбопытствовал спросить у вернувшегося из продолжительной ссылки, чем он обыкновенно занимался там. Тот, желая польстить ему, отвечал: Я всегда молился о том, что и случилось, - чтобы Тиберий погиб, а ты был бы императором!"... Калигула, думая, что сосланные им молят, в свою очередь, смерти ему, отправил приказ на острова убить сосланных. Когда ему захотелось разорвать на куски одного сенатора, он подослал нескольких лиц, которые, при входе сенатора в курию, немедленно объявили его государственным преступником и напали на него. Исколов его грифелями, они передали его на терзанье другим. Калигула насытился тогда лишь, когда куски мяса, члены и внутренности несчастного, которые волочили по улицам, были сложены в кучу, на его глазах[22].
Беcчеловечие своих поступков он увеличивал едкостью своих афоризмов. По его словам, больше всего ему нравилось и было симпатично в его характере употребляя его собственное выражение - ἀδιατρεψία, т. е. граничащее с бесстыдством упрямство. В ответ на замечание бабки своей, Антонии, он сказал: "Помни, мне позволено все в отношении всех!" - Как будто для него было мало ослушаться ее!.. Задумав убить своего брага, который, как он подозревал, хотел, из страха перед отравлением, спасти себя лекарствами, он сказал: "Употреблять противоядие... против императора!" Он грозил своим сосланным сестрам, что у него есть не только острова, но и мечи. Приказав умертвить одного бывшего претора, который для поправления своего здоровья удалился в Антикиру и неоднократно просил о продлении ему отпуска, он прибавил, что несчастному необходимо пустить кровь, раз ему так долго не помогает чемерица[23]. Через каждые десять дней он подписывал смертный приговор нескольким содержавшимся в тюрьмах, говоря, что платит по счетам. Казнив одновременно несколько человек галло-греков, он хвастался, что покорил Галло-Грецию.
Казнить он приказывал лишь после целого ряда легких ударов, при чем повторял свое давно известное приказание: "Бей так, чтобы он чувствовал, что умирает!" Однажды он перепутал имена и наказал не того, кого хотел, но заявил, что и невинный заслужил ту же участь. Он любил повторять известный стих одной трагедии:
Пусть ненавидят, лишь бы боялись![24]
Точно также он нередко обрушивался на сенаторов вообще, как на клиентов Сеяна, или доносчиков на его мать и братьев, по его словам. Предъявляя документы, о которых он заявлял, будто они сожжены, он защищал жестокости Тиберия, считая их извинительными, когда, по его словам, приходилось верить такой массе обвинителей. Он постоянно издевался над всадниками за их страсть к театральным и цирковым представлениям. Рассердившись однажды на публику, которая выражала свои симпатии той партии цирка, к которой он не принадлежал, он вскричал: "О, если б у римского народа была одна голова!" Когда стали требовать вывода на арену разбойника Тетриния, Калигула всех предъявлявших подобные требования обозвал Тетриниями. Пять ретиариев, толпой сражавшиеся в туниках, почти без сопротивления сдались такому же числу "преследователей"[25]. Их было приказано убить; но один из ретиариев схватил трезубец и умертвил всех победителей. Император, в своем эдикте, назвал этот случай одним из самых бесчеловечных убийств и проклял всех, которые спокойно смотрели на это.
Он, не стесняясь, жаловался на тяжелые времена своего царствования, - на то, что оно не ознаменовано никакими общественными несчастьями. В правление Августа, по его словам, был разбит Вар, при Тиберии произошел памятный обвал театра в Фиденах, и только его царствование будет забыто, благодаря общему благополучию! Он много раз желал поражения своих войск, голода, чумы, пожаров или землетрясений!
Даже в часы развлечений и обеда он не переставал выказывать суровость в делах и поступках. Часто, во время завтрака или попойки, на его глазах происходили строгие допросы под пыткою, или солдат, мастер сносить головы, обезглавливал кого либо из арестованных. При освящении моста в Путеолах - об этой его выдумке мы говорили выше - он пригласил к себе многих из стоявших на берегу, а затем велел всех неожиданно сбросить вниз. Некоторые хватались за руль, но баграми и веслами их спихивали в море. Во время одного званого обеда в Риме Калигула приказал немедленно отдать раба палачу за то, что тот украл серебряную доску от ложа, и, отрубив ему руки, повесить их на груди, зацепив за шею. Кроме того, на него должны были повесить доску, где говорилось, за что его наказали, и водить вокруг столов с гостями. Одного мурмилона[26] из гладиаторской школы, дравшегося с ним на рапирах и нарочно упавшего, он убил железным ножом и затем бегал, как победитель, с пальмовой веткой. Однажды, когда жертвенные животные уже стояли у алтаря, он подпоясался помощником при жертвоприношении, высоко занес жертвенный топор и убил одного из участников жертвоприношения! За одним роскошным обедом он неожиданно залился смехом. Лежавшие возле консулы вежливо спросили его, чему он смеется. - "Тому, что могу одним своим кивком разом снести обоим вам головы!", сказал он.
Приведу несколько его шуток. Стоя однажды перед статуей Юпитера, он спросил трагика Апелла, кто выше в ого глазах, он, Калигула, или Юпитер? Тот долго не отвечал, и император приказал бить его плетьми. Время от времени он хвалил голос молившего о пощаде, говоря, что он замечательно приятен даже среди стонов! Целуя шею жены или любовницы, он каждый раз прибавлял: Стоит мне приказать, и такая красивая шея слетит долой! Подчас он даже хвастался, что узнает от своей Цезонии, хотя бы под пыткой, почему он так горячо любит ее...
С завистью и злобой, не уступавшими его заносчивости и кровожадности, свирепствовал он против людей почти всех веков. Статуи знаменитых лиц, перенесенные Августом, из-за тесноты, из Капитолия на Марсово поле, он приказал сбросить с пьедесталов и разбить на такие мелкие куски, что впоследствии их нельзя было восстановить с целыми надписями. Он запретил впредь ставить статуи или бюсты кого-либо из современников, не спросив предварительно его и не получив его соизволения. Он даже мечтал истребить поэмы Гомера. - "Почему бы", говорил он, "не проделать с ним того же, что мог сделать с ним Платон, изгнавший его произведения из своего идеального государства?.."[27]. Он едва не приказал изъять из всех библиотек сочинения и бюсты Вергилия и Тита Ливия. Первый в его глазах был набитым дураком и совершенным невеждой, второй, в своей "Истории", - не более, как "небрежным болтуном". И в отношении юристов, он не раз хвастался, как бы желая совершенно лишить их практики, что наверное заставит обращаться всех за советами исключительно к нему!
У всех представителей древнейших фамилий он отнял предметы, издавна хранившиеся у них, например, у одного из Торкватов шейную цепь, у Цинцинната - прядь волос, у представителя древнего рода, Гнея Помпея, титул Великого. Птолемея, о кагором шла речь выше, он вызвал из его царства, принял с почетом - и неожиданно приказал убить, потому только, что заметил, как тот, войдя в театр во время гладиаторских игр, обратил на себя общее внимание публики блеском своего плаща! Всех красивых людей с роскошной растительностью он обезображивал, приказывая брить им затылок, каждый раз как они попадались ему навстречу.
В это время жил сын примипилара, Езий Прокул, прозванный за свой необыкновенно высокий рост и красоту Колоссеротом[28]. Неожиданно Калигула велел вытащить его из среды публики, вывести на арену и заставить драться сперва с фракийцем, а затем с так называемым "гопломахом". Прокул двоих победил; но Калигула распорядился немедленно связать его, одеть в лохмотья, провести но улицам, показывая женщинам, а потом убить. Словом, не было ни одного человека, которому он не старался бы вредить, хотя бы тот принадлежал к низшему классу или был крайне жалок. К "царю-жрецу" Дианы, занимавшему свою должность много лет, он подослал более сильного противника[29]. В день гладиаторских игр один из бойцов на колесницах, Порий, оставшись победителем, дал вольную своему рабу. Это было встречено горячими аплодисментами; но Калигула выскочил из театра и побежал сломя голову по лестнице, наступая на полу своей тоги. В ярости он кричал, что народ, владыка мира, оказывает из-за пустяков больше чести гладиатору, нежели обоготворенным своим государям или ему, который находится на глазах у народа!..
Он не щадил ни своей, ни чужой стыдливости. Говорят, он. занимался противоестественным развратом с Марком Ленидом, танцором Мнестром и некоторыми заложниками, при чем был и страдательным лицом. Валерий Катулл, молодой человек, происходивший из фамилии, среди членов которой были консулы, даже прямо заявил, что Калигула занимался с ним развратом и что от его упражнений у него, Катулла, заболели бока. Не говоря уже о грязной связи императора с сестрами и известных всем и каждому близких отношениях с проституткой Пираллидой, он едва ли оставил нетронутой хоть одну женщину хорошей фамилии. Большинство их он приглашал на обед вместе с мужьями. Когда они проходили мимо него, он тщательно и медленно осматривал их, как какой-нибудь торговец живым товаром, и даже поднимал рукой их голову, если они от стыда опускали ее. Зачем, когда считал нужным, он выходил из столовой, подзывал к себе ту, которая нравилась ему больше других, и вскоре возвращался с еще заметными следами своего разврата. Он или во всеуслышание хвалил женщину, или бранил, перечисляя при этом отдельные достоинства или недостатки её тела и описывая её поведение во время соития. Нескольким женам он сам послал развод от имени их отсутствующих мужей и приказал объявись об этом в "Правительственных Известиях".
Своею расточительностью он оставил за собой всех выдающихся мотов. Он придумал новый вид бань и необыкновенные кушанья и обеды, например, мылся теплыми или холодными благовониями, глотал колоссальной цены жемчужины, распуская их в уксусе, или приказывал подавать гостям хлеб и кушанья на золоте, говоря, что следует быть или бережливым, или императором. Он даже бросал в течение нескольких дней в народ огромные суммы с крыши Юлиевой базилики. Затем он приказал выстроить несколько легких десятивесельных судов. Их корма была украшена драгоценными камнями, паруса у них были разноцветные. Кроме того, здесь находились просторные бани, портики, столовые и, наконец, множество виноградных кустов и равных плодовых деревьев. Император ложился днем на эти суда и с танцами и музыкой разъезжал вдоль берегов Кампании. При постройке дворцов и вилл все разумные соображения оставлялись в стороне: главным образом император старался сделать именно то, что считалось невозможным. Насыпались дамбы в открытых буре или глубоких частях моря, срывались скалы, состоявшие из самых твердых горных пород, равнины сравнивали высотой с горами, вершины гор выравнивались с помощью земляных работ, - и все делалось невероятно быстро, так как за медленность виновные платились головой! Не желая входить в подробности, скажу только, что Калигула менее, чем в год, промотал колоссальные суммы, в том числе целиком известные два миллиарда семьсот миллионов Тиберия Цезаря.
Разорившись таким образом и нуждаясь, он превратился в грабителя, придумав самые изысканные и разнообразные виды угроз, судебных преследований, аукционов и налогов. Так он не признавал прав римского гражданства за лицами, которые старались приобрести его для себя и своих потомков, если эти потомки не были их детьми. По его мнению, слово "потомки" следовало понимать в более узком смысле. Обнародовав документы времен обоготворенного Юлия и Августа, он, по его словам, с сожалением должен был объявить их недействительными, как старые. Он называл заведомо ложной оценку, если после неё имущество так или иначе увеличилось в цене. Духовные всех примипиларов, которые не отказывали наследства ни Тиберию, со времени его вступления на престол, ни ему, Калигуле, были уничтожены им. за неблагодарность. Точно также он признавал не имевшими никакого значения духовные других лиц, в тех случаях, когда узнавал стороной, что, после смерти, они хотели отказать наследство императору. Теперь, из чувства страха, незнакомые стали объявлять его наследником. как одного из своих друзой, отцы семейств - как одного из своих детей, а он, издеваясь, звал их насмешниками, так как они продолжали жить после составления духовной, и многим из них послал отравленные сласти! В таких случал он являлся в суд в качестве судьи, предварительно назначив себе денежную сумму, и продолжал сидеть, пока её не выплачивали. Когда она была выплачена. он, наконец, уходил. Не терпя медленности ни в чем, он разом подписал однажды смертный приговор более, чем сорока лицам, обвиняемым в различных преступлениях, и похвастался проснувшейся Цезонии, что успеть много сделать, пока она спала!..
Устраивая аукционы, он приказывал продавать все оставшееся после прежних представлений, сам назначая цены и нагоняя их до того, что некоторые, принужденные делать покупки за огромные цены, разорились и вследствие этого перерезали себе жилы. Известен следующий случай. Апоний Сатурнин заснул однажды на своем стуле. Глашатай получил от Калигулы приказание не оставлять без внимания бывшего претора, который то и дело покачивал головой. Аукцион продолжался, пока тринадцать гладиаторов не были оставлены за ничего не подозревавшим Сатурнином в девяти миллионах сестерций!
Тоже проделывал Калигула и в Галлии. Продав за огромную сумму уборы, обстановку, рабов и даже отпущенных своих осужденных сестер, он прельстился наживой и стал брать все старинные вещи из столичных дворцов, нанимая для перевозки их телеги и работавший на мельницах скот, вследствие чего в Риме не раз оказывался недостаток в хлебе. В свою очередь, очень многие тяжущиеся проиграли процессы из-за невозможности явиться к сроку в суд.
Чтобы сбыть с рук обстановку, он пустил в ход всевозможные хитрости и подвохи, - то бранил отдельных покупателей за их скупость и за то, что им не стыдно быть богаче его, то делал вид, будто жалеет, что вещи, принадлежавшие царственным особам, переходят в руки частных лиц.
Однажды он узнал, что богатый провинциал посулил дать разославшим приглашения на обед во дворце двести тысяч сестерций, лишь бы ему, хотя бы обманом, попасть в число гостей. Калигула не обиделся тем, что честь сидеть с ним за одним столом ценили так дорого, и на другой день, когда богач сидел на аукционе, прислал ему какую-то безделицу и, приказав уплатить за нее двести тысяч сестерций, поручил передать ему от имени императора приглашение к его столу.
Он устанавливал новые, неслыханные налоги, сперва через откупщиков, а затем, в виду их страшной наживы, через преторианских центурионов и трибунов. Ни одна вещь, ни один человек не освобождался от налога. Со всех съестных припасов, продаваемых где бы то ни было в столице, взимался точно определенный налог. Все судебные дела и процессы облагались одной сороковой с суммы иска, при чем те, которых уличали в том, что они примирились или не явились в, суд, подвергались наказанию. Носильщики должны были платить восьмую часть своего суточного заработка, каждая проститутка - стоимость одного визита. В последнем законе была сделана прибавка, что налог обязаны платить и жившие прежде проституцией или сводничеством и что этот закон распространяется и на браки.
Налоги подобного рода были установлены и объявлены устно, но не написаны, вследствие чего, за неимением письменного закона, происходили частые его нарушения. Наконец, Калигула, уступая настоятельным требованиям народа, приказал, правда, изложить его письменно, но крайне мелкими буквами и вывесить на чрезвычайно узком месте, чтобы его не могли списать. О другой стороны, желая испытать все средства для добывания денег, он устроил во дворце публичный дом. Было отведено несколько комнат, обмеблированных соответствующим образом. Здесь выставлялись на продажу женщины и мальчики хороших фамилий. По рынкам и базиликам были разосланы номенклаторы, которым было велено приглашать на разврат молодежь и стариков. Являвшимся ссужались, в случае необходимости, деньги под проценты, а нарочно назначенные для этого лица публично записывали их имена, как заботившихся об увеличении доходов императора. Калигула не брезговал наживаться и игрою в кости, выигрывая больше обманом и даже заведомо ложной божбой. Поручив однажды играть вместо себя ближайшему игроку, он отправился в приемную дворца. Когда мимо него проехали два богатые римские всадника, он немедленно велел арестовать их и конфисковать их имущество, а затем вернулся чрезвычайно веселым, хвастаясь, что ни разу не играл в кости так удачно!
Корда у него родилась дочь, он стал плакаться на свою бедность, жалуясь, что ему приходится тяжело не только как императору, но и как отцу, и принял подарки на воспитание и приданое дочери. Он объявил в эдикте, что в Новый год будет принимать подарки, и 1-го января стал в передней дворца для собирания мелких денег, которые ему сыпали полными горстями из-за пазух масса лиц разных сословий. Наконец, его обуяло желание порыться в деньгах, и он нередко ходил с босыми ногами но грудам золотых, рассыпанных на огромном пространстве, а несколько времени валялся в них всем телом.
Воевал и участвовал в походе он один только раз, да и то случайно. Желая взглянуть на реку Клитумн и находившуюся возле неё рощу[30], он приехал в Меванию. Здесь ему напомнили о необходимости комплектования его телохранителей-батанов, и он быстро решил предпринять поход в Германию. Немедленно были собраны отовсюду легионы и союзные войска, везде произведены с чрезвычайною строгостью рекрутские наборы и свезен разный провиант в таком огромном количестве, как никогда раньше. Выступив в поход, Калигула двигался иногда с такой поспешностью и быстротой, что преторианские когорты должны были, против правил, положить свои знамена на вьючных животных и в таком виде идти за императором, иногда же так медленно и с такими удобствами, что его несли на носилках восемь человек[31], при чем он требовал, чтобы население ближайших городов мело для него дорогу и поливало от пыли.
Войдя в лагерь, он выказал себя энергичным и строгим начальником. Легаты, которые слишком поздно привели из разных мест свои войска, были с позором отставлены им от службы. Во время смотра войск у многих центурионов, успевших выслужить свой срок, а у некоторых всего за несколько дней до окончания их службы, он отнял команду над первой ротой, ссылаясь на их старость или дряхлость. Остальным он сделал выговор за их жадность и уменьшил им награду за службу на шесть тысяч сестерций. Однако-ж весь поход кончился тем, что он принял под спою защиту сына британского царя Цинобеллина, Админия, который был выгнан своим отцом и с несколькими людьми бежал к Калигуле, да отправил в Рим хвастливое письмо, как будто ему изъявило покорность население всего острова! Курьерам было приказано ехать в экипажах по форуму до самой курии и только в храме Марса, в полном собрании Сената, вручить письмо консулам.
Вскоре не стало поводов к войне, и император приказал однажды нескольким из своих германских телохранителей переправиться через Рейн и засесть на противоположном берегу, затем, после завтрака, с возможно большим шумом объявить ему о близости неприятеля. Его приказание было исполнено. О друзьями и частью преторианской конницы, он бросился в ближайший лес, велел обрубить ветки у нескольких деревьев и украсить последние, как трофеи. К ночи он вернулся, укоряя в робости и трусости тех, кто не последовал за ним. В свою очередь, своих товарищей и участников победы он наградил необыкновенными венками и по виду, и по названию: он украсил их изображениями солнца, луны и звезд и назвал "разведочными". В другой раз он приказал взять нескольких заложников из школы и тайно отправить их вперед, а сам, неожиданно выскочив из-за стола, бросился с конницей в погоню за ними, догнал и привел назад в цепях, как захваченных во время бегства. И в этой шутке он вышел из границ. Он снова стал есть и пригласил лиц, явившихся к нему с известием, что войска вернулись, сесть за стол, как они были, - в латах. При этом он советовал им помнить известный стих Вергилия:
Быть твердыми и хранить себя для лучших времен[32].
В это же время он отправил не находившимся при нем Сенату и римскому народу письмо, где чрезвычайно резко выговаривал им, что они целые дни бражничают, ходят по циркам и театрам и весело проводят время за городом, тогда как их император сражается, подвергаясь страшным опасностям... Наконец, как бы желая начать сражение, он расставил войска по берегу моря и приказал привезти баллисты и военные машины. Никто не знал и не подозревать, что он намерен делать, - и вдруг он велел солдатам собирать раковины в шлемы и за пазуху, называя их военной добычей, которая взята у моря и должна быть принесена в Капитолий и во дворец[33]! В память своей победы он велел выстроить огромную башню. Ночью на ней, как и на фарском маяке, должен был гореть огонь и указывать судам их курс[34]. Солдатам император объявил награду по сту денариев на человека и, как бы подав пример необычайной щедрости, сказал: "Ступайте в веселом расположении духа, ступайте богачами!"
Затем он стал готовиться к триумфу. Кроме пленных, перебежчиков-туземцев, самых рослых людей из обеих Галлий, далее, ἀξιοϑριάμβευτοι[35], как он сам называл их, он выбрал и стал беречь для своего триумфа одних вождей. Он велел им не только отпустить и выкрасить в русый цвет их волосы, но и выучиться по-германски и принять иностранные имена. Триремы, на которых он вышел в море, он приказал везти большею частью по сухому пути в Рим. Он писал и прокураторам, чтобы они старались тратить на триумф возможно меньше денег[36], но сделали бы его таким, какого раньше не бывало, так как к их услугам собственность всего населения империи.
Раньше своего отъезда из провинции он решил привести в исполнение план, поражавший своей жестокостью, - изрубить солдат легионов, взбунтовавшихся когда-то, после смерти Августа, за то именно, что они как бы держали в осаде отца его, Германика, и его, в то время еще ребенка! С трудом успели его отклонить от такого дикого намерения, но уговорить его отказаться от своего желания подвергнуть виновных децимации не удалось, - он настоял на своем, С этой целью он приказал созвать их на сходку, без оружия, даже без мечей, а затем окружить их вооруженной коннице. Но он заметил, что очень многие, догадавшись, в чем дело, тихонько уходили, желая, в случае нападения, защищаться оружием, убежал со сходки и немедленно отправился в столицу. Он излил на Сенат всю свою злобу, публично грозя наказать его и желая этим отклонить от себя страшно позорившие его слухи[37]. Он жаловался, между прочим, что ему подло делают ограничения в заслуженном им триумфе, - хотя незадолго перед тем сам, даже под страхом смертной казни, запретил вносить предложение об установлении ему каких-либо почестей.
И вот, когда по дороге его встретила депутация от Сената, которая просила его поспешить, он громовым голосом вскричал: "Буду, буду у вас, а со мной и он!.." При этом он несколько раз ударил по рукоятке меча, который был у него на поясе. В своем эдикте он объявил, что возвращается, но только для тех, кто хотел его возвращения, - для всадников и народа. Что касается Сената, для него он не будет впредь ни гражданином, ни государем! Он даже запретил встречать себя кому либо из сенаторов и, отменив, или же отложив триумф, вступил в день своего рождения в столицу, но с малым триумфом.
Спустя около четырех месяцев, он погиб, совершив ужасные преступления и задумывая еще бо́льшие. Например, он хотел переехать в Анций, а затем в Александрию, предварительно перебив выдающихся представителей всаднического и сенаторского сословий. Чтобы рассеять в данном случае всякие сомнения, достаточно упомянуть, что среди его секретных бумаг были найдены два сочинения с различными заглавиями. Одно из них называлось "Меч", другое - "Кинжал". В обоих находились имена и характеристики осужденных им на смерть. Кроме того, нашли огромный сундук, наполненный различными ядами. Впоследствии Клавдий велел бросить их в море, при чем они, по рассказам, отравили рыбу. Морские волны выбрасывали дохлую рыбу на ближайший берег.
Калигула был высокого роста. Цвет лица у него отличался бледностью, тело - чрезвычайной тучностью. Его шея и ноги были очень тонкие, глаза и щеки - впалые, лоб - высокий и нахмуренный, волосы рыжие. На затылке они образовывали плешь; но его остальное тело было покрыто густой растительностью, вследствие чего смотреть на него сверху или называть его почему либо "козой"[38], когда он проходил мимо, считалось уголовным преступлением, которое наказывалось смертью. Поразительно некрасивый от природы, он нарочно старался делать себя еще ужаснее, изучая в зеркале всевозможные страшные и заставлявшие дрожать гримасы.
Его нельзя было назвать здоровым ни физически, ни душевно. Мальчиком он страдал падучей, а молодым человеком, не смотря на свою выносливость, от неожиданной слабости иногда едва мог ходить, стоять, двигаться или держаться прямо. Он сам сознавал свое умственное убожество и часто думал об уединении, чтобы дать отдых мозгу. Говорят, жена его, Цезония, дала ему, правда, любовный напиток, однако ж он вместо того привел его к сумасшествию. Более всего возбуждающе действовала на него бессонница, - ночью он спал только три часа, но и за это время его сон был беспокойный. Его пугали чуда, созданные его фантазией. Так однажды ему показалось, будто он разговаривает с морским чудовищем. И вот он большую часть ночи, соскучившись лежать без сна, проводил то сидя на кровати, то расхаживая бесцельно по длинным портикам и не переставая звать и с нетерпением ожидать наступление дня...
Не без основания мог бы я объяснить умственным расстройством и его недостатки, прямо противоположные друг другу, - его страшную самоуверенность и в то же время чрезвычайную трусливость. Человек, обыкновенно с таким презрением относившийся к богам, зажмуривал глаза и кутал голову при самом слабом ударе грома и блеске молнии, когда же гром и молния усиливались, - вскакивал с тюфяка и забивался под постель! Во время своего путешествия по Сицилии он сильно смеялся над местными чудесами, - !! вдруг бежал ночью из Мессаны, испугавшись дыма и грохота на вершине Этны! Посылая страшные угрозы германцам он, переправившись чрез Рейн, ехал в колеснице, в тесном месте, окруженный солдатами, которые шли густыми рядами. Вдруг кто то сказал, что может произойти страшная суматоха, если покажется неприятель... Калигула тотчас вскочил на лошадь и поскакал к мостам. Оказалось, что они были загромождены погонщиками и обозом, и, в нетерпении, император приказал на руках перенести себя, по понтонам людей, на другой берег! Получив затем известие о восстании в Германии, он стал готовиться к бегству и держал наготове флот, который должен был помогать его бегству. Он утешался одним, - что у него, конечно, останутся владения за морями, если победители овладеют Альпийскими горами, как кимбры, или даже столицей, как некогда сеноны! Вот почему, мне кажется, и его убийцам пришла впоследствии в голову мысль распустить среди взбунтовавшихся солдат выдумку, будто он сам наложил на себя руки, испугавшись известия о неудачном сражении.
Что касается его платья, обуви и прочих принадлежностей его костюма, он в этом случае ходил всегда не как римлянин или гражданин, а даже не как мужчина, иногда же не как человек. Он любил появляться публично в цветном плаще, усыпанном драгоценными камнями, с длинными рукавами, и в браслетах, иногда же в шелковом платье[39] и в женском костюме. Что касается обуви, он ходил то в башмаках, то в высоких сапогах, то в обуви своей гвардии, а подчас и в женских башмаках. Обыкновенно он носил золотую бороду; в руках у него была молния, трезубец или жезл, - отличительные украшения богов. В некоторых случаях он появлялся даже в костюме Венеры. Он всегда носил убор триумфаторов, еще до своего похода, а иногда латы Александра Великого, взятые из его гробницы.
Что до его научных знаний, он был образован очень поверхностно. Больше всего он любил заниматься красноречием, хотя и был красноречив от природы и умел говорить экспромтом, в особенности, если ему приходилось выступать в суде. В минуты раздражения у него находились подходящие слова и выражения, ясное изложение сути дела и громкий голос, так что от волнения он не мог спокойно стоять на месте, а находившиеся вдалеке от него не могли слышать его. Желая сказать речь, он грозил пустить в ход оружие своих ночных занятий[40]. Ко всяким смягчениям и украшениям в слоге он относился с таким презрением, что говорил о Сенеке, бывшем тогда в большой моде, что он сочиняет настоящие ученические упражнения и что они не что иное, как песок без извести... Он любил также писать ответные речи на речи адвокатов, выигравших процесс, или сочинять обвинительные и защитительные речи - смотря по настроению - для известных лиц, привлеченных к суду Сенатом. В результате, обвиняемые или окончательно проигрывали процесс, или выходили, благодаря ему, оправданными. Слушать свои речи он приглашал и всадников, через свои эдикты.
Он чрезвычайно усердно занимался и другими, самыми разнообразными искусствами. Так он выступал в роли гладиатора, кучера, затем певца, танцора, бился на железных рапирах[41], участвовал в скачках на многих аренах. Он так любил петь и танцевать, что даже при публичных представлениях не мог удержаться от желания подтянуть декламировавшему драматическому актеру или открыто повторить жест комического актера, в похвалу ему или в порицание. Вероятно, и на день своей смерти он назначил ночной праздник для того только, чтобы, воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, выступить впервые на сцену. Иногда он танцевал даже ночью. Однажды он пригласил трех бывших консулов, поздно ночью, во дворец. Они были вне себя от ужаса; но он усадил их на эстраду и затем начал, сверх ожидания, танцевать, в палле и тунике[42], под громкую музыку флейт и ножных скамеек[43]. Протанцевав кантик[44], он ушел. И, не смотря на свои блестящие способности в остальном, он не умел плавать!
Своим любимцам он покровительствовал до смешного. Пантомима Мнестра он целовал даже в театре. Если кто либо в то время как он танцевал, производил хотя бы легкий шум, император приказывал притащить его к себе и собственноручно начинал бить его. Один римский всадник шумел во время представления. Калигула приказал передать через центуриона, чтобы он немедленно отправился в Остию и отвез в Мавританию царю Птолемею его письмо. Содержание письма было следующее: "Посланному сюда мной не делай ничего ни хорошего, ни дурного". Нескольких фракийцев Калигула сделал начальниками своих германских телохранителей, зато отнял некоторые предметы вооружения у мирмилонов. Одному из них, Колумбу, победителю, хотя и легко раненому, он влил в рану яд, который с тех пор стал называться "Колумбовым". Так, по крайней мере, назван им этот яд в найденном у него списке ядов. Он чувствовал такую горячую любовь к цирковой партии "зеленых", что постоянно ужинал у них в конюшне и ночевал. Кучеру Евтиху он подарил за одной попойкой два миллиона сестерций на гостинцы. Желая, чтобы его коня, Инцитата, не беспокоили накануне игр, он обыкновенно посылал солдат к соседям с приказанием не шуметь. Кроме мраморной конюшни и стойла из слоновой кости, затем, кроме пурпуровой попоны и ожерелья из драгоценных камней, он даже выстроил ему отдельный дворец и дал штат прислуги и обстановку, чтобы можно было блестяще принимать гостей, приглашаемых от его имени! Говорят даже, он хотел сделать его консулом.
У очень многих хватало решимости покончить с бешеным зверем; но два заговора были открыты, а другие медлили, выжидая случая... Тогда двое согласились между собой и исполнили свое намерение, не без ведома самых влиятельных из отпущенников и префектов преторианцев. На последних донесли, хотя и ложно, что они принимали участие в одном из заговоров, тем не менее они чувствовали, что в немилости и что император враждебно настроен в отношении их. Он тотчас отвел их в сторону и возбудил против них сильную ненависть - обнажив меч, он стал уверят их, что охотно умрет, если и в их глазах он достоин смерти... С тех пор он не переставал сеять между ними взаимные подозрения и всех их натравливать друг на друга.
Когда они порешили напасть на него в полдень, во время Палатинских игр, при выходе его из театра, один из трибунов преторианской когорты, Кассий Хорея, потребовал, чтобы первую роль дали ему. Гай любил всячески издеваться над ним, уже стариком, и называл его неженкой и бабником. Когда он просил пароля, император то давал, в качестве пароля, слова "Приап" или "Венера", то, когда Хорея благодарил его за что либо, протягивал ему руку для поцелуя, но придавал ей неприличную форму и двигал ее таким же образом.
Будущее убийство предвещал целый ряд знамений. В Олимпии статуя Зевса, которую хотели разделить на части и перенести в Рим, неожиданно засмеялась так громко, что леса закачались, а рабочие разбежались в разные стороны. Затем туда пришел какой-то Кассий и стал уверять, что ему во сне было приказано принести в жертву Зевсу быка. 15-го марта молния повредила Капитолий в Капуе, а в Риме комнату привратника во дворце. Но предположению некоторых, одно чудо означало, что императору грозит опасность со стороны его телохранителей, другое - что в тот, самый день, в который когда-то произошло убийство одного выдающегося лица[45], должно быть новое убийство. Затем, когда император стал спрашивать астролога Суллу о будущем, по дню своего рождения, последний объявил, что ему наверное грозит близкая насильственная смерть. Оракул в Анции советовал императору остерегаться Кассия, вследствие чего он послал приказ убить тогдашнего проконсула Азии, Кассия Лонгина, забывая, что Херею зовут также Кассием. Накануне своей смерти Кассий видел во сне, что стоить на небе возле трона Юпитера и что последний толкнул его большим пальцем правой ноги и сбросил на землю. За чудо сочли и случай, происшедший в день убийства Калигулы и незадолго до него. Когда он приносил жертву, его забрызгало кровью фламинго, а пантомим Мнестр, танцуя, исполнял ту же роль, в трагедии[46], какую играл некогда драматический актер Неоптолем на играх, во время которых был убит царь македонский, Филипп. Затем, ко время представления мима "Лавреол"[47], где главный актер, падая, начинает харкать кровью, многие актеры, исполнявшие вторые роли, стали один наперерыв перед другим показывать свое искусство, подражая первому, и залили кровью всю сцену. Наконец, в ночь убийства готовился спектакль, где египтяне и эфионы должны были представлять сцены из загробного мира.
Было 24 января, около семи часов. Император долго не решался встать со своего места в театре к завтраку, так как в его желудке было еще тяжело от пищи вчерашнего дня, но, наконец, вышел, по совету приближенных. В подвале, которым ему следовало проходить, стояли выписанные из Азии мальчики хороших фамилий. Они готовились к выступлению на сцене. Калигула остановился, желая посмотреть на них и ободрить их, и хотел даже вернуться и возобновить представление, если б начальник труппы не объявил, что у него лихорадка. О том, что произошло после, рассказы расходятся. Но словам одних, пока император разговаривал с мальчиками, Херея со страшной силой ударил его мечем по затылку, закричав предварительно:"Руби!" Затем второй заговорщик, трибун Корнелий Сабин, ударил императора спереди - в грудь. По словам других, Сабин, удалив, по уговору с центурионами, окружающих, спросил, по заведенному в войсках порядку, пароль. Гай отвечал, что паролем будет слово "Юпитер". Тогда Херея закричал: "Пусть же он накажет тебя!.." Калигула оглянулся, и в тот момент Херея разрубил ему щеку. Император упал и, корчась, кричал, что он жив, вследствие чего остальные докончили его, нанеся ему тридцать ран, - у всех был один пароль: "Ударь еще!" Некоторые рубили его мечами даже но половым частям.
Но первому шуму прибежали на помощь носильщики со своими шестами, затем императорские телохранители-германцы[48]. Они умертвили некоторых убийц, но, кроме того, и нескольких ни в чем неповинных сенаторов.
Калигула жил двадцать девять лет и царствовал три года, десять месяцев и восемь дней. Труп его тайком перенесли в сады фамилии Ламиев. Здесь его сожгли, но только наполовину, на наскоро сделанном костре, и затем слегка прикрыли дерном. Впоследствии его вернувшиеся из ссылки сестры вырыли его, сожгли и похоронили, как следует. Всем известно, что пока этого не было сделано, садовых сторожей пугали привидения. Да и в том доме, где его убили, нельзя было ночевать без того, чтобы не видеть каких-нибудь ужасов. Наконец, этот дом сгорел. Вместе с императором погибла под мечом центуриона и жена его, Цезония. Дочь его убили, ударив головою об стену.
О тогдашнем состоянии умов каждый может судить на основании следующего. Когда разнеслось известие о смерти императора, ему не поверили сразу. Явилось подозрение, что Гай нарочно распустил слух о своем убийстве, с целью выведать этим путем, что думают о нем. Далее заговорщики не поднимали вопроса о выборе наследника, и Сенат с таким единодушием решил восстановить свободное управление, что консулы созвали Сенат сперва не в курии, так как она называлась Юлиевой, а на Капитолии. Некоторые даже предлагали изгладить всякое воспоминание об императорах и разрушить их храмы. Но, прежде всего, заметили, к своему удивлению, что в фамилии Цезарей все носившие имя Гая погибли насильственной смертью, начиная с того, который был убит во время мятежа Цинны[49].
Происхождение. - Отношение к Клавдию его родных. - Государственная служба. - Возведение на престол. - Первое время царствования. - Заговоры и внутренние беспокойства. - Страсть к судопроизводству. - Поход в Британию. - Постройки и каналы. - Любовь к публичным представлениям. - Преобразования в государственном устройстве. - Браки императора. - Клавдий и отпущенники. - Казни. - Характеристика императора. - Занятии литературой. - Смерть Клавдия.
Отец Клавдия Цезаря, Друз, назывался сперва Децимом, а потом Нероном. Беременная Ливия, вышедшая замуж за Августа, родила его на третьем месяце после свадьбы. Подозревали, что Друз был прижит своим отчимом незаконно. По крайней мере, тотчас после его рождения в публике стал ходить следующий стих:
Τοῖς εὐτοχοῦσι ϰαὶ τρίμηνα παιδία[1].
В знании квестора и претора, он был главнокомандующим сперва в ретийском, а затем в германском походах[2]. Он первым из римских полководцев плавал по Северному морю и он же вырыл но другую сторону Рейна замечательные каналы, стоившие огромных трудов и до сих пор еще называющиеся Друзовыми[3]. Разбив неприятеля в нескольких сражениях, он загнал его в глубину степей и перестал преследовать тогда только, когда ему явилась женщина выше обыкновенного роста, с виду иностранка, и на латинском языке запретила победителю продолжать его дальнейшее движение.
За свой подвиг он получил право отпраздновать малый триумф, но с украшениями большого. Сразу после претора он сделался консулом, предпринял новый поход, но умер от болезни, в летнем лагере, который с тех пор прозвали "проклятым". Его тело первые граждане муниципий и колоний привезли в Рим. Здесь его приняли вышедшие навстречу декурии писцов и похоронили на Марсовом поле. Кроме того, войско насыпало в память его могильный холм. С тех пор его ежегодно, в назначенный день, объезжали солдаты, а население галльских городов приносило на нем торжественные жертвы. Сенат, со своей стороны, оказал целый ряд почестей его памяти и, между прочим, решил поставить украшенную трофеями мраморную арку на Аппиевой дороге, а Друзу и его потомкам позволил принять имя Германика.
Говорят, он отличался столько же воинственностью, сколько любовью к народу. Не довольствуясь тем, что после победы над врагом он получал богатую добычу, он, часто страшно рискуя собой, гонялся через все ряды сражавшихся за германскими вождями и всегда открыто заявлял о своем намерении восстановить, при первом представившемся случае, прежнее государственное устройство. Вот почему, кажется, некоторые писатели решались даже утверждать, будто Август, подозревая, вызвал его из его провинции, а так как он медлил, то приказал отравить его. Впрочем, я привел этот рассказ главным образом для того, чтобы не обходить его молчанием, а не потому, что верю в него или считаю его правдоподобным. В действительности, Август гак горячо любил, Друза, пока он был жив, что всегда называл его сонаследником своих детей, о чем однажды сказал в Сенате. Когда же Друз умер, Август в своей речи народу горячо хвалил его - он молил богов, чтобы его наследники походили на умершего и чтобы рано или поздно ему, Августу, была послана свыше такая же прекрасная смерть, какая выпала на долю Друза. Не довольствуясь похвалою, он приказал вырезать на его гробнице сочиненную им надпись в стихах, а для увековечения его памяти написал в прозе его биографию.
От Антонии Младшей у Друза было несколько человек детей; но пережили его только трое - Германик, Ливилла и Клавдий.
Клавдий родился в консульство Юлия Антония и Фабия Африкана, в Лугдуне[4], 1-го августа, в тот самый день, когда там в первый раз освящали алтарь в честь Августа. Новорожденного назвали Тиберием Клавдием Друзом; но вскоре его старший брат был усыновлен фамилией Юлиев, и он принял имя Германика.
Оставшись после отца ребенком, Клавдий почти все свое детство и отрочество страдал различными упорными болезнями, до того ослабившими его физические и умственные силы, что его даже в зрелые годы считали неспособным к какой либо частной или общественной деятельности. Даже после совершеннолетия он долго находился под чужою опекой и надзором.
Сам он жалуется в одном из своих сочинений, что к нему приставили иностранца, по профессии - прежнего надзирателя за скотом, для того, чтобы он за все наказывал его без всякого снисхождения. Вследствие своего хилого здоровья он и на гладиаторских играх, данных им вместе с братом в память их отца, председательствовал, по новой моде, в плаще с капюшоном![5] В день совершеннолетия его около полуночи внесли в Капитолий на носилках, без всякого торжества.
Это однако ж не мешало ему с малых лет усердно заниматься литературой. Свои опыты в той или другой её отрасли он нередко даже издавал в свет. Но и на этом поприще он не мог снискать себе уважения, как и подать надежду на свое лучшее будущее.
Мать его, Антония, обыкновенно называла его "чудовищем не конченным, а только начатым природой". Желая укорить кого либо в умственной неразвитости, она говорила, что он глупее её сына, Клавдия[6]. Его бабка, Августа, всегда относилась к нему с глубоким презрением и разговаривала с ним только в исключительных случаях. Если ей приходилось делать ему замечания, она делала это всегда в строгих и коротких записках или через третье лицо. Когда его сестра, Ливилла, узнала, что он рано или поздно будет императором, она при всех громко прокляла столь несправедливую и столь недостойную участь, ожидающую римский народ. А для более ясного представления, что думал о нем в хорошую и дурную сторону его дед, Август, привожу несколько выдержек из его писем: "По твоему поручению, милая Ливия, я разговаривал с Тиберием насчет того, что нам делать с твоим внуком, Тиберием[7], во время Марсовых игр[8]. Оба мы согласились, что нам необходимо раз навсегда решить, какие меры принять в отношении его. Если он здоров и, если можно выразиться, целен, что мешает нам постепенно давать ему те же должности и звания, какие проходил его брат? Но, если мы считаем, что он ἠλαττῶσϑαι и βεβλάφϑαι ϰαὶ εἰς τὴν τοῦ σώματος ϰαὶ εἰς τὴν τῆς ψυχῆς ἀρτιότητα[9], мы не должны давать повода смеяться над ним и над нами людям τὰ τοιαῦτα σϰώπτειν ϰαὶ μοϰτηρίζειν εἰοϑόσιν[10]. Мы будем всегда затрудняться, если станем рассуждать о каждом отдельном случае, μὴ προὕποϰειμένου ἡμῖν, может ли он занимать общественные должности, или нет. Но в настоящее время, в ответь на твой вопрос, скажу тебе, что не прочь поручить ему смотреть, на Марсовых играх, за столом жрецов, если он согласится принимать советы от своего родственника, сына Силана, - чтобы не делать того, что может броситься в глаза и быть осмеянным. Позволить ему смотреть и и игры из императорской ложи я не могу согласиться, - сидя в первом ряду публики, он будет обращать на себя внимание. Не могу позволить ему и идти на Албанскую гору или оставаться в Риме, во время праздника латинцев[11]. Если он может идти с братом на гору, почему же ему не быть городским префектом? Вот наше мнение, милая Ливия. На основании его мы решили остановиться во всем этом деле раз навсегда на одном, чтобы никогда не колебаться между страхом и надеждой. Если хочешь, можешь дать прочесть часть этого письма и нашей Антонии"...
В другом письме читаем: "Во время твоего отсутствия я ежедневно приглашаю молодого Тиберия к столу, чтобы ему не обедать исключительно со своим Сульпицием и Атенодором. Я хотел бы, чтоб он более осмотрительно и менее μετεώρως[12] выбрал себе кого нибудь, чтоб подражать его жестам, костюму и походке. Бедняжка ἀτυχεῖ[13], - где его ум не сбивается с пути, достаточно видно ἡ τῆς ψυχῆς αὐτοῦ εὐγενεια[14].
Тоже в третьем письме: "Право, я удивляюсь, милая Ливия, как твой внук, Тиберий, мог понравиться мне в роли декламатора! Не понимаю, как мог человек, который говорит все обыкновенно так ἀσαφῶς[15], говорить, в роли декламатора, σαφῶς[16] обо всем, о чем следует сказать".
Понятно, что после этого решил в отношений его Август. Из почетных должностей он оставил ему лишь должность авгура, а своим наследником назначил его только в третьей степени, почти наравне с чужими, - в шестой части, и завещал ему не более восьмисот тысяч сестерций.
Он просил у своего дяди, Тиберия, почетной должности; но последний послал ему лишь отличительные знаки консульского достоинства, а на его более настойчивую просьбу о пожаловании ему действительного достоинства ответил письмом, что посылает ему сорок золотых на праздники Сатурналий и Ситилларий[17].Тогда, наконец, Клавдий отказался от надежды получить консульское достоинство и стал вести праздную жизнь, то уединяясь в своих садах, то в своей загородной вилле в Кампании. В обществе завзятых негодяев он, кроме прежнего своего порока, лени, заслужил дурную славу, как пьяница и игрок.
Не смотря на его поведение, и частно, и официально ему оказывали внимание и уважение. Сословие всадников два раза выбирало его своим патроном, отправляя посольство от своего имени, в первый раз тогда, когда просило у консулов позволения перенести тело Августа в Рим, на плечах всадников, во второй - когда поздравляло тех же консулов с падением Сеяна. Затем, когда Клавдий входил в театр, всадники обыкновенно вставали с мест и снимали с себя плащи. Также и Сенат издал указ о причислении его сверх штата к жрецам Августа, избираемым по жребию, и вскоре приказал выстроить ему на казенный счет его сгоревший дом и предоставить ему право подавать свое мнение наравне с консулярами. Тиберий однако не утвердил этого декрета, ссылаясь на слабоумие Клавдия и обещаясь возместить его убытки из своих средств. Но, умирая, он назначил его своим наследником третьей степени, отказал ему около двух миллионов сестерций и, кроме того, просил войско, Сенат и народ римский из числа остальных своих родственников не оставлять без внимания именно Клавдия.
В правление своего племянника, Гая, который в начале своего царствования старался всевозможными заманчивыми распоряжениями снискать любовь к себе, Клавдий стал, наконец, отправлять общественные должности и вместе с императором два месяца был консулом.
В это время с ним произошел следующий случай: когда он шел на форум, в первый раз еще окруженный ликторами, летевший мимо орел сел ему на правое плечо. Через четыре года ему досталось по жребию второе консульство. Иногда он заменял Гая на играх в роли председателя, при чем народ кричал ему то: "Да здравствует дядя императора!", то: "Да здравствует брат Германика!"
Не смотря на это, его продолжали оскорблять. Если он являлся к столу хотя бы немного позже назначенного часа, он с трудом находил себе место, да и то разве обойдя весь стол. Стоило ему задремать после обеда, - а это случалось с ним часто - в него начинали бросать масличными или финиковыми косточками, шуты же иногда, как бы в насмешку, будили его своими хлыстами или бичами. Часто в ту минуту, когда он начинал храпеть, ему надевали на руки башмаки, чтобы он, проснувшись неожиданно, царапал ими себе лицо[18].
Он подвергался и опасностям. Во первых, его чуть не лишили его почетной должности в первое его консульство за то, что он плохо заботился об изготовлении и постановке статуй братьев императора, Нерона и Друза, затем ему не давали покоя разные жалобы на него со стороны чужих или даже со стороны того или другого из родственников. Когда же был открыть заговор Лепида и Гетулика и его отправили в Германию в числе прочих депутатов, для поздравления императора, его жизнь даже подверглась опасности. Гай остался страшно недоволен тем, что к нему прислали именно его дядю, точно для присмотра за ним, как за каким нибудь мальчишкой. По словам некоторых писателей. Клавдия, в платье, как он приехал, даже бросили в реку. С тех пор он из консуляров подавал голос в Сенате всегда последний, - в насмешку, его спрашивали после всех. Выло даже возбуждено дело о подложном духовном завещании, хотя и он приложил к нему свою печать. Наконец, ему пришлось заплатить восемь миллионов сестерций за получение вновь учрежденной жреческой должности[19]. Это так разорило его, что он не мог уплатить долга казне, и на основании законов о долгах его имущество было для проформы назначено эдиктом префектов в продажу с торгов.
Так прошла большая часть ого жизни, когда он на пятидесятом году вступил на престол, благодаря удивительной случайности. Составившие заговор против Гая удалили Клавдия вместе с прочими присутствовавшими, ссылаясь на то, будто император хотел остаться один. Клавдий ушел в Гермесову залу, но вскоре, испугавшись шума, поднятого убийцами, бросился на соседний балкон и спрятался за дверною драпировкой. Случайно пробегавший простой солдат[20] заметил чьи то ноги и, желая знать, чьи они, увидел Клавдия. Он вытащил его и, в то время, как Клавдий со страху упал пред ним на колена, поздравил его императором. Затем солдат привел его к прочим его товарищам, которые все еще не знали, что делать, и только шумели. Они посадили его на носилки и на своих плечах, - его рабы разбежались - сменяясь, принесли его в лагерь. Клавдий был грустен и дрожал, а встречные жалели его, думая, что его безвинно тащут на казнь.
Очутившись в лагере, он переночевал в караулке. Он чувствовал себя в большей безопасности, но не особенно верил в успех. Дело в том, что консулы вместе с сенаторами и городскими когортами успели занять форум и Капитолий, желая снова дать всем свободу. Да и сам Клавдий, в ответ на приглашение народного трибуна пожаловать в курию для объяснений, заявил, что его держат силой и вследствие обстоятельств. Но на следующий день Сенат вел себя в деле осуществления своих планов менее энергично, из-за утомительных споров между лицами различных партий, а толпа, окружавшая сенаторов, уже начинала требовать себе одного главу, называя при этом Клавдия. Тогда последний разрешил собравшимся в полном вооружении солдатам принести ему присягу, обещая дать каждому по пятнадцати тысяч сестерций. Это был первый император, купивший за деньги верность своих солдат.
Прочно сев на престоле, он, прежде всего, постарался предать забвению те два дня, которые прошли в спорах относительно перемены формы правления. Итак, он объявил полное прощение всем сделанным в то время поступкам и словам. Казнено было только несколько военных трибунов и центурионов из числа убийц Гая, во-первых, для примера, во-вторых за то, что, как узнал Клавдий, они требовали и его головы. Затем он решил выполнить свои обязанности в отношении родственников, поэтому самою священною в его глазах и самою любимою была клятва именем Августа. Он позволил установить культ своей бабке Ливии и во время игр в цирке выводить в память её запряженную слонами колесницу, похожую на колесницу Августа. В честь своих родителей он приказал приносить торжественную заупокойную жертву. Кроме того, он велел устраивать ежегодно, в день рождения отца, игры в цирке, а в честь матери возить в цирке на колеснице её бюст и затем дать ей титул Августы, от которого она отказалась при жизни. Он выказывал при всяком удобном случае уважение к памяти брата, а при состязании в Неаполе приказал даже поставить на сцену греческую комедию и, по решению судей, дал ей приз[21]. Он не забыл почтить и не оставил без благодарного воспоминания и Марка Антония. В одном из своих эдиктов он заявил, что тем настоятельнее просит праздновать день рождения своего отца, Друза, что он родился в один день с его дедом, Антонием. Он докончил мраморную арку Тиберия, вблизи театра Помпея. В свое время Сенат приказал выстроить ее, но оставил недоделанной. Объявив недействительными все распоряжения Гая, Клавдий однако же не позволил считать праздником день его насильственной смерти, хотя он был днем вступления его на престол.
Напротив, в отношении личных почестей он отличался умеренностью и тактом. Он отказался от императорского титула, не принял слишком больших почестей, а день обручения своей дочери и рождения внука провел тихо и приказал отпраздновать лишь домашним богослужением. Без разрешении Сената он не вернул ни одного ссыльного и выпросил, как милости, позволение вводить с собой в курию преторианского префекта и военных трибунов и считать законными судейские приговоры его прокураторов. Он получил от консулов право устраивать ярмарки в своих частных имениях. Нередко он присутствовал, в качестве одного из советников, при разборе дел магистратами, когда же последние давали публичные игры, он вместе с остальною публикой вставал и словами и жестами старался выразить им свое почтение. Он извинился пред народными трибунами, явившимися к нему во время разбора дела, что вследствие тесноты не может, выслушивая их, пригласить сесть.
Этим он в короткое время приобрел себе горячую любовь и расположение. Когда, например, разнесся слух, что во время поездки в Остию его предательски убили, народ сильно взволновался и до тех пор не переставал осыпать страшными проклятиями солдат, как изменников, а сенаторов, как убийц, пока сперва один, потом другой, наконец, несколько человек, поставленных магистратами на кафедру, не уверили, что Клавдий жив и находится недалеко от столицы.
И все-таки он недолго оставался спокойным от покушений, - ему грозили и отдельные лица, и партии и, наконец, междоусобная война. В глухую ночь возле его спальни поймали простолюдина с кинжалом. Затем арестовали в публичном месте двух всадников, поджидавших Клавдия со стилетом и охотничьим ножом. Один хотел напасть на него при выходе из театра, другой - возле храма Марса, во время жертвоприношения. Государственный переворот хотели произвести привлекшие на свою сторону многих императорских отпущенных и рабов Галл Азиний и Статилий Корвин, внуки ораторов Миллиона и Мессалы. Междоусобную войну затеял далматский легат Фурий Камилл Скрибониан, но через пять дней был убит. Изменившие присяге легионы раскаялись под влиянием религиозного чувства, - когда им было приказано двинуться в путь для встречи нового императора, случайно ли, или но воле свыше, они не могли украсить своих орлов и вытащить из земли древки знамен.
Консулом Клавдий был, не считая прежнего, четыре раза, два первые раза подряд а затем - через четыре года. Последнее его консульство продолжалось полгода, первое и второе - два месяца. В третий раз он отправлял консульскую должность взамен умершего, чего не было еще ни при одном императоре.
Судопроизводством он занимался весьма усердно и консулом, и тогда, когда еще не отправлял этой должности, даже в торжественные дни для себя и родных[22], а иногда и в старинные, свято почитаемые праздники. Он не всегда следовал букве закона и в некоторых случаях смягчал строгость наказаний или усиливал их, сообразно чувству милосердия и справедливости, руководствуясь личными взглядами. Например, он позволил лицам, вышедшим в своих требованиях из обычной формулы и вследствие этого проигравших процесс в гражданском суде, возобновлять его. В свою очередь, в отношении тяжких преступников он увеличивал определенное законом наказание и отдавал их на съедение зверям. Что касается производства следствия и решения дел, он проявлял удивительное душевное непостоянство - то он действовал осмотрительно и умно, то глупо и необдуманно, а в некоторых случаях походил на глупца, граничившего с безумием. Ревизуя судейские декурии, он нашел, что один из судей не сказал, что мог получить отпуск, как отец семейства[23], и уволил его, как любителя судов. Другого противная сторона заставила предоставить его процесс на суд императора, тогда как, по его словам, это дело следовало рассматривать в обыкновенном суде. Клавдий приказал немедленно передать тяжбу на его рассмотрение, желая, как он говорил, убедиться, на собственном деле, может ли он быть справедливым судьей в чужом процессе. Одна женщина не признавала кого то своим сыном. Доказательства с обеих сторон были сомнительны. Тогда император вынудил у женщины сознание, приказав ей выйти замуж за молодого человека. Об, отсутствующих он чрезвычайно легко выносил решение, в пользу стороны, бывшей налицо, не разбирая, не явилась ли одна из сторон к сроку умышленно, или по необходимости. Кто то закричал, что подделывателям духовных завещании следует рубить руки, и Клавдий немедленно велел явиться палачу с ножом и столом для казни! Одного иностранца обвиняли в присвоении прав гражданства. Между адвокатами произошел глупый спор, в тоге или плаще должен отвечать подсудимый. Император, как бы желая показать свое полное беспристрастие, велел обвиняемому менять платье, сообразуясь с тем, говорил ли обвинитель, или защитник. Рассказывают даже, при разбирательстве одного дела он объявил, на табличке[24], что согласится с теми, которые оказались справедливыми судьями...
Все это настолько подорвало уважение к нему, что ему публично, при каждом удобном случае, выражали свое презрение. Кто то заявил, в извинение свидетелю, вызванному Клавдием из провинции, что он не может явиться, но долго не объяснял, почему. Наконец, после целого ряда вопросов, сказал и: "Потому, мне кажется, что он умер, с твоего позволения..." Другой, благодаря императора за разрешение защищать обвиняемого, прибавил. "Впрочем, это не представляет ничего необыкновенного"... Кроме того, я слышал от старших следующий рассказ. Крючкотворы привыкли так злоупотреблять терпением императора, что, когда он поднимался с трибуны, старались удержать его не только словесно, но и не пускали его, ухватившись за полу его тоги, а иногда и за ноги! Чтобы другие не удивлялись, скажу, что у одного бедного грека, ведшего тяжбу, вырвалось в пылу спора: Καὶ σὺ γέρων εἶ ϰαὶ μερός[25]. Одного римского всадника обвиняли - случай этот достаточно известен - в разврате. Обвинение оказалось ложным и было выдумано его личными врагами, которые не могли остановиться на чем либо другом. В то время как Клавдий, на глазах обвиняемого, стал вызывать, в качестве свидетельниц против него, проституток самого последнего разбора и выслушивать их показания, всадник, жестоко укоряя императора в глупости и бессердечии, бросил ему в лицо грифель и таблички, находившиеся у него в руках, и сильно поранил ему щеку!
Клавдий занимал и должность цензора, которую долгое время не отправлял никто после цензорства Планка и Павла. Но и здесь он вел себя неодинаково, переменчиво. От его настроения зависели и результаты. Производя смотр всадникам, он отпустил без выговора одного крайне развратного молодого человека, которому давал однако ж самую лучшую рекомендацию... его отец! Клавдий заявил, что у него есть свой цензор. В отношении другого, прославившегося своими покушениями на чужую честь и связями с замужними женщинами, он ограничился советом, чтобы тот не злоупотреблял своею молодостью или, в крайнем случае, вел себя осторожнее. - "К чему мне знать, кто твоя любовница!" прибавил он... По просьбе своих знакомых он вычеркнул неодобрительную заметку об одном всаднике, но не мог не сказать: "А след все-таки пусть остается!.." Одного грека хорошей фамилии, игравшего большую роль в своей провинции, но незнавшего по-латыни, Клавдий не только вычеркнул из списка судей, но и отнял у него права римского гражданства. Каждый должен был отдавать отчет в своем поведении лично, как мог, не прибегая к чужой помощи. Император сделал замечание многим, некоторым даже сверх ожидания, притом за проступки необыкновенного рода, - за то, что они смели уехать из Италии без его ведома и позволения! Один был наказан за то, что находился в свите какого то царя, когда последний был в провинции. Клавдий ссылался на происшедший в старину случай с Рабирием Постумом, которого привлекли к суду за оскорбление величества, так как он, желая спасти данные им взаймы Птолемею