Походы Александра Македонского и возникновение на обломках персидской империи новых царств, возглавляемых македонянами и эллинами, знаменовало собой начало бурной эпохи эллинизма. Борьбу за господство в Восточном Средиземноморье вели сирийская держава Селевкидов и египетская Лагидов. Последние также соперничали с македонскими Антигонидами, стремившимися установить контроль над Элладой. В самой же Элладе набирало силу федеративное движение - Ахейский, Этолийский, Акарнанский, Беотийский союзы полисов играли все большую роль в греческих делах.
В конце III в.[1] в дела Эллады стала вмешиваться новая сила - Рим. В ходе трех войн (211-167гг.) он разгромил Македонию, в 192-188 гг. - Сирию и этолийцев. В 146 г. та же участь постигла Ахейский союз, а Коринф, один из крупнейших центров эллинской культуры, разрушен (в один год с Карфагеном). Тогда же, после неудачного восстания против Рима, вошла в состав Римской державы Македония. Восточное Средиземноморье оказалось под контролем Рима.
Эти события не могли не привлечь пытливых умов. За их описание взялся один из самых выдающихся историков античности, Полибий, значительная часть труда которого, к счастью, дошла до наших дней, чего нельзя сказать о сочинениях других эллинистических историографов - Филарха, Гимея, Посейдония.
Полибий родился в последние годы III в.,[2] в семье будущего стратега Ахейского союза Ликорта. Он получил отличное образование, знал историю, поэзию, риторику, философию, музыку, военное дело, разбирался в географии, астрономии, математике, медицине.[3]
Ахейский союз (охватывал основную часть Пелопоннеса) находился в сложном положении. Со 198 г. он состоял в союзе с Римом, что поначалу способствовало его усилению.[4] Но после побед Рима над Македонией, Сирией и этолийцами влияние Рима стало все больше усиливаться. Крупнейший ахейский полководец Филопемен и отец Полибия Ликорт возглавляли группировку, отстаивавшую самостоятельность союза, Калликрат - проримскую. В 183 г. против ахеян восстала Мессения, при этом погиб Филопемен, но Ликорт подавил мятеж.[5] К этим событиям относится первое упоминание Полибия в источниках - он нес урну с прахом Филопемена (Плутарх. Филопемен, 21, 3). В 180 г. он должен был ехать с отцом в Египет к Птолемею V с дипломатической миссией, но из-за смерти Птолемея поездка не состоялась (Полибий, XXIV, 6). В том же году стратегом Ахейского союза стал Калликрат, и его группировка оттеснила сторонников Ликорта от руководства почти на 10 лет - последние вернули свои позиции лишь в конце 170-х гг. О Полибии в этот период известий нет.[6]
Между тем над Македонией и Грецией сгущались тучи. Рим решил покончить с Македонией, которая успешно восстанавливала силы после поражения в 197 г. и могла при благоприятной обстановке попытаться взять реванш. Ее царь Персей пользовался популярностью среди эллинов, в т. ч. и среди ахейцев. В 171 г. Рим объявил Македонии войну, получившей название Третьей Македонской.[7]
Ахейский союз, в делах которого Полибий играл уже заметную роль, оказался в щекотливом положении: поначалу римляне терпели неудачи, среди ахейцев были сильны промакедонские настроения.[8] В то же время неоспоримым оставался перевес Рима в силах. Нужно было выработать оптимальную линию поведения. Ликорт предлагал занять позицию нейтралитета. Более осторожный Архон предлагал ограничиться минимально возможной помощью римлянам. Возобладало мнение Архона, ибо принятие рекомендаций Ликорта означало разрыв союза с Римом. Точку зрения Архона, судя по дальнейшим событиям, разделял и Полибий.[9] Ахейский союз оказывал римлянам помощь, но в весьма ограниченном объеме,[10] и римские послы Гай Попилий Ленат и Гней Октавий будто бы даже собирались выступить на общеахейском собрании с обвинениями во враждебности Риму в адрес Ликорта, Архона и Полибия, но из-за нехватки улик воздержались от этого (Полибий, XXXVIII, 3, 7-10). Тем не менее ахейское руководство сделало выводы и решило увеличить помощь римлянам.[11]
В 169 г. Полибий стал гиппархом (начальником конницы) Ахейской лиги (Полибий, XXXVIII, 6, 9), т. е. вторым лицом в ее руководстве. Вскоре после его избрания в Ахейский союз обратился брат пергамского царя Эвмена II Аттал. Он просил восстановить почести ахеян Эвмену, которых тот был лишен несколько лет назад (XX, 10-11). Ходатайство поддержал Архон. Полибий же напомнил, что в соответствии с постановлениями ахеян "отменены должны быть почести неподобающие и противозаконные, а никак не все". В итоге просьба Аттала была уважена (XXXVIII, 7). Тем самым ахейцы продемонстрировали лояльность Риму, чьим верным союзником являлся Эвмен, а заодно заручились поддержкой могущественного пергамского царя.[12]
В 169 г. римский консул Марций Филипп начал наступление против македонян через Фессалию, и ахейцы решили послать ему на помощь ополчение, чтобы, очевидно, опровергнуть упреки римлян в неисполнении союзнического долга.[13] Полибий вместе с другими лицами был отправлен послом к Марцию, чтобы узнать, нужно ли ему ахейское войско, куда его вести и при надобности позаботиться о его снабжении. Полибий откровенно пишет, что вступил в переговоры с Марцием лишь тогда, когда, по его мнению, тот выполнил самую трудную часть кампании. Тем не менее консул поблагодарил ахейцев за инициативу, но сказал, что в их помощи римляне сейчас не нуждаются. Послы отбыли домой, Полибий же остался в римском лагере - видимо, для лучшего ознакомления с обстановкой и приобретения связей с римскими политиками.[14] Тем временем претор Аппий Клавдий Центон велел ахейцам прислать к нему в Эпир 5000 воинов. Марций отправил Полибия домой, порекомендовав сорвать выполнение этого требования. Историк допускает, что Филипп хотел тем самым помешать Центону. Не исключено, однако, что консул нарочно ставил ахейца в двусмысленное положение - отказ Центону скомпрометировал бы Полибия и группировку, которую он представлял.[15] Однако Полибий нашел удачный ход: он сослался на отсутствие у Центона полномочий от сената, без которых его требование теряло обязательную силу. Это избавило ахейцев от затрат более чем на 100 талантов, хотя и дало повод врагам Полибия для обвинений в его адрес (Полибий, XXXVIII, 12-13).
В 168 г. власти Египта обратились с просьбой к ахейцам направить войска для борьбы с Сирией. Калликрат заявил, что силы могут понадобиться для помощи римлянам. Полибий возражал, что в этой помощи нет нужды, ибо он знает положение дел. Но с подачи Калликрата вмешались римляне, и посылку войска заменили отправкой посольства с посредническими целями (Полибий, XXIX, 23-25). Это последнее известие о деятельности Полибия как должностного лица Ахейского союза.
В 168 г. Эмилий Павел нанес Персею сокрушительное поражение при Пидне. Это имело катастрофические последствия не только для Македонии, но и для Эллады, свобода которой стала почти фикцией. Территория многих греческих государств уменьшилась, ряд городов подвергся разгрому, происходили избиения противников Рима. Началась отправка в Рим заложников. Не избежали этой участи и ахейские лидеры - не без участия коллаборационистской клики Калликрата. Хотя они готовы были отвечать перед любым судом, как у себя на родине, так и в Риме, их в числе 1000 человек выслали в Италию без всякого разбирательства - его бесперспективность была слишком очевидна за отсутствием улик (Полибий, XXX, 13, 6-11; Павсаний, VII, 10, 9-11). Это показывало изменение политического климата - если во время войны римские послы не осмелились даже публично обвинить ахейских вождей, то теперь их без всяких формальностей интернировали.
Среди обреченных на изгнание был и Полибий, проведший в Италии 17 лет. Но ему повезло: если большинство ахейцев распределили по городам Этрурии (Павсаний, VII, 10, 11), то его оставили в доме победителя Персея Эмилия Павла по просьбе сыновей последнего, Фабия и Сципиона. С обоими юношами у Полибия завязались дружеские отношения, но особенно со Сципионом, которому ахеец стал наставником - очевидно, благодаря своим человеческим качествам, уму, опыту и знаниям (Полибий, XXIX, 9-11; Диодор, XXXI, 26, 5). Это дало Полибию возможность вести достаточно свободный образ жизни, развлекаться охотой, путешествовать по Италии, работать с библиотекой Персея, попавшей к Эмилию Павлу.[16]
Дружба Сципиона с Полибием имела большое значение для обоих. "Благодаря Полибию греческие идеи оказали очень серьезное влияние на младшего Сципиона - как в частной, так и в общественной жизни. Для Полибия же дружба со Сципионом означала уникальную возможность ознакомиться со всей римской государственной машиною в действии".[17] Для ахейца с его пытливым умом, к тому же самого в недавнем прошлом активного политика, это представляло огромный интерес и весьма заметно сказалось на его взглядах и предпочтениях, которые становились все более проримскими.[18]
Что же касается Сципиона, то он, например, стал следовать совету Полибия и "всегда старался уходить с форума не иначе, как оказав услугу или заведя себе нового друга" (Плутарх. Моралии, 199 F). Впоследствии он пользовался услугами ахейца как военного и политического эксперта (см. ниже).
Со временем Полибий стал возвращаться к политической деятельности - сначала как посредник между эллинами и римлянами, а затем и в качестве римского политика. Он имел возможность познакомиться со многими государственными мужами Рима, а также царями эллинистических государств и их представителями, коих немало тогда приезжало в Вечный город - Ариарат Каппадокийский, Прусий Вифинский, царь Египта Птолемей Филопатор, Аттал, брат Эвмена, будущий царь Пергама, и другие.[19]
В те годы в Риме содержался в качестве заложника сирийский царевич Деметрий, сын Селевка IV Филопатора. Когда умер его дядя, Антиох IV Эпифан, и трон занял малолетний Антиох V Эвпатор, Деметрий дважды просил сенат отпустить его на родину, ибо он имел больше прав на престол, чем Антиох V. Но сенат отказал, предпочитая видеть на сирийском троне ребенка. В конце концов Деметрий по совету и при активном участии Полибия бежал из Рима на родину (Полибий, XXXI, 12, 1-8; 20-23). Не вызывает сомнения, что Полибий опирался при этом на поддержку влиятельных римских политиков, прежде всего, конечно, Сципионов[20] - в случае разоблачения (а для этого достаточно было Деметрию или его людям сболтнуть лишнее) последствия могли оказаться весьма печальными, и ахейцу потребовались бы авторитетные заступники. Да и то, что Полибий без всякого стеснения написал об этом позднее в своей "Истории", говорит о многом - очевидно, он знал, что в обиду его не дадут.
В изгнании Полибий, и прежде не чуждый литературного творчества, принялся за главный труд своей жизни - "Всеобщую историю". Покровительство Сципионов помогло ему и здесь: он пользовался документами из римского архива, бывал на местах событий. Но об этом речь ниже.
В 150 г. сенат, наконец, принял решение отпустить на родину тех из ахейских изгнанников, кто остался жив (примерно 300 из 1000 с лишним, остальные умерли, были казнены за попытку бежать, кто-то все же скрылся. - Павсаний, VII, 10, 12). Этот вопрос не раз поднимался соотечественниками последних, в 164, 159, 155 и 153 гг. (Полибий XXX, 32; XXXII, 3, 14-17; XXXIII, 1-3; 14), но неудачно. На сей раз по просьбе Полибия в дело вмешался Сципион Эмилиан, чье влияние усилилось после его подвигов в Испании.[21] Поддержал ходатайство за ахейцев и Катон Цензорий, съязвивший при этом: "Целый день сидим и рассуждаем, кому хоронить греческих стариков - нашим могильщикам или ахейским". Когда сенаторы приняли благоприятное для изгнанников решение, Полибий задумал просить их еще и о возвращении дарованных им прежде почестей. Катон, узнав о таком намерении, сравнил ахейца с Одиссеем, который захотел вернуться в пещеру Циклопа за забытыми там поясом и шапкой (Полибий, XXXV, 6; Плутарх. Катон Старший, 9, 1-2).
Итак, Полибий и другие изгнанники вернулись на родину. Однако уже в 149 г. консул Маний Манилий вызвал его в сицилийский город Лилибей - назревала война с Карфагеном. Но по дороге Полибий узнал, что конфликт удалось уладить, ибо карфагеняне выполнили требования римлян и выдали заложников. Нужда в нем как военном специалисте, таким образом, отпадала, и он вернулся в Пелопоннес (Полибий, XXXVII, 3).
Очевидно, Полибий уже основательно втянулся в местную политику: он пишет, что отправился в Лилибей, отложив все дела , возвратился, не дожидаясь извещения о том, что более в его услугах римляне не нуждаются. Удивляться этому не приходится. К власти в Ахейском союзе пришли сторонники конфронтации с Римом, Дией и Критолай. По сравнению с ними те, кто вернулся из Италии, выглядели "либералами". Один из них, Стратий, даже оправдывался в народном собрании от обвинений Критолая в сотрудничестве с римлянами. (Полибий, XXXVIII, 11, 4-6). Обвинениям в предательстве, вероятно, подвергался и сам Полибий[22] - недаром впоследствии в его "Всеобщей истории" появилось длинное рассуждение о неверном употреблении слова "предатель" (XVIII, 13-15). Таким образом, бывшие изгнанники отнюдь не усилили антиримскую группировку, как иногда считается,[23] а начали противодействовать ей. Эта борьба, очевидно, и захватила Полибия.
Однако вскоре война с Карфагеном все же началась. В 147 г. осаждавшую его армию возглавил Сципион Эмилиан, избранный консулом, и Полибий прибыл в Африку. Во время осады он совершил плавание вдоль северо-восточных берегов этого материка во главе эскадры (Плиний Старший, V. 9; Полибий, III, 59, 7). Экспедиция носила научный характер, однако ее данные могли быть использованы и в практических целях, в частности, сведения о добываемых в тех краях металлах.[24] Участвовал Полибий и в штурме Карфагена. Павсаний пишет, что в тех случаях, когда Сципион следовал советам ахейца, то добивался успеха, в обратных же случаях терпел неудачи (VII, 30, 9). Писатель, по-видимому, несколько преувеличил, но не вызывает сомнений, что советы Полибия не были лишь словесными упражнениями. Кроме того, он участвовал в захвате городских ворот 30 воинами во главе с самим Сципионом (Аммиан Марцеллин, XXIV, 2, 16-17). Ахеец наблюдал последние бои за Карфаген, видел сдачу в плен пунийского главнокомандующего Гасдрубала и самоубийство его жены. Именно ему Сципион сказал после взятия Карфагена, что боится, как бы когда-нибудь не принес такую же весть о его родном городе (Полибий, XXXIX, 4-5).
Между тем в Греции вспыхнула Ахейская война - вожди Ахейской лиги Дией и Критолай пошли на ущемление прав Спарты, насильно включенной в состав союза. Римляне поддержали Спарту, что в итоге привело к войне.[25] Ахеян поддержали Беотия, Локрида, Фокида, Эвбея, однако перевес римлян был слишком очевиден. Войска Цецилия Метелла разгромили армию Критолая при Скартее, а Луций Муммий взял штурмом Коринф, который подвергся варварскому погрому и затем по приказу сената был разрушен в назидание прочим "смутьянам" (Полибий, XXXVIII, 6-11; XXXIX, 7-11; Павсаний, VII, 12-16).[26] По-видимому, Полибий, срочно вернувшийся в Элладу, находился при свите Муммия[27] - он с горечью наблюдал, как при разорении Коринфа римские воины играли в кости на картинах эллинских художников (Полибий, XXXIX, 13). Видел Полибий, надо полагать, и многое другое - грабежи, насилия, казни, продажу в рабство женщин и детей. Полибий попытался хотя бы облегчить тяготы римского завоевания (XXXVIII, 6, 7), приняв участие в работе комиссии десяти уполномоченных сенатом. Об этой его деятельности известно немного. Он уговорил Муммия не увозить в Рим статуи Ахея,[28] Арата,[29] Филопемена. При продаже римлянами имущества Диея и его сторонников Полибий отказался принять что-либо в дар из него и призывал друзей ничего не покупать из продаваемого - очевидно, из соображений чести (Полибий, XXXIX, 14-15). По отъезде из Эллады сенатская комиссия поручила Полибию разбирать в городах все возникающие разногласия. Кроме того, Полибий составил новые законы для ряда полисов (Полибий, XXXIX, 16, 2-6; Павсаний, VIII, 30, 9). Историк утверждает, будто эллины "полюбили дарованное устройство" (XXXIX, 16, 3). В Мегалополе, Паллантии, Тегее, Мантинее он был удостоен почестей, в общественных местах установлены его изображения. В одной из надписей говорилось, что Эллада не пострадала, если бы слушалась советов Полибия, а когда же из-за собственных ошибок ее постигли несчастья, он один ей помог (Павсаний, VIII, 9, 1; 37, 2; 44, 5; 48, 8). Одна из таких надписей, а также стела с изображением Полибия были найдены археологами.[30]
Оценить деятельность Полибия в Элладе в этот период непросто. Одни ученые считают, что он действовал в интересах Рима, укрепляя его власть над Ахайей,[31] другие видят в ней посильную помощь соотечественникам.[32] В сущности, противоречие между этими оценками не так уж велико. Полибий прекрасно видел неразумность политики Диея и Критолая, которые переоценили свои силы и к тому же действовали тираническими методами. Именно их и их сторонников Полибий считал главными виновниками происшедшего (Полибий, XXXVIII, 8- 11; XXXIX. 7-11). Свою задачу он, вероятно, видел в том, чтобы предотвратить в дальнейшем принятие гибельных решений, к каковым относил прежде всего активное сопротивление римлянам. Последнее, действительно, трудно считать разумной политикой, ввиду превосходства Рима в силах. Поэтому стремление Полибия не допустить этого впредь вряд ли верно расценивать просто как коллаборационизм. Конституции городов, попавших под власть римлян, стали олигархическими - очевидно, в соответствии с законами, которые написал им Полибий. Надо думать, именно аристократы и "полюбили дарованное устройство", как о том писал историк (см. выше).[33] Они же, естественно, приняли и постановления о почестях Полибию. Это, однако, не обязательно означает, что только олигархия выиграла от его деятельности - он не мог не понимать, что необходимо учитывать и интересы простого народа, иначе стабильности не добиться. Но на сей счет можно лишь строить гипотезы.
С другой стороны, нет сведений, чтобы Полибий помог кому-то конкретно, как иногда утверждается.[34] Возникает вопрос, за какие заслуги в Греции римляне предложили ему часть имущества Диея - ведь это было еще до его участия в политическом переустройстве Ахайи. На сей счет источники также, к сожалению, молчат.
Более конкретную помощь оказал Полибий эллинам в Италии, добившись освобождения жителей города Локры Эпизефирские от поставок вспомогательных отрядов римлянам во время войн в Испании и Далмации, за что был удостоен горожанами почестей (Полибий, XII, 5, 1-3). Это событие имело место, видимо, в 138 г., во время далматинского похода Сервия Фульвия Флакка, ибо более ранняя война в Далмации произошла в 150-х гг., когда ни Полибий, ни его покровитель Сципион не обладали должным влиянием, чтобы добиться такого решения.[35]
В 136 г.[36] на Восток отправилось весьма представительное римское посольство во главе со Сципионом Эмилианом. Оно посетило Сирию, Египет, Малую Азию, Грецию, Родос. Вместе со Сципионом, вероятно, поехал и Полибий - известно, что он посещал Египет после 145 г. (Страбон, XVII, 1, 12); тогда же, возможно, историк побывал и в родосском архиве, документы которого использовал в своем труде (см.: XVI, 15, 8).[37]
В 134 г. Сципион Эмилиан, вторично избранный консулом, отправился в Испанию для войны с кельтиберским городом Нуманция, который уже 10 лет вел неравную, но успешную борьбу с римлянами. Сципион блокировал Нуманцию и взял ее измором после многомесячной осады.[38] Не вызывает сомнений, что Полибий сопровождал Сципиона в испанском походе - впоследствии он написал труд о Нумантинской войне (Цицерон. Письма к близким, V, 12, 2).[39] Таким образом, "он стал свидетелем гибели трех важных городов, чья судьба снова и снова побуждала к размышлениям о римской политике этих десятилетий".[40]
Однако не только внешними событиями была богата жизнь Полибия. Он стал одним из главных участников т. н. "кружка Сципиона", в котором участвовали не только видные политики - Гай Лелий, Маний Манилий, Фурий Фил, но и интеллектуалы - как римские, так и греческие: поэты Теренций, Пакувий, Луцилий, философ Панетий. В кружке обсуждались самые разнообразные вопросы - философия, литература, текущая политика, современные нравы, наилучшее государственное устройство.[41] Полибия последний предмет, видимо, занимал больше других - недаром Цицерон пишет, что особенно охотно Сципион предавался размышлениям именно на эту тему и рассуждал о ней с Панетием в присутствии Полибия. При этом Полибий наряду с Панетием назван человеком, наиболее искушенным в вопросах государственного устройства. Цицерон также упоминает об упреках Полибия в адрес римлян, не радеющих должным образом о воспитании детей, которое эллинские мыслители считали одним из важнейших компонентов государственной системы (Цицерон. О государстве. I, 34-35; V, 3). В более же широком смысле ахейский историк, очевидно, был одним из тех, благодаря кому греческие идеи овладевали сердцами и умами наиболее вдумчивых и пытливых из римлян.
Полибий прожил долгую жизнь. Согласно Псевдо-Лукиану (Макробии, 22), он скончался в возрасте 82 лет, упав с коня. Год его смерти неизвестен, но, вероятно, великий историк пережил Сципиона Эмилиана, умершего в 129 г.
Литературную деятельность Полибий начал еще до своей отправки в Рим в качестве заложника. Он упоминает среди своих трудов энкомий (похвальное слово) Филопемену в трех книгах, добавляя, что сей жанр предполагает "лишь изложение подвигов, не чуждое преувеличений" (X, 21, 5-8). Возможно, оно стало откликом на смерть Филопемена, в чьих похоронах Полибий, как упоминалось выше, участвовал.[42]
В другом месте историк сообщает о написании им труда по военному делу (X, 20, 4). Его многочисленные рассуждения во "Всеобщей истории" о построении войск, об обязанностях полководца, о возведении лагеря и др. (IX, 12-21; X, 22, 6-23, 10; 25, 3-5) явно восходят к этому труду.[43] Не вызывает сомнений, что он был написан во время активного участия в делах Ахейского союза.[44]
Греческий астроном I в. Гемин упоминает работу Полибия "О местожительстве на экваторе" (Феномены, 16, 32-38). Ахейский историк полагал, что существуют две тропические зоны, две полярные и две промежуточные. В отличие от многих ученых античности он считал, что жизнь на экваторе возможна, а также справедливо указывал, что самый жаркий и сухой климат наблюдается в тропиках, а по мере удаления от них он становится все более умеренным (Страбон, II, 3, 1-2). Вполне возможно, что его взгляды основывались на личных наблюдениях во время плавания вдоль атлантических берегов Африки.[45]
Наконец, исключительно подробный рассказ о собственной роли в Третьей Македонской войне и побеге Деметрия наводит на мысль о том, что Полибий вел дневниковые записи.[46]
Но самым главным сочинением, трудом жизни стала начатая им в изгнании "Всеобщая история" в сорока книгах. Полностью сохранились лишь первые пять из них, XVII, XIX и XL (а по одному из изданий и XXXV) книги погибли, остальные дошли до нас лишь в более или менее подробных извлечениях (эксцерптах) византийских книжников.
Поначалу Полибий написал, по-видимому, первые 30 книг, в которых рассказал о событиях до конца Третьей Македонской войны, как то и заявлено в начале труда (I, 1, 5). Но затем события Ахейской войны побудили его продолжить изложение событий, и он добавил к прежним еще 10 книг, доведя их до середины 140-х гг.[47] Сочинение начинается и заканчивается группами из шести книг (гексадами). Последние книги гексад носят "знаковый" характер: в VI книге рассказывается о римском государственном устройстве, в XII - о методах написания истории, в XVIII - о провозглашении свободы Эллады Титом Фламинином, XXXIV посвящена географическим вопросам, а XL представляла собой, по-видимому, нечто вроде индекса.[48]
Почему Полибий вообще взялся за писание истории? Причин тому немало. Знание истории обогащает нас опытом и скрашивает досуг (V, 75, 6), а учиться, как известно, лучше на чужом опыте (I, 35, 7-8). На основании прошлого можно предсказывать будущее (IX, 30, 8). Да и вообще, указывает Полибий, "великолепно зрелище прошлого" (IX, 21, 14). Как истинный интеллектуал, он подходит к своему труду не только с научной, но и с эстетической точки зрения.
Полибий поставил перед собой нелегкую задачу - показать, "как, когда и почему все известные части земли попали под власть римлян" (III, 1, 4). Причем если отдельные войны и события излагались многими историками, то общей их картины, "сцепления" (symploke) событий еще не давал никто, и "это обстоятельство больше всякого другого побуждает и поощряет нас к нашему предприятию" (I, 4, 1-2). Правда, он упоминает историка IV в. Эфора, "давшего первый опыт всеобщей истории" (V, 33, 2), но это была, по-видимому, собранная воедино история отдельных греческих полисов,[49] в центре же труда Полибия был Рим и его завоевания. К вопросу о преимуществах всеобщей истории перед историями отдельных событий, народов или стран ахейский историк возвращается неоднократно (II, 37, 4; III, 32; V, 31, 6; VIII. 4; IX, 21, 14).
"В середине второго века до н. э., когда Полибий взялся описывать восхождение Рима к мировому господству, писание истории уже три столетия существовало как особая дисциплина со своими целями и методами и строго определенной сферой исследования".[50] Однако у разных историков цели, методы и сферы были разными: одни писали "генеалогическую" историю о богах и героях - для "легкого чтения"; другие - о колониях, основаниях городов, родстве племен для любителей древностей; третьи - о деяниях (praxeis) народов, городов и правителей, предназначая свои труды для государственных деятелей (politikos) (Полибий, IX, 1, 4). Сам Полибий, конечно, относил себя к третьей группе и называл свою историю "прагматической" (I, 35, 9; III, 47, 8; VI, 5, 2 etc.), т. е. ориентированной на описание военных и политических событий. Полибий впервые употребил этот термин.[51]
При этом Полибий называл свою "Историю" "аподейктической" (II, 37, 3; III, 31, 11-12), т. е. не просто изображающей события, но и объясняющей их причины и следствия, а также доказательства того или иного утверждения. Он подчеркивает, что знание истории приносит пользу лишь в том случае, когда изучены причины происшедшего (XII, 25b, 2), а причину имеет каждое событие (II, 38, 5). Ее надо искать даже тогда, когда найти ее трудно или даже невозможно (XXXVII, 9, 12).
В эллинистической историографии выделялись следующие каузальные факторы: 1. Влияние личности. 2. Характер политических институтов, военный опыт. 3. Географический фактор. 4. Роль случая (tyche, лат. fortuna).[52] Все это, безусловно, наличествует и у Полибия. Если говорить о влиянии личности, то он, например, пишет, что Ганнибал был "единственным виновником, душою всего того, что претерпевали... римляне и карфагеняне" (IX, 22, 1). Восхищаясь Архимедом, историк отмечает: "Иногда дарование одного человека способно сделать больше, чем огромное множество рук"; римляне быстро овладели бы Сиракузами, "если бы кто-то изъял из среды сиракузян одного старца", т. е. Архимеда (VIII, 5, 3; 9, 8). "Такова, кажется, сила существа человеческого, что бывает достаточно одного добродетельного или одного порочного для того, чтобы низвести величайшие блага или накликать величайшие беды не только на войска и города, но на союзы народов, на обширнейшие части мира" (XXXII, 19, 2). Даже судьба не может возместить потерю полководца (X, 33, 5). Ярким примером интереса Полибия к политическим институтам является шестая книга его труда, где рассматриваются порядки Рима, Крита, Спарты и других государств, а также формулируется государственно-политическая теория историка (см. ниже). Внимание к географическому фактору иллюстрируют его многочисленные экскурсы и рассуждения подобного рода (III, 57-59; IX, 43; X, 1; 27; 48; XVI, 12; 29, 3-14 и др.). Признает Полибий и роль tyche, случая, или, как иногда не совсем точно переводят, судьбы. Представления о ней у Полибия весьма аморфны. Ее влиянию он приписывает происшествия, чьи причины неизвестны, прежде всего природные явления (XXXVII, 9, 2). Но отсюда один шаг до того, чтобы вообще не признавать tyche - ведь если причины этих и иных явлений станут известны, то о судьбе говорить не придется вообще. Правда, сам историк все же такого вывода не делает. Однако о противоречивости его суждений на сей счет говорит то, что он использует это понятие в самых различных смыслах. Tyche направила все события в одну сторону, подчинив их одной цели: обеспечению мирового господства Рима, совершив тем самым прекраснейшее деяние (I, 4, 1 и 4-5) - здесь она выступает в качестве провиденциальной силы. В других случаях tyche выполняет роль справедливого судии.[53] Так, она справедливо покарала Антиоха III и Филиппа V, поступивших бесчестно по отношению к Птолемею Эпифану (XV, 20, 5-8). Tyche часто обращает козни против тех, кто их замышляет (XXVII, 5, 2).
Но она же может быть жестокой и несправедливой (XVI, 32, 5). Особенно подчеркивается непостоянство tyche (XI, 19, 5; XXIII, 12, 4-6; XXIX, 21, 3 и 5; XXX, 10, 1 и др.), которая то содействует людским начинаниям, то препятствует им (II, 49, 7-8; III, 5, 7; XI, 19, 5 и др.). Один раз даже, совсем как у Геродота, она названа завистливой (XXXIX, 19, 2). На примере Ахея Антиох познает неотвратимость ее ударов (VIII, 22, 10). Не так в других случаях: Гасдрубал Баркид, например, не раз успешно боролся с нею (X, 2, 10). Сципион Старший полагается не на tyche, а на собственное разумение (X, 7, 3). Это не удивительно, ибо речь идет, как и у Фукидида[54], чаще всего об обычной случайности, стечении обстоятельств:[55] так, именно в тот день, когда Ганнибал подошел к Риму, один легион явился туда во всеоружии, а еще одному проводился смотр, и в городе оказалось достаточно войск (IX, 6, 5). Как раз в тот момент, когда посол Филиппа выступал перед родосцами, уверяя, будто его царь пощадил жителей Киоса, появился вестник с сообщением о продаже киосцев в рабство (XV, 23, 2- 4). Но, как подчеркивает Полибий, напрасно люди ссылаются на судьбу, когда терпят неудачи по собственному нерадению или недомыслию (I, 37, 3-4; XV, 21, 3).
В целом, как видим, tyche для него лишь красивый образ, о роли которого он судит весьма нечетко.[56] Об этом свидетельствуют и оговорки при ссылках на нее: "словно бы" (I, 58, 1; II, 2, 3; XVI, 29, 8 etc.), "как если бы" (II, 20, 7); "как будто" (XXIII, 10, 2; 16).[57] Ясно лишь одно: при объяснении причин конкретных событий Полибий стремится найти рациональные основания происшедшего, и для tyche не так уж много места.
Кроме того, подобно Фукидиду, самое серьезное внимание Полибий уделяет экономическому фактору (II, 62, 2).[58] Он указывает на трудности, возникшие у спартанцев из-за их автаркической хозяйственной системы (VI, 49, 6-10). Мягкость нравов и политическую цивилизованность турдетан историк связывает с их богатством (XXXIV, 9, 3). Он подробно описывает благосостояние Италии (II, 15, 1-7; XII, 4, 7), Лузитании (XXXIV, 8, 4-10), упоминает о плодородии и многолюдстве Сардинии (I, 79, 5). Полибий указывает, что богатство может при умелом пользовании принести человеку большую пользу, но оно же может стать и причиной его гибели (XVIII, 41, 4). Как следует из Полибия, далеко не все интеллектуалы того времени понимали важность экономических вопросов (II, 62, 2; XII, 13, 9-11).
Говоря о войнах, Полибий указывает на различие между причиной (aitia), поводом (prophasis)[59] (медицинские термины)[60] и началом (arche) (III, 6-7). Так, на примере Второй Пунической войны он указывает, что ее причинами были жажда реванша у Гамилькара Барки, бесчестный захват римлянами Сардинии и Корсики и, наконец, приобретение карфагенянами в Испании ресурсов для новой схватки с Римом. Поводом явилось взятие Ганнибалом союзного римлянам Сагунта, а началом - переход армией Ганнибала Ибера (III, 9, 6 слл.). Иногда Полибия упрекают в том, что эта схема слишком упрощает дело, да и сам он далеко не всегда пользуется ею.[61] Однако следует учитывать, что историк и не собирался выстраивать всеобъемлющую схему, которую должен применять во всех случаях - он заговорил об этом лишь потому, что некоторые историки, по его мнению, путали причины, повод и начало Второй Пунической войны (III, 6, 1-2; 8, 1). Поэтому речь и шла только об этих трех понятиях и отношении данных, а не предшествующих событий. Впрочем, эта схема работает и в отношении других войн (III, 7, 1-3; IV, 3, 1-2; 5, 8; 6, 1; XXII, 8), Нужно также иметь в виду слабую сохранность текста. Другое дело, что автор не всегда правильно выделяет главные и второстепенные причины, но это уже отдельный вопрос.
Какие же требования предъявляет Полибий к тем, кто пишет историю? Самое главное - следовать истине (I, 14, 6; II, 5, 2; XII, 12, 2; XVI, 20, 3; XXXVIII, 6, 8 и др.), что было сформулировано еще Фукидидом (I, 20, 3). Платоновская идея о "божественной лжи"[62] ему совершенно чужда, для него правда и польза - синонимы.[63] Это и не удивительно, ведь Платон считал, что ложь полезна в качестве лекарства, употребляемого правителями-философами по отношению к управляемым, а Полибий, как уже упоминалось, писал именно для первой категории, т. е. для государственных мужей. При этом он постоянно указывает на различие между вольным и невольным искажением истины (XII, 7, 6; XVI, 14, 7-8; 20, 8-9; XXIX, 12, 10-12).[64] Историк должен быть объективен, сочетая в споем рассказе похвалу и осуждение (X, 21, 8; XII, 15, 9). Ему не следует, подобно трагическим поэтам, описывать события с помощью драматических приемов, ибо цели у истории и трагедии разные (II, 56; 59). Правда, изложение его должно быть живым и наглядным (XII, 25h, 3-5), но точность в описании событий важнее красоты слога (XVI, 17, 9 - 18, 10). Речи героев не должны уклоняться в сторону от обсуждаемого предмета, а сообщать лишь необходимое (XII, 25i-25k). Историк (прежде всего автор прагматической истории) должен разбираться в военном деле, политике, экономике, причем книжное знание хотя и важно, но само по себе недостаточно - необходимо обладать практическим опытом, необходимо посещать места событий, расспрашивать свидетелей; лучше всего, естественно, быть самому очевидцем описываемого, если позволяют обстоятельства (II, 62, 2; XII, 25g-25h; 27).[65] "История тогда будет хороша, - пишет Полибий, - когда за составление исторических сочинений будут браться государственные деятели и будут работать не мимоходом..., но с твердым убеждением в величайшей настоятельности и важности своего начинания, когда они отдадутся ему со всею душою до конца дней, или же когда люди, принимающиеся за составление истории, считают обязательным подготовить себя жизненным опытом; иначе невежество историков никогда не кончится" (XII, 28а, 3-5). Очевидно, образ "идеального" историка Полибий создавал по собственному образу и подобию, ибо обладал всеми необходимыми данными, им перечисленными.
Зато своих коллег по перу он критикует нещадно и далеко не всегда объективно. Достается Филарху (II, 56-63), Фабию Пиктору (III, 8), Феопомпу (VIII, 11-13), Каллисфену (XII, 17-22) и другим. Но особенно яростно хулит Полибий сицилийского историографа Тимея из Тавромения, чей труд он продолжил при изложении событий в Западном Средиземноморье (I, 5, 1). Тимей плохо знает то, о чем повествует; он пишет лишь на основании письменных источников, не обладая необходимым опытом; он не только ошибается, но и сознательно лжет (обвинение особенно тяжкое);[66] его сочинение не обладает наглядностью; речи у Тимея составлены неумело и достойны разве лишь школяра; он чересчур придирчив к другим историкам, критикуя их за то, в чем и сам грешен, и т.д. Критике Тимея посвящена вся XII книга!
Между тем некомпетентность и лживость сицилийского историка может быть поставлена под сомнение хотя бы тем фактом, что Полибий продолжил его труд - ведь если бы сочинение Тимея было настолько неудачным, то следовало бы не продолжать его, а заново изложить искаженные им события. Вместо этого Полибий заимствует у Тимея немало сведений по истории Западного Средиземноморья,[67] а заодно и летосчисление по олимпиадам.[68] Он сам признает многосторонние познания сицилийца и его прилежность,[69] оговариваясь, что тот несведущ лишь в некоторых предметах (XII, 27а, 3). Почему же тогда последний подвергается столь беспощадной критике? Причины этого очевидны: Тимей - конкурент, чьей славе ахеец явно завидовал (XII, 26d).[70] К тому же Полибия, балканского грека, никак не устраивало, что в центр своего повествования с претензией на универсальную историю тот ставил Сицилия.[71] Так что, хотя у Тимея и были серьезные недостатки, Полибий, несомненно, их преувеличил и сам оказался повинен в том, в чем обвинял предшественника - в пристрастности и придирчивости.
Но как работал сам Полибий?
Бесспорно, он подходил к делу самым серьезным образом. Историк хорошо знал историческую литературу - об этом свидетельствует хотя бы его полемика с многочисленными историками. Правда, ахеец упоминал ее преимущественно с полемическими целями и крайне редко прямо признавал, что черпает оттуда факты (см.: III, 56, 2). Не удивительно, что вопрос об источниках "Всеобщей истории" весьма сложен.[72] Работал Полибий, помимо исторических трудов, и с материалами римских, родосских, возможно, ахейских архивов,[73] о чем свидетельствуют цитируемые им тексты договоров между Римом и Карфагеном (III, 22, 4-13; 24, 3-13; 25, 2-8), Филиппом Македонским и Ганнибалом (VII, 9), Римом и этолийцами (XXI, 32, 2-15), антиселевкидской коалицией во главе с Римом и Антиохом III (XXI, 45), постановление сената об Александре и Лаодике (XXXIII, 18, 12-13) и др. Не раз беседовал историк и с очевидцами событий - нумидийским царем Массиниссой, галатской царицей Хиомарой, друзьями Персея Македонского, людьми, знавшими Ганнибала и др. (II, 48, 12; IX, 25, 3-4; XXI, 38, 7; XXIX, 8, 10; XXXIV, 10, 6-7). Во время своих многочисленных поездок Полибий бывал на местах описываемых событий - в Италии, Испании, Африке, Галлии, в т. ч. Альпах (III, 48, 2; 59, 7; X, 11, 4), предполагалось, что он посетил берега Геллеспонта и даже Экбатаны (Западный Иран), но оснований для таких выводов (ср.: V, 44; X, 27; XVI, 29) недостаточно.[74] Как уже говорилось, он сам был свидетелем многих описанных им событий - Третьей Македонской, Третьей Пунической, Нумантинской войн, внутриполитических перипетий в Греции и Риме в 170-140-х гг.
Все это позволило собрать Полибию богатейший материал, в одних случаях уникальный, а в других более подробный и достоверный, чем у иных авторов. При этом он тщательно анализировал его, сравнивал различные версии, уточнял локализацию, хронологию, ход событий, не говоря уже о причинно-следственных связях. Хотя, как говорилось выше, Полибий не всегда прав в своих спорах с другими историками, хорошо уже то, что он вообще приводит их версии, тогда как, скажем, Фукидид, чьим последователем во многом он был,[75] ограничивается только собственной. В целом Полибию удалось творчески переработать собранный материал и придать своему труду внутреннее единство.[76]
Весьма интересен метод изложения Полибия. Прежде всего нужно отметить, что в ряде случаев (в отличие от Фукидида и Ксенофонта) он говорит о себе от первого лица (XXXVII, 3, 2 и далее). Автор даже специально объясняет, почему это делает (XXXVII, 4) - очевидно, это было шагом нестандартным. Не исключено, что историк везде писал о себе в первом лице, а в других случаях на третье его заменили эксцерпторы.[77]
Стиль Полибия суховат, что признает и он сам (IX, 1, 2), однако цель автора не развлечь читателя, а дать наставление государственным мужам. Некоторые его рассуждения трудно назвать иначе как занудством (III, 47-48; V, 98, 1-10; 31-33; IX, 14-15; XV, 34-36). Между тем и ему не чужды драматические приемы, причем он передает напряжение момента с помощью скромных выразительных средств, но одно это уже усиливает эффект. Таково описание штурма Сард, когда воины с замиранием сердца следят, как их товарищи забираются на крутую скалу (VII, 17).[78] Высочайшего накала достигает изложение в рассказе о пленении и гибели Ахея (VIII, 19-23). Рассказ достигает кульминации, когда схваченного Ахея приводят к Антиоху: "Когда Камбил с товарищами вошли в палатку и посадили на землю скованного Ахея, Антиох оцепенел от изумления и долго хранил молчание; наконец, тронутый видом страдальца, заплакал. Произошло это, так мне, по крайней мере, кажется, оттого, что Антиох постиг всю неотвратимость и неисповедимость ударов судьбы" (VIII, 22, 9-10). Кратко, но впечатляюще описано зрелище после битвы при Ладе (XVI, 8, 8-10). Не лишен Полибий и чувства юмора. Пример тому - история с Мойрагеном, которого уже раздели и приготовились пытать, как вдруг допрашивавшего его Никострата позвали по какому-то делу. "Мойраген очутился в странном положении, не поддающемся описанию: несколько палачей стояло уже с поднятыми бичами, другие у ног его раскладывали орудия пытки, но по удалении Никострата они стояли в недоумении, поглядывая друг на друга и ожидая, не вернется ли Никострат. Но время проходило, мало-помалу палачи один за другим удалялись, и Мойраген остался один" (XV, 28, 1-4). Таким образом, Полибий соблюл одно из выдвигавшихся им требований - о наглядности изложения. Другое дело, что художественные красоты не были для него самоцелью и главным средством воздействия на читателя.
Стремится Полибий и к объективности, нередко руководствуясь принципом "Платон друг, но истина дороже". Так, он не скрывает отсутствия военных талантов у почитаемого им Арата (IV, 8, 5-6), пишет, что Арат кое-что утаивал в своих мемуарах (II, 47, 11), рассказывает о его двуличной политике по отношению к Македонии, ахейцам и Коринфу (IV, 47-50).[79] Очень осторожно оценивает Полибий характер Ганнибала. Хотя историк и осведомлен о многих неблаговидных поступках карфагенского полководца, он воздерживается от строгих суждений, ибо на поведение Ганнибала "сильно влияли и часто направляли его не только внушения друзей, но еще больше обстоятельства" (IX, 22-26). Отрицательно относясь к Филиппу V Македонскому, Полибий все же хвалит его за проявленные настойчивость и величие души (XVI, 28, 3-9).
Но во многих случаях историк не смог преодолеть пристрастности в изложении событий. Так, он патологически ненавидит этолийцев, врагов Ахейского союза, приписывая им все мыслимые и немыслимые пороки и преступления. Как выразился К. фон Фриц, "этолийцы на протяжении почти всего труда Полибия являют собою образец варварства и политического злобства".[80] Конечно, этолийцы давали серьезные поводы для обвинений в свой адрес, однако и критика Полибия далеко не всегда справедлива. Он, например, уверяет, будто этолийцы начали Союзническую войну исключительно из страсти к грабежам и разбоям, а в качестве предлога использовали намерение мессенцев перейти на сторону Македонии и Ахейской лиги (IV, 3, 1-2; 5, 8). Между тем, это был не предлог, а одна из важнейших причин конфликта - перед лицом мощного македонско-ахейского альянса отпадение Мессены (а также Элиды) представляло для Этолии серьезную угрозу.[81]
В другом месте Полибий пишет о замыслах этолийцев вступить в союз с Македонией и Спартой против ахейцев, что послужило причиной Клеоменовой войны (II, 45-46). Тем самым он и обвиняет этолийцев в недобрых замыслах, и оправдывает Арата, который, не в силах совладать с Клеоменом, обратился за помощью к Македонии и пожертвовал ради этого независимостью Ахейского союза. Однако упомянутые планы этолийцев, как показывает анализ обстановки, не имели места быть,[82] а потому Полибий может подпасть под обвинение в сознательной лжи, которое предъявлял Тимею (см. выше). Что же до Арата, то он, получив помощь от македонян против Спарты, отдал им Акрокоринф - ключ к Пелопоннесу, что ставило Ахайю под контроль Македонии. Полибий писал, что можно считать предателем того, кто впускает врага в родной город ради собственной выгоды и отдает родину под чужую, более сильную власть (XVIII, 15, 1-3). Это определение вполне приложимо к Арату, который сдал Антигону Досону Акрокоринф и тем поставил ахейцев под контроль Македонии,[83] но Полибий от этого вывода воздерживается.
Критикуя этолийцев за набеги и разбои, он в то же время спокойно оправдывает расправу ахейцев с Мантинеей, перешедшей на сторону Клеомена (II, 57-58). Хотя это сделала группировка, захватившая власть в ходе внутренней распри, наказано было все население[84] - большинство жителей продали в рабство, а некоторых казнили или отправили в цепях в Македонию. Сам город был переименован в Антигонию в честь македонского царя Антигона Досона, захватившего ее совместно с ахейцами (Плутарх, Арат, 45). Ненавистные Полибию этолийцы подобных расправ не учиняли.
Историк хвалит римлян за то, что они почти не устраивают засад, предпочитая открытый бой (XIII, 3, 7). Но уже в следующей книге он без стеснения описывает, как его любимый герой, Сципион Старший, отправил вместе с послами шпионов, которые разведали расположение вражеского лагеря. Затем переговоры были прерваны, а вражеский лагерь сожжен в результате ночной атаки. Из многих славных подвигов, совершенных Сципионом, этот, как мне кажется, был самым блестящим и поразительным", - заключает Полибий, словно не замечая противоречия с прежним пассажем о честности римлян на войне (XIV, 2-5).[85] Как тут не согласиться с К. Циглером: "Прославляя своих друзей, как ахейцев, так и римлян, прежде всего Сципионов, он (Полибий) часто, без сомнения, перебирал через край".[86]
Тем не менее переоценивать эти и другие случаи не стоит, и в целом, бесспорно, ахейский историк сравнительно объективен, а его пристрастность касается не столько самих фактов, сколько оценок, с которыми можно и не соглашаться.
Особый вопрос - государственно-политические воззрения Полибия. Когда он говорит о противоборстве держав, для него "почему?" означало "с помощью какой конституции?", ибо, по его мнению, именно государственное устройство обусловливает успехи неудачи (см.: VI, 1, 9-10).[87] "Римляне благодаря особенным свойствам своих учреждений и мудрости своих решений не только одолели карфагенян, ...но немного спустя стали обладателями всей обитаемой земли" (III, 118, 9). Поэтому несколькими предложениями ниже Полибий приступает к рассмотрению римского государственного устройства и формулированию собственных государственно-политических воззрений, чему посвящена вся шестая книга.
Развивая идеи Платона и Аристотеля, историк указывает, что существует шесть форм государственного устройства - три правильные, монархия, аристократия и демократия, и три извращенные, тирания, олигархия и охлократия. Они рождаются, развиваются и, придя в упадок, последовательно сменяют друг друга (VI, 3-9),[88] образуя единый конституционный цикл, anakyklosis (термин, введенный в политическую теорию Полибием).[89]
Таким образом, каждый из шести видов государственного устройства неустойчив. Выход - в сочетании лучших качеств разных политических систем, т.н. "смешанная конституция" (mikte). Мысль эта была общим местом политических концепций эпохи эллинизма.[90] Однако Полибий впервые высказал мысль, что образцом "смешанной конституции" является римская. Нелегко решить, аристократией, монархией или демократией является Рим (VI, 11, 11). Аристократический элемент представлен в нем сенатом, монархический - консулами, демократический - народным собранием (VI, 11-17). Причем они не противостоят друг другу, а обнаруживают единодушие, а если одна из властей захочет возвыситься над другими, то те смогут умерить ее притязания (VI, 18). Это обеспечивает государству равновесие и устойчивость (VI, 19, 6-7).[91]
Конечно, эта схема, как и теория anakyklosis'a, бесспорно, упрощает положение дел. Рим был аристократическим государством, и в одном месте Полибий оговаривается, что решающую роль в принятии решений играет в Риме сенат (VI, 51, 6), однако не делает отсюда вывода о преобладании аристократического элемента. "Доктрина смешанной конституции с ее миражом разделения властей и почти автоматической системой сдержек и противовесов заслоняет от него в высшей степени продуманную структуру политической жизни, которая в то время обеспечивала господство знати (nobiles)".[92] Страсть к изящным теоретическим построениям помешала признать Полибию очевидный факт, поскольку он разрушил бы симметрию его схемы. Обращает на себя также внимание, что Полибий описывает государственное устройство Рима времен битвы при Каннах (VI, 11, 1-2), а оно ко времени Полибия, естественно, претерпело изменения. Однако в главном ахейский историк прав - сочетание аристократического, монархического и демократического начал в римской конституции присутствовало, хотя доля их не была равной.
Стабильность римской системы, по мнению историка, обеспечивает также богобоязненность римлян - Полибий в богов не верил, но считал религию удобным средством поддержания власти над толпой, примером чему и был Рим (VI, 56, 6-9; X, 2, 10-12; 4, 5-8; 11, 7; 14, 2). Строго говоря, перевес сената в принятии решений также был плюсом в глазах Полибия, именно в этом качестве он и упоминает его в сравнении с Карфагеном, где положение якобы было иным (VI, 51, 6). Еще один важный фактор - умение заимствовать от соседей все лучшее (VI, 25, 11).
Преимущество римской политической системы Полибий видит не только в ее внутренней стабильности, но и в том, что она вкупе с эффективной военной организацией обеспечила ему господство над всем обитаемым миром (VI, 50, 4).
Опасностью для любого государственного устройства Полибий считает преступление меры (классическая теза эллинских мудрецов), в результате которой государство может скатиться к худшей из политических систем - охлократии, власти толпы (VI, 57, 5-9). Власть над покоренными удерживается теми же средствами, что и приобретается (X, 36, 5-6), прежде всего доблестью и умеренностью,[93] в Риме же налицо начавшийся упадок нравов (XXXII, 11, 3-7). Впрочем, для Полибия очевидно, что и Римское государство не вечно, указывая, что будет рассматривать его "возрастание, наивысшее развитие, равно как и предстоящий ему переход в состояние обратное" (VI, 9, 12). И он не ошибся.
Что касается философских взглядов Полибия, то им присущ эклектизм или, если выразиться мягче, синтез различных философских воззрений.[94] Он испытал на себе влияние идей Платона, Аристотеля, стоиков. Важнейшими Полибий считал этические вопросы (XII, 26с, 4), которым уделил немало места в своем труде. Остановимся на важнейшем из них - проблеме нравственности в политике. С одной стороны, Полибий соглашался с тем, что подчинение слабых сильными норма[95] - ее сформулировал еще Фукидид (I, 76, 2; V, 105, 2).[96] Но в то же время историк выступает против отождествления власти "с грубой силой, как то делают другие политические теоретики, гордящиеся своим реалистическим подходом. Напротив, он не раз делает акцент на том, что политика грубой силы плоха даже с точки зрения силовой политики".[97] Наглядный пример - варварство Филиппа V, который во время Союзнической войны не только разорял земли этолийцев, что было в порядке вещей, но и разрушал храмы и статуи богов в отместку за аналогичные действия противника. Однако Полибий считает, что нельзя уподобляться врагу в таких вещах, и Филипп скорее добился бы дружбы с этолийцами великодушием, нежели подобной жестокостью (V, 11-12).
Историк вкладывает в уста этолийца Фения тезис о том, что надлежит "или побеждать в борьбе, или покоряться сильнейшему" (XVIII, 4, 3; то же см.: Плутарх. Марий, 31). Сходным образом выражается и ахеец Аристен (XXIV, 14, 4). Но характерно, что в первом случае так говорит представитель ненавистных историку этолийцев, а во втором выступает с возражениями кумир Полибия Филопемен (XXIV, 15). Возражения эти тем более примечательны, что речь идет о подчинении Риму, которое Полибий в целом оправдывал. Филопемен говорит, что прекрасно понимает - рано или поздно Эллада полностью попадет под власть римлян. Но к чему торопить это время? К чему поощрять наклонности сильного к угнетению слабого? Надо выполнять лишь те требования римлян, которые предусмотрены договором, коль последние известны своей верностью соглашениям. "Если они станут предъявлять нам какие-либо незаконные требования, то напоминанием о наших правах мы сдержим их раздражение и хоть немного смягчим горечь их властных повелений" (XXIV, 15, 3). Правда, придерживаясь такой политики во время Третьей Македонской войны, Полибий попал в изгнание, но важна сама мысль об "идеальном" подчинении как постепенном, возможно более мягком переходе под власть сильнейшего.
Отношение к римлянам также было для Полибия серьезной нравственной проблемой. Считая эллинов выше других народов (V, 90, 8), он не раз упоминает об обращении их в рабство римлянами (IX, 39, 3; XXII, 11, 9). В другом месте историк рассказывает, как консул Ацилий Глабрион велел надеть железный ошейник на этолийских послов (XX, 10, 8), чья личность неприкосновенна.[98] Некий Агелай в 217г, сравнивает римлян и карфагенян с надвинувшейся тучей - кто бы из них ни победил, платить придется эллинам. Эллинам и македонянам надо объединиться в борьбе с этой угрозой (V, 104). Ко времени Полибия это могло звучать лишь как антиримский выпад - Карфаген никакой угрозы уже не представлял, да и сам призыв Агелая, по-видимому, возможно, является вымыслом Полибия.[99] Историк обличает бессовестный захват римлянами Сардинии, считая ее одной из важнейших причин Ганнибаловой войны (I, 88, 11-12; 10, 1-3; III, 15, 10). Обращает на себя внимание и объективное отношение к злейшему врагу Рима Ганнибалу (см. выше). Его отец Гамилькар Барка, также ярый недруг римлян, признается "величайшим вождем того времени по уму и отваге" (I, 64, 6). Эти и многие другие примеры свидетельствуют о том, что Полибий, хотя и считал римское завоевание величайшим деянием tyche, относился к римлянам весьма неоднозначно. Почему же он все-таки положительно оценивал установление их власти над ойкуменой?
Причин тому несколько. Естественно, в годы молодости он явно не был сторонником римлян. Однако 17 лет, проведенные в Италии, не пропали для него даром, тем более что историк общался далеко не с худшими представителями римского нобилитета. Оказало на него воздействие и "обаяние силы" римлян.[100] К тому же не слишком гибкая политика Диея и Критолая в Ахайе не могла не вызвать у него раздражения. Именно этих людей и их сторонников он считал главными виновниками учиненного римлянами в 147-146 гг. погрома. Римское господство стало казаться единственной надежной гарантией от таких эксцессов.
И все же признание римлян не прошло для совести Полибия даром. Пример тому - обсуждение вопроса о справедливости нападения римлян на Карфаген в 149 г. Одни говорили, что Рим уничтожает давнего врага; другие считали, что налицо неспровоцированная агрессия; третьи упрекали римлян за то, что те не сразу предъявили свои требования к карфагенянам, а лишь постепенно, одно другого тяжелее, что напоминает образ действий коварных самодержцев; четвертые, наконец, считали, что раз Карфаген сдался на милость Рима, то он должен был выполнять любые условия, в противном же случае должен понести наказание (XXXVII, 1-2). Аргументация четвертой группы наиболее обстоятельна, и не вызывает сомнений, что именно этой точки зрения держался ахейский историк.[101] Между тем иначе как циничной ее не назовешь - не сам ли Полибий прежде говорил о великодушии к побежденному? Цинизм[102] оставался единственной позицией, позволявшей ему оправдывать "подвиги" римлян. Однако не будем строго судить великого историка. Главное, что он нам поведал о многочисленных событиях той бурной эпохи, дал почувствовать ее дух, а соглашаться или нет с его выводами - дело читателя.
А. В. Короленков,
кандидат исторических наук
Василию Григорьевичу Васильевскому[1]
Suidas под сл. Polybios . Полибий, сын Лика[2], из Мегалополя в Аркадии, наставник Сципиона Африканского[3] в одно время с философом Панетием[4]. Родился во время Птолемея, прозванного Эвергетом[5]. Он написал пространную римскую историю в сорока книгах. Начинает историю бегством спартанца Клеомена и Филиппом, отцом Персея, дальнейшие деяния римлян присоединяя к наследованию македонян[6];[7].
Plutarch An seni gerenda sit respublica . с. 12 р. 790Е. Так, Аристид следовал за Клисфеном, Кимон за Аристидом, Фокион за Хабрией, Катон за Фабием Максимом, Помпей за Суллою, Полибий за Филопеменом. В юности они примыкали к старшим, а потом, как бы расцветая и мужая участием в управлении и подвигах старшин, приобретали себе опытность и навык к делам общественным вместе со славою и могуществом.
Он же, Philopoem . с. 21, р. 368. Сжегши тело его (Филопемена) и останки собравши в урну [...] несли ее сын стратега ахеян Полибий и с ним старейшины ахеян.
Strabon. I 1.1 р. 2. Эратосфен, Полибий и Посейдоний мудрецы. I 2.1 р. 14. Препираться со всеми не стоит, но спорить с Эратосфеном, Гиппархом, Посейдонием, Полибием и, другими подобными почетно.
Aelian. tactic. I 2 р. 242. (Полибий) человек многосведующий.
Diodor. Sic. XXXI 26.5. Публий Сципион[8] [...] на восемнадцатом году от роду предался философии, избрав себе наставником мегалопольца Полибия, который написал историю. В общении с ним он воспитал в себе любовь ко всякого рода добродетели и пр.
Vellej. Patercul. I 13. Сципион был столь изысканным писателем и поклонником свободных занятий и науки вообще, что всюду, дома и на войне, имел при себе Полибия и Панетия, людей с выдающимся умом.
Plutarch, Apophthegm . p. 199F. (Сципион Младший)[...] следуя наставлению Полибия. старался не раньше удаляться с площади, как приобретши себе расположение или дружбу в ком-либо из людей, с коими повстречался. Ср. его же Sympos. 4, р. 659F.
Он же, Praecept. polit. р. 814С. Полибий и Панетий извлекли пользу из дружбы с вождями: оба они, пользуясь расположением Сципиона, оказали важные услуги своей родине[9].
Pausan. VIII 30. 4. Все эллинские города, какие входили в ахейский союз, призвали к себе от римлян Полибия устроителем государства и законодателем [...] На площади (в Мегалополе) позади огороженного места, посвященного Зевсу Ликейскому, на столбе стоит изображение человека, именно Полибия, сына Ликорта. Там же начертаны двустишия[10], которые гласят, что он "странствовал по всем землям и морям, что был помощником римлян в войне и смирил гнев их против эллинов".
Он же, VIII 37. 1. Четвертое изображение (в портике храма Владычицы[11]) Полибия, сына Ликорта, и на нем следующая надпись: "Эллада не пострадала бы вовсе, если бы следовала во всем указаниям Полибия; потом, когда ошибка была сделана, он один помог ей".
Он же, VIII 9. 1. У мантинеян есть храм: в нем на столбе стоит изображение Полибия, сына Ликорта.
Он же, VIII 44. 5. В Паллантии[12][...] есть святилище Коры и Деметры, а немного дальше стоит статуя Полибия.
Он же. VIII 48. 6. (В Тегее) подле святилища Элифии находится жертвенник Земли. Подле жертвенника столб из белого мрамора, а на нем изображение Полибия, сына Ликорта.
Lucian. Macrob. с. 22. Полибий, сын Ликорта, мегалополец, возвращаясь с поля, упал с лошади, после этого заболел и умер восьмидесяти двух лет от роду.
Pausan. VIII 30. 4. Полибий в числе других деяний римлян[13] написал о том, как они вступили в войну с карфагенянами, какова была причина войны, как нескоро и с сколь великими опасностями римляне кончили ее благодаря доблести Сципиона, именуемого Карфагенским, и как разрушили Карфаген до основания.
Zosim. Historiar. I init. Мегалополец Полибий, вознамерившись сохранить для потомства память о достоверных событиях своего времени, полагал, что поступит правильно, если на деле покажет, что римляне в течение шестисот[14] лет после основания города в войнах с соседями не приобрели большого могущества. Покорив своей власти некую часть Италии, они были вытеснены оттуда после перехода Ганнибала в Италию и поражения при Каннах, видели, как неприятель угрожал даже стенам их, но затем вознеслись до такого могущества, что в неполные пятьдесят три года приобрели не только Италию, но и всю Ливию, а засим подчинили своей власти и иберов. В стремлении к дальнейшим приобретениям они переправились через Ионийский залив, покорили эллинов, сокрушили царство македонян, а тогдашнего царя македонян[15] взяли в плен и доставили в Рим.
Euagr. Histor. eccles. V сар. ult. Деяния римлян, обнимающие собою историю целого мира, как совершенные ими во взаимных распрях, так и против других народов, были предметом обработки для Дионисия Галикарнасского, написавшего историю от так называемых аборигенов до Пирра эпирца. От этого времени и до падения Карфагена ведет свое повествование мегалополец Полибий.
Phot. Biblioth. cod. LXXXIII, р. 116 ed. Hoeschel. В выражениях, весьма изысканных, он (Дионисий Галикарнасский) излагает заселение Рима, рождение Рема и Ромула и бегло следит за всеми дальнейшими событиями до начала войны римлян с эпирцем Пирром. Рассказывает он и эту войну и останавливается на третьем годе сто двадцать восьмой олимпиады. С этой олимпиады[16], говорит он, начал свою историю мегалополец Полибий.
Dion. Halic. De composit. verbor. с. 4, р. 28, 29. Большую силу имеет у него (Полибия) сочетание имен, а не подбор их [...] Сочетанием имен наибольше отличается поэт от поэта, оратор от оратора. Именно это было предметом большой заботы почти для всех древних писателей, благодаря чему прекрасны стихотворения их, песни и прозаические сочинения; напротив, у писателей позднейших за немногими исключениями они не так хороши. С течением времени эта сторона была в полном пренебрежении; никто не считал нужным ни заботиться о ней, ни что-либо прибавлять к украшению речи. Вот почему они оставили по себе такие сочинения, что никто не в силах прочитать их до конца. Я разумею Филарха, Дуриса, Полибия, Псаона и т. д.
Cicer. De officiis III 32, 113. Полибий - добросовестнейший писатель.
Liv. XXX 45,5. Полибий - писатель, заслуживающий величайшего доверия[17].
Он же, XXXIII 10, 10. Мы следовали Полибию, писателю достоверному, как в истории римских деяний вообще, так в особенности тех, какие совершены римлянами в Элладе.
Xiphilin. August, р. 41 ed. H. Stephani. Большинство знамений я предоставлю любителям чудесного, и Дион поступил бы гораздо лучше, если бы не восхищался ими сверх меры, но постарался бы подражать сколько-нибудь Полибию, который описал взятие Карфагена, порабощение Эллады, а раньше этого известное тяжкое поражение римлян Ганнибалом и долговременные беды их, причем вовсе не показывает наклонности к чудесному или к повествованию о знамениях, которыми предвещались бедствия для остальных государств.
Suidas под сл. Polybios . Да будет известно, что историю Полибия продолжает софист Посейдоний Апамейский.
Там же: События после Полибия описал и амасеец Страбон[18] в сорока трех книгах.
Он же под сл. Skylax : писал против истории Полибия.
Он же под сл. Brutus : Брут, римский военачальник, написал письма и извлечение из книг историка Полибия.
Cicer. Ad Famil . V 12... Как писали многие эллины: Каллисфен, описавший Троянскую войну, Тимей - войну Пирра, Полибий - Нумантинскую; все они отделили названные мною войны от своих вечных историй.
Arrian. Tactic. init. p. 240 ed. Koechly. Есть и сочинение Павсания об этом (о тактике), а также Эвангела и аркадянина Полибия, сверстника Сципиона Римлянина, который вел многие важные войны и ту, между прочим, в которой взял Карфаген и покорил его власти римлян.
Aelian. Tactic. 12, р. 240 ed. Koechly. Сочинения о тактике писали эпирец Пирр, а также сын его Александр и Клеарх, кроме того, Павсаний, Эвангел и мегалополец Полибий, человек многосведующий, сверстник Сципиона.
Там же, III 4, р. 268. Эней определял тактику как искусство военных движений, а Полибий определяет ее так: если кто, получив беспорядочную толпу воинов, соберет ее, разделит на отряды и соединит их в одно целое, преподаст воинам полезные для войны сведения.
Там же, XIX 10, р. 356. Этим строем конного отряда в шестьдесят четыре человека (дабы построенные косоугольником всадники не стояли в ряд и не касались друг друга) пользуется Полибий, в форме литеры Λ.
Gemin[19]. Elementa Astronom. с. 13: Petavii Uranolog. p. 54D: Историк Полибий написал книгу, носящую заглавие "О местожительстве у экватора", а находится оно в середине жаркого пояса. Он утверждает, что страны эти населены и имеют климат более умеренный, чем у жителей окраин жаркого пояса. Частью он сообщает известия о тех людях, которые видели эти места жительства и свидетельствовали о тамошних явлениях природы, частью руководствуется соображениями о естественном движении солнца. И в самом деле, солнце долгое время держится около тропиков при прохождении к ним и удалении от них, так что, судя по ощущению, остается у тропических кругов в течение почти сорока дней. По этой причине продолжительность дня бывает там одинакова в течение почти сорока дней. Таким образом, если бы солнце оставалось дольше в местах обитания, лежащих под тропиками, то неизбежно они были бы выжжены и сделались бы необитаемыми вследствие чрезмерного жара. Но отклонения солнца от равноденственного круга совершаются быстро, вследствие чего и продолжительность дня у равноденствий значительно увеличивается. Понятно отсюда, почему лежащие под экватором места обитания умереннее: хотя восхождение совершается там в зените, но солнце быстро удаляется оттуда. Ибо все народы, живущие между тропическими кругами, одинаково лежат на пути прохождения солнца; но более продолжительное время солнце остается у народов, живущих у тропиков. Вот почему более умеренны те места жительства, которые находятся у экватора и лежат в середине жаркого пояса, нежели места жительства народов, обитающих на окраинах этого пояса и находящихся под тропическими кругами.
Strabon. II 3.1, р. 96. Полибий насчитывает шесть поясов: два под арктическими кругами, два других между ними и тропиками и два между тропиками и экватором[20].
Там же, II 3.2, р. 97. Полибий поступает неправильно, разделяя некоторые поясы арктическими кругами и помещая два пояса под ними, а два других между ними и тропиками.
Там же: Если же, как утверждает Эратосфен, лежащий под экватором пояс умеренный, с чем соглашается и Полибий. Однако этот последний прибавляет, что к тому же пояс этот и самый высокий, вследствие чего орошается дождями, когда пассатными ветрами пригоняются с севера облака в огромнейшем количестве на возвышенности.
Там же: Посейдоний нападает на Полибия за то, что тот утверждает, будто лежащая под экватором страна самая высокая; ибо, говорит он, на шарообразной поверхности вовсе нет возвышения и пр.
Achill. Stat[21]. Isagoge in. Phaenomena с. XXXI, р. 157С. О числе поясов существует у преемников его большое разногласие. Одни насчитывали их шесть, как Полибий и Посейдоний, причем жаркий пояс они делят на два.
Предисловие автора. Сравнение Рима с другими государствами по степени могущества. Разделение истории. Польза всеобщей истории. Первые две книги истории составляют введение к собственной истории. Начальный период истории - Первая Пуническая война, возвращение ко временам предшествующим (1-6). Занятие Мессены мамертинами, предательское занятие Регия римским гарнизоном, наказание виновных. Обращение мамертинов к Риму за помощью, отправка Аппия Клавдия с войском в Сицилию, победа над Гиероном и карфагенянами (7-12). Краткое изложение содержания первых двух книг. Первая Пуническая война (13). Историки Филин и Фабий. Задача историка. Требование правдивости от истории. Ошибки Филина. Город Эхетла (14-15). Отацилий и Маний Валерий в Сицилии. Римские легионы. Союз Гиерона с римлянами (16-17). Осада Акраганта консулами Л. Постумием и Кв. Мамилием. Взятие Акраганта (18-19). Снаряжение первого римского флота, взятие в плен конс. Гнея Корнелия при Липаре (20-21). Командование Билия на суше и на море, изобретение и употребление ворона, победа Билия, распятие Ганнибала, взятие нескольких городов Сицилии римлянами, нерешительная битва при Тиндариде (22-25). М. Атилий Регул и Л. Манлий отправляются в Ливию, морские силы римлян и карфагенян, битва при Экноме, победа римлян (26-28). Римские консулы в Ливии, взятие Аспида, Тунета, трудное положение карфагенян, слишком тяжелые условия Регула (29-31) Переход военного счастья на сторону карфагенян благодаря Ксантиппу, поражение Регула, взятие его в плен (32-34). Наставление Полибия, польза истории (35). Возвращение Ксантиппа в Лакедемон, прибытие новых римских войск в Ливию, гибель карфагенского флота, кораблекрушение римлян, упрямство римлян (36-37). Дела карфагенян и римлян в Сицилии, Менинг, о-в лотофагов, вторичное кораблекрушение римлян, обессиление римлян на море, взятие ими Фермы и Липары, консулы Г. Атилий и Л. Манлий, поражение Гасдрубала при Панорме (38-40). Начало осады Лилибея римлянами (41). Сицилия, вид ее, богатства. Осада Лилибея (42-45). Смелость Ганнибала-родосца и захват его римлянами (46-47). Вылазки карфагенян из Лилибея и сожжение римских осадных орудий, окопы кругом Лилибея. Консул Публий Клавдий, Атарбал - начальник Дрепан, гибель римского флота, слава Атарбала, отправка Л. Юния в Сицилию (48- 52). Действия Карфалона против римского флота при Лилибее, гибель римского флота от кораблекрушения, римляне покидают море, гора Эрике (53-55). Гамилькар Барка и римляне у Панорма, на Эриксе (56-58). Сооружение нового флота, Г. Лутаций при Дрепанах, Ганнон - начальник карфагенян, морская битва при Эгуссе, поражение карфагенского флота (59-61). Гамилькар Барка предлагает римлянам кончить войну, принятые карфагенянами условия мира, сравнение карфагенян с римлянами в I Пунич. войну (62-64). Война римлян с фалисками, война карфагенян с наемниками, бедствия карфагенян во время этой войны, жестокости наемников, усмирение восстания (65-87). Умиротворение Ливии, уступка Сардинии римлянам карфагенянами и новая дань (88).
1. Если бы прежние историки позабыли воздать похвалу самой истории, то, разумеется, нам обязательно было бы обратиться ко всем с увещанием изучать и усваивать себе этого рода сочинения, ибо познание прошлого скорее всяких иных знаний может послужить на пользу людям. Однако не только тот или другой историк и не мимоходом, но, можно сказать, все[1] начинают и кончают[2] уверением, что уроки, почерпаемые из истории, наивернее ведут к просвещению и подготовляют к занятию общественными делами, что повесть об испытаниях других людей есть вразумительнейшая или единственная наставница, научающая нас мужественно переносить превратности судьбы. Поэтому нет нужды никому, меньше всего нам[3], повторять то, что уже сказано прекрасно многими другими. Ибо необычайность событий, о которых мы намерены говорить, сама по себе способна привлечь каждого, стар ли он, или молод, к внимательному чтению нашего повествования. И в самом деле, где найти человека столь легкомысленного или нерадивого, который не пожелал бы уразуметь, каким образом и при каких общественных учреждениях почти весь известный мир[4] подпал единой власти римлян в течение неполных пятидесяти трех лет?[5] Никогда раньше не было ничего подобного. Потом, неужели кто-либо может быть увлечен другим зрелищем или другими предметами знания настолько, чтобы из-за них пренебречь предлагаемыми здесь сведениями?
2. Сколь необычен и важен предмет нашего сочинения, яснее всего можно видеть, если сопоставить и сличить с римским владычеством знаменитейшие державы прежнего времени, о которых наибольше писали историки. Некоторые державы достойны подобного сопоставления и сличения. Так, некогда велики были владения и могущество персов; но всякий раз, когда персы дерзали переступить пределы Азии, они подвергали опасности не только свое владычество, но и самое существование[6]. Лакедемоняне долгое время боролись за главенство над эллинами; но по достижении его удерживали неоспоримо власть за собою едва в течение двенадцати лет[7]. Владычество[8] македонян в Европе обнимало пространство от побережья Адриатики до реки Истра[9], что составляет весьма небольшую долю этой страны[10], впоследствии, сокрушив мощь персов, они приобрели и власть над Азией. Как, по-видимому, ни далеко простиралась их власть, и как ни была она обширна, все же македоняне не коснулись большей части известного тогда мира. Ибо они и не помышляли никогда о покорении Сицилии, Сардинии и Ливии, а о наиболее воинственных народах Западной Европы[11], собственно говоря, не имели и понятия. Между тем римляне покорили своей власти почти весь известный мир, а не какие-либо части его и подняли свое могущество на такую высоту, какая немыслима была для предков и не будет превзойдена потомками[12]. Все это станет яснее из самого повествования, которое вместе с тем покажет, сколь велика и многообразна польза для людей любознательных, извлекаемая из правдивой истории событий[13].
3. История наша начнется по времени с олимпиады сто сороковой[14], начальным же событием для эллинов будет так называемая Союзническая война, первая, которую предпринял в союзе с ахеянами сын Деметрия и отец Персея Филипп, для жителей Азии война за Койлесирию[15] между Антиохом и Птолемеем Филопатором, для стран Италии и Ливии распря между римлянами и карфагенянами, именуемая обыкновенно Ганнибаловой войной. События эти следуют за теми, о которых повествует сикионец Арат[16] в конце своего сочинения.
Раньше события на земле совершались как бы разрозненно, ибо каждое из них имело свое особое место, особые цели и конец[17]. Начиная же с этого времени история становится как бы одним целым, события Италии и Ливии переплетаются с азиатскими и эллинскими[18], и все сводятся к одному концу. Вот почему с этого именно времени мы и начинаем наше изложение. Ибо, победив карфагенян в упомянутой выше войне, римляне полагали, что ими совершено самое главное и важное для завоевания целого мира, и потому впервые решились протянуть руку к прочим землям, переправить свои войска в Элладу и в азиатские страны.
Если бы нам были близко известны те государства, которые тогда оспаривали друг у друга владычество над миром, то, разумеется, не было бы нужды касаться прошлого, говорить о тех планах и силах, опираясь на которые римляне отважились на столь трудное дело. Но большинству эллинов неизвестны ни предшествовавшее этому могущество римлян и карфагенян, ни прежнее положение их, почему мы нашли нужным предпослать истории эту книгу и следующую. Тогда, приступая к собственно нашему повествованию, никто не станет утруждать себя вопросами[19] о том, каковы были планы, силы и средства римлян, подвинувшие их на предприятия, благодаря коим они сделались властителями всей известной нам суши и моря. Напротив, содержащееся в двух книгах введение уяснит читателям, что покорение мира своей власти римляне задумали и осуществили с помощью верно рассчитанных средств.
4. Особенность нашей истории и достойная удивления черта нашего времени состоят в следующем: почти все события мира судьба направила насильственно в одну сторону и подчинила их одной и той же цели; согласно с этим и нам подобает представить читателям в едином обозрении те пути, какими судьба осуществила великое дело. Это обстоятельство больше всякого другого побуждает и поощряет нас к нашему предприятию. К тому же никто на нашей памяти не брался за составление всеобщей истории; будь это, я принимался бы за свой труд с гораздо меньшим рвением. Теперь же я вижу, что весьма многие историки описали отдельные войны и некоторые сопровождавшие их события; но насколько, по крайней мере, нам известно, никто[20] даже не пытался исследовать, когда и каким образом началось объединение и устроение всего мира, а равно и то, какими путями осуществилось это дело. Вот почему мне казалось настоятельно необходимым восполнить недостаток и не оставить без рассмотрения прекраснейшее и вместе благотворнейшее деяние судьбы[21]. И в самом деле, изобретая много нового и непрестанно проявляя свою силу в жизни людей, судьба[22] никогда еще по настоящее время не совершала ничего подобного и не давала такого свидетельства своей мощи. Но именно этого-то и нельзя постигнуть из отдельных историй. Неужели кто-нибудь, посетив один за другим знаменитейшие города или поглядев на разрозненные изображения их, может рассчитывать, что тут же получит представление и о виде всей обитаемой земли, об общем ее положении и устроении? Это совершенно невероятно. Вообще люди, надеющиеся приобрести из отдельных историй понятие о целом, похожи, по моему мнению, на тех, которые при виде разрозненных членов живого некогда и прекрасного тела вообразили бы себе, что созерцают с надлежащею ясностью жизненную силу и красоту живого существа. Если вдруг сложить эти члены воедино и, восстановив целое существо с присущею ему при жизни формою и прелестью, показать снова тем же самым людям, то, я думаю, все они скоро убедились бы, что раньше были слишком далеки от истины и находились как бы во власти сновидения. Правда, по какой-нибудь части можно получить представление о целом, но невозможно точно познать целое и постигнуть его. Отсюда необходимо заключить, что история по частям дает лишь очень мало для точного уразумения целого; достигнуть этого можно не иначе как посредством сцепления и сопоставления всех частей, то сходных между собою, то различных, только тогда и возможно узреть целое, а вместе с тем воспользоваться уроками истории и насладиться ею.
5. В начале этой книги мы поставим первый поход римлян за пределы Италии, примыкающий к событиям, на которых остановился Тимей[23], и приходящийся на сто двадцать девятую олимпиаду[24]. Поэтому нужно будет рассказать, каким образом, когда и при каких обстоятельствах римляне по устроении Италии отважились перейти в Сицилию; ибо страна эта из числа внеиталийских была первая, куда проникли римляне. О самой причине похода мы должны сказать кратко, дабы при изыскании причины причин все изложение наше не осталось без твердой основы. За начало необходимо принять время, никем не оспариваемое и всем известное, такое, события которого могут быть поняты сами по себе, хотя можно коснуться и более далекого времени и упомянуть в немногих словах о событиях промежуточных. Если начало неизвестно или, по крайней мере, сомнительно, тогда и последующее изложение не может быть воспринимаемо с доверием[25]; наоборот, если относительно начала разногласия нет, то и все остальное повествование охотно усваивается слушателями.
6. Был девятнадцатый год после сражения при Эгоспотамах[26], за шестнадцать лет до битвы при Левктрах[27], когда лакедемоняне заключили с царем персов так называемый Анталкидов мир[28]; тогда же Дионисий Старший[29], одержав победу над италийскими эллинами в битве при реке Эллепоре, приступил к осаде Регия, а галаты[30] завоевали самый Рим и заняли весь город, кроме Капитолия[31]. Римляне заключили мир с кельтами на условиях, предложенных сими последними, сверх всякого ожидания добыли обратно родной город, начали восстановлять свои силы, а затем вели войну с соседями. Благодаря мужеству и военному счастию римляне покорили своей власти всех жителей Лациума, потом воевали с тирренами[32], далее с кельтами, вслед за сим с самнитами[33], которые живут у восточных и северных границ земли латинов. Некоторое время спустя тарентинцы в страхе перед римлянами, послам которых нанесли обиду, призвали на помощь Пирра[34]; случилось это за год до нашествия галатов на Элладу, которые разбиты были под Дельфами[35] и переправились морем в Азию. В это-то время римляне, покорив уже тирренов и самнитов, одолев во многих сражениях италийских кельтов[36], впервые обратили свои силы на остальные части Италии. В битвах с самнитами и кельтами они изощрились в военном деле и теперь собирались воевать за земли, большую часть коих почитали уже не чужим достоянием, но как бы своею собственностью и своими владениями. Войну эту они вели доблестно и, наконец, выгнали из Италии Пирра с его войсками, потом предприняли новые войны и сокрушили союзников Пирра. Покорив неожиданно все эти народы, подчинив своей власти всех жителей Италии, кроме кельтов, они затем приступили к осаде Регия, занятого в то время римлянами[37].
7. Необычайная, сходная участь постигла оба города, лежащие у пролива, Мессену[38] и Регий, именно: незадолго до описываемого нами времени кампанцы, некогда служившие наемниками у Агафокла[39] и давно уже с завистью взиравшие на красоту и общее благосостояние города, воспользовались первым удобным случаем, чтобы предательски завладеть городом. Будучи допущены в город как друзья, они завладели им, часть жителей изгнали, других перебили, а женщин и детей несчастных мессенян, какие кому попались в руки при самом совершении злодеяния, кампанцы присвоили себе, засим остальное имущество и землю поделили между собою и обратили в свою собственность. Так как прекрасная страна и город взяты были быстро и легко, то кампанцы скоро нашли себе подражателей. Дело в том, что регияне пришли в ужас от вторжения Пирра, когда он проник в Италию, в то же время страшились и морского владычества карфагенян, а потому просили у римлян гарнизона и вспомогательного войска. По прибытии на место в числе четырех тысяч человек с Децием Кампанцем[40] во главе римляне некоторое время оставались верными стражами города. Наконец они возревновали к мамертинам[41], помощью которых воспользовались: соблазняемые благосостоянием города и богатством отдельных регийских граждан, римляне нарушили договор и точно так же, как кампанцы, выгнали одних граждан, умертвили других и завладели городом. Римляне были сильно возмущены случившимся, но не могли воспрепятствовать этому, так как вовлечены были в упомянутые выше войны. Покончив с войнами, они немедленно заперли тех римлян в Регии и осадили его, о чем сказано выше. Одержав верх в сражении, римляне большую часть врагов истребили при самом взятии города, потому что те в предвидении будущего защищались отчаянно; в плен взято было более трехсот человек[42]. Пленные отправлены были в Рим, где по приказанию консулов[43] выведены на площадь, высечены и по обычаю римлян все обезглавлены секирой. Наказанием виновных римляне желали, насколько возможно, восстановить доверие к себе у союзников. Самая земля и город были тотчас возвращены региянам.
8. Между тем мамертины, - так назвали себя кампанцы по взятии Мессены, - пока союзниками их были занявшие Регий римляне, не только владели спокойно городом и землею, но еще сильно тревожили в пограничных странах карфагенян[44] и сиракузян, к тому же значительную часть Сицилии обложили данью. Но когда римляне заперли и осадили тех, что были в Регии, а мамертины лишились их поддержки, сиракузяне немедленно загнали их обратно в город Мессену при таких приблизительно обстоятельствах: незадолго до этого между войском сиракузян и горожанами возникли раздоры и, находясь в окрестностях Мерганы[45], воины выбрали из своей среды вождей Артемидора и воцарившегося впоследствии в Сиракузах Гиерона[46], тогда еще очень юного, но от природы богато одаренного для царской власти и управления делами. Он-то и принял главнокомандование. При помощи нескольких друзей Гиерон вступил в город и, одолев противников, обнаружил в управлении государством столько мягкости и великодушия, что сиракузяне единогласно признали Гиерона своим начальником, хотя вовсе не одобряли войсковых выборов. Однако уже по первым предприятиям Гиерона люди проницательные могли видеть, что он одушевлен более высокими стремлениями, а не [9] жаждою власти начальника. Он видел, что сиракузяне каждый раз, когда отправляют из города войска с начальниками, поднимают междоусобные распри и постоянно производят перевороты. Он узнал также, что над всеми гражданами сильно выдается Лептин своим значением и доверием и что он пользуется в народе высоким уважением. Поэтому Гиерон вступил в родство с Лептином, дабы оставлять его в городе как бы в запасе всякий раз, когда самому нужно будет выступать с войском в поход. Женившись на его дочери, Гиерон замечал потом в старых наемниках недовольство и склонность к возмущению, поэтому выступил с войском из города как бы в поход на варваров, завладевших Мессеною. Он расположился лагерем у Кенторипа[47] в виду неприятельской стоянки и выстроил войска подле реки Киамосора[48], сам отошел на некоторое расстояние с конными и пешими воинами из граждан, как будто собираясь сразиться с неприятелем в другом месте, а наемников поставил впереди, благодаря чему они истреблены были все: когда неприятель гнался за ними и избивал их, сам Гиерон с гражданами возвратился в Сиракузы. Ловко осуществив свой замысел и избавившись от всех воинов, беспокойных и склонных к возмущению, он сам набрал наемников в достаточном количестве и тогда уже спокойно управлял делами. Потом, замечая смелость и наглость, с какими вели себя варвары после победы, Гиерон снабдил вооружением гражданские войска, прилежно упражнял их в военном деле и выступил в поход. На Милейской равнине[49] подле реки, именуемой Лонганом[50], он сразился с неприятелем, принудил его к беспорядочному отступлению, а вождей забрал в плен. Дерзость варваров была смирена, а Гиерон по возвращении в Сиракузы провозглашен царем всеми союзниками[51].
10. Мамертины, как я сказал выше, прежде уже потеряли помощь Регия; теперь по причинам, только что объясненным, и собственные силы их были сокрушены вконец. Поэтому одни из них искали убежища у карфагенян, передались им сами, передали и кремль; другая часть мамертинов отправила посольство к римлянам с предложением принять их город и с просьбою помочь им, как родственным с ними по крови[52]. Римляне долго колебались, что предпринять, ибо вспомоществование мамертинам было бы явною непоследовательностью. Так, еще недавно римляне казнили жесточайшею казнью собственных граждан за то, что они нарушили уговор с региянами, и тут же помогать мамертинам, почти в том же виноватым не перед мессенцами только, но и перед городом региян, было бы непростительною несправедливостью. Все это римляне понимали; но они видели, что карфагеняне покорили своей власти не только Ливию, но и большую часть Иберии, что господство их простирается и на все острова Сардинского и Тирренского морей, и сильно боялись, как бы не приобрести в карфагенянах в случае покорения ими Сицилии опасных и страшных соседей, которые окружат их кольцом и будут угрожать всем частям Италии. Было совершенно ясно, что, если римляне откажут в помощи мамертинам, карфагеняне быстро овладеют Сицилией; ибо, имея в своих руках Мессену, которая передалась им сама, карфагеняне должны занять вскоре и Сиракузы, так как вся почти Сицилия была уже в их власти. Прозревая это и находя для себя невозможным выдавать Мессену и тем самым дозволить карфагенянам как бы сооружение моста для переправы в Италию, римляне долгое время обсуждали положение дела.
11. По изложенным выше причинам сенат не принимал никакого решения[53], ибо насколько непоследовательно, настолько же и выгодно было оказать поддержку мамертинам. Однако народ, истощенный предшествовавшими войнами и жаждавший поправить свои дела каким бы то ни было способом, решил по внушению консулов оказать помощь мамертинам; в дополнение к тому, что было только что сказано о пользе войны для государства, они исчисляли частные выгоды войны для отдельных граждан. Когда предложение принято было народом, римляне выбрали одного из консулов, Аппия Клавдия, в военачальники и повелели ему идти в Мессену на помощь[54]. Мамертины частью угрозами, частью хитростью вытеснили уже карфагенского военачальника из кремля, призвали Аппия и передали ему город. Карфагеняне распяли своего вождя,[55] обвинив его в выдаче кремля по безрассудству и трусости; сами же поставили флот у Пелориады[56], сухопутное войско подле так называемых Син[57] и ревностно повели осаду Мессены. В это время Гиерон заключил союз с карфагенянами, находя настоящий момент удобным для того, чтобы совершенно очистить Сицилию от варваров, занимавших Мессену. Вслед за сим он вышел из Сиракуз и двинулся к этому городу, расположился лагерем с противоположной стороны подле горы, называемой Халкидскою[58], и запер выход жителям города в этом направлении. Римский военачальник ночью с большой отвагой переправился через пролив и явился перед Мессеной. Но, видя, что неприятель жестоко теснит город со всех сторон, и понимая предосудительность и вместе с тем опасность осады, пока неприятель господствует на суше и на море, Аппий прежде всего обратился через послов к обеим сторонам, дабы избавить мамертинов от войны. Только после, когда ни одна сторона не вняла ему, Аппий вынужден был отважиться на битву и решил начать нападение с сиракузян. Он вывел войско из лагеря и построил его в боевой порядок; царь сиракузян быстро вышел ему навстречу. После продолжительного жаркого боя Аппий одолел неприятеля и прогнал всех бегущих до самого вала. Сняв доспехи с убитых, он возвратился в Мессену, а Гиерон в страхе за самую власть с наступлением ночи поспешно удалился в Сиракузы.
12. Узнав на следующий день об отступлении сиракузян, Аппий почувствовал себя смелее и решил напасть на карфагенян немедленно. Солдатам своим он отдал приказ готовиться поскорее и на рассвете выступил в поход. В сражении с неприятелем он многих истребил, а остальных принудил спасаться поспешным бегством в ближайшие города. После этих побед и по снятии осады Аппий ходил теперь беспрепятственно по разным направлениям, опустошал поля сиракузян и союзников их, причем никто не выступал против него в открытое поле; наконец он расположился у самых Сиракуз и начал осаду города. Таков был первый выход римлян из Италии с войском, совершившийся в это время по изложенным выше причинам. Нам он показался наилучшим началом всего повествования, почему с него мы и начали, обратившись, впрочем, немного назад, дабы при изъяснении причин не оставалось никаких сомнений. Мы считали необходимым рассказать, каким образом и когда римляне, потеряв даже родной город, начали преуспевать, а равно, каким образом и когда, одолев народы Италии, они отважились вмешаться в дела народов внеиталийских; рассказать это мы считали необходимым для тех, которые пожелают надлежаще постигнуть нынешнюю меру могущества римлян. Вот почему да не покажется странным, если и в дальнейшем изложении мы будем в рассказе о знаменитейших государствах возвращаться ко временам предшествовавшим. Мы сделаем это для установления таких исходных пунктов, отправляясь от коих можно бы ясно понять, с чего начинали отдельные народы, когда и какими путями достигли они занимаемого ныне положения. Это же самое мы только что представили и относительно римлян.
13. Покончив с этим, пора вернуться к предмету повествования; но во введении кратко перечислим важнейшие события. Из них первые по порядку относятся к войне между римлянами и карфагенянами из-за Сицилии[59]. За ними следовала война ливийская[60], а к ней примыкают подвиги Гамилькара в Иберии и затем деяния Гасдрубала и карфагенян. В это же самое время последовал первый переход римлян в Иллирию и прилегающие к ней части Европы. Далее следовали битвы римлян с италийскими кельтами. Единовременно с этим у эллинов ведена была так называемая Клеоменова война, которою мы и заканчиваем наше введение и вторую книгу.
Нет нужды для нас и бесполезно для читателей излагать в подробностях перечисленные выше войны: не о них мы намерены повествовать; мы желаем лишь упомянуть о них кратко, дабы подготовить себя к изложению занимающих нас событий. Касаясь вкратце и по порядку предшествующих, помянутых выше, мы постараемся связать конец введения с началом и планом нашего повествования. Установив, таким образом, связность рассказа, мы покажем, что имели достаточное основание говорить и о событиях, рассказанных уже другими; вместе с тем такое расположение даст любознательным читателям возможность перейти легко и удобно к тому, что будет рассказано дальше.
Немного подробнее мы постараемся изобразить первую войну между римлянами и карфагенянами из-за Сицилии, ибо нелегко указать более продолжительную войну, лучшее во всех отношениях вооружение, более напряженную деятельность, более многочисленные сражения и более замечательные превратности счастия, чем те, какие испытаны были обеими сторонами в этой войне. Самые государства хранили в то время свои учреждения нерушимо, пользовались умеренным благосостоянием[61] и были равносильны. Поэтому всякий желающий оценить верно особенности и силу обоих государств, должен принимать за основу сравнения скорее эту войну; а не последующие.
14. Остановиться на этой войне побуждало меня, кроме вышесказанного, и то обстоятельство, что писавшие о ней Филин[62] и Фабий[63], хотя и почитаются весьма сведущими историками ее, сообщают нам известия не вполне точные. Принимая, впрочем, во внимание жизнь их и настроение, я не думаю, что они намеренно говорили неправду, мне кажется, с ними случилось нечто подобное тому, что бывает с людьми влюбленными. Так, благодаря своему настроению и вообще благоговению к карфагенянам Филин находил все действия их разумными, прекрасными и великодушными, во всем этом совершенно отказывая римлянам. Фабий поступал наоборот. В обыденной жизни подобного рода пристрастие, быть может, не заслуживает осуждения, ибо человек честный обязан любить своих друзей и свое отечество, разделять их ненависть и любовь к врагам их и друзьям. Напротив, тому, кто берет на себя задачу историка[64], необходимо забыть все это и нередко превозносить и украшать своих врагов величайшими похвалами, когда поведение их того заслуживает, порицать и беспощадно осуждать ближайших друзей своих, когда требуют того ошибки в их поведении. Как существо живое делается ни к чему негодным, раз у него отнято зрение, так вся история обращается в бесполезное разглагольствование, раз она лишена истины. По этому же самому мы не должны непременно обличать друзей или восхвалять врагов; не следует смущаться тем, если одних и тех же людей приходится раз порицать, другой раз хвалить, ибо невозможно, чтобы люди, занятые государственными делами, были всегда непогрешимы, равно как неправдоподобно и то, чтобы они постоянно заблуждались. Итак, в историческом повествовании необходимо отрешиться от деятелей и лишь к самым действиям их прилагать соответствующие мнения и суждения. [15.] В верности только что сказанного можно убедиться следующим способом: начиная повествование со второй книги, Филин утверждает, что карфагеняне и сиракузяне расположились вражеским станом у Мессены, что римляне, переправившись через море и вошедши в город, тотчас выступили против сиракузян, понесли большие потери и возвратились в Мессену, что затем пошли на карфагенян и не только были разбиты, но и потеряли значительное число воинов пленными. Вслед за этим сообщением он уверяет, что Гиерон после битвы до того потерял рассудок, что не только тотчас истребил огнем валы, лагерные палатки и бежал ночью в Сиракузы, но покинул также все укрепления, угрожавшие Мессенской области. Равным образом карфагеняне, по его словам, немедленно после сражения покинули свои валы, рассеялись по городам и не дерзали больше показываться в открытом поле, а вожди их, замечая трусость в массе солдат, не отваживались решать дело битвою. Напротив, римляне в погоне за неприятелем не только будто бы опустошали поля карфагенян и сиракузян, но решились разбить лагери у самых Сиракуз и осадить город. Все это, как мне кажется, преисполнено всевозможных несообразностей и вовсе не нуждается в опровержении. Ибо те самые войска, которые, по словам Филина, осаждают Мессену и одерживают победы в битвах, оказываются бегущими, очищающими поле сражения, наконец осажденными и упавшими духом; побеждаемые и осаждаемые тут же изображаются в открытом поле преследующими победителями, осаждающими наконец Сиракузы. Согласовать между собою эти противоречия никак невозможно. И в самом деле, одно из двух должно быть неверно: начальные уверения Филина или суждения его об исходе дела. Но эти последние верны, ибо карфагеняне и сиракузяне очистили поле битвы, а римляне вслед за сим приступили к осаде Сиракуз, и, как сам он говорит, Эхетлы[65], лежавшей на границе владений сиракузян и карфагенян. Следовательно, необходимо заключить, что ложны уверения, высказанные вначале, что историк говорит о поражении тех самых римлян, которых в первых стычках под Мессеною называет победителями. Можно бы доказать, что Филин поступает точно так же во всем повествовании; на него походит и Фабий, как будет объяснено нами в своем месте.
Покончив с отступлением и возвращаясь к изложению событий, мы постараемся с соблюдением везде последовательности рассказа представить читателям вкратце верную картину упомянутой выше войны.
16. Когда из Сицилии пришли вести в Рим о победах Аппия и его легионов, римляне выбрали в консулы Мания Отацилия и Мания Валерия[66], стали снаряжать все войска с двумя вождями во главе в Сицилию. У римлян всего войска, не считая союзников, четыре римских легиона, которые набираются ежегодно; в каждом из них четыре тысячи пехоты и триста конных воинов[67]. Когда войска эти явились в Сицилию, большинство городов отложилось от карфагенян и сиракузян и перешло на сторону римлян[68]. Гиерон замечал тревогу и ужас сицилийцев, видел многочисленность и силу римских легионов и из всего этого заключал, что расчеты римлян на победу более основательны, чем карфагенян. Соображая это и склоняясь к такой мысли, он отправил посольство к римским вождям с предложением мира и союза. Римляне согласились на это больше всего из-за продовольствия: они опасались, что при господстве карфагенян на море им отрезан будет подвоз съестных припасов откуда бы то ни было, тем более что и переправившиеся прежде легионы терпели сильную нужду. Вот почему они охотно приняли союз с Гиероном в ожидании от того больших для себя выгод. По условиям договора царь должен был возвратить римлянам пленных их без выкупа и сверх того заплатить сто талантов серебра[69]. С этого времени римляне пользовались услугами сиракузян, как друзей и союзников, а царь Гиерон поставил себя под покровительство римлян, коим по мере надобности он и доставлял все нужное, сам после этого спокойно царствовал над сиракузянами, мечтая только о венках да о славе у эллинов[70]. И в самом деле, кажется, никогда не было столь знаменитого владыки и никто дольше его не наслаждался плодами своей мудрости как в частной жизни, так и в делах государственных.
17. Когда условия договора стали известны в Риме, народ одобрил и утвердил заключенный с Гиероном мир, и римляне постановили посылать впредь не все свои войска, но лишь два легиона, как потому, что с присоединением царя бремя войны, казалось им, уменьшилось, так еще больше потому, что войска их, думали римляне, ни в чем не будут теперь нуждаться. Напротив, карфагеняне, видя, что Гиерон стал врагом их, что римляне все сильнее вмешиваются в дела Сицилии, почитали необходимым усилить свои военные средства, дабы иметь возможность бороться с врагом и удержать за собою сицилийские владения. Поэтому они набрали большое число наемников в противолежащей стране из лигистинов, кельтов и особенно иберов[71], и всех их отправили в Сицилию. Они видели, что для этих приготовлений наилучше приспособлен самою природою город акрагантян[72], что он значительнее всех городов этой области, а потому собрали туда войска и запасы и решили сделать его опорным пунктом военных действий.
Что касается римлян, то консулы, заключившие договор с Гиероном, возвратились домой, а назначенные после них Луций Постумий и Квинт Мамилий прибыли в Сицилию со своими легионами. Они постигали замыслы карфагенян, узнали и о военных приготовлениях в Акраганте, а потому нашли нужным вести дело решительнее. Консулы приостановили военные действия в прочих частях Сицилии и обратили все силы против одного Акраганта, разбили лагери на расстоянии восьми стадий[73] от города и заперли карфагенян внутри стен. Так как наступила пора жатвы, а осада обещала затянуться надолго, то солдаты устремились собирать хлеб с большею поспешностью, чем следовало. Лишь только карфагеняне увидели, как неприятели рассеялись по полям, они сделали вылазку и напали на убиравших хлеб, быстро обратили их в бегство, и затем одни бросились грабить лагерь, другие ударили на сторожевые посты. Как случалось не раз и прежде, превосходство в дисциплине спасло римлян, ибо смертью наказывается у них каждый, кто покинет свое место или совсем убежит с поста. Поэтому и теперь римляне оказали мужественное сопротивление неприятелю, во много раз превосходившему их численностью, и, хотя много потеряли своих, еще больше истребили врагов. Наконец они окружили кольцом тех карфагенян, которые почти уже прорвали валы, часть их истребили, а остальных, тесня и избивая, загнали в город.
18. После этого карфагеняне делали вылазки не так смело, а римляне выходили за продовольствием[74] с большею осторожностью. Так как карфагеняне не выходили против римлян и довольствовались мелкими стычками, то римские военачальники разделили свое войско на две части: одна оставалась на месте перед городом у святилища Асклепия[75], другая расположилась лагерем с той стороны города, которая спускается к Гераклее[76]. Пространство между двумя лагерями по обеим сторонам города они оградили канавами. Одну канаву, внутреннюю, римляне провели против города для того, чтобы обеспечить себя на случаи вылазки неприятелей; другая, наружная, шла кольцом и назначалась к ограждению от нападений извне, а также к тому, чтобы препятствовать подвозу припасов и вступлению кого-либо в город, как бывает обыкновенно с городами осажденными. На промежуточном пространстве между канавами и лагерями поставлены были сторожевые отряды, а удобные пункты на некотором расстоянии один от другого были укреплены. Жизненные припасы и вообще все нужное собирали и доставляли в Гербес[77] все союзники римлян, а из этого города, недалеко отстоявшего от лагеря, римляне сами непрерывно подвозили и переносили к себе припасы, так что имели все нужное в изобилии. Месяцев пять дела оставались в неизменном положении, решительного перевеса не имела ни одна сторона, и между противниками происходили только легкие схватки. Так как в городе заперто было много людей, не меньше пятидесяти тысяч, то карфагеняне стали терпеть голод. Тогда Ганнибал[78], начальник запертых в городе войск, и прежде уже удрученный таким положением дел, отправлял в Карфаген посла за послом с вестями о нужде и с просьбою о помощи. Карфагеняне поместили на корабли воинов и слонов, сколько могли собрать еще, и отправили их в Сицилию к другому военачальнику, Ганнону[79]. Ганнон стянул в Гераклею войско, собрал там средства вооружения и прежде всего хитростью овладел городом гербесян, благодаря чему лишил неприятельские стоянки съестных припасов и всего нужного. Вследствие этого римляне оказались столько же осаждающими, сколько и осажденными, ибо нужда в хлебе и в прочих предметах необходимости угнетала их так, что, они не раз помышляли о снятии осады и, наконец, сделали бы это, если бы Гиерон не действовал с большою ревностью и старанием и не доставил войскам нужнейших припасов хоть в умеренном количестве. [19.] Упомянутый выше Ганнон видел, что римляне живут в зараженном болезнями воздухе, что болезнь и нужда ослабили их, напротив, свои войска считал достаточно сильными для битвы. Тогда он взял с собою около пятидесяти слонов и все войско и поспешно выступил из Гераклеи, при этом отдал приказ нумидийской коннице[80] идти вперед и, приблизившись к неприятельскому валу, дразнить и вызывать на бой неприятельскую конницу, затем оборачивать тыл и отступать до тех пор, пока не соединятся с ним. Нумидийцы исполнили приказание и бросились на один из неприятельских лагерей; римская конница тотчас устремилась на нумидян и стала жестоко теснить их. Согласно данному приказанию, ливийцы отступили, пока не достигли войска Ганнона, тут они оборотились лицом к неприятелю и ударили на него со всех сторон, многих убили, остальных преследовали до самого вала. После этого войска Ганнона разбили лагери на виду у римлян, заняв так называемый холм Тор[81], стадиях в десяти от неприятеля. В продолжение двух месяцев стороны оставались в одном и том же положении, не предпринимая ничего важного, если не считать таковыми ежедневных легких стычек. Так как Ганнибал посредством сигнальных огней и вестников из города не переставал уведомлять Ганнона, что голод становится невыносимым для массы населения и что многие из нужды перебегают к неприятелю, то военачальник карфагенян решил попытать счастья в битве, чего по объясненным выше причинам не меньше Ганнона желали и римляне. Противники вывели войска на разделявшее лагери пространство и ударили друг на друга. Сражение длилось долго, пока, наконец, римляне не обратили в бегство карфагенских наемников, сражавшихся в первых рядах. Когда бежавшие устремились на слонов и на задние ряды, все войско финикиян пришло в смятение. Бегство сделалось всеобщим, большинство карфагенян было истреблено, и лишь немногие спаслись в Гераклее; римляне захватили большую часть слонов и весь обоз. С наступлением ночи, когда римляне от радости по случаю победы и вследствие усталости были менее бдительны на своих постах, Ганнибал, отчаявшийся было в успехе, решил, что теперь наступил удобный момент спасти остаток войска, и в полночь вышел из города с наемными войсками. Наполнив канавы плетенками, набитыми мякиной, он тайком от неприятеля увел свое войско. Римляне узнали о случившемся на рассвете, сделали легкое нападение на задние ряды Ганнибала, а затем все устремились к городским воротам. Не встретив здесь никакого сопротивления, они ворвались в город, разграбили его, захватили большое число пленных и множество всякой добычи.
20. Когда весть об акрагантском деле дошла до римского сената, римляне сильно обрадовались и воспрянули духом. Они не довольствовались уже первоначальными планами, ни спасением мамертинов, ни полученною в этой войне добычею и надеялись даже совершенно очистить остров от карфагенян и тем усилить свое могущество; к этому-то обращались все надежды их и помыслы. Касательно сухопутного войска они видели, что все идет как должно, ибо находили, что Луций Валерий и Тит Отацилий, выбранные после тех консулов, которые завоевали Акрагант, ведут сицилийские дела успешно. Но так как на море неоспоримое господство принадлежало карфагенянам, то вообще в этой борьбе не было перевеса ни на той, ни на другой стороне. Вслед за покорением Акраганта многие материковые города перешли на сторону римлян в страхе перед их сухопутными силами, зато большее еще число городов приморских отложилось от них из страха перед карфагенским флотом. По этой причине перевес в войне, как становилось для них яснее с каждым днем, клонился то на одну, то на другую сторону; кроме того, римляне видели, что Италия подвергается частым опустошениям от карфагенского флота, тогда как Ливия остается совершенно невредимою. Вот почему они решили померяться силами с карфагенянами и на море. Поэтому-то я и остановился подольше на этой войне, дабы выяснить в самом начале, каким образом, когда и по каким причинам римляне впервые вступили на море. Они видели, что война затягивается и истощает их, а потому в первый раз теперь принялись за сооружение судов в числе ста пятипалубных и двадцати трехпалубных[82]. Но так как для сооружения пятипалубных судов не было опытных строителей, ибо в то время никто в Италии таких судов не употреблял, то предприятие это поставило римлян в большое затруднение. Но здесь-то и можно видеть со всею ясностью величие духа римлян и отвагу в начинаниях. Действительно, не имея средств[83]к морской войне не то что значительных, но каких бы то ни было, никогда раньше не помышляя о морских завоеваниях и впервые задумав это теперь, они принялись за дело с такою уверенностью, что решились тотчас, еще до испытания себя, померяться в морской битве с теми самыми карфагенянами, которые со времен предков их неоспоримо владычествовали на море. Подтверждением только что сказанного мною о необычайной отваге римлян может служить следующее: когда они в первый раз задумали переправить свои войска в Мессену, у них не было не только парусных кораблей, но длинных судов вообще и даже ни одной лодки; пятидесятивесельные суда и трехпалубные они взяли у тарантян[84] и локров[85], а также у элейцев[86] и жителей Неаполя[87] и на них смело переправили войска. В это время на римлян в проливе напали карфагеняне; один палубный неприятельский корабль в порыве усердия бросился вперед, очутился на берегу и попал в руки римлян: по образцу его римляне и соорудили весь свой флот, так что, очевидно, не будь такого случая, они при своей неопытности не могли бы выполнить задуманное предприятие.
21. Пока одни заняты были возложенным на них сооружением судов, другие собирали команду и на суше обучали ее гребле следующим образом: они посадили людей на берегу на скамьи в том самом порядке, в каком они должны были занимать места для сидения на судах, посередине поставили келевста и приучали их откидываться всем разом назад, притягивая руки к себе, а потом с протянутыми руками наклоняться вперед, начинать и кончать эти движения по команде келевста[88]. Когда люди были подготовлены, римляне спустили на море едва конченные корабли, а после кратковременных серьезных упражнений суда направились по приказанию консула вдоль Италии. Дело в том, что вождь римского флота Гней Корнелий[89] отдал приказ корабельным начальникам плыть по снаряжении кораблей к проливу, а сам с семнадцатью судами за несколько дней раньше пошел в Мессену, чтобы принять необходимые меры к приему флота. Когда представился случай овладеть городом липарян[90] с помощью измены, Гней Корнелий слишком легковерно понадеялся на это и, отплыв с помянутыми выше кораблями, пристал к самому городу. Получив известие об этом в Панорме[91], военачальник карфагенян Ганнибал отправил сенатора Боодеса с двадцатью кораблями. Подошедши сюда ночью, Боодес запер в гавани флот Гнея. На рассвете команда решилась бежать на сушу, а оробевший Гней не знал, что делать, и сдался неприятелю. Имея в своих руках неприятельские корабли и начальника их, карфагеняне тотчас возвратились к Ганнибалу. Несколько дней спустя, когда несчастие Гнея было еще свежо и памятно, Ганнибал едва не стал жертвою подобной же ошибки. Он слышал, что римский флот, идущий вдоль Италии, уже близко; желая точнее узнать численность и вообще расположение сил неприятеля, Ганнибал пустился в море с пятьюдесятью кораблями. Он обогнул уже оконечность Италии, как столкнулся с неприятельским флотом, который шел в стройном порядке: большую часть своих кораблей он потерял, а с остальными успел бежать, хотя не имел уже никакой надежды на спасение.
22. По прибытии к Сицилии римляне узнали о поражении Гнея, тотчас послали за Гайем Билием[92], начальником сухопутных войск, и поджидали его. Вместе с тем они стали готовиться к морскому бою, когда получили весть, что флот неприятельский недалеко. Так как корабли римлян вследствие дурного устройства были неловки в движениях, то на случай битвы придумано было кем-то следующее приспособление, в позднейшее время называвшееся вороном[93]: на передней части корабля утверждался круглый столб в четыре сажени длиною и в три ладони в поперечнике, с блоком наверху. К столбу прилажена была лестница, подбитая с помощью гвоздей поперечными досками в четыре фута ширины и в шесть сажен длины. В дощатом основании лестницы было продолговатое отверстие, коим лестница и накладывалась на столб в двух саженях от начала ее; по обоим продольным краям лестницы сделаны были перила вышиною до колен. На конце столба прикреплено было нечто наподобие железного заостренного песта с кольцом наверху, так что все вместе походило на орудие хлебопека; через кольцо проходил канат, с помощью которого во время схватки судов ворон поднимался на блоке и опускался на палубу неприятельского корабля спереди или с боков, когда во избежание бокового нападения нужно было повернуть корабль в сторону. Как только вороны пробивали палубные доски и таким образом зацепляли корабли, римляне со всех сторон кидались на неприятельское судно, если сцепившиеся корабли стояли бок о бок; если же корабли сцеплялись носами, тогда воины переправлялись по самому ворону непрерывным рядом по двое. При этом шедшие во главе воины держали щиты перед собою и отражали удары, направляемые с фронта, а следующие за ними опирались краями щитов о перила и тем ограждали себя с боков. Сделав такого рода приспособления, римляне выжидали благоприятного момента для морской битвы.
23. Как скоро Гаий Билий узнал о неудаче, постигшей вождя морских сил, он передал сухопутное войско трибунам, а сам отправился к флоту, здесь получил известие об опустошении неприятелями Милейской области[94], и отплыл со всеми кораблями. При виде этого карфагеняне, преисполненные презрения к неопытности римлян, с радостью и поспешностью спустили на море сто тридцать кораблей[95], которые все носами вперед пошли навстречу неприятелю; карфагеняне не находили даже нужным соблюдать боевой порядок и шли как бы на верную добычу. Флотом их командовал Ганнибал. Он ночью тайком вывел свое войско из Акраганта и шел на пятипалубнике, некогда принадлежавшем царю Пирру. По мере приближения карфагеняне замечали на передних частях всех кораблей поднятые вороны; сначала они недоумевали и удивлялись никогда невиданным орудиям. Наконец, движимые пренебрежением к врагу, первые корабли смело открыли сражение. Во время схватки суда каждый раз сцеплялись с помощью описанных орудий, причем люди немедленно переправлялись по самому ворону, и бой происходил на палубах. Часть карфагенян была истреблена, другие в ужасе сдавались неприятелю сами, ибо морская битва обратилась в подобие сухопутной. Таким образом, карфагеняне потеряли те тридцать кораблей вместе с командою, которые начали сражение; вместе с ними захвачено и судно начальника. Сам Ганнибал неожиданно для себя и с великою опасностью убежал в челноке. Остальное войско карфагенян продолжало путь, как бы собираясь напасть на врага, но по мере приближения оно узнавало об участи, постигшей передние корабли, а потому уклонялось от боя и спасалось от ударов орудий. Рассчитывая на быстроту своих кораблей, карфагеняне надеялись оградить себя от ударов, если будут заходить сбоку и с кормы неприятельских кораблей. Но орудия поворачивались во все стороны и направлялись на них отовсюду, так что приближающиеся корабли непременно сцеплялись с римскими, пока, наконец, карфагеняне, устрашенные необычайным способом битвы, не бежали, потеряв пятьдесят кораблей.
24. Когда, вопреки ожиданию, надежды римлян на море исполнились, военная ревность их удвоилась. Теперь они пристали к Сицилии, освободили от осады эгестян, уже доведенных было до крайности, и по отступлении от Эгесты[96]взяли приступом город Макеллу[97].
Между тем военачальник сухопутных сил карфагенян Гамилькар[98], находясь у Панорма, узнал, что в римском лагере после морского сражения возникли распри между союзниками и римлянами из-за того, кому из них принадлежала в битве честь победы. По получении известия, что союзники располагаются отдельным лагерем между Паропом[99] и гимерскими Фермами[100], Гамилькар внезапно со всем войском напал на них в то время, как они разбивали лагерь, и истребил около четырех тысяч человек. После этой удачи Ганнибал с уцелевшими кораблями отплыл в Карфаген. Немного спустя он, увеличив число своих судов и взяв с собою несколько славных начальников кораблей, переправился отсюда к Сардинии. Вскоре после этого Ганнибал заперт был римлянами в какой-то сардинской гавани, потерял большое число кораблей, а вслед засим спасшиеся карфагеняне схватили его и распяли тут же. Действительно римляне, как только вступили на море, стали помышлять и о завоевании Сардинии.
Находившиеся в Сицилии римские легионы не совершили в следующем году ничего достославного; затем они получили новых начальников - Авла Атилия и Гайя Сульпиция и пошли на Панорм, так как там зимовали карфагенские войска. Приблизившись к городу, консулы выстроили все войско в боевой порядок. Но неприятель не выходил; тогда римляне снялись отсюда, обратились против города Гиппаны[101] и взяли его приступом с набега. Взяли они и Миттистрат[102], долго выдерживавший осаду благодаря укрепленности своего положения. Городом камаринян[103], который отложился незадолго перед тем, римляне также овладели с помощью осадных орудий и срыли его стены; взяли они тоже Энну[104] и большинство других меньших городов карфагенян; после этого приступили к осаде города липарян.
25. В следующем году римский консул Гай Атилий, стоя на якоре у Тиндарида[105] и увидев мимо проходящий карфагенский флот в беспорядке, приказал собственным командам следовать за передними кораблями, а сам с десятью судами пошел вперед. Карфагеняне заметили, что часть неприятелей уже в открытом море, тогда как другая только садится на корабли, что передние далеко отошли вперед, а потому повернули назад, ударили на неприятеля и окружили его кольцом, причем потопили все корабли и едва не захватили консульский корабль вместе с командою; но он сверх ожидания избежал гибели благодаря искусным гребцам и быстрому ходу. Тем временем подходил и мало-помалу собирался остальной римский флот. Выстроившись в боевую линию, римляне напали на врага, десять кораблей вместе с командою взяли в плен, восемь затопили. Прочие суда карфагенян отступили к так называемым Липарским островам.
Вследствие этого сражения, в котором римляне и карфагеняне приписывали себе равный успех, каждая сторона еще больше была озабочена устроением своего флота и утверждением за собою господства на море. Сухопутные войска не совершили за это время ничего замечательного, довольствуясь легкими случайными стычками. Итак, по окончании приготовлений, о которых я сказал, к следующему лету римляне вышли в море с тремястами тридцатью длинными палубными судами и высадились в Мессене. Снявшись оттуда, они продолжали путь, имея с правой стороны Сицилию, обогнули Пахин и пристали у Экнома[106], потому что в этих же местах находилось и их сухопутное войско. С другой стороны карфагеняне вышли в море с тремястами пятьюдесятью палубными кораблями, пристали к Лилибею[107], а оттуда перешли на стоянку к Гераклее Миное.
26. Римляне намеревались плыть в Ливию и туда перенести войну, дабы угрожать карфагенянам не в Сицилии, но в их собственной земле и в самом существовании их. Обратные этому планы питали карфагеняне. Они понимали, что Ливия легкодоступна и что все население ее покорится без труда, раз завоеватель вторгнется в страну; допускать до этого они не желали, а потому жаждали попытать счастья в морской битве. Так как одна сторона старалась воспрепятствовать тому, чего добивалась другая, то обоюдное упорство должно было неизбежно привести к войне.
Римляне делали соответствующие приготовления двоякого рода: на случай морских битв и для высадки на неприятельский берег. Поэтому они выбрали храбрейших солдат из пехоты и разделили все войско, которое намеревались взять в поход, на четыре части. Каждая часть носила два названия: первая называлась первым легионом и первым флотом; точно так же и остальные по порядку. Четвертая часть имела еще и третье название; солдаты ее назывались триариями, как называют обыкновенно в сухопутном войске[108]. Всего войска в римском флоте было около ста сорока тысяч, причем на каждом корабле помещалось по триста гребцов и по сто двадцати солдат. С другой стороны, и карфагеняне снаряжали свое войско с величайшим старанием, но вооружение их всецело рассчитано было только на морскую войну. Число войска их, судя по кораблям, превышало сто пятьдесят тысяч человек. Не только свидетель-очевидец, но и каждый слушатель, соображающий на основании числа воинов и кораблей, был бы изумлен величием борьбы, богатством и мощью обоих государств. Римляне знали, что им предстоит плавание в открытом море, что неприятель превосходит их быстротою кораблей, поэтому всячески старались обеспечить себя и сделать несокрушимым самое расположение своих сил. С этою целью они поставили впереди близко друг к другу два шестипалубника, на которых находились консулы Марк Атилий и Луций Манлий; за каждым из них следовали корабли по одному в ряд, так что за одним кораблем стоял первый флот, а за другим второй; с каждым следующим кораблем оба флота расходились все больше. Корабли стояли один за другим так, что носы их обращены были наружу. Выстроив первый и второй флот правильным клином, римляне присоединили к нему третий легион, расположенный в одну линию[109], благодаря чему весь боевой строй их имел вид треугольника[110]. За линией третьего флота они поместили ластовые суда и от них протянули канаты к кораблям третьего флота. За ластовыми судами поставлен был четвертый флот, так называемые триарии; он вытянут был в одну линию так, что с обеих сторон выступал за передние корабли. Когда все флоты выстроены были указанным выше способом, общий вид строя представлял подобие клина, одна часть которого, у вершины, была полая, другая, у основания, сплошная; целое же приспособлено к сопротивлению и нападению, и в то же время разорвать строй было нелегко.
27. В это самое время военачальники карфагенян обращались к войскам с краткими увещаниями и, напомнив, что в случае победы в морском сражении они будут вести войну за Сицилию, напротив, после поражения они подвергнут опасности собственную родину и присных своих, затем отдали приказ садиться на корабли. Все с ревностью исполняли приказание, потому что в речах военачальников они прозревали будущее, бодро и угрожающе вышли в море. Римские консулы видели, как построился неприятель, соответственно тому выстроили три части собственного войска в одну линию, причем вытянули далеко в море правое крыло с целью охватить неприятеля кольцом; все корабли свои они обратили против карфагенян носами. Четвертый флот образовал левое крыло всего строя, в виде крюка поворачивая к суше[111]. Правым крылом карфагенян командовал потерпевший неудачу при Акраганте Ганнон; в его распоряжении были боевые корабли и пятипалубники, по своей быстроте наиболее пригодные для того, чтобы обойти неприятеля с фланга; левое крыло поручено было Гамилькару, который сражался на море у Тиндарида, а теперь, оставляя самый жаркий бой на центр, придумал следующую военную хитрость: когда римляне увидели, что карфагеняне выстроились в длинную тонкую линию, то устремились на центр; это и было началом сражения. Находившиеся в центре карфагеняне согласно команде быстро обратились в бегство, дабы расстроить неприятельскую линию. Чем быстрее карфагеняне отступали, тем ревностнее преследовали их с тыла римляне. Первый и второй флот напирали на бегущих; третий и четвертый отделились от них, потому что последний тянул ластовые суда, а третий находился при них для охраны. Когда первый и второй флот отошли, казалось, на значительное расстояние, Гамилькар подал сигнал со своего корабля, карфагеняне все разом повернули назад и ударили в преследующих. Завязался жестокий бой, в котором значительный перевес на стороне карфагенян зависел от того, что при быстроте своих кораблей они заходили за неприятельскую линию, легко подплывали и быстро отступали. С другой стороны, и римляне питали не меньшую надежду на победу, потому что в схватках дрались с ожесточением, зацепляли с помощью воронов всякий приближавшийся корабль; к тому же в битве участвовали оба консула, и солдаты сражались на виду у начальников. Таков был ход битвы на этом месте.
28. В то же время правое крыло карфагенян с Ганноном во главе, при первой схватке находившееся на некотором расстоянии, пронеслось по морю и ударило на корабли триариев, чем поставило их в большое затруднение. Те из карфагенян, которые стояли было вдоль берега, переменили прежнее свое положение, вытянулись в линию и, обратив корабли носами вперед, напали на флот, тянувший ластовые суда; но римляне сбросили канаты, сразились с неприятелем и держались твердо. Таким образом, все дело разбилось на три части, завязалось три морских сражения на значительном расстоянии одно от другого. Так как боровшиеся части обоих войск были почти равны согласно первоначальному распределению сил, то перевеса не было ни на одной стороне. Как бы то ни было, битва решалась отдельными схватками: так и бывает обыкновенно в тех случаях, когда противники совершенно равносильны, ибо первые... и расходились[112], пока, наконец, корабли Гамилькара не были оттеснены и не обратились в бегство. Тогда Луций взял на буксир захваченные корабли, между тем как Марк, завидев бой у флота триариев и у ластовых судов, поспешил к ним на помощь с нетронутыми еще кораблями второго флота. Когда он подошел к Ганнону и вступил с ним в бой, триарии быстро воспрянули духом и, хотя положение их становилось уже трудным, снова ринулись в битву. Карфагеняне, теснимые одними с фронта, другими с тыла, сильно терпели и, будучи окружены неожиданно подоспевшими на помощь кораблями, не выдержали и стали отступать в открытое море. В то же самое время Луций, уже уходя из сражения и заметив, что левое крыло карфагенян заперло третий флот у берега вместе с Марком, поставившим ластовые суда и триариев в безопасное положение, поспешил на помощь теснимым кораблям. Эти последние как бы находились уже в осаде, и они, наверное, давно бы уже погибли, если бы карфагеняне из страха перед воронами не довольствовались тем, что заперли корабли у берега и не выпускали их; нападать они не решались, потому что боялись быть захваченными, и держались вдали. Вдруг появились консулы и, окружив карфагенян, захватили пятьдесят неприятельских кораблей с командою; спаслись только немногие, проскользнувшие вдоль берега. Так шли дела в отдельных схватках; что касается всей битвы, то и здесь перевес был на стороне римлян. Из их кораблей погибло двадцать четыре, из карфагенских больше тридцати. Из римских кораблей ни один не попал в руки неприятелей вместе с командою, тогда как карфагенских шестьдесят четыре.
29. После этого римляне вновь заготовили съестные припасы, исправили захваченные корабли, дали воинам угощение, какое они заслужили победою, и пустились в открытое море к Ливии. Передовые корабли пристали к так называемому Гермесову мысу[113], который закрывает весь карфагенский залив и тянется в открытое море по направлению к Сицилии. Здесь они дождались следовавших за ними кораблей, собрали весь флот и направились вдоль страны, пока не достигли города, именуемого Аспидом[114]. Там римляне высадились, вытащили корабли на берег, окружили их канавой и валом и приступили к осаде города, ибо жители его не желали сдаваться добровольно. Между тем те из карфагенян, которые избежали гибели в морском сражении, возвратились домой. Они были убеждены, что неприятель, ободренный победою, немедленно обратится против самого Карфагена, а потому лежащие перед городом местности охранялись сухопутными и морскими силами. Но когда они узнали, что римляне уже невредимо высадились на берег и осаждают Аспид, то отказались от мысли предотвратить нападение римлян и собирали воедино свои силы, дабы защитить город и его окрестности. Однако римляне овладели Аспидом, оставили в городе и его окрестностях гарнизон, а кроме того, отправили в Рим посольство с известием о случившемся и с приказанием относительно дальнейшего образа действий: что делать и как поступать в будущем. Затем поспешно, со всем войском римляне снялись со стоянки и начали опустошать страну. Противодействия они не встретили никакого, разрушили множество роскошных жилищ, захватили много скота и увели на корабли больше двадцати тысяч пленных. Тем временем явились из Рима гонцы с требованием, чтобы один из консулов с достаточными силами оставался на месте, а другой возвращался бы в Рим с флотом. Марк остался на месте с сорока кораблями, пятнадцатью тысячами пехоты и с пятьюстами всадниками, а Луций с командою и множеством пленников прибыл в Рим, благополучно миновав Сицилию.
30. Когда карфагеняне увидели, что римляне готовятся к весьма продолжительной войне, выбрали прежде всего двух военачальников, Гасдрубала[115], Ганнонова сына, и Бостара, потом послали к Гамилькару в Гераклею требование явиться поскорее домой. Гамилькар взял с собою пятьсот человек конницы и пять тысяч пехоты и прибыл в Карфаген. Там он был назначен третьим военачальником и держал совет с Гасдрубалом о настоящем положении дел. Военачальники решили оказать помощь населению страны и не допускать безнаказанно разорять ее. Между тем Марк по прошествии нескольких дней стал совершать набеги на поселения, причем те из них, которые не имели укреплений, грабил с набега, а укрепленные осаждал. Подошедши к значительному городу Адису[116], он обложил его войском и с поспешностью занялся приспособлениями к осаде. Карфагеняне, желая помочь городу и решив отнять у неприятеля поле сражения, выступили с войском, заняли холм, господствовавший, правда, над неприятелем, но столь же неудобный и для их собственных войск, и расположились там лагерем. И в самом деле, возлагая надежды больше всего на конницу и воинов, карфагеняне покинули равнину и заперлись на местности крутой и трудной для нисхождения, тем самым давали понять неприятелю, какого плана нападения ему держаться. Так и случилось. Ибо вожди римлян благодаря своей опытности сообразили, что самая сильная и грозная часть неприятельского войска становится бесполезною при таких свойствах местности, поэтому не стали дожидаться, пока карфагеняне спустятся в равнину, и выстроились в боевом порядке. Выждав удобное для себя время, они с рассветом подошли к холму с двух сторон. Конница и слоны оказались совершенно бесполезными для карфагенян; зато наемники с жаром и стойкостью бросились в дело и заставили первый легион отступить и бежать. Но как скоро они прошли вперед, их окружили римляне, подоспевшие с другой стороны холма и обратили в бегство; вслед засим все карфагеняне кинулись из лагеря. Лишь только слоны вместе с конницей вступили на равнину, отступление карфагенян стало неизбежным. Римляне недолго преследовали пехоту, разграбили стоянку, а затем ходили по всей стране и беспрепятственно разоряли города. Овладев городом, который назывался Тунетом[117] и был удобно расположен для выполнения задуманных планов и для нападения на Карфаген и его окрестности, римляне разбили здесь свой лагерь.
31. Карфагеняне, незадолго перед тем разбитые на море, а теперь на суше не по недостатку мужества в войске но по нерассудительности вождей его, переживали весьма тягостные чувства. В довершение бедствия в одно время с римлянами нападали на них нумидяне, причиняя стране не только не меньший вред, нежели римляне, но скорее больший. Напуганные этим туземцы искали убежища в городе, а скопление народа и ожидание грозящей осады вызвали в нем жестокий голод и повергли людей в уныние. Между тем Марк видел, что карфагеняне сокрушены на суше и на море, и ждал, что вскоре взят будет и город. Однако его сильно смущала мысль, что консул, который явится из Рима ему на смену, предвосхитит у него честь окончания войны, а потому Марк обратился к карфагенянам с мирными предложениями. Карфагеняне с радостью выслушали эту весть и отправили к нему знатнейших граждан для переговоров; но карфагеняне были так далеки от принятия суровых предложений Марка[118], что не в силах были даже выслушивать их, а Марк со своей стороны, как бы одержав уже полную победу, полагал, что карфагеняне обязаны принять от него как дар и милость все, что бы он ни предложил им. Карфагеняне видели, что самое завоевание их не могло бы повлечь за собою более унизительных последствий, чем предъявляемые Марком требования, а потому не только отвергли условия и возвратились домой, но и негодовали на беспощадность Марка. Сенат карфагенян, выслушав предложения римского консула, хотя не питал почти никакой надежды на спасение, обнаружил столько мужества и величия духа, что предпочитал претерпеть все, испытать все средства и ждать решения судьбы, лишь бы не совершить чего-либо постыдного и недостойного прежнего поведения.
32. Около этого времени прибыл в Карфаген один из раньше посланных в Элладу вербовщиков с огромным числом наемников. В среде их был некий лакедемонец Ксантипп, человек лакейского воспитания, превосходно испытанный в военном деле. Выслушав рассказы о понесенном поражении, о том, как и при каких обстоятельствах это произошло, рассчитав остающиеся военные силы карфагенян, количество конницы и слонов, Ксантипп тотчас сообразил все обстоятельства и объяснил друзьям, что карфагеняне понесли поражение не от римлян, но от себя самих благодаря неопытности своих вождей. Речи Ксантиппа, как и следовало ожидать при тогдашних обстоятельствах, быстро распространились в народе, дошли до военачальников, а потому правители государства решили призвать иноземца к себе и испытать его искусство. Тот явился на собеседование, представил начальникам свои доводы и объяснил, почему до сих пор они терпели поражения, а также сказал, что, раз они последуют его совету и будут выбирать для походов, для стоянок и сражений ровные местности, то не только завоюют себе безопасное положение, но и одолеют противника. Начальники согласились с мнением Ксантиппа и тут же передали ему войска. Уже одна весть о таких речах Ксантиппа вызвала возбуждение в народе и говор, преисполненный надежд; но когда он вывел войско из города и выстроил его в порядке, когда начал передвигать с места на место отдельные части и командовать по правилам военного искусства, карфагеняне поняли огромную разницу между опытностью его и неумелостью прежних вождей, в громких криках выражали свою радость и жаждали поскорее сразиться с неприятелем: с Ксантиппом во главе, они были убеждены, им нечего бояться. При виде того, как необычайно народ воспрянул духом, вожди обратились к нему с подобающим случаю воззванием, а несколько дней спустя выступили в поход. Войско их состояло из двенадцати тысяч пехоты, четырех тысяч конницы; число слонов доходило почти до ста.
33. Когда римляне увидели, что карфагеняне совершают переходы по местностям открытым и разбивают свои лагери на равнине, то, хотя и были смущены этой неожиданной переменой, однако горели желанием встретиться с неприятелем. Приблизившись к карфагенянам, римляне в первый же день разбили свой лагерь стадиях в десяти от неприятеля. На следующий день вожди карфагенян советовались о том, как поступить и что сделать при таком положении. Войско рвалось в битву, воины собирались кучками, произносили имя Ксантиппа и требовали, чтобы он вел их возможно скорее в бой. Ввиду возбуждения и рвения массы и потому еще, что, как видел и сам Ксантипп, не следует пропускать благоприятного момента, войску отдан был приказ вооружаться, а Ксантиппу предоставлено действовать по своему разумению. Облеченный полномочиями Ксантипп вывел слонов из стоянки и поставил их в одну линию в челе всего войска, фалангу карфагенян выстроил в тылу их на умеренном расстоянии. Одну часть наемников он поместил на правом крыле; другая часть, самая легкая, вместе с конницей заняла место впереди обоих флангов. Римляне видели, как строится неприятель в боевой порядок, и решительно пошли ему навстречу. Страшась нападения слонов, которого они ожидали, римляне выставили вперед легковооруженных[119], в тылу их поместили один за другим многочисленные манипулы[120], а конницу разместили на обоих флангах. Таким образом, всю боевую линию они сделали короче сравнительно с прежней, зато глубже, чем на случай битвы оградили себя от слонов, но против неприятельской конницы, во много раз превосходившей их собственную, не приняли никаких мер. Так обе стороны поставили свои войска в надлежащий порядок, в отдельных частях и в целом, и затем оставались в этом строю в ожидании удобного момента для нападения на противника.
34. Лишь только Ксантипп отдал приказание вести слонов вперед и разорвать неприятельские ряды, а коннице велел окружить неприятеля с обоих флангов и напасть на него; тогда же и римляне по существующему у них обычаю забряцали оружием и с дружным криком ударили на неприятеля. Карфагенская конница была гораздо многочисленнее римской, а потому римская скоро на обоих флангах обратилась в бегство. Что касается пехоты, то левый фланг ее частью из желания уклониться от нападения слонов, частью из презрения к наемникам, ударил в правый фланг карфагенян, принудил их к отступлению и гнался за ними по пятам до самого лагеря. Напротив, передние ряды, которые стояли против слонов, при столкновении с ними были оттиснуты напором зверей, опрокинуты и гибли в борьбе толпами; благодаря многочисленности задних рядов, общий строй всего войска оставался некоторое время нерушимым. Но потом, когда последние ряды были окружены со всех сторон конницею и вынуждены оборотиться и вступить в битву с нею, когда те из римлян, которые пробились меж слонов вперед и, находясь уже позади зверей, натолкнулись на непочатую стройную фалангу[121] карфагенян и были истребляемы, тогда положение римлян стало безнадежным: большинство их было раздавлено непомерно мощными животными, остальные гибли на поле битвы под ударами копий многочисленной конницы, и лишь немногие бежали. Так как отступление совершалось по равнине, то часть римлян была раздавлена слонами и конницей; около пятисот человек, бежавших вместе с консулом Марком, скоро попали в руки неприятелей и вместе с начальником взяты в плен. Со стороны карфагенян пало около восьмисот наемников, поставленных против левого неприятельского фланга. Из римлян спаслось около двух тысяч человек, тех самых, которые избежали опасности в то время, как неприятель преследовал остальных римлян. Все прочее войско[122] погибло, за исключением консула Марка и бежавших вместе с ним солдат. Уцелевшие манипулы римлян пробились сверх всякого ожидания в Аспид. Карфагеняне сняли доспехи с убитых и, ведя за собою консула с прочими пленниками, возвратились ликующие в город.
35. Поразмыслив над этими событиями, люди могут извлечь из них полезные уроки для своего поведения. Ибо участь Марка совершенно ясно показывает каждому, что не следует доверяться судьбе, особенно в счастии: тот самый Марк, который незадолго перед тем не оказал побежденному ни пощады, ни снисхождения, теперь сам приведен был к неприятелю и вынужден молить его о собственном спасении. Давно уже Еврипид[123] прекрасно выразился, что "один мудрый совет стоит множества рук"; изречение это оправдалось теперь на деле. Один человек и один совет его сокрушили полчища, которые казались испытанными и неодолимыми, превознесли государство, которое со всей очевидностью повергнуто было во прах, и подняли упавший дух воинов. Я рассказал эти события для того, чтобы преподать урок читателям моей истории. Из двух путей к исправлению, существующих для всех людей, собственные превратности судьбы или чужие, первый путь, собственные несчастия, действительнее, зато второй, несчастия чужие, безвреднее. Никогда не следует выбирать добровольно первый путь, так как преподанный им урок покупается тяжкими лишениями и опасностями; напротив, мы всегда должны искать другого способа, ибо он дает нам возможность научиться без вреда для нас. Кто поймет это, тот должен сознаться, что лучшею школою для правильной жизни служит нам опыт, извлекаемый из правдивой истории событий. Ибо только она без ущерба для нас делает людей безошибочными судьями того, что лучше во всякое время и при всяком положении.
36. Карфагеняне, удачи коих соответствовали их желаниям, дали полнейшее выражение своему ликованию, как в благодарственных жертвах божеству, так и в любезном обращении друг с другом. Между тем Ксантипп, столько содействовавший восстановлению сил карфагенян, вскоре после этого отплыл домой по здравом и верном размышлении. И в самом деле, славные, необыкновенные подвиги порождают сильную неприязнь и злостные клеветы, и если туземцы благодаря многочисленным узам родства и дружбы в силах побороть эти чувства, то люди чужие скоро изнемогают в борьбе с ними и гибнут. Впрочем, об отъезде Ксантиппа существует и другой рассказ[124], для сообщения которого мы постараемся выбрать более подходящее место.
По получении неожиданных известий о событиях в Ливии римляне тотчас позаботились о пополнении своего флота и об освобождении граждан, оставшихся в Ливии в живых. С другой стороны, карфагеняне после этого разбили лагери у Аспида и занялись осадою города, желая захватить в свои руки бежавших сюда из сражения римлян. Но при мужестве и отваге римлян они никак не могли овладеть городом и, наконец, сняли осаду. Когда карфагеняне прослышали, что римляне снаряжают флот и собираются идти вторично на Ливию, то начали починять старые суда и сооружать новые. Быстро вооружили они двести кораблей и вышли в море, чтобы наблюдать за наступлением неприятеля. Римляне в начале лета спустили на море триста пятьдесят судов и под командою консулов Марка Эмилия и Сервия Фульвия отправили их на войну. Снявшись с якоря, они направились по пути в Ливию мимо Сицилии. У Гермесового мыса они встретились с карфагенским флотом и с легкостью при первом же натиске обратили его в бегство, причем захватили сто четырнадцать кораблей с командою; затем взяли с собою остававшихся в Ливии молодых воинов[125] из Аспида и направились к Сицилии.
37. Римляне счастливо переплыли уже море и подошли к берегу камаринян, как вдруг захвачены были такой бурей и подверглись таким злоключениям, которые превосходят всякое описание. Так, из трехсот шестидесяти четырех судов уцелело только восемьдесят; остальные или поглощены были волнами, или отброшены прибоем волн и, разбившись о скалы и мысы, покрыли берег трупами и обломками. История не знает более тяжкого несчастия, разом обрушившегося на море; причина его лежит не столько в судьбе, сколько в самих начальниках. Дело в том, что кормчие долго и настойчиво убеждали не идти вдоль наружного берега Сицилии, обращенного к Ливийскому морю, так как море там глубоко и высадка на берег трудна: они говорили также, что одно из двух зловещих созвездий еще не скрылось, а другое приближается; плавание их совершалось в промежутке между восходом Ариона и Пса[126]. Всем этим консулы пренебрегли и пустились в открытое море, желая устрашить одержанною победою некоторые из лежащих по пути городов Сицилии и таким образом овладеть ими. Лишь только тогда, когда из-за слабых надежд они попали в большую беду, консулы поняли свое безрассудство. Вообще римляне во всех случаях действуют силою, и раз какая-либо цель поставлена, они считают для себя обязательным достигнуть ее, и раз принято какое-либо решение, для них не существует ничего невозможного. Часто благодаря такой стремительности они осуществляют свои замыслы, но подчас терпят и тяжелые неудачи, особенно на море. Действительно, на суше, где они имеют дело с людьми и с человеческими средствами борьбы, римляне большею частью успевают, потому что равные силы они одолевают натиском; здесь лишь изредка терпят они неудачи. Напротив, большие бедствия постигают их всякий раз, когда они вступают в борьбу с морем и небом и действуют с тем же упорством. Так случилось тогда и много раз случалось раньше, так будет и впредь, пока они не отрекутся от этой ложной отваги и упрямства; теперь они воображают, что им можно идти - по морю ли то, или по суше - во всякое время.
38. Между тем карфагеняне узнали о гибели римского флота и решили, что они достаточно сильны на суше и на море как вследствие одержанной перед тем победы, так и потому, что римлян постигло такое бедствие; тем ревностнее занялись они устроением морских и сухопутных сил. Немедленно карфагеняне снарядили в Сицилию Гасдрубала, и кроме тех войск, какие раньше были под его командою, дали ему прибывших из Гераклеи воинов, а при них сто сорок слонов. По отправке Гасдрубала карфагеняне оснащали еще двести кораблей и заготовляли все прочее к морской войне. Между тем Гасдрубал благополучно переправился к Лилибею и занимался упражнением слонов и войска с целью помериться с врагом в открытом сражении. О случившемся римляне узнали подробно от солдат, избегнувших кораблекрушения, и были сильно огорчены; но, не желая уступать ни за что, они вторично постановили соорудить заново двести двадцать судов. Когда все это в продолжение трех месяцев было кончено, чему нелегко верится, выбранные вновь консулы, Авл Атилий и Гней Корнелий, снарядили флот и вышли в море. Переплыв пролив, они в Мессене взяли с собою спасшиеся от крушения суда, пристали к сицилийскому Панорму[127] с тремястами кораблями и приступили к его осаде; в карфагенской части Сицилии это был самый значительный город. В двух местах они, между прочим, возвели осадные сооружения, затем подвезли машины. Находившаяся у моря башня скоро разрушилась; тогда солдаты силою проложили себе путь в Панорм, и так называемый новый город взят был приступом. Та же участь грозила и той части города, которая называется старым городом, почему жители скоро сдали ее неприятелю. Овладев Панормом, римляне отплыли назад в Рим, покинув в городе гарнизон.
39. В следующее за сим лето выбранные в консулы Гней Сервилий и Гай Семпроний вышли в море со всем флотом, прибыли в Сицилию, а оттуда направились в Ливию. Проходя вдоль берега, они делали очень частые высадки, в которых, однако, не совершили ничего замечательного; наконец пришли к острову лотофагов, именуемому Менингом[128] и лежащему в небольшом расстоянии от Малого Сиртиса. По незнанию римляне попали там на мелкое место, а когда с наступлением отлива корабли сели на мель, положение их стало весьма затруднительно. Впрочем, по прошествии некоторого времени неожиданно наступил прилив, и, только выбросив весь груз, римляне едва облегчили свои корабли настолько, чтобы сдвинуть их с мели. После этого они пошли назад, что походило на бегство. Подошедши к Сицилии, римляне обогнули Лилибей и стали на якоре у Панорма. Отсюда они неосторожно пустились в Рим через открытое море и снова застигнуты были бурей, так что потеряли больше ста пятидесяти судов.
После этого испытания римляне, как ни велико было честолюбие их, вынуждены были самою громадностью понесенных потерь отказаться от мысли снаряжать новый флот и, возлагая последние надежды на сухопутные силы, отрядили в Сицилию легионы с консулами Луцием Цецилием[129] и Гайем Фурием и вооружили командою шестьдесят кораблей только для доставки войску продовольствия.
Упомянутые неудачи римлян снова поправили положение карфагенян, ибо с удалением врага они беспрепятственно распоряжались на море, а на сухопутные войска возлагали большие надежды не без основания. Когда среди римлян распространилась молва о том, как слоны в ливийской битве разорвали боевую линию и растоптали множество воинов, они были так напуганы, что в продолжение двух лет, следовавших за этими событиями, они у Лилибея ли то, или в окрестностях Селинунта строились в боевой порядок на расстоянии пяти-шести стадии от неприятеля и в страхе перед нападением слонов ни разу не отважились ни начать битву, ни спуститься в равнину. За это время они взяли с помощью осады только Ферму[130] и Липару[131], держась всегда местностей гористых и труднопроходимых. Поэтому римляне, замечая упадок духа и уныние в сухопутных войсках, переменили решение и отважились снова вступить на море. Затем они выбрали консулов Гайя Атилия и Луция Манлия, соорудили пятьдесят судов и усердно занялись набором солдат и изготовлением флота.
40. Главнокомандующий карфагенян Гасдрубал видел, что до сих пор римляне робели в боевых схватках; потом, он знал, что один из консулов с половиною войска возвратился в Италию, а другой, Цецилий, с остальным войском находится в Панорме для охраны созревшей жатвы у союзников. По этим причинам он быстро выступил со всем войском из Лилибея и разбил лагери на границах Панормской области. Цецилий замечал самоуверенность Гасдрубала и с целью вызвать его на решительные действия не выводил и своего войска из города. Воображая, что Цецилий не отваживается выйти против него, Гасдрубал становился все смелее и со всем войском стремительно двинулся через теснины в самую Панормскую область. Хотя он истреблял жатву до самого города, но Цецилий оставался верен принятому раз решению, и, наконец, довел Гасдрубала до того, что тот переправился через реку, протекающую перед городом. Когда карфагеняне перевели слонов и войско, Цецилий отрядил легковооруженных и тревожил неприятеля до тех пор, пока Гасдрубал не вынужден был выстроить в боевом порядке все свое войско. Таким образом, план Цецилия удался. Тогда он поставил часть легковооруженных перед стеною и канавою и отдал приказание нещадно пускать стрелы в слонов, если они будут наступать на них, если же будут подаваться назад, то бежать в канаву и оттуда метать стрелы в приближающихся животных. Находящимся на площади кузнецам он велел сносить метательное оружие и класть его снаружи стены у основания. Сам Цецилий с легионными солдатами стоял у ворот против левого неприятельского крыла, посылая легковооруженным все новые и новые подкрепления. Когда битва разгорелась, вожатые слонов, соревнуя Гасдрубалу и желая стяжать себе честь победы, устремились все на передовой отряд, легко обратили его в бегство и преследовали до канавы. Нападающие слоны получали раны от стрелков, поставленных на стене; вместе с тем в них метали с ожесточением и в массе дротики и копья те свежие еще воины, которые в боевом порядке стояли впереди канавы. Тогда поражаемые со всех сторон дротиками и раненые, звери вскоре пришли в исступление и, повернув назад, кинулись на своих, причем отдельных воинов топтали и давили, а ряды их приводили в беспорядок и разрывали. При виде этого Цецилий выступил поспешно с своим войском, нетронутым еще и стройным, ударил с фланга на расстроенные ряды неприятелей и вынудил их к поспешному отступлению, при этом многих карфагенян перебил, остальных обратил в стремительное бегство. Десять слонов вместе с индийцами[132] были взяты в плен; остальные скинули с себя индийцев и, окруженные конницею, были все захвачены после сражения. Этой удачей Цецилий, по общему мнению, восстановил бодрость духа в сухопутных войсках римлян, которые теперь снова отваживались овладеть полем сражения.
41. Когда в Рим прибыла весть об этой победе, римляне ликовали не столько потому, что с потерею слонов силы неприятеля были ослаблены, сколько потому, что победа над слонами ободрила собственных их граждан. Поэтому они снова смело обратились к первоначальному своему плану - отправить на войну консулов с флотом и морским войском и напрячь все силы к тому, дабы положить конец войне во что бы то ни стало. Заготовив все нужное к походу, консулы вышли по направлению к Сицилии с двумястами кораблями. Это был четырнадцатый год войны. Консулы пристали к Лилибею и, лишь только соединились с тамошними сухопутными легионами, приступили к осаде города, ибо, имея Лилибей в своей власти, они легко могли перенести войну в Ливию. Почти так же, как римляне, думали об этом и начальники карфагенян; почти так же и они представляли себе ход дел. Поэтому, отложив все прочее в сторону, карфагеняне заняты были только тем, чтобы оказать этому городу помощь, отваживаясь из-за него на борьбу и всяческие усилия, потому что иначе у них не оставалось никакой опоры в военных действиях, и вся Сицилия, за исключением Дрепан, попадала в руки римлян. Однако, чтобы сделать рассказ понятным и для читателей не знающих Лилибея, мы постараемся в немногих словах представить выгоды его положения.
42. Вся Сицилия по своему положению есть для Италии и оконечностей ее почти то же, что Пелопоннес для Эллады и ее мысов, с тою только разницею, что Пелопоннес - полуостров, а Сицилия - остров, ибо промежуточное пространство переходимо там по суше, здесь по морю. Сицилия имеет вид треугольника, причем вершинами отдельных углов служат мысы. Тот из мысов, который обращен на юг к Сицилийскому морю, называется Пахином[133]; тянущийся к северу ограничивает западную часть пролива, отделен от Италии расстоянием стадий в двенадцать и называется Пелориадою. Третий мыс обращен к самой Ливии, расположен удобно против мысов, находящихся перед Карфагеном на расстоянии стадий тысячи; тянется он в направлении к зимнему западу,[134] отделяет Ливийское море от Сардинского и называется Лилибеем. Тут же лежит одноименный с мысом город, тот самый, который теперь осаждали римляне. Он был укреплен сильными стенами, окружен глубоким рвом и лагунами[135]; через лагуны идет путь к гаваням, требующий, однако, большой опытности и навыка. У этого города[136] с обеих сторон его римляне расположились лагерем, а в промежутке двумя стоянками провели ров с валом и стеною; затем начали придвигать осадные сооружения к той башне, которая находится у самого моря и обращена к ливийским водам. К прежним сооружениям они присоединяли постоянно новые, подвигаясь все дальше, пока не разрушили шести башен, следовавших за тою, о которой сказано выше; в то же время все остальные башни они начали брать с помощью тарана[137]. Так как осаждающие действовали настойчиво и беспощадно и каждый день башни или грозили падением, или падали, а сооружения все дальше и дальше подвигались внутрь города, то среди осажденных распространилась сильная тревога и уныние, хотя в городе было помимо массы граждан около десяти тысяч наемников. Мало того: военачальник их Гимилькон[138] делал все, что было в его власти; он причинял врагу немало затруднений тем, что сооружал новые стены изнутри города или делал подкопы под сооружения неприятелей. Кроме того, он каждый день отправлялся в разные стороны, пытаясь узнать, нельзя ли поджечь неприятельские сооружения, ради чего выдерживал частые не в меру отважные стычки с неприятелем, дневные и ночные, в которых иной раз бывало убитых больше, нежели обыкновенно бывает их в правильных сражениях.
43. Тем временем некоторые из важнейших вождей наемников составили заговор для передачи города римлянам. В том убеждении, что подчиненные последуют за ними, они ночью тайком прошли из города в римский лагерь и с консулом вступили в переговоры об этом. Однако ахеец Алéксон, который раньше спас акрагантян, когда сиракузские наемники замышляли измену, теперь первый узнал о заговоре и заявил о том карфагенскому главнокомандующему. При этом известии главнокомандующий тотчас собрал оставшихся в городе вождей, убеждал и просил их, обещая при этом большие подарки и милости, если только они останутся верны ему и не примут участия в замыслах покинувших город товарищей. Так как предложение было принято охотно, то он немедленно отправил с ними к кельтам Ганнибала, сына того Ганнибала, который кончил жизнь в Сардинии, участвовал вместе с ним в походе и был им хорошо известен; к прочим наемникам послан был Алéксон, пользовавшийся их расположением и доверием. Посланные созвали отряды, обратились к ним с увещанием и, поручившись за подарки, обещанные каждому из них военачальником карфагенян, без труда уговорили их пребывать в верности договору. Поэтому, когда вожди, бежавшие чрез укрепления, возвратились[139], подошли к городским стенам с целью склонить солдат к измене и передать им обещание римлян, наемники не только не последовали за ними, но не хотели и слушать их: метали в них камни и стрелы и так прогнали от стены. Таким-то образом карфагеняне при указанных выше обстоятельствах едва не потеряли всего по случаю измены наемников. От окончательной гибели уберег их теперь Алексон, тот самый, который своею преданностью спас не только город и поля акрагантян, но самые учреждения их и свободу.
44. Между тем в Карфагене не знали об этом ничего. Принимая в соображение обычные нужды осаждаемых, карфагеняне посадили команду на пятьдесят кораблей и, обратившись к воинам с подобающим увещанием, повелели начальнику их Ганнибалу[140], сыну Гамилькара, триерарху[141] и первому другу Атарбала[142], поспешно выступать в поход, при этом велели не медлить и при первом удобном случае смело подать помощь осажденным. Ганнибал вышел в море с десятью тысячами войска, бросил якорь у так называемых Эгусс[143], что между Лилибеем и Карфагеном, и там выжидал момента для дальнейшего движения. Воспользовавшись попутным сильным ветром, он распустил все паруса и за ветром понесся прямо к самому входу в гавань. Команду свою он вооружил и готовую к бою поставил на палубах. Римляне частью вследствие внезапности появления неприятеля, частью из опасения, как бы ветер не загнал их вместе с неприятелем в гавань противника, решились задержать движение вспомогательного войска и, изумленные отвагою врага, остались на месте у морского берега. Между тем толпа людей, находившихся в городе, собралась на стенах в страхе за успех предприятия; теперь они были преисполнены радости по случаю неожиданного прибытия помощи и рукоплесканиями и криками ободряли подходящее войско. Смело и быстро пошел вперед Ганнибал, бросил якорь в гавани и беспрепятственно высаживал свою команду. Все горожане радовались не столько тому, что получили подкрепление, хотя через это надежды и силы их значительно возросли, сколько тому, что римляне не осмелились воспрепятствовать движению карфагенян.
45. При виде возбуждения и ревности в горожанах по случаю прибытия вспомогательного войска, а равно и в новоприбывших воинах, которые не испытали невзгод осаждаемых, начальник горожан Гимилькон желал воспользоваться не охладевшим еще пылом тех и других, чтобы бросить огонь в неприятельские сооружения и напасть на них, а потому созвал всех в собрание. Он обратился к ним с пространным приличным случаю увещанием и воспламенил в них рвение к битве обещанием щедрых наград, какие получит каждый за храбрость, напоминанием о милостях и подарках, какие всем им будут следовать от карфагенян. Все в один голос изъявили согласие и громко требовали, чтобы их немедленно вели в битву. Гимилькон похвалил собравшихся за ревность и распустил, отдав приказ пока отдыхать и ждать дальнейших распоряжений начальников. Вскоре после этого он созвал начальников, разделил между ними удобные для нападения пункты, объявил время и сигнал к нападению и приказал быть со своими подчиненными на назначенных местах ранним утром[144]. Распоряжения были точно выполнены. Тогда Гимилькон на рассвете вывел свое войско из города и во многих местах напал на сооружения. Римляне предвидели нападение и потому были готовы и не бездействовали; они поспешно являлись на помощь всюду, где было нужно, и сражались мужественно. Вскоре все силы противников были в деле, и около стены завязался жестокий бой, ибо из города вышло не менее двадцати тысяч человек, еще больше находилось за городом. Сражение было тем ожесточеннее, что боевой строй не соблюдался, солдаты дрались в беспорядке, кто с кем попало; в такой массе войск отдельные воины или отряды дрались между собою с жаром, обыкновенно отличающим единоборство. Шум и смятение были особенно слышны у самых сооружений. С обеих сторон те воины, которые сначала получили назначение одни оттеснить защитников сооружений, другие не выдавать этих последних, проявляли величайшее усердие к тому, чтобы выбить противника с занимаемого им места, а другие, чтобы ни за что не уступать его; потому сражающиеся погибали на тех самых местах, на которые поставлены были вначале. Между сражающихся кидались люди с факелами, паклей и огнем. Они нападали на машины разом со всех сторон и с такой отвагой, что римляне очутились в опаснейшем положении и не в силах были отражать нападение врага. Однако карфагенский военачальник видел, что многие его воины уже пали в битве, что он все-таки не может взять сооружений, ради чего и было начато дело; поэтому приказал играть отступление. Зато римляне, едва не потерявшие всего, овладели, наконец, своими укреплениями и все их удержали за собою нерушимо.
46. После этой битвы Ганнибал в ночную еще пору тайком от неприятеля отплыл во главе своих кораблей в Дрепаны[145] к карфагенскому военачальнику Атарбалу. Удобства местоположения и высокие достоинства дрепанской гавани побуждали карфагенян неослабно заботиться об охране местности. От Лилибея отстоит она стадий на сто двадцать.
Оставшиеся дома карфагеняне желали узнать о положении дел в Лилибее, но не имели к тому возможности, ибо часть их была заперта, а за другими существовал бдительный надзор. Тогда некий знатный гражданин Ганнибал, по прозванию Родосец[146], предложил, что он проникнет в Лилибей и потом как очевидец доставит обо всем точные сведения. С радостью выслушали это предложение карфагеняне, но не верили в его осуществление, так как римский флот стоял на страже у входа в гавань. Между тем Ганнибал снарядил свой собственный корабль и вышел в море. Достигши какого-то острова из тех, что лежат перед Лилибеем, он в четвертом часу на следующий день, гонимый попутным ветром, вошел в гавань на виду у всех римлян, пораженных его отвагой. На другой день он немедля пустился в обратный путь. Между тем римский консул с целью надежнее охранить вход в гавань снарядил ночью десять быстрейших кораблей, сам стал у гавани и наблюдал за происходящим; тут же было и все войско. По обеим сторонам от входа в гавань корабли подошли возможно ближе к лагунам и с поднятыми веслами выжидали момента, когда карфагенский корабль будет выходить, чтобы напасть на него и захватить. Родосец вышел в море на глазах у всех и до того изумил неприятелей дерзостью и быстротою, что не только вышел невредимым со своим кораблем и командою и миновал неприятельские суда, остававшиеся как бы в оцепенении, но, отойдя на небольшое расстояние вперед, остановился и вызывающе поднял весло. При быстроте его гребли, никто не дерзнул выйти против него в море, и Ганнибал с единственным кораблем ушел, к стыду всего неприятельского флота. Так как он повторял то же самое многократно и впоследствии, то оказал карфагенянам большую услугу, их он извещал обо всех нуждах осаждаемых, ободрял, а римлян повергал своею смелостью в смущение.
47. Помимо смелости ему помогало больше всего то, что он по опыту в точности знал, как проникнуть в гавань между мелями. Проплыв открытое море и показавшись перед гаванью, он делал такой поворот, как бы выходил из Италии, и направлялся к приморской башне так, что эта последняя прикрывала собою все прочие башни, обращенные к Ливии; только этим способом и можно было попасть при попутном ветре в устье гавани. Отвага Родосца внушала смелость многим другим людям, сведущим в местности к подобному образу действий, что ставило римлян в затруднительное положение. Они попытались было запереть устье гавани плотиною. Но на очень многих пунктах попытки их при значительной глубине моря не вели ни к чему: все, что ни бросали они в море, не держалось в нем на месте, но при самом опускании в воду относилось в сторону и разбивалось на части волною и быстрым течением. Наконец, в одном мелком месте удалось с большим трудом возвести плотину; на ней-то сел на мель четырехпалубник, выходивший в море по ночам, и попал в руки римлян: он сколочен был замечательно искусно. Захватив судно и вооружив его отборной командой, римляне наблюдали за всеми входящими в гавань, особенно за Родосцем. Случилось как раз так, что в ночную пору он проник в гавань, а затем снова на виду у всех вышел в открытое море. При виде четырехпалубника, который покинул стоянку в одно время с его собственным судном[147], Ганнибал узнал корабль и смутился. Сначала он пытался было ускорить ход и бежать, но, так как искусные гребцы уже настигали его, Ганнибал вынужден был повернуть судно назад и вступить в борьбу с неприятелем. Однако корабельные воины, превосходившие карфагенян численностью и состоявшие из отборных граждан, взяли верх, и Ганнибал попал в плен. Овладев и этим прекрасно сколоченным кораблем, римляне приспособили его к битве и теперь положили конец смелым попыткам проникать в Лилибей.
48. Между тем как осажденные настойчиво восстановляли то, что разорял неприятель, и отказались уже от мысли повредить или разрушить сооружения римлян, поднялась буря, с такой силою и стремительностью обратившаяся на передние части машин, что сорвала навесы и опрокинула стоявшие перед навесами и прикрывавшие их башни. Некоторые из эллинских наемников находили этот момент благоприятным для разрушения неприятельских укреплений и сообщили свой план военачальнику. Гимилькон принял совет, быстро изготовил все нужное для приведения замысла в исполнение, затем молодые люди соединились и в трех местах бросили огонь в осадные машины. Сама давность этих построек, казалось, подготовила легкое воспламенение их, к тому же ветер дул прямо против башен и машин; поэтому огонь распространялся быстро и неудержимо, и все меры римлян задержать пламя и защитить постройки оказывались бесполезными и недействительными. Пожар наводил такой ужас на защитников, что они не могли ни видеть, ни понимать того, что творилось. Многие из них, покрываемые налетавшею золою, искрами и густым дымом, падали и погибали прежде, чем подойти к огню и защитить горевшее. Одно и то же обстоятельство делало затруднительным положение противника и благоприятствовало поджигателям. Ибо все, что могло затемнять свет и причинять ушибы, относилось ветром в сторону неприятеля; напротив, все, что бросали и метали карфагеняне в защитников укреплений или в самые укрепления с целью разрушить их, падало по назначению: метающие видели перед собою местность, а сила полета увеличивалась от дуновения ветра. Наконец разрушение охватило все до такой степени, что самые основания башен и наконечники таранов сделались негодными от огня. После этого римляне покинули надежду осадить город с помощью сооружений и кругом обвели его канавою и валом, впереди своей стоянки возвели стену и предоставили все времени. Наоборот, жители Лилибея восстановили разрушенную часть стены и теперь спокойно выдерживали осаду.
49. Когда весть об этом пришла в Рим, а вслед затем стали приходить многие свидетели с извещением о гибели большей части команды при защите сооружений и вообще при осаде, римляне поспешно набрали моряков и в числе почти десяти тысяч человек отправили их в Сицилию. Когда римляне переправились через пролив, а затем сухим путем прошли в лагерь, консул их Публий Клавдий[148] собрал трибунов[149] и объявил, что теперь пора идти всем флотом в Дрепаны, ибо, говорил он, вождь карфагенян Атарбал, состоящий в городе начальником, не приготовлен к нападению, ничего не знает о прибытии римской команды и пребывает в том убеждении, что римляне вследствие понесенных при осаде потерь не в силах выйти в море со своим флотом. Так как все одобрили его план, то Публий тотчас посадил на корабли прежнюю и новую команду; в воины выбрал способнейших солдат из всего войска; они шли охотно, потому что поход был недалекий и сулил верную добычу. Снарядив корабли, консул около полуночи выступил в море, не будучи замечен неприятелем. Сначала он шел тихо, оставляя берег по правую руку. На рассвете передовые корабли начали показываться у Дрепан; завидев их неожиданно, Атарбал сначала смутился. Однако он скоро оправился, понял наступательные замыслы неприятеля и решил испробовать все меры, выдержать всякое испытание, лишь бы не даться в осаду, которая подготовлялась столь явно. С этою целью Атарбал поспешно собрал команду на берег и через глашатая вызвал из города наемников. Когда все были в сборе, он краткою речью постарался внушить им надежду на победу, если они отважатся на морскую битву, и, напротив, предсказывал им лишения, сопряженные с осадою, если они не пойдут тотчас навстречу опасности. Собравшиеся жаждали боя и громко требовали вести их в дело немедленно. Атарбал похвалил воинов за усердие и отдал приказ садиться поскорее на корабли, не терять из виду его корабля и следовать за ним. Поспешно распорядившись, Атарбал отчалил первый и отправился в открытое море прямо под скалы не с той стороны гавани, по которой входил неприятель, но с противоположной.
50. Когда римский консул Публий увидел, что неприятель сверх всякого ожидания не уступает и не смущается его появлением, его собственные корабли находятся частью уже в гавани, частью у входа в нее, а третьи приближаются ко входу; он приказал всем кораблям повернуть назад и выйти из гавани. Находившиеся в гавани корабли столкнулись при повороте с теми, что были у входа в нее, а это вызвало невообразимое смятение среди людей; кроме того, сшибающиеся корабли ломали весла. Невзирая на это, корабельные начальники ставили у самого берега в боевую линию каждый выходивший в море корабль и быстро поворачивали их носами против неприятеля. Что касается самого Публия, который вначале следовал позади и замыкал собою весь флот, то теперь он на ходу повернул свой корабль в открытое море и занял левое крыло целого флота. В это самое время Атарбал с пятью боевыми кораблями[150] миновал левое крыло неприятеля, свой собственный корабль поставил носом против неприятельского со стороны открытого моря; вместе с тем отправлял через гребцов приказ каждому подходящему кораблю становиться подле него и поступать точно так же, как он. Когда все корабли выстроились в одну линию, он дал условленный сигнал и сначала наступал на врага в боевом порядке, тогда как римляне все еще держались берега в ожидании выходивших из гавани кораблей. Большие неудобства были для римлян от того, что им предстояло сражаться вблизи берега.
51. Когда противники приблизились друг к другу, с обеих сторон на начальнических кораблях даны были сигналы, и последовала схватка. Сначала бой был равный, потому что с обеих сторон сражались лучшие солдаты сухопутного войска. Однако все более и более перевес склонялся на сторону карфагенян, потому что положение их во всем этом деле было гораздо выгоднее неприятельского. Благодаря лучшему устройству кораблей и ловкости гребцов они далеко превосходили неприятеля в быстроте движений; много помогала им и постановка флота их в открытом море. Действительно, были ли корабли их теснимы неприятелем, они быстро и благополучно отступали в открытое место; поворачивали ли они потом свои корабли назад против выступивших вперед неприятельских, они или быстро огибали их, или нападали на них сбоку; в то время, как римские корабли при своей тяжести и неумелости команды поворачивались с трудом, карфагенские наносили им непрерывные удары и многие потопили. Если опасность угрожала какому-либо из собственных кораблей, карфагеняне своевременно являлись на помощь без вреда и опасности для себя, ибо заходили от кормы по открытому морю. В совершенно ином положении были римляне, именно: теснимые корабли не имели возможности отступить, так как римляне сражались у самого берега, а всякий раз, когда судно подвергалось жестокому натиску со стороны стоящего напротив неприятеля, оно или попадало на мель и садилось кормою, или оттеснялось к берегу и разбивалось. При тяжести своих кораблей римляне не могли врываться в середину неприятельских кораблей или нападать с тыла на те корабли, которые уже сражались с другими, - полезнейший прием в морском сражении. Наконец, римские корабли не могли помогать своим, нуждающимся в помощи с кормы, ибо заперты были у берега, и желающие подать помощь не имели даже небольшого свободного пространства для движений. Вообще положение римлян в этой битве было весьма невыгодно. При виде того, как одни корабли садятся на мель, другие выбрасываются на берег, консул решил бежать и с левого фланга пробирался у берега с тридцатью кораблями, которые случайно были подле него. Прочими судами в числе девяноста трех завладели карфагеняне, равно как и всею командою их, за исключением лишь тех людей, которые вместе с кораблями выброшены были на берег и спаслись бегством.
52. Такой исход битвы стяжал Атарбалу славу у карфагенян, ибо успех ее они приписывали его личной проницательности и отваге. Напротив, Публий потерял всякое уважение у римлян и подвергся тяжким укорам за легкомысленное и безрассудное поведение, причинившее Риму столь большие потери. Вот почему даже спустя некоторое время он был предан суду, наказан тяжелой пеней, и ему угрожала еще большая опасность. Однако и после этих неудач римляне до того были преисполнены жаждою всемирного владычества, что изыскивали все средства, какие были в их власти, дабы продолжать борьбу без перерыва. Поэтому, как только наступили выборы, они выбрали новых консулов и одного из них, Луция Юния[151], немедленно отправили в поход с тем, чтобы он доставил осаждающим Лилибей войскам хлеб вместе с другими жизненными припасами и прочими предметами необходимости; сверх этого снарядили шестьдесят кораблей для прикрытия продовольственных судов. По прибытии в Мессену Юний присоединил к своим те корабли, которые вышли ему навстречу из римской стоянки и из остальной Сицилии, и поспешно переправился к Сиракузам, имея при себе сто двадцать судов и около восьмидесяти ластовых кораблей с продовольствием. Здесь он отпустил квесторов[152] с половиною ластовых кораблей и с несколькими длинными кораблями для возможно скорейшей доставки войску жизненных припасов. Сам он остался в Сиракузах, поджидая запоздавшие из Мессены корабли и принимая еще хлеб от материковых союзников.
53. Около того же времени Атарбал отослал в Карфаген взятых в морском сражении пленных и захваченные корабли. Товарищу своему по командованию войском, Карталону, он дал тридцать кораблей в дополнение к тем семидесяти, с которыми тот явился, и приказал ему напасть внезапно на неприятельские корабли, стоящие на якоре у Лилибеея, захватить из них столько, сколько можно будет, а остальные предать пламени. Во исполнение приказания Карталон к утру напал на врага, часть судов его сжег, другие увлек за собою, что вызвало сильное смятение в стоянке римлян. Римляне с криком поспешили на помощь к кораблям; наблюдавший за Лилибеем Гимилькон слышал это, а с рассветом увидел, что творится, и отрядил из города против неприятеля наемников. Опасность угрожала римлянам со всех сторон, и они пришли в большое смущение. Между тем начальник карфагенского флота увлек на буксире несколько неприятельских судов, другие разрушил, затем прошел некоторое расстояние от Лилибея по направлению к Гераклее с целью заграждать путь подходящим к стоянке римским судам. Когда соглядатаи известили, что близко подошло уже множество римских судов разного вида, он вышел в море, горя желанием сразиться, потому что после недавней победы презрительно относился к римлянам. В то же время лодки, обыкновенно опережающие флот, дали знать квесторам, ранее отправленным из Сиракуз, о наступлении врага. Квесторы находили свои силы недостаточными для морской битвы, а потому причалили к одному из подчиненных римлянам городков; гавани город не имел, но представлял удобную якорную стоянку, будучи закрыт береговыми утесами. Здесь квесторы сделали высадку, поставили добытые из города катапульты и камнеметательницы[153] и ожидали наступления врага. Подошедши к этому месту, карфагеняне сначала решили было повести осаду, полагая, что неприятель в страхе отступит в городок, а они беспрепятственно завладеют его судами. Но надежды карфагенян не оправдались, ибо римляне защищались храбро; к тому же самая местность представляла для карфагенян многие всевозможные неудобства. Поэтому они довольствовались тем, что взяли на буксир несколько судов со съестными припасами и отошли к какой-то реке; там бросили якорь и наблюдали за выходом в море неприятелей. [54.] Между тем остававшийся в Сиракузах консул привел свой план в исполнение, затем, обогнув Пахин, направился к Лилибею, ничего не зная о том, что случилось с отплывшими раньше судами. С другой стороны, начальник карфагенского флота, уведомленный о приближении нового врага своими соглядатаями, поспешно вышел в море, желая сразиться с римлянами возможно дальше от остального флота. Юний издалека еще завидел карфагенский флот и многочисленность судов его; но не решался вступать в бой, хотя не мог уже и бежать от неприятеля, который был близко; поэтому он уклонился к берегу и бросил якорь у крутой, во всех отношениях опасной местности. Юний предпочитал претерпеть все, лишь бы своего флота с командою не дать в руки врагам. Начальник карфагенского флота заметил это движение неприятеля, но почитал неудобным выходить на бой с ним и приближаться к столь опасным пунктам; поэтому он занял некий мыс, стал там на якоре между обоими флотами римлян и внимательно наблюдал за ними. Когда поднялась буря, а море угрожало еще большими опасностями впереди, карфагенские кормчие, благодаря знанию местности и опытности в своем деле, предусматривали и предсказывали грядущее, советуя Карталону обогнуть мыс Пахин и тем спастись от бури. Карталон благоразумно последовал их совету, и карфагеняне, правда, с большим трудом и опасностями, обошли мыс и заняли надежную стоянку. Зато флоты римлян, стоявшие у берегов, лишенных гаваней, пострадали настолько, что от них остались ни к чему негодные обломки. Разрушение обоих флотов было полное, превосходящее всякое вероятие.
55. После этого карфагеняне снова воспрянули духом, и надежды их опять оживились. Напротив, римляне, и раньше испытавшие неудачу, а теперь потерпевшие полное крушение, очистили море, хотя суша все еще была в их власти; карфагеняне господствовали на море, но не теряли надежды и на обладание сушею. Под тяжестью рассказанных выше бедствий горевали все римляне, как те, что оставались в Риме, так равно и те, что были в легионах у Лилибея; и все-таки не думали о снятии осады: одни с неослабным рвением подвозили по суше съестные припасы, другие напрягали все свои силы к осаде города. Консул Юний после кораблекрушения отправился в лагерь. Горюя о понесенных потерях, он жаждал новых славных подвигов, чтобы в бою загладить прежние неудачи. Поэтому лишь только представился ему удобный случай, Юний хитростью захватил Эрикс[154], овладел святилищем Афродиты и городом. Эрикс - тянущаяся вдоль моря гора Сицилии, на той стороне ее, которая обращена к Италии, между Дрепанами и Панормом, ближе к границе Дрепан; по величине Эрикс далеко превосходит все горы Сицилии, кроме Этны. На плоской вершине этой горы находится святилище Эрикской Афродиты, по общему мнению значительнейшее из всех святилищ Сицилии по богатству и роскоши. Город расположен под горной вершиной; к нему ведет очень длинный и крутой путь. Гребень горы консул занял стражей, равно как и проход к ней от Дрепан; зорко оберегал он оба пункта, особенно подъем на гору, в том убеждении, что этим именно способом обеспечивает за собою обладание и городом, и целою горою.
56. Между тем карфагеняне избрали себе в военачальники Гамилькара[155], по прозванию Барка, и ему доверили командование флотом. Гамилькар взял с собою флот и отправился опустошать Италию. Был восемнадцатый год войны. По опустошении Локриды и Бруттийских полей[156] Барка отплыл со всем флотом к Панормской области и занял местность, лежащую между Эриксом и Панормом и называющуюся "на Герктах"[157]; по безопасности и удобствам для стоянки и долговременного пребывания войска она представляет наилучший пункт в Сицилии. Действительно, гора эта со всех сторон обрывиста и над окружающею местностью поднимается на значительную высоту. Верхнее кольцо ее имеет в окружности не меньше ста стадий, а обнимаемое им пространство изобилует пастбищами и удобно для обработки, доступно действию морского воздуха и совершенно свободно от ядовитых животных. Как со стороны моря, так и с той, которая обращена внутрь материка, гора имеет крутые неприступные обрывы; промежутки между ними могут быть легко и скоро укреплены. Кроме того, на плоской вершине возвышается бугор, который служит вместе с кремлем и прекрасным наблюдательным пунктом над расстилающейся внизу страной. У подножья горы есть гавань, удобная для перехода от Дрепан и Лилибея к Италии и всегда имеющая воду в изобилии. К горе этой существует всего три прохода, очень трудных; два из них идут из материка, а один от моря. На этом-то последнем пути расположился лагерем Гамилькар, что было большою смелостью, ибо он не имел на своей стороне ни одного города, ни на какую помощь не рассчитывал и врезывался в середину врагов. Тем не менее он причинял римлянам большие затруднения и подвергал их серьезным опасностям. Отправляясь отсюда своими кораблями, он прежде всего занялся опустошением италийского побережья до области кумеян. Потом, когда римляне на суше перед городом Панормом расположились против него лагерем на расстоянии стадий пяти, [57] Гамилькар в течение почти трех лет давал им битвы на суше частые и многообразные; подробное описание их было бы невозможно. Дело в том, что в борьбе замечательных кулачных бойцов, блистающих храбростью и искусством, когда они в решительном бою за победу неустанно наносят удар за ударом, ни участники, ни зрители не могут разглядеть или предусмотреть отдельных ударов и ушибов, хотя и могут получить довольно верное представление о ловкости, силе и мужестве борющихся по общему напряжению сил их и по обоюдному упорству в состязании: точно то же было и с военачальниками, о коих идет теперь речь. И в самом деле, историку нельзя было бы исчислить все поводы и подробности тех взаимных засад, наступлений и нападений, какие происходили между воюющими ежедневно, да и читателю описание это показалось бы утомительным и совершенно бесполезным. Легче можно оценить названных выше военачальников из общего рассказа о борьбе и об окончательном исходе ее. Ибо теперь испытаны были все военные хитрости, какие только знает история, все уловки, какие требовались обстоятельствами времени и места, все то, в чем проявляются необычайные отвага и сила. Однако по многим причинам решительная битва была невозможна: силы противников были равны, укрепления их были одинаково сильны и недоступны, а разделяющее стоянки расстояние было весьма незначительно. Вот главным образом почему происходили ежедневно небольшие схватки и почему не могло быть какого-либо решительного дела. Всегда выходило так, что участвовавшие в бою гибли в самой схватке, а все те, кому удавалось отступить, быстро укрывались от опасности за своими окопами, откуда снова выходили на битву.
58. Вдруг судьба, подобно ловкому устроителю состязания[158], вывела воюющих из описанного выше положения, заменила прежнюю борьбу более опасною, а борющихся заперла на меньшем еще пространстве, именно: так как римляне занимали вершину Эрикса и его подножье, о чем сказано у нас выше, то Гамилькар овладел городом эриклян, лежащим между вершиною и разбитым у подошвы горы лагерем. Теперь те римляне, которые занимали вершину горы, мужественно выдерживали борьбу и лишения осаждаемых. С другой стороны, карфагеняне обнаруживали невероятную стойкость, ибо неприятель теснил их со всех сторон, жизненные припасы получались с трудом, потому что сообщение с морем они имели в одном только месте и в одном направлении. И здесь обе стороны пустили в ход одна против другой всю изворотливость и силу, какие потребны в деле осады, претерпели всевозможные лишения, испытали все виды нападения и обороны, пока, наконец "не пожертвовали победного венка богам"[159] не потому, как уверяет Фабий, что не в силах были терпеть дольше, но потому что сделались нечувствительными к страданиям и неодолимыми. И в самом деле, прежде чем одним удалось одолеть врага, хотя и на этом месте противники боролись в течение двух лет, конец войне положен был иным способом.
Таково было положение дел на Эриксе и в сухопутных войсках, а самые государства противников уподоблялись породистым дышащим боем петухам[160]. Не раз такие птицы, потеряв от изнеможения способность владеть крыльями, находят себе опору в собственной отваге и продолжают наносить друг другу удары, пока, наконец, сами собой не кидаются друг на друга, быстро сцепливаются, и тогда один из них падает замертво. Подобно этому, римляне и карфагеняне, утомленные трудами непрерывной борьбы, истощены были вконец, а налоги и расходы, удручавшие их долгое время, подорвали их силы.
59. Так и римляне сохраняли душевную твердость, хотя уже в течение почти пяти лет совершенно отказались от моря частью вследствие понесенных неудач, частью потому, что считали для себя возможным кончить войну только сухопутными силами. Теперь они увидели, что расчеты их не оправдались главным образом благодаря отваге военачальника карфагенян и решились в третий раз попытать счастья в морской войне. Руководились они убеждением, что этим только способом война может окончиться выгодно для них, если предприятие поведено будет как следует, что, наконец, и удалось им. Покинуть море в первый раз вынудили их обрушившиеся случайно бедствия, второй раз поражение в битве при Дрепанах. Теперь они делали третью попытку и, победив карфагенские войска на Эриксе, лишив их подвоза жизненных припасов со стороны моря, завершили борьбу. То, что римлян наибольше побуждало к войне, был воинственный дух их. Средств для осуществления плана в государственной казне не было; но они были добыты благодаря рвению и любви к отечеству правителей государства. По мере своих средств каждый гражданин сам по себе или вдвоем и втроем с другими обязывался доставить оснащенное пятипалубное судно, причем издержки на это только в случае счастливого исхода предприятия должны были быть возмещены казною. Таким-то способом быстро было заготовлено двести пятипалубных судов; сооружены они были по образцу корабля Родосца; затем римляне выбрали в консулы Гайя Лутация[161] и в начале лета отправили флот в море. Неожиданно появился он у берегов Сицилии, овладел гаванью Дрепан и якорными стоянками у Лилибея, так как весь флот карфагенян возвратился домой. Возведя укрепления вокруг города Дрепан и сделав все прочие приспособления, римский консул повел осаду всеми возможными средствами. Вместе с тем он предвидел прибытие карфагенского флота и памятовал первоначальное решение, что война может быть кончена только морским сражением; поэтому, не желая терять время в бездействии, он каждый день испытывал свою команду, делал с нею соответствующие упражнения и вообще прилагал все усилия к обучению ее, так что в самое короткое время сделал своих моряков совершенно годными для предстоящего дела.
60. Получив неожиданное известие, что римский флот находится в море и снова господствует на нем, карфагеняне тотчас снарядили свои корабли. Нагрузив их хлебом и всеми нужными припасами, они немедленно отправили флот свой в море, будучи озабочены тем, чтобы войско на Эриксе ни в чем не терпело недостатка. Начальником морских сил они назначили Ганнона. Выйдя в море и пристав к острову, именуемому Гиерою[162], Ганнон старался тайком от неприятелей проникнуть к Эриксу с целью выгрузить там припасы и облегчить корабли, забрать с собою годных наемников в корабельные воины, в том числе Барку, и потом вступить в битву с неприятелем. Между тем Лутаций узнал о прибытии Ганнона с войском и угадал его замыслы, отобрал из сухопутного войска наилучших солдат и подошел к острову Эгусе, лежащему перед Лилибеем. Здесь он обратился к войску с подобающим воззванием, а кормчим объявил, что на следующий день будет морское сражение. Утром, когда рассвело уже, Лутаций видел, что неприятелю благоприятствует сильный ветер, что для его кораблей плавание будет затруднено противным ветром, притом на сильно волнующемся море[163]; поэтому сначала колебался, как поступить. Но в то же время он соображал, что, если решится на бой невзирая на бурю, то будет иметь дело с Ганноном, только с его войсками и с флотом, нагруженным хлебом. Если, напротив, он будет выжидать погоды и медлительностью своею допустит, чтобы неприятель переправился и соединился с сухопутным войском, то будет сражаться против кораблей быстрых, не имеющих на себе груза, против отборнейшей части сухопутных войск и, что самое главное, против отважного Гамилькара: более грозной опасности тогда не было ничего. Итак, Лутаций решил не пропускать удобного случая. Завидев неприятельские корабли с распущенными парусами, он поспешно вышел из гавани. Ловкая команда с легкостью преодолевала силу волны, и поэтому он быстро выстроил свои корабли в одну линию и носами вперед поставил против неприятеля. [61.] Когда карфагеняне увидели, что дальнейший путь им отрезан римлянами, они убрали паруса и, находясь на своих кораблях, ободряли друг друга и начали битву. Так как военные средства врагов были противоположны тем, с какими они сражались на море у Дрепан, то соответственно тому и исход обоих сражений должен был получиться обратный. Действительно, римляне изменили устройство своих кораблей и удалили с них весь груз, ненужный для морской битвы; хорошо обученные гребцы прекрасно исполняли свое дело; наконец, корабельными воинами у них были отборнейшие люди из сухопутного войска, не привыкшие отступать. Что касается карфагенян, то положение их было совершенно иное. Корабли их, нагруженные припасами, были неловки в боевых движениях; гребцы их были совсем не обучены и посажены на корабли лишь в минуту опасности; воины их были новобранцы и совершенно не испытанные в трудностях и опасностях войны. Дело в том, что к морским силам римлян они относились весьма пренебрежительно и никак не рассчитывали, что римляне попытаются снова утвердиться на море. Вот почему с самого начала битвы карфагеняне оказались слабее римлян на многих пунктах боевой линии, были побеждены, причем пятьдесят кораблей их потоплено, а семьдесят вместе с командою взято в плен. Остальной флот с распущенными парусами под попутным ветром отступил к острову Гиере; на их счастье ветер неожиданно переменился и вовремя помог им.
62. Итак, римский консул возвратился под Лилибей к своему войску и принял необходимые меры относительно захваченных кораблей и людей, что было нелегко, ибо пленных взято было немного меньше десяти тысяч человек. С другой стороны, карфагеняне, хотя сверх всякого ожидания потерпели поражение, обнаруживали прежнюю готовность к борьбе, прежний воинственный дух и рвение, но затруднялись в способах вести ее. Ибо море было теперь во власти неприятеля, и они не могли уже доставлять продовольствие своему войску в Сицилии, а отказавшись от надежд на то войско и как бы даже выдав его неприятелю, карфагеняне не знали, откуда добыть для войны и солдат, и вождей. Поэтому они немедленно отправили гонцов к Барке и давали ему неограниченные полномочия. Барка исполнил долг военачальника честно и разумно, именно: до тех пор пока положение дел допускало какую-нибудь надежду на успех, он не останавливался ни перед какими усилиями и опасностями и, как подобает военачальнику, испытал все средства, обещавшие победу. Но когда положение ухудшилось и у него не оставалось более никакой надежды на спасение вверенных ему воинов, Барка сознательно и благоразумно покорился обстоятельствам и отправил к римлянам послов для переговоров об окончании войны и заключении мира. От вождя требуется, чтобы он умел одинаково верно определять моменты как для победы, так и для отступления. Лутаций с радостью принял предложение Барки, ибо ему известно было, что сами римляне истощены войною и тяготятся бременем ее; поэтому войне положен был конец на таких приблизительно условиях: "На нижеследующих условиях, если они угодны будут и народу римскому, должна быть дружба между карфагенянами и римлянами: карфагеняне обязаны очистить всю Сицилию, не воевать с Гиероном, не ходить войною ни на сиракузян, ни на союзников их; карфагеняне обязаны выдать римлянам всех пленных без выкупа; карфагеняне обязаны уплатить римлянам в продолжение двадцати лет две тысячи двести эвбейских талантов серебра"[164].
63. Когда условия эти были доставлены в Рим, народ не принял их и отправил десять граждан в Сицилию для расследования дела. По прибытии на место уполномоченные оставили неизменным существо договора, лишь некоторые обязательства карфагенян усилили, именно: срок уплаты они сократили наполовину, прибавили еще тысячу талантов и обязали карфагенян очистить все острова, лежащие между Италией и Сицилией.
Такой конец имела война из-за Сицилии между римлянами и карфагенянами, и таковы были условия мира. Длилась она непрерывно двадцать четыре года и была продолжительнее, упорнее и важнее всех войн, какие известны нам в истории[165]. Не говоря о прочих битвах и средствах вооружения, о чем рассказано нами выше, в одном из сражений противники выставили более пятисот, а в другом немного меньше семисот пятипалубных судов. В этой войне римляне потеряли до семисот пентер, считая и погибшие в кораблекрушениях, а карфагеняне до пятисот. Поэтому люди, в коих вызывают удивление морские сражения и флоты Антигона, Птолемея и Деметрия, наверное должны быть поражены чрезмерностью этих событий. Далее, если кто пожелает сравнить между собою пятипалубные и те трехпалубные суда, на каких персы воевали с эллинами, а потом афиняне с лакедемонянами, то он увидит, что раньше никогда еще подобные силы не вступали в борьбу на море. Отсюда ясно, что римляне не случайно и бессознательно, как думают о том некоторые эллины, но с верным расчетом и по изощрении своих сил в столь многочисленных и важных битвах, не только возымели смелую мысль о подчинении и покорении мира, но и осуществили ее; доказать это мы поставили себе целью с самого начала.
64. Быть может, кто-либо спросит, почему римляне, завоевав мир и достигнув могущества, во много раз превосходящего прежнее, не в силах теперь ни снарядить такое количество кораблей, ни выступать в море со столь сильными флотами. На вопрос о причинах этого можно будет дать ясный ответ, когда мы приступим к изложению государственного устройства римлян; и нам не следует говорить о нем лишь мимоходом, и читателю не подобает относиться к нему без должного внимания. Действительно, невзирая на его достоинства, государственное устройство римлян остается до сих пор, можно сказать, почти совсем неизвестным по вине историков. Одни из них не знают предмета, другие дают неясное и совершенно бессодержательное описание. Как бы то ни было, в описанной выше войне оба государства оказались равносильными как по смелости замыслов и могуществу, так в особенности по ревнивому стремлению к господству; но что касается граждан, то во всех отношениях римляне проявили большую доблесть. Наконец, величайшим вождем того времени по уму и отваге должен быть признан Гамилькар, по прозванию Барка, родной отец того Ганнибала, который впоследствии воевал с римлянами.
65. По заключении мира государства подверглись у себя дома почти одинаковым испытаниям, именно: оба они вовлечены были в домашнюю войну[166], римляне с так называемыми фалисками[167]; войну эту они кончили скоро и счастливо, в несколько дней овладев их городом. В то же самое время у карфагенян была война с наемниками, нумидянами, а равно с отложившимися ливиянами, война немаловажная и трудная, в которой они претерпели много серьезных опасностей и под конец вынуждены были бороться не только за свою землю, но даже за самое существование свое и своей родины. Война эта заслуживает упоминания по многим причинам, но согласно нашему первоначальному плану мы расскажем о ней в немногих словах лишь существенное. Какого свойства бывает война, обыкновенно именуемая войною на жизнь и на смерть, и каков бывает ход ее, лучше всего можно понять из тогдашних событий; равным образом из тогдашнего положения карфагенян яснее всего можно видеть, чего должны ждать и заблаговременно остерегаться те государства, которые пользуются наемными войсками, в чем состоит и как велика разница между народами смешанными и варварскими, с одной стороны, и народами, воспитанными в законном порядке и государственных учреждениях - с другой. Наконец, что важнее всего, из событий того времени можно уразуметь причины, по которым при Ганнибале возникла война между римлянами и карфагенянами. Для людей любознательных полезно будет усвоить себе возможно более точное представление о войне, о причинах коей до сих пор существует разногласие не только между историками, но и в среде самих участников ее.
66. Коль скоро заключен был упомянутый выше мир, Барка увел стоявшее на Эриксе войско к Лилибею и вслед за сим сложил с себя звание главнокомандующего; переправою войска занялся начальник города Гескон[168]. В предвидении беспорядков он нарочно отправлял войско на кораблях по частям и самую отправку производил с промежутками. Этим он желал дать время карфагенянам - по мере прибытия наемников и уплаты им остающегося жалованья отпускать их заблаговременно из Карфагена на родину прежде, чем принимать новый отряд, переправляющийся вслед за ними. Вот что имел он в виду, когда в таком порядке производил отправку войска из Лилибея. С другой стороны, карфагеняне, перед этим понесшие большие расходы, нуждались в деньгах и полагали, что им удастся склонить наемников к отказу от следующей им части жалованья, если все они соберутся в Карфаген; в этой надежде они задерживали прибывающих воинов и оставляли в городе. Однако вследствие весьма частых преступлений, совершаемых ночью и днем, карфагеняне стали опасаться проявлений буйства в толпе и прежде всего потребовали от вождей, чтобы те, пока будет собрано жалованье и до прибытия остального войска, отвели всех наемников в город, именуемый Сиккою, причем каждый из них получал золото на необходимейшие нужды. Радостно выслушали наемники весть о выступлении из города и только желали оставить в нем свои пожитки, что делали они и вначале, ибо им предстояло очень скоро возвратиться в город за получением жалованья. Но карфагеняне были сильно озабочены тем, что некоторые из наемников, давно уже возвратившиеся в город, из тоски по детям и по женам или не пожелают уходить вовсе или после ухода возвратятся снова к своим пожиткам, и, таким образом, город ничуть не избавится от беспорядков. Вследствие этой тревоги карфагеняне, невзирая на отказ, беспощадно принуждали наемников забирать пожитки с собою. Между тем, собравшись все в Сикке, наемники предавались разгулу: после долгих трудов они жили теперь вольною и праздною жизнью, что бывает очень вредно для наемных войск и служит, можно сказать, источником и единственной причиной волнений. Вместе с тем некоторые из них на досуге начали рассчитывать не выданные им остатки жалованья и увеличивать их, а потом, насчитав сумму, которая во много раз превосходила действительно следовавшую им, они заявили, что ее-то и нужно требовать от карфагенян. К тому же они вспоминали обещания, которыми ободряли их начальники в минуты опасностей, а потому питали в душе смелые надежды и нетерпеливо ждали прибавки жалованья. [67.] В то время, как наемники были в сборе в Сикке[169], к ним явился Ганнон, тогдашний начальник карфагенской Ливии; он не только не удовлетворил их ожиданий и не исполнил прежних обещаний, но еще, ссылаясь на тягость налогов и вообще на стесненное положение государства, пытался склонить воинов к отказу от некоторой доли причитающегося им жалованья. Это не замедлило вызвать споры и волнения; наемники постоянно собирались толпами - или по племенам, или все без различия. Так как наемные войска принадлежали не к одному племени и говорили на разных языках, то люди не понимали друг друга, и в стоянке царили шум и смятение. Дело в том, что карфагеняне постоянно имели у себя на службе наемников различных стран и, составляя войско из многих народностей, добивались того, что наемники с трудом и нескоро столковывались между собою, повиновались начальникам и не были для них опасны; но карфагеняне попадали в гораздо большее затруднение, когда им приходилось увещевать, успокаивать и разубеждать наемников в случаях раздражения их, гнева и волнений. И в самом деле, раз этими войсками овладевают недовольство и смута, они ведут себя не как люди и под конец уподобляются, диким зверям, впадают в бешенство. То же случилось и теперь. Войска состояли частью из иберов и кельтов, частью из лигистинов и балеарян, и лишь немного было полуэллинов[170], большею частью перебежчики и рабы; самую многолюдную долю наемников составляли ливияне. Таким образом, невозможно было ни собрать их всех вместе, ни придумать относительно их какое-либо средство. Да и как сделать это? Не может же начальник знать языки всех народов; едва ли, можно сказать, не труднее еще обращаться к собранию через нескольких переводчиков и об одном и том же предмете говорить четыре-пять раз. Оставалось одно: обращаться с требованиями и увещаниями к солдатам через начальников, что неустанно пытался тогда делать Ганнон. Но и начальники понимали не все, что говорилось; а иной раз, соглашаясь с главнокомандующим, они передавали толпе совсем не то, одни по ошибке, другие со злым умыслом; следствием этого были вообще непонимание, недоверие и беспорядок. Ко всему прочему присоединилось еще подозрение, будто карфагеняне намеренно прислали к ним не одного из тех начальников, которые знали сицилийские дела и давали обещания наемникам, но такого, который не присутствовал ни при одном деле. Наконец, не придя к соглашению с Ганноном и питая недоверие к начальникам отдельных частей, наемные войска в гневе на карфагенян направились к их городу и в числе двадцати тысяч с лишним расположились лагерем у так называемого Тунета стадиях в ста двадцати от Карфагена.
68. Теперь, когда ничто не помогало, карфагеняне ясно поняли свои ошибки. Большою неосторожностью было и то уже, что они такое количество наемных солдат собрали в одном месте, не имея никакой опоры на случай сражения в войсках из собственных граждан, а еще большею ошибкою была отправка из города вместе с наемниками детей их, женщин и всех пожитков. Имей все это в залоге, они могли бы спокойнее обсудить разразившуюся над ними беду, да и враги их были бы уступчивее в своих требованиях. Теперь же, устрашенные близостью неприятельской стоянки, карфагеняне соглашались на все, лишь бы смирить их гнев. Они отправили из города обильные запасы различных предметов необходимости и продавали их так и по той цене, как хотели и какую назначали мятежники; кроме того, посылали к ним одного сенатора за другим с обещанием исполнить по мере возможности всякое требование их. Однако наемные войска каждый день измышляли что-нибудь новое, становились все наглее, потому что видели тревогу и упадок духа в карфагенянах. К тому же вспоминая сражения свои в Сицилии против римских легионов, они преисполнились уверенностью в том, что не только карфагенянам, но и всякому иному народу трудно бороться с ними. Поэтому лишь только карфагеняне сделали им уступку касательно жалованья, они тотчас пошли дальше и потребовали вознаграждения за павших лошадей. Когда и это было принято, войска поставили новое требование, чтобы за тот хлеб, который должны были им давно уже, карфагеняне заплатили по наивысшей цене, до какой поднималась она в военное время. Вообще мятежники постоянно подыскивали что-либо новое, делая невозможным всякое соглашение, ибо в среде их было много людей развращенных и беспокойных. Тем не менее карфагеняне обещали все возможное и, наконец убедили их доверить решение спора одному из бывших военачальников в Сицилии. Гамилькаром Баркою, под начальством которого воевали в Сицилии, наемники были недовольны под тем предлогом, что он не явился к ним в звании посла, тем самым обидел их, что добровольно сложил с себя полномочие главнокомандующего. Напротив, к Гескону они настроены были дружелюбно, к тому самому, который был военачальником их в Сицилии и проявлял о них вообще большую заботливость, наипаче при переправе из Сицилии. На него-то и возложено было решение спора.
69. Гескон с деньгами прибыл к ним морем и, пристав к Тунету, созвал прежде всего начальников, потом по племенам собрал простых солдат. Он то порицал их за прошлое, то старался разъяснить им настоящее, но больше всего обращал их внимание на будущее и убеждал относиться благожелательно к тем, которые издавна платили им жалованье за службу. В заключение он приступил к разрешению спора о недоданном им жалованье, причем производил и уплату по племенам. Был здесь некий кампанец по имени Спендий, раб, перебежавший от римлян к карфагенянам, человек необычайной силы и отважный на войне. Он опасался, что господин его может явиться в Карфаген и получить его обратно, а по римским законам он подлежал позорной смерти[171]; поэтому Спендий говорил дерзко и делал все для того, чтобы не допустить до примирения наемников с карфагенянами. Заодно с ним действовал некий ливиец Матос, хотя человек свободный и участвовавший в походе, но больше всех мутивший во время описанных выше беспорядков. Из страха, как бы не понести наказания одному за всех, он разделял настроение Спендия и, обратившись к ливиянам, доказывал, что с получением всеми другими народами жалованья и с удалением их на родину, карфагеняне на них одних обратят свой гнев и пожелают подвергнуть их тяжкой каре, дабы застращать всех ливиян. Подобные речи быстро вызвали возбуждение в толпе, и под тем ничтожным предлогом, что Гескон, выдавая им жалованье, отсрочивает все-таки вознаграждение за хлеб и за лошадей, немедленно сбежались в собрание. С напряженным вниманием слушали ливияне нападки и обвинения Спендия и Матоса против Гескона и карфагенян. Если выступал теперь кто-либо другой с советом, они не дожидались конца речи и, не зная еще, соглашается ли говорящий со Спендием или возражает ему, тут же побивали его камнями. Так убили они немало на этих сборищах и начальников, и простых людей. Толпа понимала одно только слово: "бей!", потому что наемники били не переставая, особенно когда сбегались на сборище опьяненные за обедом. Тогда, лишь только кто-нибудь начинал свою речь словом "бей!", они, услышав это, со всех сторон быстро кидались бить, и выступившему с речью уже не было спасения. Поэтому никто более не дерзал подавать советы, и ливияне выбрали себе вождями Матоса и Спендия.
70. Всюду Гескон видел возбуждение и смуты. Но будучи озабочен больше всего благом родины и понимая, что, наверное, самому государству карфагенян грозит беда, раз наемные солдаты обращались в диких зверей, он с опасностью жизни продолжал настойчиво действовать по-прежнему, то призывая к себе начальников, то собирая и увещевая солдат по племенам. Потом, так как ливияне не получили еще жалованья и дерзко требовали его, Гескон с целью смирить их наглость предложил требовать денег от вождя своего, Матоса. При этих словах наемники пришли в такую ярость, что не рассуждая ни минуты, бросились прежде всего грабить лежавшие тут же деньги, потом схватили Гескона и его товарищей-карфагенян. Соумышленники Матоса и Спендия понимали, что война возгорится скорее всего в том случае, если войска совершат какое-либо деяние, противное законам и правам народов, а потому поощряли неистовства толпы, расхищали вместе с деньгами и пожитки карфагенян, а Гескона и его товарищей с обидами и насилием заковали в цепи и отдали под стражу. Теперь наемники были уже в открытой войне с карфагенянами, потому что учинили преступный заговор и нарушили общие всем народам права.
Вот по какой причине и каким образом вспыхнула война у карфагенян с наемниками, именуемая также ливийскою. Соумышленники Матоса, учинив рассказанное выше, тотчас разослали послов в ливийские города с призывом к свободе и с просьбою помогать им и действовать заодно с ними. Почти все ливияне вняли этому призыву к возмущению против карфагенян и охотно доставляли жизненные припасы и вспомогательные отряды. Мятежники вслед засим разделили свои силы, причем одна часть приступила к осаде Утики[172], другая - Гиппакрит[173], ибо города эти не пожелали примкнуть к восстанию.
71. До сих пор карфагеняне извлекали средства к частной жизни из произведений своих полей, а государственную казну и общественные запасы пополняли из доходов Ливии, кроме того, войну вели обыкновенно силами наемных войск; теперь вдруг они не только теряли все эти средства, но и видели, что они обращаются на погибель им, а потому столь нежданный оборот дела привел их в крайнее уныние и отчаяние. Они питали было постоянную надежду, что по заключении мира отдохнут немного от трудов, истощивших их за время сицилийской войны, и будут жить в довольстве. Но вышло наоборот, ибо началась еще большая и более опасная война. Прежде они боролись с римлянами за Сицилию, теперь им предстояло в домашней войне бороться за самое существование свое и своей родины. Кроме того, после поражений в стольких морских битвах они не имели ни оружия, ни морского войска, ни оснащенных судов; у них не было запасов и ни малейшей надежды на помощь извне от друзей или союзников. Теперь карфагеняне ясно поняли, сколь велика разница между войною с иноземцами, живущими по другую сторону моря, и внутренними междоусобицами и смутами. К тому же главными виновниками стольких тяжких бед были они сами. [72.] Ибо в предшествующую войну они проявили большую суровость в управлении ливийскими народами, воображая, что имеют для этого достаточные основания в самой войне. Так, со всех деревенских жителей они брали половину земных плодов, а на горожан наложили вдвое большую дань против прежней, при этом не было никакой пощады неимущим и никакого снисхождения; правителей отличали и ценили не тех, которые обращались с народом мягко и человеколюбиво, но тех, которые доставляли им наибольшие сборы и запасы, а с туземцами обращались крайне жестоко; в числе их был и Ганнон. Потому-то мужчин не нужно было подстрекать к возмущению: они ждали только вести о нем. Женщины до поры до времени терпеливо взирали на то, как сборщики податей уводили в тюрьмы мужей их и отцов, но теперь в разных городах они обязали себя взаимными клятвами - не скрывать ничего из своего имущества, снимали с себя украшения и безропотно отдавали их на жалованье. Матосу и Спендию они доставили денег в таком изобилии, что те не только уплатили наемникам недоданное жалованье, обещанное им на случай восстания, но и на будущее время имели большие запасы. Вот почему люди здравомыслящие всегда должны принимать во внимание не одно настоящее, но больше еще будущее.
73. Однако, как ни трудно было положение карфагенян, главнокомандующим они назначили Ганнона, так как ему приписывали заслугу первого покорения ливийского Гекатонтапила[174]; затем стянули наемные войска, вооружили граждан, достигших положенного возраста, упражняли и строили городскую конницу, оснащали уцелевшие еще суда, трехпалубные и пятидесятивесельные, а равно самые большие лодки. Между тем Матос с единомышленниками, когда явилось к ним на службу около семидесяти тысяч человек, разделили войско на две части и повели беспрепятственно осаду Утики и Гиппакрит, лагерь свой на Тунете укрепили, а карфагенян отрезали от всей остальной Ливии. Самый Карфаген расположен в заливе и выдается вперед в виде полуострова, так что с одной стороны он омывается морем, а с другой озером. Тот перешеек, которым город соединяется с Ливией, имеет около двадцати пяти стадий ширины. Недалеко от Карфагена, со стороны, обращенной к морю, лежит город Утика; на другой стороне, у озера, находится Тунет. Наемные войска расположились лагерем на этих обоих пунктах, тем отрезали карфагенян от прочей страны и теперь угрожали самому городу. Подходя к городским стенам то днем, то ночью, они повергали жителей его в состояние тревоги и ужаса.
74. Ганнон делал надлежащие приготовления к войне, как человек от природы способный к этому делу. Но с выступлением на поле битвы он менялся: не умел пользоваться благоприятными моментами и вообще оказывался неопытным и неловким. Так, прежде всего он явился на помощь осажденным к Утике и большим количеством слонов - у него было их не меньше ста - навел страх на неприятелей и уже почти одерживал полную победу, но затем обнаружил такую неумелость, что едва не погубил и себя, и осажденных. Он добыл из города Утики катапульты, стрелы и вообще все нужные для осады приспособления и, разбив лагерь перед городом, пошел на приступ против неприятельских валов. Лишь только слоны ворвались в лагерь, неприятели не могли выдержать их тяжелого натиска, и все бежали из лагеря. Многие при этом пали от ран, нанесенных зверями; уцелевшие воины утвердились на сильно поросшем растительностью холме, полагаясь на недоступность местности. Ганнон привык воевать с нумидянами и ливиянами, которые в случае отступления бегут не останавливаясь на пространстве двух-трех дней; поэтому он и теперь полагал, что война кончена и что им одержана решительная победа; о солдатах и стоянке он не заботился более, и сам возвратился в город для отдохновения. Между тем сбежавшиеся на холм наемники, люди, которые воспитались в подвигах отважного Барки, которые в сицилийских битвах научились в один и тот же день по несколько раз отступать и снова нападать на врага, увидели теперь, что начальник удалился в город, а войско, обрадовавшись победе, разбрелось беспечно из стана; тогда они общими силами ударили на вал, многих карфагенян положили на месте, остальные вынуждены были постыдно бежать к стенам и воротам города. Наемники завладели всем обозом и орудиями осады, которые сверх всего прочего добыл из города Ганнон и теперь предоставил в руки неприятеля. И не в этом только обнаружилась явная неспособность Ганнона: несколько дней спустя, когда подле города, именуемого Горзою[175], неприятель расположился против него лагерем, ему представлялась возможность одержать победу дважды в правильном сражении и дважды в неожиданном нападении, ибо неприятельский стан был вблизи его; но Ганнон упустил эти случаи, как кажется, по чрезмерному легкомыслию.
75. Карфагеняне поняли тогда всю неумелость Ганнона в ведении дела, и снова облекли Гамилькара по прозванию Барку, властью главнокомандующего. Они отправили его на эту войну в звании военачальника с семьюдесятью слонами, с набранными вновь наемниками и с перебежчиками от неприятелей; сверх этого дали ему конных и пеших воинов из граждан, так что всего войска было у него около десяти тысяч человек. Немедленно, при первом же появлении Барки неприятель, смущенный неожиданностью нападения, упал духом; Утика была освобождена от осады, и вообще Барка оказался достойным и прежних своих подвигов, и тех надежд, какие возлагал на него народ. Вот что совершил он в этом деле. Узкая полоса земли, соединяющая Карфаген с Ливией, перерезана трудно переходимыми холмами, между которыми проложены улицы, ведущие из города в страну. Случилось так, что Матос занял стражей все выгодные для войны пункты на этих холмах. Кроме того, в некоторых местах река по имени Макора[176] подобным же образом пересекает путь из города в Ливию и благодаря обилию воды обыкновенно бывает непереходима вброд; но на ней есть мост; у этого-то моста Матос построил город, дабы обеспечить надзор за переправою. Вследствие этого карфагеняне не только не могли привести в страну войско, но даже отдельные лица, когда желали пройти туда, нелегко ускользали от дозора неприятеля. Так как выход из города был затруднен, Гамилькар со свойственною ему находчивостью придумал следующую меру. Он заметил, что устье названной выше реки при ветрах, дующих в известном направлении, наполняется песком, и тогда у самого устья образуется мелкий переход. Никому не открывая своего замысла, Гамилькар принял все меры к выведению войска из города и выжидал только вышесказанного момента. Когда момент этот настал, Гамилькар ночью, никем не замеченный, вышел и на рассвете переправил свое войско в упомянутом месте. Все произошло неожиданно как для карфагенян, находившихся в городе, так и для неприятеля, а Гамилькар перешел равнину и направился к мостовой страже.
76. Узнав об этом, Спендий повел свои войска против неприятеля, причем одни в числе не менее десяти тысяч человек двинулись из города, что у моста, другие, более пятнадцати тысяч, из Утики; таким образом, оба войска шли на соединение друг с другом. Сошедшись на близком расстоянии и вообразив, что в середине между ними заключены карфагеняне, наемники наскоро обменялись советами и ободрениями[177] и бросились на врага. Между тем Гамилькар продолжал путь; впереди шли слоны, за ними следовали конница и легкие отряды, а позади всего тяжеловооруженные. Когда он увидел, что неприятель с жаром несется на них, то скомандовал всем частям войска оборотить тыл: передним рядам приказал повернуть назад и поспешно отступать; тем же, которые вначале находились позади, скомандовал полуоборот и мало-помалу поставил их лицом к лицу против неприятеля. Ливияне и наемники думали, что неприятель в страхе бежит, в беспорядке стали напирать на карфагенян и с ожесточением шли врукопашную. Но вдруг карфагенская конница, повернув лошадей, приблизилась к отряду, обращенному против неприятеля, и стала подле; в то же время надвигалось и остальное войско. Неожиданная перемена движения поразила ливиян, и они, только что преследовавшие неприятеля в беспорядке и врассыпную, теперь отступили и бежали. При этом одни из них наталкивались на задние ряды, сбивали их с ног, гибли сами и губили своих же; большинство было раздавлено напиравшею с тыла конницею и слонами. Ливиян и наемников пало около шести тысяч человек, взято в плен около двух тысяч. Остальные бежали частью в город, прилегающий к мосту, частью в стоянку подле Утики. Между тем Гамилькар, одержав такую победу, преследовал неприятеля по пятам, город, что у моста, взял с первого набега, ибо неприятель покинул его и укрылся на Тунете; остальную область он исходил в разных направлениях, одни города сдались, другие, большая часть, взяты приступом. Карфагеняне, отчаявшиеся было в успехе, после этого несколько ободрились и стали смелее.
77. Сам Матос тем временем продолжал осаду Гиппакрит; вождю галатов Автариту и Спендию он советовал держаться вблизи неприятеля, но избегать ровных мест, так как у карфагенян сильная конница и множество слонов, следовать с войском по склонам гор бок о бок с карфагенянами и пользоваться всяким невыгодным для врага местом для нападения. Отдавая эти распоряжения, Матос в то же время отправил посольства к нумидянам и ливиянам с просьбою о помощи и с увещанием не терять случая к восстановлению своей свободы. Итак, на Тунете Спендий отобрал воинов из каждого племени, всего до шести тысяч человек. Во главе этого войска и двух тысяч галатов с Автаритом он двинулся вперед по склонам горы и следил за движениями карфагенян; остальная часть первоначального состава их перебежала к римлянам во время осады Эрикса. Только что Гамилькар расположился лагерем в какой-то равнине, окруженной со всех сторон горами, как вспомогательные войска нумидян и ливиян соединились со Спендием. Внезапно перед Гамилькаром появился лагерь ливиян, в тылу расположились нумидяне, а с фланга Спендий, и карфагеняне очутились в большом затруднении перед лицом неминуемой опасности.
78. В это время в неприятельском стане находился некий Нарава, один из знатнейших нумидян, преисполненный воинственного духа. Он всегда был дружески расположен к карфагенянам, от отца унаследовав добрые отношения с ними; теперь уважение к военачальнику Гамилькару еще более укрепило его в этих чувствах. Нарава полагал, что настал момент для приобретения дружбы и расположения карфагенян, и отправился в стан их в сопровождении почти сотни нумидян. Подойдя к валу, он смело остановился и подал знак рукою. Недоумевая, что это значит, Гамилькар послал к нему всадника, которому тот объяснил, что желает говорить с военачальником. Так как Гамилькар колебался и не доверял, то Нарава передал свою лошадь и копья провожатым и безоружный смело вошел в лагерь. Отвага его одних изумила, других напугала; тем не менее карфагеняне приняли его и допускали в свою среду. Когда Нараве дали говорить, он объяснил, что благоволит ко всем карфагенянам, но больше всего желал бы приобрести дружбу Барки. "Теперь он явился сюда", продолжал Нарава, "чтобы заключить дружбу с ним и быть верным товарищем его во всяком предприятии и во всяком замысле". При этих словах юноши, представшего перед ним с такою смелостью и говорившего так просто, Гамилькар сильно обрадовался: он не только принял его в соучастники своих предприятий, но и обещал выдать за него свою дочь под условием, если Нарава пребудет верным карфагенянам. По заключении договора Нарава привел с собою подчиненных ему нумидян, около двух тысяч человек. Подкрепленный этим отрядом, Гамилькар приготовился к бою. Спендий соединился с ливиянами и, спустившись в равнину, дал битву карфагенянам. Сражение было жестокое; победителем остался Гамилькар, потому что и слоны прекрасно сражались, и Нарава оказал блистательнейшую услугу. Автарит и Спендий бежали; из числа воинов пало около десяти тысяч, а взято в плен около четырех тысяч человек. После этой победы Гамилькар дозволил желающим того пленникам вступить к нему на службу и вооружил их доспехами убитых неприятелей. Тех же пленных, которые отказывались от этого, он собрал вместе и обратился к ним с речью, говоря, что прощает им проступки, совершенные раньше, и дает каждому полную свободу идти, куда кто желает. Но на будущее время он предостерегал их и угрожал, что всякий, кто обратит свое оружие против карфагенян, будет в случае захвата беспощадно наказан.
79. В то же самое время наемные солдаты, составлявшие гарнизон в Сардинии[178], соревнуя Матосу и Спендию, восстали против карфагенян, находившихся на острове. Бостора, бывшего в то время начальником вспомогательных войск, они заперли в кремле и убили вместе с его согражданами. Когда карфагеняне снова отправили Ганнона военачальником во главе войска, это последнее покинуло его и передалось мятежникам; самого военачальника они взяли в плен и тотчас распяли на кресте. После этого восставшие предавали всех карфагенян на острове неслыханным, изысканным мучениям и смерти, а затем покорили своей власти города и стали обладателями острова, пока не поссорились с сардинцами и не были выгнаны в Италию.
Так потеряна была для карфагенян Сардиния, остров замечательный по величине, многолюдству населения и по своему плодородию. Повторять об этом острове всем известное мы находим излишним, так как писали о нем многие, притом обстоятельно.
Матос и Спендий, с ними вместе и галат Автарит с тревогою взирали на мягкость, с какою Гамилькар обошелся с пленными, и опасались, как бы через это ливияне и большинство наемников не соблазнились обещанным помилованием; поэтому обдумывали, каким бы образом подвинуть толпу к какому-либо новому нечестию и обратить неистовство ее против карфагенян. Они решились собрать солдат в одно место, а когда это было сделано, послали к ним вестника с письмом, как бы присланным единомышленниками их из Сицилии. Письмо гласило, что за Гесконом и всеми приверженцами его, которых наемники предательски схватили, о чем мною рассказано выше, они должны строго наблюдать, так как несколько человек вошли в соглашение с карфагенянами с целью освободить их. Воспользовавшись этим случаем, Спендий прежде всего стал убеждать воинов не обольщаться милостью карфагенского военачальника относительно пленных. "Не о спасении пленных помышляет он", говорил Спендий, "но о том, как бы при помощи освобождения их покорить вас своей власти, и если мы ему доверимся, он разом отмстит не отдельным личностям, но всем нам". Кроме этого, он предостерегал солдат, что если они выпустят из рук Гескона, станут посмешищем врагов и сильно повредят самим себе, ибо дадут возможность убежать столь опасному человеку и искусному вождю, который наверное будет злейшим врагом их. Спендий еще не кончил, как явился другой вестник с письмом, как бы присланный из Тунета, и сообщал сведения наподобие тех, какие получены были из Сардинии.
80. Вслед за сим говорил галат Автарит, что спасти свое положение они могут единственно тем, если перестанут возлагать какие бы то ни было надежды на карфагенян. Всякий, кто будет рассчитывать на милость карфагенян, не может быть верным их товарищем. Поэтому он внушал воинам доверять тем только людям и со вниманием слушать только тех ораторов, которые всегда выступают с наиболее враждебными и суровыми предложениями относительно карфагенян; врагами своими и предателями считать людей, которые высказываются в смысле противоположном. Сказав это, он далее советовал пытать и казнить Гескона, захваченных вместе с ним товарищей и пленных позже карфагенян. Так как солдаты понимали его речь, то Автарит пользовался в их собраниях огромным влиянием. Благодаря долголетней военной службе он научился финикийскому языку, с которым большинство воинов было хорошо знакомо, потому что раньше они долго служили у карфагенян. Вследствие этого Автарит встречен был единодушным одобрением в собрании и удалился, напутствуемый похвалами. Хотя из каждого народа выделились и выступили вперед многие солдаты и, памятуя прежние благодеяния Гескона, желали, по крайней мере, не допустить до пытки, но не было никакой возможности понять хоть что-нибудь из того, что говорилось, потому что говорили многие разом и каждый на своем языке. Когда, наконец, стало понятно, что требуется отмена пытки, а кто-то из сидящих произнес: "Бей!", солдаты разом побили камнями всех выступивших вперед. Родственники вынесли трупы убитых, как бы истерзанные зверями. Гескона и его товарищей, всего до семисот человек, Спендий велел вывести за вал, удалить на небольшое расстояние от стоянки и прежде всего отсечь им руки. Начало сделано было с Гескона, того самого, которого незадолго перед тем они предпочли всем карфагенянам, величали своим благодетелем и которому доверили решение спорного дела. По отсечении рук несчастным отрезали носы и уши; изувеченным перебили голени и заживо еще бросили в какую-то канаву.
81. При известии об этом несчастии карфагеняне бессильны были сделать что-либо; негодующие и печальные по случаю бедствия, они отправили посольство к Гамилькару и другому военачальнику - Ганнону с просьбою о помощи и об отмщении несчастных. К злодеям посланы были глашатаи за получением трупов; но те не выдали замученных и объявили, чтобы впредь не посылали к ним ни глашатая, ни посла, так как их ждет та же участь, какая постигла теперь Гескона. На будущее время они постановили и одобрили решение: всякого захваченного в плен карфагенянина предавать мучительной смерти, а всякого союзника их отсылать по отсечении рук в Карфаген. Постановление свое они исполняли неукоснительно. Взирая на это, всякий согласится, что бывают случаи, когда становятся злокачественными и не поддаются лечению не только какие-нибудь нарывы и наросты на теле[179], но еще больше гораздо души людей. Действительно, при нарывах, если подвергнуть их лечению, бывает иногда так, что, раздражаемые лечением, они тем быстрее распространяются; если же лечение приостановить, то по самой природе своей они разъедают прилегающие места и не проходят до тех пор, пока не будет поражено все тело. Подобно этому, и в душе часто образуются черные гнилостные болячки, и тогда человек обращается в нечестивейшую кровожаднейшую тварь. Если таким людям оказывать снисхождение и милость, они принимают это за коварство и хитрость и по отношению к милостивым становятся еще вероломнее и жесточе. Если же покарать их, ярость их возрастает, и нет ничего столь отвратительного или ужасного, к чему они не были бы способны, самую разнузданность вменяя себе в заслугу; наконец, они дичают совершенно и теряют свойства человеческой природы. Источником такого расположения и главнейшею причиною его должно почитать испорченность нравов и дурное воспитание с детства; содействует этому многое, больше всего наглость и корыстолюбие каждого начальника. Все это имело место в то время в массе наемных солдат, а наибольше в среде начальников.
82. Неистовством врагов поставленный в трудное положение, Гамилькар призвал к себе Ганнона в надежде соединенными силами положить скорейший конец войне. Попадавших в его руки неприятелей в схватке он убивал на месте, а доставленных пленных бросал на растерзание зверям, ибо истребление врагов вконец почитал единственным средством решить борьбу. В то время, как карфагеняне начинали питать надежды на благополучный исход войны, вдруг положение их совершенно изменилось. Военачальники после соединения своих отрядов так сильно поссорились между собою, что не только теряли благоприятные для борьбы моменты, но взаимными распрями многократно давали неприятелю возможность вредить им. Карфагеняне поняли это и приказали одному из военачальников возвратиться, а другому оставаться на месте, по выбору самого войска. В это же время запасы, подвозимые из так называемых у карфагенян Эмпорий[180], те запасы, на которые они возлагали наибольшие надежды касательно прокормления войска и снабжения его всеми нужными предметами, погибли на море от бури. К тому же Сардиния, как сказано выше, была уже для них потеряна; между тем остров этот в трудные времена был для них всегда очень полезен. Довершением бедствия было отпадение городов Гиппакрит и Утики, единственных в целой Ливии, которые не только мужественно переносили тягости настоящей войны, но оказали упорное сопротивление врагу во времена Агафокла и при вторжении римлян в Ливию, словом, всегда оставались верными карфагенянам. Напротив, теперь без всякого повода города эти перешли на сторону ливиян и вместе с переменою обнаружили нежнейшее расположение и доверие к союзникам; мало того: по отношению к карфагенянам они проявили непримиримую злобу и ненависть. Так, явившийся к ним от карфагенян вспомогательный отряд, около пятисот человек, они истребили вместе с начальником его, сбросив всех их со стены, а самый город передали ливиянам. Карфагенянам мятежники отказали даже в просьбе похоронить несчастных.
Матос и Спендий, ободренные этими удачами, приступили к осаде самого Карфагена. Барка соединился с вождем Ганнибалом, которого горожане отправили к войскам, когда войску предоставлено было карфагенянами решить спор между вождями и когда, согласно определению, Ганнон должен был удалиться из лагеря. Благодаря этому Гамилькар вместе с Ганнибалом и Наравою делал набеги на страну и отрезывал Матосу и Спендию пути к подвозу припасов. Наибольшую услугу в этом деле, равно как и во всех других, оказывал ему нумидиец Навара.
83. Между тем карфагеняне, запертые со всех сторон, вынуждены были искать убежища у союзных государств. Гиерон, все время этой войны охотно откликавшийся на каждый призыв карфагенян, теперь проявлял еще большую ревность в том убеждении, что спасение карфагенян выгодно и для его владычества в Сицилии, и для поддержания добрых отношений с римлянами. Весьма здраво и мудро заботился он о том, чтобы не дать сильнейшему народу возможности осуществлять все свои замыслы. Действительно, никогда не следует допускать этого и давать какому-либо государству усилиться до такой степени, когда становится невозможным оспаривать посягательство его даже на права общепризнанные. Во всяком случае римляне во исполнение договора всегда помогали с готовностью Карфагену. Вначале между двумя государствами возникли разногласия приблизительно по таким причинам: тех людей, которые шли морем из Италии в Ливию и доставляли неприятелям припасы, карфагеняне заводили в свои гавани и всех вместе около пятисот человек содержали под стражей; это раздражило римлян. Но потом римляне отправили посольство, после переговоров получили всех пленных обратно и были настолько удовлетворены, что немедленно же в обмен выдали карфагенянам пленных, которые оставались у них еще от сицилийской войны. С этого времени римляне охотно и любезно исполняли каждую просьбу карфагенян. Поэтому и торговым людям они внушили снабжать карфагенян нужными предметами, напротив, воспретили сношения с врагами их. Впоследствии, когда сардинские наемники во время возмущения против карфагенян звали их на помощь, римляне не вняли их просьбам, а когда жители Утики пожелали передаться им, римляне в уважение условий договора отвергли предложение. Итак, карфагеняне, подкрепляемые силами названных выше друзей, выдерживали осаду.
84. Между тем Матос и Спендий оказались в положении столько же осаждающих, сколько и осаждаемых. В получении припасов Гамилькар стеснил их до того, что они вынуждены были наконец снять осаду. Немного времени спустя они выбрали храбрейших солдат из наемников и ливиян, всего около пятидесяти тысяч человек, в том числе и ливийца Зарзу с его отрядом, снова выступили в поход, причем шли бок о бок с неприятелем и наблюдали за Гамилькаром. Из страха перед слонами и конницею Наравы мятежники избегали равнин; напротив, старались захватывать местности гористые и ущелья. В это время вследствие своей неопытности они терпели частые поражения, хотя нисколько не уступали противнику в смелости и предприимчивости. Как и следовало ожидать, тогда обнаружилось на деле все превосходство точного знания и искусства полководца перед невежеством и неосмысленным способом действий солдата. В самом деле, Гамилькар истребил множество мятежников без битвы, потому что умел в небольших делах отрезывать им дорогу к отступлению и, подобно искусному игроку, запирать их. Многие другие были перебиты в больших сражениях, причем он или заводил врагов в засады, о которых те и не подозревали, или внезапным и неожиданным появлением, днем или ночью, наводил на них ужас; всех, кого только захватывал в плен, он бросал на растерзание зверям. Наконец Гамилькар совершенно неожиданно расположился лагерем против мятежников в местности, неудобной для врага, но выгодной для его собственного войска, и поставил противника в такое положение, что тот не отваживался на битву, но не мог и бежать, так как со всех сторон окружен был рвом и валом, наконец доведен голодом до того, что люди поедали друг друга; так постигала их достойная кара от божества за нечестивое злодеяние, совершенное над другими. Идти в битву они не осмеливались, предвидя верное поражение и наказание в случае плена; о примирении никто и не напоминал, потому что они сознавали свои преступления. Согласно обещаниям вождей, наемники все ждали помощи от Тунета, а пока терпели всевозможные лишения.
85. После того, как съедены были пленные, которыми, о ужас, питались мятежники, после того, как съедены были рабы, а с Тунета не было никакой помощи, начальникам явно угрожала месть разъяренной бедствиями толпы. Тогда Автарит, Зарза и Спендий порешили передаться неприятелю и вступить в переговоры о мире с Гамилькаром. Отправив глашатая к карфагенянам и получив от них согласие на прием посольства, мятежники в числе десяти явились к карфагенянам. Гамилькар обратился к ним с такого рода условиями: "Да будет дозволено карфагенянам выбрать из неприятелей по своему усмотрению десять человек, а все прочие уйдут в одних туниках". Когда условие было принято, Гамилькар тотчас объявил, что, согласно уговору, он выбирает присутствующих. Так карфагеняне получили в свои руки Автарита, Спендия и прочих знатнейших предводителей. Когда ливияне заметили, что вожди их схвачены, и ничего не знали об условиях мира, они приняли это за измену и бросились к оружию. Но Гамилькар окружил ливиян слонами и прочим войском и всех положил на месте, а было их свыше сорока тысяч человек. Местом этого происшествия был Прион[181]; название свое оно получило от сходства по виду с орудием,[182] которое теперь называется этим именем.
86. Рассказанной выше победой Гамилькар снова оживил в карфагенянах надежду на лучшее будущее, хотя они уже отчаялись было в спасении. Сам Гамилькар вместе с Наравою и Ганнибалом ходил по стране и городам. Благодаря недавнему успеху карфагенян ливияне покорялись им и переходили на их сторону, почему Гамилькар подчинил власти карфагенян большую часть городов их, а затем двинулся против Тунета и приготовился к осаде Матоса. Перед городом, со стороны, обращенной к Тунету, расположился лагерем Ганнибал, а на противоположной - Гамилькар. После этого карфагеняне подвели к стенам Спендия и товарищей его и на виду у врагов пригвоздили их к крестам. Между тем Матос, заметив беспечность Ганнибала и излишнюю самоуверенность его, сделал нападение на его стоянку, причем множество карфагенян было убито, все прочие бежали из стана; мятежники завладели всем обозом и взяли в плен Ганнибала. Тут же они подвели его к кресту Спендия, сняли повешенного и после жестоких мучений над Ганнибалом повесили живого еще на том же кресте, а затем убили тридцать знатнейших карфагенян над трупом Спендия. Судьба как бы нарочно поставила этих людей рядом, дабы доставить обоим противникам случай одному вслед за другим проявить чрезмерную месть. Что касается Барки, то вследствие большого расстояния между лагерями он узнал о нападении неприятеля из города поздно, а по получении об этом известия не поспешил на помощь Ганнибалу по трудности разделявшего их пути. Поэтому Барка снялся с Тунета и, подойдя к реке Макаре, у устья ее подле моря расположился лагерем.
87. После этого неожиданного поражения карфагеняне снова упали духом и пришли в уныние; и в самом деле, лишь только они ободрились, как все надежды их рушились. Однако карфагеняне не переставали делать все, что могло спасти их. Так, они выбрали тридцать сенаторов и вместе с ними отправили к Барке Ганнона, раньше возвратившегося из лагеря; остальных граждан, способных носить оружие, они вооружили и отправили в поход, как бы на последнее испытание. Долго наказывали они сенаторам во что бы то ни стало положить конец распрям военачальников и во внимание к настоящему положению дел привести их к соглашению. Сведя начальников вместе, сенаторы после долгих разного рода увещаний добились того, что Ганнон и Барка помирились, вняв советам сенаторов. С этого времени они действовали согласно и единодушно, во всем исполняя волю карфагенян. Побеждаемый в небольших стычках, происходивших у города, именуемого Лептином, и у некоторых других, Матос наконец отважился решить дело в большом сражении, чего желали и сами карфагеняне. Приняв такое решение, противники призывали к битве всех своих союзников, стягивали из городов свои гарнизоны, как бы собираясь покончить все одним ударом. Когда с обеих сторон все было готово к нападению, противники выстроились в боевой порядок и разом бросились друг на друга. Победа была на стороне карфагенян, и большинство ливиян пало в самой битве; прочие бежали в какой-то город и вслед за тем сдались; сам Матос попал в плен. [88.] После этой битвы остальные части Ливии не замедлили покориться карфагенянам. Упорствовали в возмущении только Гиппакриты и Утика, ибо они с самого начала лишили себя всякой надежды на пощаду и снисхождение, и потому никак не могли просить о мире. И в таких преступлениях много значит умеренность и воздержание от непоправимых увлечений. Ганнон и Барка расположились лагерями, один у одного города, другой у другого и вскоре принудили осажденных к сдаче на условиях, поставленных победителем.
Так кончилась война, причинившая было карфагенянам величайшие затруднения; теперь они не только снова завладели Ливией, но и достойно покарали виновников возмущения. В заключение войско в триумфальном шествии через город подвергло Матоса и сообщников его всевозможным истязаниям.
Почти три года и четыре месяца вели войну наемники с карфагенянами, из всех известных нам в истории войн самую жестокую и исполненную злодеяний.
Около этого времени римляне по приглашению перебежавших к ним наемников из Сардинии решили плыть к этому острову. Это раздражило карфагенян, так как они признавали за собою больше прав на обладание Сардинией, и потому готовились наказать виновников отпадения острова. Напротив, римляне воспользовались этим случаем, чтобы объявить войну карфагенянам под тем предлогом, что карфагеняне вооружаются против них, а не против сардинцев. Но карфагеняне, сверх всякого ожидания избавившиеся от описанной выше войны, чувствовали себя во всех отношениях бессильными начинать при таких обстоятельствах новую войну с римлянами и под тяжестью тогдашних невзгод[183] не только отказались от Сардинии, но сверх того уплатили римлянам тысячу двести талантов, лишь бы не вести теперь войны. Таков был ход этих событий.
Ludit in humanis divina potentia rebus
Et certam praesens vix habet hora fidem.
[24] Тимей, уроженец Сицилии из Тавромения, жил от половины IV до половины III в. до Р. X. Главное сочинение его — история Сицилии с древнейших времен до 129 ол. В связи с Сицилией он рас-сказывал события Италии, Ливии, Эллады. Полибий резко критикует его. XII 3—15. 23—28. Срвн. Cicer. de orat. II 14, 58. Müller frr. histor. graec. I 103 сл.
[25] Если начало не известно и пр. О важности начала вообще см. Полиб. III 6. V 32.
[26] при Эгоспотамах, река и город на Фракийском Херсонесе, напротив Лампсака, прославившиеся истреблением афинского флота Лисандром в 405 г. Xenoph. Hellen. I 2.
[27] ibid. при Левктрах, город Беотии между Платеями и Феспией, прославленный победою Эпаминонда над лакедемонянами в 371 г. до Р. X., что повело за собою распадение Пелопоннесского союза со Спартою во главе. В 1839 г. открыты Ульриксом остатки трофея, поставленного на поле сражения.
[28] Анталкидов мир (387 г.) заключен с персидским царем Артаксерксом при ближайшем участии спартанца Анталкида в интересах Спарты и гегемонии ее над раздробленной, униженной Элладой.
[29] ibid. Дионисий Старший (431—367), сын Гермократа, тиран Сиракуз, воевал, между прочим, с италийскими эллинами и взял г. Регий голодом в 387 г. Diod. Sic. XIV 10 сл. 111 сл.
[30] ibid. галаты, или галлы, или кельты, названия, безразлично применяемые Полибием к группе пле-мен, живших в Европе по сю и по ту сторону Альп, а также в М. Азии. Галлия, Британия, Дунайские страны, именно Ретия и Паннония до древн. Сингидуна, теп. Белград, в сев. Италии — Цизальпинской Галлии и Умбрии. В V в. до Р. X. они проникли в Испанию и в соединении с иберами образовали там народ кельтиберов. В III в. до Р. X. перешли через Боспор Фракийский в М. Азию и там образовали государство галатов из трех народностей: толистобоев, тектосагов и трокмов. К 280 г. до Р. X. галлы достигают наибольшего могущества. В Европе кельтская раса простиралась от Атлантического океана до Черного моря, от немецкого моря до Адриатики, от Британских островов до Гибралтарского пролива. В упоминаемую Полибием эпоху галлы под предводительством т. н. Бренна перешли из равнины р. По через Апеннины, при р. Аллии истребили римское войско и овладели Римом 18 июля 364 г. от основания Рима, точнее в 388 г. до Р. X. = ол. 98, 1. Liv. VI 1. Plut. Camm. 19. В определении года занятия галлами Рима Полибий отступает от прочих свидетелей: по словам Полибия, событие случилось 19 лет спустя после сражения при Эгоспотамах (405 г. до Р. X.), т. е. ол. 98, 2 = 387 г. до Р. X. Очевидно, историк наш разделяет более значительным промежутком времени переход галлов через Альпы и появление их перед Римом. История, археология и этнография кельтов, или галлов, имеют обширную литературу, представляющую пока много спорного и гипотетического. Кроме общих курсов по римской истории, о галлах существует множество специальных изданий и монографий на разных языках. Исследования на русск. языке: Галлы в эпоху Юлия Цезаря. А. Георгиевского. М. 1865. Вопрос о кельтах. В. Васильевского (Ж. М. Н. Просв. 1882 сент. 1883 авг). В этой последней работе, пока неконченной, читатель найдет критическую оценку важнейших трудов иностранной литературы.
[31] ibid. Капитолия. После форума важнейшая часть города, состоявшая из трех частей: северная вершина, arx, теперь церковь S. Maria in Ara Celi, северо-западная, Capitolium, теп. palazzo Caffarelli, и впадина между ними, теп. piazza Campidoglio. На Капитолии находился храм Юпитера. Iordan, Topographie d. Stadt Нот im Altertum. Berl. 1871—79.
[32] с тирренами, этруски, занимали область Средней Италии с Тирренским морем и р. Макрой на западе, с Апеннинами на севере, с Умбрией, Лациумом и Тибром на востоке и юговостоке. Народность тирренов до сих пор остается неразгаданною.
[33] ibid. с самнитами. Одно из сабельских племен, занимавших первоначально апеннинские долины на Атерне у Амитерна; оттуда они распространились по разным направлениям и в течение веков занимали большую часть Средней и Южной Италии. Самниты были окончательно покорены римлянами лишь при Сулле в 82 г. до Р. X. Полибий говорит о древних войнах римлян с самнитами (340. 327—304. 298—297). Под самнитами Полибий разумеет несколько племен: пелигнов, вестинов и др. Срвн. Liv. VIII 29. IX 41. 45.
[34] Пирра, царь Эпира, с которым тарентинцы заключили союз в 281 г. до Р. X. В 278 г. он удалился уже в Сицилию, где пробыл около трех лет; по возвращении в Италию потерпел поражение при Беневенте (275 г.) и удалился в Элладу, где и погиб (272 г.).
[35] ibid. галлов... под Дельфами. О нашествии галлов на Элладу и о поражении их под Дельфами в 279 г. до Р. X. рассказывают Павсаний I 4—5. Χ 19 — 23. Strab. IV 1. Diod. XXII 18—20. Iustin. XXIV 6—8. Срвн. IV 15 прим. 46 1 прим. Полибий II 20 приурочивает переправу Пирра в Италию не за год до нашествия галлов на Элладу, но за три.
[36] италийских кельтов, т. е. цизальпинских.
[37] Регия... римлянами, теп. Реджо, город на бруттийском берегу Италии при Сицилийском прол. Римский гарнизон из кампанцев овладел городом и подвергал жителей убийствам и грабежам. В 270 г. город возвращен был уцелевшим прежним жителям его, а разбойники жестоко наказаны. Срвн. Полиб. I 7. III 26.
[38] Мессену, дор. и лат. форма Мессана, в отличие от Мессены пелопоннесской, теп. Мессина, город Сицилии в прекрасной местности при Сицилийском прол., на месте древней Занклы; основан выходцами из Халкиды Эвбейской и Кумы.
[39] кампанцы... Агафокла. Кампанцы — смешанные жители Кампании, области Средней Италии, граничившей на северо-западе с Лациумом, на северо-востоке и востоке с Самнием, на юго-востоке с Луканией, на юго-западе с Этрусским морем. Занимали ее авзоны, этруски, самниты. В древние времена они ходили из Италии в Сицилию и там служили то карфагенянам, то врагам их. По рассказу Диодора (XXI 2 сл.), служившие у тирана Агафокла кампанцы по смерти тирана (282 г. до Р. X.) обязаны были, согласно уговору с сиракузянами, покинуть Сицилию; на пути домой толпа мамертинов из числа кампанцев допущена была жителями Мессены в город и предательски захватила его.
[40] с Децием Кампанцем, полное имя Decius Jubellius Campanus, уроженец Кампании. Срвн. Diod. III, 12. Valer. Maxim. II, 7 15.
[41] к мамертинам, т. е. люди Марса, ибо Mamers есть видоизменение имени Mars’a, самниты — жители Мамертия в Бруттии. Одни приурочивают Мамертий к теп. Oppido, другие к Martorano. Ср. выше 6 8.
[42] более трехсот человек. По словам Ливия, казнено было в Риме 4000 римлян: выходит, как бы весь легион, введенный в город, уцелел для казни. Но римский легион находился в Регии, по крайней мере, восемь лет, все время войны римлян с тарентинцами; часть мятежников была истреблена при взятии города, а потому показание Полибия гораздо ближе к истине.
[43] консулов οι̉ στρατηγοί. Консул στρατηγὸς ύ̉πατος Ι 52 1. 5. VI 14 или στρατηγός Ι 11 2. 24 9 и мн. др.
[44] Карфагеняне, жители Карфагена Carthada, «Новгород», лат. Carthago, элл. Καρχηδών важнейшая из финикийских, или пунийских колоний на сев. берегу Африки, находился недалеко от устья Баграда, теп. Меджерда, у Тунисского залива. Земледелие, промышленность, торговля, а потом и военное дело были в цветущем состоянии. Сначала данники туземцев, карфагеняне мало-помалу перешли на положение господ окрестных земель. Карфагеняне покорили окрестные ливийские деревни и кочевые племена, — ливио-финикийские поселения. Карфаген превратился в столицу Ливии. Рядом с сухопутным развивалось морское владычество карфагенян путем завоеваний и колонизации. Располагая владениями на юге Испании, на Балеарских о-вах, владея Сардинией, Сицилией, Мальтой, они держали Средиземное море в своих руках до столкновения с могуществом римлян и с их притязаниями на мировое господство.
[45] Мерганы, город в Сицилии недалеко от Сиракуз, другие названия города Моргантина, Моргантий, Моргентий. Фукид. IV 65. Diod. XI 78. XIV 78. 95. XXXVI 4.
[46] ibid. Гиерона, младшего сына Гиерокла; все время своего царствования находился в дружественных отношениях с римлянами. Ум. 215 г. до Р. X. 90 лет от роду. Много содействовал усилению Сиракуз.
[47] Кенторип, теп. Centorbi, город в Сицилии, недалеко от Этны.
[48] ibid. Киамосора, р. Сицилии, на которой город Кенторип; имя нигде больше не встречается.
[49] На Милейской равнине, подле города Мил, теп. Milazzo, в восточной части северного побережья Сицилии.
[50] ibid. Лонганам, река в северо-восточной Сицилии, у Диодора называется Лойтаном (XXII 13); кажется, теп. S. Lucia.
[51] всеми союзниками, т. е. сиракузянами и всеми союзниками их. Если Гиерон царствовал 54 года (Полиб. VII 8), а умер 215 г. до Р. Х., то провозглашение его царем должно быть отнесено к 269 г.
[52] родственным... происхождению ο̉μοφύλοις, собств. одного с ними племени, вообще родственным,— термин более широкого значения, нежели ο̉μόεθνος. Мамертины, самниты, указывали на родство свое с римлянами в виду опасности со стороны карфагенян.
[53] сенат... решения. Сенат συνέδρων. Для решения вопроса о войне согласие сената не всегда было необходимо. Сенат в данном случае желал снять с себя ответственность за будущее, и консулы Аппий Клавдий Кавдекс и Марк Фульвий Флакк перенесли вопрос в народное собрание. По законам Валерия и Горация (449) решения плебеев в собраниях по трибам получали одинаковую силу с решениями всего народа.
[54] римляне... на помощь. Подробнее об этом самом рассказывает Диодор Сицил. XXIII 2.
[55] Ганнона.
[56] у Пелориады, теп. Саро di Faro, или С. di Messina, северная оконечность Сицилии.
[57] ibid. Син Σύνεις, имя нигде более не встречающееся, какое-то поселение подле Мессены.
[58] подле горы... Халкидскою, у Diod. Sic. XXIII 2 называется холмом λόφος, гора в Сицилии подле Мессены.
[59] к войне... Сицилии, т. е. I Пуническая война 264—241 гг. до Р. X. 1-й год 129 ол. = 490 г. Рима. Главным источником Полибия для истории этой войны служил Фабий; но автор не пренебрегал и другой стороной, пользовался и Филином, писавшим по карфагенским источникам. Кроме краткости, изложение Полибия страдает хронологическими неточностями и пробелами. Так, в 13-м году войны (252 г.) он не называет никаких других событий, кроме взятия римлянами Ферм и Липары (I 39), консулы этого года не поименовываются; 41 4 возвращается к 250 г. и называет это время четырнадцатым годом войны; консулы 16-го года Клавдий Пульхр и Юний Пулл разделены между двумя годами, тогда как они относятся к одному году, шестнадцатому (249) и пр. Michaelis, quaestiones de bello Punico primo. Traj. 1846. Bröcker, Geschichte des I punisch. Krieges. 1846.
[60] война ливийская, т. е. война карфагенян с возмутившимися наемниками.
[61] пользовались... благосостоянием μέτρια ταΐς τύχαις: по мысли историка, исход столкновения между двумя народами определялся не какими-либо чрезвычайными случайностями судьбы, но свойствами постоянно действующих учреждений того и другого государства.
[62] Филин, историк из Акраганта, современник пунических войн, упоминаемый Диодором XXIII 8. XXIV 11. Для истории войны пользовался карфагенскими источниками, отсюда объясняется разница в изложении между Полибием, главным источником коего была летопись Фабия, и Диодором, отдававшим предпочтение Филину, хотя пользовавшимся и Полибием. Так, например, Диодор упоминает о неудачной осаде Эгесты римлянами (264 г. до Р. X.) и об избиении множества римлян (XXIII 3), о взятии Акраганта Каталоном в 255 г. (XXIII 18), о завоевании нескольких городов Сицилии Гамилькаром, нападает на высокомерие римских вождей и пр. и пр.
[63] ibid. Фабий Пиктор, род. около 254 г., был сенатором в начале войны с Ганнибалом, написал в летописной форме историю Рима с древнейших времен на греческом языке. Главным источником Полибия для I Пунической войны служила летопись Фабия с разделением событий по консульствам; но он не отвергал и Филина. Отрывки Фабия у Петера Histor. Rотап. reliqu. I, 5 сл. 109 сл. Valeton, de Polybii fontibus et auctoritate. 1879, стр. 71 сл. Срвн. Полиб. I 15. 58 5. III 9.
[64] тому... историка. Лукиан предъявляет к историку такие требования: «По-моему, историк должен быть бесстрашен, неподкупен, свободен, друг искренности и правды. Он должен, как выражается комик, смокву называть смоквой, чашку чашкой; никому не должен приписывать чего-либо из ненависти или дружбы, по снисхождению или состраданию, из чувства стыда или скромности; он должен быть судьею равно благосклонным ко всем, дабы одной стороне не было воздано сверх меры» и пр. (de hist. conscrib. с. 41).
[65] Эхетлы, подле теп. Vizzini, город в Сицилии. Ср. Diod. Sic. XX 31.
[66] Маний... Валерий, М. Отакидий Красс. М. Валерий Максим.
[67] У римлян... воинов. Число легионов у римлян увеличивалось или уменьшалось смотря по надобности. Так, у Ливия упоминается шесть легионов, восемь, двадцать, двадцать один, двадцать три. Liv. XXVII 22. 35. XXX 2. XXXI 8. XXXIV 43. Упоминаемые Полибием четыре легиона составляли т. н. консульские войска, по два легиона на консула. Численный состав легиона был не всегда одинаков. Нормальное число пеших в легионе было 4200 и 300 человек конницы. В чрезвычайных случаях число это поднималось до 5000—5200, а позже до 6000—6200 человек пехоты без соответствующего увеличения конницы. Во времена Полибия легион состоял из четырех родов оружия: 1200 hastati, 1200 principes, 600 triarii, 1200 velites. Marquardt, römische Staatsverwaltung. 2 В. 2 1884, стр. 334 сл. 389 сл. 401. Кроме римских легионов, были войска италийских союзников (socii), а со времени пунич. войн и вспомогательные войска (auxilia). По словам Полибия, контингент союзнической пехоты равнялся по численности римскому, а конница союзников была многочисленнее римской чуть не в три раза. III 107.
[68] большинство... римлян. По словам Диодора, страх перед римлянами стал так велик, что 67 городов разом перешли на сторону римлян.
[69] сто талантов. По словам Диодора (XXIII 5), уплачено было 150 000 драхм, т. е. 25 талантов.
[70] мечтая... у эллинов. Об издержках Гиерона на постройки и на подарки римлянам и эллинам см. Liv. XXIV 21. Plut. Marc. 14. Polyb. V 88. VII 8.
[71] из лигистинов... иберов. Латинское название лигистинов или лигиев Ligures. Первоначальные поселения их простирались далеко за Лигурийский берег; в северной Италии они занимали, между прочим, горы, разделяющие бассейны По и Арно. Западною границею их была р. Рона, но и на правом берегу ее они образовали население иберо-лигуров. Северною границею их были Севенны и швейцарские Альпы, в Италии жили по Лигурийскому берегу, в нынешнем Пьемонте, по склонам Апеннин, в Сардинии и даже по берегам Адриатического моря. Они жили и в Средней Галлии. Лигурийская короткоголовая раса отличалась и от иберов и от галлов, более поздних пришельцев. Иберы занимали главным образом Испанию (Иберию), а также значительную часть южной Галлии между Пиренеями и Гаронною. Остатки древних иберов под именем басков занимают долины Наварры и Беарна. Результаты классического исследования В. Гумбольдта о басках Prüfung d. Untersuchungen über die Urbewohner Hispaniens vermittelst d. Baskischen Sprache (Berl. 1821) во многом изменены трудами французских и немецких археологов и филологов.
[72] город акрагантян, лат. Agrigentum, теп. Джирдженти, город на южном берегу Сицилии, дорийская колония Гелы.
[73] Около 1 версты 200 саж.
[74] за продовольствием ταΐς προνομαΐς, собств. добывание фуража; αι̉ προνομαὶ иногда то же, что οι̉ προνομεύοντες фуражиры, мародеры.
[75] Асклепия, божество врачевания, перешло к римлянам под именем Эскулапия в III в. до Р. X.
[76] ibid. к Гераклее, это так называемая Гераклея Миноя ‛Η. η̉ Μινω̃α, город на южном берегу Сицилии при устье большого Галика, финикийское поселение, занятое спартанцами ок. 500 г. до Р. X. Срвн. Полиб. 25 9. Diod. Sic. XVI 9.
[77] Гербес, Herbessus у Плиния (III 8), теп. Pantalica, город в Сицилии подле Акраганта.
[78] Ганнибал, отец Ганнибала, в течение семи месяцев защищал от римлян Акрагант. Умер на кресте. 24 5 сл.
[79] Ганнону, один из многих карфагенян, известных в истории под этим именем. Говорят о нем еще Diod. Sic. ХХIII 7—9. Zonar. VIII 10. Oros. IV 7.
[80] нумидийской коннице. Нумидия, приблизительно теп. Алжир, прилегала на востоке к землям Карфагена, от коих отделялась р. Тускою; западная граница р. Мулухат. Заселена была разными племенами, в это время находившимися в полудиком состоянии. Нумидяне часто служили в войсках карфагенян, также римлян, ходили на войну и с собственными царями. Поставляли прекрасную конницу.
[81] Тор, возвышенность Сицилии между Акрагантом и Гераклеей.
[82] пятипалубных... трехпалубных, суда в пять рядов и в три ряда весел, один над другим. До I Пунической войны римляне употребляли только военные барки и триеры; пентеры, по карфагенскому способу построенные и назначавшиеся исключительно для военных целей, до тех пор в Италии не строились.
[83] (12—16) не имея средств и пр. Все это место о неопытности римлян в морском деле, о том, будто римляне в ту пору первый раз замочили весла и в воде, есть не больше, по словам Моммзена, как детская сказка. «Торговый флот Италии около этого времени должен был быть очень обширен, и в италийских военных кораблях равным образом недостатка не было» (Римская история I, 490 сл. Перев. 1877). Весною 494 г. Р. X. римляне спустили на море флот, какого до тех пор у них не было. О прежних морских силах римлян см. Моммзен, там же, I, 391 сл. Ср. Полиб. III 22 сл.
[84] у тарантян, жители города Таранта, лат. Tarentum, теп. Tarento, в Таренском з., что между Бруттием, Луканией и Калабрией.
[85] ibid. локров, жители Локров Эпизефирских, города в Нижней Италии, при мысе Зефирии на южной оконечности Бруттийского полуо-ва, колония локров озольских.
[86] ibid. элейцев, город Элея, лат. Velia, колония фокеян, в Лукании подле р. Галеса.
[87] ibid. жителей Неаполя, Неаполь, город в Кампании, на западном склоне Везувия, колония халкидян из Кум.
[88] келевста, κελευστής, лат. pausarius, или hortator, под флейту которого гребцы ударяли веслами.
[89] Гней Корнелий Сципион Азина конс. 494 г. Р. = 260 г. до Р. X. вместе с Г. Дуилием, освобожден из карфагенского плена Регулом.
[90] липарян, город Липара на острове того же имени, самом большом из Липарских о-вов у северного берега Сицилии.
[91] в Панорме, теп. Palermo, город на северо-западном берегу Сицилии.
[92] за Гайем Билием, другая форма имени Г. Дуилия, как вм. Duellius говорилось Bellius; ф. Bilios восстановлена из рукоп λίβιος.
[93] вороном. Это было подобие абордажного моста, который перебрасывался на неприятельский корабль и благодаря которому римляне обращали морское сражение в сухопутное. Для той же цели служили т. н. железные руки ferreae manus. Описание ворона у Полибия не совсем ясно.
[94] Милейской, области, окрестности города Мил. См. выше 9 7.
[95] карфагеняне... кораблей. Победа римлян увековечена была мраморной колонной, поставленной на форуме и украшенной фигурами носов военных кораблей, почему называлась Columna rostrata.
[96] от Эгесты, иначе Сегеста, Егеста, город в Сицилии между Дрепанами и Панормом.
[97] ibid. Макеллу, город в Сицилии, к югу от Эгесты. Ср. Liv. XXVI 21.
[98] Гамилькар, один из нескольких карфагенян, известных под этим именем в истории, был взят в плен римлянами в Африке в 256 г. Diod. Sic. ХХШ 9.
[99] Пароном, теп. Parco, город во Внутренней Сицилии.
[100] ibid. Фермами, теп. Termini, город на северном берегу Сицилии, с минеральными источниками.
[101] Гиппаны, теп. может быть Monte Maggiore, к югу от Гимеры.
[102] Миттистрат, город в Сицилии, положение его неизвестно.
[103] камаринян, город Камарина в Сицилии, у устья р. Гиппариса.
[104] ibid. Энну, теп. Castro Giovanni, город внутри Сицилии с знаменитым храмом Деметры.
[105] у Тиндарида, теп. Tindare, город на северном берегу Сицилии.
[106] Экнома, теп. Monte di Licata, возвышенность южной Сицилии подле Гелы. Ср. Diod. Sec. XIX 104. 108.
[107] к Лилибею, теп. Capo Boeo или С. di Marsala, юго-западная оконечность Сицилии, с городом того же имени, карфагенской колонией.
[108] как называют... войске. В первый раз римляне перенесли на море некоторые особенности сухопутного строя. Срвн. 16 2 прим.
[109] расположенный... линию ε̉πὶ μίαν ναΰν ε̉ν μιετώπω naues omnes una eademque linea, uno lato ordine, in frontem dirigere. В том же смысле употребляется более полное выражение ε̉πὶ μίαν ευ̉θείαν τάττειν.
[110] ibid. весь боевой... треугольника. Римляне называли такой вид строя () клином cuneus; вершину его образовывали два адмиральских корабля, а основание triarii. Боевой строй принимал тот или другой вид сообразно обстоятельствам и планам вождей.
[111] шедшее... суше ε̉ν ε̉πικαμπίω νεΰον προς τὴν γη̃ν. ’Επικάμπιος τάξις лат. forceps, клещи (). Aelian. Tactic, 45 сл. Казобон так переводит наше место: quartam eamdemque totus aciei sinistram partem ad forcipis concinnant figuram, ita, ut ad terram vergat. По мнению Швейггезера линия изогнута была под прямым углом: quartam partem а laevo totius aciei locarunt, inflexa ad rectum angulum linea, ita, ut ad terram vergeret. Срвн. H. Droysen, Heerwesen u. Kriegführung d. Griechen I. 1888, стр. 140.
[112] первые... расходились. Пробел в уцелевших списках несомненен. Попытки восполнить пробел (см. Schweighäuser, Т. V, 225 сл.) до сих пор не увенчались успехом. Конъектуры Рейске πρω̃τοι συμβαλόντες πρω̃τοι καὶ διεκρίθησαν, Бютнер-Вобста π. κινδυνεύσαντες πρω̃τοι κ. δ. оставляют без объяснения γάρ ибо в ближайшем предложении. Смысл места скорее всего тот, что казавшиеся победителями в начале битвы были побеждены в конце.
[113] ...к ... Гермесову мысу, теп. Cap Bon в Зевгитане.
[114] ibid. Аспидом, теп. Kalibia, у римских писателей Clypea, город Бизации в Ливии.
[115] Гасдрубала, имя нескольких знаменитых карфагенян. В 250 г. потерпел поражение от Метелла при Панорме. 40.
[116] Адису, город в Ливии, имя нигде больше не встречающееся.
[117] Тунетом, лат. Тунис, укрепленный город к юго-западу Карфагена, у устья р. Катады.
[118] предложений Марка. Марк требовал, чтобы карфагеняне отказались от Сицилии и Сардинии, вступили в союз с Римом на условии зависимости от сего последнего, подчинились обязательству вести морскую войну не иначе, как с дозволения римлян, и пр.
[119] легковооруженных γροσφομάχοι, назывались так по легким метательным копьям γρόσφοι, hastae velitares; каждый воин имел таких копий от 5 до 7. Прочее вооружение их состояло из круглого легкого щита (parma), кожаной шапки (galea) и испанского меча. Легковооруженных в легионе было 1200 человек. Они не зачислялись ни в манипулы, ни в центурии.
[120] ibid. манипулы σημαίας. Название этого деления произошло от военного значка (σημεΐον signum), каковым в древнейшее время служила горсть сена на древке. Отличительною чертою манипульного легиона, проявляющегося, кажется, во время войн с Пирром, была большая легкость движений сравнительно с древнейшим строем. Подразделения легиона получали тактическую самостоятельность. Легион делился на три строя, следующих один за другим: hastati, principes, triarii, причем только третий строй имел рукопашные копья, а первые два вооружены были новым метательным оружием, pilum, дротиком. Каждый строй делился на 10 манипулов и впоследствии каждый манипул на 2 центурии с особым офицером (centurio). Манипулы первых двух строев имели по 120 человек, а третьего по 60. Между строями и манипулами были промежутки. Солдаты среднего строя, principes, стояли позади манипулов hastati, так что заполняли промежутки между ними, и hastati в случае нужды могли легко отступить за средний строй. Triarii стояли против промежутков principes, так что расположение манипулов шло в шахматном порядке. Главные сведения о манипульном построении разных периодов дают Ливий VIII 8 и Полибий VI 19 сл. М. Jähns, Handbuch einer Gesch. des Kriegswesens. 1880, стр. 222 сл. Marquardt, о. с. II, 344 сл. Н. Schiller, die Kriegsalterthümer, 709 сл. (Jw. Müller, Handbuched. klassisch. Alterthumswissenschaft). Срвн. Моммсен. Р. И. I, 413 сл. Н. Delbrück, Histor. Zeitschr. 1884, Η. 2. Μ. Ι. de la Chauvelays, ľart militaire chez les Romains. Paris. 1884.
[121] фалангу. Изобретателем особого боевого строя, известного под этим именем, почитается Филипп, отец Александра. Задача этого строя состояла в том, чтобы возможно теснее соединить большое число воинов, — 10, 16, 20 тысяч, — в одну непроницаемую и несокрушимую массу. Воины в линию стояли близко друг к другу, так что щиты их соприкасались между собою краями. Колонна обыкновенно состояла из 8 шеренг в глубину, иногда плотность строя удваивалась и утраивалась. Главное оружие фалангитов — длинное копье (sarissa) в 14 и раньше в 16 локтей длины, потом огромный щит, прикрывавший почти всего воина, так что боевая линия представляла собою подобие стены. Копья носились на правом плече. Во время сражения сариссы пяти первых рядов торчали против врага; начиная с шестого ряда воины держали свои копья прямо, прислонив к правому плечу впереди стоявших воинов. Поднятие копий вверх передними рядами означало готовность фаланги сдаться. Фаланга сохранялась в силе в войсках Пирра и Персея и уступила место более подвижному строю римских легионов. У Полибия фаланга употребляется большею частью не в специальном значении македонской фаланги, но в смысле тяжеловооруженной пехоты. Главный источник наших сведений о фаланге Полиб. XVIII 12 сл. Curtius III 2. Срвн. Droysen, Geschichte Alexanders. Berl. 1833, стр. 95 сл. Η. Droysen, Heerwesen, 171 сл.
[122] прочее войско. 30 000 тяжеловооруженных римлян легли на поле сражения.
[123] Еврипид. Выражение взято из трагедии его «Антиопа» (fr. 220 Nauck): «Умом человека устраиваются ко благу государства, семьи; большую силу имеет ум и в войне. Один мудрый совет стоит многих рук; напротив, невежественная толпа великое зло».
[124] другой рассказ, у Аппиана (hist. punic. 4) рассказывается, что он был щедро одарен и отплыл на родину, но на пути по распоряжению карфагенских властей утоплен вместе с прочими лакедемонянами.
[125] молодых воинов νεανίσκους. По примеру римлян, называющих воинов juvenes, Полибий называет войско νεανίσκοι, νέοι без отношения к возрасту. Срвн. 48 4. 88 6. IV 16. и др.
[126] между восходам... Пса. Орион — одно из созвездий южного неба вблизи Плеяд. Захождение этого созвездия в позднюю осень приносило с собою бурю и дожди. Virg. Aen. IV 52. Созвездие Пса (Большого) между Кораблем, Орионом и Зайцем, иначе Сириус. Орион восходит между концом июня и началом июля (Plin. H. N. XVIII, 63 2), Сириус в последней трети июля.
[127] ...к сицилийскому Панорму, определение для отличия от других городов того же имени. У Стефана Визант. под сл. Panormos называются: город и гавань Сицилии, гавань Кизика, город Пелопоннеса против Навпакта.
[128] Менингом, теп. Djerba с г. Menax, у Птолемея (IV 3, 45) называется Lōtophagitis по обилию плодов грудоягодника, остров у М. Сиртиса.
[129] Луцием Цецилием Метеллом. В сентябре 504 г. Рима = 250 г. до Р. X. получил триумф за победу над карфагенянами при Панорме. Сама победа одержана была в июне того же года. Fraenkel, der Amtsantritt der röm. coss. стр. 126.
[130] Ферму, кажется то же, что Гимерские Фермы. I 24.
[131] ibid. Липару, теп. Lipari, город на о-ве того же имени, одном из Липарских, или Эоловых о-вов.
[132] вместе с индийцами, так назывались вожаки слонов без различия народности их. Боевые слоны впервые стали известны эллинам со времени походов Александра Македонского в Азию, когда в персидском войске появились слоны, выставленные союзными индийцами. Последующими македонскими царями слоны получались из Индии. Римляне впервые встретились со слонами в войне с Пирром (282 г. до Р. X. = 471 г. Рима). Карфагеняне употребляли в дело африканских слонов, уступавших в боевом отношении индийским, как видно и из Полибия. V 84.
[133] Пахином, теп. Capo Passaro, юго-восточная оконечность Сицилии.
[134] Т. е. к юго-западу.
[135] лагунами τενάγεσιν ε̉κ θαλάττης, неглубокие водовместилища морской воды.
[136] У этого города и пр. При осаде Лилибея римляне в первый раз применили к делу правила осадного искусства, коему научились у эллинов. Осаждая Лилибей, римляне в то же время блокировали гавань.
[137] брать... тарана κριοκοπεΐν. Стенобитная машина из трех бревен между двумя вбитыми в землю бревнами помещалось третье в висячем положении на цепях или канате. Висящее бревно снабжалось на переднем конце железом в виде бараньей головы с одним или двумя рогами. Оттянутое назад и снова пущенное, бревно с силою ударяло в стену.
[138] Гамилькон, лат. Himilco, имя нескольких известных в истории карфагенян. Полибий рассказывает о нем ниже.
[139] бежавшие... возвратились τω̃ν ε̉κπηδησάντων, за сим в рукописи пробел, пополняемый Рейске слов. παραγενομένων, или ε̉πανελθόντων, или ποωσμιγνύντων, у Б.-Вобста ε̉κ τοΰ προφανοΰς ε̉ρχομένων.
[140] Ганнибалу, пал в войне с наемниками I 86. Почему он называется триерархом и первым другом Адгербала, неизвестно. См. пояснения у Швейггейзера. Т. V, 262 сл.
[141] ibid. триерарху, как здесь, так и II 1, слово триерарх означает начальника флота, состоящего в зависимости от главнокомандующего морских и сухопутных сил.
[142] ibid. Атарбала, лаг. Adherbal, имя нескольких карфагенских полководцев. Упоминаемый здесь Атарбала разбил римский флот при Дрепанах в 248 г. до Р. X. Полиб. I 49 сл.
[143] у... Эгусс, т. е. Козьих о-вов, лат. Aegates, три островка подле Лилибея: Форбантия, теп. Levanzo, Эгуза, теп. Favignana, Гиера, теп. Marettimo, прославились последней решительной победой римлян в I Пунич. войну. Время сражения у Эгусс — конец 512 г. Рима = 242 г. до Р. X.
[144] ранним утром ε̉ωθινη̃ς φυλακη̃ς, т. е. в пору утренней стражи. Сторожевая служба внутри лагеря разделялась на дневную (excubiae) и ночную (vigiliae). Ночные караулы продолжались от захода солнца до восхода и состояли из 4 равных смен. В нашем месте речь идет о последней ночной смене.
[145] в Дрепаны, теп. Trapani, город и гавань на косоподобном мысе северо-западной Сицилии.
[146] ...Ганнибал... Родосец, из других источников неизвестен; впоследствии захвачен римлянами. 47.
[147] в одно... собственным ε̉κ καταβολη̃ς собственно «сначала», «сызнова». Место это понимается различно: Казобон переводит subinde pariter. Гронов ех navis structura... secum, Рейске tum primum, Швейггейзер rursus или inopinato impetu. Е. Шульце (Rh. Mus. 1868, XXIII В. 428 сл.) предлагает остроумную поправку ε̉ξ υ̉ποβολη̃ς «из засады»; но у Полибия нет намека на засаду. Удерживая рукописное чтение, мы в приведенных выше словах находим сжатое указание на то, что римский корабль пустился в погоню тотчас, как только отчалил корабль родянина.
[148] Публий Клавдий Пульхр, сын Аппия Клавдия Слепого, начал сражение невзирая на неблаго-приятные указания гадателей. Liv. epit. 19. Cicer. divin. I 16.
[149] ibid. трибунов. Командование легионом принадлежало 6 трибунам таким образом, что каждые два из них командовали целым легионом в течение двух месяцев, причем командующие трибуны чередовались через день. Случалось и так, что каждый трибун командовал легионом в продолжение месяца. Сначала tribuni militum выбирались консулами, но с 362 г. до Р. X. в трибутских коммициях народ выбирал 6 трибунов, потом 16, еще позже всех 24 для ежегодно набиравшихся 4 легионов. Это были tribuni militum а populo; подобно прочим магистратам, они вступали в отправление должности 1 января. Для остальных легионов трибуны выбирались консулами. Marquardt, röm. Alterth. II 364 сл2.
[150] боевыми кораблями. Rostratae, снабженные металлическими носами (έ̉μβολος, rostrum).
[151] Луция Юния. Л. Ю. Пулл был консулом в предыдущем году вместе с А. Клавдием Пульхром, а не в 248.
[152] квесторов τοΐς ταμίαις magistratus minores. С 333 г. Р. X. число квесторов было удвоено, причем два из них quaestores aerarii или urbani, оставались в городе, два других, первоначально qu. classici сопровождали консулов на войну, ad ministeria belli. Как в городе, так и на войне обязанности их определялись стоящими над ними magistratus majores. Lange, röт. Alterthum. I, 637 сл.
[153] катапульты и камнеметательницы. Первые (καταπέλται) служили для метания стрел, вторые для метания камней (λιθοβόλοι, πετροβόλοι, ballistae), первые метали в прямом направлении, вторые дугою. Для метания стрел и камней приспособлен был особый механизм с тетивою. М. Iähns, Handbuch einer Gesch. des Kriegsw. 207 сл.
[154] Эрикс, теп. Piuliano, гора в Сицилии с храмом Афродиты, т. е. финикийской Ахеры, и с городом того же имени.
[155] Гамилькара... Барка, или Барак, т. е. молния, перун, один из знаменитейших полководцев. Главным делом его было покорение значительной части Испании в течение 9 лет (237—228); там он пал в битве с веттонами. Лет 30 от роду вступает в борьбу с римлянами.
[156] Бруттийских полей. Бруттий, теп. Calabria, область на южной оконечности Италии.
[157] ibid. на Герктах, теп. Monte Pellegrino подле Палермо.
[158] «подобно... состязания». Речь идет об одном из приемов распорядителей на состязаниях, когда для прекращения слишком затянувшейся борьбы атлетам предлагали более опасный и решительный вид битвы.
[159] не пожертвовали... богам. Победители получали венок: если победа была сомнительна, венок жертвовался богам, что по лат. называлось hieram facere Senec. epist. 83.
[160] петухам. О боях петухов у римлян Aelian. Var. Hist. II 28.
[161] Гайя Лутация Катула [другим консулом был Авл Постулий Альбин]
[162] Гиерою, один из островов Эгусс, недалеко от Эгуссы.
[163] на сильно волнующемся море κοίλης καὶ τραχείας ού̉σης τη̃ς θαλάττης. Швейггейзер переводит: mari modo dehiscente, modo asperius intumente, т. е опускающееся и еще сильнее вздымающееся море.
[164] эвбейских талантов. Эвбейский талант относился к аттическому как 5 : 6. Если последний = ок. 1462 р., то эвб. = ок. 1219 р.
[165] какие... истории ω̃ν η̉μεΐς ί̉σμεν α̉κοη̃ μαθόντες. Слово α̉κοή ни в каком случае не может означать здесь «слухи», «устные предания» или «рассказы». Это — известия о прошлом, устные ли то, или записанные, безразлично. То же самое 88 7. Согласно с таким значением Полибий редко называет читателей οι̉ α̉ναγινώσκοντες Χ 26 10. 31 6, обыкновенно οι̉ α̉κούοντες Ι 13 6. 64 2. II 61. III 37. Χ 9 8.
[166] в домашнюю войну πόλεμος ε̉μφύλιος. Так обыкновенно называются у эллинских писателей гражданские или междоусобные войны: Суллы и Мария, Кесаря и Помпея и пр. Тот же термин перенесен на войны римлян с соседним союзным народом и на войны карфагенян со своими наемниками.
[167] ibid. с... фалисками, жители этрусского города Фалерий, или Фалезии, или Фалисков, Aequum Faliscum, на Фламиниевой дороге. После 293 г., когда фалиски примкнули к восставшим этрускам и были усмирены, они вынуждены были покинуть высоты и поселиться в равнине.
[168] Гескон, лат. Giscon, имя нескольких карфагенских предводителей. Дальнейшая судьба его — гл. 80.
[169] Сикке, город в Нумидии, на р. Баграде, может быть, теп. Keff.
[170] полуэллинов μιξέλληνες hybridae graeci, происходили от смешения эллинов с варварами.
[171] он... смерти, сечение розгами и распятие на кресте.
[172] Утики, важнейшая финикийская колония, по Аристотелю, выведенная в Ливию около 1100 г. до Р. X., века за три до основания Карфагена находилась на полуострове у устья р. Баграда.
[173] ibid. Гиппакрит, иначе Hippon, или Hippo Diarrytos, теп. Vizerta, финикийская колония к западу от Утики при глубокой бухте.
[174] Гекатонтапил, значительный город Ливии, теп. Тебесса.
[175] Горзою, город Бизацены, в средней части Карфагенской области.
[176] Макара, река подле Карфагена.
[177] обменялись советами... взаимными ободрениями παρηγγύων α̉ ´μα παρακαλοΰντες σφα̃ς αυ̉τούς. Сл. παρεγγυα̃ν означает давать приказание, переходящее потом от одного к другому, иногда пароль.
[178] в Сардинии; богатой оловом, железом и пр. Жители острова представляли смесь народностей: этрусков, иберов, финикиян, эллинов, после пунических войн и римлян. Занимались больше скотоводством, чем хлебопашеством и мужественно боролись против карфагенян и римлян. Римляне господствовали только по берегам.
[179] становятся злокачественными... нарывы α̉ποθηρωΰσυαι, собственно дичают, обращаются в дикое мясо. Этьен приводит под сл. θηρίωμα, между прочим, следующее место Цельза: Est etiam ulcus, quod θηρίωμα Graeci vocant. Id et per se nascitur, et interdum ulceri, ex alia causa facto supervenit. Color est vel lividus, vel niger, odor foedas; multus et muco similis humor. Jpsum ulcus neque tactum, neque medicamentum sentit; prurigine tantum movetur; at circa dolor est et inflammatio. Interdum etiam febris oritur. Nonnunquam ex ulcere sanguis erumpit. Atque id quoque maluni serpit. Quae omnia sacре intendundur fitque ex his ulcas, quod έ̉ρπηταιε̉θιόμενον Graeci vocant, quia celeriter serpendo penetrandoque usque ad ossa corpus vorat.» О душевном одичании Полибий употребляет этот термин IV 21. VΙ 9 9. XXXII 7.
[180] Эмпорий, в окрестностях Малого Сиртиса. Ср. III 23 Emporioa собств. торжища, складочные места товаров; так названы были эллинами поселения финикиян у обоих Сиртисов.
[181] Прион, подле Карфагена. О каком-то иллирийском поселении Аппиан (Illir. 25) говорит: «место гористое, окруженное со всех сторон острыми холмами наподобие пил».
[182] Пила.
[183] под тяжестью... невзгод εί̉ξαντες καιροΐς. Дальше (III 10) автор ссылается на это место, говоря, что выше он говорил подробнее о столкновении карфагенян с римлянами. Краткость известия произошла, быть может, по вине не Полибия, но какого-либо позднейшего эпитоматора.
Содержание предыдущей книги. Гамилькар в Иберии; преемник его Гасдрубал (1). Иллирийские дела, царь их Агрон, осада Медиона этолянами, поражение этолян, смерть Афона, иллирийская царица Тевта (2-4). Феника в Эпире выдана иллирянам наемными галлами, Скердилаид, победа иллирян над эпиротами; этоляне и ахеяне помогают эпиротам; союз эпиротов с иллирянами (5-6). Вероломство галльских наемников (7). Разбои и завоевания иллирян; вмешательство римлян (8-10). Иллирийская война римлян, кончившаяся заключением мира (11-12). Посольство римлян к эллинам по поводу иллирийских дел, участие римлян в Истмийских играх (12). Дела в Иберии, договор римлян с Гасдрубалом (13). Положение дел в Галлии. Наружный вид Италии. Вид и пределы Галлии Цизальпинской, плодородие ее. Галлы альпийские, трансальпийские (14-15). Гора Апеннин; река Пад (16). Вытеснение этрусков галлами из верхней Италии; образ жизни цизальпинских галлов (17). Вторжения галлов в римские владения; битвы галлов с римлянами; истребление галлов сенонов; римская колония Сена (18-19). Разбитые бои просили мира у римлян; римляне закалились в войнах с галлами (20). Новые движения галлов; аграрный закон Фламиния; причина трудной войны с галлами; инсомбры, бои, гесаты; галльская война; силы галлов; приготовления римлян к войне (21- 23). Военные силы римлян и союзников; римский легион (24). Битвы римлян с галлами; Л. Эмилий; отступление галлов и жестокое поражение их при Теламоне, покорение боев (25-31). Война римлян с инсомбрами и поражение инсомбров благодаря распорядительности трибунов, вооружение галлов; новые поражения инсомбров; взятие римлянами Медиолана; окончание Галльской войны; поучение эллинам (32-35). Преемник Гасдрубала в Иберии Ганнибал (36). Переход к остальным частям введения; ахеяне и союз их; честность ахеян (37-39). Виновники возрождения и укрепления Ахейского союза: Арат, Филопемен, Ликорт; первоначальный союз ахеян разрушен македонянами; восстановление его в олимпиаду 124 (40-41). Похвала ахеянам (42). Первый стратег союза; присоединение Сикиона к союзу, Коринфа, Мегар; стратегия Арата; царь Македонии Антигон Гонат (43). Ахеяне в союзе с этолянами против Деметрия; тираны присоединяются к Ахейскому союзу; тиран Мегалополя Лидиад; замыслы этолян против ахеян; мероприятия Арата (44-45). Царь лакедемонян Клеомен взял многие города ахеян; Клеоменова война (46). Переговоры Арата с Антигоном Досоном (47- 50). Поражение ахеян Клеоменом при Ликее, Ладокии, Гекатомбее; ахеяне обратились за помощью к Антигону; неудачи ахеян, появление Антигона в Пелопоннесе (51-52). Занятие Аргоса ахеянами, Коринфа Антигоном; неудачи Клеомена (53-54). Вторжение Клеомена в Мегалополь (55). Лживость Филарха в рассказах о Мантинее вообще и о тиране Аристомахе в частности (56-63). Разорение аргивских полей Клеоменом; поход Антигона в Лаконику; сражение при Селласии; победа Антигона и ахеян; доблесть Филопемена (64-69). Антигон овладел Спартою, на обратном пути домой почтен эллинами; битва Антигона с иллирянами; кончина его (70). План автора; связь I и II книг с последующими (71).
1. В предыдущей книге мы установили, с какого времени римляне по устроении дел в Италии приступили к завоеваниям внешним; потом рассказали, каким образом они перешли в Сицилию и по каким причинам вступили в борьбу с карфагенянами из-за этого острова; затем, когда они впервые принялись за сооружение флота и что выпало на долю каждой из воюющих сторон за время этой войны до конца, когда карфагеняне очистили всю Сицилию, а римляне сделались обладателями целого острова, за исключением подчиненных Гиерону частей его. Вслед за сим мы перешли к рассказу о том, каким образом наемные войска подняли восстание против карфагенян и зажгли так называемую Ливийскую войну, как велики были злодеяния во время этой войны, какой неожиданный ход приняли события до самого окончания войны и до победы карфагенян. Теперь мы постараемся изложить события, непосредственно следовавшие за вышеописанными, касаясь отдельных предметов лишь в общих чертах согласно первоначальному плану.
Как скоро карфагеняне усмирили Ливию, они тотчас собрали войска и отрядили Гамилькара в Иберию[1]. Взяв с собою войско и сына своего Ганнибала, тогда девятилетнего мальчика, Гамилькар переправился морем к Геракловым столбам и водворил владычество карфагенян в Иберии[2]. В этих странах прожил он около девяти лет и множество иберийских племен привел в зависимость от Карфагена частью войною, частью путем переговоров, и кончил жизнь смертью, достойною прежних его подвигов, именно: выстроившись к бою против многочисленнейшего и храбрейшего войска, Гамилькар в момент опасности обнаружил изумительную отвагу и расстался с жизнью как доблестный воин. Командование войском карфагеняне передали Гасдрубалу, зятю его и триерарху.
2. К этому времени относится и первый военный переход римлян в Иллирию[3] и прилегающие к ней части Европы. Желающие верно понять нашу задачу и выяснить себе постепенный рост римского могущества, должны со вниманием, а не мимоходом только остановиться на этом событии. Римляне приняли такое решение по следующим приблизительно причинам: царь иллирян Агрон, сын Плеврата, располагал более значительными сухопутными и морскими силами, нежели предшествовавшие ему цари Иллирии. Подкупленный деньгами Деметрия[4], отца Филиппа, он обязался помогать медионянам[5], осажденным этолянами. Дело в том, что этолянам никак не удавалось склонить медионян к участию в их союзе[6], а потому они решили покорить их силою. Поэтому со всем ополчением выступили этоляне в поход, расположились лагерем кругом города медионян и немедленно приступили к осаде их, употребляя в дело все средства и искусство. Когда наступила пора выборов,[7] и нужно было выбрать другого военачальника, между тем положение осажденных становилось труднее и каждый день ожидалась сдача города, действовавший тогда стратег обратился к этолянам с предложением: так как он претерпел лишения и опасности, сопряженные с осадою, то справедливость требует, чтобы после покорения города раздел добычи и начертание имени на оружии принадлежали ему[8]. Но так как некоторые из этолян, больше всего те, которые сами жаждали власти, возражали против этого и уговаривали народ не предвосхищать событий и предоставить самой судьбе увенчание счастливца, то этоляне постановили, что раздел добычи и начертание имени на оружии должны принадлежать вновь избранному начальнику города совместно с прежним.
3. Когда постановление состоялось, а на следующий день должны были, по обычаям этолян, происходить выборы и передача власти, ночью на сотне лодок иллиряне в числе пяти тысяч человек подошли к медионскому берегу, в ближайших к городу местностях. Пристав к берегу, они на другой же день с рассветом быстро и незаметно для врага сделали высадку, по обыкновению выстроились небольшими отрядами[9] и двинулись на стан этолян. Когда этоляне увидели это, они были поражены неожиданностью наступления и смелостью иллирян; однако с давнего времени, преисполненные самоуверенности и полагаясь на собственные силы, этоляне не совсем упали духом. Значительную часть тяжеловооруженных и конницы они поставили на ровном месте перед самой стоянкой, а с другою частью конницы и с легковооруженными заняли высокие удобно расположенные пункты впереди вала. Иллиряне, не останавливаясь, ударили на легкие отряды и благодаря своей многочисленности и тяжести боевого строя выбили их из позиции, а сражавшуюся вместе с ними конницу принудили отступить к тяжеловооруженному войску. Вслед засим они ударили с холма на этолян, стоявших в равнине, и быстро обратили их в бегство, ибо в нападении на этолян участвовали медионяне из города. Много этолян было убито, еще больше взято в плен, все вооружение их и обоз попали в руки иллирян. Исполнив приказание царя, сложив взятые пожитки и остальную добычу в лодки, иллиряне немедленно отчалили и направились домой.
4. Так неожиданно спасены были медионяне. Они сошлись в собрание и обсуждали между прочим начертание надписи на взятом у неприятеля оружии. Постановлено было, согласно прежде состоявшемуся решению этолян, чтобы в надписи поименованы были вместе с действующим начальником и те, которые добивались этого звания на следующий год. Таким исходом дела судьба как бы намеренно дала понять свою мощь и прочим людям; ибо то самое, чего медионяне ждали от врагов, они чуть не в то же самое время учинили по соизволению судьбы над врагами. Неожиданно понесенным поражением этоляне преподали урок всем людям, что на будущее не следует взирать как на свершившееся, что невозможно наперед возлагать верные надежды на то, что может кончиться неудачею, что нам, как людям, необходимо во всех делах, а наибольше в войне принимать во внимание случайные обстоятельства, не поддающиеся предвидению.[10] Царь Агрон по возвращении лодок выслушал сообщение начальников о битве и чрезвычайно обрадовался победе над этолянами, преисполненными величайшей гордыни. Он предался пьянству и прочим излишествам, заболел плевритом, от которого через несколько дней и умер. Царство унаследовала жена его Тевта[11], которая управляла государственными делами при помощи верных друзей. Тевта, как и свойственно женщине, мечтала только об одержанной победе, не помышляя о прочем, и потому прежде всего разрешила подданным грабить на море по своему усмотрению всякого встречного; потом она снарядила флот, собрала войско не меньшее прежнего и, отправляя его в поход, дозволила начальникам поступать с каждой страной, как с неприятельской.
5. Отправленные войска первое нападение совершили на земли элейцев и мессенян, непрестанно опустошаемые иллирянами. Побережье этих стран велико, а главные города их лежат в глубине материка, поэтому помощь против высадившегося неприятеля шла издалека, медленно, и он беспрепятственно совершал набеги и грабил страну. Тогда же иллиряне подошли к Фенике[12], городу Эпира, чтобы запастись хлебом. Здесь они вошли в сношения с некоторыми галатами, состоявшими на службе у эпиротов и в числе человек восьмисот находившимися в Фенике, и условились с ними относительно выдачи города изменою. Галаты обещали свое содействие; тогда иллиряне высадились на берег и с первого набега овладели городом с его жителями при участии галатов изнутри. Узнав о случившемся, эпироты со всем войском устремились против врага. По прибытии к Фенике они ради прикрытия себя с тыла расположились лагерем за рекою, протекающею подле города, и для большей безопасности разобрали речной мост. По получении известия, что Скердилаид[13] с пятью тысячами иллирян приближается к ним по суше через ущелье у Антигонии[14], эпироты отрядили часть войска для охраны Антигонии, а затем предались беспечной жизни, не в меру пользуясь произведениями страны и забывая о сторожевых и передовых постах. Иллиряне узнали о разделении неприятельского войска и последовавшей засим беспечности врагов и ночью выступили в поход; положили на мост доски и беспрепятственно переправились через реку. Заняв сильный пункт, они провели там остальную часть ночи. С наступлением дня обе стороны выстроились к бою перед городом, и возгорелась битва, кончившаяся поражением эпиротов; многие из них пали на месте, еще больше взято в плен, прочие бежали к атинтанам[15].
6. После такой неудачи, потеряв всякую надежду помочь себе собственными силами, эпироты отправили посольство к этолянам и к народу ахеян[16] с просьбами и мольбами о помощи. Те сжалились над несчастными, вняли их просьбе и вскоре явились на помощь в Геликран[17]. Занявшие Фенику иллиряне подошли с Скердилаидом к городу и с намерением дать битву расположились лагерем против подоспевшего вспомогательного войска. Но им мешали трудности местоположения; сверх того, получено было письмо от Тевты, требовавшее скорейшего возвращения их домой, так как часть иллирян отложилась и перешла на сторону дарданов[18]. Поэтому, ограбив Эпир, они заключили с жителями его перемирие, по условиям которого возвращали за выкуп свободнорожденных пленных и город. Рабов и прочую добычу они поместили в лодки, после чего часть их отправилась назад морем, а отряд Скердилаида отступил сухим путем через теснины Антигонии. Велико было смущение и страх, наведенные иллирийцами на прибрежных эллинов. При виде того, как нежданно завоеван ими укрепленнейший и вместе могущественнейший город эпиротов, все эти эллины испытывали большую тревогу не за произведения своей земли, как в прежнее время, но уже за самих себя и за свои города.
7. Между тем так неожиданно спасенные эпироты и не думали об отмщении обидчикам или о благодарности союзникам. Напротив, они отправили посольство к Тевте и вместе с акарнанами заключили союз с иллирянами. Согласно договору, эпироты в последующее время действовали заодно с иллирянами в ущерб ахейцам и этолянам. Этим они ясно показали, что не умеют быть благодарными[19] относительно своих благодетелей и что в собственных делах с самого же начала поступили безрассудно. Ибо если смертного настигает какая-либо нежданная беда, то вина за нее падает не на потерпевшего, но на судьбу и на того, кто причинил беду. Напротив, если кто необдуманно кидается на величайшие опасности, тогда всякий скажет, что виноват потерпевший. Вот почему люди, пострадавшие по воле судьбы, возбуждают в нас жалость, снисхождение и располагают к помощи, тогда как в удел другим, впавшим в беду по собственному безрассудству, достаются позор и осуждение от людей здравомыслящих. И в это время эллины отнеслись к эпиротам так, как они того заслужили. Во-первых, неужели кто-нибудь может быть настолько неосторожен, чтобы, зная общее мнение о галатах, дать им в руки город богатый, представляющий большой соблазн к нарушению уговора? Во-вторых, как можно было не остерегаться отряда галатов, настроенных таким образом? Ведь первоначально они изгнаны были из родной страны соединившимися против них единоплеменниками за вероломство относительно своих же братьев. Карфагеняне, теснимые войною, приняли их в союз, но лишь только возникли разногласия между солдатами и начальниками из-за жалованья, галаты тотчас бросились грабить город акрагантян[20], в котором поставлены были в числе трех тысяч человек с лишним для охраны. Впоследствии для той же цели они введены были в Эрике, когда римляне осаждали этот город, и задумали выдать неприятелю как самый город, так и осажденных вместе с ними жителей. Но это не удалось; тогда они перебежали к неприятелю. Принятые этими последними с доверием, они снова ограбили святилище Эрикской Афродиты. Поэтому и римляне, вполне убедившись в подлости галатов, по заключении мира с карфагенянами почитали для себя делом первостепенной важности обезоружить их, посадить на суда и удалить совсем из пределов Италии. И таких-то людей эпиряне поставили на страже народоправства и законов, доверили им богатейший город; разве не очевидно, что они сами были виновниками своих несчастий? Вот что желал я сказать о безрассудстве эпиротов и вместе научить, что люди рассудительные не должны вводить в свой город слишком сильный гарнизон, наипаче гарнизон из варваров.
8. Иллиряне и раньше постоянно нападали на торговых людей Италии[21], а во время пребывания в Фенике большая часть иллирян отделилась от флота и не замедлила ограбить множество италийских торговцев, причем одни из ограбленных были убиты, немало других увезено в плен. В прежнее время римляне оставляли без внимания жалобы на иллирян, но теперь, когда стали чаще поступать жалобы в сенат[22], они выбрали и отправили послов в Иллирию, Гайя и Луция Корункания, с поручением разузнать все описанное выше на месте. Между тем Тевта восхищена была обилием и прелестью добычи, доставленной на возвратившихся из Эпира лодках. Дело в том, что в то время Феника по своему благосостоянию далеко превосходила прочие части Эпира, и желание царицы грабить эллинские города теперь удвоилось. Однако по случаю волнений в своей стране Тевта не предпринимала пока ничего. Восставшие иллиряне были скоро усмирены, и царица занялась осадою Иссы[23], единственного не покорявшегося ей города. В это самое время прибыли к ней римские послы и, будучи приняты царицей, стали говорить о причиненных римлянам обидах. Все время, пока послы говорили, царица держала себя сурово и чрезвычайно надменно. Потом, когда они кончили, Тевта отвечала, что позаботится о том, дабы римляне не терпели никаких обид от иллирийского народа, что же касается отдельных лиц, то у царей Иллирии не в обычае мешать кому бы то ни было в приобретении себе добычи на море. Слова царицы раздражили младшего из послов, и он позволил себе вольность, заслуженную, правда, но неуместную, именно: "У римлян, Тевта", сказал он, "существует прекраснейший обычай: государство карает за обиды, причиненные частными лицами, и защищает обиженных. Мы с божьей помощью постараемся вскоре заставить тебя исправить обычаи царей для иллирян". По-женски, неразумно приняла Тевта вольную речь посла и рассердилась до такой степени, что вопреки общенародным правам послала погоню за отплывшими послами и велела убить дерзкого. По получении известия об этом в Риме римляне, возмущенные наглостью женщины, немедленно стали готовиться к войне, набирали легионы и снаряжали флот.
9. Со своей стороны, и Тевта с началом весны снарядила суда в большем еще числе, нежели прежде, и снова отправила их в Элладу. Одни из них пошли прямо на Керкиру[24], другие зашли в гавань эпидамнян под тем предлогом, чтобы запастись водою и хлебом, а на самом деле для того, чтобы коварно завладеть городом. Когда эпидамняне по беспечности и легкомыслию пропустили иллирян, те вошли в город как бы за водою в препоясанных одеждах, но с мечами, спрятанными в сосудах, убили привратников и легко завладели входом в Эпидамн[25]. Когда, согласно уговору, быстро явился от судов вспомогательный отряд, иллиряне соединенными силами овладели без труда большею частью стен. Несмотря на всю неподготовленность к неожиданному нападению, жители города отважно защищались и сражались, пока наконец иллиряне после продолжительного сопротивления не были вытеснены из города. Таким образом, эпидамняне по своей беспечности едва было не потеряли родины, но благодаря мужеству без всякого ущерба для себя получили урок на будущее.
Между тем вожди иллирян поспешно отчалили от берега и, соединившись с передовыми кораблями, пристали к Керкире, последовавшею затем высадкою навели ужас на жителей и приступили к осаде города. Очутившись в столь трудном положении, керкиряне в отчаянии отправили посольство к ахеянам и этолянам, вместе с ними и жители Аполлонии[26] и Эпидамна, с просьбою о скорейшей помощи, дабы не дать иллирянам лишить их родины. Те сочувственно выслушали послов и во исполнение просьбы их сообща вооружили командою десять палубных кораблей ахеян, в несколько дней оснастили их и направились к Керкире в надежде освободить осажденных.
10. В силу союза иллиряне получили в подкрепление от акарнанов семь палубных кораблей, вышли против неприятеля в открытое море и у так называемых Паксов[27] сразились с ахейцами. Корабли акарнанов и выстроившиеся против них ахейские сражались с равным счастием и в стычках не терпели повреждений, хотя среди воинов и были раненые. Иллиряне связали свои суда по четыре вместе и так шли на неприятеля. Не заботясь о целости собственных судов и подставляя бока их под неприятельские удары, они тем самым помогали нападающим; зато ахейские суда, причинив повреждение иллирийским, в то же время зацеплялись за них, теряли способность к движениям, потому что сопряженные вместе иллирийские лодки повисали на носах их. Тогда иллирийцы перескакивали на палубы неприятельских кораблей и благодаря численному превосходству одолевали ахеян. Так они завладели четырьмя четырехпалубными судами и затопили со всею командой один палубный корабль, тот самый, на коем находился каринец Марг[28], человек, всю жизнь до самой смерти верно служивший союзу ахеян. Что касается ахеян, сражавшихся с акарнанами, то, заметив победу иллирян и полагаясь на быстроту своих кораблей, они за попутным ветром благополучно возвратились на родину. Одержанная победа придала самоуверенности полчищу иллирян, и теперь они продолжали осаду смело и беспрепятственно. Напротив, керкиряне после этих событий потеряли всякую надежду на спасение; некоторое время они выдерживали еще осаду, но затем заключили мир с иллирянами, допустив в свой город гарнизон, а вместе с гарнизоном и Деметрия из Фара[29]. Немедленно после этого начальники иллирян вышли в море, пристали к Эпидамну и возобновили осаду города.
11. Около этого самого времени вышли из Рима один из консулов, Гней Фульвий, с двумястами кораблей, а другой - Луций Постумий с сухопутным войском. Гней намеревался прежде всего идти к Керкире, рассчитывая прибыть туда до окончания осады. Хотя он опоздал, тем не менее подошел к острову, желая и точно узнать судьбу города, и убедиться в верности заявлений Деметрия. Дело в том, что Деметрий был оклеветан перед Тевтою и боялся гнева ее, а потому через посланца обратился к римлянам с предложением передать им город и вообще все, что будет в его власти. Керкиряне обрадовались появлению римлян; по соглашению с Деметрием передали им гарнизон иллирян, а затем единодушно приняли предложение римлян и отдали себя под их покровительство, в нем только надеясь найти верную защиту на будущее время против посягательств иллирян. Римляне заключили дружественный союз с керкирянами и направились к Аполлонии, во всем последующем руководствуясь указаниями Деметрия.
В то же время и Постумий переправился из Брентесия[30] в Эпир с сухопутным войском, состоявшим тысяч из двадцати пехоты и тысяч около двух конницы. Лишь только оба войска соединились и предстали перед Аполлонией, жители города, подобно керкирянам, приняли их к себе и отдались под защиту их, а римляне немедленно вышли в море, получив известие об осаде Эпидамна. Иллиряне, когда узнали о приближении римлян, сняли осаду и в беспорядке бежали. Под свою защиту римляне приняли и эпидамнян, затем пошли вперед внутрь Иллирии, причем покорили своей власти ардиэев. К ним явились многие посольства, между прочим, от парфинов и атинтанов[31]; все они одинаково доверились покровительству римлян, которые приняли их в дружественный союз и потом пошли дальше к Иссе, ибо и этот город был осажден иллирянами. По прибытии на место они заставили иллирян снять осаду и также приняли под свое покровительство иссеян. Некоторые иллирийские города римляне по пути взяли приступом, в том числе и Нутрию[32]; в этом последнем деле они потеряли не только многих солдат, но и несколько трибунов и квестора. Римляне захватили еще двадцать судов с добычей, взятою с соседних полей. Из числа тех иллирян, которые осаждали Иссу, одни фарияне в угоду Деметрию не понесли наказания, все прочие бежали врассыпную в Арбон[33]. Тевта с весьма немногими иллирийцами укрылась в Ризоне[34], хорошо укрепленном городке, лежащем вдали от моря на реке того же имени. Покончив с этим, поставив в зависимость от Деметрия большинство иллирян и облачив его значительною властью, консулы вместе с флотом и сухопутным войском удалились в Эпидамну.
12. После этого Гней Фульвий отплыл в Рим с большею частью морского и сухопутного войска. На месте остался Постумий с сорока кораблями и, набрав в окрестных городах войско, зимовал там, дабы оказывать защиту как ардиэям, так и прочим народам, поставившим себя под покровительство римлян. К началу весны Тевта отправила к римлянам посольство и заключила с ними мир, по которому обязывалась уплатить наложенную на нее дань, очистить, за исключением нескольких местностей, всю Иллирию и - что касалось больше эллинов - не переходить за Лисс[35] более как с двумя судами, и то безоружными. По заключении этого договора Постумий отправил к этолянам и ахейскому народу послов, которые по прибытии сюда впервые объяснили причины войны и переправы римлян в эти страны, рассказали следовавшие затем события и прочитали условия мира, заключенного римлянами с иллирийцами. Оба народа оказали им радушный прием, и послы возвратились к Керкире, избавив эллинов с помощью вышеназванного договора от сильных опасений; ибо в то время иллиряне были врагами не тех или других эллинов, но всех вообще.
Такова была первая переправа римлян с войском в Иллирию и соседние части Европы; таковы и по таким причинам были первые сношения их через посольство с народами Эллады. Сделав это начало, римляне немедленно отправили другие посольства к коринфянам и к афинянам; тогда же впервые коринфяне допустили римлян к участию в истмийских состязаниях[36].
13. Около того же времени Гасдрубал - на этом мы и оставили рассказ об Иберии - мудрым и заботливым управлением достиг вообще больших успехов, а основанием города, у иных именуемого Карфагеном[37], у других Новым Городом, значительно приумножил могущество карфагенян. Действительно, город этот расположен весьма удобно как для Иберии, так и для Ливии. О положении его и о выгодах, какие он может иметь для обеих этих стран, мы скажем в другом месте, более соответствующем предмету. Когда римляне увидели, что Гасдрубал приобрел большую и опасную власть, они решили серьезно заняться иберийскими делами. Римляне находили, что прежнею нерадивостью и беспечностью они дали образоваться значительному могуществу карфагенян, и потому делали попытки поправить прошлое. Тотчас они не отваживались ни предъявлять свои требования карфагенянам, ни воевать с ними, ибо угнетал их страх перед кельтами[38], нападения которых они ждали со дня на день. Они желали сначала задобрить и успокоить Гасдрубала, а потом приняться за кельтов и начать борьбу с ними в том убеждении, что нельзя будет не только господствовать в Италии, но даже жить спокойно в родной стране, пока будет угрожать им этот народ. Поэтому римляне отправили к Гасдрубалу посольство для заключения договора, в котором, умалчивая об остальной Иберии[39], устанавливали реку по имени Ибер[40] пределом, за который не должны переступать карфагеняне с военными целями. Немедленно после этого они начали войну против кельтов.
14. Будет, мне кажется, полезно дать здесь о кельтах краткие сведения, дабы удержать во введении первоначально принятый план, и возвратиться к этой начальной поре, когда названный народ завладел страною. По моему мнению, история кельтов не только заслуживает изложения и напоминания, но и совершенно необходима для уразумения того, на какой народ и на какие страны впоследствии опирался Ганнибал, когда задумал сокрушить владычество римлян. Прежде всего, следует говорить о земле, каковы ее свойства и каково положение ее относительно остальной Италии. Мы лучше поймем отдельные события, если заранее описаны будут страны и самые места событий.
Вся Италия представляет подобие треугольника, одну сторону которого, обращенную к востоку, омывают Ионийское море[41] и примыкающий к нему Адриатический залив[42], другую сторону, обращенную к югу и западу, омывают Сицилийское и Тирренское моря. Сближаясь между собою, стороны эти образуют в вершине южный мыс Италии, именуемый Кокинфом и разделяющий моря Ионийское и Сицилийское. Третью сторону, идущую на север по материку, образует во всю длину Альпийский хребет[43], который начинается от Массалии[44] и земель, лежащих над Сардинским морем, и тянется непрерывно до наиболее углубленной части Адриатики; лишь на небольшом расстоянии от моря хребет оканчивается. Южный край названного хребта следует принимать как бы за основание треугольника; к югу от нее простираются равнины, занимающие самую крайнюю северную часть Италии, о которых и идет теперь речь; по плодородию и обширности они превосходят остальные известные нам равнины Европы. Общий наружный вид этих равнин - также треугольник; вершину его образует соединение так называемых Апеннинских гор[45] и Альпийских недалеко от Сардинского моря[46] над Массалией. На северной стороне равнин тянутся, как сказано выше, Альпы на две тысячи двести стадий, а вдоль южной стороны тянутся Апеннины на пространстве трех тысяч шестисот стадий. Линией основания всей фигуры служит побережье Адриатического залива; длина основания от города Сены[47] до углубления залива более двух тысяч пятисот стадий, так что объем упомянутых выше равнин составляет немного меньше десяти тысяч стадий[48].
15. Нелегко перечислить все достоинства этой земли[49]. Так, она изобилует хлебом в такой степени, что в наше время нередко сицилийский медимн[50] пшеницы стоит четыре обола,[51] медимн ячменя - два обола, столько же стоит метрет[52] вина; гречиха и просо родятся у них в совершенно невероятном изобилии. Как много растет желудей на этих равнинах в дубовых лесах, раскинутых на некотором расстоянии один от другого, всякий может заключить лучше всего из следующего: в Италии убивается огромное количество свиней частью для домашнего употребления, частью для продовольствия войск, и животные доставляются главным образом этими равнинами. О дешевизне и обилии различных съестных припасов можно судить вернее всего по тому, что путешествующие в этой стране, заходя в трактир, не расспрашивают о стоимости отдельных предметов потребления, но вообще, сколько возьмет хозяин с человека. Обыкновенно содержатели трактиров, давая часто всего вдоволь, берут за это пол-асса, что составляет четвертую часть обола[53]; лишь в редких случаях взимается более высокая плата. Многолюдство населения, высокий рост его и телесная красота, а равно военная отвага будут выяснены самой историей событий.
С обеих сторон Альп, как с той, которая обращена к реке Родану[54], так и с другой, спускающейся к названным выше равнинам, местности холмистая и низменная густо заселены: лежащие по направлению к Родану и к северу заняты галатами, которые называются трансальпинами[55], а обращенные к равнинам заселены таврисками[56], агонами[57] и многими другими варварскими народами. Трансальпинами галаты называются не по своему происхождению, но по местожительству, ибо слово trans значит "по ту сторону" (peran), и римляне называют трансальпинами тех галатов, которые живут по ту сторону Альп. Вершины гор вследствие скудости почвы и скопления на них вечных снегов совершенно необитаемы.
16. Апеннин в самом начале над Массалией у соединения с Альпами, заселен лигистинами как с той стороны, которая обращена к Тирренскому морю, так и с той, что идет к равнинам; вдоль моря поселения их простираются до города Писы[58], первого тирренского города на западе, а внутрь материка до области арретинов[59]; следуют за ними тиррены. К ним примыкают умбры[60], занимающие оба склона этих гор. Дальше, уклоняясь вправо от равнин, Апеннин на расстоянии стадий пятисот от Адриатического моря разделяет Италию на всем протяжении до Сицилийского моря, а освободившаяся от гор равнина простирается до моря и города Сены.
Река Пад, прославленная поэтами под именем Эридана[61], берет начало свое из Альп, почти у вершины очерченной выше фигуры и в направлении к югу изливается в равнины. Дойдя до местностей ровных, река изменяет свое направление и протекает по ним к востоку, впадая двумя устьями в Адриатику; равнину река разделяет таким образом, что большая часть ее прилегает к Альпам и Адриатическому заливу. Ни одна река Италии не несет столько вод, как Пад, ибо в него вливаются все потоки, со всех сторон стекающие с Альп и Апеннина в равнину. Наиболее обильна водою и наиболее величественна река бывает в пору восхода Пса, когда количество воды в ней увеличивается от тающего на обеих горах снега. Из моря через устье, именуемое Оланою, корабли по ней поднимаются тысячи на две стадий. Вначале у истоков река течет по одному руслу, потом разделяется на две части у так называемых Тригаболов[62], причем одно из устьев называется Падуей, другое Оланою. У этого последнего есть гавань, которая в отношении безопасности для заходящих в нее кораблей не имеет себе равной во всем Адриатическом море. У туземцев река называется Боденком[63]. Все остальное, что рассказывают эллины о Паде, именно, историю Фаэтона и его падения, о слезах тополей и об одетых в черное тамошних жителях, которые, говорят, и теперь носят такое же платье в горе по Фаэтону, и все другие подобные рассказы, пригодные для трагедии, мы оставляем теперь в стороне, так как подробное изложение их не вполне соответствовало бы характеру введения. При другом более удобном случае мы сообщим существенное, главным образом ввиду невежества, обнаруженного Тимеем относительно этих стран. 17. Равнинами владели некогда тиррены[64], равно как и так называемыми Флегрейскими полями[65] в окрестностях Капуи[66] и Нолы[67], которые многим хорошо известны и пользуются славой за свое плодородие. Таким образом, при изучении истории тирренского владычества следует иметь в виду не только ту страну, которую они занимают теперь, но названные выше равнины и те богатые средства, какие извлекали они из тех местностей. По соседству с тирренами и в сношениях с ними были кельты. С завистью взирая на блага этой страны, они по маловажному поводу внезапно с огромным войском напали на тирренов, вытеснили их из области Пада и сами завладели равнинами[68]. Ближайшие, у истоков Пада лежащие местности заняли лаи и лебении[69], за ними поселились инсомбры, многолюднейший из этих кельтских народов; к ним примыкали вдоль реки гономаны[70]. Странами, доходящими уже до Адриатики, завладело другое очень древнее племя, носящее имя венетов[71]; в отношении нравов и одежды они мало отличаются от кельтов, но языком говорят особым. Писатели трагедий упоминают часто об этом народе и рассказывают о нем много чудес. По ту сторону Пада, подле Апеннина первыми поселились ананы[72], за ними бои, дальше в направлении к Адриатике лингоны, а крайние области у моря заняли сеноны.
Таковы были главнейшие народы, завладевшие названными раньше странами; селились они неукрепленными деревнями и не имели никакого хозяйства, ибо возлежали на соломе[73], а питались мясом[74]; кроме войны и земледелия, не имели никакого другого занятия, вообще образ жизни вели простой; всякие другие знания и искусства были неизвестны им. Имущество каждого состояло из скота и золота, потому что только эти предметы они могли легко при всяких обстоятельствах всюду брать с собою и помещать их по своему желанию. Величайшее попечение прилагали кельты к тому, чтобы составлять товарищества, ибо опаснейшим и могущественнейшим человеком почитался у них тот, у кого было наибольше слуг и верных товарищей.
18. Первоначально кельты не только утвердили за собою эту область, но подчинили себе и многие соседние народы, наводя на них ужас своей отвагой. Некоторое время спустя кельты разбили римлян и союзников их в сражении, преследовали бегущих и через три дня после битвы овладели самым Римом, за исключением Капитолия. Однако, будучи вызваны домой вторжением венетов в их землю, кельты заключили мир с римлянами, возвратили города и вернулись на родину. После этого они вовлечены были в домашние войны; кроме того, на них нередко нападали соединенными силами некоторые альпийские народы, наблюдавшие благосостояние их вблизи. Тем временем римляне достигли прежнего могущества и снова стали во главе латинов. На тридцатом году по взятии города кельты снова с большим войском явились к Альбе[75]. Так как неожиданным вторжением римляне захвачены были врасплох и не успели собрать силы союзников, то и не отважились выступить против врага с войсками. Но когда потом двенадцать лет спустя кельты с большим войском вторглись вторично, римляне, будучи заранее уведомлены о том и собрав союзников, мужественно пошли навстречу врагу с намерением дать решительную битву. Устрашенные наступлением римлян и раздираемые междоусобными распрями, галаты с наступлением ночи отступили назад в свою страну, подобно убегающему войску. После этого в течение тринадцати лет страх удерживал кельтов в покое, а потом, видя усиление римского могущества, они заключили с римлянами мирный договор.
19. Договор этот кельты соблюдали верно в продолжение тридцати лет, пока не двинулись на них трансальпины; тогда, опасаясь, как бы не началась трудная для них война, кельты подарками и напоминанием о родственных отношениях отвратили от себя нашествие трансальпинов, уже было покинувших свои земли, направили их на римлян и сами приняли участие в походе.
В римские владения они вторглись через Тиррению с участием самих тирренов и, собрав огромную добычу, беспрепятственно отступили. Однако по возвращении на родину в среде кельтов возникли распри из-за награбленного добра, причем они потеряли и большую часть добычи, и много собственного войска. Так обыкновенно поступают галаты, когда возьмут добычу у соседей, главным образом вследствие неумеренного пьянства и обжорства.
На четвертом году после этого самниты и галаты вошли в соглашение между собою и дали сражение римлянам в земле камертиев[76], причем многих из них убили в самой схватке. Между тем римляне, раздраженные понесенным поражением, через несколько дней выступили в поход со всеми легионами и сражались с теми же самыми неприятелями в области сентинов[77], большую часть их истребили, а остальных принудили разбежаться по своим землям. По прошествии новых десяти лет галаты явились с большим войском для осады города арретинов. Римляне поспешили на помощь, но в битве перед городом понесли поражение. Так как в этом сражении пал начальник Луций, то на его место римляне назначили Мания Курия. В землю галатов он отправил посольство для переговоров о пленных, но те предательски умертвили послов. Римляне в гневе тотчас вывели свои войска и при встрече с палатами, именуемыми сенонами, дали битву. В сражении римляне одержали победу, большую часть неприятелей перебили, остальных прогнали и вступили во владение всей страной. Сюда они послали первую галатскую колонию, которая называется Сеною[78] по имени галатов, раньше занимавших это поселение. Мы только что упоминали о ней, сказав, что Сена лежит на Адриатике на краю равнины, омываемой Падом.
20. При виде того, как выгнаны были сеноны, страшась за такую же участь своей земли, бои на зов тирренов выступили со всем войском в поход. Собравшись подле озера, именуемого Оадмоном[79], они сразились с римлянами. В этом сражении большинство тирренов было убито, а из боев спаслись бегством лишь весьма немногие. Тем не менее в следующем же году галлы и тиррены соединились снова, вооружили молодежь, едва достигшую зрелого возраста, и дали битву римлянам. Разбитые в сражении наголову, они с трудом смиряли свою гордость, когда отправляли посольство к римлянам для переговоров о мире и заключали с ними договор. Случилось это года за три до появления Пирра в Италии[80] и лет за пять до гибели галатов в Дельфах. Действительно, в это время судьба заразила всех галатов страстью к войне, как бы чумой какой. Выше упомянутые войны оказали римлянам двойную, весьма важную услугу. Так, свыкшись с неудачами, какие терпели от галатов, римляне не могли уже ни иметь в настоящем, ни ожидать в будущем чего-либо более ужасного, как испытанные ими положения. Поэтому против Пирра римляне выступили совершенными в военном деле бойцами. Потом, вовремя смирив дерзость галатов, римляне прежде всего могли беспрепятственно вести войну с Пирром за Италию, а затем бороться с карфагенянами за владычество над сицилийцами.
21. После понесенных поражений галаты в течение сорока пяти лет пребывали в покое, соблюдая мир с римлянами. Но когда со временем очевидцы несчастий ушли из жизни и место их заступила молодежь, преисполненная слепой отваги, не испытавшая и не видевшая еще никаких бед и никакого горя, юные галаты, как бывает обыкновенно, возобновили попытки поколебать существующие отношения, по маловажным поводам ссориться с римлянами и призывать к себе галатов альпийских. Первое время действовали вожди одни, помимо народа, тайком; поэтому, когда трансальпины подошли с войском к Аримину[81], народ боев, относившийся к ним с недоверием, в междоусобной распре восстал на своих начальников и на пришельцев, причем убиты были собственные цари их Атис и Галат, и бои избивали друг друга в правильном сражении. Из страха перед неприятельским нашествием римляне вышли из города с войском, но, узнав, что галаты истребляют себя сами, возвратились домой. На пятом году после этой смуты, в консульство Марка Лепида римляне разделили на участки область в Галатии, именуемую Пикентиною[82], которую после победы очистили от галатов сенонов. Закон этот провел ради снискания себе народного расположения Гай Фламиний[83] и тем, можно сказать, положил начало порче нравов у римлян и породил следовавшую за сим войну римлян с названными выше народами. Действительно, многие племена галатов, в особенности бои, как живущие на границе с римлянами, приняли участие в борьбе, в том убеждении, что римляне ведут войну с ними не за преобладание или владычество, но за совершенное изгнание галатов и истребление их.
22. Вот почему многолюднейшие племена, как инсомбры и бои, немедленно соединились между собою и отправили посольства к галатам, живущим на Альпах и по реке Родану; эти последние идут в военную службу за деньги и потому называются гесатами[84]: таково настоящее значение этого слова. Царям их, Конколитану и Анероесту, они тогда же предложили много золота, а в будущем сулили огромное богатство римлян и множество благ, попадающих к ним в руки в случае победы, побуждая их таким образом и подстрекая к походу на римлян. Достигнуть этого было нетрудно, ибо италийские галлы обещали царям сверх упомянутых выше благ свою помощь, напоминали о подвигах собственных предков их, о том, как они, начав войну, не только победили римлян в сражении, но после битвы с первого набега заняли Рим, как они завладели всем достоянием римлян и самый город держали в своей власти в течение семи месяцев, наконец о том, как они добровольно и из милости отдали город назад и с добычею возвратились домой беспрепятственно и невредимо. Речи эти возбудили военный пыл в вождях гесатов до такой степени, что никогда еще из тех областей Галатии не выступало войско столь многочисленное, блестящее и храброе. Тем временем римляне частью вследствие получаемых ими известий, частью по собственным догадкам относительно грядущих событий пребывали в непрерывном страхе и в тревоге: они то набирали легионы и делали запасы хлеба и иного продовольствия, то выходили с войсками до границ, как будто неприятель уже вторгся в их страну, хотя кельты не покидали даже родины. Смуты эти очень много помогли и карфагенянам в беспрепятственном водворении своего владычества в Иберии. Ибо римляне, как мы и выше говорили, почитали для себя необходимым избавиться прежде всего от ближайшей опасности, а потому вынуждены были оставить дела Иберии в стороне, дабы привести к благополучному концу борьбу с кельтами. Вот почему они закрепили мир с карфагенянами заключенным с Гасдрубалом договором, о котором мы только что говорили, а пока обратили все свои помыслы к войне с кельтами: необходимо, думали они, покончить с этими врагами.
23. Между тем галаты гесаты собрали великолепное многочисленное войско и на восьмом году после передела земли перевалили через Альпы к реке Паду. Племена инсомбров и боев оставались неизменно верными принятому первоначально решению, тогда как венеты и гономаны поддались внушениям римских послов и предпочли оказать им помощь. Тем самым цари кельтов вынуждены были оставить часть своего войска дома для охраны страны от угрожавшего вторжения этих народов. Сами они со всем остальным войском в числе тысяч пятидесяти пехоты, тысяч двадцати конницы и колесниц[85] двинулись смело вперед по дороге в Тиррению. Лишь только римляне узнали о перевале кельтов через Альпы, они послали консула Луция Эмилия с войском по направлению к Аримину, дабы наблюдать за движением неприятеля в этом месте, а одного из преторов отправили в Тиррению. Другой консул. Гай Атилий раньше вышел с легионами в Сардинию. Все находившиеся в городе римляне были в сильном страхе в ожидании тяжкой, грозной опасности, и не без основания: в сердцах их жили еще воспоминания об ужасах прежнего нападения галатов. Всецело отдавшись этой заботе, римляне собирали одни легионы, набирали новые и приказывали союзникам быть наготове. Всем подчиненным народам они повелели присылать точные списки достигших военного возраста людей, дабы знать общее количество всех имеющихся у них сил. [Затем римляне заботились о том, чтобы консулы выступали вперед с наибольшею и лучшею частью войска[86].] Хлеба, метательного оружия и прочих нужных для войны предметов они собрали невиданные дотоле запасы. Все со всех сторон готово было помогать римлянам. Ибо италийцы, устрашенные нашествием галатов, полагали, что дело идет не о защите только римлян, что предстоит война не за преобладание их; напротив, всякий был убежден, что опасность угрожает его собственному городу и его полям, а потому каждый с готовностью исполнял требования римлян.
24. Чтобы определить ясно и точно те силы, на какие впоследствии дерзнул напасть Ганнибал, и то могущество, которое он с изумительной отвагой задумал сокрушить, успев в своих замыслах настолько, что нанес римлянам жесточайшие поражения, необходимо показать военные средства римлян и исчислить войска, имевшиеся у них в то время. С консулами вышли четыре римских легиона, каждый в пять тысяч двести человек пехоты и триста человек конницы. Оба консула имели при себе союзников, общее число их доходило до тридцати тысяч пехоты и двух тысяч конницы. На помощь римлянам в трудном положении их явились в Рим от сабинов и тирренов до четырех тысяч конницы и больше пятидесяти тысяч пехоты. Римляне соединили их вместе и поставили перед границами Тиррении с претором во главе[87]. От умбров и сарсинов, занимающих Апеннины, прибыло всего до двадцати тысяч, с ними соединились также в числе двадцати тысяч венеты и гономаны. Эти войска римляне поставили на границах Галатии, дабы вторжением в землю боев заставить вышедших на войну возвратиться домой. Таковы были войска римлян, выставленные для охраны страны. В Риме ввиду возможных случайностей войны содержалось запасное войско в двадцать тысяч пехоты из самих римлян, вместе с ними полторы тысячи конницы, а от союзников тридцать тысяч пехоты и две тысячи конницы. На доставленных списках значилось латинов восемьдесят тысяч пехоты и пять тысяч конницы, самнитов семьдесят тысяч пехоты и семь тысяч конницы; от япигов и мессапиев было всего пятьдесят тысяч пехоты и шестнадцать тысяч конницы, от луканов тридцать тысяч пехоты и три тысячи конницы, от марсов, маррукинов, ферентанов и вестинов двадцать тысяч пехоты и четыре тысячи конницы. Кроме того, в Италии и Сицилии помещено было два запасных легиона, каждый в четыре тысячи двести человек пехоты и в двести человек конницы. Из римлян и кампанцев набрано было всего около двухсот пятидесяти тысяч пехоты и двадцать три тысячи конницы. Таким образом, для защиты римских владений выставлено было всего более ста пятидесяти тысяч пехоты и около шести тысяч конницы[88], а общее число способных носить оружие как римлян, так и союзников превышало семьсот тысяч пехоты и до семидесяти тысяч конницы[89]. На них-то пошел Ганнибал при вторжении в Италию, не имея полных двадцати тысяч войска. Но это будет подробнее изложено в дальнейшем повествовании.
25. Между тем кельты вторглись в Тиррению, исходили страну в различных направлениях и безнаказанно грабили; ниоткуда не встречая противодействия, они двинулись наконец на Рим. Кельты были уже подле города, именуемого Клузием и отстоящего от Рима на три дня пути, когда получили известие, что с тыла за ними следуют и настигают их передовые войска римлян, поставленные в Тиррении. При этом известии кельты повернули назад и пошли навстречу врагу с целью сразиться с ним. Неприятели подошли друг к другу уже к закату солнца; разделенные небольшим расстоянием, обе стороны разбили лагери на ночлег. С наступлением ночи кельты зажгли огни, оставили в лагере конницу и отдали приказание с рассветом, лишь только неприятель заметит ее, отступать за своими войсками тою же дорогой; остальное войско отступило тайком по направлению к городу Фезоле[90] и там разбило лагерь, рассчитывая соединиться с собственной конницей и напасть неожиданно на неприятеля, который наступал с тыла. Между тем римляне на рассвете завидели только конницу и, полагая, что кельты бежали, поспешно пустились в погоню за отступающей конницей. Лишь только римляне приблизились к неприятелю, как кельты поднялись из засады и ударили на них; вначале бой был жестокий с обеих сторон. Наконец, благодаря отваге и численному превосходству перевес остался на стороне кельтов; римляне потеряли не менее шести тысяч убитыми, остальные спаслись бегством. Большая часть бежавших достигла некоего укрепленного пункта и там утвердилась. Прежде всего кельты принялись за осаду их; но, будучи утомлены и обессилены ночным походом накануне, трудностями борьбы и лишениями, они оставили кругом холма стражу из собственной конницы, а сами удалились отдохнуть и подкрепить свои силы, намереваясь на следующий день повести осаду против бежавших на холм римлян, если они не сдадутся добровольно.
26. Тем временем Луций Эмилий, поставленный для защиты адриатического побережья, узнал о вторжении кельтов в Тиррению и о приближении их к Риму, поспешил на помощь своим и явился еще вовремя. Он расположился лагерем вблизи неприятеля. Тогда бежавшие на холм римляне по зажженным огням поняли, в чем дело, быстро воспрянули духом и ночью через лес отправили из своей среды несколько безоружных человек для уведомления консула о положении их. Выслушав донесение, вождь увидел, что раздумывать некогда, а потому отдал приказание трибунам выступить с пехотою на рассвете; сам в сопровождении конницы двинулся к упомянутому выше холму. Со своей стороны, вожди галатов при виде ночных огней догадались, что пришел неприятель и собрались на совет. При этом царь Анероест высказал, что со столь большой добычей, - как можно думать, людей, скота и всякого добра взято было невообразимое множество, - не следует, говорил он, вступать в битву и подвергаться опасности потерять все, но лучше возвратиться невредимо домой и, сложив там добычу, снова, если угодно будет, всеми силами идти на римлян. Кельты решили поступить согласно предложению Анероеста и в ту же ночь перед рассветом снялись со стоянки и двинулись вперед через землю тирренов вдоль моря. Луций присоединил к своему часть войска, укрывшегося на холме, но находил для себя невыгодным вступать в открытое сражение с неприятелем и предпочел следовать за отступающими, выжидая и высматривая удобное время и место для того, чтобы тревожить врага и отбить у него хоть часть добычи.
27. Около этого времени консул Гай Атилий, вышедший из Сардинии, пристал к Пизе и направлялся к Риму навстречу неприятелю. Кельты были уже подле Теламона в Тиррении[91], когда несколько человек из них, вышедшие вперед за продовольствием, попали на передовой отряд Гайя и взяты были в плен. В ответ на расспросы пленные рассказали вождю, что было раньше, сообщили о приближении обоих войск, причем дали понять, что кельты очень близко, а с тыла за ними следует войско Луция. Консул был поражен этими вестями, хотя нисколько не терял бодрости, ибо видел, что кельты заперты с обеих сторон римскими войсками. Трибунам он приказал строить легионы в боевой порядок, шагом продолжать путь и, насколько позволит местность, делать наступление с фронта. Сам он сообразил, что было бы удобно расположиться на холме над дорогой, по которой должны были проходить кельты, а потому взял с собою конницу и поспешил занять заблаговременно возвышенность, чтобы затем самому начать сражение: он был убежден, что при таком способе действий главная доля успеха будет достигнута им. Кельты сначала ничего не знали о прибытии войска Атилия, а из того, что происходило, заключали, что Эмилий ночью обошел их со своей конницей и успел занять некоторые местности. Поэтому они тотчас отрядили конницу и часть легковооруженных с целью отбить высоты у неприятеля. Но вскоре от одного из пленных они узнали о прибытии Гайя и поспешно выстроили свою пехоту на обе стороны, против передних и задних неприятелей. Что неприятель следует за ними, кельты знали; ждали они и встречи с неприятелем с фронта, о чем свидетельствовали теперь очевидцы и все происходящее.
28. О высадке легионов у Пизы Эмилий слышал, но пока не догадывался о близости их; теперь же происшедшее у холма сражение показало ясно, что войска товарища его очень близко. Немедленно он послал на помощь сражающимся на холме свою конницу; а сам выстроил обычным у римлян порядком свою пехоту и повел ее на врага. Кельты поставили альпийских гесатов сзади, откуда ждали нападения Эмилия, подле них поместили инсомбров. В передних рядах поставлены были тавриски и живущие по сю сторону Пада бои, которые, таким образом, имели в тылу упомянутые выше войска, а лицом обращены были к войску Гайя, нападения коего ожидали; повозки и колесницы они поставили по бокам линии у обоих флангов; добычу снесли на одну из ближайших гор и поставили там стражу. Это обоюдостороннее расположение кельтов было не только грозно на вид, но и весьма пригодно для битвы. Инсомбры и бои шли в битву в штанах и в легких, накинутых сверху плащах[92]. Что касается гесатов, то самоуверенность и смелость их были так велики, что они сбросили с себя и эту одежду и, обнаженные, только с оружием в руках, стояли в передних рядах войска: так, думалось гесатам, удобнее будет сражаться, ибо плащи могут цепляться за разбросанные там и сям кустарники и затруднять употребление оружия. Сначала битва шла только у холма, и для всех было видно, сколь многочисленная конница от каждого войска участвует в завязавшейся схватке. В этом сражении пал, как отчаянный боец, консул Гай, и голова его отнесена была царем кельтов. Однако римская конница благодаря своей храбрости овладела, наконец, полем сражения и одолела врага. После этого, когда пешие войска были уже близко друг к другу, получилось своеобразное, удивительное зрелище, любопытное не только для участников, но и для позднейших читателей, имеющих возможность представить себе прошлое из описания.
29. Так, прежде всего всякий поймет, что благодаря участию в битве трех войск вид битвы и самый способ сражения должны были представляться совершенно новыми и небывалыми. Во-вторых, кто может или мог, теперь или в то самое время, не затрудняться решением вопроса о положении кельтов: было ли оно крайне невыгодным, потому что неприятель наступал на них разом с двух сторон, или, напротив, весьма удобным, потому что они сражались в одно и то же время с двумя неприятелями и тыл их был обеспечен с обеих сторон, главным же образом потому, что им отрезаны были все пути к отступлению и возможность спастись в случае поражения. Такова уж особенность двустороннего расположения войска. Что касается римлян, то им прибавило смелости то обстоятельство, что неприятель был охвачен со всех сторон и заключен в середину между ними, хотя, с другой стороны, кельты пугали их боевым строем и шумом. Действительно, число трубачей и свирельщиков было у них невообразимо велико, а когда все войско разом исполняло боевую песню, поднимался столь сильный и необыкновенный шум, что не только слышались звуки свирелей и голоса воинов, но звучащими казались самые окрестности, повторявшие эхо. Ужасны были также вид и движения нагих людей, стоявших в первом ряду, блиставших цветущим здоровьем и высоким ростом. В первых рядах не было ни одного воина, который бы не имел на себе золотого ожерелья или браслетов. Если вид всего этого и устрашал римлян, то надежда на добычу сильнее подстрекала их к битве.
30. Как только копьеметатели согласно обычному порядку выступили из римских легионов вперед и начали битву метким и частым метанием дротиков, штаны и плащи для кельтов задних рядов оказались очень полезными; напротив, передние нагие воины, не ожидавшие такого нападения, испытывали большие неудобства и трудности. Дело в том, что галатский щит не может прикрывать воина, а при большом росте галатов дротики тем вернее попадали в неприкрытые части тела. Наконец, вследствие дальнего расстояния и множества падающих на них дротиков они увидели, что не могут совладать с копьеметателями; одолеваемые ранами и безвыходностью положения, одни из них в безумной ярости кидались на врага и сами обрекали себя на смерть, другие начинали понемногу отступать к своим и явною робостью приводили в смущение задних воинов. Так посрамлена была копьеметателями кичливость гесатов. Полчище инсомбров, боев и таврисков упорно дралось с неприятелем в рукопашном бою, когда римляне сменили копьеметателей и двинули на врага свои манипулы. Сколько их ни избивали, они не падали духом ничуть; единственное, в чем каждый из них и все вместе уступали неприятелю, это - способ вооружения. Ибо оборонительное оружие римлян, щит, и наступательное, меч, имеют важное преимущество... тогда как галатским мечом можно только рубить[93]. Когда римская конница бросилась с высокого холма и со всею силою ударила на врага с фланга, пехота кельтов была изрублена на месте сражения, а конница обратилась в бегство.
31. Кельтов убито было до сорока тысяч, а взято в плен не меньше десяти тысяч, в том числе и один из царей, Конколитан. Другой царь, Анероест, укрывшийся где-то с небольшим числом воинов, лишил жизни присных своих и себя. Между тем римский консул собрал доспехи и отправил в Рим, а остальную добычу возвратил по принадлежности. Сам он с легионами пошел вдоль Лигистики и вторгся в землю боев. Насытив жаждавшие добычи легионы, он через несколько дней прибыл в Рим с войском, украсил Капитолий знаменами и маниаками: так называется золотое ожерелье, которое носят галаты на шее. Остальными доспехами и пленниками он украсил вступление свое в Рим и триумфальное шествие.
Так кончилось самое тяжкое вторжение кельтов, угрожавшее великою, страшною опасностью всем италийцам, а больше всего римлянам. Но, одержав эту победу, римляне возымели надежду совершенно вытеснить кельтов из области реки Пада, и отправили против них выбранных в следующем году консулов, Квинта Фульвия и Тита Манлия, с сильно вооруженным войском. Первым натиском они навели такой ужас на боев, что те вынуждены были отдать себя под покровительство римлян. Затем до конца похода они по причине чрезвычайных ливней и проявившейся среди них чумы ничего больше не сделали.
32. В следующем году выбранные консулы Публий Фурий и Гай Фламиний снова вторглись в Кельтику через страну анамаров, которые живут недалеко от Массалии[94]. С анамарами римляне заключили дружественный союз и совершили переход в землю инсомбров у места слияния Адуи[95] с Падом. Понеся потери во время перехода и устроения лагеря, римляне оставались там очень недолго, заключили договор с жителями и по обоюдному соглашению очистили эту область; потом блуждали в течение многих дней, перешли реку Клузий[96] и вступили в землю гономанов, своих союзников, соединились с ними и снова вторглись из альпийской страны в равнины инсомбров, опустошали поля их и разоряли жилища. Начальники инсомбров видели, что римляне не отказываются от своих замыслов, а потому решили попытать счастья в решительной битве. Все свои войска они собрали в одно место, взяли даже золотые так называемые нерушимые знамена из храма Афины[97] и вообще приняли все нужные меры, затем смело и грозно в числе тысяч пятидесяти человек разбили свой стан в виду неприятеля. Замечая численное превосходство неприятеля, римляне думали сначала воспользоваться силами союзных с ними кельтов. Но, с другой стороны, им известно было непостоянство галатов, а также родство их с теми самыми инсомбрами, коим собирались дать битву, а потому остерегались приобщать этот народ к столь важному делу и в такое время. Наконец, римляне остались одни по сю сторону реки, соединившимся с ними кельтам приказали перейти на противоположный берег, после чего разобрали положенный через реку мост. Тем самым они и обеспечивали себя от измены со стороны кельтов, и могли рассчитывать на спасение только под условием победы;
ибо в тылу их протекала названная выше река, не переходимая вброд. Покончив с этим, они приготовились к бою.
33. Находят, что римляне мудро поступили в этой битве благодаря трибунам, которые дали указания всему войску и каждому солдату порознь, как следует вести сражение. Прежние сражения научили римлян, что всякое племя галатов наистрашнее своим мужеством при первом нападении, пока не понесло еще никаких потерь, что мечи их, как сказано было выше, пригодны только для первого удара, что вслед за тем притупляются и наподобие скребницы искривляются вдоль и поперек настолько, что второй удар получается слишком слабый, если только солдат не имеет времени выпрямить меч ногою, упирая его в землю... поэтому трибуны роздали копья поставленных назади триариев передним манипулам и приказали употребить в дело мечи не сразу, засим в боевом порядке ударили на передовую линию кельтов. Когда мечи галатов после первых ударов по копьям сделались ни к чему негодными, римляне вступили врукопашную. Лишив галатов возможности рубить[98] - единственный свойственный им способ сражения, ибо мечи их не имеют острия, - римляне сделали врагов неспособными к битве; сами же они употребляли в дело прямые мечи, которыми не рубили, а кололи, к чему и служило острие оружия. Поражая врагов в грудь и лицо и нанося удар за ударом, римляне благодаря предусмотрительности трибунов положили на месте большую часть неприятельского войска. Что касается консула Фламиния, то в этом сражении он, как кажется, поступил неправильно, именно: выстроив войско вплотную у высокого берега реки, он поставил римлян в невозможность вести сражение в привычном для них порядке, так как за недостатком места в тылу манипулы их не могли отступать шагом. Раз только они были бы оттеснены хоть немного, то по вине несообразительного начальника должны были бы кидаться в реку. Во всяком случае войско, благодаря только собственной доблести, как рассказано выше, одержало блистательную победу, и с богатейшей добычей, со множеством доспехов возвратилось в Рим.
34. Когда в следующем году кельты отправили посольство с просьбою о мире и с обещанием принять какие бы то ни были условия, выбранные тогда консулы Марк Клавдий и Гней Корнелий добились того, что заключение мира было отвергнуто. После этой неудачи кельты решили испытать последние свои надежды, снова обратились за наемниками к галатам-гесатам, что живут по Родану, и набрали их до тридцати тысяч. По прибытии этого войска они держались наготове в ожидании неприятельского нападения. С наступлением весны римские консулы повели войска в землю инсомбров. Явившись туда и разбив лагери подле города Ахерр[99], что лежит между Падом и Альпийскими горами, консулы приступили к осаде его. Инсомбры не могли помочь осажденным, потому что удобные местности были уже заняты неприятелем; однако с целью положить конец осаде они переправили часть своего войска через Пад в землю андров[100] и повели осаду так называемого Кластидия[101]. Когда весть об этом дошла до консулов, Марк Клавдий взял с собою конницу и часть пехоты[102] и поспешил на помощь осаждаемым. Узнав о прибытии неприятеля, кельты сняли осаду, пошли им навстречу и выстроились к бою. Когда римляне только с конницей на ходу смело кинулись на кельтов, те еще держались, но потом, будучи окружены со всех сторон и теснимы нападающими с тыла и с фланга, они одной только конницей обращены были в бегство. Многие бросились в реку и погибли в водах ее, большинство пало под ударами неприятелей. Римляне взяли также Ахерры, изобиловавшие съестными припасами, между тем как галаты отступили к Медиолану, наиболее значительному городу в стране инсомбров. Гней следовал за отступающими по пятам и внезапно появился под Медиоланом. Вначале кельты держались спокойно; но лишь только консул отступил обратно в Ахерры, они сделали вылазку и, смело напав на задние отряды, многих перебили, других заставили бежать, пока наконец Гней не призвал передовые ряды, остановил бегущих и скомандовал ударить на врага. Римляне повиновались своему вождю и храбро сразились с наступавшим неприятелем. Кельты вследствие недавней удачи держались некоторое время стойко, но вскоре оборотили тыл и бежали в ближайшие горы. Преследуя их, Гней опустошал страну и приступом взял Медиолан. Когда это свершилось, начальники инсомбров, потеряв всякую надежду на спасение, всецело отдали себя на милость римлян.
35. Таков был исход войны с кельтами. Ни одна из описываемых историками войн не сравнится с этой по безумной отваге сражающихся, по количеству битв, по множеству участвовавших в них и убитых; зато она может считаться совершенно ничтожною в отношении задуманных планов, по нерассудительности в отдельных предприятиях, ибо галаты не в большинстве случаев только, но во всем и везде руководствовались страстью, а не рассудком. Со своей стороны, мы, принимая во внимание последовавшее вскоре совершенное вытеснение кельтов из равнин Пада[103], за исключением немногих местностей под Альпами, находили невозможным пройти молчанием как первое вторжение их, так равно и тогдашние события и последнее наступление кельтов[104]. Мы считаем долгом историка сохранять в памяти и передавать потомкам подобные случайные деяния судьбы[105], дабы грядущие поколения при совершенном незнакомстве с такими случаями не падали духом от внезапных, неожиданных нападений варваров, но хоть немного подумали о том, насколько скоропреходяще мужество варварского народа, как легко сокрушить его вконец, поэтому держались бы твердо и испытали все свои средства прежде, чем уступать что-либо врагу. Я убежден, что писатели, сохранившие память о нашествии персов на Элладу и галатов на Дельфы, оказали в борьбе за общую свободу эллинов великие услуги; ибо, по моему мнению, ни один из народов, живо представляющих себе тогдашние изумительные события, памятующих, сколько десятков тысяч варваров, воодушевленных чрезвычайной отвагой, прекрасно вооруженных, уничтожены были отборными силами, действовавшими со смыслом и искусно, - ни один из них не устрашится множества запасов, оружия и воинов и в борьбе за родную землю не остановится перед напряжением последних сил. Страх галатов многократно овладевал эллинами не только в старое время, но и в наши дни. Это еще больше побуждало меня рассказать историю их кратко, но с самого начала[106].
36. Вождь карфагенян Гасдрубал - в этом пункте мы сделали отступление в нашем рассказе - после восьмилетнего управления Иберией кончил жизнь: в собственном доме он был коварно убит некиим кельтом из личной мести. Гасдрубал много содействовал усилению могущества карфагенян и не столько военными подвигами, сколько дружественными отношениями с туземными владыками. Затем управление Иберией карфагеняне возложили на Ганнибала, человека еще молодого, но обнаружившего в своих действиях ум и отвагу. Лишь только Ганнибал принял власть, стало ясно, что он задумывает идти войною на римлян, что он действительно и сделал по прошествии короткого времени. Уже с этой поры[107] в отношениях между карфагенянами и римлянами начали появляться подозрительность и вражда, ибо одни помышляли об отмщении за те поражения, какие претерпели в Сицилии, а другие понимали замыслы врага и относились к нему недоверчиво. Поэтому для внимательного наблюдателя было ясно, что противники собираются в близком будущем воевать друг с другом.
37. Около этого самого времени ахеяне и царь Филипп вместе с прочими союзниками начали войну против этолян, известную под именем союзнической[108].
После изложения событий в Сицилии и Ливии и следовавших за ними мы, продолжая наше введение, подошли к началу союзнической войны и второй между римлянами и карфагенянами, у большинства писателей именуемой Ганнибаловою. Согласно первоначальному плану, мы обещали с этого момента приступить к собственному предмету нашего повествования. Но, быть может, нам следует отложить пока начало этого рассказа и заняться событиями в Элладе, дабы уравнять между собою все части введения и все события довести до одного и того же времени; только после этого мы начнем обстоятельное повествование[109]. Дело в том, что мы вознамерились написать историю не отдельного какого-нибудь народа, например эллинов или персов, как писали предшественники наши, но обнять в повествовании события всех известных частей земли, ибо обстоятельства нашего времени благоприятствуют выполнению такой задачи. Подробнее мы скажем об этом в другом месте, а до начала повествования необходимо коснуться вкратце наиболее значительных и известных народов и стран земли. Речь об азиатских и египетских делах достаточно будет начать с только что обозначенного времени, ибо события более ранние этих стран описаны весьма многими и общеизвестны; потом в судьбе их в наши дни не произошло никакой необычайной перемены, ради которой необходимо было бы напомнить и прежнюю их историю. Напротив, в отношении народа ахейского и царского дома македонян полезно будет в немногих словах возвратиться назад. Тогда как царство македонян совершенно разрушено, ахеяне в наши дни, как я сказал выше, неожиданно сплотились между собою и через то усилились[110]. Дело в том, что в прежние времена многие безуспешно пытались объединить пелопоннесцев[111] во имя общего дела, но тогда каждый из пелопоннеских народов озабочен был мыслью не об общей свободе, а о собственном преобладании[112]. В наше время обратное стремление сделало-таки успехи и осуществилось в такой мере, что среди пелопоннесцев не только водворились общие союзнические и дружественные отношения, но они пользуются одними и теми же законами, общим весом, мерами и монетою; кроме того, имеют общих должностных лиц, членов совета и судей[113]. Вообще, если весь почти Пелопоннес не составляет одного города, то потому только, что жители его не имеют общих стен; во всем остальном существует единообразие и сходство между ними в отдельных городах и в целом союзе.
38. Прежде всего не бесполезно узнать, каким образом имя ахеян распространилось на всех пелопоннесцев. Ибо тот народ, который издревле унаследовал это имя, не выдавался ни обширностью страны своей, ни многочисленностью городов[114], ни богатствами, ни доблестями мужей. Действительно, народ аркадский, равно как и лаконский, далеко превосходили ахеян по многолюдству и пространству занимаемых земель[115]; притом же ни один из эллинских народов не мог сравниться с ними в мужестве. Итак, каким же образом и по какой причине народы только что названные и все прочие пелопоннесцы соглашаются теперь участвовать в союзе ахеян, а равно именовать себя ахеянами?[116] Отвечать, что это - дело случая, никак нельзя и было бы нелепо; лучше поискать причины. Как обыкновенные, так и необычайные явления имеют каждое свою причину. В настоящем случае причина, по моему мнению, такова: нигде в такой степени и с такою строгою последовательностью, как в государственном устройстве ахеян, не были осуществлены равенство, свобода[117] и вообще истинное народоправство. Эта форма правления усвоена была некоторыми пелопоннесцами по собственному почину; многие привлечены были посредством увещания и доводов рассудка; наконец те, которых ахеяне при удобном случае заставили примкнуть к ней, очень скоро сами находили удобным для себя вынужденное вначале устройство. Так как ни один из первоначальных участников не пользовался никаким преимуществом, напротив, всякий вновь примыкающий вступал на совершенно равных правах, то устройство это быстро достигло поставленной заранее цели, ибо имело двоякую надежнейшую опору в равенстве и милосердии[118]. Устройство это должно почитать источником и причиною того, что пелопоннесцы объединились и создали нынешнее благосостояние[119]. Такие начала и упомянутые здесь особенности государственного строя были у ахеян издавна, что можно доказать многими свидетельствами; на сей раз достаточно будет привести одно-два из них для подтверждения сказанного.
39. Однажды в той части Италии, которая называлась тогда Великой Элладой[120], сожжены были дома, где собирались пифагорейцы[121]. После этого, как и следовало ожидать, возникли в государствах сильные волнения, ибо каждое из них потеряло столь неожиданно своих знатнейших граждан. Вследствие этого тамошние эллинские города преисполнены были убийств, междоусобных распрей и всяческой смуты. При таком-то положении дел большинство эллинских государств посылало туда своих людей с целью водворить мир; но города Италии для уврачевания удручавших их бед доверились благородству одних только ахеян[122]. Впрочем, не только теперь они оказали предпочтение ахеянам; по прошествии некоторого времени они возымели намерение целиком пересадить к себе государственные учреждения их, именно: кротонцы[123], сибаритяне[124] и кавлониаты[125] посредством взаимных увещаний соединились между собою, прежде всего воздвигли общее святилище Зевса Союзного[126] и выбрали место для общих собраний и совещаний, потом заимствовали от ахеян обычаи их и законы и решили пользоваться ими и на них утвердить свой государственный строй. Помехою в этих начинаниях были владычество Дионисия Сиракузского[127] и господство окрестных варваров[128]; не по доброй воле, но по необходимости отказывались эллины от своих планов. Впоследствии, когда лакедемоняне сверх ожидания были разбиты в сражении при Левктрах, фиванцы вдруг заявили притязания на главенство над эллинами, недоумение овладело всеми эллинскими народами, больше всего лакедемонянами и фивийцами, ибо одни не признавали своего поражения, другие не были уверены в победе[129]. Тем не менее лакедемоняне и фиванцы доверили решение своих споров одним ахеянам из всех эллинов не столько вследствие могущества их, - в то время ахеяне были слабее всех почти эллинов, - сколько во внимание к честности и неизменному их благородству; действительно такой славой пользовались тогда ахеяне у всех эллинов.
40. Однако такими были до сих пор только намерения ахеян; для осуществления их или совершения какого-либо замечательного дела, которое способно было бы усилить государство ахеян, недоставало вождя, достойного этих стремлений; если таковой и являлся, то каждый раз он был затемняем и смиряем владычеством лакедемонян или еще больше македонян. Но с течением времени во главе управления стали достойные люди; тогда Ахейское государство быстро проявило свою мощь, совершив прекраснейшее дело - объединение пелопоннесцев. Начинателем и руководителем во всем этом предприятий должно почитать сикионца Арата, борцом и довершителем дела - мегалопольца Филопемена[130]; утвердил и укрепил его на некоторое время Ликорт[131] вместе с людьми, разделявшими общие с ним цели. Что сделано было каждым из этих людей, каким образом и в какое время, мы постараемся рассказать это постольку, поскольку позволят задачи нашего повествования. Что касается Арата, то и теперь и впоследствии мы будем говорить о нем лишь вкратце, потому что о своих делах он сам составил записки весьма правдивые и ясные; более подробным и пространным будет рассказ наш о других деятелях. Я полагаю, что повествование наше будет наилегче для составления и наиудобнее для понимания читателей в том случае, если мы начнем его с того времени, когда по раздроблении ахейского народа царями македонян на отдельные города[132] эти последние снова начали тянуться друг к другу. Начиная с этой поры ахейский народ непрерывно усиливался и достиг той степени преуспеяния, на какой находился в наше время, о чем немного выше мы кое-что сообщили.
41. Была сто двадцать четвертая олимпиада, когда жители Патр[133] и Димы[134] положили начало объединению, после смерти Птолемея[135], сына Лага, Лисимаха[136], а также Селевка и Птолемея Керавна[137]: все они умерли в названную выше олимпиаду. В более древние времена положение ахейского народа было таково: начиная от Тисамена[138], сына Ореста, который был изгнан из Спарты во время возвращения Гераклидов и занял область Ахаи, ахеяне находились непрерывно под управлением царей в порядке наследования до Огига[139]. После этого недовольные сыновья Огига за то, что они управляли ими самовластно, а не по законам, ахеяне изменили свое государственное устройство в народоправление. В последующие времена до царствования Александра, сына Филиппа[140], положение их менялось сообразно обстоятельствам; но, как мы сказали выше, они старались постоянно удерживать власть в руках народа. Государство их состояло из двенадцати городов, которые находятся в нем и теперь, за исключением Олена[141] и Гелики[142]; этот последний город был поглощен морем перед битвою при Левктрах. Города эти: Патры, Дима, Фары, Тритея, Леонтий, Эгий, Эгира, Пеллена, Бура, Кариния[143]. Во время, следовавшее за Александром, но предшествовавшее упомянутой выше олимпиаде, города эти, главным образом по вине царей Македонии[144], враждовали между собою и упали до такой степени[145], что всякая связь между ними порвалась, и каждый город преследовал свои собственные выгоды в ущерб другим. Вследствие этого одни из них заняты были гарнизонами Деметрия[146] и Кассандра[147], а впоследствии и Антигона Гоната[148], другие подпали под власть тиранов; как кажется, большинство властителей[149] посажены были эллинами Антигоном. Однако около сто двадцать четвертой олимпиады, как я сказал выше, ахеяне, осознав прежние ошибки, снова начали соединяться между собою. Это было около времени похода Пирра в Италию. Начало союзу положили жители Димы, Патр, Тритеи и Фар, почему и не существует никакого столба в память образования союза этих городов[150]. Году на пятом после этого эгеяне выгнали свой гарнизон и примкнули к союзу, вслед за сим убили своего тирана жители Буры. В одно время с ними возвратились к прежнему устройству каринияне. Тогдашний тиран Каринии Исей видел, как из Эгия выгнан гарнизон, а в Буре Мартом и ахейцами убит тиран; ему самому с минуты на минуту отовсюду угрожало покушение, а потому Исей сложил с себя власть и, выговорив от ахеян личную неприкосновенность, присоединил город к Ахейскому союзу.
42. Ради чего возвратился я к этим временам? Во-первых, для того, чтобы выяснить, каким образом, в какое время и какие из древних ахеян первые задумали восстановить нынешний союз; во-вторых, для того, чтобы уверения свои о характере ахеян подтвердить самыми делами их, показать, что ахейский народ всегда держался одних и тех же начал, распространяя господствовавшие у них равенство и свободу и непрестанно воюя с людьми, которые поработили свое отечество - сами ли, или с помощью царей. Таким-то способом действия, соблюдая такие правила, они совершили упомянутое выше дело частью собственными силами, частью при содействии союзников. Однако и в том, что добыто ахейцами в этом направлении при помощи союзников, заслуга принадлежит поведению ахеян: ибо, участвуя в предприятиях многих народов, главным образом римлян[151], ахеяне никогда и ни в чем не стремились воспользоваться выгодами побед собственно для себя и награду за всю ревность на пользу союзников полагали в свободе отдельных государств и в объединении всех пелопоннесцев[152]. Яснее мы покажем это в подробном изложении самых событий.
43. В течение первых двадцати пяти лет[153] названные выше города для управления союзными делами выбирали по очереди общего секретаря[154] и двух стратегов. Впоследствии они решили назначить одно лицо, облеченное верховною правительственною властью[155]; Марг из Карнии первый занимал эту должность. На четвертом году после его стратегии сикионец Арат двадцати лет от роду собственною доблестью и отвагою освободил родной город от тирании[156], присоединил его к Ахейскому союзу, задачами которого он восхищен был тотчас с самого начала. На восьмом году, будучи вторично выбран в стратеги[157], он напал на Акрокоринф[158], занятый Антигоном, и овладел им, чем избавил жителей Пелопоннеса от угнетавшего их страха и, освободив коринфян, присоединил их к государству ахеян. Во время той же стратегии он добился того, что к ахеянам примкнул и город мегарян[159]. Случилось это за год до поражения карфагенян, когда они очистили всю Сицилию и впервые вынуждены были заплатить дань римлянам. Так как в короткое время Арат достиг больших успехов в осуществлении плана, то он и в последующее время непрерывно[160] оставался во главе ахейского народа, стараясь направить к единой цели все его помыслы и действия. Цель эта состояла в изгнании македонян из Пелопоннеса, в упразднении тираний и в обеспечении общей исконной свободы во всех городах. Пока жил Антигон Гонат[161], [44.] Арат не переставал бороться против многообразных его посягательств и против алчности этолян; все он делал умело, хотя неправда и наглость Антигона и этолян простирались до того, что они заключили между собою договор с целью расторжения союза ахеян. После смерти Антигона, когда ахеяне примирились с этолянами и вступили с ними в союз, а в войне против Деметрия оказали им деятельную помощь, тогда прекратилось взаимное отчуждение и вражда, и место их заступили союзнические и дружественные отношения. Впрочем, Деметрий царствовал всего десять лет, а после его смерти, в пору первого перехода римлян в Иллирию, обстоятельства сложились весьма благоприятно для осуществления первоначальных планов ахеян, именно: пелопоннесские тираны впали в уныние как по причине смерти Деметрия, который был для них как бы поставщиком содержания и жалованья[162], так и потому, что Арат неотступно требовал отречения от власти. Покорным он обещал ценные дары и почет, а упрямых запугивал еще большими бедами и опасностями со стороны ахеян. Поэтому тираны решились добровольно сложить с себя власть, объявить свои города свободными и примкнуть к Ахейскому государству. Мегалополец Лидиад вполне правильно и умно предугадывал будущее и потому отрекся от тирании еще при жизни Деметрия и принял участие в народном союзе[163]. Теперь сложили с себя единоличную власть и присоединились к народоправству ахеян тираны аргивян, гермионян[164] и флиунтян[165]: Аристомах, Ксенон и Клеоним.
45. По врожденной нечестности и алчности этоляне с завистью взирали на достигнутые такими средствами успехи и значительное усиление ахейского народа тем более, что рассчитывали отторгнуть от союза некоторые города: раньше они добились этого при содействии Александра[166] относительно акарнанов, и то же самое замышляли с Антигоном Гонатом по отношению к ахеянам. Подстрекаемые такими надеждами, этоляне не устыдились соединиться с Антигоном[167], правителем Македонии, опекуном Филиппа, тогда еще ребенка, а также с царем лакедемонян Клеоменом[168] и с ними обоими заключили союз. Так, они видели, что Антигон полновластно располагает делами Македонии и находится в явной, открытой вражде с ахеянами за Акрокоринф, и полагали, что, если удастся им приобщить к своим замыслам и лакедемонян и заранее вселить им ненависть к ахейскому народу, они легко одолеют ахеян: нужно будет только своевременно напасть на них и со всех сторон повести против них войну. Планы свои этоляне быстро осуществили бы, если бы не проглядели самого важного в этом предприятии, именно: они не сообразили, что противником замыслов их будет Арат, человек, умеющий найтись во всяком положении. Поэтому-то, ревностно приступив к делу и начав неправую войну, этоляне не только не достигли ни одной из своих целей, но, напротив, еще больше усилили Арата, который стоял тогда во главе управления, а ахейский народ, потому что он успешно расстроил его планы и восторжествовал над ними. Как происходило все это, станет ясно из нижеследующего рассказа.
46. Арат видел, что этоляне медлят объявить ахеянам открытую войну, потому что еще слишком недавни были услуги, оказанные им ахеянами в войну с Деметрием. Но он замечал также сношения их с лакедемонянами и их зависть к ахеянам. Он помнил, что, когда Клеомен напал на них и отнял города Тегею[169], Мантинею[170] и Орхомен[171], не только союзные с этолянами, но в то время входившие в состав их государства, они не вознегодовали за это и даже признали за ним захваченные города. Таким образом, тот самый народ, который раньше под всякими предлогами из жажды приобретений ходил войною и на народы, от коих не терпел никакой обиды, теперь прощал нарушение договора и потерю важнейших городов, лишь бы создать из Клеомена могущественного противника ахеянам. Ввиду всего этого Арат и прочие чины Ахейского союза[172] решили, не начиная войны против кого бы то ни было, противодействовать покушениям лакедемонян. Таково было первое решение их; но потом, когда они увидели, что Клеомен дерзко воздвигает так называемый Афеней[173] на земле мегалополян, открыто выступает ожесточенным врагом их, тогда они собрали ахеян и вместе с советом[174] постановили объявить открыто войну лакедемонянам. Так и в такое время началась война, именуемая Клеоменовой[175].
47. Вначале ахеяне пытались противостоять лакедемонянам только собственными силами частью потому, что считали для себя наиболее почетным не быть кому-либо обязанными своим спасением и самим защищать свои города и страну, частью потому, что желали сохранить дружбу с Птолемеем[176] за прежние услуги его и не иметь вида людей, обращающихся к другим за помощью. Однако, когда война уже затянулась, когда Клеомен упразднил исконное государственное устройство и закономерную царскую власть обратил в самовластие, вел войну настойчиво и смело, тогда Арат и в предвидении будущего, и в страхе перед слепой отвагой этолян решил расстроить их планы заблаговременно. Антигона он знал за человека опытного, умного и блюдущего верно свои обязательства; знал он также достоверно, что цари не имеют ни друзей, ни врагов по природной склонности, но вражду и дружбу соразмеряют с выгодами. Поэтому он вознамерился начать переговоры с этим царем и заключить с ним союз, объясняя ему возможные последствия совершающихся событий. Однако по многим причинам Арат находил невыгодным вести это дело открыто, ибо, с одной стороны, это значило бы побудить Клеомена и этолян к противодействию его планам, а с другой - привести ахейский народ в смущение исканием прибежища у врагов, полным отречением от надежды на собственные силы ахеян, а показать себя таким человеком ему вовсе не хотелось. По этим соображениям Арат предпочитал осуществлять свой план тайно, тем самым вынужден был многое говорить и делать перед людьми непосвященными вопреки своим намерениям с целью скрыть действительные свои планы под личиною противоположного настроения. Вот почему и в своих записках он рассказывает не все, относящееся к этому предмету.
48. Но Арат знал, что мегалопольцы сильно терпят от войны, ибо благодаря близости к Лакедемону они были передовыми бойцами, к тому же не получали от ахеян подобающей поддержки, ибо и эти последние находились в трудном положении. Ему также достоверно было известно дружественное расположение мегалопольцев к дому македонских царей за те услуги, какие были им оказаны сыном Аминты Филиппом[177]. Это приводило его к мысли, что мегалопольцы, теснимые Клеоменом, легко могут обратиться за защитой к Антигону и македонянам. Поэтому Арат под условием тайны открыл весь свой план мегалопольцам Никофану и Керкиду, которые связаны были с отцом его узами гостеприимства и были весьма пригодны для выполнения его замысла. При их посредстве он без труда внушил мегалопольцам решение отправить посольство к ахеянам и побудить их просить через послов помощи у Антигона. Мегалопольцы назначили послами к ахеянам Никофана и Керкида с тем, чтобы оттуда они немедленно, буде ахейский народ согласится, отправились к Антигону. Ахеяне разрешили мегалопольцам послать послов. Поспешно явился Никофан с товарищами к царю и говорил с ним о своем городе лишь в кратких и общих выражениях, но пространно о положении дел всего союза согласно поручению и указаниям Арата.
49. Указания Арата сводились к следующему: выяснить значение и стремления союза этолян и Клеомена и доказать[178], что опасность от них угрожает прежде всего ахеянам, а вслед за сим в большей еще степени Антигону. "Что ахеяне не в силах вести войну с обоими противниками, видит ясно каждый; что этоляне и Клеомен, одолев ахеян, не удовольствуются этим и не остановятся на достигнутых успехах, это для человека здравомыслящего еще яснее". Ибо, продолжали послы, алчность этолян не могла бы насытиться даже границами всей Эллады, не говоря уже об одном Пелопоннесе. Честолюбие Клеомена и все помыслы его обращены в настоящее время, правда, только к господству над Пелопоннесом[179]; но по достижении его он немедленно будет добиваться главенства над эллинами, для чего ему предварительно необходимо будет сокрушить владычество македонян. Поэтому послы предлагали Антигону ввиду такого будущего решить вопрос, что для него выгоднее: воевать ли в союзе с ахеянами и беотянами[180] в Пелопоннесе против Клеомена за главенство над эллинами, или же, пренебрегши содействием столь значительного народа, бороться в Фессалии за власть над македонянами против этолян и беотян, а равно против ахеян и лакедемонян. Если этоляне во внимание к услугам, оказанным им ахеянами во время Деметрия[181], решат оставаться так же, как и теперь, в стороне, то ахейцы, говорили далее послы, будут одни воевать с Клеоменом и при помощи судьбы не будут нуждаться в поддержке. Если же судьба будет против них и этоляне примут участие в наступлении, то ахеяне просят его следить внимательно за событиями, дабы не пропустить благоприятного момента и явиться на помощь пелопоннесцам, пока еще возможно спасение. Что касается верности и благодарности за услуги, то Антигон может быть спокоен, ибо сам Арат, говорили они, в пору исполнения их просьбы найдет такие залоги верности, которые угодны будут обеим сторонам. Арат же, заключили они, укажет и время, когда потребуется вмешательство царя.
50. Антигон выслушал это и, убежденный в правдивости и рассудительности Арата, со вниманием следил за последующими событиями. Мегалопольцам он послал письмо с обещанием помощи, если на это согласны будут и ахейцы. Когда посольство Никофана и Керкида возвратилось домой, передало письма царя и заявило о благорасположении и готовности его вообще, мегалопольцы воспрянули духом и горели желанием идти в собрание[182] ахеян и побуждать их призвать Антигона и поскорее вручить ему ведение войны. С своей стороны Арат, выслушав от Никофана и товарищей особое сообщение о настроении царя относительно ахеян и его самого, был очень рад, что план его не напрасно задуман и что Антигон не отвратился от него окончательно, на что и рассчитывали этоляне. Обстоятельством благоприятным казалось ему и то, что мегалопольцы торопятся доверить Антигону через ахейцев ведение дел, ибо, как я сказал выше, он больше всего озабочен был тем, как бы не пришлось самому просить о помощи; если же по необходимости нужно будет обратиться за нею, то предпочитал, чтобы призыв исходил не от него одного, но от всех ахеян. Его беспокоила мысль, что явившийся на помощь царь после победы над Клеоменом и лакедемонянами может изменить свое поведение относительно ахейского союза; тогда виновником случившегося все будут почитать его одного, ибо образ действий царя найдет для себя оправдание в обиде, которую учинил он, Арат, дому македонских царей отнятием Акрокоринфа. Поэтому, лишь только мегалопольцы явились в собрание ахеян, показали письмо и доложили о благорасположении царя вообще, а в заключение выразили желание призвать Антигона возможно скорее, и лишь только на это последовало согласие народа. Арат взошел на трибуну, принял с признательностью готовность Антигона помочь, одобрил намерения народа, но в длинной речи убеждал собравшихся всячески стараться защищать свои города и страну собственными силами, ибо это - самое почетное и выгодное поведение, говорил он. Если же судьба не увенчает этих усилий успехом, тогда следует обратиться за помощью к друзьям, наперед испытав все собственные средства.
51. Собрание одобрило предложение Арата и постановило не предпринимать пока ничего нового и кончать начатую войну своими силами. Между тем Птолемей порвал союз с ахейским народом и решил поддерживать Клеомена с целью поднять его против Антигона: он рассчитывал, что скорее с лакедемонянами, нежели с ахеянами, в состоянии будет смирить притязания македонских царей. Кроме того, ахеяне потерпели первое поражение при Ликее от Клеомена[183], с которым случайно повстречались на обратном пути; вторично они были разбиты в правильном сражении на так называемых Ладокиях[184] в Мегалополитиде, в котором пал и Лидиад; в третий раз, когда в деле участвовали все войска их, ахеяне были разбиты наголову при так называемом Гекатомбее[185] в Димской области. Теперь положение дел не позволяло больше медлить, и, вынуждаемые обстоятельствами, ахеяне единодушно[186] обратились к Антигону. На сей раз Арат отправил послом к Антигону сына своего для окончания переговоров о вспомоществовании. Но величайшее затруднение встретилось для ахеян в том, что царь, наверное, не пожелает помогать вовсе, если не получит обратно Акрокоринфа и не приобретет в городе коринфян опорного пункта для военных действий в настоящей войне, а, с другой стороны, ахеяне не решались отдать коринфян насильно в руки македонян. Поэтому решение вопроса в самом же начале было отложено до выяснения дела о залоге со стороны ахеян[187].
52. Тем временем Клеомен вышеупомянутыми победами навел такой ужас на ахеян, что теперь беспрепятственно переходил от города к городу[188] и привлекал на свою сторону одни города увещанием, другие страхом. Таким образом приобретены им были: Кафии[189], Пеллена, Феней, Аргос, Флиунт, Клеоны, Эпидавр, Гермиона, Трезена[190], наконец Коринф, и засим расположился лагерем у города сикионян. Взятием Коринфа он вывел ахеян из величайшего затруднения, именно: коринфяне обращались к стратегу Apaту и к ахеянам с требованием очистить город, а в то же время посылали послов к Клеомену и звали его к себе, что давало ахеянам благовидный предлог и повод к действию. Арат воспользовался этим и предложил Антигону Акрокоринф, который в то время был еще во власти ахеян, чем избавлял себя от тяготевшей на нем вины перед домом македонян, давал достаточное ручательство за прочность будущего союза и, что самое важное, доставлял Антигону опорный пункт для войны с лакедемонянами. Узнав о заключении договора между ахеянами и Антигоном, Клеомен снялся от Сикиона и разбил свой стан на Истме[191], укрепив промежуточное пространство между Акрокоринфом и так называемыми Онейскими горами[192], валом и рвом: обладание всем Пелопоннесом он считал уже достигнутым. Что касается Антигона, то он давно был наготове в ожидании событий и указаний от Арата. Теперь на основании получаемых известий он заключал, что Клеомен вскоре явится с войском в Фессалию, а потому, отправив послов к Арату и ахеянам с напоминанием о договоре, повел свои войска[193] через Эвбею на Истм. Дело в том, что этоляне, как раньше, так равно и теперь желали воспрепятствовать Антигону подать помощь ахеянам и ради этого отказались пропустить его по сю сторону Пил[194]; при этом объявили, что воспрепятствуют его проходу с оружием в руках, если он не покорится их решению.
Итак, Антигон и Клеомен расположились лагерем друг против друга, причем один, Антигон, стремился проникнуть в Пелопоннес, а другой, Клеомен, задержать вступление в него противника.
53. Хотя государство ахеян жестоко пострадало, тем не менее они не отказывались от своего плана и не теряли уверенности в себе. Лишь только аргивянин Аристотель восстал[195] против сторонников Клеомена, они поспешили к нему на помощь, со стратегом Тимоксеном во главе вторглись тайком в город аргивян и завладели им. Это было главною причиною перемены в положении ахеян к лучшему. Ибо, как показали самые события, обстоятельство это задержало движение Клеомена и преждевременно удручающе подействовало на состояние его войск. Невзирая на то, что он успел занять более удобные местности, имел более обильные запасы, чем Антигон, одушевлен был большей отвагой и настойчивостью, однако лишь только получил известие о занятии ахеянами города аргивян, Клеомен тотчас снялся со стоянки и, отказавшись от упомянутых выше преимуществ над противником, отступил подобно убегающему воину, ибо опасался, как бы неприятель не окружил его со всех сторон. Подойдя к Аргосу, он некоторое время оспаривал у противника обладание этим городом; но потом и эта попытка его разбилась о мужество ахеян и упорство раскаявшихся аргивян; через Мантинею он возвратился в Спарту.
54. Антигон беспрепятственно вошел в Пелопоннес и занял Акрокоринф; но, не теряя времени, продолжал задуманное дело и явился в Аргос. Поблагодарив аргивян и устроив дела в городе, он немедленно снялся со стоянки и направился к Аркадии. Он выгнал гарнизоны из тех укреплений, которые были недавно заложены Клеоменом в областях эгитской и белминской[196], передал эти укрепления мегалопольцам и явился в Эгий на собрание ахеян. Здесь он дал отчет в собственных действиях, высказался о мерах относительно будущего и вслед за сим был выбран в вожди всех союзников. Некоторое время после этого он оставался на зимовке в окрестностях Сикиона и Коринфа, а с наступлением весенней поры повел войска дальше. На третий день пути он прибыл к городу тегеян, куда навстречу ему вышли также ахеяне; кругом города Антигон расположил свои войска и начал осаду. Во всех отношениях македоняне ревностно вели дело осады, особенно подкопы, так что тегеяне быстро потеряли надежду на спасение и сдались сами. Обеспечив за собою этот город, Антигон немедленно приступил к дальнейшим предприятиям и поспешно прошел в Лаконику. Когда он приблизился к Клеомену, стоявшему на границе своей земли, то старался тревожить его и дал несколько легких схваток. Но по получении известия от своих соглядатаев, что на помощь Клеомену идет войско из Орхомена, Антигон тотчас снялся со стоянки и поспешно отступил. Орхомен взял он приступом с первого натиска, а затем начал осаду города мантинеян, расположившись кругом лагерем. Так как македоняне навели ужас и на мантинеян, то Антигон скоро покорил этот город, а затем продолжал путь по направлению к Герее[197] и Телфусее[198]. Приобретя и эти города, жители коих примкнули к нему добровольно, он отправился в Эгий на собрание ахеян, так как зима уже наступала. Всех македонян Антигон отпустил домой на зимовку, а сам вел переговоры с ахеянами и участвовал в обсуждении тогдашних дел.
55. Клеомен видел, что неприятельское войско распущено, что Антигон с наемниками в Эгии на расстоянии трех дней пути от Мегалополя; он знал также, что защищать этот город трудно по причине его обширности и малонаселенности, и что теперь благодаря близости Антигона он охраняется небрежно; но самое важное, по его мнению, было то, что большинство граждан, способных носить оружие, погибло в битве при Ликее и потом на Ладокии. По всем этим соображениям Клеомен около того же времени взял с собою несколько пособников из мессенских изгнанников, которые случайно проживали тогда в Мегалополе, и ночью тайком при их содействии проник внутрь города. Однако на следующий день благодаря мужеству мегалопольцев он был едва не выбит из города, и даже жизнь его была в опасности. То же самое, впрочем, постигло Клеомена и раньше, за три месяца до того[199], когда он ворвался в ту часть города, которая называется Колеем[200]. Однако во второй раз попытка удалась Клеомену, потому что он имел многочисленное войско и успел занять выгодные пункты; вытеснив мегалопольцев, царь занял наконец город и предал его разорению, столь жестокому и беспощадному, что никто и не думал о возможности восстановления города. Мне кажется, Клеомен поступил так потому, что у одних только мегалопольцев и стимфалян[201] ему никогда ни при каких обстоятельствах не удавалось найти себе ни сторонников, ни соучастников, ни даже изменников. Напротив, у клиторян[202] любовь к свободе и благородство посрамлены были подлостью единственного человека, Теаркеса, хотя клиторяне справедливо отрицают рождение его на их земле и уверяют, что он был подкинутый сын какого-то пришлого солдата из Орхомена.
56. Так как из историков, писавших в одно время с Аратом, Филарх[203] пользуется у некоторых читателей большим доверием, и так как во многом расходится с Аратом или противоречит ему, то, быть может, полезно будет или даже обязательно для нас остановиться на нем, ибо в изложении деяний Клеомена мы придерживаемся главным образом Арата: не должно допускать, чтобы в истории ложь занимала равное место с истиной. Вообще историк этот во всем своем сочинении многое сообщает и легкомысленно, и без разбора. По отношению к предметам посторонним, быть может, нет необходимости в настоящем случае упрекать Филарха и исправлять его ошибки; напротив, мы должны внимательно исследовать его показания, относящиеся к тому самому времени, которое описывается нами, то есть ко времени Клеоменовой войны. Этого будет совершенно достаточно для оценки характера и значения всего его сочинения. Так, желая показать жестокость Антигона и македонян, а также Арата и ахеян, он говорит: "Мантинеяне, подпав под власть неприятелей, испытали тяжкие бедствия, а старейший и величайший город Аркадии подвергся таким несчастиям, что все эллины цепенели и плакали". При этом с целью разжалобить читателей и тронуть их своим рассказом, он изображает объятия женщин с распущенными волосами, с обнаженною грудью и в дополнение к этому плач и рыдания мужчин и женщин, которых уводят толпами вместе с детьми и старыми родителями. Поступает он таким образом во всей истории, постоянно стараясь рисовать ужасы перед читателями. Но оставим в стороне эту недостойную, женскую черту характера и выясним то, что составляет сущность истории и делает ее полезною.
Задача историка состоит не в том, чтобы рассказом о чудесных предметах наводить ужас на читателей, не в том, чтобы изобретать правдоподобные рассказы и в изображаемых событиях отмечать все побочные обстоятельства, как поступают писатели трагедий[204], но в том, чтобы точно сообщить только то, что было сделано или сказано в действительности, как бы обыкновенно оно ни было. Цели истории и трагедии не одинаковы, скорее противоположны. В одном случае требуется вызвать в слушателях с помощью правдоподобнейших речей удивление и восхищение на данный момент; от истории требуется дать людям любознательным непреходящие уроки и наставления правдивою записью деяний и речей. Тогда как для писателей трагедий главное - ввести зрителей в заблуждение посредством правдоподобного, хотя бы и вымышленного изображения, для историков главное - принести пользу любознательным читателям правдою повествования.
Кроме того, Филарх изображает нам весьма многие превратности судьбы, не объясняя причин и происхождения их; поэтому становится невозможным ни разумное сострадание, ни заслуженное негодование по поводу того или другого происшествия. Так, например, кто из людей не вознегодует за нанесение побоев свободнорожденным? Тем не менее, если потерпевший учинил обиду первый, мы находим, что он понес заслуженное наказание. Мало того: если это делается ради исправления и обучения, то наказывающие свободных заслуживают сверх того похвалы и благодарности. Точно так же умерщвление граждан почитается величайшим преступлением, достойным суровейшего возмездия. Однако убийца вора или прелюбодея несомненно не наказуем, а убийца предателя или тирана стяжает себе всеобщее уважение и почет. Так и во всем окончательное суждение определяется не самым деянием, но причинами его, намерениями людей действующих и их особенностями.
57. Вначале мантинеяне добровольно вышли из союза ахеян и передали себя и родину этолянам, потом Клеомену. В силу такого решения, вступив в союз с лакедемонянами, они за три года до прибытия Антигона покорены были оружием ахеян после того, как город их был взят Аратом с помощью хитрости[205]. За прежнюю вину они не только не претерпели ничего дурного, но в настроении обоих народов внезапно наступила столь резкая перемена, что о ней заговорили тогда повсюду. И в самом деле, лишь только Арат занял город, как отдал приказание своим солдатам не касаться чужой собственности; вслед за сим собрал мантинеян и советовал им спокойно оставаться у своего имущества, ибо участие в Ахейском союзе дает им безопасность существования. Когда нежданно-негаданно перед ними блеснула надежда, настроение всех мантинеян внезапно и решительно изменилось. И вот тех самых людей, с которыми они только что сражались, в борьбе с которыми, как они видели, многие присные их были убиты и немалое число тяжело ранены, тех самых людей мантинеяне вводили теперь в собственные дома, допускали их к очагам своим и своих родственников и вообще всеми возможными способами выражали свое благоволение, обнаруженное, впрочем, и противной стороной. Такое отношение мантинеян было заслужено ахейцами, ибо я не знаю другого случая, когда какой-либо народ встретил бы подобную снисходительность со стороны победоносного неприятеля, когда из величайших, по-видимому, несчастий народ вышел бы более невредимым, нежели мантинеяне, благодаря добросердечию Арата и ахеян.
58. После этого, предвидя междоусобные распри в своей среде, а равно козни этолян и лакедемонян, мантинеяне отправили посольство к ахеянам с просьбою дать им гарнизон. Те вняли их просьбе и выбрали по жребию из собственных граждан триста человек; выбранные покинули родину и имущество, снялись с места и проживали в Мантинее для охраны жизни и свободы мантинеян. Вместе с ними ахеяне отправили и двести человек наемников, которые вместе с ахеянами охраняли существующий порядок. Вскоре после этого среди мантинеян начались междоусобицы, и, призвав лакедемонян, мантинеяне выдали им город и перебили находившихся у них ахеян[206]. Более тяжкое и преступное вероломство трудно и назвать. Ибо, раз мантинеяне решили порвать окончательно узы признательности и дружбы с ахейским народом, им следовало, по крайней мере, пощадить упомянутых выше людей и по уговору отпустить их на родину. Соблюдение общечеловеческих законов почитается обязательным даже по отношению к врагам. Между тем с целью доставить Клеомену и лакедемонянам достаточное свидетельство совершившейся перемены мантинеяне нарушили общечеловеческие права и по собственному почину совершили нечестивейшее злодеяние. Величайшее негодование возбуждают люди, собственноручно убивающие и мучающие тех, которые раньше взяли их силою и отпустили невредимыми, а теперь охраняли свободу их и жизнь. И какое наказание могло бы почитаться соответствующим их вине? Быть может, кто-либо скажет, что достаточно было бы после победы над ними продать их с женами и детьми. Но по законам войны такой участи подлежат и не повинные ни в каком преступлении. Поэтому мантинеяне заслуживали более суровой и более тяжкой кары, и если бы даже они претерпели то, что рассказывает Филарх, то, наверное, не возбудили бы к себе сострадания в эллинах; скорее, напротив, каратели преступления и мстители только стяжали бы себе одобрение и сочувствие[207]. Однако несмотря на то, что после победы ахеяне только расхитили имущество мантинеян и продали свободных граждан, не учинив ничего больше, Филарх из любви к необычайному вносит лживые всецело и к тому же невероятные известия. По своему крайнему неразумению, он не мог даже сопоставить ближайшие обстоятельства и спросить себя: почему те же самые ахеяне по завоевании Тегеи не учинили ничего подобного тегеянам? Между тем, если бы источником мести со стороны ахеян была только жестокость их, то, наверное, и тегеяне испытали бы ту же участь, что и другой народ, покоренный в то же самое время; а если в поведении ахеян замечается разница относительно мантинеян, то ясно, что здесь существовали и особенные причины озлобления.
59. Филарх утверждает также, что аргивянин Аристомах[208], человек знатного происхождения, тиран аргивян, происходивший от тиранов, попал в руки Антигона и ахеян, отведен был в Кенхреи[209] и предан мучительной смерти, испытав незаслуженно жесточайшую участь, какая когда-либо выпадала на долю человека. Оставаясь верным своей привычке и в этом случае, историк выдумывает какие-то звуки, доносившиеся будто бы целую ночь до ближайших жителей в то время, как мучили Аристомаха; люди, слышавшие эти звуки, говорит он, побежали к дому, одни в ужасе от злодеяния, другие по недоверию к происходящему, третьих увлекало чувство негодования. Но оставим эту страсть Филарха к необычайному: сказано о ней достаточно. По моему мнению, Аристомах, хотя бы даже не повинен был перед ахеянами ни в каком ином преступлении, заслужил жесточайшую кару своим поведением и беззакониями относительно родины. Правда, историк с целью возвеличить его и усилить негодование читателей по поводу его печальной участи, говорит, что он не только сам был тираном, но и происходил от тиранов. На самом деле нельзя выставить против человека более тяжкого обвинения, чем это. Ибо с самым именем тирана соединяется ненавистнейшее представление; оно обнимает собою все неправды и беззакония, известные людям. Если бы, как утверждает Филарх, Аристомах понес ужаснейшее наказание, то и тогда он недостаточно заплатил бы за тот единственный день, в который Арат во главе ахеян вступил в Аргос, выдержал жестокие и опасные битвы за освобождение аргивян и все-таки вынужден был уйти оттуда, так как в страхе перед тираном ни один из городских соумышленников его не принял участия в деле. Между тем Аристомах, воспользовавшись этим случаем и предлогом, велел пытать и удавить на глазах родственников восемьдесят ни в чем неповинных знатнейших граждан, будто бы соучастников ахеян в нападении на город. Я обхожу молчанием прочие злодеяния, совершенные за всю жизнь им и предками его; длинно было бы исчислять их.
60. Итак, не должно возмущаться тем, если Аристомах и сам претерпел нечто подобное; напротив, было бы гораздо возмутительнее, если б он не испытал этого и умер ненаказанным. Равным образом не должно ставить в вину Антигону и Арату того, что они захваченного во время войны тирана предали мучительной смерти, ибо хвала и честь от людей здравомыслящих была бы наградою им и тогда, если бы они отметили ему смертью даже в мирное время. Какой участи заслуживал он за вероломство относительно ахеян, не говоря уже о вышеупомянутом злодеянии? Ибо незадолго до того он сложил с себя власть тирана, вынужденный к тому обстоятельствами вследствие смерти Деметрия.[210] Сверх всякого ожидания благодаря доброте и великодушию ахеян он был вне всякой опасности; ахеяне не только не покарали его за все деяния, совершенные во время самовластия, но приняли его в свое государство и облекли его почетнейшим званием, выбрав своим вождем и стратегом. Но Аристомах очень скоро забыл оказанные ему милости и, в надежде на Клеомена рассчитывая получить несколько большие блага в будущем, он в самое трудное время отторгнул родной город от ахеян и изменил им, чтобы соединиться с врагами. Захватив такого человека, подобало казнить его мучительною казнью не в Кенхреях и не ночью, как говорит о том Филарх; его следовало водить по всему Пелопоннесу, пытать в поучение другим и затем лишить жизни. И, однако, как ни велика была его преступность, Аристомах не испытал ничего подобного: кенхрейские палачи кинули его в морскую пучину.
61. Кроме того, Филарх сообщает с преувеличениями и широковещательно[211] о бедствиях мантинеян, давая ясно понять, что, по его мнению, задача историка состоит в изложении несправедливых деяний. Напротив, о великодушии мегалопольцев, которое они проявили в это самое время, он не упоминает вовсе, как будто исчисление преступлений важнее для истории, чем сообщение о благородных и справедливых действиях, или же, как будто читатели исторического сочинения скорее могут быть исправлены описанием противозаконных и отвратительных поступков, а не прекрасных и достойных соревнования. Так, Филарх с целью показать великодушие и умеренность Клеомена в отношении врагов рассказывает нам, каким образом Клеомен взял город, как он нерушимо сохранил его и тотчас отправил к мегапольцам в Мессену вестника с письмом, в котором предлагал обратно принять город в целости и сделаться его союзниками. В дальнейшем повествовании он останавливается на том, как мегалопольцы при чтении письма не дозволили прочитать его до конца и едва не побили камнями вестников. То, что следовало за этим и что собственно составляет предмет истории, он опустил, именно: похвалы мегалопольцам и лестное упоминание о достойном настроении их, хотя все это напрашивалось само собою. Действительно, если мы считаем людьми доблестными тех, которые предприняли войну за друзей и союзников только на словах и в постановлениях, если мы не наделяем одними похвалами, но и самыми щедрыми дарами людей, претерпевших опустошение полей и осаду своего города, то каково должно быть мнение наше о мегалопольцах? Разумеется, самое высокое и самое лестное. Вначале они предоставили свою страну на жертву Клеомену, потом совершенно лишились отечества из расположения к ахеянам, наконец в то время, когда неожиданно и необычайно явилась им возможность получить обратно родину невредимою, они предпочли потерять поля, гробницы, святыни, родной город, имущество, словом все, что составляет насущнейшее достояние людей, лишь бы не нарушить верности союзникам. Есть ли и может ли быть что-нибудь прекраснее? На чем другом с большею пользою может остановить историк внимание своих читателей? Каким другим деянием он может успешнее побудить людей к соблюдению верности и к заключению союзов с государствами честными и стойкими? Между тем Филарх не сообщает ничего этого, закрывая глаза, как мне кажется, на дела прекраснейшие и внимания историка наиболее достойные.
62. Вслед за сим он прибавляет, что из добычи Мегалополя досталось на долю лакедемонян шесть тысяч талантов, из коих, согласно обычаю[212]. Клеомен получил двести. В его уверениях каждый прежде всего поражается непониманием и незнанием общеизвестных предметов: состояния и богатства эллинских государств; а историкам должно быть это известно прежде всего. Я утверждаю, что не только в те времена, когда имущество пелопоннесцев было совершенно истреблено македонскими царями и еще больше непрестанными междоусобными войнами, но даже и в наши дни, когда все пелопоннесцы живут в согласии и наслаждаются, по-видимому, величайшим благосостоянием[213], невозможно в целом Пелопоннесе собрать такую сумму денег только за движимое имущество, не считая людей. Что мы говорим не по догадкам, но с достаточным основанием, ясно будет из нижеследующего: всякий читал об афинянах, что в то время, когда они вместе с фивянами предпринимали войну против лакедемонян, выставили десять тысяч воинов и вооружили командою сто трирем, что в это время они в видах взимания налогов для войны подвергли оценке всю землю, дома и остальное имущество, и все-таки общая оценка состояния дала меньше шести тысяч талантов на двести пятьдесят[214]. Отсюда можно ясно видеть всю основательность только что высказанного мною мнения о Пелопоннесе. Что в те времена из одного Мегалополя можно было получить больше трехсот талантов, этого не решится утверждать никто, даже при всей склонности к преувеличению, ибо всем известно, что большинство свободных и рабов бежало тогда в Мессену. Но убедительнейшим подтверждением вышесказанного может служить следующее. Как в отношении населения, так и по богатству мантинеяне не уступали ни одному из аркадских народов, с чем согласен и сам Филарх; однако, когда после осады они отдались во власть неприятеля, причем нелегко было ни уйти кому-либо, ни что-либо похитить тайком, они в то время доставили добычи всего вместе с людьми только на триста талантов.
63. Еще изумительнее дальнейший рассказ Филарха. Так, он уверяет, что дней за десять до сражения прибыл от Птолемея посол для уведомления Клеомена, что Птолемей[215] отказывается от содержания его войска и советует ему помириться с Антигоном. При этом известии, говорит он, Клеомен заключил, что необходимо попытать счастья в решительной битве прежде, чем вести эти дойдут до войска, так как он не имел никакой возможности уплатить жалованье воинам из собственных средств. Но если в то же самое время он был обладателем шести тысяч талантов, то щедростью в издержках мог превзойти самого Птолемея. Располагая даже только тремястами талантов, он мог бы совершенно спокойно и легко вести войну против Антигона. Утверждать, с одной стороны, что все надежды Клеомена покоились на Птолемее и его поддержке, а с другой - тут же уверять, что в руках его были столь значительные суммы, значит обнаружить в высочайшей степени недостаток смысла и сообразительности. У этого историка во всем его сочинении есть много и других подобных суждений относительно занимающего нас времени, но, памятуя первоначальный план, я полагаю, что сказанного выше достаточно.
64. По взятии Мегалополя, когда Антигон зимовал в городе аргивян, Клеомен с началом весны стянул свои войска, обратился к ним с подобающим увещанием, затем переступил границы и вторгся в землю аргивян[216]. Большинству предприятие это казалось безрассудно смелым, потому что проходы были укреплены самою природою; напротив, люди сообразительные находили его безопасным и верно рассчитанным. Действительно, Клеомен видел, что Антигон распустил свои войска, поэтому с достоверностью знал, во-первых, что вторжение совершится беспрепятственно, во-вторых, что опустошение страны до городских стен вызовет в аргивянах, на глазах коих это будет совершаться, недовольство Антигоном и жалобы на него. Если, думал Клеомен, царь не в состоянии будет выносить укоров толпы, сделает вылазку со своими войсками и даст битву, то ясно, что при данных обстоятельствах победа достанется ему легко. Если же, наоборот, Антигон останется верен своему плану и не тронется с места, то он, Клеомен, наведет такой страх на неприятелей, а собственным войскам вселит такую бодрость духа, что отступление его на родину совершится беспрепятственно. Как рассчитывал Клеомен, так и случилось. При виде опустошаемых полей народ собирался толпами и поносил Антигона, а тот, как подобает вождю и царю[217], считал нужным сообразовать свои действия прежде всего с голосом рассудка и оставался спокойным. Между тем Клеомен, согласно первоначальному плану, разорил страну, навел ужас на врагов, ободрил собственные войска перед лицом угрожающей опасности и невредимо возвратился домой.
65. С началом лета, когда после зимовки собрались македоняне и ахеяне, Антигон снова стал во главе войска и вместе с союзниками двинулся в Лаконику. В фаланге македонян он имел десять тысяч воинов, пелтастов[218] три тысячи, конницы триста человек, сверх того тысячу агрианов[219] и столько же галатов; всех наемников у него было три тысячи пехоты и триста конных воинов, по стольку же отборных[220] ахеян пеших и конных, вооруженных по способу македонян тысяча мегалопольцев с мегалопольцем Керкидом во главе. Что касается союзников, то беотян он имел две тысячи человек пехоты и двести конницы, эпиротов тысячу пехоты и пятьдесят конных воинов и столько же акарнанов, тысячу шестьсот иллирян с вождем Деметрием Фарским. Таким образом, всего войска Антигон имел двадцать восемь тысяч человек пехоты и тысячу двести конницы. Со своей стороны, Клеомен в ожидании неприятельского вторжения прикрыл гарнизонами, рвами и засеками все прочие проходы в страну, а сам расположился с войском у города, именуемого Селласией[221], имея при себе всего до двадцати тысяч воинов: он не без основания соображал, что неприятель попытается вторгнуться в этом месте. Так и вышло. У самого выхода в Лаконику поднимаются две возвышенности, одна из коих называется Эвою, другая Олимпом[222]; между ними идет дорога в Спарту вдоль реки Ойнунта. Клеомен оградил оба холма рвом и валом, на Эве выстроил периэков[223] и союзников, дав им в начальники брата Эвклида, а сам с македемонянами и наемниками занял Олимп. На равнине вдоль реки по обеим сторонам дороги он поставил конницу с небольшим отрядом наемников. По прибытии к Лаконике Антигон увидел, что местность укреплена самою природой, что Клеомен соответствующими частями войска заблаговременно и столь удачно занял удобные пункты, что в общем расположении войско его напоминало искусного бойца, приготовившегося наносить удары[224]. Все нужное для нападения и обороны было сделано; сверх того, и боевой строй неприятельских войск был грозен, и доступ к стоянке труден. Поэтому Антигон не решился сделать нападение с набега и поспешно вступать в битву.
66. Расположившись невдалеке станом и прикрыв себя рекою по имени Горгил[225], он провел несколько дней в изучении свойств местности и особенностей различных частей неприятельского войска. Чтобы выведать у неприятеля план дальнейших действий, он несколько раз делал попытки к нападению, но не мог захватить врасплох или незащищенным ни одного пункта, ибо Клеомен всюду оказывался во всеоружии и потому от такого плана Антигон отказался. Наконец противники согласились между собою решить дело битвою: в этих людях судьба свела двух вождей даровитых и похожих друг на друга. Против воинов, занимавших Эву, царь выставил македонян с медными щитами и отряды иллирян, построенных вперемежку с ними; начальниками этого войска он назначил сына Акмета Александра и Деметрия Фарского; вслед за ними поставили акарнанов и критян, а в тылу их для подкрепления находились две тысячи ахеян. Против неприятельской конницы Антигон поставил подле реки Ойнунта свою конницу, назначив вождем ее Александра, а подле них поставил пехоту, именно тысячу человек ахеян и столько же мегалополян. Сам он с наемниками и македонянами решился вести битву у Олимпа против войск Клеомена. Выстроив наемников впереди, он за ними поставил двойную фалангу македонян, одну вслед за другою[226]; делал он это потому, что местность была узка. Иллирянам дан был сигнал начинать нападение на высоты в то время, когда они увидят распущенное знамя[227] со стороны Олимпа: они ночью расположились у самой подошвы холма по реке Горгилу; подобный же приказ отдан был мегалопольцам и коннице - перейти в наступление, когда царь поднимет пурпурный флаг.
67. Когда наступил момент битвы и иллирянам дан был сигнал, начальники сделали надлежащие распоряжения, и тотчас все войска предстали перед неприятелем и начали наступление на высоты. Тогда легковооруженные отряды, с самого начала занявшие место подле конницы Клеомена, заметили, что задние ряды ахеян не защищены и ударили на них с тыла, чем поставили в величайшее затруднение воинов, шедших к холму на приступ, ибо в то время, как против них на возвышенности стояли воины Эвклида, наемники теснили их сзади и рубили с ожесточением. Видя, что творится, и предвидя последствия, мегалополец Филопемен в это время старался прежде всего выяснить начальникам грозящую опасность. Но никто не обращал на него внимания, так как он был очень молод и ни разу еще не носил звания военачальника. Тогда Филопемен, ободрив речью своих сограждан, смело ударил на врага. Вследствие этого наемники, теснившие нападающих с тыла, когда услышали крик и увидели сражение конницы, тотчас покинули иллирян и понеслись назад к первоначально занятым местам для подкрепления своей конницы. После этого полчище иллирян, македонян и шедших вместе с ними воинов получило свободу действий, мужественно и смело устремилось на врага. Теперь стало ясно, что виновником победы над Эвклидом был Филопемен. По этой же причине Антигон, как говорят, ради испытания спрашивал начальника конницы Александра, зачем он начал битву до получения сигнала. Когда тот отвечал, что не он, а некий юный мегалополец вопреки его воле начал битву преждевременно, Антигон заметил, что мальчик поступил как славный военачальник, ибо верно постиг момент, а он, действующий военачальник, поступил как мальчик.
68. Во всяком случае, Эвклид при виде наступающих войск не воспользовался выгодами местоположения, именно: ему следовало бы много раньше выйти навстречу неприятелю и напасть на него, смешать и расстроить ряды его, затем самому беспрепятственно отступить шагом к высотам. Таким способом действий он заблаговременно уничтожил бы преимущества вооружения и боевого строя врагов и благодаря удобствам занимаемого положения легко заставил бы их оборонить тыл. Ничего этого Эвклид не сделал; вернее, он поступил противоположно этому, как будто победа была уже одержана им. Эвклид по-прежнему оставался на высотах, желая встретить неприятеля как можно выше, дабы тем продолжительнее было бегство его по крутым откосам. Как и следовало ожидать, вышло как раз наоборот. Не оставив места для отступления и имея перед собою нетронутые, плотно сомкнутые ряды неприятелей, солдаты Эвклида попали в весьма трудное положение, ибо вынуждены были сражаться против надвигающегося врага на самой вершине холма. Быстро они были смяты тяжелым вооружением и сильным боевым строем флиунтян, которые тотчас овладели неприятельской позицией, а войско Эвклида спустилось ниже, так как ни для отступления, ни для передвижения не оставило себе места. Поэтому воины Эвклида скоро оборотили тыл, а за этим последовало гибельное бегство и продолжительное отступление по неудобным крутизнам.
69. В то же самое время происходило сражение[228] конницы, причем все ахеяне проявляли необычайную доблесть, ибо настоящая битва решала вопрос об их свободе; больше всех отличился Филопемен. В этом деле пала лошадь Филопемена, смертельно раненная; тогда он сражался пешим и был ранен в оба бедра. Что касается царей, то сначала они вели битву только легковооруженными и наемными воинами, которых у каждого из противников насчитывалось до пяти тысяч человек. Враги вступали в битву то отрядами, то всею массою; с обеих сторон обнаружена была замечательная храбрость, потому что воины сражались на виду у царей и войск. Отдельные воины и целые отряды соревновались друг с другом в мужестве. Между тем Клеомен видел, что войско брата бежало, что на равнине конница его начинала отступать, и потому, опасаясь, как бы не быть окружену неприятелем со всех сторон, вынужден был срыть передовые укрепления и повести все войско прямо против неприятеля с одной стороны стоянки. Когда легковооруженные воины обоих противников звуками трубы отозваны были назад с того места, которое разделяло их, раздались боевые клики фаланг, и с сарисами наперевес[229] они кинулись в битву. Бой был жестокий, причем то медленно отступали македоняне, далеко оттесняемые отвагою лакедемонян, то подавались лакедемоняне под тяжестью боевого строя македонян; наконец войска Антигона, плотно сдвинув копья, с силою, свойственною двойной фаланге, ударили на врага и выбили лакедемонян из укреплений. Все войско бежало в беспорядке и было истребляемо, только Клеомен в сопровождении нескольких конных воинов возвратился невредимым в Спарту. С наступлением ночи он спустился к Гифию[230], где давно уже у него все было приготовлено к отплытию, и вместе с друзьями удалился в Александрию.
70. С первого набега овладев Спартою, Антигон поступил с лакедемонянами великодушно и человеколюбиво во всех отношениях, восстановил у них исконное государственное устройство[231] и через несколько дней двинулся с войсками из города, потому что получил известие о вторжении иллирян в Македонию и о разорении страны. Так всегда важнейшим делам судьба дает неожиданный оборот. И теперь, если бы Клеомен отложил битву всего на несколько дней или же, если бы по возвращении после битвы в город он выждал немного, то, наверное, сохранил бы власть за собою. Как бы то ни было, Антигон явился в Тегею, восстановил в ней старые учреждения, оттуда через два дня пришел в Аргос как раз ко времени немейского празднества[232]. Там от Ахейского союза и от каждого города в отдельности он был прославлен и почтен на вечные времена, затем поспешно направился в Македонию. Иллирян он захватил еще в своей стране, дал им правильное сражение и одержал победу, но во время битвы надрывался в громких криках и воззваниях к войску, получил кровохарканье, заболел и вскоре умер. Все эллины возлагали на него блестящие надежды не только потому, что он отличался храбростью на поле сражения, но еще больше потому, что обладал благородным характером вообще. Владычество над Македонией Антигон оставил Филиппу, сыну Деметрия.
71. С какою целью мы остановились подольше на вышеописанной войне? Так как события эти по времени примыкают к тем, о коих предстоит нам рассказывать, то казалось полезным или даже необходимым во исполнение первоначального плана дать ясное для всякого представление о тогдашнем положении македонян и эллинов. В то же самое время умер от болезни и Птолемей, царскую власть которого наследовал Птолемей, именуемый Филопатором. Умер также и Селевк, сын Селевка, прозванного Каллиником и Погоном; брат его Антиох наследовал Сирийское царство. С этими властителями случилось нечто подобное тому, что постигло первых царей в этих землях: Селевка, Птолемея, Лисимаха, именно: все они умерли, как сказано мною выше, в сто двадцать четвертую олимпиаду, а преемники их в сто тридцать девятую.
Таким образом мы кончили вступление и подготовление ко всей истории, причем показали, когда, каким образом и по каким причинам римляне после завоевания Италии впервые вмешались во внешние дела и начали оспаривать у карфагенян владычество на море. Вместе с этим мы выяснили тогдашнее положение эллинов, македонян и карфагенян. Согласно первоначальному плану, мы дошли теперь до той поры, когда эллины собирались начать союзническую войну, римляне Ганнибалову, а цари Азии за Койлесирию; поэтому и настоящую книгу мы с удобством можем закончить описанием предшествовавших событий и упоминанием о смерти правителей, руководивших этими делами.
Приступ к собственной истории, содержание второй и третьей частей ее (1-5). Рассуждение о причинах II Пунической войны; разница между началом, причиною события и поводом, или предлогом; примеры (6-8). Причины II Пунической войны; наставление автора (9-12). Начало Ганнибаловой войны; покорение Ганнибалом олкадов, ваккеев, почти всей дальней Иберии (13-14). Посольство заканфян к римлянам, посольство римлян к Ганнибалу, в Карфаген (15). Иллирийские дела (16). Положение Заканфы, взятие ее Ганнибалом (17). Иллирийская война римлян с Деметрием Фарским, консул Эмилий, взятие Фара римлянами (18-19). Поведение римлян по взятии Заканфы карфагенянами, римское посольство в Карфагене (20-21). Договоры римлян с карфагенянами с древнейших времен (22-27). Заключение автора о праве римлян в I Пуническую войну, во II Пуническую войну (28-31). Польза всеобщей истории (32). Объявление войны римлянами, приготовления Ганнибала к походу в Италию, медная доска Ганнибала в Лацинии, вестники галлов у Ганнибала, обращение Ганнибала к войскам, переход через Ибер, покорение ближней Иберии, переход через Пиренеи (33-35). Необходимость географических показаний для исторического повествования; три части света (36-38). Владения карфагенян в Ливии; длина пройденного Ганнибалом пути (39). Консулы Публий Корнелий, Тиберий Семпроний, возмущение боев и инсомбров, претор Луций Манлий; отправка римского флота в Иберию, Ганнибал у Родана (40-41). Переправа Ганнибала через Родан, царек Магил из Галлии Цизальпинской у Ганнибала (42-44). Нумидийские разведчики прогнаны Публием Корнелием Сципионом (45). Переправа слонов через Родан, дальнейшее движение Ганнибала, басни о походе Ганнибала (46-48). Возвращение Сципиона в Италию; Ганнибал на острове между реками Роданом и Исарою (49). Подъем Ганнибала на Альпы, трудности пути (50-53). Нисхождение Ганнибала с Альп (54-55). Вступление Ганнибала в Италию, численность уцелевших войск его, прибытие Публия Корнелия Сципиона к реке Паду (56). Трудности ознакомления с далекими странами в прежнее время (57-59). Покорение тавринов Ганнибалом, тревога в Риме, отозвание Тиберия Семпрония из Сицилии (60-61). Жалким видом и положением пленных Ганнибал воодушевляет своих воинов (62-63). Публий Сципион между реками Падом и Тикином, обращение его к войску; конное сражение у Тикина, поражение Сципиона, переход Ганнибала через Пад, присоединение галлов к карфагенянам, отступление Сципиона к Требии, переправа через Требию, соединение с Семпронием (64-68). Взятие Кластидия Ганнибалом, обращение галлов к римлянам за помощью (69). Приготовления Семпрония и Ганнибала к битве, военные хитрости Ганнибала, два консульских войска соединились вместе (70-72). Битва при Требии, поражение римлян (73- 74). Новые вооружения римлян (75). Гней Корнелий Сципион покорил Иберию до реки Ибера, взял Ганнона и Индибила, зимовал в Тарраконе (76).
Консулы Гней Фламиний и Гней Сервилий, зимовка Ганнибала в Цизальпинской Галлии, хитрости Ганнибала, решимость его идти через болота в Тиррению, трудный путь через болота, вторжение Ганнибала в Тиррению (77-80). Важнейшее условие удачи на войне - умение подметить слабые стороны в вожде врагов (81). Опустошение полей Ганнибалом, Фезола, Кортона, Тарсименское озеро, положение его, военные хитрости Ганнибала (82-83). Битва у Тарсименского озера, поражение римлян, поведение сената (84-85). Ганнибал прошел через Умбрию и Пицен к Адриатическому морю, болезни в его войсках; Квинт Фабий выбран диктатором. Марк Минуций - начальником конницы (86-88). Образ действий Квинта Фабия относительно Ганнибала (89). Ганнибал переходит в Самний, в Кампанию, положение и достоинства Кампанской равнины (90-91). Опустошение Кампании Ганнибалом, устроенная Фабием засада в теснине, хитрость Ганнибала, удаление Фабия в Рим (92-94). Дела в Иберии, Гасдрубал, Гамилькар, морская победа Гнея Сципиона над карфагенянами, отправка нового флота в Иберию под командою Публия Сципиона, успешные действия Гнея и Публия Сципионов (95-97). Ибер Абилиг и выдача заложников римлянам (98-99). Взятие Геруния Ганнибалом (100). Удачи Минуция и назначение его вторым диктатором, раздоры между римскими вождями, засада против Минуция (101-104). Минуций спасен Фабием (105). Новые консулы: Луций Эмилий, Гай Теренций, проконсулы Гней Сервилий, Марк Регул, претор Луций Постумий (106). Занятие Ганнибалом кремля Канны, численность римских войск, обращение Эмилия и Ганнибала к своим войскам (107-111). Удрученное настроение римлян, приготовления вождей к битве, битва при Канне (112-115). Поражение римлян, последствия его: отпадение нижней Италии, отчаяние римлян; обращение автора к ближайшему будущему (116-118).
1. В первой книге всего сочинения, за две до настоящей, мы объяснили, что за начало собственной истории принимаем войны союзническую, Ганнибалову и сверх того войну за Койлесирию. Равным образом в той же книге мы изложили причины, по которым возвращались ко временам более ранним, и составили две предшествующие книги. Теперь мы попытаемся рассказать обстоятельно[1] как самые войны, выше упомянутые, так и те причины, какие вызвали их и придали им столь важное значение; но прежде скажем несколько слов о предмете самой истории. Совокупность всего, о чем мы вознамерились писать, составляет единый предмет и единое зрелище, именно: каким образом, когда и почему все известные части земли подпали под власть римлян. Так как событие это имеет известное начало, приуроченное к определенному времени, и завершение его признано всеми, то мы находим полезным поименовать вкратце и предварительно отметить важнейшие части этого события, лежащие между началом его и окончанием. По нашему мнению, этим способом вернее всего будет подготовлен любознательный читатель к надлежащему пониманию целого задуманного нами труда. Ибо предварительное ознакомление с целым много помогает уразумению частей; с другой стороны, знакомство с частностями много содействует пониманию целого, почему мы и считаем наилучшим этот двоякий способ изложения и обозрения[2] и, согласно с ним, сделаем вступительный очерк собственной истории. Общий план сочинения и пределы его мы уже начертали. Что касается содержащихся в нем частей, то помянутые выше войны составляют начало, а падение Македонского царства конец и завершение, промежуточное время между началом и окончанием в пятьдесят три года обнимает собою столько важных событий, как никакой другой равный период времени[3]. Начав со сто сороковой олимпиады, мы будем держаться в изложении отдельных событий следующего приблизительно порядка.
2. Объяснив причины возникновения названной выше войны между карфагенянами и римлянами, известной под именем Ганнибаловой, мы расскажем о том, каким образом карфагеняне вторглись в Италию, сокрушили владычество римлян и, повергнув их в сильное опасение за собственное существование и за отечество, неожиданно возымели смелую надежду овладеть с первого набега самым Римом. Вслед за сим мы попытаемся выяснить, каким образом в то же самое время Филипп Македонский по окончании войны с этолянами и по устроении дел эллинов вознамерился принять участие в делах карфагенян, каким образом возникла вражда между Антиохом[4] и Птолемеем Филопатором[5], перешедшая в войну из-за Койлесирии; каким образом родосцы[6] и Прусий[7] начали вместе войну против византийцев и принудили их отказаться от дани, которую те взимали с кораблей, плывущих в Понт. Остановившись на этом месте, мы рассмотрим государственное устройство римлян и в связи с ним покажем, что особенности государственного строя их наибольше содействовали не только установлению владычества над италийцами и сицилийцами, подчинению иберов и кельтов, но также осуществлению замысла их покорить весь мир, раз карфагеняне были побеждены в войне. Вместе с этим мы в виде отступления разъясним падение могущества Гиерона Сиракузского. Сюда мы присоединим смуты в Египте и расскажем, каким образом со смертью царя Птолемея[8] Антиох и Филипп согласились разделить между собою царство юного еще владыки, каким образом Филипп приступил к коварному захвату Эгейского моря[9], Карии[10] и Самоса[11], а Антиох - Койлесирии и Финикии[12].
3. Затем после сжатого изложения военных подвигов римлян и карфагенян в Иберии, Ливии и Сицилии мы вслед за переменою места событий перенесем наш рассказ целиком в эллинские страны. Рассказав морские сражения Аттала и родосцев с Филиппом, а также войну римлян и Филиппа, как она была ведена, какими военачальниками и чем кончилась, мы в дополнение к этому упомянем об озлоблении этолян, побудившем их призвать Антиоха из Азии и поднять войну против ахеян и римлян. Сообщив причины этой войны и переход Антиоха в Европу, мы прежде всего выясним, каким образом он был изгнан из Эллады, потом, каким образом после поражения потерял всю Азию по сю сторону Тавра[13], в-третьих, каким образом римляне смирили наглость галатов и подготовили для себя никем не оспариваемое владычество над Азией, а жителей по сю сторону Тавра избавили от страха перед варварами и наглостью галатов. После этого мы представим читателю бедствия этолян и кефалленян[14], изложим войны Эвмена[15] против Прусия и галатов, а также войну, которую вел Эвмен вместе с Ариарафом[16] против Фарнака[17]. Вслед за сим мы упомянем о восстановлении согласия и порядка у пелопоннесцев, а также об усилении государства родосцев, потом в кратких чертах дадим обозрение всех этих событий, а в заключение всего расскажем о походе в Египет Антиоха, прозванного Эпифаном, о Персеевой войне и о падении Македонского царства. Из всего этого вместе с тем видно будет, каковы были средства римлян в каждом отдельном случае, с помощью коих они покорили своей власти всю обитаемую землю.
4. Если по успехам или неудачам можно составить себе надлежащее суждение о недостатках или же, напротив, о достоинствах людей и учреждений, то мы обязаны остановиться здесь и, согласно первоначальному плану, закончить историческое повествование названными в конце событиями. Действительно, ими закончился пятидесятитрехлетний период времени, завершились рост и преуспеяние римского владычества. Кроме того, казалось, все единодушно признавали теперь необходимость повиновения римлянам и покорности их велениям. Однако суждения, построенные только на исходе сражений, как о победителях, так и о побежденных, не безошибочны, потому что многие по достижении величайших, как казалось, успехов, навлекли на себя величайшие бедствия неумелым пользованием удачами; с другой стороны, есть немало и таких, которые сумели мужественно перенести бедствия и часто обращали их на пользу себе. Поэтому нам следует дополнить описание упомянутых выше событий изображением последующего поведения победителей и того, как они пользовались своею властью над миром, а также выяснить поведение и чувства остальных народов по отношению к повелителям; кроме того, следует изложить стремления и наклонности, преобладавшие и господствовавшие у отдельных народов в частной жизни и в делах общегосударственных. Это изложение покажет со всею ясностью ныне живущим поколениям, должно ли им избегать, или, напротив, искать владычества римлян, а потомкам поможет решить вопрос, достойно ли владычество их похвалы и соревнования или же осуждения. Главным образом в этом и состоит польза нашей истории для настоящего и будущего. Ни повелители, ни повествователи о них не должны видеть конечной цели в победе и подчинении себе других. Ибо ни один здравомыслящий человек не ведет войны с соседями только ради того, чтобы одолеть в борьбе своих противников, никто не выходит в море только для того, чтобы переплыть его, никто не усваивает себе наук и искусств только из любви к знанию. Напротив, все и всеми делается только ради удовольствия, почета или выгод, доставляемых теми или иными действиями. Поэтому конечная цель и настоящей истории будет состоять в ознакомлении с состоянием отдельных государств, которое наступило по окончании борьбы и после покорения мира под власть римлян до возобновившихся потом смут и волнений.
Описывать это последнее состояние, как бы начало особой истории, побуждают меня важность и необычайность совершившихся тогда перемен, тем более что я не только был очевидцем большинства событий, но и участвовал в них и даже направлял их[18].
5. В эту-то упомянутую выше пору волнений римляне вели войну с кельтиберами[19] и ваккеями[20]; а карфагеняне с царем ливиян Масанасою[21]; тогда же в Азии вели войну друг против друга Аттал[22] и Прусий, а царь каппадокиян Ариараф[23], лишенный власти Орофернесом при содействии царя Деметрия[24], снова приобрел родительскую власть, сын Селевка Деметрий посте двенадцатилетнего царствования в Сирии вместе с властью потерял и жизнь, когда ополчились вместе прочие цари. Тогда же римляне признали невиновными тех эллинов, кои были заподозрены со времени Персеевой войны, и отпустили их на родину[25]. Вскоре после этого они напали на карфагенян сначала с целью принудить их к перемене местожительства, а впоследствии ради полного истребления[26] по причинам, которые я сообщу ниже. Единовременно с этими событиями, когда македоняне разорвали дружбу с римлянами, а лакедемоняне отложились от Ахейского союза, началось и тут же кончилось общее несчастие целой Эллады[27]. Таков приблизительно наш план, и требуется милость судьбы для того, чтобы за время нашей жизни осуществить его до конца. Впрочем, я убежден, что, если по слабости человеческой я подвергнусь какой-либо случайности, задача эта не останется невыполненною по недостатку способных к тому людей; напротив, многие будут увлечены прелестью предмета и постараются привести этот план в исполнение. Теперь, когда значительнейшие события перечислены нами вкратце согласно желанию дать читателям представление о целой истории[28], как общее, так и по частям, пора нам, памятуя нашу задачу, обратиться к началу самого повествования.
6. Некоторые историки Ганнибаловых подвигов, руководимые желанием объяснить нам причины, по которым возникла помянутая выше война[29] между римлянами и карфагенянами, называют первою причиною осаду Заканфы[30] карфагенянами, второю - переход карфагенян вопреки договору через реку, именуемую у туземцев Ибером. Я назвал бы эти события началом войны, но никак не причинами, разве и переход Александра в Азию[31] называть причиною войны его с персами, а высадку Антиоха в Деметриаде[32] считать причиною войны его с римлянами; но и то и другое равно неправдоподобно и неверно. И в самом деле, кто же может почитать события эти причинами многочисленных приготовлений к войне с персами, какие задолго до них сделаны были Александром и делались в немалых размерах Филиппом за время его жизни, а равно и тех вооружений, какие делались этолянами против римлян еще до прибытия Антиоха? Но подобным образом выражаются люди, не различающие, что такое начало, чем оно отличается от причины и повода, и не понимающие, что причина и повод занимают во всем первое место, а начало лишь третье. Со своей стороны началом всякого предприятия я называю первые шаги, ведущие к выполнению принятого уже решения, тогда как причины предшествуют решениям и планам: под ними я разумею помыслы, настроение, в связи с ними расчеты, наконец, все то, что приводит нас к определенному решению или замыслу. Сказанное выше станет яснее из нижеследующего. Так, всякому легко понять, каковы были настоящие причины войны против персов и из чего она возникла. Первою причиною было возвращение эллинов с Ксенофонтом из верхних сатрапий, когда они прошли через всю враждебную им Азию[33], и ни один из варварских народов не отважился противостоять им. Второю причиною был переход лакедемонского царя Агесилая[34] в Азию, где он не встретил серьезного противодействия своему наступлению и, если вынужден был возвратиться ни с чем, то только вследствие смут в Элладе. Филипп[35] сообразил все это и заключил, что персы трусливы и беспечны; с другой стороны, он принимал во внимание искусство свое и македонян в военном деле, а также размеры и достоинство предстоявшей военной добычи; кроме того, он стяжал себе общее расположение эллинов и поэтому под тем предлогом, что желает отмстить персам за нанесенную эллинам обиду, стремился начать войну и заготовлял все нужное к выполнению замысла. Таким образом, причинами войны против персов должно считать обстоятельства, названные на первом месте, предлогом - то, что поименовано дальше, и началом - переход Александра в Азию.
7. Что касается войны между Антиохом и римлянами, то причиною ее бесспорно должно считать озлобление этолян. Ибо они почитали себя многократно обиженными со стороны римлян по окончании войны с Филиппом, а потому не только призвали Антиоха, о чем сказано мною выше, но готовы были все сделать и претерпеть из чувства злобы, овладевшего ими с того времени[36]. Предлогом должно считать освобождение эллинов, о каковом этоляне возвещали нелепо и лживо, с Антиохом во главе обходя эллинские города; началом войны была высадка Антиоха в Деметриаде.
Я дольше остановился на различении этих слов не ради осуждения историков, но с целью помочь любознательным читателям. В самом деле, какая польза больному от врача, который не знает причин различных состояний тела? Какая польза от государственного человека, который не в силах сообразить, каким образом, почему и откуда возникают те или другие события? Как тот врач наверное никогда не применит к телу надлежащего лечения, так и государственный человек без упомянутых выше знаний будет совершенно бессилен справиться с событиями. Вот почему с величайшею осмотрительностью следует отыскивать прежде всего причины каждого события, ибо часто незначительные обстоятельства ведут к событиям первостепенной важности, а всякое зло наилегче устранить при первых приступах и проявлениях.
8. Римский историк Фабий утверждает, что причиною войны с Ганнибалом было корыстолюбие и властолюбие Гасдрубала вместе с обидою, нанесенною заканфянам. Ибо, говорит он, Гасдрубал, достигнув сильной власти в Иберии, по возвращении в Ливию задумал ниспровергнуть учреждения карфагенян и изменить форму правления их в единодержавие; однако первые государственные люди Карфагена, постигнув заранее его замыслы, составили с целью сопротивления заговор. Догадавшись об этом, Гасдрубал, продолжает Фабий, удалился из Ливии и с этого времени управлял делами Иберии по собственному усмотрению, не соображаясь с волею сената карфагенян. Между тем Ганнибал, который с детства был пособником и подражателем Гасдрубала, а теперь наследовал ему в Иберии, управлял делами в духе Гасдрубала. Так и последнюю войну с римлянами он начал по собственному почину наперекор карфагенянам; ибо ни один значительный карфагенянин не одобрял действий Ганнибала относительно города заканфян. Рассказав это, Фабий прибавляет, что по взятии названного только что города явились римские послы в Ливию и объявили, что карфагеняне должны или выдать им Ганнибала, или принять войну. Если спросить историка, не был ли этот момент наиболее благоприятным для карфагенян, и не должны ли были они, по его же словам, недовольные поведением с самого начала, считать справедливейшим и полезнейшим для себя делом внять тогда же требованиям римлян, выдать им виновника обид, благовидным способом, чужими руками уничтожить общегосударственного врага, а стране доставить спокойное существование, отстранив от нее угрожающую войну, и ценою одного только постановления подвергнуть виновного заслуженному наказанию, - если спросить об этом историка, какой ответ дал бы он? Наверное, никакого. Ибо карфагеняне были слишком далеки от чего-либо подобного: в течение семнадцати лет они вели войну согласно намерениям Ганнибала и кончили ее только тогда, когда истощены были последние средства и опасность угрожала их родному городу и самому их существованию.
9. С какою целью я упомянул о Фабии и его сочинении? Не из боязни того, как бы его рассказ не был принят кем-либо с доверием, ибо нелепость его очевидна для читателей сама по себе и без моих объяснений, но для того, чтобы напомнить людям, которые возьмут в руки его сочинение, что следует обращать внимание не на имя писателя, но на содержание его сочинения. Ибо иные читатели обращают внимание не на то, что пишется, а на личность пишущего, и зная, что писатель был современником описываемых событий и членом римского сената, по тому самому принимают всякое известие его за достоверное. Я же утверждаю, что хотя и не должно пренебрегать показаниями этого историка, однако не следует считать его непогрешимым, напротив, читатели обязаны составлять свои суждения на основании самых событий.
Как бы то ни было, первою причиною войны между римлянами и карфагенянами - здесь мы уклонились в сторону - должно считать чувство горечи в Гамилькаре, по прозванию Барке, родном отце Ганнибала. Мужество его не было сломлено сицилийской войной, так как он находил, что сохраненные им в целости войска у Эрикса одушевлены теми же чувствами, как и он сам; что договор он принял после поражения карфагенян на море, только уступая обстоятельствам, в душе же он оставался верен себе и постоянно выжидал случая для нападения. Таким образом, если бы не случилось восстание наемников против карфагенян, то Гамилькар немедленно начал бы готовиться к новой войне, насколько от него зависело. Но, будучи захвачен внутренними смутами, он обратил свои силы на них.
10. Когда после усмирения помянутого выше восстания римляне объявили карфагенянам войну, эти последние вначале соглашались на все в надежде победить противника своею правотою, как мы говорили об этом в предыдущих книгах[37]. Помимо этого невозможно правильно понять ни то, что говорится нами теперь, ни то, что будет следовать ниже. Но римляне не принимали в уважение их справедливых заявлений, и карфагеняне под давлением обстоятельств неохотно удалились из Сицилии, ибо бессильны были оказать какое-либо сопротивление; они согласились уплатить сверх выданных раньше новые тысячу двести талантов, лишь бы в тогдашнем положении избежать войны. Это мы должны считать второю, притом важнейшею причиною начавшейся впоследствии войны; ибо к личному недовольству Гамилькара прибавилось теперь раздражение сограждан, и потому лишь только укрощением восставших наемников обеспечено было спокойное существование родины, Гамилькар немедленно обратил свои помыслы на дела Иберии, где рассчитывал изыскать средства для войны с римлянами. Следовательно, третьей причиною войны следует считать успехи карфагенян в иберийских делах, потому что, полагаясь на тамошние войска, они смело начинали названную выше войну.
11. Что возникновение второй войны было подготовлено большею частью Гамилькаром, хотя он умер за десять лет до начала ее, доказательств тому можно, пожалуй, найти много; но для удостоверения сказанного достаточно будет и нижеследующего. В то время, как Ганнибал, вконец сраженный римлянами, покинул отечество и проживал у Антиоха[38], римляне, тогда уже постигавшие замыслы этолян, отправили посольство к Антиоху, желая разгадать планы царя. Послы видели сочувствие Антиоха этолянам и готовность его на войну с римлянами, а потому оказывали Ганнибалу знаки внимания и старались навлечь на него подозрение Антиоха, что и случилось на самом деле. С течением времени подозрительность царя к Ганнибалу все усиливалась, пока, наконец, не представился им случай объясниться открыто по поводу затаенного отчуждения. При этом Ганнибал приводил многое в свою защиту, но, видя, что слова его мало действуют, рассказал в заключение приблизительно следующее: в то время как отец его собирался перейти с войском в Иберию, ему было девять лет, и когда отец приносил жертву Зевсу, он стоял у жертвенника[39]. "Когда жертва дала благоприятные знамения, богам сделаны были возлияния и исполнены установленные действия, отец велел остальным присутствовавшим при жертвоприношении удалиться на небольшое расстояние, а меня подозвал к себе и ласково спросил, желаю ли я идти в поход вместе с ним. Я охотно изъявил согласие и по-детски просил его об этом. Тогда отец взял меня за правую руку, подвел к жертвеннику, приказал коснуться жертвы и поклясться, что я никогда не буду другом римлян". Антиох знал теперь истину, а Ганнибал просил его довериться ему спокойно и считать его своим надежнейшим союзником до тех пор, пока он замышляет что-либо враждебное римлянам. Напротив, если Антиох примирится с римлянами или войдет в дружбу с ними, тогда ему не будет нужды дожидаться клеветы, но самому относиться недоверчиво и осторожно; он же сделает против римлян все, что только в его силах.
12. Выслушав Ганнибала и убедившись в его искренности и правдивости, Антиох перестал подозревать его. Мы имеем в этом неоспоримое свидетельство ненависти Гамилькара к римлянам и настроения его вообще; так оно, впрочем, проявилось и на самом деле. Действительно, зятю своему Гасдрубалу и родному сыну Ганнибалу он вселил такую вражду к римлянам, дальше которой нельзя идти. Но Гасдрубал умер слишком рано и не успел проявить своих намерений вполне; напротив, Ганнибалу обстоятельства дали возможность обнаружить со всею ясностью ненависть к римлянам, унаследованную от родителя. Вот почему люди, стоящие во главе государства, обязаны больше всего заботиться о том, чтобы для них не был тайною образ мыслей тех народов, которые или приостанавливают неприязненные действия, или заключают дружественный союз, и различать, есть ли предложение мира только уступка временным обстоятельствам, или последствие смирения гордыни, дабы против одних быть всегда настороже, как против людей, которые выжидают лишь удобного случая, другим же доверять, как покорным подданным или друзьям, и не колеблясь возлагать на них всякого рода поручения. [13.] Таковы были причины Ганнибаловой войны, а началом ее послужило следующее. Карфагеняне с трудом переносили поражение в войне за Сицилию; огорчение их усиливалось, о чем я сказал раньше, судьбою Сардинии и громадностью последней наложенной на них дани. Поэтому лишь только карфагеняне покорили своей власти большую часть Иберии, они готовы были воспользоваться первым удобным случаем для враждебных действий против римлян. По получении известия о кончине Гасдрубала, на которого со смертью Гамилькара возложено было управление Иберией, они сначала ожидали вестей о настроении войска; но когда получено было известие, что войска единодушно выбрали полководцем Ганнибала, карфагеняне тотчас собрали народ и единогласно утвердили выбор войска. Получив власть, Ганнибал немедленно двинулся в поход для покорения народа олкадов[40]. По прибытии к Алфее[41], сильнейшему городу их, он расположил там свой лагерь; вслед за сим он быстро овладел городом с помощью жестоких и ужас наводящих приступов. После этого остальные города, объятые страхом, сами сдались карфагенянам. Собрав дань[42] с городов, Ганнибал с большими суммами денег прибыл на зимнюю стоянку в Новый город[43]. Великодушным обращением с покоренными, выдачею жалованья своим соратникам и обещаниями наград он стяжал себе глубокое расположение войска и возбуждал в них смелые надежды.
14. В начале следующего лета он снова пошел на ваккеев, внезапным нападением взял Гелмантику[44], а городом Арбакалою[45] овладел только приступом после продолжительной трудной осады, так как город велик и многолюден, а население его защищалось храбро. После этого на обратном пути Ганнибал подвергся величайшим опасностям, так как карпесии[46], чуть не самый сильный народ в этих местах, неожиданно напали на него; с ними же соединились и толпы соседних народов, которых возбуждали больше всего олкадские беглецы и подстрекали уцелевшие жители Гелмантики. Если бы карфагеняне принуждены были вступить в правильную битву, то, наверное, потерпели бы поражение. Но Ганнибалу пришла счастливая верная мысль повернуть назад и отступить, причем он защитил себя рекою Тагом[47], и у переправы через реку дал сражение; кроме реки помогли ему слоны, которых он имел около сорока, так что все предприятие совершено было сверх всякого ожидания так, как он рассчитал. Действительно, варвары во многих местах пытались силою переправиться через реку, причем большая часть их была истреблена при выходе на сушу, ибо вдоль берега шли слоны и, лишь только выходил кто из реки, давили его. Многие были перебиты в самой реке конными воинами, потому что лошадям легче было совладать с течением и потому еще, что конные воины сражались против пеших с высоты. Наконец, воины Ганнибала перешли реку обратно, ударили на варваров и больше ста тысяч человек обратили в бегство. Когда эти народы были побеждены, ни один из народов, живущих по сю сторону реки Ибера, кроме заканфян, не отваживался противостать карфагенянам. Что касается Заканфы, то Ганнибал всячески старался обходить ее, чтобы не подавать римлянам явного повода к войне до тех пор, пока окончательно не покорит своей власти остальные части Иберии: он поступал по правилам и советам отца своего Гамилькара.
15. Между тем заканфяне отправляли в Рим одних послов за другими, как из страха за себя и в ожидании грядущих опасностей, так и потому, что не желали скрывать от римлян достигаемых карфагенянами успехов в Иберии. Много раз римляне оставляли посольства их без внимания, но теперь отправили своих послов для проверки полученных известий. Тем временем Ганнибал покорил народы, против которых направлен был его поход, и с войсками возвратился на зимнюю стоянку в Новый город, служивший для карфагенян в Иберии как бы столицею и царской резиденцией. Здесь он застал уже римских послов, допустил их к себе и выслушал их требования. Римляне заклинали Ганнибала не тревожить заканфян, ибо они состоят под покровительством римлян, не переходить реки Ибера, как было условлено с Гасдрубалом[48]. Ганнибал, как человек молодой, исполненный воинственного жара, счастливый в предприятиях и давно уже питавший враждебные чувства к римлянам, начал жаловаться послам на римлян, как бы в заботливости о заканфянах, на то именно, что незадолго до того во время междоусобицы в Заканфе римляне взяли на себя умиротворение города, а вместо того незаконно казнили нескольких значительнейших граждан, чего он не оставит без отмщения, ибо карфагеняне искони блюдут правило защищать всех угнетенных. В Карфаген же Ганнибал отправил посольство за указанием, что делать, так как заканфяне, опираясь на союз свой с римлянами, обижают некоторые подчиненные карфагенянам народы. Вообще Ганнибал преисполнен был в то время безумного, порывистого гнева. Поэтому о действительных причинах он молчал и подыскивал нелепые предлоги, как обыкновенно поступают люди, одержимые страстью и пренебрегающие требованиями пристойности. Было бы несравненно лучше заявить, что римляне обязаны возвратить карфагенянам Сардинию и отдать тогда же взятую дань: римляне взяли ее несправедливо, воспользовавшись трудным положением карфагенян, - и потом в случае отказа пригрозить римлянам войною. Теперь же Ганнибал умолчал о действительной причине и выдумал несуществующую из-за заканфян; благодаря этому казалось, что он начинает войну не только беспричинную, но и неправую. Римские послы ясно поняли, что война неизбежна, и отплыли в Карфаген, чтобы и там повторить те же требования. Однако они рассчитывали, что воевать будут не в Италии, а в Иберии, и воспользуются городом заканфян, как опорным пунктом для войны.
16. Согласно с этим планом сенат постановил обеспечить себя со стороны Иллирии, ибо предвидел войну трудную, продолжительную, вдали от родины. К тому времени случилось так, что Деметрий из Фара, забыв прежние услуги римлян и относясь к ним презрительно ввиду угрожавших им опасностей раньше от галатов, теперь от карфагенян, возлагал все свои надежды на царский дом в Македонии; ибо он участвовал в войне Антигона[49] против Клеомена и делил с ним опасности. Деметрий начал опустошать и покорять города Иллирии, подчиненные римлянам, вопреки договору вышел в море дальше Лисса с пятьюдесятью судами и опустошил многие Кикладские острова. При виде этого и зная цветущее состояние македонского дома, римляне спешили упрочить свое положение в Восточной Италии и были убеждены, что успеют заблаговременно привести иллирян к покорности и наказать неблагодарного и наглого Деметрия. Однако римляне ошиблись в расчетах, ибо Ганнибал предупредил их и занял город заканфян, а потому приходилось вести войну не в Иберии, но вблизи самого Рима и всей Италии. Тем не менее римляне во исполнение первоначального плана к лету первого года сто сороковой олимпиады отправили на войну в Иллирию Луция Эмилия с войском.
17. Между тем Ганнибал двинулся с войском из Нового города к Заканфе. Город этот лежит[50] на отрогах хребта, простирающегося до моря от границы Иберии и Кельтиберии, стадиях в семи от моря. Жители города имеют в своем владении область, изобилующую всякого рода произведениями и по плодородию превосходящую всю остальную Иберию. Здесь-то расположился лагерем Ганнибал и ревностно повел осаду в ожидании важных выгод, какие завоевание этого города сулило ему в будущем. Действительно, он, во-первых, рассчитывал сокрушить надежды римлян на ведение войны в Иберии; во-вторых, не сомневался, что запугает все тамошние народы и тем сделает иберов уже подчиненных более покорными, а совершенно независимых - более осторожными; всего же важнее было то, что в тылу не оставалось бы больше врагов и он мог безопасно идти вперед. Кроме того, Ганнибал надеялся приобрести этим способом обильные средства для осуществления своих замыслов, воодушевить войска ожиданием добычи, какая достанется на долю каждого, а отправкою добычи в Карфаген снискать себе благоволение остававшихся дома карфагенян. Побуждаемый такого рода соображениями. Ганнибал ревностно вел осаду, причем то подавал пример войску и сам принимал участие в тяжелых осадных работах, то ободрял солдат и смело шел в опасность. Ценою всевозможных лишений и трудов он взял наконец город приступом после восьмимесячной осады. Имея в своих руках множество денег, людей и домашней утвари, Ганнибал берег деньги для собственных предприятий согласно первоначальному расчету, пленных распределил между соратниками по мере значения каждого, а всю утварь немедленно отправил карфагенянам. Благодаря такому способу действия он не обманулся в расчетах и не потерпел неудачи в первоначальных замыслах; напротив, воины шли теперь смелее в битву, карфагеняне готовы были охотно выполнять его требования, а сам он при помощи сделанных запасов мог удовлетворить многим нуждам.
18. В это самое время Деметрий, постигая замыслы римлян, немедленно отправил в Дималу[51] значительный гарнизон с соответствующими припасами; в прочих городах он лишил жизни своих противников и вручил власть друзьям. Сам Деметрий выбрал из своих подданных шесть тысяч храбрейших воинов и стянул их в Фар. Между тем римский военачальник прибыл с войском в Иллирию и заметил, что враги, полагаясь на укрепленность Дималы и средства вооружения, а равно на воображаемую неприступность города, воодушевлены отвагою; поэтому с целью устрашить врагов он решил прежде всего напасть на этот город. Ободрив начальников отдельных отрядов и придвинув осадные машины к городу, он начал осаду; через семь дней взял город приступом и тем быстро поверг неприятелей в уныние. Вследствие этого немедленно из всех городов являлись иллиряне с предложением принять их под покровительство римлян. Консул принимал каждый город на соответствующих условиях, а затем направился морем к Фару на самого Деметрия; однако получил сведение, что город укреплен самой природой, что в нем собралось множество превосходных бойцов, что сверх того Деметрий снабжен припасами и всем нужным для войны, поэтому опасался, что осада города будет трудна и затянется надолго. Принимая во внимание все эти обстоятельства, консул в ожидании благоприятного момента употребил следующую военную хитрость. Ночью со всем войском он подошел к острову, большую часть воинов высадил и поместил в закрытых лесом впадинах, а сам с двадцатью кораблями на следующее утро вошел на виду у всех в гавань, ближайшую к городу. Деметрий, завидев корабли и относясь с презрением к малочисленности врагов, устремился из города к гавани с целью воспрепятствовать высадке неприятеля.
19. Лишь только враги встретились, завязался жестокий бой; из города прибывали все новые и новые подкрепления, пока не вышли на битву все воины. Тогда приблизились к городу незаметными путями те римляне, которые в ожидании этого момента высадились на остров; теперь они заняли сильный холм между городом и гаванью и тем отрезали от города вышедших на помощь воинов. Поняв, в чем дело, Деметрий не думал более о противодействии высадке, собрал своих воинов и после увещания устремился вперед с целью дать правильную битву неприятелям, занявшим холм. При виде решительного стройного наступления иллирян римляне выстроились манипулами и ударили на врага с ожесточением. В это же время те воины, которые высадились на сушу и видели происходящее, стали теснить иллирян с тыла и произвели в их рядах, подвергавшихся нападению со всех сторон, сильное замешательство и беспорядок. Так как одних теснили с фронта, других с тыла, то войско Деметрия обратилось наконец в бегство, причем часть иллирян бежала в город, а большинство рассеялось по острову в непроходимых местах. Деметрий, имевший на случай нужды готовые лодки в нескольких уединенных пунктах, отступил к ним, сел в лодку и с приближением ночи отплыл. Сверх всякого ожидания он благополучно прибыл к царю Филиппу, у которого и прожил остаток дней. Это был человек смелый и отважный, но действовавший необдуманно и наугад. Поэтому и конец Деметрия соответствовал всему поведению его при жизни, именно: по соглашению с Филиппом он попытался было овладеть городом мессенян и погиб во время нападения[52], которое сделано было легкомысленно и безрассудно. Подробнее мы скажем об этом, когда придет очередь.[53] Между тем римский консул Эмилий немедленно с первого набега взял Фар и разрушил его, овладел и остальной Иллирией и, все устроив здесь по собственному усмотрению, возвратился в Рим уже в конце лета; вступление его в город сопровождалось блестящим триумфом. Действительно, по мнению римлян, он обнаружил в ведении дела не только искусство, но в большей еще мере и храбрость.
20. По получении римлянами известия о падении города заканфян, наверное, не было совещания о том, начинать ли теперь войну, хотя некоторые историки и утверждают противное; впрочем, они приводят еще и речи обеих сторон, совершая тем самым величайшую нелепость. И в самом деле, возможно ли, чтобы римляне, за год перед тем угрожавшие карфагенянам войною в случае вступления их на землю заканфян, теперь, когда карфагеняне силою взяли этот самый город, стали бы совещаться в собрании, начинать ли войну или нет? И как могут эти историки в одно и то же время изображать и крайне удрученное состояние[54] сената, и рассказывать, что отцы приводили с собою в сенат двенадцатилетних мальчиков, которые участвовали в совещаниях и не должны были ни за что открывать своим родственникам что-либо запретное? Во всем этом нет ни слова правды или правдоподобия, или же судьба сверх прочих благ наделила римлян мудростью с самого рождения. Нет нужды распространяться дольше об исторических сочинениях такого рода, каковы сочинения Херея[55] или Сосила. По моему мнению, они имеют значение и цену не истории, а болтовни брадобрея или простолюдина.
Итак, римляне по получении известия о несчастии заканфян выбрали немедленно послов и со всею поспешностью отправили их в Карфаген с двумя предложениями на выбор. Принятие одного из них должно было принести карфагенянам вместе с имущественным ущербом и позор, принятие другого - послужить началом больших затруднений и опасностей, именно: или карфагеняне должны выдать римлянам Ганнибала и находившихся при нем сенаторов, или римляне объявляли им войну. Когда послы явились в Карфаген, вошли в сенат и представили эти требования, карфагеняне с негодованием выслушивали предложение о выборе; однако выставили из своей среды способнейшего человека и в свою защиту повели такую речь.
21. Договор с Гасдрубалом карфагеняне обходили молчанием, как бы не существовавший вовсе; если даже он и был заключен, то не мог иметь для них никакого значения, как не утвержденный народом. При этом карфагеняне сослались на пример, поданный самими римлянами: в войне за Сицилию римский народ отказался утвердить договор, заключенный Лутацием, хотя Лутаций и принял его на том основании, что договор заключен был без согласия народа. Во всей защите карфагеняне настаивали и опирались на последний договор, состоявшийся в Сицилийскую войну, а в нем, по словам их, не сказано ни слова об Иберии, зато в определенных выражениях обеспечивается неприкосновенность союзников обеих сторон. При этом карфагеняне доказывали, что заканфяне в то время не были союзниками римлян, в подтверждение чего многократно перечитывали договор. Со своей стороны, римляне решительно отказались отвечать на оправдания карфагенян и заявили, что рассуждения о праве и спорных пунктах были возможны до тех пор, пока город заканфян оставался неприкосновенным; но раз он пал жертвою вероломства, карфагеняне обязаны или выдать римлянам виновных и тем ясно для всех доказать как свою непричастность к правонарушению, так и то, что деяние это совершено без их соизволения, или же в случае отказа признать себя соучастниками беззакония[56]. Дальше слишком общих выражений об этом случае предшественники наши не пошли. Однако мы считаем для себя обязательным не оставлять этого пункта без разъяснения, дабы люди, для которых важно и необходимо точное знание настоящего предмета, не впали в ошибку относительно важнейших совещаний, а равно дабы любознательные читатели не были введены в заблуждение невежественными и пристрастными историками и не составили себе ложного представления о деле; напротив, дабы они имели верное понятие о правовых отношениях[57] римлян и карфагенян с самого начала и до наших дней.
22. Первый договор[58] между римлянами и карфагенянами заключен при Луции Юнии Бруте и Марке Горации, первых консулах после упразднения царской власти, при тех самых, которыми освящен был и храм Зевса Капитолийского[59], то есть за двадцать восемь лет до вторжения Ксеркса в Элладу. Мы сообщаем его в переводе, сделанном с возможною точностью, ибо и у римлян нынешний язык настолько отличается от древнего[60], что некоторое выражения договора могут быть поняты с трудом лишь весьма сведущими и внимательными читателями. Содержание договора приблизительно следующее: "Быть дружбе между римлянами с союзниками и карфагенянами с союзниками на нижеследующих условиях: римлянам и союзникам римлян возбраняется плыть дальше Прекрасного мыса[61], разве к тому они будут вынуждены бурею или неприятелями. Если кто-нибудь занесен будет против желания, ему не дозволяется ни покупать что-либо, ни брать сверх того, что требуется для починки судна или для жертвы. В пятидневный срок он обязан удалиться. Явившиеся по торговым делам не могут совершить никакой сделки иначе, как при посредстве глашатая или писца. За все то, что в присутствии этих свидетелей ни было бы продано в Ливии или в Сардинии, ручается перед продавцом государство. Если кто из римлян явится в подвластную карфагенянам Сицилию, то во всем римляне будут пользоваться одинаковыми правами с карфагенянами. С другой стороны, карфагенянам возбраняется обижать народ ардеатов, антиатов, ларентинов, киркеитов, тарракинитов[62] и всякий иной латинский народ, подчиненный римлянам. Если какой народ и не подчинен римлянам, карфагенянам возбраняется тревожить города их; а если какой город они возьмут, то обязуются возвратить его в целости римлянам. Карфагенянам возбраняется сооружать укрепления в Лациуме, и если они вторгнутся в страну как неприятели, им возбраняется проводить там ночь".
23. Прекрасный мыс тот, что тянется перед самым Карфагеном по направлению к северу. Карфагеняне находили нужным воспретить римлянам плавание на длинных[63] кораблях дальше этого мыса с целью, как мне кажется, воспрепятствовать ознакомлению римлян с местностями Биссатиды[64] и Малого Сиртиса[65], которые называются у них Эмпориями[66] и отличаются высокими достоинствами. Если кто будучи занесен туда против желания бурею или неприятелем будет нуждаться в чем-либо необходимом для жертвы или для поправки судна, карфагеняне дозволяют взять это, но ничего больше, и притом требуют непременного удаления приставших сюда в пятидневный срок. По торговым делам римлянам дозволяется приходить в Карфаген и во всякий другой город Ливии по сю сторону Прекрасного мыса, а также в Сардинию и подчиненную карфагенянам часть Сицилии, причем карфагеняне обещают от имени государства обеспечить каждому право его. Из этого договора явствует, что карфагеняне ведут речь о Сардинии и Ливии, как о собственных владениях; напротив, относительно Сицилии они ясно отличают только ту часть ее, которая находится во власти карфагенян, и договариваются только о ней. Равным образом и римляне заключают договор только относительно Лациума, не упоминая об остальной Италии, так как она не была тогда в их власти.
24. После этого договора они заключили другой[67], в который карфагеняне включили тирийцев[68] и народ Утики. К Прекрасному мысу прибавляются теперь Мастия и Тарсеий, и они требуют, чтобы дальше этих пунктов римляне не ходили за добычей и не основывали города. Вот каково приблизительно содержание договора: "Быть дружбе между римлянами с союзниками и карфагенянами, тирийцами, народом Утики с союзниками на следующих условиях: римлянам возбраняется ходить по ту сторону Прекрасного мыса, Мастии и Тарсеия[69] как за добычей, так и для торговли и для основания города. Если карфагеняне овладеют в Лациуме каким-либо городом, независимым от римлян, то они могут взять деньги и пленных, а самый город обязаны возвратить. Если какие-либо карфагеняне возьмут в плен сколько-нибудь человек из народа, соединенного с римлянами писаным договором, но не находящегося под властью римлян, карфагенянам возбраняется привозить пленных в римские гавани; если же таковой будет доставлен туда и римлянин наложит на него руку[70], то пленный отпускается на свободу. То же самое возбраняется и римлянам. Если римлянин в какой-либо стране, подвластной карфагенянам, возьмет воды или съестных припасов, ему возбраняется с этим съестными припасами обижать какой-либо народ, связанный с карфагенянами договором и дружбою. То же самое возбраняется и карфагенянам. Если же случится что-нибудь подобное, обиженному возбраняется мстить за себя; если кто-нибудь учинит это, то деяние его будет почитаться государственным преступлением. В Сардинии и Ливии никому из римлян не дозволяется ни торговать, ни основывать город, ни приставать где-либо, разве для того только, чтобы запастись продовольствием или починить судно. Если римлянин будет занесен бурею, то обязан удалиться в пятидневный срок. В той части Сицилии, которая подвластна карфагенянам, а также в Карфагене римлянину наравне с гражданином предоставляется совершать продажу и всякие сделки. То же самое предоставляется и карфагенянину в Риме".
И в этом договоре карфагеняне опять и с большею еще определенностью заявляют право собственности на Ливию и Сардинию и возбраняют римлянам всякий доступ к ним, напротив, относительно Сицилии они выразительно называют только подвластную им часть ее. Точно так же выражаются римляне о Лациуме, обязывая карфагенян не причинять обид ардеатам, антиатам, киркеитам и тарракинитам. Это - те города, которые лежат при море на границе Латинской земли, в отношении которой и заключается договор.
25. Последний договор до войны карфагенян за Сицилию римляне заключают во время переправы Пирра в Италию. В нем подтверждается все то, что было в прежних договорах, и прибавляются следующие условия: "Если римляне или карфагеняне пожелают заключить письменный договор с Пирром, то оба народа обязаны выговорить себе дозволение помогать друг другу в случае вторжения неприятеля, какая бы из двух стран ни подверглась нападению. Если тот или другой народ будет нуждаться в помощи, карфагеняне обязаны доставить суда ластовые и военные, но жалованье своим воинам каждая сторона обязана уплачивать сама. Карфагеняне обязуются помогать римлянам и на море в случае нужды; но никто не вправе понуждать команду к высадке на сушу, раз она того не желает.
Что касается клятвы, то она должна была быть такого рода: первые договоры карфагеняне утвердили клятвою во имя отеческих богов, а римляне согласно древнему обычаю во имя Юпитера Камня, последний же договор именами Марса и Эниалия[71]. Клятва Юпитером Камнем[72] состоит приблизительно в следующем: утверждающий договор клятвою берет в руку камень и, поклявшись от имени государства, произносит такие слова: "Да будут милостивы ко мне боги, если я соблюду клятву; если же помыслю или учиню что-либо противное клятве, пускай все люди невредимо пребывают на собственной родине, при собственных законах, при собственных достатках, святынях, гробницах, один я да буду повергнут, как этот камень". При этих словах произносящий клятву кидает камень.
26. Договоры такого рода были заключены и по настоящее время сохраняются на медных досках подле храма Капитолийского Юпитера в казнохранилище эдилов[73]. Поэтому не вправе ли каждый подивиться не тому, что историк Филин не знает их, - в этом нет ничего удивительного, ибо и в наше время даже старейшие из римлян и карфагенян, слывущие за людей наиболее пекущихся о государственных делах, даже они не знали их, - но тому, что он каким-то образом и по какой-то неведомой причине решается утверждать противоположное, именно, что по заключенному между римлянами и карфагенянами договору для римлян закрыта была вся Сицилия, а для карфагенян Италия и что римляне нарушили договор и клятву когда впервые переправились в Сицилию; договора такого не было, и никаких письменных следов чего-либо подобного не существует, хотя Филин определенно высказывает это во второй книге. Об этом же самом мы упоминали во введении к собственной истории, отложив подробности до настоящего случая, ибо весьма многие, доверяясь сочинению Филина, уклоняются в этом вопросе от истины. Как бы то ни было, если кто будет укорять римлян по поводу перехода их в Сицилию за то, что без всяких оговорок они приняли дружбу мамертинов и потом по просьбе их оказали им помощь, невзирая на то, что мамертины поступили вероломно в отношении не только мессенян, но и региян, то упреки его будут основательны, но совершенно ошибочно утверждать, будто римляне самым вступлением в Сицилию нарушили клятву и договор.
27. По окончании войны в Сицилии стороны заключили новый договор на следующих главных условиях: "Карфагеняне обязуются очистить Сицилию и все острова, лежащие между Италией и Сицилией. Союзники той и другой стороны должны быть обоюдно неприкосновенны. Ни одна сторона не вправе во владениях другой приказывать что-либо, возводить какое-либо общественное здание, набирать наемников, вступать в дружбу с союзниками другой стороны. В десятилетний срок карфагеняне обязуются уплатить две тысячи двести талантов и теперь же внести двести. Всех пленников карфагеняне обязуются возвратить римлянам без выкупа". Впоследствии по окончании Ливийской войны римляне, постановив было объявить войну карфагенянам, внесли в договор дополнительные условия такого рода: "Карфагеняне обязуются очистить Сардинию и уплатить сверх условленных прежде тысячу двести талантов", как сказано мною выше. Кроме поименованных раньше договоров, заключен был новый с Гасдрубалом; по смыслу его карфагеняне не вправе переходить реку Ибер для военных целей. Таковы договоры, состоявшиеся между римлянами и карфагенянами с самого начала до времен Ганнибала.
28. Если в переходе римлян в Сицилию мы не находим нарушения клятвы, то нельзя, пожалуй, указать основательного повода или уважительной причины другой войны[74], которая привела к договору о Сардинии. Несомненно, карфагеняне вынуждены были временным положением в противность всякому праву очистить Сардинию и уплатить названную выше сумму денег. Ибо жалоба римлян на карфагенян за то, что во время Ливийской войны они обижали на море торговых людей их, была удовлетворена тем, что римляне получили от карфагенян всех людей, отведенных в карфагенские гавани, и в благодарность за то возвратили без выкупа всех находившихся у них пленных. Подробнее мы говорили об этом в прежней книге[75].
После этого нам остается по тщательном рассмотрении решить, на которую из сторон падает вина за Ганнибалову войну.
29. Что говорили в то время карфагеняне, мы уже изложили; теперь скажем о том, что говорили римляне. Хотя римляне, раздраженные падением города заканфян, не представили тогда своих оснований, однако о них говорится в среде римлян часто, многими лицами. Первое основание то, что нельзя отвергать договора, заключенного с Гасдрубалом, хотя карфагеняне и осмеливались утверждать противное; ибо при заключении его не было добавлено, как в договоре Лутация: "входит в силу, если угодно будет римскому народу"; но Гасдрубал полномочно заключил договор, в коем значилось, что карфагеняне не вправе переступать Ибер с военными целями. Кроме того, договор относительно Сицилии, как утверждают и карфагеняне, гласил, что "союзники той и другой стороны должны быть обоюдно неприкосновенными", и не только тогдашние союзники, как толкуют карфагеняне, потому что в таком случае, наверное, было бы прибавлено, "что кроме существующих нельзя приобретать новых союзников" или что "вновь приобретенные союзники не включаются в этот договор". Так как ничего этого в договоре вписано не было, то ясно, что оба народа обязывались навсегда оставлять неприкосновенными всех союзников другой стороны, как тогдашних, так и вновь приобретенных. Да это и совершенно понятно. Ибо, наверное, не стали бы народы заключать такого рода договор, который отнимал бы у них самих право приобретать выгодных по обстоятельствам времени друзей или союзников, а по принятии таковых обязывал бы сносить терпеливо причиняемые им обиды. Напротив, главная цель договора для обеих сторон состояла в том, чтобы тогдашних союзников одной стороны не тревожила другая и чтобы одна сторона ни под каким видом не принимала к себе союзников другой. Относительно будущих союзников условлено было то же самое, что "одна сторона не вправе набирать наемников или что-либо приказывать другой в ее владениях или в среде ее союзников; неприкосновенны должны быть все союзники для обеих сторон".
30. Если так, то неоспоримо было и то, что заканфяне за много лет уже до времен Ганнибала отдали себя под покровительство римлян. Важнейшим свидетельством этого, признаваемым и самими карфагенянами[76], служит то, что по случаю возникших у них междоусобных распрей они возложили замирение их не на карфагенян, хотя эти последние были соседи их и располагали уже делами Иберии, но на римлян, при посредстве которых и восстановили у себя государственный порядок. Таким образом, если причиною войны признавать падение Заканфы, то необходимо согласиться, что начали ее несправедливо карфагеняне вопреки договору Лутация, по силе которого обе стороны обязаны оставлять неприкосновенными союзников друг друга, и вопреки договору Гасдрубала, по которому карфагенянам возбранялось ходить войною за реку Ибер. Наоборот, если причиною войны считать отнятие Сардинии и одновременную с ним денежную дань, то необходимо допустить, что карфагеняне имели достаточное основание объявить Ганнибалову войну, ибо, будучи вынуждены обстоятельствами сделать уступки, они и воспользовались обстоятельствами для того, чтобы отмстить обидчикам.
31. Быть может, некоторые читатели, относящиеся без разбора к подобным предметам, скажут, что мы без нужды входим в подробное рассмотрение этих вопросов. По моему мнению, если бы нашелся такой человек, который является самодостаточным во всяком положении, то для него знание прошлого может быть, пожалуй, хотя и приятным, но не необходимым делом. Однако нет никого, кто бы при слабости человеческой решился утверждать это в отношении ли своих собственных или общественных дел; ибо, каковы бы ни были удачи в настоящем, никто из людей здравомыслящих не может ручаться с уверенностью за будущее. По этой причине, утверждаю я, ознакомление с прошлым не только приятно, но еще более необходимо. Действительно, каким образом найти защитников и союзников тому, кто сам обижен, или родина коего терпит обиду, или побудить других участвовать в осуществлении замыслов тому, кто помышляет о завоеваниях и о наступлении? Далее, каким образом человек, довольный своим настоящим, сумеет побудить других к упрочению его положения и к охранению имеющихся у него благ, если ему совершенно неизвестно прошлое этих людей? Все люди, постоянно применяясь к данным обстоятельствам и принимая на себя личину, говорят и поступают так, что трудно постигнуть настроение каждого, и истина часто бывает слишком затемнена. Напротив, деяния прошлого, проверяемые самим ходом событий, указуют подлинные чувства и мысли каждого народа и научают нас, откуда мы можем ожидать благодарности, услуг, помощи и откуда противоположного этому отношения. Часто во множестве случаев мы можем с помощью прошлого открыть того, кто пожалеет о нас, разделит наше негодование и отмстит за нас, а все это представляет величайшие выгоды для частного человека и для государства. Вот почему и историкам, и читателям истории следует обращать внимание не столько на изложение самых событий, сколько на обстоятельства, предшествующие им, сопровождающие их или следующие за ними. Ибо, если изъять из истории объяснение того, почему, каким образом, ради чего совершено что-либо, достигнута ли была предположенная цель, то от нее останется одна забава[77], лишенная поучительности; такая история доставит скоропреходящее удовольствие, но для будущего окажется совершенно бесполезною.
32. Должно полагать поэтому, что ошибаются люди, находящие нашу историю неудобною для приобретения и чтения по той причине, что она состоит из многих больших книг. На самом деле несравненно легче приобрести и перечитать сорок книг, как бы сотканных на одной основе, и проследить по ним с достоверностью события Италии, Сицилии, Ливии от времен Пирра до падения Карфагена[78], а равно непрерывный ряд событий в остальной части земного мира от бегства спартанца Клеомена до битвы ахеян с римлянами на Истме, нежели читать или приобретать сочинения писателей, излагающих эти события по частям[79]. Не говоря уже о том, что сочинения эти по объему гораздо больше наших записок, читатель не может извлечь из них ничего определенного: во-первых, большинство писателей рассказывают об одних и тех же событиях неодинаково; потом, они оставляют в стороне события единовременные с описываемыми, между тем из сравнительного обозрения и обсуждения сопоставленных событий получается иное представление о событиях отдельных, чем из разрозненной оценки; наконец, писатели эти вовсе не могут касаться самого важного в событиях. По нашему мнению, необходимейшие части истории те, в которых излагаются последствия событий, сопутствующие им обстоятельства и особенно причины их. Так мы находим, что Антиохова война зарождается из Филипповой, Филиппова из Ганнибаловой, Ганнибалова из Сицилийской, что промежуточные события при всей многочисленности их и разнообразии, все в совокупности ведут к одной и той же цели. Все это можно понять и изучить только при помощи общей истории, но не из описаний одних войн, каковы Персеева или Филиппова, разве кто-нибудь из читателей вообразит, что предлагаемые этими историками описания одних только сражений дают ему верное понятие о последовательном ходе целой войны. Это совершенно невозможно: насколько изучение отличается от простого чтения, настолько, по моему мнению, наша история превосходит частные повествования.
33. По выслушании защитительной речи карфагенян - здесь мы уклонились в сторону - римские послы ничего не отвечали. Старейший из них указал сенаторам на свою пазуху и прибавил, что здесь он принес войну и мир, вытряхнет и оставит им то или другое, как они прикажут[80]. Царь карфагенян[81] предложил послу вытряхнуть, что им угодно. Лишь только римлянин объявил, что вытряхивает войну, тут же большинство сенаторов воскликнуло, что они принимают войну. Засим сенат и послы разошлись.
Между тем Ганнибал, зимовавший в Новом городе, прежде всего распустил иберов по родным городам их с целью внушить им охоту и ревность к предстоящим предприятиям. Потом, на тот случай, если бы ему самому пришлось отлучиться куда-либо, брату своему Гасдрубалу он дал указания относительно того, как он должен управлять и командовать иберами, как готовиться к войне с римлянами; в-третьих, позаботился о мерах безопасности для Ливии. Далее, руководствуясь верным, мудрым расчетом, он переместил ливийские войска в Иберию, а иберийские в Ливию и тем соединил обе части войск узами взаимной верности. В Ливию перешли терситы, мастианы, кроме того, ореты и олкады[82]. Из этих племен набрано было всего тысяча двести человек конницы и тринадцать тысяч восемьсот пятьдесят пехоты. Сверх этого числа было восемьсот семьдесят человек балиарян[83]. Настоящее имя их пращники; употребление пращи дало одинаковое название как народу, так и занимаемому им острову. Большую часть поименованных выше войск Ганнибал послал в ливийские Метагонии[84], а некоторых назначил в самый Карфаген. Из так называемых метагонитских городов он отрядил в Карфаген другие четыре тысячи пехоты, которые должны были служить заложниками и вместе подкреплением ему. В Иберии Ганнибал оставил брату Гасдрубалу пятьдесят пятипалубных кораблей, два четырехпалубных и пять трирем; из них вооружены были командою тридцать два корабля пятипалубных и все пять трирем. Конницы оставил он четыреста пятьдесят человек ливио-финикиян[85] и ливиян, триста лергетов[86], тысячу восемьсот нумидян, именно: массолиев, массайсилиев, маккоев[87] и живущих при океане мавров[88]; пехоты оставил одиннадцать тысяч восемьсот пятьдесят человек ливиян, триста лигистян, пятьсот балиарян и двадцать одного слона.
Не следует удивляться, что мы с такими подробностями перечислили распоряжения Ганнибала в Иберии, каких едва ли можно бы ожидать даже от того, кто сам делал все эти распоряжения, не следует также спешить с упреком, будто мы уподобляемся историкам, под видом истины предлагающим ложь. Дело в том, что в Лацинии[89] мы нашли этот перечень войск на медной доске, изготовленной по приказанию Ганнибала в бытность его в Италии, и признали, что начертанный на ней список вполне достоверен, почему и решились воспользоваться этими показаниями.
34. Приняв все меры безопасности относительно Ливии и Иберии, Ганнибал нетерпеливо поджидал отправленных к нему кельтами послов. Он собрал точные сведения и о плодородии страны у подошвы Альп и по реке Паду, и о количестве населения ее, а также о военной отваге тамошнего народа, наконец, что самое важное, о присущей ему ненависти к римлянам со времени войны, о которой мы сообщали в предыдущей книге с целью подготовить читателей к предстоящему теперь рассказу. Вот почему сюда обращены были его надежды, и он давал всевозможные обещания через послов, поспешно отправленных к кельтским владыкам, обитающим по сю сторону Альп и в самих Альпах. Ганнибал был убежден, что тогда только в состоянии будет вынести войну с римлянами в Италии, когда ему удастся заранее преодолеть все трудности пути, прибыть в названные выше страны и приобрести в кельтах помощников и союзников в задуманном деле. Когда прибыли вестники и объявили о благоволении и ожиданиях кельтов, а также о том, что переход через Альпы слишком труден, хотя не невозможен, Ганнибал к началу весны стянул свои войска из зимних стоянок. Незадолго перед тем получены были известия о положении дел в Карфагене. Ободренный ими и преисполненный уверенности в сочувствии граждан, он стал теперь открыто воспламенять войска к борьбе с римлянами, причем рассказал, с какою дерзостью римляне требовали выдачи его и всех военных вождей, говорил им о высоких достоинствах страны, в которую они придут, о благорасположении и союзе кельтов. Полчища с восторгом приняли его речь; Ганнибал похвалил их за это, назначил определенный день для выступления в поход и распустил собрание.
35. Покончив со всем этим на зимней стоянке и приняв достаточные меры для охранения целости Ливии и Иберии, Ганнибал в назначенный день выступил в поход, имея с собою около девяноста тысяч пехоты и тысяч двенадцать конницы. По переходе через реку Ибер он покорил народы илургетов[90] и баргусиев, а также эреносиев и андосинов до так называемой Пирены[91]. Подчинив все эти народы своей власти и взяв приступом некоторые города, хотя и скорее, чем можно было ожидать, но лишь после многих жестоких сражений и с большими потерями в людях, Ганнибал оставил Ганнона правителем всей страны, что по сю сторону реки Ибера, и дал ему неограниченную власть над баргусиями: этим последним он доверял менее всего по причине сочувствия их римлянам. Из своих войск Ганнибал отделил Ганнону десять тысяч пехоты и тысячу конницы; ему же оставил и все припасы войск, вместе с ним выступивших в поход. Такое же количество войска он отпустил на родину с целью иметь друзей в покинутых дома народах, вместе с тем внушить остальным надежду на возвращение к своим очагам, наконец с целью расположить к походу всех иберов не только тех, которые шли с ним, но и остающихся дома, на тот случай, если когда-либо потребуется их помощь. Остальное войско, таким образом облегченное, он повел за собою, именно: пятьдесят тысяч пехоты[92] и около девяти тысяч конницы; перевалил с ним через так называемые Пиренейские горы к месту переправы через реку, именуемую Роданом. Войско его отличалось не столько многочисленностью, сколько крепостью здоровья, и было превосходно испытано в непрерывных битвах в Иберии.
36. Дабы изложение наше не осталось совершенно непонятным для читателей, не сведущих в этих странах, нам необходимо рассказать, откуда вышел Ганнибал, сколько и какие страны были пройдены им, и в какие местности Италии он прибыл. Мы должны сообщить, впрочем, не одни только имена стран, рек и городов, как поступают некоторые историки, воображая, что этих сведений достаточно для ясного понимания каждого предмета. По моему мнению, наименованием местностей известных очень много облегчается запоминание описания; относительно же совершенно неизвестных местностей перечисление имен имеет так же мало значения, как и употребление непонятных слов и нечленораздельных звуков[93]. Так как мысль не имеет никакой опоры и не может приурочить известие к чему-либо знакомому, то рассказ получается беспорядочный и совершенно непонятный. Вот почему необходимо изыскать средство, при помощи которого можно будет в повествовании о предметах неизвестных давать читателю в руководство представления по мере возможности верные и близкие ему.
Первое и важнейшее знание, общее всем людям, есть деление и упорядочение обнимающего нас небесного свода, благодаря чему все мы, если хоть немного возвышаемся над толпою[94], различаем восток, запад, юг и север. Второе знание то, благодаря которому мы помещаем различные части земли под одним из поименованных выше делений и всегда к какому-нибудь из них умственно приурочиваем упоминаемую страну, таким образом страны неизвестные и никогда не виденные низводим к понятиям знакомым и привычным.
37. Если эти понятия имеют значение для всей земли, то нам остается на основании их разделить по тому же способу и известную нам землю и тем привести читателей к правильному представлению о ней. Известная нам земля делится на три части[95], коим соответствуют три наименования: одну часть ее называют Азией, другую Ливией, третью Европой. Границами этих стран служат реки Танаис[96] и Нил, а также пролив у Геракловых Столбов. Между Нилом и Танаисом лежит Азия, помещаясь под небесным пространством между летним востоком[97] и югом. Ливия лежит между Нилом и Геракловыми Столбами, находясь под южным делением небесного свода и следующим за ним зимним западом[98] до равноденственного запада, что у Геракловых Столбов. Эти обе страны, говоря вообще, занимают пространство к югу от нашего моря[99] в направлении с востока на запад. Европа лежит против них к северу, простираясь без перерыва с востока к западу. Важнейшая и обширнейшая часть ее лежит под самым севером, между реками Танаисом и Нарбоном[100], протекающим недалеко к западу от Массалии и устьев реки Родана, которыми эта последняя изливается в Сардинское море. Начиная от Нарбона и в окрестностях его живут кельты до так называемых Пиренейских гор, тянущихся непрерывно от нашего моря до наружного. Остальная часть Европы, простирающаяся от названных гор на запад до Геракловых Столбов, омывается нашим морем и наружным; та страна ее, которая тянется вдоль нашего моря до Геракловых Столбов, называется Иберией, а та, которая лежит вдоль наружного моря, именуемого Великим, не имеет общего названия, так как стала известною лишь с недавнего времени. Населена она варварскими многолюдными племенами, о которых подробнее будем говорить после.
38. Относительно Азии и Ливии, в той части гор, где они соприкасаются между собою в пределах Эфиопии[101], никто до нашего времени не может сказать с достоверностью, образуют ли они дальше по направлению к югу непрерывный материк, или омываются морем. Точно так же неизвестным до настоящего времени остается пространство между Танаисом и Нарбоном к северу; быть может, будущие старательные изыскания поведают о нем что-либо, а все то, что говорится об этих странах, должно считать плодом невежества пишущих и баснями. Вот сведения, предлагаемые мною с тою целью, дабы сделать рассказ мой хоть сколько-нибудь понятным для людей, незнакомых с этими странами, дабы они могли руководствоваться делениями свода небесного и с помощью хотя бы общих понятий следить за нашим рассказом и иметь какую-либо опору[102]. При созерцании предметов мы привыкли поворачиваться лицом всякий раз к тому, на что нам указывают; подобным образом мы должны всегда обращать и направлять наш мысленный взор к тем странам, которые упоминаются в повествовании.
39. Покончив с этим, возвратимся к продолжению начатого рассказа. В это время карфагеняне владели всеми частями Ливии, обращенными к внутреннему морю, от жертвенников Филена[103], что у большего Сиртиса, до Геракловых Столбов. Длина этого морского побережья свыше шестнадцати тысяч стадий. Переправившись через пролив у Геракловых Столбов, они завладели также всей Иберией до тех скал, которые составляют оконечность Пиренейских гор у нашего моря; горы эти разделяют иберов и кельтов. Названные скалы отстоят от пролива, что у Геракловых Столбов, тысяч на восемь стадий, именно: от Столбов до Нового города, некоторыми именуемого Новым Карфагеном, откуда Ганнибал начал поход свой в Италию, считается три тысячи стадий[104]; от Нового города до реки Ибера две тысячи шестьсот; от Ибера до Эмпория[105] тысяча шестьсот стадий; отсюда до переправы через Родан около[106] тысячи шестисот; теперь это последнее расстояние измерено римлянами в шагах и старательно обозначено в расстояниях по восьми стадий[107]. Путь от переправы через Родан вдоль самой реки по направлению к источникам до начала прохода через Альпы в Италию тысяча четыреста стадий, засим остается самый перевал через Альпы в тысячу двести стадий; пройдя его, Ганнибал вступал в равнины Италии по реке Паду. Таким образом, ему нужно было пройти от Нового города всего около девяти тысяч стадий. Что касается длины пройденного расстояния, то теперь он прошел почти половину всего пространства; в отношении же трудностей пути ему оставалось еще больше половины.
40. Итак, Ганнибал намеревался переходить через Пиренейские горы, исполненный страха перед кельтами, самою природою защищенными в своих землях. Тем временем римляне узнали от посланных в Карфаген послов о принятом там решении и о произнесенных речах, а также раньше, чем ожидали, получили известие о переходе Ганнибала с войском через реку Ибер, постановили прежде всего отправить во главе легионов Публия Корнелия в Иберию и Тиберия Семпрония в Ливию. Пока они набирали легионы и делали прочие заготовления к войне, раньше выбранные люди для основания колоний в Галатии спешили привести это дело к концу заблаговременно. Они быстро укрепляли города, поселенцам отдан был приказ быть на местах в тридцатидневный срок, причем на каждую из двух колоний назначалось тысяч по шести человек. Один город основали римляне по сю сторону реки Пада и назвали его Плаценцией[108], другой по имени Кремону, по ту сторону реки. Лишь только города были заселены, как галаты бои, давно уже готовые изменить союзу с римлянами и только не имевшие удобного к тому случая, теперь воспрянули духом и, возлагая надежды на скорое прибытие карфагенян, о коем извещали их посланцы Ганнибала, отложились от римлян, оставив на произвол судьбы заложников, выданных ими римлянам при окончании прежней войны; мы говорили об этом в предыдущей книге. Бои призвали к участию в восстании инсомбров, соединились с ними благодаря давнему недовольству сих последних против римлян, разорили страну, разделенную по жребию между римскими колонистами, бежавших преследовали до Мутины[109], римской колонии, и осадили их. В числе запертых в городе римлян было три знатных гражданина, посланных сюда для раздела земли. Один из них - Гай Лутаций, некогда облеченный даже званием консула; два других - бывшие преторы. Когда они потребовали переговоров, бои согласились; но как только римляне выступили вперед, те вопреки уговору схватили их в надежде получить в обмен за них своих заложников. Узнав об этом, претор Луций Манлий, который с войском находился по соседству оттуда, поспешил на помощь к своим. Когда бои узнали о приближении римлян, то устроили засаду в лесах, и как только римляне вступили в покрытые лесом местности, бои со всех сторон ударили на них и многих перебили. Остальные сначала бросились было бежать; но по достижении безлесных местностей[110] они кое-как собрались, так что отступление, хоть и с трудом, совершено было в порядке. Между тем бои, преследовавшие римлян по пятам, заперли и этих в деревне по имени Таннет[111]. По получении в Риме известия о том, что четвертый легион их окружен боями и подвергается жестокой осаде, назначенные для Публия легионы были отправлены на помощь теснимому войску под начальством претора, а тому приказано было стягивать и набирать другое войско у союзников.
41. В таком положении были дела у кельтов с самого начала войны до прибытия Ганнибала, и ход событий был приблизительно таков, каким мы изобразили его раньше и теперь.
Между тем римские консулы по окончании всех приготовлений к собственным предприятиям с наступлением лета отправились с флотом к местам назначения, то есть Публий в Иберию с шестьюдесятью кораблями, Тиберий Семпроний в Ливию со ста шестьюдесятью пятипалубными судами. Судя по тому, с каким ожесточением Семпроний собирался вести войну, сколь значительны были вооружения его в Лилибее, куда он стягивал всех отовсюду, можно было подумать, что, пристав к берегу, он тотчас приступит к осаде самого Карфагена. Публий направился вдоль Лигистики и на пятый день прибыл от Пис к Массалии. Бросив якорь у первого устья Родана[112], так называемого Массалиотского, он высадил на сушу свои войска; при этом получил известие, что Ганнибал уже переходит через Пиренейские горы, но был твердо убежден, что неприятель еще далеко от него, так как местности те труднопроходимы, а промежуточное пространство густо заселено кельтами. Однако Ганнибал с войсками явился внезапно у переправы через Родан, имея с правой стороны Сардинское море; часть кельтов он склонил на свою сторону деньгами, через земли других пробился с войсками силою. Когда Публий получил весть, что неприятель уже прибыл, он, хотя и не доверял известию, - чересчур скорым казалось ему это прибытие, - однако с целью узнать истину снял войско с судов и устроил совещание с трибунами относительно местности, какую следовало выбрать для сражения с неприятелем. В то же время триста храбрейших конных воинов Публий послал вперед, дав им в проводники и помощники в битве тех кельтов, которые состояли наемниками у массалиотов.
42. Вступив в прилегающую к реке область, Ганнибал немедленно стал готовиться к переправе в таком месте, где река течет еще по одному руслу; лагерь свой он разбил днях в четырех[113] расстояния от моря. Он всякими способами расположил к себе береговых жителей реки и закупил у них все суда из цельного дерева, а также значительное количество лодок, потому что многие из природанских жителей занимаются морской торговлей. От них же он получил отборного дерева, пригодного для сооружения цельных лодок, благодаря чему в два дня изготовлено было бесчисленное множество судов, ибо каждый воин, дабы не нуждаться в другом, старался сам обеспечить себе переправу.
В это время на противоположном берегу собралось множество варваров с целью помешать переправе карфагенян. При виде их Ганнибал решил, что при таких обстоятельствах и ввиду столь значительного количества неприятелей ему нельзя будет ни переправиться силою, ни оставаться на месте, чтобы не подвергнуться неприятельскому нападению со всех сторон. Поэтому на третью ночь он отрядил часть своего войска под начальством Ганнона[114], сына царя Боамилкара[115]. Воины направились вверх по реке и прошли стадий двести, пока не достигли такого пункта, где река разделяется и образует остров; здесь они остановились. Из брусьев, добытых в ближайшем лесу, частью сколоченных, частью связанных, воины в короткое время снарядили множество плотов, пригодных для предстоявшего дела; на них-то без всякого препятствия воины переправились на другую сторону. Заняв укрепленный самою природою пункт, они остановились на один день, чтобы отдохнуть от недавних трудов и вместе с тем приготовиться, согласно полученному ими приказанию, к ближайшей битве. Ганнибал со своей стороны подобным же образом приготовлял оставшиеся при нем войска. Труднее всего было переправлять слонов, которых насчитывалось у него тридцать семь.
43. Как бы то ни было, на пятую ночь к рассвету воины, ранее переправившиеся через реку, двинулись вдоль нее на варваров, которые расположились насупротив Ганнибала, а этот последний, державший своих солдат наготове, приступил к переправе войска, причем послал на суда вооруженную небольшими щитами[116] конницу, а на цельные лодки самых ловких пехотинцев. В верхней части реки по течению ее поставлены были большие лодки, ниже их помещены легкие, дабы цельные лодки могли переправляться с большею безопасностью, когда почти вся сила течения будет сдержана большими судами. Лошадей они придумали тащить вплавь с кормы, причем один человек с каждой стороны лодки должен был тянуть на поводьях по три-четыре лошади одновременно; таким образом, за один раз переправлено было бы значительное количество лошадей. Завидя эти начинания неприятеля, варвары кинулись из-за окопов в беспорядке и врассыпную в полной уверенности, что им легко будет не допустить карфагенян до высадки на берег. Между тем Ганнибал, лишь только заметил на противоположном берегу приближение своих воинов, которые согласно уговору, дали знать о том дымом, он тотчас приказал всем воинам, получившим это назначение, садиться в лодки и грести с силою против течения. Приказание было быстро исполнено. Когда противники среди криков схватывались друг с другом в лодках и в то же время боролись против течения, а оба войска стояли тут же по обоим берегам реки, причем карфагеняне разделяли тревогу переправлявшихся воинов и с криком бежали вдоль реки, стоявшие против них варвары пели победную песню и требовали битвы - все это представляло зрелище грозное, мучительное[117]. Как раз в то время, как варвары покинули палатки, стоявшие на другом берегу карфагеняне внезапно, сверх всякого ожидания ударили на врага, причем одни из них предали пламени неприятельский лагерь, а большая часть поражала тех, которые сл