Антология античной лирики, составленная выдающимся философом, переводчиком, писателем Я. Э. Голосовкером (1890— 1967), включает более 2000 стихотворений 135 древних авторов и объединяет труд 84 переводчиков. Книга была задумана как полный свод античной лирической поэзии. Подобного собрания на русском языке нет по сей день. В третий том Антологии — «Лирика Рима» — вошли стихотворения Катулла, Горация, Тибулла, Проперция, Овидия, Сенеки, Марциала, поздних поэтов.
Как известно, Рим наук и искусств начинался там, где кончалась Греция, т. е. в Александрии. От греков заимствованы римлянами поэтические формы лирики — от Катулла до Авсония. Если римские поэты препарировали эллинские стихотворные размеры и строфику, то только в сторону их упрощения и унификации. Римские элегики не модифицируют гекзаметра. Они расчленяют его, по большей части, неподвижной цезурой на два стиха и зачастую применяют конечную однообразную цезурную рифму, особенно в пентаметре. Тем самым они обедняют ритмомелодику, хотя приближают стих к современному тоническому. Катулл жонглирует метрикой гекзаметра, обильно замещая дактили спондеями. (Гекзаметры с 4–мя спондеями и всего с двумя дактилями у него не редкость. Есть даже с 5–ю спондеями.) Здесь он подражает Александрийцам. Образцы александрийской лирики ближе римским поэтам, чем мелика поэтов эллинства. Вкладывая новое содержание в завещанные эллинами канонические формы лирики — в готовые образцы, римские поэты, следуя александрийцам, превратили поэзию в блестящее литературное мастерство. (Катулл — исключение, хотя и он мастер подражать и стилизовать.) Таковы оды Горация, но не сатиры. Из богатой сольной мелики эллинов Гораций для своих од вырабатывает свой мелический костяк. Таковы многие элегии Овидия, но не «Тристии», которые писаны «кровью и судьбой», впрочем, не без риторики. Трагедии Сенеки — всё же перепевы греческих трагедий. Элегии Тибулла пленяют, но не только мастерством. Элегии Проперция — только литературное мастерство. Эклоги Немесиана и Кальпурния — сплошь подражание не очень высокого поэтического уровня. Марциал брызжет талантом, но мелические формы его стихов — греческие. А в эпиграммах он всё же следует александрийцам Филету, Гетулику, Луциллию, Руфину и др. О поздних римских поэтах говорить не приходится… Они — эпигоны. Живой голос Авсония — всё же литературщина, а не поэзия. Сравнение с Павлом Силенциарием, еще более поздним византийским поэтом, говорит не в пользу Авсония.
87-54 гг. до н. э.
Катулл, Гай Валерий (80-54 гг. до н. э.), родом из Вероны, - самый непосредственный римский лирик и сатирик, блестящий мастер стиха, соединяющий меткость и откровенность народного языка с грацией александрийцев и музыкальностью эллинской мелики. В Риме появляется в 62 г. Вокруг него группируется кружок поэтов-новаторов, "неотериков", которые вступают в борьбу с напыщенной поэзией старой школы. Отметим отдельные точки его биографии. Встреча с красавицей Клодией в доме у Манлия (см. "Лесбия") и начало пылкого романа и цикла стихов "К Лесбии". В 59 г. жизнь наносит ему два удара: поэт понял неверность Клодии; в Троаде умирает его любимый брат. Катулл убегает из Рима в Верону. По возвращении в 57 г. в Рим он находит Клодию лю-бовницей М. Делия Руфа. Следует его отъезд в Вифинию с пропретором Мемиием. Оттуда, после посещения могилы брата в Троаде, поэт возвращается на родину в Сирмио у озера Гарда и удивляет Рим новинкой - поэзией о Востоке. В 55 г. - полный разрыв с Клодией. Однако забвения нет. На это указывает стихотворение "Кто вспоминал порой".
Последние годы поэт проводит вблизи Комо, предаваясь занятиям литературой и удовольствиям провинциальной жизни. Его ближайшие друзья: поэты - Цинна, Цецилий, К. Лициний Кальв, Фурий Бибакул, оратор Кв. Гортензий, Кв. Корнифиций, историк Корнелий Непот и Азиний Поллион, Бераний и др. С архилоховой беспощадностью он обрушивается на своих литературных и политических противников цезарианцев, а также на соперников в любви. Особенно достается другу и ставленнику Цезаря Мамурре и Ватинию, стихотворцам Суффену и Волюзию и любовникам Лесбии Руфу и Геллию.
Его 116 стихотворений распадаются на мелические стихи, элегии, эпиллии, эпиграммы. Обычно их делят на три группы по признаку метра и объема: № 1-60 написаны мелическими размерами, по большей части фалекиями (11-сложником), № 61-64 - подражания александрийцам, поэмы, № 65-116 - элегии и эпиграммы, написанные дистихом.
Отец поэта был зажиточным человеком, но сам поэт, по-видимому, был в стесненных обстоятельствах. Его вилла близ Тибура была куплена и заложена им за чужие деньги. Мнения о том, примирился ли Катулл с самовластием Цезаря, расходятся.
(ГОДЫ 62-55)
ВОСПОМИНАНИЕ
(76)
Кто, вспоминая порой о минувших далеких порывах
К благу и добрым делам, радость в душе не таит,
Если он помыслом чист, вероломством И сговором темным
Горя не множил людей, ложно богами клянясь.
Что же, Катулл, и тебя одарила на долгие годы
Ядом сладчайших отрад неблагодарная страсть.
Есть ли благие слова иль благие поступки, которых
Ты не сказал, не свершил радостно ради нее?
Тщетно! упали они в пустоту ненадежного сердца...
Что же терзаться душой, память тоской бередить!
Духом воспрянь, оторвись от навязчивой страсти-приманки,
Разве раздавленным быть - высшая участь людей?
Трудно - еще бы! и как! - одолеть многолетнее чувство.
Трудно, - но ты потрудись! Не одолеть? - Одолей.
В этом спасенье - иль смерть. Пересиль роковое бессилье!
Волей, неволей - сверши! Должен - и выбора нет.
Боги, о если и вас не чуждается жалость, о если
Вы исторгали в беде жертву из смерти самой,
Взор обратите ко мне - я грешил, но грехи мои чисты,
Вырвите эту чуму, черную язву, молю.
В душу ко мне заползла, отравила, проклятая, - горе!
Оцепенел, не живу. Радость и смех позабыл.
Я не о том хлопочу, чтоб она за любовь полюбила
Или бесстыдство свое девственным смыла стыдом.
Сам исцелиться хочу, - эту пагубу злобную сбросить...
Боги, - о горечь мольбы! - сжальтесь! Я чисто любил.
Перев. Я. Голосовкер
ЛЮБОВЬ[1]
(51)
Мнится мне, он бог, а не смертный образ,
Мнится, пусть грешно, он превыше бога:
Близ тебя сидит, не отводит взора
Слушая жадно
Смех рокочущий этих губ. А мне-то
Каково терпеть! Чуть, бывало, встречу
Лесбию - душа вон из тела. Слово
Вымолвить трудно.
Нем язык. Дрожа бормочу. Под кожей
Тонким огоньком пробегает трепет,
И в ушах звенит, и в глазах темнеет -
Света на вижу.
Лень твоя, Катулл, для тебя погибель,
Лень рождает блажь о блаженстве мнимом,
Лень владык былых и держав богатых
Сколько сгубила?
Перев. Я. Голосовкер
ЗАБАВА ЛЕСБИИ[2]
(2)
Милый птенчик! Услада моей милой.
Как забавно ока с тобой играет,
Подставляя под клювик свой мизинец,
Ожидая, чтоб яростно ты клюнул.
Когда деве, блистающей красою,
Позабавиться так придет желанье,
Чтоб найти утоленье своей страсти, -
Вероятно, и жар ее стихает.
О, когда бы и мне, с тобой играя,
Облегчить свою жаждущую душу.
Перев. И. Сельвинский
СМЕРТЬ ПТЕНЧИКА[3]
(3)
Плачьте, плачьте, Венеры и Амуры,
Лейте слезы, чувствительные люди:
Умер птенчик, дружок моей подружки,
Милый птенчик, услада моей милой,
Кого больше очей своих любила.
Слаще меда он был и знал хозяйку,
Словно девочка мать свою родную;
Он, бывало, с колен ее не сходит,
То сюда, то туда по ней порхает,
Для нее лишь одной он и чирикал.
А теперь он бредет стезею мрачной
В ту юдоль, из которой нет возврата.
Будь же проклят, проклятый ужас Орка,
Что навек всё прекрасное уносит!
Ты чудесного птенчика похитил...
О, мучение! О, покойный птенчик!
По тебе горьки слезы проливая,
Покраснели глаза моей подружки.
Перев. И. Сельвинский
ПОЦЕЛУЙ
(5)
Будем, Лесбия, жить, любя друг друга!
Пусть ворчат старики - за весь их ропот
Мы одной не дадим монетки медной!
Пусть заходят и вновь восходят солнца, -
Помни: только лишь день погаснет краткий,
Бесконечную ночь нам спать придется.
Дай же тысячу сто мне поцелуев,
Снова тысячу дай и снова сотню,
И до тысячи вновь и снова до ста,
А когда мы дойдем до многих тысяч,
Перепутаем счет, чтоб мы не знали,
Чтобы сглазить не мог нас злой завистник,
Зная, сколько с тобой мы целовались.
Перев. С. Шервинский
ЕЩЁ ПОЦЕЛУЙ
(7)
Если спросишь ты, сколько поцелуев
Утолили бы, Лесбия, мой голод, -
Сосчитай-ка пески в ливийских дюнах,
Что кочуют, зыбучие, в Киренах
Меж оракулом бога Громовержца
И священною Баттовой гробницей,
Или звезды сочти в безмолвном небе,
Что взирают на тайные свиданья...
Вот когда бы ты столько целовала -
Утолила, пожалуй, и Катулла...
Тут не счел бы лобзаний любопытный,
А язык не назвал бы эту цифру.
Перев. И. Сельвинский
СОРЕВНОВАНИЕ В КРАСОТЕ[4]
(43)
Добрый день, долгоносая девчонка,
Колченогая, с хрипотою в глотке,
Большерукая, с глазом, как у жабы,
С деревенским нескладным разговором,
Казнокрада формийского подружка!
И тебя-то расславили красивой?
И тебя с нашей Лесбией сравнили?
О, бессмысленный век и бестолковый!
Перев. А. Пиотровский
СОПЕРНИКУ
(40)
Что за черная желчь, злосчастный Равид,
В сети ямбов моих тебя погнала?
Что за мстительный бог тебя подвинул
На губительный этот спор и страшный?
Или хочешь ты стать молвы игрушкой?
Иль какой ни на есть ты славы жаждешь?
Что ж, бессмертным ты будешь! У Катулла
Отбивать ты осмелился подружку.
Перев. А. Пиотровский
ИЗМЕНА
(56)
Ох, как весело! Как смешно, Катон мой!
Есть что слушать, над чем смеяться можно...
Вволю смейся, Катон мой, над Катуллом,
Презабавный, смешной на редкость случай:
Я мальчишку поймал с его девчонкой,
Как копьем я его разделал палкой,
Той, своей... "О, прости, Венера, грех мой!"
Перев. Богоявленский
РАЗМОЛВКА[5]
(8)
Катулл измученный, оставь свои бредни:
Ведь то, что сгинуло, пора считать мертвым.
Сияло некогда и для тебя солнце,
Когда ты хаживал, куда вела дева,
Тобой любимая, как ни одна в мире.
Забавы были там, которых ты жаждал,
Приятные - о да! - и для твоей милой,
Сияло некогда и для тебя солнце,
Но вот, увы, претят уж ей твои ласки.
Так отступись и ты! Не мчись за ней следом,
Будь мужествен и тверд, перенося муки.
Прощай же, милая! Катулл сама твердость.
Не будет он, стеная, за тобой гнаться.
Но ты, несчастная, не раз о нем вспомнишь.
Любимая, ответь, что ждет тебя в жизни?
Кому покажешься прекрасней всех женщин?
Кто так тебя поймет? Кто назовет милой?
Кого ласкать начнешь? Кому кусать губы?
А ты, Катулл, терпи! Пребудь, Катулл, твердым!
Перев. И. Сельвинский
* * *
(70)
Милая мне говорит, что моею женой она будет,
Даже если бы стал Зевс добиваться ее.
Так говорит. Но всё то, что любовница в страсти лепечет,
Надо на ветре писать да на бегущей воде.
Перев. И. Сельвинский
* * *
(72)
Некогда ты говорила, что предана только Катуллу
Лесбия и что тебе даже Юпитер не мил.
Я же тянулся к тебе не обидною похотью черни:
Словно дочурку отец, вот как любил я тебя.
Ныне ж, увы! - я прозрел. Хоть сильней ты меня опаляешь,
Всё же в сознаньи моем стала ничтожнее ты.
Спросишь меня: почему? Потому что обманутым сердцем
Можно страстнее хотеть, но невозможно любить.
Перев. И. Сельвинский
* * *
(83)
Лесбия вечно при муже поносит меня и ругает.
Это ему, дураку, кажется музыкой сфер.
Ах ты, безмозглый осел! Да ведь если б меня позабыла,
Знаю: молчала б она. Если ж бранится весь день,
Значит, не может забыть. Не под силу ей стать равнодушной.
Лесбия гнева полна: страстью клокочет она.
Перев. И. Сельвинский
* * *
(86)
"Квинтия - безукоризненна!" Я ж ее вижу высокой,
Статной и белой. О да: это и я признаю,
Но никогда не признаю красавицей: нет обаянья,
Очарования нет в теле дебелом таком.
Лесбия - вот кто волшебница! Прелести все сочетая,
Не у Венеры ль самой тайну свою заняла?
Перев. И. Сельвинский
* * *
(92)
Лесбия вечно бранит и бранит меня, не умолкая.
Пусть меня гром разразит: Лесбия любит меня!
Ибо и сам я таков: оскорбляю, браню - и однако
Да разразит меня гром, если ее не люблю.
Перев. И. Сельвинский
* * *
(107)
Если желанье какое сбывается сверх ожиданья,
Этому дару судьбы век благодарна душа.
Вот и сейчас мое сердце полно благодарности вечной:
Ты возвратилась ко мне, страстно-желанная, вновь!
Страстно-желанная Лесбия снова ко мне возвратилась...
О, как сияет в груди этот нечаянный свет!
Кто же теперь во вселенной светлей и счастливей Катулла?
Что еще может Катулл большего в мире желать?
Перев. И. Сельвинский
* * *
(109)
Ты обещаешь, о жизнь моя, сделать любовь бесконечной,
Нерасторжимой вовек, полной волнующих тайн.
Боги великие! Дайте ей силу сдержать обещанье,
Пусть эта клятва звучит искренно и от души,
Чтобы мы с Лесбией милою до гробового покрова
Дружбы священной союз свято могли сохранить.
Перев. И. Сельвинский
РЕВНОСТЬ[6]
(79)
Лесбий красавец... Что спорить! Его ведь Лесбия больше
Хочет иметь, чем тебя с челядью всею, Катулл,
Только красавец продать Катулла с фамилией вправе,
Коль из знакомых кто даст три поцелуя ему.
Перев. Богоявленский
* * *
(82)
Квинтий, коль хочешь меня обязать дорогим мне, как очи,
Или чем-то таким, что мне дороже очей, -
Не отнимай у меня, что очей мне гораздо дороже,
Даже дороже того, что мне дороже очей.
Перев. Н. Шатерников
УПРЕК
(60)
Как! Иль страшилище ливийских скал, львица,
Иль Сциллы лающей поганое брюхо
Тебя родило с каменным и злым сердцем?
В тоске последней, смертной, я тебе крикнул,
И рассмеялась ты, жестокая слишком!
Перев. А. Пиотровский
ОТЧАЯНЬЕ
(58)
Целий! Лесбия, Лесбия, о боги,
Та единственная, что драгоценней
Самой жизни бывала для Катулла, -
Эта Лесбия ныне в закоулках
Отдается, как девка, внукам Рема.
Перев. И. Сельвинский
* * *[7]
(85)
ненавижу ее и люблю. Гложет чувство двойное!
Люди, зачем я люблю! - и ненавижу зачем!
Перев. Я. Голосовкер
ССОРА
(42)
Все сюда, мои ямбы, поспешите!
Все сюда! Соберитесь отовсюду!
Девка подлая смеет нас дурачить.
И не хочет стихов мою тетрадку
Возвратить. Это слышите вы, ямбы?
Побегите за ней и отнимите!
Как узнать ее, спросите? - По смеху
Балаганному, по улыбке сучьей,
По бесстыдной, разнузданной походке.
Окружите ее, кричите в уши:
"Эй, распутница! Возврати тетрадки!
Возврати нам, распутница, тетрадки!"
В грош не ставит? Поганая подстилка!
Порожденье подлейшего разврата!
Только мало ей этого, наверно!
Если краски стыдливого румянца
На собачьей не выдавите морде,
Закричите еще раз, втрое громче:
"Эй, распутница! Возврати тетрадки!
Возврати нам, распутница, тетрадки!"
Всё напрасно! Ничем ее не тронуть!
Изменить вам придется обращенье,
Испытать, не подействует ли этак:
"Дева чистая, возврати тетрадки!"
Перев. А. Пиотровский
ВЕСЕЛАЯ ЖЕРТВА[8]
(36)
Хлам негодный, Волюзия анналы!
Вы сгорите, обет моей подружки
Выполняя. Утехам и Венере
Обещалась она, когда вернусь я
И метать перестану злые ямбы,
Худший вздор из дряннейшего поэта
Подарить хромоногому Гефесту
И спалить на безжалостных поленьях.
И решила негодная девчонка,
Что обет ее мил и остроумен!
Ты, рожденная морем темно-синим,
Ты царица Идалия и Урий,
Ты, Анкону хранящая и Голги,
Амафунт, и песчаный берег Книда,
И базар Адриатики, Диррахий, -
Благосклонно прими обет, Венера!
Вы ж не ждите! Живей в огонь ступайте,
Вздор нескладный, нелепица и бредни,
Хлам негодный, Волюзия анналы!
Перев. А. Пиотровский
КАБАК
(37)
Вы, гости кабака, известного развратом
(От братьев в колпачках дверь при столбе девятом)!
По-вашему, лишь вы мужских достойны прав,
Все женщины живут для ваших лишь забав,
А прочих за козлов считаете смердящих?
Иль оттого, что вас, вплотную там сидящих,
Сто, двести олухов, вы думаете так,
Что побоюсь задеть я двести вдруг сидяк?
Но знайте: я готов и стену всю у входа
Покрою знаками достойного вас рода.
Ведь с груди женщина бежавшая моей,
Которой ни одна не будет мне милей,
Из-за которой вел я войны без пощады,
Засела между вас. Вы все пылать к ней рады.
Богаты, знатны вы, но, что мне в вас претит,
Вы все из уличных, ничтожных волокит,
А худший ты - как франт, в прическе покос матей,
Сородич кроликов, ты, Кельтибер Эгнатий,
Красавцем славимый за бороды размер
И зубы, мытые, чем моет их Ибер.
Перев. Ф. Корш
ГЕЛЛИЮ
(91)
Не до такой слепоты я доверился Геллию, Геллий,
В этой жестокой игре пагубной страсти моей,
Разве не знал я тебя, или мнил непреклонным, иль думал:
В нем благородство души помыслов низких сильней.
Я простодушно считал, что не мать, не сестра ему, право,
Та, чья голодная страсть так изглодала меня.
Если в дни дружбы и впрямь сочетали нас тесные узы, -
Это ли повод, скажи, друга коварно предать?
Геллию - повод: тебя сладострастною радостью полнит
Тайный проступок, когда нечто преступное в нем.
Перев. Я. Голосовкер
ГЕЛЛИЮ
(116)
Часто, тебе угодить от души желая, бывало,
Случая ждал переслать в дар Каллимаха стихи
В робкой надежде, что ты, примиренный со мною, не будешь
Злобными копьями впредь метить в бедовый мой лоб.
Только напрасен был труд, не осилила добрая воля:
Геллий, к моленьям моим ты оставался глухим.
Мне-то... копья твоих не страшны, - не укусят Катулла,
Ты же моими насквозь будешь в отместку пронзен.
Перев. Я. Голосовкер
ГЕЛЛИЮ
(80)
Геллий, как объяснить, что красны твои губы, как розы,
Те, что всегда у тебя зимнего снега белей?
Из дому ль выйдешь с утра, поднимешься ль с мягкого ложа
После покойного сна к позднему вечеру ты...
Не говорю ничего, но так будто молва утверждает,
Что, окорнав, ты лишил мужа всей силы его...
Кровоточащий Виррон подтверждает, что все это правда, -
Значит, и губы твои та же окрасила кровь.
Перев. Богоявленский
РУФУ
(69)
Руф, не дивись, почему нет женщины, что захотела б
К нежному сердцу тебя крепко и страстно прижать,
Хоть бы ее соблазнял ты подарком редкого платья
Иль драгоценных камней ярко горящей игрой.
Так вот порочат тебя нехорошие некие слухи:
Будто под мышками ты гнусного держишь козла,
Все боятся его, и не диво: опасный зверюга.
Ни у одной из девиц силы не хватит с ним лечь.
Значит: иль эту чуму нестерпимую как-либо сбудешь,
Или не спрашивай, Руф: "Что за причина? Бегут!"
Перев. Богоявленский
РУФУ
(71)
ЗАПАХ КОЗЛА
Запах козлиный ужасен, хоть будь он трикраты заслужен.
Злая подагра, увы, также несносная вещь!
Что ж удивительного, двойным наказаньем наказан
Недруг твой - он у тебя отнял подруги любовь!
Только обнимется с ней, постигает обоих возмездье:
Вонь удушает ее. Мучит подагра его.
Перев. Богоявленский
ГАЛЛУ
(78)
Галлова брата жена - красавица. Два их у Галла.
Также красив, хоть куда, сын у второго из двух.
Сам Галл - красавец, и сам же он сводит влюбленную пару.
Чтобы красавицы друг был ей под стать красотой.
Галл презабавный глупец - позабыл, что супруг он супруге:
Дядею будучи сам, дяде дружка подсадил.
Перев. Богоявленский и Я. Голосовкер
* * *
Да, я готов зарыдать. Эти чистые девичьи губы
Грязью нечистой слюны губы сквернили твои.
Даром тебе не пройдет. Берегись, навеки ославлю.
Звонко старуха молва, кто ты таков, разгласит.
Перев. Я. Голосовкер
БЕЗВОЗВРАТНО[9]
(11)
Спутники-друзья, мой Аврелий, Фурий,
Вы дойдете впрямь по пятам Катулла
К дивным индам, где ударяют гулко
Волны о берег,
До гиркан - в тот край аравийской неги,
До кочевий саков, до самых парфов,
К морю, где прибой семикратно красит
Нил семиглавый,
К дальним Альпам, где перевала выше
Цезаревых дел предстоит величье,
И за гальский Рейн, где британов море -
Север свирепый.
Куда рок меня ни забросит, всюду
Неотступно вы для услуг готовы,
Возвестите же моей милой кратко,
Хоть и не сладко:
Да живет она, как живала, - в блуде,
Целых триста в день обнимая разом,
Никого душой не любя, но в душу
Порчей въедаясь.
Ей моей любви не вернуть, как прежде.
Поздно, подсекла, как цветок, что скошен
У прогалины мимоходом острым
Плугом скользнувшим.
Перев. Я. Голосовкер
ФАЛЕКИИ, ХОЛИЯМБЫ, ДИСТИХИ
ВЕРАНИЮ
(9)
Мой Вераний, сердечный друг, такого
На сто тысяч друзей не променяю,
Ты вернулся домой в семью родную,
К милым братьям и к матери, старушке,
Ты вернулся живехонек, - о радость!
Я увижу тебя, рассказ услышу,
Обнимая, в глаза тебя целуя,
Как ты жил, как ты был в стране иберов
И какие там люди и событья, -
О, найдется ли где на белом свете,
Кто бы так ликовал, как я ликую.
Перев. Я. Голосовкер
ПОЭТУ ЛИЦИНИЮ КАЛЬВУ[1]
(14)
Если б света очей моих сильнее
Не любил я тебя, мой Кальв любезный,
Я бы злобой Ватиния озлился:
За какие грехи, за что, помилуй,
Ты наслал на меня такую гибель
Стихоплетов? Да будь клиент твой проклят,
Подаривший тебе всю эту нечисть.
Впрочем, если новинкой нарочито
Наградил тебя Сулла, книжник важный,
Он не плохо судил: я рад и счастлив,
Не погибли твои труды напрасно.
О, зловещая, черная книжонка!
Ты по дружбе послал ее Катуллу,
Чтоб его доконать без промедленья
В самый день ликованья Сатурналий.
Погоди же, поплатишься, забавник,
Я чуть свет побегу к прилавкам книжным,
Закуплю разных Цезиев, Аквинов,
И Суффена, и прочую заразу
И тебя этой казнью осчастливлю.
Вы же, гости недобрые, прощайте,
Прочь! Долой! Убирайтесь восвояси,
Дней позорище, выродки-поэты!
Перев. Я. Голосовкер
ВАРУ
(22)
СУФФЕН-СТИХОПЛЕТ
Мой Вар! Суффена ты наверняка знаешь!
Суффен красив, воспитан, говорить мастер.
Вдобавок к остальному он стихи пишет.
По тысяче, по десять тысяч строк за день
Кропает, не как мы на черновых свертках,
На царских хартиях, чтоб переплет новый,
Чтоб скалки новые, чтоб вышито красным,
Свинцом расчерчено, начищено пемзой,
Стихи прочесть попробуй, и Суффен важный
Покажется бродягой, пастухом козьим.
Такая перемена! Вот стихов сила!
Никак не верится! Такой хитрец, умник,
Умней всех умников, из хитрецов - хитрый,
Становится последним дураком сразу,
Чуть за стихи возьмется. Никогда всё же
Так горд он не бывает, до небес счастлив,
Поэзией своей он упоен, право.
Но будем откровенны! Таковы все мы.
Немножко от Суффена ты найдешь в каждом.
Смешны мы все, у каждого своя слабость.
Но за своей спиною не видать сумки.
Перев. А. Пиотровский
ЛИЦИНИЮ КАЛЬВУ[2]
(50)
ИГРА
Друг Лициний! Вчера, в часы досуга
Мы табличками долго забавлялись.
Превосходно и весело играли.
Мы писали стихи поочередно.
Подбирали размеры и меняли.
Пили, шуткой на шутку отвечали.
И ушел я, твоим, Лициний, блеском
И твоим остроумием зажженный.
И еда не могла меня утешить,
Глаз бессонных в дремоте не смыкал я,
Словно пьяный, ворочался в постели,
Поджидая желанного рассвета,
Чтоб с тобой говорить, побыть с тобою.
И когда, треволненьем утомленный.
Полумертвый, застыл я на кровати,
Эти строчки тебе, мой самый милый,
Написал, чтоб мою тоску ты понял.
Берегись же, и просьб моих не вздумай
Осмеять, и не будь высокомерным,
Чтоб тебе не отмстила Немезида!
В гневе грозна она. Не богохульствуй!
Перев. А. Пиотровский
ПОЭТУ ЦЕЦИЛИЮ
(35)
Ты скажи-ка Цецилию, папирус,
Собутыльнику, лирику, поэту,
Пусть Ларийское озеро и Комо
Он покинет для сладостной Вероны:
От приятеля общего услышать
По прибытии кой-какие мысли.
Коль умен, полетит он без оглядки,
Сколько б раз раскрасавица подруга
Ни звала, его шею обнимая,
Ни молила: "О милый мой, помедли".
Ибо, если правдивы слухи, гибнет
От влюбленности бешеной девчонка:
Всё нутро ей, всю душу опалило
С той минуты, как он о Диндимене
Ей прочел зарожденную поэму.
Бог с тобою, прелестница, наукой
Превзошедшая Сафо: превосходна
Зарожденная поэма о Кибеле.
Перев. Я. Голосовкер
СЕПТИМИЮ
(45)
Акму нежно обняв, свою подругу,
"Акма, сердце мое! - сказал Септимий. -
Если я не люблю тебя безумно
И любить не готов за годом годы,
Как на свете никто любить не в силах,
Пусть в Ливийских песках или на Инде
Встречусь льва с побелевшими глазами!"
И Амур, до тех пор чихавший влево,
Тут же вправо чихнул в знак одобренья.
Акма, к другу слегка склонив головку
И пурпуровым ртом касаясь сладко
Томных юноши глаз, от страсти пьяных,
"Жизнь моя! - говорит. - Септимий милый!
Пусть нам будет Амур один владыкой!
Верь, сильней твоего, сильней и жарче
В каждой жилке моей пылает пламя!"
Вновь услышал Амур и не налево,
А направо чихнул в знак одобренья.
Так, дорогу начав с благой приметы,
Оба любят они, любимы оба.
Акма другу одна милей на свете,
Всех сирийских богатств и всех британских.
И Септимий один у верной Акмы,
В нем блаженство ее и все желанья.
Кто счастливей бывал, какой влюбленный?
Кто Венеру знавал благоприятней?
Перев. С. Шервинский
КОРНИФИЦИЮ[3]
(38)
Худо, друг, твоему Катуллу, худо,
Худо, мой Корнифиций, нестерпимо,
С каждым днем, каждым часом - хуже, хуже...
Что же ты! Или труд велик, подумай,
Ободрить и утешить теплым словом?
Я в обиде и злюсь. Так это дружба!
Вздор, пустяк, даже капля утешенья
Слезных строк Симонидовых дороже.
Перев. Я. Голосовкер
ГОРЕ-СЛУЖАКИ
(28)
Злополучные спутники Пизона,
С легкой ношею, с сумкой за плечами,
Друг Вераний, и ты, Фабулл несчастный!
Как живется вам? Вдосталь ли намерзлись
С вашим претором и наголодались?
Так же ль все барыши в расход списали,
Как и я, за моим гоняясь мотом,
Уплатил за долги его - вот прибыль!
Меммий милый! Изрядно и жестоко
Ощипал он меня и облапошил.
Что я вижу? И вы в таком же счастье?
Облапошили вас и ощипали?
Вот они - покровители из знатных!
Чтоб вас прокляли боги и богини,
Вас - позорище Ромула и Рема!
Перев. А. Пиотровский
АЛЬФЕНУ[4]
(30)
Мой забывчивый друг,
Недруг друзей,
Альфен пролгавшийся,
И не жалко тебе,
Черствый, ничуть
В горе приятеля?
И тебе нипочем
Подло предать
И оболгать меня?
Но богам не милы
Ловких людей
Хитросплетения.
Как же быть мне, увы! -
Сердцем кому
Ныне довериться?
Кто, злодей, убеждал
Душу отдать -
Всю целиком, как есть,
Окунуться в любовь,
Всё позабыть:
Только одно - любить?
А теперь: "Я - не я",
Вспомни слова,
Вспомни дела свои!
Иль их ветер унес,
Дунул - и нет,
Было, как не было?
Ох, попомнят тебе
Правда и бог,
Будешь ты плакаться,
Все слова и дела
Вспомнишь тогда,
Альфен непомнящий!
Перев. Я. Голосовкер
ФЛАВИЮ
(6)
ЗАБАВА ФЛАВИЯ
Флавий милый! Давно бы показал ты
Мне подружку твою - ведь ты не скрытен, -
Безобразной не будь она и грубой.
Вижу, вижу, в распутную девчонку
Ты влюбился и совестно признаться.
Не проводишь ты ночи в одиночку.
Молча спальня твоя вопит об этом,
Вся в цветах и пропахшая бальзамом,
И подушка, помятая изрядно,
И кровати расшатанной, на ножках
Не стоящей, скрипенье и дрожанье
Не поможет молчать и отпираться.
Ты таким не ходил бы утомленным,
Если б втайне страстям не предавался.
Расскажи мне про радость мне и горе,
И тебя и любовь твою до неба
Я прославлю крылатыми стихами.
Перев. А. Пиотровский
ВАРУ[5]
(10)
ВИФИНСКИЕ БАСНИ
На досуге шатался я по рынку.
Тут повел меня Вар к своей подружке.
Видно сразу - гулящая девчонка,
Но лицом недурна и остроумна.
Мы пришли. Завязались разговоры
И о том, и о сем. Зашла беседа
Про Вифинию, как-то в ней живется
И привез ли я золото оттуда.
Я ответил, как было. Ни начальство
Не разжилось ни чуточки, ни свита.
Напомаживать не с чего прическу.
Был к тому же наш претор - мот и лодырь
И на свиту свою плевал бесстыдно.
"Неужели, - сказала мне красотка, -
Не принес ты того, что там обычно,
Слуг-носилыциков?" Я, чтоб не казаться
Через меру убогим, ей ответил:
"Хоть попалась провинция дрянная,
Уж не так я несчастлив, чтобы рослых
Не набрать восьмерых парней в услугу".
А нигде б не нашел и одного я,
Кто б носилок поломанные ножки
Взгромоздить на затылок согласился.
Тут девчонка, как водится гулящей,
Закричала: "Прошу тебя, Катулл мой,
Одолжи их на время! Прокатиться
В храм Сераписа надо мне". - "Да нет же! -
Я ответил. - Теперь припоминаю.
Я ошибся с носильщиками. Друг мой
Цинна Гай, а не я, себе добыл их.
Впрочем, он или я, не всё ль едино?
Как в своем, я в его добре хозяин.
Ты ж изрядная дрянь и прилипала,
Говорить с тобой надо настороже".
Перев. А. Пиотровский
КАМЕРИЮ[6]
(55)
НА ПОИСКАХ
Милый друг, откройся, ради бога!
Где ты, где, в каких трущобах скрылся?
Я искал тебя на Малом поле,
В книжных лавках, в многолюдном цирке,
И в Юпитера высоком храме,
И под колоннадами Помпея,
Всех ловил я девушек попутных,
Кто лицом казался миловидней,
И допрашивал, грозясь: "Девчонки!
Мне Камерия сюда подайте тотчас!"
Груди мне одна из них открыла:
"Здесь он дремлет в розовых листочках".
Геркулес в таких трудах устал бы.
Будь бы я железным стражем Критским,
Ладом иль Персеем оперенным,
Дай мне крылья мощные Пегаса
Или мчись я на упряжке Реса,
Дай мне птиц полет молниеносный
Иль ветров, метущихся дыханьем,
Дай мне столько силы, друг Камерий,
Всё равно, измученный до смерти,
Я склонился бы в изнеможеньи.
Страшный труд - тебя искать, приятель!
Ты ж безмолвствуешь высокомерно.
Укажи мне, где тебя я встречу.
Не таись, решай, откройся смело!
Ты - в плену у девушек прелестных.
Помни, кто о страсти не болтает,
Тот любви блаженства не достоин.
Разговорчивость мила Венере.
Если ж хочешь сохранять молчанье,
Пусть я буду третьим в вашем счастье.
Перев. А. Пиотровский
ИПСИФИЛЛЕ
(32)
Я прошу, моя радость Ипсифилла,
Наслажденье мое, моя утеха,
Днем проведать тебя позволь сегодня!
А позволишь - смотри, чтобы не в пору
За тобою никто не запер двери,
Да сама никуда уйти не вздумай,
Но меня поджидай и приготовься
Девять кряду со мной сомкнуть объятий.
Если так, разрешай скорей: нет мочи, -
Пообедал я, сыт и, лежа навзничь,
Протыкаю и тунику и паллий.
Перев. С. Шервинский
ЮВЕНЦИЮ
(48)
ГЛАЗА ЮВЕНЦИЯ
Если б светочи глаз твоих медовых
Целовать ты мне дал, Ювенций милый,
Сотню, тысячу раз я к ним приник бы.
Вновь и вновь целовал бы. Не был сытым,
Если б даже колосьев спелых гуще
Жатва выросла наших поцелуев.
Перев. А. Пиотровский
ФУРИЮ И АВРЕЛИЮ[7]
(16)
На весь свет осрамлю вас и ославлю,
Блудник Фурий и пакостник Аврелий,
За мои шаловливые безделки
Вы меня обзываете бесстыдным.
Пусть поэту пристало быть стыдливым
В тайне сердца, но лирике - иное;
Ведь изюминка - то, что изумляет,
В неге слов и в игривости таится,
Чтоб от соли, от зуда зачесались -
Не юнцы, а заросшие щетиной,
У которых и ляжки отекают.
Вы же, сборщики сотен поцелуев,
Как вы смели назвать меня бесстыдным!
На весь свет осрамлю вас и ославлю.
Перев. Я. Голосовкер
ФУРИЮ[8]
(26)
НЕСНОСНЫЙ ВЕТЕР
Не под северным ветром расположен
Хутор мой, не под бурями Фавона,
Не под Австром полуденным и Евром,
Нет, заложен он за пятнадцать тысяч,
Вот чудовищный ветер и несносный!
Перев. А. Пиотровский
МОЛОДЧИКУ ФАЛЛУ[9]
(25)
Блудливый Фалл, податливей ты кроличьей пушинки,
Жирка, нутра гусиного, замшелой паутинки,
И мягче мочки ты ушной и гузочного сала,
И тот же Фалл стремительней клокочущего шквала,
Чуть к осовелым банщикам на мыльню что попало.
Верни мне плащ - мне плащ верни украденный, воришка,
Ручник сетабский с вышивкой, искуснейшею, Тинской.
В ворованном красуется, как в дедовом, растяпа.
Я из когтишек вытяну, - верни мне всё, что сцапал,
Не то бочок откормленный, изнеженные ручки
На людях плеть веселая распишет, - будет взбучка,
Прижжет тебя, - замечешься, ошпаренный при этом,
Как судно в море бешеном под сумасшедшим ветром.
Перев. Я. Голосовкер
ЭГНАЦИЮ
(39)
Эгнаций, белизной зубов своих кичась,
Всегда смеется он: сидит ли на суде,
Когда довел до слез защитник всех других...
Всегда смеется он: когда над сыном мать,
Единой радостью, рыдает у костра...
Всегда смеется он: что б ни было и что б
Ни делал. Тот же смех. Обычай уж таков, -
По мне, ни вежливым, ни милым счесть нельзя.
Прими поэтому, Эгнаций, мой совет,
Тибура ль гражданин или Сабинец ты,
Умбриец ли скупой, отъевшийся Этруск,
Иль Ланувиец ты зубатый, черн, как негр,
Иль Транспаданец мой (ах, я люблю своих),
Иль кто угодно, будь с зубами белыми...
И всё же я хочу, чтоб не смеялся ты:
Нет смеха глупого глупее ничего...
Но ты ведь Кельтибер, а в Кельтиберии
Всяк собственной мочой полощет утром рот
И этим докрасна себе он десны трет,
И зубы у кого отыщутся белей,
Тем больше, значит, он глотнул мочи своей.
Перев. Богоявленский
ПАДЕНИЕ
(59)
Глодает Руфула красавица
Руфа,
Жена Менения. Среди могил
Часто
Она шатается: крадет с кострищ
Ужин.
И хлеб обугленный таскает из
Пепла,
И больно бьет ее нечесаный
Сторож.
Перев. А. Пиотровский
КОРНЕЛИЮ
(102)
Ежели в тайну кого уверенно друг посвящает,
Сердца изведав его верность до самых глубин,
Можешь одним из таких меня называть ты по праву!
Истинный я Гарпократ, милый Корнелий, поверь.
Перев. Богоявленский
СИЛО
(103)
Слушай, Сило, иль мои отдавай мне десять сестерций
И уж, как хочешь, потом будь ты и дерзок, и груб!
Или же, если монета нужна, перестань, умоляю,
Сводником быть, да еще грубым и дерзким таким.
Перев. Богоявленский
НА АРРИЯ[10]
(84)
Аррий "корысть" говорил - но "кхорысть" у него выходило,
Иль говоря "интерес" - произносил "хинтерес".
Думал при этом всегда, что сказал он дивно, прекрасно, -
Если ему удалось проговорить "хинтерес".
Думаю, мать, ее брат, свободные, так говорили,
Или по матери дед, бабка - былые рабы.
В Сирию послан был он - и уши у всех отдохнули:
Слышали те же слова, только свободно, легко, -
И не боялись, что впредь всё те же придется услышать
Странные речи, - но вдруг... страшная весть донеслась!
Только лишь Аррий проплыл Ионийским морем - как стало
Не Ионийским оно, а Хионийским тотчас.
Перев. Н. Шатерников
ЦИННЕ[11]
(95)
ОКОНЧЕНА "СМИРНА"
Цинна свой труд завершил, и закончена "Смирна". Девятый
Раз мы успели собрать жатву и встретить весну.
Наш же Гортензий пять тысяч стишков накропать умудрится
В сутки. Но в сутки стишки будут забыты его.
"Смирну" молва донесет до подземных потоков Сатраха,
"Смирна" в столетьях седых будет прославленной слыть.
Книжки Волюзия в Падуе, где родились, и погибнут,
Скумбрий на рынке купец будет завертывать в них.
Тоненькой книжкой - изящной поэзией друга горжусь я,
Пусть рукоплещет толпа пышных словес кирпичам!
Перев. А. Пиотровский
КОРНЕАИЮ НЕПОТУ[12]
(I)
Но кому подарю я новый томик,
Отшлифованный пемзою до блеска?
Мой Корнелий - тебе. Не ты ль, бывало,
Мой задорный стишок считал не вздором
В те года, когда первый из италов
Ты дерзнул изложить веков событья
В трех томах - столь ученых и весомых.
Так прими без хулы мой тощий томик,
И владей им, и будь его патроном,
Дабы жил он в веках подольше века.
Перев. Я. Голосовкер
НА СМЕРТЬ КВИНТИЛИИ[1]
(96)
Если могил тишину гробовую радует отзвук
Скорби безрадостной, Кальв, голос печали живой,
Голос о том, как тоской мы любовь оживляем былую,
Слезы о дружбе былой, канувшей в вечную тьму,
Верь мне, - Квинтилия, Кальв, не о смерти безвременной помнит:
Радует душу ее скорбная наша любовь.
Перев. Я. Голосовкер
ГОРТЕНЗИЮ ОРТАЛУ
(65)
Если глухая тоска, порожденная скорбию, Ортал,
Так отдалила меня ныне от мудрости муз,
Сладостный выразить стих вдохновенной душой, как бывало,
Разум бессилен, волной бед захлестнула ее.
Брата печальная тень предо мною, - в пучине забвенья
Бледные ноги его Лета омыла водой.
Урну в унылой дали на Ретейском прибрежьи сокрыла
Почва троянской земли, в прах растирая и пыль.
Ах, никогда мне тебя не увидеть, любимый... Дороже
Жизни мне был, но и впредь буду любить, как любил,
Буду тебя поминать, обездоленный, в песнях печальных,
Словно Давлийский певец, верный любви соловей:
В гуще тенистой листвы он о гибели Итила плачет,
Трелью рыдающей нам память о нем бережет.
Всё же тебя не забыл я, мой Ортал, в моих сокрушеньях,
И Баттиадовых строк шлю тебе мой перепев,
Чтобы и думать не смел, будто на ветер бросил, впустую,
Просьбу, и вылетело всё из моей головы,
Как вылетает порой из-под складок одежды у чистой
Девушки яблоко - дар, брошенный ей женихом:
Мать ненароком вошла - и вскочила бедняжка, забыла
Яблоко спрятать: оно... выбежало, как назло,
Прыгнуло на пол, стремглав покатилось, а горе-невеста
Так виновато стоит, вспыхнув до самых бровей.
Перев. Я. Голосовкер
НА МОГИАЕ В ТРОАДЕ[2]
(101)
Много морей миновал я и много приморских народов,
Чтоб у могилы твоей скорбный исполнить обряд.
Дань запоздалых даров приношу погребальную, брат мой,
Пепел безмолвный, увы, речью тревожу глухой.
Жестокосердна судьба: от меня оторвала живое
Теплое тело твое, - брат мой возлюбленный, брат!
Но заповеданному закону прапредков покорный,
Я совершаю, как встарь, тризны печальный обряд.
В дар приношенья мои, увлажненные терпкой слезою
Братской, прими и навек, брат мой, прости и прощай.
Перев. Я. Голосовкер
ПИСЬМО МАНЛИЮ
(68)
(ФРАГМЕНТ)
Ты под ударом судьбы письмо, которое в горе
Слезы писали твои, мне посылаешь, чтоб я
Дружбой моей поддержал потерпевшего в бурю крушенье,
Дальше от смерти увлек выброшенного волной,
Ибо забыться тебе на твоей одинокой постели
Ласковым сном не дает ныне богиня любви.
Не услаждают тебя и творения древних поэтов
Ночью бессонной, когда странно тревожна душа.
Что мне таить! Я польщен: меня именуешь ты другом
И с нетерпением ждешь новых любовных стихов.
Ждешь, - но в неведенье ты о моем злополучии, Манлий,
Ждешь, - и срывается с губ: неблагодарен твой гость.
Знай же, в пучине и я роковой безысходности гибну,
И от несчастного впредь счастья даров не проси.
С той зеленой поры, как оделся я белою тогой,
В дни, когда юность моя вместе с весною цвела,
Много любовных стихов сочинил я, не чуждых богине,
Склонной к страстям примешать сладкую горечь любви.
Но оборвала мое баловство любовное с музой
Брата смерть... О скорбь! Брат мой возлюбленный, брат!
Ты, умирая, разбил мое счастье. Вместе с тобою
Рухнул наш дом - погребен в черной могиле твоей:
Всё ты увлек за собой в эту тьму, погубил нашу радость,
Всё, что питалось твоей сладкой любовью живой.
С гибелью этой любви стихотворство мое и иные
Тонкие блюда ума с болью гоню из души.
Что же ты пишешь: позор пребывать Катуллу в Вероне,
Где даже в высшем кругу принято, - скажет любой, -
Тело холодное греть на постели, увы, одинокой.
Грустно, но где же позор, - это несчастье скорей.
Манлий, прости, если в дар стихов, похищенных скорбью,
Не посылаю тебе: рад бы послать - не могу.
Да и писателей здесь у меня запас оскуделый.
Всё оттого, что живу в Риме я - в Риме мой дом,
В Риме осел я, бегут мои годы тревожные в Риме.
Что до Вероны, - один с книгами ящик со мной.
Было б досадно, чтоб ты, обижаясь на случай, подумал,
Будто я скаред какой иль прямодушья лишен.
Верно, тебе не дарю ни стихов, ни книжных новинок:
Я бы охотно их дал - только их нет у меня.
Перев. Я. Голосовкер
* * *
(73)
Полно тебе о любом хлопотать так любовно и пылко,
Полно мечтать, что воздаст кто-то добром за добро.
Неблагодарен наш свет и дарить благосклонность бесцельно:
Скучно, пожалуй, - к чему! Даже опасно порой.
Мне никто никогда не мстил так обидно и злобно,
Как отомстил мне один - верный, единственный друг.
Перев. Я. Голосовкер
ПИРУШКА[1]
(27)
Пьяной горечью Фалерна
Чашу мне наполни, мальчик!
Так Постумия велела,
Председательница оргий.
Вы же, воды, прочь теките
И струей, вину враждебной,
Строгих постников поите:
Чистый нам любезен Бахус.
Перев. А. Пушкин
ВЕСНА[2]
(46)
Дышит вешним теплом, отходит холод,
Равноденствия бедственные грозы
Дуновенью Зефира уступили.
Разлучайся же, Фригия, с Катуллом,
И вы, пажити солнечной Никеи, -
Душу странника дрожью преддорожной
Пробирает и ноги как на крыльях:
В грады славные Азии лечу я.
О содружества милые, прощайте!
Издалёка отплыли мы совместно,
Но невесть как на родину вернетесь.
Перев. Я. Голосовкер
КОРАБЛЬ
(4)
Корабль, который здесь вы, гости, видите,
Хоть мал, а говорит, что был он всех быстрей,
Что ни одна громадина пловучая
Ни разу не могла опередить его,
На веслах ли несясь, под парусами ли;
Что это подтвердит и Адриатики
Бурливый брег, и острова Кикладские,
И Родос благородный с дикой Фракией,
И Пропонтида, и лука Понтийская,
Где - нынешний корабль - стоял он некогда
Косматым лесом. На киторском темени
Широко он шумел листвой глаголющей.
Понтийская Амастра, щедрый буками
Китор, всё это знали вы и знаете,
Так говорит корабль. С времен запамятных
Он возвышался у тебя на маковке,
В твоем он море весла в первый раз смочил
И через столько бурь с их злобой тщетною
Хозяина доправил, слева, справа ли
Юпитер кликал ветры иль, содействуя,
Дул с двух сторон и ходу прибавлял ему.
Обетов никаких береговым богам
Он не принес ни разу до прибытия
Морями всеми к озеру прозрачному.
Так было. А теперь он тихо старится
В укрытии, вам, братья, посвятив себя,
Двойничный Кастор и двойничный Кастора.
Перев. С. Шервинский
ГОРОДОК[3]
(17)
Городок мой! Желаешь ты на мосту веселиться.
В пляс пуститься готовы все. Одного только трусят -
Плох мостишка. Прогнил настил. Сваи стали трухлявы.
Тут держись! Полетишь стремглав! В топкой грязи увязнешь.
Пусть же крепкий получишь мост, как в мечтах тебе снится!
Лихо пусть по нему стучат ноги в пляске салийской!
А за это позволь и мне всласть потешиться смехом.
Разреши с твоего моста сбросить вниз головою,
Вверх тормашки, как сена куль, землячка дорогого!
В лужу пусть кувырком летит, в топь, вонючую жижу,
Где чернейшей трясины гниль, где пучина болота!
Это - страшный дурак! Умом он глупее ребенка
Двух годков, что уснул, отца убаюканный песней.
Этот увалень взял себе чудо-девочку в жены,
Нежной козочки прелесть в ней, резвость юности первой.
Баловать бы ее, беречь, гроздь сладчайшую сада.
Дурень женке гулять дает. Сам не двинет и пальцем,
Сам и с места не встанет. Нет! Он улегся колодой,
Что, подрублена топором, хлоп, в канаву упала.
Пестрой жизни веселый шум не дойдет до канавы.
Вот таков же и мой дурак! Он не слышит, не видит,
Кто таков, позабыл давно, жив ли, нет ли, не знает.
Вот его с твоего моста сковырнуть мне охота!
Может быть, от сонливых дум он проснется в трясине,
В грязной тине оставит нрав свой тупой и холодный.
Так подкову теряет мул в жидкой луже болота.
Перев. А. Пиотровский
НА СЕСТИЯ[4]
(44)
Сабинская моя, Тибурская земля,
Тибурская твоя... поддакивают, чтоб
Катулла не гневить. Ан нет - Сабинская,
Готовы на пари - кто враг мой - утверждать...
Но пусть Сабинская, точней, Тибурская,
Я в подгородном том дому охотно жил.
От кашля мерзкого себя освободив,
В чем и желудок мой бывал не без вины,
Когда попировать роскошно вздумал я...
Как раз был к Сестию я на пирушку зван.
А он речь, полную и яда, и бацилл,
Вдруг против Анция, истца, нам прочитал...
Тут лютым насморком и кашлем затяжным
Измученный, бежал сюда я, в твой уют,
Крапивой, тишиной лечила ты меня...
Поправившись, тебя за то благодарю,
Что за грехи мои не отомстила мне.
Но об одном молю: лишь я зов Сестия
Безбожный получу, чтоб кашель с насморком
Не на меня обрушились, на Сестия,
Кто нас зовет, чтоб дрянь свою нам прочитать.
Перев. Богоявленский
* * *
(53)
Посмеялся над кем-то я недавно:
Он в собраньи, когда мой Кальв так дивно
Преступленья Ватиния исчислил, -
В удивленьи, всплеснув руками, крикнул:
"Боги вышние! - карапуз речистый!"
Перев. Н. Шатерников
ПОДЛОЕ ВРЕМЯ
(51)
Увы, Катулл, что ж умереть ты мешкаешь?
Водянка-Ноний в кресло сел курульное.
Ватиний-лжец бесчестит фаски консула.
Увы, Катулл! Что ж умереть ты мешкаешь?
Перев. А. Пиотровский
ЦИЦЕРОНУ[1]
(49)
Из внуков Ромула искуснейший вития,
Марк Туллий, сколько их в себе содержит свет,
И сколько числилось во времена былые,
И сколько принесет чреда грядущих лет!
Благодарит тебя душой нелицемерной
Катулл, поэтов всех сквернейший во сто крат,
Поэт настолько же меж всеми самый скверный
Насколько изо всех ты лучший адвокат.
Ф. Корш
ПРОТИВ ЦЕЗАРЬЯНЦА[2]
(29)
Кто это стерпит, кто не воспротивится,
Когда не вор, не гаер, не похабник он!
Своим добром зовет Мамурра Галлию,
Богатую и дальнюю Британию.
Распутный Цезарь - видишь и потворствуешь!
А тот, надутый, сытый и лоснящийся,
Хозяйничает в спальнях у друзей своих,
Как голубок, как жеребец неезженый.
Распутный Цезарь - видишь и потворствуешь!
Так, значит, правда, гаер, вор, похабник ты?
Затем ли, император знаменитейший,
Ты покорил далекий остров Запада,
Чтоб эта ваша грыжа непотребная
За сотней сотню расточал, да тысячи? .
Чудовищная щедрость, невозможная!
Иль мало раскидал да порастратил он.
Сперва расхитил денежки отцовские,
Потом добычу с Понта и Иберскую
(Поток золотоносный - знает Таг о ней),
Его ль страшиться Галлам и Британии?
Зачем с негодным нянчитесь? Что может он
Еще, как не мотать и не похабничать?
Неужто для того вы, победители,
Вы, тесть и зять, разбили землю вдребезги?
Перев. А. Пиотровский
* * *
(93)
Меньше всего я стремлюсь тебе быть по сердцу, Цезарь:
Что мне, белый ли ты, черный ли ты человек?
Перев. С. Шервинский
РАСПУТНИКАМ
(57)
В чудной дружбе два подлых негодяя,
Кот Мамурра и с ним - похабник Цезарь!
Что ж тут дивного? Те же грязь и пятна
На развратнике римском и формийском.
Оба мечены клеймами распутства,
Оба гнилы и оба полузнайки.
Ненасытны в грехах прелюбодейных,
Оба в тех же валяются постелях,
Друг у друга девчонок отбивают.
В чудной дружбе два подлых негодяя!
Перев. А. Пиотровский
* * *
(47)
Порций, Сократион - две лапы цепких,
Понюх Меммия, хапалы Пизона,
Вас Веранию и моему Фабуллу
Предпочел негодяй, Приап известный,
Вы с полудня сидите, разрядившись,
За роскошным столом, мои ж дружочки
На углу перекрестка выжидают.
Перев. Богоявленский
НА КАМИНИЯ[3]
(108)
ЕЩЕ ПРОТИВ ПЕЗАРЬЯНЦА
В час, когда воля народа свершится и дряхлый Каминий
Подлую кончит свою мерзостей полную жизнь,
Вырвут язык его гнусный, враждебный свободе и правде.
Жадному коршуну в корм кинут презренный язык.
Клювом прожорливым ворон в глаза ненасытные клюнет,
Сердце собаки сожрут, волки сглодают нутро.
Перев. А. Пиотровский
НА МУЦИЛЛУ
(113)
Консулом выбран Помпей был впервые. Владели Муциллой
Двое тогда. А теперь? Избран вторично Помпей.
Двое остались двоими. Но целые полчища новых
Встали за ними. Мой бог! Пышная жатва греха!
Перев. А. Пиотровский
НА ЭМИЛИЯ
(97)
Нет, я никак не сумел различить, помилуйте боги!
Рот ли Эмилия иль... зад мне нюхнуть довелось...
Нет грязней ничего, да и рот-то нисколько не чище...
Всё же, пожалуй, что зад чище, приличнее рта:
Он без зубов, а во рту торчком в полтора фута зубы,
Десны - что ветхий он тот ящик: навоз вывозить.
Лик же, обличье его - мне ослицу напомнили сзади,
Что свой природе отдать долг вдруг должна на жаре.
Сколько б ни делала раз, очистить себя не забудет,
И об осле говорят, разве не то ж на кругу:
Если приспичит ему, запрещать не станут, конечно,
Это мученье свое, остановясь, утолить.
Перев. А. Пиотровский
НА ВЕТТИЯ
(98)
Нет, ни к кому так нейдет, как к тебе лишь, бессовестный Веттий,
Что шептуну и льстецу может сказать человек...
Ты ведь своим языком, представься к тому только случай,
С полной готовностью зад будешь и пятки лизать,
Если не враз погубить всех нас задумаешь, Веттий,
Рот лишь раскроешь, и вмиг всё свершено, что хотел.
Перев. А. Пиотровский
НА МЕНТУЛУ
(94)
Ментула, то есть развратник. "Развратник" он, Ментула, точно...
Это как говорят: сыщет кочан сам свой чан.
Перев. А. Пиотровский
* * *
(105)
Ментула всячески влезть на верхи Геликона стремится!..
Музы, вилы схватив, шварк его вниз головой.
Перев. Богоявленский
* * *
(115)
Ментула югеров тридцать лугов исчисляет в именье,
Сорок - поля у него, всё остальное пруды.
Так почему же не быть ему, Ментуле, Креза богаче,
Если в нагорье одном столько добра у него.
Пожни, распашка, леса громадные, горы, болота
От океана и до Гиперборейских границ.
Да, велико это всё, но и сам он велик беспримерно.
Не человек, а как есть Ментула истинный он.
Перев. Богоявленский
(АЛЕКСАНДРИНИЗМ)
ГИМН ДИАНЕ[1]
(34)
Нас Дианы покров хранит,
Девы чистые, мальчики!
Пойте, чистые мальчики,
Песнь Диане, и девы!
О Латония, дивная,
Дочь Юпитера сильного,
Мать Лето родила тебя
У маслины делосской,
Чтоб царила ты в высях гор,
И в зеленой глуши лесов,
И в потайной тени долин,
И на звонких потоках.
И Юнона - Люцина ты
Для родильниц томящихся,
Ты - попутчица, ты - Луна,
Свет кидаешь заемный.
Делишь года далекий путь,
Лунных месяцев быстрый бег.
Ты богатством плодов даришь
Земледельца усадьбу.
Под любым из имен твоих
Будь, Диана, священна нам!
И храни, как хранила встарь,
Верных Ромула внуков.
Перев. А. Пиотровский
ЭПИТАЛАМА[2]
(67)
Юноши! Веспер взошел: над Олимпом горит уже Веспер!
Столь долгожданной звезды наконец-то сверкнуло сиянье.
Яства оставить пора нам, время столы нам покинуть -
Скоро невеста придет, и венчальная песня раздастся:
"Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!"
Видите юношей, девы? Трапезу время оставить:
Вон уж Ночная Звезда свой огонь зажигает над Этой.
Как они быстро вскочили! Но не напрасно вскочили:
Петь собираются девы - стоит послушать их пенье.
"Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!"
Нет, не легко, друзья, нам сегодня дается победа:
Вы посмотрите, как девы заученное вспоминают.
Знают они свою силу. Недаром готовятся девы.
Что ж удивительного? Ведь поют они всею душою!
Мы же, увы, не всегда сочетаем свой разум со слухом.
Правильно будем побиты: победа дается старанью.
Вот почему хоть сейчас-то вы будьте внимательны к песне
Если начнут они петь - всё равно вам придется ответить.
Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн.
Веспер! Какая планета тебя беспощаднее в небе?
Ведь из объятия матери дочь ты вырвать способен!
Дочь из объятия матери... Девственную непорочность...
И, безучастный к стенаниям, пылкому юноше кинуть.
Разве не так поступают войска в завоеванном крае?
Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!
Веспер! Какая планета тебя приятнее в небе?
Пламенный твой алмаз огнем освятит обрученье,
Брачный союз, о котором родители уговорились,
Свадьбу же осуществляя не раньше, чем ты загоришься.
Что нам дано в нашей жизни счастливее этого часа?
Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!
Веспер сегодня, подруги, похитил одну из подружек...
Ибо с приходом твоим вся ночная бодрствует стража.
Ночью скрываются воры, которых ты вдруг обнаружишь,
Веспер, когда поутру в небеса возвращаешься снова.
Любо девам тогда тебя жалобой трогать притворной,
Сетуя громко на то, к чему сами же втайне стремятся.
Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!
Благоуханный подснежник рождается в уединеньи,
Скрытый от взоров скотины и не искалеченный плугом.
Ветер ласкает его, греет солнце, растит его дождик...
Как его любят девы! Как его юноши любят!
Но когда тот же цветок облетит, подрезанный ногтем, -
Девы не любят его, и юноши также не любят.
Так вот и девственница дорога своим близким - покуда
Замуж не вышла она. Когда же невинность исчезнет -
С нею навек заодно улетучится очарованье.
Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!
В поле пустынном лоза поначалу родится бесплодной.
Так и стоит холостой, не выращивая винограда,
Хоть и клонясь на ветру своим тоненьким девичьим станом,
Вот-вот готовая в грусти коснуться корней головою.
Пахари мимо проходят. Бычки на нее и не взглянут.
Но если с вязом, допустим, лоза сочетается браком -
Пахари любят ее. Бычки ее, тяжкую, любят.
Так вот и девственница без замужества, чахнет лозою...
Но если вовремя сыщет себе подходящего мужа -
Станет супругу родной, а родным не такой ненавистной.
Так не противься и ты обручению, молодая!
Не отвергай же того, за кого тебя прочит родитель,
Сам родитель с супругой: ведь им надлежит покоряться,
Ибо и девство само - не твое целиком достоянье:
Первая треть - отца. Вторая - тебя породившей.
Третья лишь доля - твоя. Не противься же предкам, о дева:
Зятю две трети свои отдают они вместе с приданым.
Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!
Перев. И. Сельвинский
АТТИС[3]
(63)
По морям промчался Аттис на летучем, легком челне,
Поспешил проворным бегом в ту ли глушь фригийских лесов,
В те ли дебри рощ дремучих, ко святым богини местам.
Подстрекаем буйной страстью, накатившей яростью пьян,
Убелил он острым камнем молодое тело свое.
И себя почуяв легким, ощутив безмужнюю плоть,
Окропляя теплой кровью кременистый выжженный луг,
Он взмахнул в руке девичьей томнозвучный, гулкий тимпан.
Это - твой тимпан, Кивева, твой святой, о матерь, тимпан!
В кожу бычью впились пальцы. Под ладонью бубен запел.
Завопив, к друзьям послушным исступленный голос воззвал:
"В горы, галлы! В лес Кивевы! В дебри рощ спешите толпой!
В горы, галлы! Диндимены-госпожи покорная тварь!
Рой изгнанников, за мною понеслись вы к чуждым краям,
По следам моим промчавшись, повинуясь речи моей.
Не страшил вас вал соленый, не смутила зыбкая хлябь.
Презирая дар Венеры, убелили вы свою плоть.
Веселитесь, быстро мчитесь, пусть взыграет сердце в груди.
Порадейте в честь богини! Поспешите, галлы, за мной!
В лес фригийский! В дом Кивевы! Ко святым фригийским местам!
Там рокочет гулко бубен, там кимвалы звонко звенят.
Там менад, плющом увитых, хороводы топчут траву.
Восклицают там менады, в исступленной пляске кружась!
Там безумствует богини вдохновенно-буйная рать!
Нам туда помчаться надо! Нас туда желанья зовут!"
Дева телом, бледный Аттис так вопил, сзывая друзей.
Отвечал мгновенным воплем одержимый, бешеный сонм.
Зазвенела медь кимвалов. Загудел протяжно тимпан.
По хребтам зеленой Иды полетел, спеша, хоровод.
Ударяет в бубен Аттис, задыхаясь, хрипло кричит.
Обезумев, мчится Аттис, через дебри, яростный вождь.
Так, упряжки избегая, мчится телка, скинув ярмо.
За вождем, за буйной девой, в исступленьи галлы летят.
И к святилищу Кивевы добежал измученный рой.
И уснул в изнеможеньи, не вкусив Цереры даров.
Долгий сон тяжелой дремой утомленным веки смежил.
Под покровом тихой лени угасает ярости пыл.
Но когда на утро солнца воссиял сверкающий глаз,
Сквозь эфир, над морем страшным, над пустынным ужасом гор,
И прогнал ночные тени огненосных коней полет,
Тут покинул, в даль умчавшись, быстролетный Аттиса сон,
В мощном лоне Пасифея приняла крылатого вновь.
Исчезает в сердце ярость, легковейный входит покой.
Всё, что сделал, всё, что было, вспоминает Аттис дрожа.
Понимает ясным взором, чем он стал, куда залетел.
С потрясенным сердцем снова он идет на берег морской.
Видит волн разбег широкий. Покатились слезы из глаз.
И свою родную землю он призвал с рыданьем в груди.
"Мать моя, страна родная, о моя родная страна!
Я бедняк, тебя покинул, словно раб и жалкий беглец.
На погибельную Иду, ослепленный, я убежал.
Здесь хребты сияют снегом. Здесь гнездятся звери во льдах.
В их чудовищные норы я забрел в потайной щели.
Где же ты, страна родная? Как найду далекий мой край?
По тебе душа изныла, по тебе тоскуют глаза.
В этот миг короткий ярость ослабела в сердце моем.
Или мне в лесах скитаться, от друзей и домэ/вдали?
От тебя вдали, отчизна, вдалеке от милых родных.
Не увижу я гимнасий, площадей и шумных палестр.
Я, несчастный, их покину. Буду снова, снова рыдать!
О, как был я горд и счастлив, о, как много я пережил!
Вот я дева, был мужчиной, был подростком, юношей был.
Был палестры лучшим цветом, первым был на поле борьбы.
От гостей гудели двери, от шагов был теплым порог.
Благовонными венками был украшен милый мой дом.
От постели, вечно весел, подымался я поутру.
И теперь мне стать служанкой, стать Кивевы верной рабой!
Стать менадой, стать калекой, стать бесплодным, бедным скопцом!
Стать бродягой в дебрях Иды на хребтах, закованных в лед.
По лесным влачиться щелям, во фригийских страшных горах!
Здесь козел живет скакучий, здесь клыкастый бродит кабан.
Ой-ой-ой! Себя сгубил я! Ой-ой-ой! Что сделать я мог!"
Чуть сорвался вопль плачевный с утомленных, розовых губ,
Чуть до слуха гор богини долетел раскаянья стон,
Тотчас львов своих Кивева отпрягает, снявши ярмо.
Бычьих стад грозу и гибель, подстрекает левого так:
"Поспеши, мой друг свирепый, в богохульца ужас всели!
Пусть, охвачен темным страхом, возвратится в дебри лесов
Тот безумец, тот несчастный, кто бежал от власти моей.
Выгибай округло спину, ударяй ужасным хвостом.
Дебри гор наполни ревом, пусть рычанью вторит земля!
Потрясай жестокой гривой, пусть дыбится рыжая шерсть!"
Так велит Кивева зверю и снимает с шеи ярмо.
Стервенеет лев. Как пламя, входит в сердце яростный гнев.
Он идет, рычит, ломает под когтем кустарник сухой.
На гремучий вышел берег, убеленный пеной морской.
Видит Аттиса: у моря, у надбрежных, мраморных скал.
Лев прыгнул, и мчится Аттис, оробев, в дремучую дебрь.
Там служанкой прожил Аттис до конца безрадостных дней.
О, богиня! О, Кивева, диндименских гор госпожа!
Пусть пребуду в отдаленьи от твоих чудовищных тайн!
Пусть других пьянит твой ужас! Твой соблазн безумит других!
Перев. А. Пиотровский
ЭПИТАЛАМА[4]
(61)
О, холма Геликонского
Житель, племя Урании!
Ты, что нежную к мужу мчишь
Деву, о Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
Ты чело увенчай венком
Майорана душистого,
Весел, в брачном иди плаще,
Белоснежные ноги сжав
Яркой обувью желтой!
Привлеченный веселым днем,
Звонким голосом брачные
Песни пой! Ударяй ногой
Оземь и потрясай в руке
Смольный свадебный факел!
Ныне с Манлием Виния
(И к фригийцу-судье сама
Не прекрасней Киприда шла!)
В брак вступает при знаменье
Добром добрая дева,
Что взросла, как азийский мирт,
Весь цветами осыпанный, -
Хоры легкие нимф лесных
Для утехи своей его
Влагой росной питают.
Так иди же, иди сюда!
Брось утесы Феспийские
И пещеры Аонии,
Где прохладная льется вниз
Нимфа к ним Аганиппа.
В новый дом госпожу введи,
К мужу страстью горящую,
Оплети ей любовью дух,
Как блуждающий вкруг ствола
Плющ по дереву вьется.
Вы же, девы невинные,
Чей уже приближается
День такой же, начните в лад,
Пойте: "О Гименей! Ио
Гименею, Гимену!"
Чтобы шел к нам охотнее,
Слыша, как его славят здесь,
Свой священный исполнить долг,
Вождь Венеры благой, благих
Уз любви сочетатель.
Бог какой на устах всегда
У любимых и любящих?
Кто из вышних людьми почтен
Боле? О Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
Дряхлый кличет тебя отец
К детям, девушки в честь твою
Поясок развязать спешат,
Жадно, в трепете, юный муж
Гимнам внемлет Гимена!
В руки ярому юноше
Ты цветущую девушку
Отдаешь с материнского
Лона! О Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
Без тебя наслаждения,
С доброй славой согласного,
Дать не может Любовь - но даст,
Коль захочешь! Какой же бог
С этим богом сравнится?
Дом не даст без тебя детей,
И не сможет уже отец
Обеспечить свой род - но даст,
Коль захочешь! Какой же бог
С этим богом сравнится?
Без обрядов твоих святых
Не дала бы защитников
Для окраин страна - но даст,
Коль захочешь! Какой же бог
С этим богом сравнится?
Так снимите ж с дверей засов
Перед девою! Факелы,
Видишь, кудри блестящие
Разметали? Но медлит стыд...
...
...
Не поборет стыда и льет
Слезы: время идти ей.
Перестань же ты плакать, Аврункулея, и страх откинь:
Завтра светлый не встретит день,
Вставший из океана.
У владельца богатого
В пестром вешнем саду такой
Гиацинта встает цветок!
Но ты медлишь... Уходит день, -
Выходи, молодая!
Выходи, молодая, раз
Ты согласна, послушайся!
Видишь, брачные факелы
Треплют кудри златистые?
Выходи, молодая!
Твой супруг, легкомысленно
Любодейству предавшийся,
Чувству низкому следуя,
Не захочет лежать вдали
От грудей твоих нежных.
Нет, как гибкая льнет лоза
К близ растущему дереву,
Так к объятьям твоим и он
Будет льнуть. Но уходит день, -
Выходи, молодая!
О, постель, что для каждого...
Белой ножкою ложа.
Ведь прекраснее женщины
Сколько ныне супруга ждет
Новых радостей! Сколько их
Ночью ль темной, средь бела ль дня
Вкусит он! Но уходит день, -
Выходи, молодая!
Взвейте, мальчики, факелы!
Брачный, вижу я, плащ грядет!
Выступайте и пойте в лад:
"О Гимен, Гименей! Ио
Гименею, Гимену!"
Фесценнинские шутки пусть
Раздаются - чего ж молчать?
И орехов пусть мальчикам
Даст наложник, - утратил он
Ныне страсть господина!
Дай же, дай же орехов им
Ты, дружок нерадивый! Сам
Наигрался орехами!
Послужи-ка Таласию!
Сыпь, наложник, орехов!
Ты вчера еще был безус
И селянками брезговал, -
А уже брадобрей тебя
Бреет! Бедный же, бедный ты!..
Сыпь, наложник, орехов!
Скажешь ты, раздушенный муж:
Нелегко отвыкать тебе
От безусых? - да срок пришел!
О Гимен, Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
Знаем: лишь разрешенное
Ты изведал. Но нет, не то
Подобает женатому!
О Гимен, Гименей! Ио
Гйменею, Гимену!
Ты ж, супруга, коль просит муж,
Берегись, не отказывай,
Чтоб не шел он других просить!
О Гимен, Гименей! Ио
ГЬменею, Гимену!
Вот как счастлив и как богат
Пред тобою супруга дом.
Будет он навсегда твоим, -
О Гимен, Гкменей! Ио
Гименею, Гимену!
До тех пор, пока белая
Старость все не сведет концы,
Головою седой тряся.
О Гимен, Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
С добрым знаменьем чрез порог
Золотой перейди стопой
Под лоснящейся притолкой!
О Гимен, Гименей! Ио
Гименею, Пшену!
Посмотри же: внутри супруг
Лег на ложе пурпурное,
Весь к тебе устремился он.
О Гимен, ГЬменей! Ио
Гименею, Гимену!
Нет, не менее, чем в твоем,
Тайно в сердце его горит
Пламя - глубже горит оно!
О Гимен, Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
Ручку тонкую девушки
Бросьте, мальчики-спутники!
К ложу мужнину пусть идет!
О Гимен, Гименей! Ио
Пшенею, Гимену!
Вы же, добрые женщины,
Старикам своим верные,
Уложите вы девушку!
О Гимен, Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
Время! Можешь идти, супруг!
В спальню мужа взошла жена!
Молодой цветет лицо,
Словно белая лилия,
Словно мак огнецветный.
Но, супруг (мне свидетели
Боги в том), ты не менее
Сам прекрасен, Венерою
Не забыт... Но уходит день...
Так не медли же боле!
И не долго промедлил ты -
Вот идешь! Да поможет вам
Всеблагая Венера. Ты
Взял открыто желанное
И любви не скрываешь.
Тот песка африканского
Иль сверкающих звезд ночных
Подсчитает вперед число,
Кто захочет исчислить игр
Ваших тысячи тысяч!
Так играйте ж и вскорости
Принесите детей: нельзя,
Чтоб остался столь древний род
Без потомства. Всё тот же, пусть
Возрождается вечно!
Вскоре маленький пусть Торкват,
Потянувшись ручонками
С лона матери, радостно
Засмеется родителю,
Ротик приоткрывая.
Пусть с родителем, с Манлием,
Будет схож: из незнающих
Пусть любой узнает его.
Пусть стыдливость и матери
На лице его будет.
Пусть от матери доброй честь
Так же сыну достанется,
Как от матери, лучшей всех,
Пенелопы, обрел навек
Телемах свою славу.
Дверь закройте, о девушки!
Будем праздновать. Добрая,
Ты счастливой живи, чета,
Принося постоянные
Жертвы юности бодрой!
С. Шервинский
СВАДЬБА ПЕЛЕЯ И ФЕТИДЫ
(64)
Некогда сосны, Пелейской вершиной рожденные, плыли,
Древность вещает нам, по волнам зыбучим Нептуна
Вплоть до Фазида струй и границ Ээтейских далеких,
В год, как отборные юноши, цвет молодежи Аргивской,
Твердо решась из Колхиды похитить руно золотое,
Быстрой дерзнули кормой по соленой пучине помчаться,
Взмахами весел еловых лазурные бездны волнуя.
Замки высокие градов хранящая властно богиня
В легком дыханьи летучее судно сама снарядила
Им, сочетая сосновый остов с выгнутым килем:
Ширь Амфитриты он девственной первый полетом разрезал.
Только что нос корабля разделил бурливую бездну,
Пеною волны едва забелели под взмахами весел,
Лица приподняли вмиг над белеющей моря пучиной,
Диву нежданному робко дивясь, Нереиды морские.
День благодатный, когда увидали смертные очи,
Как обнаженное тело из бездны седой выставляли
Нимфы морские, вставая беспечно по белые груди!
Тут, говорят, и Пелей воспылал любовью к Фетиде,
Тут и Фетида людского Гимена утех не отвергла,
Тут сам Отец порешил сочетать Пелея с Фетидой.
О вы, рожденные в век благодатный и дивный, герои!
Вам привет мой, чада богов, матерей благородных
Отрасль, привет мой вам: вы его благосклонно примите;
Часто к вам песней моей, к вам песней моей воззову я.
Славься и ты, беспримерно счастливым факелом брачным
Встреченный, славься, Пелей, оплот Фессалии: вечный
Сам повелитель богов для тебя поступился любовью.
Ты ли в объятьях не млел Нереиды прекрасной, Фетиды?
Внучку свою не Тефида ль тебе доверила в жены
И Океан, весь мир объемлющий темной пучиной?
Только что срок миновал и желанные дни наступили,
Сходятся, сходятся в дом: Фессалия целая в сборе.
Царский дворец наполняет, шумя и ликуя, собранье.
Все приносят дары, изъявляя веселье на лицах.
Весь опустел Киферон, Фтиотийские пусты равнины,
Пусты Краннона дома и безлюдны стены Лариссы:
Всё к Фарсалу стремится, течет под Фарсальскую кровлю,
Поля не пашет никто, у волов размягчаются выи,
Грабли кривые не чистят нигде виноградник ползучий,
Тени деревьев нигде садовника серп не умалит,
Плугом понуристый вол не ворочает на поле глыбы,
Тусклая ржавчина густо садится на плугах забытых.
Сами ж палаты, насколько их кровом обширным объемлет
Царский чертог, серебром сверкают и золотом красным.
Троны из кости слоновой, столы бокалами блещут.
В царских сокровищах пышно блистая, чертоги ликуют.
Брачное ложе богини дворца стоит посредине,
Зубом индийским лощеное, алым покровом одето.
Алый окрашен покров пурпурных раковин соком.
Ткань, картинами древних веков изобильно пестрея,
С дивным искусством о доблестях дивных героев вещает.
Ибо на ней Ариадна, с прибоем гремящего брега
Дии, на быстрых судах Тезея бегущего видит.
Страсти безумные в сердце кипящем гневно питая,
Верить боится себе, что видит она то, что видит:
Только что сон отряхнув от очей коварный и лживый,
Видит бедняжка себя на пустынном песке позабытой, -
Он же, неверный, бежит и волны веслами гонит,
Лживые бросив обеты в жертву бушующей буре!
Скорбными смотрит очами, раздвинув камыш, Миноида
Издали вслед беглецу, как вакханки мраморный образ,
Смотрит, увы, и великих забот предается волненьям.
Нет на ее золотой головке прекрасной повязки,
Нежная грудь не закрыта летучею тканью одежды,
Пояс красивый не держит округло полные груди, -
Всеми покровами, с тела у ней соскользнувшими тайно,
Тешась, играют у ног бедняжки соленые воды.
Что ей повязка и что ей летучие ткани одежды?
Всем она сердцем летит за тобою, Тезей, всей душою,
Всей беззаветною думой к тебе одному прилепляясь.
Бедная, что за смятеньем жестоким тебя истерзала,
Сея тревоги терновые в нежной груди, Эрицина
В горькие те мгновенья, когда Тезей беспощадный,
Выйдя в открытое море извилистой бухтой Пирея,
Прибыл под кров Гортинский царя-нечестивца Миноса!
Ибо, судя до рассказам, чумою жестокой подвигнут,
Некогда, смерть Андрогея ужасной ценой искупая,
Избранных юношей должен был и дев благородных
Кекропса город на пищу обычно сдавать Минотавру.
Вот, как подобной бедой удручен был измученный город,
Юный Тезей предпочел за Афины милые тело
В жертву отдать, чем терпеть, чтобы поезд такой погребальный
Трупы живые в Крит из Афин хоронить отправлялся.
Легкий направив корабль на крыльях попутного ветра,
Прибыл к Миноса надменного он горделивым чертогам.
Только царевна его увидала взором пытливым,
Та, что лелеяла прежде, дыша благовонием сладким,
Девственно-чистое ложе в объятиях матери нежной,
Словно из вод Еврота растущие Нежные мирты
Или дыханье весны, выводящее пестрые краски, -
Взоры не прежде с него пылавшие дева свела, чем
Пламень жгучий всем телом юным она восприяла,
Прежде, чем всё ее сердце до всей глубины разгорелось.
О ты, на горе внушающий страсти сердцем жестоким,
Мальчик-бог, вливающий сладость в людские тревоги,
Ты, о владычица Голг, Идалия рощей зеленых,
Что за волненьем исполнили душу вы пылкую девы,
Часто вдыхавшей отныне, о русом пришельце мечтая!
Сколько пугливых забот ей печальное сердце томило!
Бледного золота часто бледнее бедняжка бывала,
Если, с чудовищем грозным желая вступить в состязанье,
Смерти Тезей домогался иль славы гремящей награды.
Только не тщетно дары, не напрасно, богам обещая,
Дева втайне устами немыми давала обеты:
Словно как дуб, на вершине Тавра качающий ветви,
Или с корою потливой сосну в бесчисленных шишках
Вихрь необузданный, веяньем бурным вращая, свергает, -
Вырванный с корнем, далеко рухнув, гигант упадает,
Всё, что в паденьи ни встретит широко кругом, сокрушая, -
Так, обуздав, распростер Тезей чудовища тело,
Дергаясь, тщетно рогами бодавшего ветер летучий.
Цел, повернул он оттуда стопы с великою славой,
Тонкою ниткою сбивчивый след направляя, чтоб после,
В час, как обратно сойдут лабиринта извивами, не был
Сделан напрасным искания труд незаметной ошибкой.
Впрочем, зачем, удаляясь от песни начала, я стану
Дальше рассказывать, как от отцовского взора бежала,
Как из объятий сестры бедняжка и матери самой,
Столько погибшую дочь несчастным сердцем любившей,
Всё на жертву любви отдавая сладкой Тезея,
Как сошла с корабля, привезенная к пенному Дии
Брегу, и как ее там, во сне смежившую очи,
Сердцем неверный супруг покинул, вдаль убегая?
Часто потом, говорят, неистовым сердцем пылая,
Громкие вопли она из глуби грудей изливала,
После на скалы крутые в горькой печали всходила,
В моря простор необъятный зоркие очи вперяя.
То вбегала в соленые всплески морского прибоя,
Мягкий покров подобрав, обнажив белоснежные ноги,
В жалобах горьких потом, в жестокой тоске восклицала,
Влажный лик искажая в слезах безнадежным рыданьем:
- "Так-то, увезши меня с берегов родимых, коварный,
Бросил коварно меня ты, Тезей, на взморьи пустынном?
Так-то, неверный, бежишь, бессмертных богов забывая?
Так-то нарушенных клятв уносишь домой преступленье?
Думы жестокой ужель ничто не смягчило решенья?
Как же немедля в тебе состраданье не подняло голос,
Сердцу жестокому жалость ко мне, беззащитной, внушая?
Лживый, не те мне когда-то, увы, ты давал обещанья,
Нет, не такие надежды во мне пробуждал ты, несчастной:
Радостный брак ты сулил, желанным пленял Гименеем...
Всё развевают теперь по воздуху тщетные ветры!
Нет, ни одна да не верит женщина клятвам мужчины:
Бросьте надежду на верность лукавых мужских обещаний!
В час, как ведет к достиженью чего их мощным желаньем,
Клясться не страшно ни в чем, никаких обещаний не жаль им;
Только, едва утолят они замыслов алчных желанье,
Слов уж не помнят своих, беззаботно слова нарушают.
Кто, как не я, тебя вырвал, когда ты в пучине кружился
Смерти, кто брата родного скорее решился утратить,
Чем в последний час одного тебя бросить, коварный?
Вот я за что на терзанье зверям достанусь и птицам,
Холм земли надо мной и по смерти за что не насыплют!
Львица какая тебя родила под пустынной скалою,
Море какое, зачав, из волн опененных извергло, -
Сиртский бурун, иль хищная Сцилла, иль бездна Харибды, -
Жизни за сладостный дар платящий такою ценою?
Если от брака со мной ты втайне душой отвращался,
Строгую волю нарушить старца-отца опасаясь,
Всё же бы ты увезти меня мог под родимую кровлю,
Где бы рабою тебе я служила работой веселой.
Белые ноги твои умывая водою прозрачной,
На ночь ложе твое постилая пурпурным покровом!
Что же напрасно, увы, я жалуюсь ветрам бездумным,
Ужасом горя томясь? Никаких они чувств не имея,
Гласу молений печальных ни внять, ни ответить не могут;
Он же - почти у средины далекой волн безотрадных;
Смертный никто в камышах не мелькнет на взморье пустынном...
Так-то в последний час, безмерно-свирепо терзая
Слуха жалобам даже моим судьба не послала!
О всемогущий Юпитер, о, если б во веки веков до
Кносских брегов не касалась корма кораблей Кекропийских!
Если б с ужасною данью быку свирепому Крита
К берегу он, коварный, канат корабельный не чалил!
Если бы он, злосердечный, жестокие замыслы кроя
Телом прекрасным, гостем не спал под нашею кровлей!
Ныне ж - куда мне бежать? За какую надежду схватиться?
К Иды ль горам идти? Но не их ли широкою бездной
Моря угрюмая даль далеко от меня отделила?
Помощи ждать ли отца? Не сама ль от него я бежала
Следом за юношей, кровью запятнанным падшего брата?
Верного ль я супруга утешусь любовью? Но кто же,
Медленно весла сгибая в волнах, от меня убегает?
Здесь же ни кровли, увы, на пустынном острова бреге,
Выхода нет из пояса волн бездонного моря,
Нет на бегство надежды, нет способа к бегству, всё немо,
Всё пустынно кругом, и смерть отовсюду взирает.
Нет, но не прежде мне смерть жестокая очи погасит,
Чувства не прежде мое истомленное тело оставят,
Чем у богов испрошу вредителю должную кару,
В час последний к богам о небесной правде взывая.
Вы, Евмениды, людские деянья казнящие карой
Праведной, вы, чье тело кудрявится грозно змеями,
Гнев возвещая заране, в груди бушующий вашей, -
Мчитесь, мчитесь ко мне, моих жалоб вонмите вы гласу,
Тех, что, увы, я подъемлю, несчастная, в крайнем томлёньи,
Бедная, гневом горя, ослепленная страстью безумной!
Жалобы эти правдиво из глуби сердца стремятся:
Тщетно не дайте же вы моим изливаться рыданьям, -
Нет, но как Тезей покинул меня одинокой,
Пусть он так же себя и своих погубит, богини!"
Только моленья свои из груди излила она мрачной,
Казни тревожно прося у богов жестоким деяньям,
Знаменьем ей повелитель богов кивнул непреложным.
Дрогнула в том помаваньи земля и грозное море,
Свод содрогнулся небес, потрясая сверкавшие звезды.
Сам же Тезей между тем, ослепления мраком обвеян,
Память утратил, совсем упустив из забывчивой груди
Все наставленья, что прежде в уме неослабно держал он,
Знак отрадный поднять отцу печальному должный,
Знак, что порт Эрехтейский жив и здрав он завидел.
Ибо, как говорят, когда Эгей престарелый
Сына на волю ветров вверял, покидавшего гору,
Юноше он, обнимая, такие давал наставленья:
"Сын ты единый мой, мне долгой жизни милейший,
Ты, возвращенный недавно к концу мне старости дряхлой,
Ты, кого отпустить я в безвестность случая должен!
Так как доля моя и твоя горячая доблесть
Вновь от меня отнимают насильно тебя, хоть усталый
Взор не успел еще всласть насытиться обликом сына;
Сердцем не радостным я, не в весельи тебя отпущу я,
Признаки доли удачной тебе я носить не позволю;
Нет, из души испущу сначала немало я жалоб,
Прахом сыпучим земли свои очерняя седины,
После же темный повешу на мачте скитальческой парус:
Скорбно пылающим думам моим и тщетным рыданьям
Ткань, зачерненная ржавчиной темной Иберской, ответит.
Если ж дозволит тебе царица святого Итона,
Род наш и дом Эрехтея хранящая верной защитой,
Черную кровь пролить чудовища грозной десницей,
Крепко ты в мыслях держи, береги незабывчивым сердцем
Это мое наставленье, - да время его не изгладит!
Только что наши холмы твои зоркие очи завидят,
Тотчас все реи пускай покровы печальные спустят,
Белые вмиг паруса канаты натянут витые,
С первого взгляда чтоб я угадал отрадную радость, -
Что возвращаешься ты сохраненным счастливой судьбою".
Эти сперва наставленья державший в уме неослабно,
Вдруг Тезей позабыл: как тучи под ветра дыханьем
С гор белоснежной вершины, они умчалися в воздух.
Только отец, ожидая, кремля с вершины глядевший,
Очи тревожные горько томя в слезах непрестанных,
Черные взвидел меж тем полотнища паруса, в горе
Скал с вершины высокой стремглав низринулся старец,
Мысля, что отнят Тезей у него судьбою жестокой.
Так, вступивши под кров, унылый от смерти отцовской,
Сам жестокий Тезей, какие сердцем неверным
Слезы внушил Миноиде, такие же горестно пролил, -
Той, что, глядя с тоскою вослед уходящему судну,
Много тревог уязвленной душой мятежно питала.
К ней же с другой стороны Иакх цветущий стремился, -
Вел хоровод он Сатиров и Низой рожденных Силенов, -
Мчался к тебе, Ариадна, любовью к тебе воспаленный,
Взапуски яро они опьяненной душой бушевали.
Мчался их рой, эвоэ! эвоэ! головами качая.
Тирсами те из них с увитым концом потрясали,
Те на клочья терзали быка и мясом бросались,
Те из змей, свивая, жгуты надевали на пояс,
Те потаенные оргии в полых ковчегах справляли, -
Оргии те, что напрасно желали бы слышать профаны, -
Те, подымая высоко длани, в тимпан ударяли,
Те извлекали яростный вой из меди округлой,
Многие ж дико гремящим стоном рога наполняли;
Страшным напевом визжала меж тем фригийская дудка.
Пышно такими картинами дивно украшенный полог
Всю, охвативши, постелю своим покрывал одеяньем.
После того, как насытила взор Фессалийская юность
Этим, святым богам начала уступать она место.
Тут, как дыханием утренним, тихое море пугая,
Волны в нем косые Зефир возбуждает в то время,
Как Аврора встает у порога ходячего Солнца -
Тихо вначале они, дыханьем нежным гонимы,
Движутся, всплесками тихими смеха слегка отзываясь,
После ж под крепнущим ветром всё боле крепчают, сильнеют,
Блеском пурпурной зари сверкают вдали, колыхаясь, -
Так, покидая теперь преддверие царского крова,
Порознь каждый к себе проворной стопой расходились.
После ухода их первым из всех с вершин Пелиона
Прибыл Хирон, принося дары лесные с собою:
Всё, что приносят поля, что брег Фессалийский рождает
Высями горными, все цветы, что выводит у края
Струй речных Фавония теплого вздох плодотворный,
Сам он принес, перевив без разбору вместе венками,
Так что весь дом, надушен, благовоньем живым рассмеялся.
Следом прибыл Пеней, в цветущей зелени Темпе,
Сверху лесами нависшими пышно венчанную Темпе,
Нимфам оставив - водить веселые в ней хороводы.
Прибыл Пеней не порожним: с корнями высокие буки
Он приволок, со стволами прямыми высокие лавры,
С ними платанов кивающих взял и сестер Фаэтона
Гибких сгоревшего, взял кипарисов воздушных и стройных:
Их он широко рядами вокруг чертогов расставил,
Чтоб осененное нежно листвой зеленело преддверье.
Следом за ним Прометей с измыслительным сердцем явился,
Древней казни следы зажившие бледно являя,
Казни, что некогда нес он, по членам окованный цепью,
К Скифским прикован вершинам, над бездной вися и качаясь.
После родитель богов с детьми и святою супругой
Прибыл с небес, на них, о Феб, лишь тебя оставляя
Вместе с сестрой-близнецом, вершины хранящею Идра,
Ибо сестра, как и ты, равно презирала Пелея,
Факелов брачных почтить Фетиды за то не желая.
Чуть белоснежные члены они на сиденьях согнули,
Поданы были столы широкие с кушаньем разным.
Дряхлое тело меж тем сотрясая неверным движеньем,
Подняли Парки свои гласящие правду напевы.
Тело дрожащее им охватив отовсюду, одежда
Белая краем пурпурным до самых ступней упадала,
Дряхлое темя старух белоснежно венчали повязки,
Руки же мерно и складно вели свой труд вековечный.
Левая прялку держала, увитую мягкою шерстью,
Правая ж - то, их слегка подняв, выводила перстами
Нить, отводя, то, пальцем наклонным большим закруживши,
Круглым кольцом, держа на весу, свою прялку вращала.
Зубы равняли меж тем постоянно работу щипками:
Шерсти окуски при этом к иссохшим губам прилипали,
Те, что сначала комками на гладкой нитке першились.
Волну же белую мягкой шерсти у них сохраняли
Около ног из прутьев плетенные прочно корзины.
Так прядя свою пряжу, громким голосом Парки
В дивной песне своей такую судьбу предвещали -
В песне, которой во лжи уличить векам не придется:
"О, беспримерную честь по доблестям дивным приявший,
Царства оплот Эмафийского, сыном со временем славный:
Вещим гаданьям внимай, что сестры тебе открывают
В нынешний радостный день; а вы, о рока предтечи,
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите.
Вот уж восходит тебе со всем, что супругу желанно,
Геспер; приходит к тебе под счастливой звездою супруга,
Душу твою напоить до дна всепобедной любовью,
Томные сны сочетать с твоими снами готова,
Мощную шею твою обвивая нежно руками.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите.
Не было дома, в котором такая б любовь сочеталась,
Нет любви, что влюбленных таким сочетала б союзом,
Как сочетает сегодня согласье Пелея с Фетидой.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите.
Должен родиться от вас Ахиллес, не знающий страха,
Мощною грудью врагам, а не тылом постыдным знакомый:
Он, победитель обычный на тяжбах летучего бега,
Лани обгонит следы, что быстрее молнии мчится.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
В битве с ним ни одной ни единый герой не сравнится,
Кровью Тевкров когда Фригийцев поля задымятся,
И, осаждая долгой войной, Троянские стены
Пелопса, клятв нарушителя, третий наследник разрушит.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Доблесть его беспримерную, громкие подвиги часто
Матери, часто признают, своих сыновей погребая,
Пряди седые волос терзая над пеплом печальным,
В дряхлую грудь ударяя руками дрожащими в горе.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Ибо, как жнец, на желтеющей ниве колосья густые
Солнца под пламенным зноем срезая, хлеб пожинает,
Так он Троянцев тела железом безжалостным скосит.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Доблестям будут могучим свидетели воды Скамандра,
Устьями что в Геллеспонт вливается многими бурный,
В день, как, им дуть заграждая грудами тел бездыханных,
Реку согреет глубокую, кровью окрасив убитых.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Будет свидетелем так же врученная смерти добыча,
Как на возвышенной насыпи холм, у костра наваленный,
Девы, пронзенной железом, приймет белоснежные члены.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Ибо, как только судьба усталым Ахейцам поможет
Стены Нептуна прорвать, обводящие город Дардана,
Кровь обагрит Поликсены гробницы насыпь высокой,
Той, что как жертва падет под двуострого взмахом железа,
Телом безглавым падет, бессильно сгибая колена.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Жданные сердцем утехи любви сочетайте же ныне!
Пусть принимает супруг союз счастливой богини:
Время невесту вручить желанную страстному мужу.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Пусть кормилица ей, при сияньи востока встречая,
Шею не сможет обвить вчера обвивавшею нитью;
Пусть и на внуков надежд не теряет от спавших отдельно
Мать, боязливо тревожась о девы упорстве напрасном.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!"
Так, предвещая великое некогда счастье Пелею,
Грудью божественной Парки песни вещие пели.
Ибо и сами, бывало, героев дома навещали
Честные, смертных собраньям являя себя зачастую,
Жители неба, когда благочестие свято хранилось.
Часто отец богов предстоял в сияющем храме,
Жертвам годичным когда посвященные дни наступали,
Сам взирая, как на землю сто быков упадало;
Часто бродящий Либер с вершины самой Парнаса
Вел Фиад, волоса распускавших с криком "Эвоэ!",
Взапуски рвались когда из целого города Дельфов
Радостно бога вблизи алтарей дымящихся встретить;
Часто и Марс в состязаньи войны смертоносном, Тритона
Быстрого часто владычица, часто Рамнунтская дева
Сами оружье носящих строи людей возбуждали.
Но с той поры, как земля обагрилась безбожным злодейством,
Все из похотью пьяной души правосудье изгнали,
Руки свои запятнали кровью братнею братья,
Сын усопших родителей смерть оплакивать бросил,
Начал отец желать кончины юного сына,
Чтобы свободно владеть новобрачной мачехи цветом,
Мать, обучая безбожно соблазнам невинного сына,
Страх потеряла, скверня родимых богов непотребством,
Зло с добром безумство преступное вместе смешало, -
Дух правосудный бессмертные боги от нас отвратили:
Им подобных собраний почтить неугодно явленьем,
Ясному взору противно дозволить к ним прикоснуться.
Перев. Б. Никольский
I в. до н. э.
(К КАРТИНЕ "ПРИАП" НА ФРОНТОНЕ БЕСЕДКИ)
На портик моего Катона
Взглянув, о путник, ты найдешь,
Что бог, на нем изображенный,
Приап, по-прежнему хорош.
И изумлен необычайно,
Его ты спросишь в этот миг:
"Скажи, какою силой тайной,
Какой наукой ты достиг,
Что виноградные две ветки,
Муки полфунта и пырей -
Одни под кровлею беседки
Тебя до дряхлых кормят дней?"
Перев. В. Владиславлев
65-8 гг. до н. э.
Гимны Горация - отнюдь не высокоторжественные религиозно-философские гимны хоровой мелики в стиле Пиндара с их сложным строфическим построением, открывающим целую музыкальную партитуру, до сих пор еще по-настоящему не прочитанную. Непохожи они и на высокопарные ложноклассические оды XVIII в., обычно исполненные придворного сервилизма. Гораций трижды отказывался от роли "римского Пиндара", ссылаясь на отсутствие дара славословия: он уклонился от предложения воспеть подвиги Марка Випсания Агриппы (I, 6), считая это делом поэта Вария, равно как и подвиги Августа, считая, что Меценат превзойдет его в искусстве восхваления (II, 12). В третий раз мы встречаемся с тем же отказом в оде к Юллу Антонию, где он мотивировал отсутствием у него, Горация, пиндарова красноречия. Гимны Горация просты по структуре. Та же обычная, неизменно повторяющаяся мелическая строфа, тот же четкий рисунок и сжатость в лирическом движении, какие мы наблюдаем в прочих одах сборника. Гимн к Вакху - опыт дифирамбического стиля. Гимны не могут, по самой сути этого жанра, обойтись без мифа, но мифы, несмотря на их эпическую природу, трактуются Горацием лирически. Они вкрапляются здесь в виде намеков, отдельных имен, мыслей и образов или врастают в оды как более цельные картины повествовательного порядка, передавая скорее переживания, чем подвиги и поступки героя. Гораций пользуется мифами как иллюстрациями, подтверждающими правоту его мысли, усиливающими убедительность его добрых советов и утешений.
1. ГИМНЫ
ГИМН ВАКХУ[1]
(II,19)
Я Вакха видел, - верьте мне, правнуки,
Учил он песням в дальней расселине,
И нимфы-ученицы, вторя,
Всё озирались на уши фавнов.
Эво! трепещет и потрясен мой ум.
Я полон Вакха и ликования.
Зову, дрожу, эво! пьянею.
О, пощади, не грози мне тирсом.
В стихи виденья просятся: дикие
Бегут вакханки, бьет искрометный ключ
Струей вина, близ рек молочных
Мед из дуплистых дерев сочится.
В дыму видений к звездам возносится
Стан Ариадны. Вижу, как рушится
Чертог безумного Пентея,
Вижу Ликурга-фракийца гибель.
Ты оплетаешь реки притоками,
Ты укрощаешь море индийское,
Ты волосы менад, хмелея,
Вдруг перетянешь узлом змеиным.
Ты опрокинул Рета, грозящего
Свирепой пастью, лапами львиными,
Когда гиганты штурмовали
Трон Олимпийца ордой безбожной.
Хотя ты склонен к пляске и пению,
К игре и шуткам и не для битв рожден,
Не мастер наносить удары, -
Равен ты мощью в войне и в мире.
Тебя увидя, золоторогого,
У врат Аида, Цербер, виляющий
Хвостом, всей пастью треязычной
Лижет покорно твои колени.
Перев. Я. Голосовкер
МИФ О ДАНАИДАХ[2]
(III, 11)
О Меркурий, мог Амфион кифарой
Камни громоздить - ученик твой верный:
Так звени же в лад, черепаха! Пой мне,
Щит семиструнный!
Говорливой ты не бывала прежде.
Ныне голос твой - на пиру и в храме.
Так звени же в лад! Да преклонит Лида
Слух прихотливый.
Я б сравнил ее с кобылицей в поле:
Любо ей играть - не дается в руки,
Брачных уз бежит, отбивая круто
Натиск влюбленных.
Лира, за тобой, чаровницей, тигры
И леса толпой. Ты звенишь, и реки
Замедляют бег, и завороженный
Вратарь Аида,
Цербер путь тебе уступает: змеи
Злобно по плечам у него клубятся,
Смрадом дышит пасть, и слюна сочится
Из треязычной.
И невольный вздох Иксион и Титий,
Просветлев лицом, издают, и урна
Данаид суха, пока ты жестоких
Песней пленяешь.
Спой же Лиде быль о преступных девах,
Расскажи, за что их карают казнью,
Осудив черпать для бездонной бочки
Воду бессрочно.
Спой об их судьбе и во мраке Орка.
Прокляты они! И на что дерзнули!..
Прокляты! Мужей-новобрачных ночью
Сонных зарезать!
Но одна из дев, клятвопреступленьем
Осквернив уста, освятила брак свой
И за то почет обрела навеки
Ложью высокой.
"Встань, - сказала, - встань, пробудись, супруг мой,
Пробудись, иль сон непробудным станет.
Тестя обмани и сестер бесчестных,
Встань, мой желанный!
Словно стая львиц меж телят лютуя,
Юношей они в одиночку губят.
Я душой нежна: не убью, не брошу
Друга в темницу.
Пусть отец меня отягчит цепями,
Лишь за то, что я пожалела мужа,
Или пусть сошлет на край света морем
К дальним нумидам.
О, беги, молю, без оглядки, милый,
Пока ночь тебе и любовь защитой!
Добрый путь! А мне, горемычной, вырежь
Надпись над гробом".
Перев. Я. Голосовкер
МИФ О ПОХИЩЕНИИ ЕВРОПЫ[3]
(III, 27)
Пусть напутствует нечестивых криком
Птица бед, сова, или завыванье
Суки, иль лисы, или ланувийской
Щенной волчицы.
Пусть пересечет им змея дорогу,
Чтоб шарахнулись от испуга кони.
Я же в час тревог о далеком друге -
Верный гадатель,
К ворону взову: от восхода солнца
Пусть летит ко мне для приметы доброй,
Прежде чем уйдет пред ненастьем в топи
Вещая птица.
Помни обо мне, Галатея, в счастье,
Для тебя одной все дороги глажу,
Чтобы дятла стук иль ворона слева
Не задержали.
Видишь, как дрожит и тревожно блещет
На краю небес Орион. Несет ли
Адрий черный шторм или Япиг грозы, -
Всё прозреваю.
Пусть на вражьих жен и детей обрушит
В бешенстве слепом ураган востока
Злой пучины рев и прибрежный грохот
Скал потрясенных.
О, припомни быль, как Европа, тело
Белое быку, хитрецу, доверив,
Побледнела вдруг: закипело море
Тьмою чудовищ.
На заре цветы по лугам сбирала
И венки плела так искусно нимфам,
А теперь кругом, куда взор ни кинуть, -
Звезды да волны.
Вот на брег крутой многоградный Крита
Выбралась в слезах, восклицая: "Славу
Добрую мою, о отец, и скромность
Страсть победила.
Где? Откуда я? Только смерть искупит
Мой девичий грех. Наяву ли плачу,
Вспоминая срам, или непорочной
Девой играют
Призраки, пустых сновидений сонмы,
Пролетев порог из слоновой кости?
Ах, что лучше: плыть по волнам иль в поле
Рвать повилику?
Если бы сейчас мне попался в руки
Тот проклятый бык, я бы истерзала
Милого дружка, я б рога сломала
В ярости зверю.
Стыд мне, стыд, увы! Позабыть пенаты!
Стыд мне, жгучий стыд! Смерть зову и медлю.
Лучше мне блуждать среди львов, о боги,
В полдень нагою.
Но пока еще не запали щеки
И бурлива кровь у добычи нежной,
Красотой моей, о, молю, насытьте
Тигров голодных".
"Жалкая, - твердит мне отец далекий, -
Что ж не смеешь ты умереть, Европа?
Пояс при тебе. Вот и ясень. Только -
Петлю на шею.
Иль тебе милей об утесы биться,
О зубцы камней? Так вверяйся буре,
И раздумье прочь!.. Или ты, царевна,
Предпочитаешь
Быть второй и шерсть теребить для ложа
Варварки, твоей госпожи?" Горюет
Дева, и, смеясь, так коварно внемлет
Плачу Венера
И Амур-шалун с отзвеневшим луком.
А повеселясь: "Берегись, - ей молвит, -
Удержи свой гнев, коль рога преклонит
Бык примиренно.
Знай, тебя любил, как жену, Юпитер.
Так не плачь навзрыд и судьбу Европы
С гордостью неси. Твое имя примет
Вскоре полмира".
Перев. Я. Голосовкер
ПАРИС-ПОХИТИТЕЛЬ[4]
(I, 15)
Вез Елену Парис по морю в отчий дом,
Опозорил пастух гостеприимный кров.
Вдруг Нерей спеленал ветры гульливые,
Судьбы грозные провещал:
"Не к добру ты добыл в жены красавицу,
Будет день - соберет Греция воинство:
Поклянется оно грешный расторгнуть брак
И обрушить Приамов град.
Сколько поту прольют кони и воины!
Горе! Сколько могил роду Дарданову!
Наготове эгид, и четверня гремит
Пред Палладой неистовой.
О, напрасно, Парис, будешь расчесывать
Гордо кудри твои, будешь кифарою -
Негой песен пленять женщин забывчивых,
Тщетно будешь в альковной мгле
Укрываться от стрел кносского лучника,
И от гула борьбы, и от погони злой:
Неотступен Аянт - поздно, увы! Лишь пыль
Умастит волоса твои.
Оглянись, уж летит гибель троянская -
Лаэртид, а за ним видишь ли Нестора?
Настигает тебя Тевкр Саламинянин
И Сфенел - он и в битве смел,
И конями рукой правит искусною.
В бой вступил Мерион. Фурией взмыл, летит:
Вот он, бешеный, вот, - ищет в бою тебя
Сам Тидит, что страшней отца.
Как в ложбине, вдали волка завидя, мчит,
Вкус травы позабыв, серна стремительно,
Так, дрожа, побежишь, еще дыша, и ты, -
Это ли обещал любви?
Долгий гнев кораблей, силы Ахилловой, -
Илиону продлит срок перед гибелью:
За зимою зима... Испепелит дотла
Огнь ахеян златой Пергам.
Перев. Я. Голосовкер
ГИМН ДИАНЕ И АПОЛЛОНУ
(I, 21)
Пой Диане хвалу, нежный хор девичий,
Вы же пойте хвалу Кинфию, юноши,
И Латоне, любезной
Зевсу, богу всевышнему!
Славьте, девы, ее, в реки влюбленную,
Как и в сени лесов хладного Алгида,
Бора на Эриманфе,
В кудри Крага зеленого.
Вы же, юноши, все славьте Темпейский дол,
Аполлону родной Делос и светлого
Бога, рамо чье лирой
И колчаном украшено.
Пусть он, жаркой мольбой вашею тронутый
Горе войн отвратит с мором и голодом
От народа, направив
Их на персов с британцами!
Перев. А. Семенов-Тян-Шанский
К ДИАНЕ
(III, 22)
Ты, дубрав и гор властелинша-дева,
Троеликий страж! Ты у жадной смерти
Вырываешь жен-рожениц, услышав
Зов троекратный!
Быть навек твоей той сосне столетней.
Что ни год ее обагряю кровью
Вепря, веселясь, и клыков удара
В бок не дождавшись.
Перев. Н. Вольпин
ВЕНЕРЕ
(I, 30)
Книд и трон Пафосский забудь, Венера,
Милый Кипр покинь и слети к молящей
В дом, где фимиам для тебя Гликера
Жжет в ожиданьи.
Пусть летит с тобою твой пылкий мальчик,
Нимфы, Граций хор, распустив хитоны,
Юность, невеселая без Киприды,
Мудрый Меркурий.
Перев. М. Казмичев
ГИМН МЕРКУРИЮ[5]
(I, 10)
О красноречивый Атланта отпрыск,
Речью и атлетикой на палестре
Дикарей обычаи обративший
В нравы гражданства.
Я тебя, глашатая неба, славлю,
Лиры измыслителя криворогой,
Краж веселых мастера, чуть лукавцу
Что приглянулось.
Некогда пугая тебя, малютку,
Требуя возврата коров, коварно
Угнанных тобою, колчан утратив,
Бог рассмеялся.
Под твоим водительством с грудой злата
Царь Приам покинул твердыни Трои,
Обманул Атридов, огни дозора,
Стан Фессалийский.
Ты в страну блаженства уводишь души
Праведных и толпы теней смиряешь
Золотым уреем, любимый небом
И преисподней.
Перев. Я. Голосовкер
2. ПОЭЗИЯ
К МЕЛЬПОМЕНЕ
(IV, 3)
На кого в час рождения,
Мельпомена, упал взор твой приветливый,
Уж того ни кулачный бой
Не прельстит, ни успех в конском ристании.
И ему не сужден триумф
В Капитолии в честь воинских подвигов
И венок победителя,
Растоптавшего спесь гордого недруга.
Но в тибурской глуши стоит
Шум лесов, и ручьи плещут и шепчутся.
Он опишет в стихах их шум
И надолго в веках этим прославится.
Я горжусь - молодежь меня
Причисляет к своим лучшим избранникам,
И с годами звучит слабей
Ропот зависти и - недружелюбия.
Муза, сладостным звоном струн
Переполнившая щит черепаховый,
Кажется, бессловесных рыб
Ты могла б одарить голосом лебедя.
Удивительно ли тогда,
Что показывают пальцем прохожие
На меня? Если я любим,
Я обязан тебе честию выпавшей.
Перев. Б. Пастернак
КВИНТУ ЭДИЮ ЛАМИЮ
(I, 26)
Во славу музам горесть и груз тревог
Ветрам отдам я. По морю Критскому
Пусть горечь дум моих развеют.
Буду беспечен и глух. Не слышу.
Какой властитель Арктики громы шлет,
Пред кем трепещет царь Тиридат. О ты,
Пимплея, муза ликованья
Чистых ключей, увенчай, сплетая
Цветы в гирлянду, милого Ламия.
Коль слово косно, так славословь со мной,
Под хор сестер лесбосским плектром -
Песнею Ламия обессмерти!
Перев. Я. Голосовкер
К БАРБИТОНУ[6]
(I, 31)
К нам - призыв. Коль мы под привольной сенью
Песни не для дней - для веков слагаем,
Так споем же вновь мы латинской речью
Барбитон верный -
Мерой той, что ввел гражданин лесбосский;
Ярый в дни войны, он под гул сражений
Или свой корабль в непогоду злую
К брегу причалив,
Либера, и муз, и Венеру славил,
И дитя ее неизменно с нею,
Черных глаз огонь, смоляные кудри
Лика красавца,
Фебу лучший дар и пирам бессмертных,
Черепаха, друг Олимпийца, здравствуй,
Радость всех трудов и целитель! К песням
Будь мне вожатым.
Перев. Ю. Верховский
СЕПТИМИЮ
(II,6)
На край света рад со мной плыть Септимий,
До Гадары, вдаль до кантабров диких,
К варварам, туда, где в Сиртах клокочет
Вал мавританский.
Если бы Тибур, городок аргосских
Поселенцев, дал мне приют, о, если б
Дал под старость мне отдохнуть от долгих
Странствий, походов!
А откажут зло в том приюте Парки,
Удалюсь тогда к берегам Галеза,
К пастбищам овец тонкорунных, к весям
Древним Фаланта.
На земле милей уголок едва ли
Я найду, - где мед золотой Гимету
Не уступит, где урожай оливок
Спорит с Венафром,
Где весне дает долгий срок Юпитер,
А зиме тепло, где Авлон роскошно
Вакхом одарен - не ревнует даже
К гроздьям Фалерна.
В тот элизий мы на холмы блаженства
Званы. Там закрой мне глаза навеки
И скупой слезой ороси горячий
Пепел поэта.
Перев. Я. Голосовкер
ПОЭТУ
(I, 31)
О чем ты молишь Феба в святилище,
Поэт, из чаши струи прозрачные
Вина лия? Не жатв сардинских -
Славных полей золотое бремя,
Не стад дородных знойной Калабрии,
Слоновой кости, злата индийского,
Не деревеньки, близ которой
Лирис несет молчаливы воды.
Пусть те срезают гроздья каленские,
Кому фортуной дан благосклонный серп,
И пусть купец черпает кубком
Сирии вина, окончив куплю.
Богам любезный, воды Атлантики
Он за год трижды видит бестрепетно,
Меня ж питают здесь оливки,
Легкие мальвы, цикорий дикий.
Дай, сын Латоны, тем, что имею я,
Дышать и жить мне, тихую старость дай,
Оставь мне здравый толк и даруй
С милой кифарой не знать разлуки.
Перев. С. Бобров
АГРИППЕ
(I,6)
Пусть тебя, храбреца многопобедного,
Варий славит - орел в песнях Меонии -
За дружины лихой подвиги на море
И на суше с тобой, вождем.
Я ль, Агриппа, дерзну петь твои подвиги,
Гнев Ахилла, к врагам неумолимого,
Путь Улисса морской, хитро-лукавого,
И Пелоповы ужасы?
Стыд и Музы запрет, лировладычицы
Мирной, мне не велят, чуждому подвигов,
Что велик в мелочах, Цезаря славного
И тебя унижать хвалой.
Как достойно воспеть Марса в броне стальной,
Мериона, что крыт пылью троянскою,
И Тидида вождя, мощной Палладою
До богов вознесенного?
Я пою о пирах и о прелестницах,
Острый чей ноготок страшен для юношей,
Будь я страстью объят или не мучим ей,
Я - поэт легкомысленный.
Перев. Г. Церетели
ЮЛЛУ АНТОНИЮ[7]
(IV, 2)
(ФРАГМЕНТ)
Кто дерзает, Юлл, возомнить: "Я - Пиндар",
Тот взлетает ввысь на вощаных крыльях,
Позабыв, что воск их креплений каплет
В море Икара.
Как стремглав поток, напоенный ливнем,
Мчит, свергаясь с гор, берега смывая,
Так кипит, дыша не устами - бездной,
Пиндар безмерный.
На его челе не увянут лавры -
Громоздит ли он в дифирамбах смелых
Невидаль-слова, для мелодий вольных
Слух приневолив.
Иль полубогов он поет, по праву
Покаравших род роковой кентавров
В дни крылатых битв, когда меркло пламя
Дивной Химеры.
Иль прославит тех, кто с элейской веткой
Словно на Олимп шел под кров родимый,
Дар вверяя им, драгоценней сотни
Статуй, - бессмертье.
Иль оплачет он в утешенье деве
Скорбной жениха, его дух и душу
Золотую, мощь вознесет на звезды,
Орк укоряя.
Только устремит мой диркейский лебедь
К облакам полет, рой ветров, Антоний,
Подхватив, умчит его в небо. Я же
Пчелке подобен,
Что, сбирая дань с тимиана медом,
Вьется день-деньской по брегам Тибура
В рощах: так и я изощряюсь в песнях -
Сам невеличка.
Перев. Я. Голосовкер
* * *[8]
(II, 20)
Не на простых крылах, на мощных я взлечу,
Поэт-пророк, в чистейшие глубины,
Я зависти далек, и больше не хочу
Земного бытия, и города покину.
Не я, бедняк, увы, рожденный средь утрат,
Исчезну навсегда, и не меня, я знаю,
Кого возлюбленным зовешь ты, Меценат,
Предаст забвенью Стикс, волною покрывая.
Уже бежит, бежит шершавый мой убор
По голеням, и вверх, и тело человечье
Лебяжьим я сменил, и крылья лишь простер,
Весь оперился стан - и руки, и заплечья.
Уж безопасней, чем Икар, Дэдалов сын,
Бросаю звонкий клич над ропщущим Босфором,
Минуя дальний край полунощных равнин,
Гетульские Сирты окидываю взором.
Меня прослышит Дак, таящий страх войны
С Марсийским племенем, и дальние Гелоны,
Изучат и узрят Иберии сыны,
Не чуждые стихов, и пьющий воды Роны.
Смолкай, позорный плач! Уйми, о Меценат,
Все стоны похорон, - печали места нету,
Зане и смерти нет. Пускай же прекратят
Надгробные хвалы, не нужные поэту.
Перев. А. Блок
ПАМЯТНИК[9]
(III, 30)
Крепче бронзы литой создал я памятник;
Выше он пирамид царского зодчества,
Не разъест его ржой дождь разрушительный,
Не сметет ураган, в прах бесконечною
Цепью лет не сотрет времени быстрый бег.
Нет! Я весь не умру, - всё, чем прославлен я,
Будет жить, расцветать славой всё новою
До тех пор, пока жрец будет торжественно
В Капитолий вступать с девой безмолвною.
Речь пройдет обо мне там, где неистовый
Ауфид мчится, где Давн правил селянами
В бедной влагой стране. Скажут: незнатный, он
Стал великим, как царь, - сделал нам близкими
В италийских стихах песни Эолии.
Мельпомена! Гордись славой заслуженной,
Лавром Дельф увенчай кудри любовно мне.
Перев. Б. Лапков
<ВАРИАНТ ПЕРЕВОДА>
Создал памятник я бронзы литой прочней,
Царственных пирамид выше поднявшийся.
Ни снедающий дождь, ни Аквилон лихой
Не разрушат его, не сокрушит и ряд
Нескончаемых лет - время бегущее.
Нет, не весь я умру, лучшая часть меня
Избежит похорон. Буду я вновь и вновь
Восхваляем, доколь по Капитолию
Жрец верховный ведет деву безмолвную.
Назван буду везде - там, где неистовый
Авфид ропщет, где Давн, скудный водой, царем
Был у грубых селян. Встав из ничтожества,
Первый я приобщил песню Эолии
К италийским стихам. Славой заслуженной,
Мельпомена, гордись и, благосклонная,
Ныне лаврами Дельф мне увенчай главу.
Перев. С. Шервинский
3. ЛЮБОВЬ[10]
* * *
(IV, 9)
ФРАГМЕНТ
Нет, не исчезла прелесть игривая
Анакреона. Дышит, как встарь, любовь,
Тот жар души в напевах давних
Девы Эолии, дивной Сафо.
Перев. Я. Голосовкер
ЛИДИИ[11]
(I, 13)
Не хвалила бы, Лидия,
Бледно-розовый блеск шеи у Телефа,
Белокурого Телефа:
Ядовитая боль сердце пронзает мне.
И чернеет лицо мое...
И скупая слеза, тайная, жаркая,
Прожигая дыхание,
Выдавая меня, медленно катится.
Я пылаю от бешенства,
Когда в брызгах вина блещет плечо твое,
А какой-нибудь ветреник,
Как тавром, заклеймит зубом губу твою.
Ах, не верь этим варварам,
Истерзавшим уста, нектар приявшие
От Венеры божественной:
Эта дикая страсть вспыхнет и выгорит!
Но как счастливы, Лидия,
Две души, что слились в душу единую:
Их любовь безмятежную
Погасит навсегда только предсмертный вздох.
Перев. И. Сельвинский
ЛИДИИ
(I, 25)
Лидия, увы! Миновали ночи
Юности твоей, когда то и дело
Слышался призыв под твоим окошком
Модных сатиров.
Хлопала тогда твоя дверь до света...
А теперь ты спишь, и никто не скажет:
"Как ты можешь спать, когда я, о нимфа,
Глаз не смыкаю?"
Скоро облетят и поблекнут краски.
Будешь ты ловить облыселой ведьмой
Где-нибудь в углу под порывом ветра
Похоть прохожих.
А когда тебя сладострастья голос,
В бешеный полет кобылиц зовущий,
Жарко позовет, возопишь ты, дева,
В жалобе горькой,
Укоряя мир, что ценить умеет
В жесткости своей молодую зелень,
А увядший лист отдает без грусти
Бурному Эвру.
Перев. И. Сельвинский
ЛИДИИ
(III, 9)
Он
Вспомни время, когда тебе
Был я мил, и другой, шею обвив твою,
Не ласкал тебя в дерзкий час, -
Ах, блаженней меня не был и царь царей!
Она
Вспомни время, когда и ты
Не пленялся другой, Лидию милую
Не меняя на Хлою. Верь!
Я славнее жила сказочной Илии.
Он
Ныне Хлоя владеет мной,
Песней тешит она, нежит кифарою,
За нее умереть - ничто,
Только б Хлою мою рок сохранил живой.
Она
Жжет меня, и сама горю,
Калаид молодой, Орнита пылкий сын,
Дважды мне умереть - ничто,
Только б рок сохранил милого мне живым.
Он
Да?.. А если б наш пыл былой
Вдруг вернулся - и вновь скованы страстью мы?
Если б Хлою из сердца прочь, -
Не откроется ль дверь прежняя к Лидии?
Она
Да?.. Хотя он пышнее звезд,
Ты ж скорлупки пустой легче и вспыльчивей
Вероломного Адрия, -
Жить с тобой мне милей и умереть с тобой!
Перев. Я. Голосовкер
ЛИДИИ
(I, 8)
О, ради всех богов, скажи мне, для чего
Так рано губишь ты любовью Сибарита?
Зачем на площади в жар не видать его,
Хоть не нужна ему ни в пыль, ни в зной защита?
Что ж между сверстников, доспехами звеня,
Не скачет он верхом и, натянув поводья,
Не укрощает бег строптивого коня?
Давно ли наш пловец боится мелководья?
Давно ли не блестит оливы сок на нем,
И, как ехидны кровь, противен стал атлету?
Иль уж оружие руке той не в подъем,
Которая копье бросала через мету?
Зачем он прячется, как, говорят, Ахилл,
Когда висела смерть над бедным Илионом,
Скрывался, чтоб мужской наряд не потащил
Его из неги в бой, к ликийским легионам?
Перев. И. Крегиев
ПИРРЕ
(I, 5)
Что за щеголь - омыт весь ароматами,
Весь в гирляндах из роз - в гроте так яростно
Стан сжимает твой, Пирра?
Для кого эти локоны
Скромно вяжешь узлом? Ох, и оплачет он,
Будет клясть, и не раз, клятвы неверные,
Будет на море бурном,
Черным тучам в свой черный час,
Удивляясь, глотать соль накипевших слез.
Он теперь - золотой, нежною, верною -
Не на миг, а навеки -
Он тобой упоен. Увы,
Ослепительна ты. Горе слепым! А я,
Из пучины едва выплыв, спасителю -
Богу моря одежды,
Еще влажные, в дар принес.
Перев. Я. Голосовкер
ЛИКЕ
(III, 10)
Если б даже струя Дона далекого
Утоляла тебя в доме у варвара,
Ты меня у твоей двери, продрогшего
На ветру, пожалела бы.
Лика, вслушайся в ночь: створы ворот скрипят,
Там, под кровлями вилл, воем на вой ветров
Отзывается сад, и леденит снега
Сам Юпитер, властитель стуж.
Пред любовью сломи жестокосердие,
Берегись, побежит вспять колесо судьбы,
Иль тиренец тебя недосягаемой
Пенелопой на свет родил?
Ах, тебя ни мольбы, ни драгоценный дар,
Ни влюбленной толпы бледность - фиалки цвет,
Не преклонят, ни месть мужу, гречанкою
Уязвленному. Смилуйся,
Пощади! Хотя ты сердцем, как дуб, мягка
И нежней, чем укус змей Мавритании.
Мне ли век под дождем, даже с небес любви,
У порога погоды ждать?
Перев. Я. Голосовкер
ЛИКЕ
(IV, 13)
Я богов заклинал, Лика, - заклятиям
Вняли боги. Клянусь, ты постарела, да,
А заигрывать рада?
Слыть красавицей? пить? любить?
Запоздалую страсть песней подхлестывать,
Под хмельком вереща: "Эрос!" А он приник
К щечкам Хрии цветущим,
Мастерицы под цитру петь!
Прихотлив, не летит к дубу усохшему,
Мимо, - мимо тебя, мимо, позорище:
Зубы желты, морщины,
Взбились клочья волос седых.
Нет, забудь, не вернут косские пурпуры
И каменья тебе тех золотых былых
Дней, которые в фастах
Отсчитал календарный рок.
Где же чары твои? Где обаянья дар?
Прелесть пляски? Увы! Где же та Лика, где!
Вся - дыхание страсти,
Чуть поманит - я сам не свой.
Ей на поприще нег даже с Кинарою
Состязаться не грех. Только Кинаре срок
Краткий Парки судили,
А красавице Лике век,
Каркая, коротать старой вороною
На посмешище всем юным искателям
Пылких встреч. Полюбуйтесь-ка:
Факел стал головешкою.
Перев. Я. Голосовкер
ВЕНЕРЕ[12]
(I, 19)
Мать страстная страстей людских,
Мне Семелы дитя - бог опьянения,
И разгула веселый час
Позабытой любви сердце вернуть велят.
Жжет мне душу Гликеры блеск, -
Ослепительней он мрамора Пароса,
Жжет дразнящая дерзость, - глаз
Отвести не могу от обольстительной.
Обуян я Венерой: в миг
С Кипра вихрем ко мне - и не опомниться
Где там скифы! Какой там парф
Скакуна горячит в бегстве обманчивом!
Дерна, мальчики, листьев мне,
Мирта, лавров сюда! мирры, двухлетнего
В чаше жертвенной дать вина!
Жертва склонит любовь быть милосерднее.
Перев. Я. Голосовкер
ПОЭТУ АЛЬБИЮ ТИБУЛЛУ
(I, 33)
Альбий, полно терзать память Гликерою,
Вероломную клясть, полно элегии,
Полуночник, слагать - знаю, затмил тебя
Мальчуган у отступницы.
К Киру пьяная страсть жжет Ликориду. Лоб
Узкий хмурит она. Кир же к Фолое льнет,
Недотроге, - скорей волки Апулии
Коз покроют непуганых,
Чем Фолоя впадет в грех любострастия.
Знать, Венере дано души несродные
И тела сопрягать уз неразрывностью
По злокозненной прихоти.
Открывалось и мне небо любви, но был
Я Мирталой пленен, вольноотпущенной:
Притянула меня яростней Адрия
Близ излучин Калабрии.
Перев. Я. Голосовкер
РАЗДУМЬЕ НЕОБУЛЫ
(III,12)
О, как грустно, Необула, избегать игры Амура,
Не осмелиться похмельем смыть тоску, а осмелеешь,
Языком отхлещет ментор.
Где же, баловень Киферы, где плетенка для кудели,
Трудолюбие Минервы? Ты унес их в сновиденья
О красавце из Липары.
Как у юноши, у Гебра, тиберийскою волною
Торс лоснящийся омоет - он затмит Беллерофонта,
И в борьбе и в беге спорый,
Он оленя на поляне вдоль стремительного стада
Легким дротиком нагонит, кабана в колючей чаще
На рогатину подденет.
Перев. Я. Голосовкер
АСТЕРИЯ И ГИГ
(III, 7)
Гиг вернется, не плачь! Ветры весной тебе,
Астерия, примчат верного юношу, -
А товары какие
Вывез Гиг из Вифинии!
Гиг вернется, - его к берегу Орика
Нот свирепый занес в пору безумства бурь.
Там в холодной постели
Ночь за ночью он слезы льет.
Был подослан женой юной хозяина
К Гигу сводник. "Больна Хлоя, несчастную
Твой же пламень сжигает, -
Так посол улещал его
И преданьем пугал: - Вспомни, поддался Прет
Злым наветам жены блудной и чистого
Сердцем Беллерофонта
Торопливо на смерть послал.
Близок был и Пелей к мрачному Тартару:
Ипполиту отверг. Гибель настигла бы,
Но..." Всё новые были
Греховодную нить плели.
Тщетно! Глух, как скала дальней Икарии,
Гиг внимает словам. Сердцем он тверд. И ты
Эпинею, соседу,
Не дари, Астерия, глаз.
Он наездник лихой! Пусть же гарцует он!
В поле Марсовом нет равных соперников, -
Пусть пловцов пересилит,
Рассекая ладонью Тибр, -
Только к ночи запри дверь, не выглядывай
Из окна на призыв флейты и, жалобы
И упрек принимая,
К переулку жестокой будь.
Перев. Я. Голосовкер
ПОЭТУ АРИСТИЮ ФУСКУ
(I, 22)
Кто насилью чужд, простодушен, Фусций,
Не живет, как мавр, на скаку хватаясь
За копье, за лук, за колчан, где в стрелах
Яды таятся.
Жгучую ли он посетит пустыню,
Сирт или Кавказ, неприютно дикий,
Или ту страну, где Гидаст ласкает
Сказочный берег.
Помню, от меня средь лесов Сабинских
Волк бежал, когда, безоружный, в дебрях
Я бродил и пел о моей Лалаге -
Зверю добыча.
Не вскормили, верь, чудища такого
Ни дубовый лес Давнии недоброй,
Ни пестунья львов обожженным лоном -
Родина Юбы.
Бросят ли меня средь равнин унылых,
Где ни деревца, ни дыханья лета,
В тот забытый мир, где сокрыт в туманах
Хмурый Юпитер.
Бросят ли меня под колеса солнца
На краю земли, где жилья не строят,
Буду я любить милый смех Лалаги,
Милые речи.
Перев. Я. Голосовкер
ХЛОЕ
(I, 23)
Что бежишь от меня, Хлоя, испуганно,
Словно в горной глуши лань малолетняя!
Ищет мать она: в страхе
К шуму леса прислушалась.
Шевельнет ли весна листьями взлетными,
Промелькнет ли, шурша, прозелень ящерки
В ежевике душистой, -
Дрожью робкая изойдет.
Оглянись, я не тигр и не гетульский лев,
Чтобы хищной стопой жертву выслеживать.
Полно, зову покорствуй,
Мать на мужа сменить пора.
Перев. Я. Голосовкер
К ВЕНЕРЕ[13]
(III, 26)
Забыть, казалось, надобно девушек,
Сложив оружье. После побед любви
Пора как будто бой мне кончить,
Лиру на стену повесив мирно.
И тут же бросить лук свой со стрелами,
И лом, и факел. Были грозой они
Дверям упорным ночью темной!
Здесь, у Венеры, теперь им место
Но нет мне мира, Кипра владычица.
О матерь страсти, милости жду твоей:
Зажги хоть раз гордячку Хлою,
Жалом жестоким кольнув ей сердце.
Перев. В. Язвицкий
КСАНТИЮ ФОКЕЙЦУ
(II, 4)
Ксантий, нет стыда и в любви к рабыне!
Вспомни, не раба ль Бризеида белым
Телом ураган пробудила в гордом
Сердце Ахилла?
Не был ли пленен красотой Текмессы,
Пленницы, Аянт - Теламона племя?
Не Атрида ль страсть опалила к деве,
Жадно добытой,
В час, когда в дыму заклубились башни
Трои под стопой фессалийца Пирра,
Гектор пал - и град стал добычей легкой
Грекам усталым.
Ты смущен: тебя назовет ли зятем
Важная родня золотой Филлиды?
Явно, кровь царей у красотки - только
Доля чернавки.
Верь, такую дочь от трущобной черни
Не рождала мать, как дитя позора:
И верна по гроб, и чужда корысти -
Чудо и только.
Одобряю я и лицо, и руки,
Голени ее, - не ревнуй, приятель,
Где уж мне! Вот-вот, как ни грустно, стукнет
Полностью сорок.
Перев. Я. Голосовкер
БАРИНЕ[14]
(II, 8)
Когда б измена красу губила,
Моя Барина, когда бы трогать
То зубы тушью она любила,
То гладкий ноготь,
Тебе б я верил, но ты божбою
Коварной, дева, неуязвима,
Лишь ярче блещешь, и за тобою
Хвостом пол-Рима.
Недаром клятвой ты поносила
Родимой пепел, и хор безгласный
Светил, и вышних, над кем не властна
Аида сила...
Расцвел улыбкой Киприды пламень
И нимф наивность, и уж не хмуро
Глядит на алый точильный камень
Лицо Амура.
Тебе, Барина, рабов мы ростим,
Но не редеет и старых стая,
Себя лишь тешат, пред новым гостем
Мораль читая.
То мать за сына, то дед за траты
Клянут Барину, а девам сна нет,
Что их утеху на ароматы
Барины манит...
Перев. И. Анненский
ОТПОВЕДЬ ХЛОРИДЕ
(III, 15)
Разоренного Ивика
Озорная жена! Ох, не пора ли знать
Непотребным делам предел:
У порога, увы! жадной могилы ты.
Брось же пляски меж юных дев:
Мглою блеск затмевать - тучею звездный рой!
Что Фолое к лицу - тебе
Не пристало: стара! В пору для дочери
Рваться к юношам буйно в дом,
Бить в тимпаны, кружить бурно вакханкою.
Полюбился девчонке Нот -
Вот и скачет она резвою козочкой.
А старухе пристало прясть
Шерсть лукринских овец. Цитрой - не ей звенеть!
Пурпур роз - не к ее кудрям,
Пить, черпая, - не ей полную кадь до дна.
Перев. Н. Вольпин
* * *
(I, 16)
О, дочь, пред коей дивная меркнет мать!
За ямбы злые можешь карать меня
Любою карой: кинь ли в пламя
Иль утопи в глубине Адрийской!
Ни Диндимена, ни - в алтаре святом -
Пифийский житель не потрясает так
Жрецов, ни вакх, ни корибанты,
Столь вопиющие острой медью,
Как гнев прискорбный, - с коим ни норский меч
Не может сладить, ни беспощадный огнь,
Ни кораблекрушенье в море,
Ни сам Юпитер, катящий громы!
Был, по преданью, вынужден Прометей
Начальной глине силу крупицы дать,
Везде рассеянной, - и львиной
Яростью наше наполнить сердце.
Но гнев Тиесту страшную смерть принес;
Столицам гордым создал он тьму причин,
Повлекших гибель, - и глубоко
Стен их руины надменным плугом
Вспахало войско вражье... Смири же нрав:
И я был в пору сладостных оных лет
Охвачен гневом, и меня он
В дерзкие ямбы направил - сердца
Излить кипенье. Кротостью ныне я
Стереть пытаюсь грустное, - чтобы вновь,
Забыв обиду, для меня ты
Стала подругой, вернув мне душу!
Перев. Г. Шенгели
* * *
(III, 20)
Ты не видишь, Пирр, как тебе опасно
Трогать юных львят африканской львицы?
Вскоре ты сбежишь после жарких схваток,
Трус-похититель;
Вот, стремясь найти своего Неарха,
Юных круг прорвет лишь она, - и страшный
Бой решит тогда, за тобой, за ней ли
Будет добыча;
Ты спешишь достать из колчана стрелы,
Зубы та меж тем, угрожая, точит;
Сам судья борьбы наступил на пальму
Голой ногою;
Легкий ветр ему освежает плечи,
Кроют их кудрей надушенных волны -
Был таков Нирей иль с дождливой Иды
На небо взятый.
Перев. Н. Гинцбург
НЕЭРЕ
(ЭПОД 5)
Ты помнишь эту ночь: среди меньших светил
Луна плыла по тверди ясной,
Когда бы, не боясь небесных даже сил,
Как иву плющ объемлет страстный,
Руками вкруг меня, ласкаясь, обвилась
И в лад словам моим, послушная, клялась.
"Покуда Орион пловцов на гибель гонит,
И волк преследует овец,
И ветер, шелестя, густые лавры клонит,
У нас взаимный жар сердец!"
О, пострадаешь ты, мою увидев твердость!
Гораций мужествен, поверь, -
И красоте твоей не покорится гордость,
Так оскорбленная теперь...
Но ты, счастливейший, довольный в новой доле,
Кому смешно чужое зло, -
Хотя бы сотни стад в твоем паслися поле,
Хотя бы золото Пактола там текло,
Хотя бы ты постиг все тайны Пифагора,
Красив был, как Нерей, - не радуйся вперед...
Увы! тебе любовь изменит так же скоро -
И улыбнусь я в свой черед.
Перев. И. Крешев
4. ПИРУШКИ С ДРУЗЬЯМИ[15]
ПИРУШКА
(I, 27)
Не для сражений чаши назначены,
А для веселья скромного в добрый час.
Ну что за варварский обычай
Распрей кровавой кончать пирушку.
Вино и свечи, право, не вяжутся
С мечом мидийским. Други, уймите крик!
Долой бесчинство! Крепче левой
Облокотись и пируй пристойно.
И мне налили щедро фалернского,
Не разбавляя. Пусть же признается
Мегиллы брат, с какого неба
Ранен он насмерть и чьей стрелою.
Ах, он уперся! Только за выкуп пью!
Плати признаньем! Кто б ни была она,
Огонь стыда не жжет Венеры.
Ты благородной любовью грешен.
Так начистую! Смело выкладывай!
Надежны уши. Ну же! О мученик!
Увы, какой Харибде гиблой
Ты отдаешь свой чистейший пламень!
Какая ведьма иль фессалийский маг,
Какое зелье может спасти тебя?
Иль бог? От этакой Химеры
Даже Пегас не упас бы чудом.
Перев. Я. Голосовкер
ЛИДЕ[16]
(II, 11)
(ФРАГМЕНТ)
Друг, не всегда цветут холмы,
Блестит луна в узор сиреней...
К чему же слабые умы
Томить обузой размышлений!
Не лучше ли беспечно лечь
Под ясень иль платан высокий
И кудри, павшие до плеч,
Опрыскать амброю востока,
Прославить Бахуса?.. В груди
Разгонит он туман неверный;
Беги же, мальчик, остуди
В ручье столетний сон Фалерна!
Зови к нам Лидию скорей:
Всё чудно в ней - уста, ланиты,
И пряди черные кудрей
В роскошный венчик ловко свиты.
Перев. И. Крешев
ЛИДЕ В ПРАЗДНИК НЕПТУНАЛИЙ
(III, 28)
Как отпраздновать веселей
День Нептуна? Открой, Лида, цекубское,
Дар заветный, о мой провор,
Искру жизни придай чопорной мудрости.
Полдень клонится в тень, а ты
Медлишь, словно застыл в небе летучий день,
Не выносишь из погреба,
Нам амфору времен консульства Бибула.
Мы прославим Нептуна мощь,
Нереид волоса густо-зеленые
И на лире изогнутой
Мать Латону и бег Цинтии-лучницы.
Завершим же владычицей,
Что над Книдом царит и над Кикладами:
Мчат на Паф ее лебеди.
Но достойна и Ночь горестной нении.
Перев. Я. Голосовкер
ФИЛЛИДЕ
(IV, 11)
В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ МЕЦЕНАТА
Есть кувшин вина у меня, Филлида,
Девять лет храню альбанин душистый,
Есть и сельдерей для венков, разросся
Плющ в изобилье;
Кудри им обвей - ослепишь красою.
В доме у меня серебро смеется,
Лаврами алтарь оплетен и алчет
Крови ягненка.
Полон двор людей. Суета. Хлопочут
И снуют туда и сюда подростки,
Девушки. Огня языки завились
Клубами дыма.
В честь кого даю этот пир - не скрою:
Иды подошли. Мой апрель любимый.
Пополам они разделяют - месяц
Пенорожденной.
Свят мне этот день и почти святее
Дня рожденья. Знай, этот день отметив,
Долгих лет число Меценат мой новым
Годом пополнит.
Не видать тебе Телефа. Богачка
У тебя его перебила ловко
И к ноге своей приковала цепью,
Пленнику милой.
Дерзкою мечтой одержимых учит -
Это ль не урок! - Фаэтон сожженный.
Сбросил и Пегас с облаков на землю
Беллерофонта.
Достижимого домогайся. В мире
О несбыточном и мечтать напрасно.
Ровню выбирай. Так приди, мой вечер
Неги любовной!
Жду тебя: к другой уж не вспыхну страстью.
Поздно. Не забудь разучить размеры.
Милый голос твой их споет: смиряет
Песня тревогу.
Перев. Я. Голосовкер
ВЕРГИЛИЮ[17]
(IV, 12)
Уже веют весной ветры фракийские,
Гонят вдаль паруса, море баюкая,
Не гремят от снегов реки набухшие,
Цепенея, не спят луга.
Вьет гнездо и зовет жалобно ласточка:
"Итис, Итис, вернись!" - Прокна злосчастная.
Опозорила род местью кровавою
Сладострастному варвару.
На свирели в траве нежной по пастбищам
Тучных стад пастухи песнями тешатся,
Бога радуя: мил Пану аркадскому
Скот и горной дубравы мрак.
Есть, Вергилий, пора жажды томительной,
Коль по вкусу тебе вина каленские,
Знай, приятель-клиент выспренних нобилей,
Нардом выкупишь Вакха дар.
Банка нарда бутыль целую выманит, -
Та бутыль в погребах спит у Сульпиция,
От нее у надежд крылья расплещутся,
Горечь дум как рукой сметет.
Коль согласен вкусить радости пиршества,
Плату мне прихвати! И не подумаю
Безвозмездно тебя, как богатей какой,
Чашей полною потчевать.
Так не медли, отбрось мысли корыстные,
Погребальный костер не за горами - ждет,
Каплю глупости, друг, в бочку премудрости
Примешать иногда не грех.
Перев. Я. Голосовкер
ПОМПЕЮ ВАРУ[18]
(II, 7)
Кто из богов мне возвратил
Того, с кем первые походы
И браней ужас я делил,
Когда за призраком свободы
Нас Брут отчаянный водил?
С кем я тревоги боевые
В шатре за чашей забывал
И кудри, плющем увитые,
Сирийским мирром умащал?
Ты помнишь час ужасный битвы,
Когда я, трепетный квирит,
Бежал, нечестно брося щит,
Творя обеты и молитвы?
Как я боялся, как бежал!
Но Эрмий сам незапной тучей
Меня покрыл и вдаль умчал
И спас от смерти неминучей.
А ты, любимец первый мой,
Ты снова в битвах очутился...
И ныне в Рим ты возвратился,
В мой домик темный и простой.
Садись под сень моих пенатов.
Давайте чаши. Не жалей
Ни вин моих, ни ароматов.
Венки готовы. Мальчик! Лей.
Теперь некстати воздержанье:
Как дикий скиф хочу я пить.
Я с другом праздную свиданье,
Я рад рассудок утопить.
Перев. А. Пушкин
<ВАРИАНТ ПЕРЕВОДА>
В дни бурь и бедствий, друг неразлучный мой
Былой свидетель Брутовой гибели,
Каким ты чудом очутился
Снова у нас под родимым небом?
Помпей, о, лучший из собутыльников,
Ты помнишь, как мы время до вечера
С тобой за чашей коротали,
Вымочив волосы в благовоньях?
Ты был со мною в день замешательства,
Когда я бросил щит под Филиппами
И, в прах зарыв покорно лица,
Войско сложило свое оружье.
Меня Меркурий с поля сражения
В тумане вынес вон незамеченным,
А ты подхвачен был теченьем
В новые войны, как в волны моря.
Но ты вернулся, слава Юпитеру!
Воздай ему за это пирушкою.
Уставшее в походах тело
Надо расправить под тенью лавра.
Забудемся над чашами массика,
Натремся маслом ароматическим,
И нам сплетут венки из мирта
Или из свежего сельдерея.
Кто будет пира распорядителем?
Клянусь тебе, я буду дурачиться
Не хуже выпивших фракийцев
В честь возвращенья такого друга.
Перев. Б. Пастернак
ПЛОТИЮ НУМИДУ[19]
(I, 36)
Фимиамом, и пеньем струн,
И закланьем тельца ныне почтим богов:
Из далекой Гесперии
Возвратился Нумид в добром здоровьи к нам.
Он целует своих друзей,
Горячее же всех милого Ламия:
Тот же выходил дядька их,
В тот же час довелось тогой облечься им.
Белой меткой отмечен будь
Ты отныне для нас, встречи счастливый день.
Пусть амфоры несут чредой,
Пусть забудет нога в пляске об отдыхе,
Пусть, счет кубкам утратив, Басс
С Дамалидой самой ныне сравняется,
Пусть нам розы украсят пир,
Темнолиственный плющ, белые лилии,
На тебя заглядятся все,
Дамалида. Вотще! Всех позабыв, прильнешь
Ты к любовнику новому,
Как извилистый плющ листьями льнет к скале.
Перев. Н. Столяров
* * *
(I, 38)
Персидской роскоши я не терплю, не надо
Венка, сплетенного древесною корой,
И запоздалых роз в уединеньи сада
Осенней не ищи порой.
Довольно мирты нам зеленой, без прикрас;
Обоим нам пристал венок из мирты скромной,
Тебе, слуга, и мне, когда я пью подчас
Под сенью винограда темной.
Перев. И. Крешев
* * *
(III, 17)
Мой Элий, отпрыск дерева Ламиев,
О первом предке - праотце Ламии,
О прадедах твоих и дедах
Летопись нам сохранила память.
От мужа славы, Элий, ты род ведешь.
Твердыней Формий он в старину владел
И Лириса долиной правил,
Нимфы Марики приютом тихим, -
Широк властитель! Завтра устелет Эвр,
Сердито дуя, рощи и лес листвой
И водорослями прибрежье,
Разве старуха-ворона зря нам
Пророчит бурю? - Что ж, заготовь к утру
Сухой валежник: Доброго Гения
Вином почтить и поросенком,
Потчуя слуг чуть хмельных и праздных.
Перев. Б. Лейтин
ПЛАНКУ
(I, 7)
Пусть кто хочет поет дивный Родос, иль Митилену,
Или Эфес, иль Коринф у двуморья,
Фивы, град Вакха, поет, иль поет Аполлоновы Дельфы
Славные, иль Фессалийскую Темпу.
Только заботы и есть у других, чтобы длинною песнью
Славить столицу безбрачной Паллады
И украшать чело отовсюду взятой оливой.
Кто восхвалением занят Юноны,
Конный пусть славит Аргос и с ним золотые Микены.
Мне же не так по душе терпеливый
Лакедемон и простор полей многоплодной Лариссы,
Как Албунеи чертог говорливый,
Быстрый Анио ток, и Тибурна рощи, и влажный
Берег зыбучий в садах плодовитых.
Как иногда ясный Нот гонит тучи с туманного неба
И не всегда он дожди порождает,
Так же и ты, мой Планк, и печали и тягости жизни
Нежным вином разгонять научайся,
Если владеет тобой значками блистающий лагерь
Или Тибур приманил густотенный.
Тевкр, когда покидал Саламин и отца, как изгнанник,
Всё же вином увлажнил свои кудри
И, возложивши на них венок из тополя веток,
Так обратился к друзьям огорченным:
"Нас куда бы ни мчала судьба, что родителя лучше,
В путь мы пойдем, о соратники-други, -
Где предводителем Тевкр, где боги за Тевкра, крушиться
Нечего: ведь Аполлон непреложно
Нам обещал на земле обрести Саламин неизвестный.
Вы, храбрецы, что со мною и раньше
Много горя снесли, вином отгоните заботы, -
Завтра опять в беспредельное море!"
Перев. Г. Церетели
ВАРУ
(I, 18)
Вар, дерев никаких ты не сажай раньше священных лоз
В рыхлой почве, вблизи Тибура рощ, подле стен Катила;
Трудным делает Вакх тем, кто не пьет, жизненный путь; нельзя
Едких сердца тревог прочь отогнать, кроме вина, ничем.
Кто же службу в войсках станет, хмельной, иль свою бедность клясть?
Кто не славит тебя, Вакха-отца, сладкой Венеры чар?
Пусть никто не прейдет меры в питье: Либер блюдет предел.
Вой кентавров возник после вина с родом лапифов, - вот
Пьяным лучший урок; Вакх, не щадя, диким фракийцам мстит:
То, что можно свершать, то, что нельзя, узкой межой они
Делят, жадные пить. Я же тебя, бог, не дерзну пытать
Против воли твоей; таинств твоих, скрытых от всех плющом,
Я толпе не предам. Радостный бог! Грозных тимпанов звон,
Рог фригийский сдержи, - с ними идут рядом: Любовь к себе
И Тщеславье с пустой, поднятой вверх, меру презрев, главой,
И Болтливость, кому вверенных тайн, словно стеклу, не скрыть.
Перев. Н. Гинцбург
К АМФОРЕ
(III, 2l)
Мой друг амфора, к жизни рожденная
Со мною вместе в консульство Манлия!
Что ни дари мне - смех ли, ссоры,
Дрему любви, ликованье страсти;
При ком бы ни был собран массийский Вакх,
Тобой хранимый, - ныне для праздника,
Как повелел Корвин, откройся,
Сок заскучавший налей нам в чаши.
Мудрец, Сократа выбрав наставником.
Не будет, право, пренебрегать тобой;
И сам Катон свой дух высокий
Цельным вином согревал охотно.
Ты горькой мукой мучаешь доброго
И горшей злого; тайные замыслы,
Живущие в коварном сердце,
В шутках Лиэя раскрыть умеешь.
Вдыхаешь силу ты в малодушного
И жар надежды; ты неимущему
Даешь отвагу не страшиться
ГНева царей и меча убийцы.
О, если Л ибер вместе с Венерою
Придут - и с ними граций согласный хор, -
Пусть факелы горят, доколе
Не побегут перед Фебом звезды!
Перев. Н. Вольпин
5. СЕЛЬСКАЯ ЖИЗНЬ
К ФАВНУ[20]
(III, 18)
Фавн, приятель нимф, догоняй беглянок!
Но, мои поля в час полудня знойный
Медленной стопой обходя, к приплоду
Будь благосклонным.
Вот заклали, год завершив, козленка:
Тут вино рекой, - пей, любовь-подруга
Чаши круговой, и дымись, алтарь мой,
От благовоний!
А придет твой день декабря, - для стада
Разлилось кругом травяное море,
Высыпал народ на простор, ликуют
Вол и хозяин.
Бродит шалый волк меж ягнят бесстрашных.
Славит лес тебя листопадом, пахарь
Трепака пошел - да как топнет обземь
Трижды ногою.
Перев. Я. Голосовкер
ТИНДАРИДЕ
(I,17)
Гостит охотно в рощах Лукретила
Сильван проворный, друг моих козочек.
Он бережет их от палящих
Солнца лучей и ветров осенних.
Беспечно бродят жены пахучего
Супруга, в чаще скрытые ягоды
Спокойно ищут, - не страшат их
Жала змеиные, зубы волчьи,
Когда в окрестных долах и в узеньких,
Бегущих в гору, уличках Устики
Звучат божественной цевницы
Полные сладостных чар напевы.
Богам любезен я благочестием
И даром песен. О Тиндарида, здесь
Найдешь ты сельских благ обилье
И насладишься привольной негой.
Уйдя от зноя в уединенную
Ложбину, будешь петь на теосский лад
Про Пенелопу и Цирцею,
Тайных соперниц в любовной муке;
В саду тенистом будешь потягивать
Со мной за кубком кубок - лесбийское
С его небуйным, легким хмелем,
И опасаться тебе не надо,
Что Кир в припадке яростном ревности
С тебя руками нетерпеливыми
Сорвет венок и растерзает
Ткань неповинной твоей одежды.
Перев. О. Румер
ФИДИЛЕ
(III, 23)
СЕЛЬСКОЕ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ
Ладони к небу, к месяцу юному
Воздень, Фидила, - сельский обычай свят:
Умилостиви лар плодами,
Ладаном и поросенком жадным.
Тогда минует вихрь, иссушающий
Лозу, и колос нивы помилует,
Твои питомцы и ягнята
Осенью пышной хворать не будут.
В лесах Алгида - дубы и падубы,
Тельцы пасутся, к жертвам пригодные,
Тучнеет скот в лугах альбанских,
Ждет их секира жрецов суровых, -
Тебе ж не нужны жертвы обильные,
Двухлеток выи, кровью залитые, -
Ты убираешь хрупким миртом
И розмарином божков-пенатов.
Рукой невинной жертвенник трогая,
Не льстивой жертвой дара богатого
Смягчишь нахмуренных пенатов -
Полбой священной, крупинкой соли.
Перев. С. Бобров
БАНДУЗИЙСКИЙ КЛЮЧ
(III, 13)
Ключ, звенящий хрусталь, мой Бандузийский ключ,
Я бы чистым вином, я бы венком почтил.
Жди же козлика в жертву.
Уж набухли на лбу его
Рожки, пыла любви буйные вестники.
Но не буйствовать им. В струи студеные,
Берег твой обагряя,
Брызнет кровь у питомца стад.
Не иссушит тебя жгучим лобзаньем луч
В пору Сириуса, ты - прохлада и сень
Утомленным от плуга
Бугаям и отарам гор.
Будь прославлен, мой ключ! Будь из ключей ключом,
В честь твою восхвалю дуб над расщелиной,
Там, где ток говорливый
Струй твоих по камням бурлит.
Перев. Я. Голосовкер
ПРЕЛЕСТИ ДЕРЕВЕНСКОЙ ЖИЗНИ
( ЭПОД 2)
"Блажен, кто от забот житейских вдалеке,
Как древле смертные, возделывает просто
Волами почву на отцовском уголке,
Не зная лихвенного роста;
Кто, видя моря гнев, в испуге не дрожит,
Кого труба врасплох не пробуждает к рати
И кто подалее от Форума бежит
И от порогов сильной знати...
Но виноградных лоз окрепнувший росток
Венчает с тополем высоким или сучья
Пустые режет и, к пеньку привив глазок,
Ждет большего благополучья;
Порой любуется на свой мычащий скот
В уединении долины;
Стрижет пушок овец или отжатый сок
Сбирает в чистые кувшины.
Когда ж чело свое, венком из наливных
Плодов нарядное, поднимет осень с пашни, -
Как рад он!.. Груши рвет с деревьев прививных
И пурпур гроздий - дар всегдашний
Тебе, Приап, тебе, садовых рубежей
Блюститель, батюшка-Сильван!.. Пришла охотка
Под старым падубом прилечь, где посвежей,
Не то в густой траве... Там кротко
В высоких берегах, журча, скользят ручьи,
В лесах чиликают, не умолкая, птицы,
И тихим говором бегущие струи
Зовут сон легкий на ресницы.
Когда же, ливнями и снегом холодна,
Зима Юпитера закрадется - что ж? в эти
Дни рыщет селянин со сворой, кабана
В расставленные гонит сети;
То петли редкие на жердочках, шаля,
Готовит для дроздов прожорливых; в засаду
Поймает зайца иль бродягу-журавля,
Приятную за труд награду.
О, кто б не позабыл среди таких затей
Тревоги тяжкие любви?., когда ж супруга
Хозяйство бережет и миленьких детей,
Сабинянка ль она иль юга
Дочь загорелая, Апулянка; когда
К приходу мужнему она очаг прилежно
Сухим валежником наполнит, и, стада
Загнав за плетень хлева, нежно
Доит раздутые сосцы, и сладких вин
Из бочки льет, несет непокупные блюда...
Не надо устриц мне, прославленный Лукрин,
Ни камбал, ни какого чуда,
Которых гонит к нам на берега зима
Восточным ветром! Нет, ни рябчики, ни даже
Пеструха-курица нумидская сама
Не сходит в мой желудок глаже,
Чем эта сочная маслина, на отбор
Снятая со стеблей, или благоуханный
Щавель, иль проскурняк, целебный тем, кто хвор,
Иль агнец, Термину закланный.
Да, любо за такой трапезою взглянуть,
Как сытые волы идут домой, с натуги
Усталые, влача с полей в обратный путь
Уж опрокинутые плуги,
А там, под ларами, лежат счастливцы-слуги".
Так Алфий-ростовщик, беседуя, решил
Сам быть помещиком, для вожделенной цели
Об идах деньги все из росту воротил
И... снова отдал в рост их через две недели!
Перев. И. Крегиев
6. РАЗДУМЬЯ
ЛЕВКОНОЕ
(I,11)
Левконоя, увы, тщетно пытать мудрость халдейскую!
Метят жизни предел боги без нас. Зиму ль последнюю
Нам прожить суждено - скрыто навек волей Юпитера.
Да и нужно ль гадать, год иль года море Тирренское
Будет биться у скал? Друг, не мудри, чашу пьянящую
Знай, вином наполняй, к радостям дня время завистливо.
Миг лови! Улетит - завтра не жди счастья случайного.
Что заглядывать в даль! Кратки пути к тягостной старости.
Перев. В. Язвицкий
"ВАРИАНТ ПЕРЕВОДА"
Милая дева, зачем тебе знать, что жизнь нам готовит,
Мы, Левконоя, богов оскорбляем страстью познанья.
Пусть халдеи одни ум изощряют в гаданьи,
Мы же будем довольны нашим нынешним счастьем.
Дева! узнать не стремись, когда перестанет Юпитер
Скалы у брега крошить волнами Тирренского моря.
Будь разумна, вино очищай для верного друга;
Что в напрасных сомненьях жизнь проводить молодую.
Век завистливый быстро умчится среди рассуждений,
Ты же светлое время лови - от мглы удаляйся.
Перев. А. Блок
ЛИГУРИНУ
(IV, 10)
Бог мой, как ты жесток!
Но и красив,
прелести юной полн.
Не гордись, погоди,
первый пушок -
гость неожиданный:
И девичью красу,
кудри до плеч,
срежут безжалостно.
И поблекнет, мой друг,
бархат ланит:
с розой пунийскою
Не поспорит, как встарь,
мой Лигурин,
кожа заросшая.
Глядя в зеркало, ты
скажешь не раз:
- Это ли я, увы!
Поздний ум, почему
не был ты дан
глупому мальчику?
Почему, если жар
чувств не угас,
гаснет румянец щек?
Перев. Я. Голосовкер
К ПАРУСНИКУ
(I, 14)
Не зарыться б тебе, парусник, сызнова
В зыбь! Куда ты уплыл? Выберись к пристани
Быстро! Сам видишь, вёсел
Нет в увечных уключинах,
И ревут меж снастей смерчи из Африки
И веревки им рвут; брусья надрублены;
Швы и те не могли бы
Дно упрочить пред гибельной
Хлябью. Немощен ты, в драных полотнищах;
Нет богов, чтоб воззвать с жаром молитвенным.
Чадо сосен понтийских,
Дщерей бора священного,
Всё ж вотще ты раздул спесь родословием:
Роспись их корабля тонущих радует
Мало. Моря забавой
Можешь стать, не одумавшись.
Ты, с кем только что жил в грустном разладе я,
Ныне камнем лежишь тяжким на совести,
Прочь плыви от соблазнов,
Не прельщаясь Кикладами!
Перев. М. Тарловский
ЛЮЦИЮ ЛИЦИНИЮ МУРЕНЕ
(II, 10)
Суть, Лициний, в том, чтоб морским простором
Не прельщался взор и чтоб к зыбкой тверди
Между тем не льнуть, даже если чуешь
Убыль от бури.
Кто, средь буйства дней, золотой средины
Путь благой избрал, тот обходит здраво
Смрад сырых трущоб, но и спесь чертогов
Трезво обходит.
Вековой сосне достается крепче
От ветров, и столп тем грознее рухнет,
Чем тяжеле он, и скорее кручу
Гром поражает.
В испытаньях тверд, на восторг не падок
Ум, который всем поворотам рока
Знает цену. Тьмой клятых зим Юпитер
Давит и он же
Обрывает их. Если ныне худо,
Так не будет впредь: смолкшей музе струны
Могут пыл вернуть. Аполлон в них видит
Отдых от лука.
В полосе невзгод будь упорен духом
И исполнен сил. В то же время парус
Приспустить не грех, если ветер слишком
Благоприятен.
Перев. М. Тарловский
НА ОТЪЕЗД ИКЦИЯ
(I, 29)
Друг Икций, ты ли грезишь богатствами
Арабов, ты ли жадной грозишь войной
Царям Сабеи непокорной,
Персам свирепым куешь оковы?
Скажи, какая варварка юная,
Оплакав мужа, станет рабой твоей?
Какой сирийский знатный отрок,
Стоя за ложем твоим, рукою,
Сгибавшей ловко дедовский лук тугой,
В твой кубок будет влагу хмельную лить?
Какой поток к вершинам горным
Не устремится иль Тибр к истоку,
Коль ты, скупивший книги Панеция,
Весь углубленный в мудрость Сократову,
Ошеломляешь Рим решеньем
Их променять на испанский панцирь?
Перев. Н. Столяров
ТАЛИАРХУ
(I, 9)
ЗИМНЯЯ ПОРА
Смотри: белеет под толщей снежною
Соракт, и рощи отягощенные
Под грузом страждут, и недвижно
Замерли реки от стужи лютой.
Гони же холод. Вдоволь поленьями
Очаг заполни, тут же с отрадою
Глотни хмельной старинной влаги,
Друг Талиарх, из сабинской чащи.
Богам доверься в прочих делах: они
Смиряют ветры ярые на море, -
Стихает бой, и кипарисы
Так же спокойны, как старцы-вязы.
Что завтра будет - лучше не спрашивай,
Из дней какой бы рок ни послал, прими
Во благо - и не презри, мальчик,
Сладкой любви, хороводных песен.
Пока цветешь ты, угрюмой старостью
Не взыскан, пусть же длятся в условный час
И днем лихие состязанья,
И лепетанья в полночной неге,
И смех-предатель из уголка, куда
Тайком укрылась шалунья-девушка,
И тот залог любви, что с локтя
Или с перста соскользнет невольно.
Перев. Ю. Верховский
ОТРЕЧЕНИЕ
(I,34)
Пока, безумной мудрости преданный,
Я нерадивым богопоклонником
Беспечно жил, я заблуждался.
Ныне ладью повернул и правлю
К теченьям давним. Тучегонитель-бог,
Сверканьем молний тьму рассекающий,
Вдруг прогремел на колеснице
По небу ясному четвернею:
И твердь от грома, реки-скиталицы,
И Стикс, и недра Тартаром страшного
Тенара, и предел Атланта
Потрясены. Переменчив жребий:
Возвысить властен бог из ничтожества
И гордых славой ввергнуть в бесславие.
Смеясь, сорвет венец Фортуна
И, улыбаясь, им увенчает.
Перев. Я. Голосовкер
ГРОСФУ ПОМПЕЮ
(II, 16)
МИРА!
Мира у богов при дыханье шквала
Молит мореход. Над Эгеем тучи
Месяц кроют тьмой, поглотив мерцанье
Звезд путеводных.
Мира! - Пыл бойца остудил фракиец.
Мира! - Мид устал колыхать колчаном.
Где же купишь, Гросф, этот мир за геммы,
Злато иль пурпур?
Роскошью прикрой, консуларским саном:
Крикнет ликтор: "Эй! Сторонитесь!" Тщетно:
Вьется рой забот под лепным карнизом,
Ум суетится.
Труженик простой упрощает счастье:
Отчая блестит на столе солонка,
Легких снов его не тревожит алчность,
Страх да оглядка.
Краток жизни срок, а желаньям жадным
Нет числа. Зачем? И зачем так манит
Свет иных земель? От себя едва ли
Бегством спасемся.
Всходит и на борт корабля забота,
Конников она, как ни шпорь, догонит -
Диких серн быстрей и быстрее бури,
Спутницы Эвра.
Чем душа жива, тем живи сегодня.
Завтра счет иной. И в лазурном смехе
Горечь утопи. Не бывает счастья
Без червоточин.
Славен был Ахилл, да недолго прожил.
Долго жил Тифон - всё старел и высох.
Может быть, тот час, что тебе на гибель, -
Мне во спасенье.
У тебя мычат по лугам коровы,
Кобылица ржет - к четверне по масти,
Плащ роскошен твой - из багряной шерсти,
Крашеной дважды.
Я же принял в дар от нелживой Парки
Деревеньку[21], дух эолийской музы,
Утонченный стиль да еще презренье
К черни зловредной.
Перев. Я. Голосовкер
КРИСПУ САЛЛЮСТИЮ
(II, 2)
Крисп Саллюстий, "враг подлого металла,
Коль не блещет он в блеске умной траты",
Пользы в деньгах нет, коль они зарыты
В землю скупцами.
Будет Прокулей жить в веках грядущих,
Нежного отца заменив для братьев,
Вознесет его на нетленных крыльях
Вечная слава.
Алчность обуздав, будешь ты скорее
На земле царем, чем к далеким Гадам
Ливию придав и рабами сделав
Два Карфагена.
Жажде волю дав, всё растет водянка,
Теша блажь свою, коль болезни сущность
Не оставит жил и с ней вместе недуг
Бледного тела.
Пусть сидит Фраат на престоле Кира!
Отучая чернь от понятий ложных
И с ней врозь идя, не узрит счастливца
В нем Добродетель.
Ведь она и власть, и венец надежный,
И победный лавр лишь тому дарует, -
Кто бы ни был он, - кто глядит на злато
Взором бесстрастным.
Перев. Г. Церетели
КОРЫСТОЛЮБЦУ
(II,18)
В жилье моем вдоль стен не блещет позолота,
Не вьется из кости узор;
Гиметский архитрав не прибавляет гнета
Столбам, иссеченным из гор
Далекой Африки; в Атталовы чертоги
Я не врывался, как пришлец;
Клиентки не прядут мне для пурпурной тоги
Руна пушистого овец.
Зато я сердцем чист, и в нем - дар силы вышней -
Кипит поэзия ключом;
Я не прошу богов о милости излишней;
Бедняк, но чтимый богачом,
У дружбы сильных я не вымоляю дара;
С меня довольно и Сабин!
День дню бежит вослед; луна опять из шара
В серп обращается... Но, сын
Корысти, в гроб скользя, еще ты мрамор гордый
Пилишь на плиты; позабыв
О смерти, строишь дом; тебе уж мало твердой
Земли, и, кажется, в залив,
Шумящий возле Бай, ты хочешь сдвинуть берег...
Да, алчный человек! Скажи,
Не ты ли на поле в час сумерек,
Срывал священные межи
И у клиентов мял снопы на бедных пашнях?
Тобою изгнаны - гляди! -
Муж и жена, в слезах, несут богов домашних
И чад, прижавшихся к груди...
Но - верно лишь одно богатому жилище:
В селеньях Орковых оно!
О чем хлопочешь ты? И сын вельмож, и нищий
Землей поглотятся равно.
За горсти золота не вывез Прометея
Из ада страж подземных вод;
Тантала держит он, где узы, тяготея,
Легли на весь Танталов род,
И, званый или нет, в положенное время
Снимает с бедного тяжелой жизни бремя.
Перев. И. Крегиев
* * *
(III, l)
Противна чернь мне, чуждая тайн моих,
Благоговейте молча: служитель муз -
Досель неслыханные песни
Девам и юношам я слагаю.
Цари внушают подданных стаду страх,
А бог Юпитер грозен самим царям:
Гигантов одолевший, всё он
В трепет движеньем бровей приводит.
Один - бывает - шире других в бразды
Сажает лозы; родом знатней, другой
Сойдет искателем на поле;
В славе иль доблести тот поспорит;
Толпой клиентов будет иной сильней, -
Но без пристрастья жребьем решает Смерть
Судьбу и знатных, и ничтожных:
Выкинет урна любое имя.
Над чьей безбожной шеей повиснул меч,
Изъят из ножен, вкус усладить тому
Не сможет пир и сицилийский:
Сна не вернут ему птичек песни
Иль звон кифары. Сон не гнушается
Лачугой скромной сельского жителя,
Реки тенистого прибрежья,
Зыблемых ветром лощин Темпейских.
А кто доволен только насущным, тем
Совсем не страшен бурного моря шум,
Когда свирепый вихрь нагонит
Гед, восходя, иль Арктур, склоняясь;
Иль град, побивший лоз виноградных цвет;
Земли обманы: ливень, - когда шумят
Деревья, - жгучий зной созвездий,
Холод чрезмерный зимы суровой.
Уж рыбы чуют - водный простор стеснен,
Камней громады ввергнуты в моря глубь,
И вновь рабы спускают глыбы:
Смотрит подрядчик и сам хозяин,
Земли гнушаясь. Сходит, однако, Страх
Тотчас туда же, злые Угрозы вслед
И черная за ним Забота,
В крепкой ладье ль он, верхом ли едет.
Итак, ни красный мрамор, ни - ярче звезд -
Одежды пурпур мук не смягчал моих,
Ни лучший виноград, ни также
Мазь Ахемена... Зачем же стану
Я в новом стиле ввысь громоздить мой зал
С будящей зависть дверью? Зачем менять
На хлопотливые богатства
Мирные нивы долин Сабинских?
Перев. Н. Гинцбург
К МУЖЕСТВУ
(III, 2)
Пусть воин юный, к битвам приученный,
В походной жизни терпит лишения,
Но пусть копьем неутомимым
Гонит упорно летучих парфов.
В ночах бессонных пусть закаляется,
Чтобы царица вражьего племени,
Взойдя на стены перед битвой,
Юной царевне, вздыхая тяжко,
Могла промолвить: "О, если б юноша
Твой нареченный в битве не встретился
Лицом к лицу с тем львом свирепым,
В гневе своем ненасытно-жадным!"
Пасть за отчизну - славно и сладостно.
Ведь смерть и труса равно преследует,
Не пощадит колен дрожащих
И поражает бегущих в спину!
Есть в мире доблесть несокрушимая,
Она нетленной славою светится,
Опустят иль взнесут секиру
Ликторы по мановенью черни.
Есть в мире доблесть, что открывает нам
К бессмертной славе путь заповеданный,
И этот путь открыт героям,
Что им наветы и грязь земная!
Но так же свята тайна молчания:
Под общей кровлей я не желаю спать
И не войду в тот челн, где рядом
Дерзко усядется осквернитель
Священных Таинств. В гневе отец громов
С виновным вместе губит невинного.
Хотя и хромонога кара,
Но от нее не уйти злодею.
Перев. Арго
7. МИР ЗАГРОБНЫХ ТЕНЕЙ
ПОСТУМУ
(II, 14)
О Постум! Постум! Льются, скользят года!
Какой молитвой мы отдалим приход
Морщин, и старости грядущей,
И неотступной от смертных смерти?
Хотя б трехстами в день гекатомбами
Ты чтил Плутона неумолимого,
Волной печальной Леты властно
Скован навек Гиерон трехтелый
И дерзкий Титий. Друг мой, увы, и мы,
Земли питомцы, переплывем предел
Реки скорбей - богов потомки
Иль обнищалые мы подонки.
Кровавой битвы зря избегаем мы
И волн громовых бурного Адрия
И зря оберегаем тело
От вредоносных ветров осенних.
Дано узреть нам мутный и медленный
Коцит, во мраке ада блуждающий,
И Данаид бесславных длани,
И нескончаемый труд Сизифа.
Дано покинуть землю, и дом, и плоть
Жены, и сколько б ты ни растил дерев,
За кратковременным владыкой
Лишь кипарис безотрадный сходит.
А мот-наследник, смело откупорив
Цекуб, хранимый в дедовском погребе,
Достойный кубка понтификов,
На пол рукою прольет небрежной.
Перев. Я. Голосовкер
КВИНТУ ДЕЛЛИЮ
(II, 3)
За мудрость духа! Круто придется ли, -
Невозмутимость выкажи, счастье ли
Сверкнет, - смири восторгов бурю,
Ибо ты смертен, о друг мой Деллий:
Рабом ли скорби ты проскучаешь век.
Рабом ли неги с кубком фалернского,
В траве под небом полулежа,
Вкусишь ты, празднуя, дни блаженства.
Зачем, скажи мне, тополь серебряный,
Сплетясь ветвями с мощной сосной, зовет
Под сень прохладную, и воды
Перебегают в ручье нагорном?
Вина подать нам! Нежный бальзам сюда!
Рассыпать розы, краткие прелестью,
Пока дела, года и нити
Черные Парок не возбраняют.
А там усадьбу - домик с угодьями,
Где плещут волны желтые Тибра, - всё,
Что ты скупал, копил годами,
Неотвратимый наследник примет.
Будь ты потомком древнего Инаха,
Будь богатеем, будь простолюдином,
Будь нищим без гроша и крова,
Ты обречен преисподней - Орку.
Вращайся, урна! Рано ли, поздно ли,
Но рок свершится, жребии выпадут,
И увлечет ладья Харона
Нас в безвозвратную мглу изгнанья
Перев. Я. Голосовкер
К КОРАБЛЮ ВЕРГИЛИЯ[22]
(I,3)
Пусть Киприда хранит тебя,
Пусть хранят Близнецы, звезды-водители,
И родитель ветров Эол,
Провожая тебя веяньем Япига.
Я доверил тебе, корабль,
И ветрилам твоим друга Вергилия,
Половину души моей, -
Принеси же его к берегу Аттики.
Трижды медная грудь была
У того удальца, у дерзновенного,
Кто впервые свой хрупкий струг
Предал ярости волн, штормы и смерч презрев -
Аквилона, и Африка,
И дождливых Гиад, нота неистовства,
Нота властного буйство вод
Возмущать и смирять в логове Адрия.
Что угрозы и смерть тому,
Кто воочию зрел чудищ невиданных
И взбешенного моря зев
Между скал роковых Акрокеравнии!
О, напрасно провидец-бог
Отделил океан и оградил им твердь,
Раз суда святотатственно
Разрезают кормой даль заповедных вод.
С дерзким вызовом, всё презрев,
Род мятется людской, руша святой запрет,
Дерзкий отпрыск Япета нам
Не к добру дар огня хитростью выманил.
Только с высей эфира был
Им похищен огонь, тотчас нахлынула
Хворь ордой лихорадок; смерть
Свой ускорила шаг, прежде медлительный.
Дал созданью бескрылому
Крылья мудрый Дедал - средь пустоты парить.
Переплыл Ахерон Геракл -
Возвратился, как был, из безвозвратной мглы.
Нет для смертных преград земных!
Безрассудная ж дурь на небо просится,
Но не терпит, чтоб всех за грех
Громовержец поверг гневною молнией.
Перев. Я. Голосовкер
ВЕРГИЛИЮ
(I, 24)
НА СМЕРТЬ КВИНТИЛИЯ ВАРА
Сколько слез ни прольешь, всё будет мало их -
Так утрата горька! Плачу надгробному,
Муза, нас научи: дар благозвучия
От отца получила ты.
Наш Квинтилий - увы! - спит непробудным сном.
Канут в бездну века, прежде чем Праведность,
Честь и Верность найдут мужа, усопшему
В добродетелях равного.
Много честных сердец ранила смерть его;
Но, Вергилий, твое ранено всех больней.
Тщетно молишь богов друга вернуть тебе,
Им любовно врученного.
Пусть рокочет твоя лира нежнее той,
Чьим напевам внимал бор зачарованный, -
Не наполнится вновь кровью живительной
Тень, что страшным жезлом своим
Бог Меркурий, глухой к просьбам и жалобам,
Оттеснил в мрачный круг немощных призраков.
Тяжко! Но, не ропща, легче мы вынесем
То, чего изменить нельзя.
Перев. О. Румер
МАНЛИЮ ТОРКВАТУ[23]
(IV, 7)
ПРИХОД ВЕСНЫ
Снег покидает поля, зеленеют кудрявые травы,
В буйном цвету дерева,
Облик меняет земля; что ни день, то спокойнее в руслах
Шумные воды бегут.
Грация стала смелей, повела в хороводе - нагая -
Нимф и сестер-близнецов.
Что нам бессмертия ждать? Похищает летучее время
Наши блаженные дни.
Стужу развеял Зефир, но и лето весну молодую
Губит и гибнет само,
Не принимая даров, что приносит нам осень. И снова
Зимние бури придут.
В круговороте времен возмещается месяцем месяц,
Мы же, в загробную мглу
Канув, как пращур Эней, или Тулл, или Анк, превратимся
В пыль и бесплотную тень.
Кто поклянется тебе, о Торкват, что не будет последним
Завтрашний день для тебя!
Всё, что при жизни скопил, да минует наследников жадных,
Рук не минуя твоих.
Если ты завтра умрешь и Минос на суде преисподнем
Свой приговор изречет,
Ни красноречье твое, ни твоя родовитость, ни кротость
К жизни тебя не вернут.
Даже Диана сама не могла своего Ипполита
Девственный прах оживить,
Даже Тезей не разбил на застывших руках Пиритоя
Леты холодных цепей.
Перев. А. Тарковский
К РУХНУВШЕМУ ДЕРЕВУ[24]
(II, 13)
Кто в день недобрый, кто посадил тебя,
О дуб, мой недруг? Кто святотатственной
Рукой растил тебя на гибель
Правнукам и на позор поселку?
Он ненароком мог бы родителю
Расплющить темя, мог бы и гостя в ночь
Зарезать и обрызгать кровью
Опочивальню. И яд Колхиды
И злодеяний ад нипочем тому,
Кто смел воздвигнуть здесь, на земле моей,
Тебя, злосчастный ствол, на горе
И на погибель мою обрушив.
Не там, где ждем мы, нас стережет беда,
Коль час не ровен. Грозен Босфор: пред ним
Трепещет мореход, без страха
Козням негаданным вверив парус.
Трепещет воин стрел и стремительно
Бегущих парфов; их же тюрьма страшит
И Рима мощь. Но всех нежданно
Смерть упреждает, как упреждала.
Я Прозерпины, мрачной владычицы,
Так близко видел царство: Эака суд,
Блаженных сонм в селеньях дальних,
Струн трепетанье от жалоб Сафо
На круг девичий юных эолянок,
И ты в сверканье плектра алмазного,
Алкей, там пел о лютом море,
Лютых скитаниях, лютых войнах.
Дивясь обоим, с благоговением
Внимали тени, но о боях былых
Иль песнь о гибели тиранов
Жадно впивала толпа густая.
И диво ль, если чудо стоглавое
Поникло долу лохмами черными
Ушей, и в космах, оживая,
У эвменид шевелятся змеи.
И даже Тантал и Прометей, познав
Ту сладость звуков, дремлют в забвении,
И Орион застыл - не гонит
Львов и неслышно скользящих рысей.
Перев. Я. Голосовкер
СЕКСТИЮ
(I, 4)
ВЕСНА
Суровая зима растаяла с возвратом
Зефира и Весны; засохший киль канатом
Сдвигают на воду; не манит стада хлев,
Ни пахаря очаг; не спит луг, побелев
Под инеем... Но хор выводит Цитерея
При блеске месяца, и, скромностью алея,
Из нимф и граций круг в лад ножкой топчет дерн,
Пока Вулкан калит огнем циклопов горн,
Теперь-то и носить на кудрях надушенных
Венок зеленых мирт, цветы полей взрыхленных;
Теперь-то, в сени рощ, для Фавна, их отца,
Заклать - что хочет он - козленка иль тельца.
Смерть бледная стучит ногою без разбора
В лачужку и дворец... О Секстий! сумма дней,
Нам данных, не велит вдаль замышлять...
Уж скоро
Тебя захватит Ночь, мир сказочных теней,
Плутонов бедный дом... Вступив за те ворота,
Не кинешь жребия на власть вокруг диота,
Не восхитит тебя там нежный Лицидас,
Любимец юношей, кумир девичьих глаз.
Перев. И. Крешев
* * *
(I, 3)
Моря, земли и песков измеритель несчетных, Архита,
Скудные ныне тебя покрывают
Горсти ничтожного праха у брега Матинского мыса,
Пользы тебе никакой не приносит
То, что эфира обитель исследовал ты и всё небо
Мыслью обегал, на смерть обреченный.
Пал и Пелопа отец, хоть и был сотрапезник бессмертных,
Умер Тифон, к небесам вознесенный,
Умер Минос, посвященный Юпитером в тайны; владеет
Орк Пантоидом, вернувшимся в Тартар,
Хоть доказал он щитом, снятым в Герином храме, что жил он
В пору Троянской войны, утверждая,
Будто лишь кожа да жилы подвластны безжалостной смерти.
Сам же он был знатоком не последним
Истин, сокрытых в природе, по-твоему. Но по дороге
К Ночи уходим мы все и к могиле.
Фурии многих дают на потеху свирепому Марсу,
Губит пловцов ненасытное море,
Старых и юных гробы теснятся везде: Прозерпина
Злая ничьей головы не минует.
Так и меня потопил в Иллирийских волнах буреносный
Нот, Ориона сходящего спутник.
О мореплаватель, ты мне песку хоть летучею горстью
Кости прикрой и главу, не скупися:
Я ведь могилы лишен. За это пускай все угрозы
Евр от Гесперии волн направляет
К рощам Венузии, ты ж невредим оставайся: награды
Пусть на тебя справедливый Юпитер
Щедро прольет и Нептун, святыни Тарента хранитель.
Грех совершить ни во что ты не ставишь?
Может ведь это и детям твоим повредить неповинным,
Суд по заслугам с возмездием строгим
Ждет и тебя: не пребудут мольбы мои без отмщенья,
Жертвы тебя не спасут никакие.
Пусть ты спешишь, - недолга ведь задержка: три горсти
Брось на могилу мою - и в дорогу!
Перев. Н. Гинцбург
Создано двое ворот для вступления снам бестелесным
В мир наш: одни роговые, другие из кости слоновой.
Сны, проходящие к нам воротами из кости слоновой,
Лживы, несбыточны, верить никто из людей им не должен;
Те же, которые в мир роговыми воротами входят,
Верны, сбываются все приносимые ими виденья.
[4] «Парис–похититель». В оригинале оды стоит слово «пастух». После истолкования зловещего сна Гекубы троянский царевич Парис был в младенческом возрасте брошен в ущелье Иды на съедение хищникам. Спасенный пастухами, он сам стал пастухом по имени Идей: перед нами обычная схема чудесных биографий героев. Часто вместо пастухов их вскармливают дикие звери. Гораций, по–видимому, следует в этой оде неизвестному нам греческому оригиналу. Сомнительно усматривать в ней аллегории на Антония и Клеопатру.
[5] «Гимн Меркурию». Гимн перечисляет все много–образные функции Меркурия как бога красноречия, изобретателя лиры, покровителя торговли и с ней связанной плутни, вестника и посредника богов, душеводителя. Атланта Отпрыск — т. к. Майя, мать Гермеса, дочь Атланта.
[6] «К Барбитону». Гораций тщательно изучал «Стасиотику» — «Песни восстания» Алкея («Alcaei minaces Camenae». IV, 9), вводя в свои оды (I: 18, 32; II: 13; IV: 9) детали, извлеченные из них, особенно из группы «Буря», опубликованные впервые в Антологии. У Горация даны только намеки, кото¬рые теперь получают ясность. Мы слышим в одах о жестокой (гражданской) борьбе, о скитании по морю, полном опасности и лишений (dura navis), о пирушке на берегу, когда буря прибивала корабль к берегу в дни борьбы (inter arma), о ликовании по поводу гибели тиранов. Реальное понимание образов не исключает аллегорического. Алкей назван «гражданин Лесбосский». Симпотическая и политическая лирика слиты воедино. Уже Квинтилиан истолковал его оду (I, 14) как аллегорию (см. «Парусник»): судно, захваченное бурей в море, — государство, захваченное бурей гражданской войны. Гораций имел в виду Антония и Клеопатру. В стихе 17 сквозит чувство горечи при воспоминании о битве при Филиппах.
[7] «Юллу Антонию». Диркейский лебедь — Пиндар, фиванец по рождению. В Фивах находился ключ, посвященный Дирке.
[8] «Не на простых крылах…». Перевод оды II, 20, первого варианта темы «Памятник», сделан юным А. Блоком в 1901 году (16 октября). Алкеева строфа подлинника передана александрийским стихом (кроме 2–й строки). При чтении после «чем» в 1–й строке 4–й строфы надо сделать паузу: односложное слово «чем» перед цезурой после запятой создает ритмическое затруднение. Поэтому помещаем в Приложении перевод этой замечательной оды размером подлинника.
[9] «Памятник». Русская поэзия располагает немалым числом переводов, от Ломоносова до наших дней, этой самой знаменитой оды Горация (III, 30). Однако две вольные вариации на нее — «Памятник» Державина и Пушкина, сделанные привычными размерами, а не 1–й асклепиадовой строфой подлинника (вынуждающей при точном переводе преодолевать большие ритмические и, вследствие этого, языковые трудности), настолько превосходят переводы, что соперничать с ними может только оригинал. В Антологию включены два новых перевода оды «Памятник».
[10] «Любовь». Целых двадцать пять од входят в раздел «Любовь». Обычно большинство из них не включали в избранные оды для школ. Не покажется ли читателю странным, что Гораций, этот милый гедоник, поклонник блистательных Лидий и Гликер, вдруг рекомендует вечную и единую любовь — нечто романтическое, нечто от александрийской идиллической новеллы о разлученных влюбленных. Чем иным является его ода об Астерии и Гиге (III, 7) и заключительная строфа оды о Лидии и Телефе (I, 13), как не проповедью такой идиллической любви:
Но как счастливы, Лидия,
Две души, что слились в душу единую:
Их любовь безмятежную
Погасит навсегда только предсмертный вздох
(Перев. С. С.).
Как всегда, на лицо этого римского «стоика–эпикурейца» и полупридворного поэта надета лукавейшая маска сельского полуотшельника и мыслителя. Может быть, лаская обольсти–тельную красавицу, этот скептик по положению и циник поневоле мечтает действительно, втайне, о единой и вечной любви, как это выражено в оде I, 5:
Он теперь золотой, верною, вечною,
Не на миг, а навеки,
Он тобой упоен. Увы.
Ослепительна ты… Горе слепым.
Во всяком случае, Гораций вдруг стал явно к этому призывать в Ш–й книге од, где вслед за серией морально–политических стихов следует и ода–новелла об Астерии и Гиге, и знаменитая ода III, 9:
Вспомни время, когда тебе
Был я мил, и никто, шею обвив твою,
Не ласкал тебя в дерзкий час,
Ах, счастливей меня не был и царь царей.
Ода как будто игриво–шутливая, а по существу заканчивается тем же призывом к верной любви:
Жить с тобой мне милей и умереть с тобой
И тут же ода к Лике (III, 10), где звучит подлинная страсть:
Если б даже струя Дона далекого
Утоляла тебя в доме у варвара,
Ты меня, у твоей двери продрогшего
На ветру, пожалела бы.
То, что страсть Горация к Лике подлинная, и то, что перед нами автобиографическое стихотворение, доказывает второе, посвященное ей через 12 лет стихотворение (IV, 12): «Я богов заклинал, Лика…», где чувство торжествующей мести к престарелой красавице дает о себе знать в каждой строке. И вслед за одой к Лике следует ода (III, 11) о строптивой Лиде, для которой Гораций приберег миф о Гипермнестре, той единственной из дочерей Даная, которая, рискуя жизнью, спасла жизнь своему юному мужу Линкею в кровавую для новобрачных ночь. Очевидно, Гораций, следуя за Августом, хо–чет оздоровить нравы Рима. Если в I книге од Гораций толь–ко мастер стиха, то здесь, в III книге, он — моралист–проповедник. Перед нами всё те же два лица римского лукавца, так изумительно разгаданного Пушкиным. Полупридворному стихотворцу–отшельнику приходилось очень осторожно обнаруживать свой ум в эпоху Августа, вовремя выявляя среди всеобщей распущенности свою моральность, впрочем, не без изящной чувственности.
Умеренность для Горация — это достаток, но не богатство, не та восточная сказочная роскошь, для которой существует слово gaza: умеренность — это довольство немногим, например, своей небольшой тибурской деревенькой — подарком Мецената.
Гораций не урбанист. Он только за уход к шелесту рощ и к простору полей. Но это не значит, что он за блаженный анималет философов–циников: наоборот, он всецело за культуру, за мысль, но, конечно, не дерзкую, за мораль, но, конечно, изящную, за искусство, но, конечно, приятное и полезное. Но если бы Горация серьезно спросить: «Что безнравственно?», он ответил бы: «Безнравственно иметь небрежный стиль». Он за мир, а не за войну. Война нужна только для упрочения длительного мира. Этим миром его мира была сельская идиллия на идиллическом — в аспекте литературы — фоне августова века после проскрипционных годов гражданских войн.
Далее следуют мотивы о предельности и краткости жизни и неизбежности смерти — второй рефрен его лирики. А раз так, то стоит ли предаваться скорби? И снова воскресает, как единственный выход, изящный гедонизм:
Рабом ли скорби ты проскучаешь век,
Рабом ли неги, с кубком фалернского
В траве под небом полулежа,
Вкусишь ты празднуя дни блаженства.
Итак, бокал искрящегося процеженного вина, волосы, надушенные сирийским алебастром или ароматическим маслом, венки из цветов, из плюща, из сельдерея, веток мирта или лавра, серебряная посуда и прелесть женщины — безразлично, служанка ли она, вольноотпущенница, певица, красавица полусвета или иная представительница римского общества. Таково содержание горацианской мудрости его застольных од, которыми два тысячелетия пленяется мир.
Упоминаемое в нескольких одах греческое имя Гликера, взятое, быть может, из александрийской поэзии, вошло в русскую поэзию через стихотворение Батюшкова «Мечта» («В счастливом Тибуре, в твоем уединеньи, / Ты ждал Глицерию…», «У ног Глицерин стыдливой и прекрасной…»).
[11] «Лидии» («О, ради всех богов…»). Эта знамени¬тая ода (I, 8) написана т. н. большой сафической строфой, быть может, изобретенной самим Горацием. Среди наследия Сафо мы ее не находим. Попытки перевода ее на русский язык размерами подлинника, предпринятые Семеновым–Тян–Шанским и В. Брюсовым, оказались неудачными. Сам переводчик это признал, напечатав другой перевод, сделанный более до¬ступной для перевода строфой. В Антологии приведен пере¬вод обычным стихом И. Крешева, талантливого рано умер¬шего поэта, переводчика античных поэтов, напечатанный в книжке, изданной после его смерти (в 1861 СПб.) и мало кому известной.
[12] «Венере» («Мать страстная…»). Какой там парф… — Гораций несколько раз указывает в стихах на коварный прием парфянской кавалерийской тактики: обратиться в мнимое бегство, а затем неожиданно поворачивать коней против преследователей.
[13] «К Венере» («Забыть, казалось…»). Последнюю строфу этого стихотворения приводим в более точном переводе С. Шервинского:
Богиня, ты, в чьей власти счастливый Кипр,
Мемфис, не знавший снега ситонского,
Царица, ты бичом высоким
Хлои коснись, неизменно дерзкой.
[14] «Барине». Ода (II, 8) переведена удачно И. Анненским строфой, напоминающей сафическую строфу подлинника.
[15] «Пирушки с друзьями». Гораций неоднократно приглашал на пирушку своих друзей. Его оды с приглашением одновременно и литературный жанр застольной песни, и биография. Пирушка для него не оргия. Это чинное времяпрепровождение за умной беседой, это пение гимнов, услаждение музыкой и пляской, чтение стихов:
Не для сраженья чаши назначены,
А для веселья скромного в добрый час.
Ну что за варварский обычай
Распрей кровавой кончать пирушку.
[16] «Лиде» («Друг, не всегда…»). Вольная вариация перевода оды II, 11. Первые две строфы и конец опущены переводчиком.
[17] Поэту Вергилию, другу Горация, посвящены три оды: 1) «К кораблю Вергилия» (I, 3); 2) «На смерть Квинтилия Вара (I, 24); 3) «Приглашение на пирушку» (IV, 12). Наличие оды 3 в 1–й книге сборника издавна смущало горациеведов. Она написана в 19 году до н. э. по поводу отплытия Вергилия в Грецию. Автор «Энеиды» не вернулся в Рим: он умер в том же 19 г. (22 сентября) на обратном пути в Брундизии. Первые же три книги од Горация изданы в 23 г., т. е. за четыре года до смерти Вергилия и до написания оды I, 3. Ода с приглашением Вергилия на пирушку включена в четвертую книгу од (IV, 12), к составлению которой Гораций приступил, по–видимому, в 17 г. до н. э. Существует догадка, что оды I, 3 и IV, 12 случайно поменялись местами. В таком случае ода I, 3 до включения в IV–ю книгу лежала в литературном ящике Горация с 19 года. Ошибочно было бы думать, что годы опубликования и годы написания од непременно совпадают. В IV–ю книгу могли несомненно войти и оды, написанные ранее, в период между 23 и 14 годами. Сомнительно, чтобы ода IV, 12 с приглашением на пирушку была обращена не к поэту Вергилию, а к какому–то другому Вергилию, виноторговцу или торговцу восточными благовониями. Зато, что адресат этой оды поэт Вергилий и что стихотворение написано при жизни Вергилия, говорит обращение Горация к адресату с восклицанием «Vergili» (О, Вергилий). Так обращается он к своему другу в оде I, 3 и в оде I, 24 на смерть Квинтилия Вара, написанной в 24 г. до н. э. Только о прославленном, всем известном поэте Вергилии можно писать «Vergili», а не о никому неизвестном торговце. Да и странно было бы, чтобы Гораций в двух случаях подразумевал под Вергилием поэта, в тре¬тьем же торговца, именуя обоих одинаково. Признать адресата оды IV, 12 за поэта Вергилия якобы мешала хронология. Дата смерти Вергилия (19 г.) опережает на два года дату на¬чала составления IV–й книги од, т. е. 17 г. Но если принять догадку, что оды I, 3 и IV, 12 поменялись местами и что ода IV, 12 была включена первоначально в I–ю книгу од, возражение, опирающееся на хронологию, отпадает. Но если даже и не принимать этой догадки, стихотворение с приглашением Вергилия на пирушку могло быть написано при жизни последнего до 19 г. и остаться в литературном ящике Горация. Это вполне отвечало бы заявлению поэта, что стихи надо 9 лет держать под спудом, прежде чем их опубликовывать.
[18] «Помпею Вару». Ода представлена в вольном переводе А. Пушкина и в переводе алкеевой строфой подлинника Б. Пастернака.
[19] «Плотию Нумиду». Слово «rex», стоящее в оригинале, переведено «дядька». Комментаторы дают этому слову двойное толкование: 1. Дядька–педагог и 2. Царь. Имеется в виду детская игра «в царя», о которой упоминает Гораций в послании (I, 1.59): At pueri ludentes «rex eris» aiunt, si recte fecies.
[20] «К Фавну». Упомянутое слово «трепак» — не специфически восточнославянская пляска. Подобно чечетке, трепак знаком и другим народам. Здесь слово «трепак» введено как фонетически близкое Горациеву звукоподражательному выражению ter pede terram.
[21] Вилла Горация, обозначенная здесь словом «деревенька», была подарена ему Меценатом в 33 году до н. э. Она была расположена на берегу Дигенции, притока Анио, недалеко от Тибура (ныне Тиволи). Была открыта близ Личенцы в Сабинских горах. Описана проф. Zugli: Monumenti antichi, 1926, стр. 457.
[22] «К кораблю Вергилия». Рассказ о перевозчике Хароне, подкупленном Гераклом для обратной переправы через реку смерти, мог быть успешно использован комедий¬ным репертуаром, ибо, согласно эпической традиции, Геракл совершает свои подвиги «без платы и помощи», только в силу отваги, мощи и труда.
[23] «Манлию Торквату». Ода IV, 7 написана 1–й архилоховой строфой, легко передаваемой по–русски, т. к. она состоит из обычных дактилей с отчетливыми цезурами и внут¬ренними рифмами.
[24] «К рухнувшему дереву». Трудности для перевода представляет 3–я архилохова строфа (ода I, 4), которую мы даем в переводе вольным размером И. Крешева, т. к. содержание оды только очень искусственно укладывается в сложный стих оригинала (состоящий из дактилического тетраметра, хореической триподии и ямбического триметра с усечением) и с усилием скандируется.
В послании к Меценату по поводу эподов Гораций писал: «Первый паросские ямбы Лацию я показал: Архилоха размер лишь и страстность, но не темы его, не слова, что травили Ликамба».
I. ОБЩЕГРАЖДАНСКИЕ МОТИВЫ
* * *
(I, 2)
Довольно граду и снегов
Отец наслал земле, с размаха
Бросая в куполы богов
Десницей молнию!.. Дал страха
И Риму, и народам!.. Дал
Век Пирры, думали, с хаосом
Чудес вернется вновь: когда
Протей гнал скот вверх по утесам;
Когда в местах для голубей,
На высях вязов висли рыбы
И серны плыли средь зыбей,
Заливших земляные глыбы.
Мы зрели желтый Тибр: назад
Катясь от вод этрусских, в гневе
Грозил он камням колоннад,
И Храму Нумы, Весте-деве.
Поток, заступник женин, он
За плач Илии вел расправу -
И левый берег затоплен,
Хоть Зевсу то и не по нраву.
Грехом отцов разрежены,
Услышат внуки, что Квириты
Точили, в стыд своей страны,
Тот меч, которым Персы биты.
К кому же из богов народ
Взовет пред гибельным паденьем?
Не к Весте ль? Но и хоровод
Дев чистых ей наскучил пеньем.
Кому ж Юпитер даст в удел
Быть избавителем?.. Приди ты,
Жрец-Аполлон, чьи плечи - мел,
Сияньем облака облиты!
Или с улыбкой вечной ты,
Эрицина, с игривым хором!
Иль ты, родитель, с высоты
Род гибнущий помилуй взором!
Но ты еще не сыт войной,
Ты шлемы любишь, свалку с криком,
И Марса взор, в труп кровяной
Врага вперенный в блеске диком.
Но ты уже среди земли
Явился юношей, крылатый
Сын нежной Майи! Нарекли
Тебя отмстителем утраты...
Замедли ж поздний свой возврат
На небо! Долго будь оплотом
Меж граждан; в гневе на разврат
Наш, не спеши в эфир полетом!
Тебя зовут: "Наш вождь! Отец!"
Здесь торжество твоим победам;
Не гарцевать безвредно Медам,
Твой видя Кесарский венец.
Перев. И. Крешев
* * *
(II, 1)
Времен Метелла распри гражданские,
Причина войн, их ход, преступления,
Игра судьбы, вождей союзы,
Страшные гражданам, и оружье,
Неотомщенной кровью залитое, -
Об этом ныне с полной отвагою
Ты пишешь, по огню ступая,
Что под золою обманно тлеет.
Пусть ненадолго мрачной трагедии
Примолкнет Муза, - лишь обработаешь
Дела людей, займись вновь делом
Важным, надевши котурн Кекропа, -
О Поллион, ты - щит обвиняемых,
При совещаньи - помощь для курии,
Тебя триумфом далматинским
Увековечил венок лавровый...
Слух оглушен рогов грозным ропотом,
Уже я слышу труб рокотание,
Уже доспехов блеск пугает
Всадников строй и коней ретивых.
Уже я слышу глас ободряющий
Вождей, покрытых пылью почетною,
И весть, что мир склонился долу,
Кроме упорной души Катона.
Кто из богов с Юноной был афрам друг
И, не отмстив, в бессильи покинул их,
Тот победителей потомство
Ныне Югурте приносит в жертву.
Какое поле, кровью латинскою
Насытясь, нам не кажет могилами
Безбожность битв и гром паденья
Царства Гесперии, слышный персам?
Какой поток, пучина - не ведают
О мрачной брани? Море Давнийской
Резня какая не багрила?
Где не лилась наша кровь ручьями?
Но, чтоб, расставшись с песнью шутливою,
Не затянуть нам плача Кеосского,
Срывай, о Муза, легким плектром
В гроте Дионы иные звуки.
Перев. Г. Церетели
К РОСКОШИ СВОЕГО ВЕКА
(II, 15)
За десятиной десятину
Дворцам всё уступает плуг;
Подобно озеру Лукрину,
Пруды раскинулись вокруг.
Всё клен безбрачный. Ильмов мало,
Средь мирт фиалка расцвела,
Где у хозяина, бывало,
С плодами маслина росла.
Хотят, чтоб лавр, листвой укрытый,
Лучи полудня украшал...
Не так судил Катон небритый,
Не то нам Ромул завещал:
Свои у них скудели клады -
Но общий был обогащен,
И портик длинный для прохлады
На север не был обращен.
Гражданам кирпичом дерновым
Претил закон пренебрегать,
Казне внушая камнем новым
Градские храмы украшать.
Перев. А. Фет
УВЕЩАНИЕ
(III, 24)
Затми ты роскошью непочатые склады
Богатств Аравии, сокровища царей
Индийских; пусть займут домов твоих громады
Всю зыбь Апульского, Тирренского морей;
Но если тяжкая нужда тебя придавит
С высот закрепными гвоздями вдруг, - увы!
Ничто души твоей от страха не избавит,
От смертных петель не избавит головы!..
Нет, лучше в подвижном домишке, на телеге
(Обычай древности) кочует в поле Скиф!
Счастливый Гет живет, не привыкавший к неге!
С не размежеванных по десятинам нив
Они снимают сноп, Цереры плод свободный;
Один лишь год у них взрывает землю плуг;
Смененному с работ преемник очередный
Трудами равными дает вкушать досуг.
Лишенным матери, там пасынкам питье
Коварно мачеха не разбавляет ядом;
Жена не властвует над мужем за свое
Приданое, маня красавца грешным взглядом.
Жена приносит там с собою больший дар:
Отцовы доблести, соблазнов удаленье
И неизменного союза чистый жар.
Измену смертью там казнят, как преступленье.
О, если хочет кто борьбу граждан пресечь,
Исторгнуть с кознями злодейства и безбожье;
Кто жаждет, чтоб под ним, на всех статуях, речь -
"Отцу отечества" украсила подножье,
Пусть этой вольнице наденет он бразды,
Потомству дорогой затем, что - стыд! - квирита
Живую доблесть мы не терпим и следы
Ее ценим, когда она из глаз сокрыта...
Что наши жалобы плакучие, пока
Пороков строгое не скосит наказанье?
К чему ведет закон без нравов? Он строка
Бесплодная, когда корыстное стяжанье
Торговца не страшат ни мира полоса,
Кругом объятая всегда палящим зноем,
Ни сопредельные Борею небеса,
Ни полуночный снег, льдяным окрепший слоем;
Когда моряк схитрил пучину превозмочь,
И бедность, как позор гонимая, велела
Всё делать, всё терпеть, и убегает прочь
С тропинки честного, возвышенного дела.
Что ж медлить? Понесем в капитолийский храм,
Откуда нам толпа кричит и рукоплещет,
Иль в море ближнее мы отдадим волнам
Жемчуг и золото, что бесполезно блещет...
Зародыши всех зол - всё бросим, если мы
Вполне раскаялись!.. Долой корысти семя!
Изнеженные вновь перекалим умы
В занятьях мужеских!.. Сказать ли? В наше время
Свободный юноша стал шаток на коне,
На зверя не идет; зато на игры ловок:
И обруч греческий метнет и, в стороне,
Зернь запрещенную... Отец же, в сеть уловок
Запутав своего товарища, как плут,
Лишь копит деньги для развратника и мота...
И так бесчестные сокровища растут...
Но жалким благам всё ж не достает чего-то.
Перев. И. Крешев
"ВАРИАНТ ПЕРЕВОДА"
Хоть казною своей затмишь
Ты Аравию всю с Индией пышною,
Хоть займешь ты строеньями
Сушу всю и для всех море открытое,
Но едва Неминуемость
В крышу дома вобьет гвозди железные,
Не уйдешь ты от ужаса
И главы из петли смертной не вызволишь.
Лучше жить, как равнинный скиф,
Чья повозка жилье тащит подвижное,
Или как непреклонный гет,
Где межою поля не разделенные
Хлеб родят на потребу всем;
Где не больше, чем год, заняты пашнею,
А затем утомленного
Заменяет другой, с долею равною;
Там безвредная мачеха
Не изводит сирот - пасынков, падчериц;
Жен-приданниц там гнета нет,
И не клонит жена слух к полюбовнику;
Там приданым для девушки
Служит доблесть отцов и целомудрие,
Что бежит от разлучника,
И грешить там нельзя: смерть за неверность ждет!
О, кто хочет безбожную
Брань и ярость пресечь междоусобицы,
Если он домогается,
Чтоб "Отец городов" было под статуей,
Пусть он сдержит распущенность,
И он будет почтен: только... потомками:
Мы завистливы, - доблесть нам
Ненавистна, но лишь скрылась, скорбим по ней!
Для чего втуне сетовать,
Коль проступок мечом не отсекается?
Что без нравов, без дедовских,
Значит тщетный закон, если ни дальние
Страны, зноем палимые,
Ни конечный предел Севера хладного,
Ни края, снегом крытые,
Не пугают купца? Если справляется
С грозным морем моряк лихой?
Это - бедность, презрев трудный путь доблести,
Всё свершать, всё сносить велит, -
Бедность, что за позор всеми считается.
Не снести ль в Капитолий нам,
Кликам внемля толпы, нам рукоплещущей,
Иль спустить в море ближнее
Жемчуг, камни и всё злато бесплодное,
Зла источник великого,
Если только в грехах вправду мы каемся?
Надо страсть эту низкую
С корнем вырвать давно, и на суровый лад
Молодежь, слишком нежную,
Воспитать... На коня вряд ли сумеет сесть
Знатный отрок, охотою
Тяготится, зато с большею ловкостью
Обруч гнать тебе греческий
Будет он иль играть в кости запретные.
Вероломный отец меж тем
Надувает друзей или товарищей,
Чтоб для сына негодного
Больше денег собрать. Деньги бесчестные
Что ни день, то растут, и всё ж
Недохват есть всегда у ненасытного!
Перев. Г. Церетели
* * *
(IV, 8)
Я б друзьям подарил с полной охотою
Чаши, мой Цензорин, медь, им желанную,
И треножники всем - греков почетные
Роздал я бы дары, не позабыв тебя,
Если б был я богат теми издельями,
Что Паррасий создал или создал Скопас, -
Этот в мраморе, тот краской текучею
Мастер изображать бога иль смертного.
Но нет средства у меня, и не нуждается
В дивах этих твой ум и обеспеченность.
В песне радость твоя, - песню ж могу я дать
И, даря, оценить всю ее стоимость...
Знаки, что на камнях врезаны волею
Граждан, дабы вернуть рати водителю
Жизнь по смерти и дух; бегство поспешное
Ганнибала; гроза, вспять обращенная
На него же; пожар града безбожного,
Карфагена, - вождя, имя кому дала
Покоренная им силою Африка,
Не прославят звончей песни калабрских Муз.
И, коль свиток хранить будет молчание,
За деянья свои ты не получишь мзды.
Чем бы стал славный сын Марса и Илии,
Если б зависть, сокрыв, подвиги Ромула
Обошла? А Эак? Милость, талант и глас
Всемогущих певцов перенесли его
В край блаженных, из вод выхватив Стиксовых
Муза смерти не даст славы достойному:
К небу Муза ведет! И неустанного
Геркулеса на пир вводит к Юпитеру;
Тиндаридов звезда чуть не со дна морей
Извлекает корабль, бурей расшатанный,
И, лозою увит, Либер желаниям
Задушевным людей добрый исход дает.
Перев. Г. Церетели
2. КАРТИНЫ БЫТА <
КОЛДУНЬЯ
( ЭПОД 5)
"О боги, кто б ни правил с высоты небес
Землей и человечеством,
Что значат этот шум и взоры грозные,
Ко мне все обращенные?
Детьми твоими заклинаю я тебя,
Коль впрямь была ты матерью,
Ничтожной этой оторочкой пурпурной
И карами Юпитера,
Зачем ты смотришь на меня, как мачеха,
Как зверь, стрелою раненный?"
Лишь кончил мальчик умолять дрожащими
Устами и, лишен одежд,
Предстал (он детским телом и безбожные
Сердца фракийцев тронул бы), -
Канидия, чьи волосы нечесаны
И перевиты змейками,
Велит и ветви фиг, с могил добытые,
И кипарис кладбищенский
И яйца, кровью жабы окропленные,
И перья мрачных филинов,
И травы, ядом на лугах набухшие
В Иолке и в Иберии,
И кость, из пасти суки тощей взятую, -
Сжигать в колхидском пламени.
Меж тем Сагана быстрая весь дом вокруг
Кропит водой авернскою,
Как у бегущих вепрей иль ежей морских
Волосья ощетинились.
А Вейя, совесть всякую забывшая,
Кряхтя с натуги тягостной,
Копает землю крепкою мотыгою,
Чтоб яму вырыть мальчику,
Где б, видя смену пред собою кушаний,
Он умирал бы медленно,
Лицо не выше над землею выставив,
Чем подбородок тонущих.
Пойдет сухая печень с мозгом вынутым
На зелье приворотное,
Когда, вперившись в яства недоступные,
Зрачки угаснут детские.
Мужскою страстью одержима, Фолия
Была тут Ариминская:
И весь Неаполь праздный и соседние
С ним города уверены,
Что фессалийским сводит заклинанием
Она луну со звездами.
Свинцовым зубом тут грызя Канидия
Свой ноготь неостриженный,
О чем молчала, что сказала? "Верные
Делам моим пособницы,
Ночь и Диана, что блюдешь безмолвие
При совершенье таинства,
Ко мне! На помощь! На дома враждебные
Направьте гнев божественный!
Пока в зловещих дебрях звери прячутся
В дремоте сладкой сонные,
Пускай, всем на смех, лаем псы субурские
Загонят старца блудного!
Таким он нардом умащен, что лучшего
Рука моя не делала.
Но что случилось? Почему же яростной
Медеи яд не действует,
Которым гордой отомстив сопернице,
Царя Креонта дочери,
Она бежала прочь, а новобрачную
Спалил наряд отравленный?
Травой и корнем я не обозналася,
По крутизнам сокрытыми!
Ведь отворотным от любовниц снадобьем
Постель его намазана!
Ага! Гуляет он, от чар избавленный
Колдуньей, что сильней меня.
О Вар, придется много слез пролить тебе:
Питьем еще неведомым
Тебя приважу: не вернут марсийские
Тебе заклятья разума.
Сильней, сильнее зелье приготовлю я,
Тебе волью, изменнику!
Скорее ниже неба море спустится,
А суша ляжет поверху,
Чем, распаленный страстью, не зажжешься ты,
Как нефть, коптящим пламенем!"
Тут мальчик бросил ведьм безбожных жалобно
Смягчать словами кроткими
И бросил им, чтобы прервать молчание,
Фиестовы проклятия:
"Волшебный яд ваш, правду сделав кривдою,
Не властен над судьбой людей.
Проклятье вам! И этого проклятия
Не искупить вам жертвами!
Лишь, обреченный смерти, испущу я дух,
Ночным явлюсь чудовищем,
Вцеплюсь кривыми я когтями в лица вам,
Владея силой адскою,
На грудь налягу вашу беспокойную
И сна лишу вас ужасом!
Всех вас, старухи мерзкие, каменьями
Побьет толпа на улице,
А трупы волки растерзают хищные
И птицы эсквилинские.
И пусть отец мой с матерью несчастною
Увидят это зрелище!"
Перев. Ф. Петровский
3. МЕЦЕНАТУ
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ[1]
Царей потомок, Меценат,
Мой покровитель стародавной!
Иные колесницу мчат
В ристалище под пылью славной
И, заповеданной ограды
Касаясь жгучим колесом,
Победной ждут себе награды
И мнят быть равны с божеством.
Другие на свою главу
Сбирают титла знамениты,
Непостоянные квириты
Им предают... молву.
Перев. А. Пушкин
* * *
(I, 1)
Славный внук, Меценат, праотцев царственных,
О отрада моя, честь и прибежище!
Есть такие, кому высшее счастие
Пыль арены дает в беге увертливом
Раскаленных колес: пальма победная
Их возносит к богам, мира властителям.
Есть другие, кому любо избранником
Быть квиритов толпы, пылкой и ветреной.
Этот счастлив, когда с поля ливийского
Он собрал урожай в житницы бережно;
А того, кто привык плугом распахивать
Лишь отцовский удел, - даже и Аттала
Всем богатством, увы, в море не выманишь
Кораблем рассекать волны коварные.
А купца, если он, бури неистовой
Устрашася, начнет пылко расхваливать
Мир родимых полей, - вновь за починкою
Видим мы корабля в страхе пред бедностью.
Есть иные, кому с чашей вина сам-друг
Любо день коротать, лежа под деревом
Земляничным, в тени ласковой зелени,
Или у родника вод заповеданных.
Многих лагерь манит, - зык перемешанный
И рогов, и трубы, и ненавистная
Матерям всем война. Зимнего холода
Не боясь, о жене нежной не думая,
Всё охотник в лесу, - лань ли почуял
Свора верных собак, сети ль кабан прорвал.
Но меня только плющ, славных отличие,
К вышним близит, меня роща прохладная,
Там, где Нимф хоровод легкий с Сатирами,
Ставит выше толпы, - только б Евтерпа лишь
В руки флейты взяла, и Полигимния
Мне наладить пришла лиру лесбийскую.
Если ж ты сопричтешь к лирным певцам меня,
Я до звезд вознесу гордую голову.
Перев. А. Семенов-Тян-Шанский
* * *
(I, 20)
Простого выпьешь ты вина
Сабинских лоз из кружки бедной...
Амфора та заменена,
Когда в театре клик победный
Раздался, друг, на твой приход,
И тяжкий гром рукоплесканий
Дрожал на лоне отчих вод
И замирал на Ватикане.
Ты у себя в чертогах пей
Сок виноградников Калена,
А в чаше не кипят моей
Ни Формий, ни Фалерна пена.
Перев. И. Крегиев
* * *
(II, 12)
Не требуй: не для струн, изнеженных любовью,
Нуманции война, суровый Аннибал,
Иль сицилийских вод, облитых Пуннов кровью,
Еще досель багряный вал,
Иль бой Лапитов и Гилея хмель угарный,
И Геркулесовой сраженные рукой
Сыны Земли, и дом Сатурна лучезарный,
Дрожавший от борьбы такой.
Ты лучше, Меценат, непринужденной прозой
Расскажешь Цезаря воинские дела,
И как вождей, еще сверкающих угрозой,
Победа под ярмом вела...
А мне дан музою строй сладостного пенья,
Чтоб славить ясный взор Лицимнии моей
И сердце верного взаимные биенья...
Как милы, как пристали к ней
И танцы легкие, и шуток спор игривый,
Когда на празднике Дианы, под напев,
Рука ее, шутя, сплетается в извивах
Веселой пляски свежих дев!
Ужели б отдал ты за пажити и слитки
Мигдонской Фригии, за сундуки царей,
За дом, где сложены Аравии избытки,
Кольцо Лицимнии кудрей,
Когда к пылающим губам она немного
То склонит шейку, то - лукавица! - любя
Насильный поцелуй, заспорит полустрого -
И поцелует вдруг тебя?
Перев. И. Крешев
* * *
(III, 8)
Ты смущен, знаток языков обоих! -
Мне, холостяку, до Календ ли марта?
Для чего цветы? С фимиамом ящик?
Или из дерна
Сложенный алтарь и горящий уголь?
Белого козла и обед веселый
Вакху обещал я, когда чуть не был
Древом придавлен.
В этот светлый день, с возвращеньем года,
Снимут из коры просмоленной пробку
С амфоры, что дым впитывать училась
В консульство Тулла.
Выпей, Меценат, за здоровье друга
Кружек сотню ты, и пускай до света
Светочи огни, и да будут чужды
Крик нам и ссора.
Брось заботы все ты о граде нашем, -
Котизона-дака полки погибли,
Мидянин, наш враг, сам себя же губит
Слезным оружьем.
Стал рабом кантабр, старый друг испанский,
Укрощенный, пусть хоть и поздно, цепью,
И, оставя лук, уж готовы скифы
Край свой покинуть.
Брось заботы все: человек ты частный;
Не волнуйся ты за народ; текущим
Насладися днем и его дарами, -
Брось свои думы!
Перев. Г. Церетели
* * *
(III, 29)
Царей тирренских отпрыск! Тебе давно
Храню, не тронув, с легким вином кувшин
И роз цветы; и из орехов
Масло тебе, Меценат, на кудри
Уже отжато: вырвись из уз своих -
Не век же Тибур будешь ты зреть сырой,
Над полем Эфулы покатым
Зреть Телегона-злодея горы.
Покинь же роскошь ты ненавистную,
Чертог, достигший выси далеких туч;
В богатом Риме брось дивиться
Грохоту, дыму и пышным зданьям;
Богатым радость - жизни уклад сменять;
Под кровлей низкой скромный для них обед
Без багреца, без балдахина
Часто морщины со лба сгонял им.
Уж Андромеды светлый отец, Кефей
Огнем блистает: Малый бушует Пес
И Льва безумного созвездье;
Знойные дни возвращает Солнце.
С бредущим вяло стадом уж в тень спеша,
Пастух усталый ищет ручей в кустах
Косматого Сильвана; смолкнул
Брег, ветерок перелетный замер.
Тебя заботит, лучше какой уклад
Для граждан: ты ведь полон тревог за Рим;
Готовят что нам серы, бактры,
Киру покорные встарь, и скифы.
Но мудро боги скрыли от нас исход
Времен грядущих мраком густым: для них
Смешно, коль то, что не дано им,
Смертных тревожит. Что есть, спокойно
Наладить надо; прочее мчится всё,
Подобно Тибру: в русле сейчас своем
В Этрусское он море льется
Мирно, - а завтра, подъявши камни,
Деревья с корнем вырвав, дома и скот -
Всё вместе катит: шум оглашает вкруг
Леса соседние и горы;
Дразнит и тихие реки дикий
Разлив. Проводит весело жизнь свою
Как хочет тот, кто может сказать: сей день
Я прожил, завтра - черной тучей
Пусть занимает Юпитер небо
Иль ясным солнцем, - всё же не властен он,
Что раз свершилось, то повернуть назад;
Что время быстрое умчало,
То отменить иль небывшим сделать.
Фортуна рада злую игру играть,
С упорством диким тешить жестокий нрав:
То мне даруя благосклонно
Почести шаткие, то - другому.
Ее хвалю я, если со мной; когда ж
Летит к другому, то, возвратив дары
И в добродетель облачившись,
Бедности рад я и бесприданной.
Ведь мне не нужно, если корабль трещит
От южной бури, жалкие слать мольбы
Богам, давать обеты, лишь бы
Жадному морю богатств не придал
Из Тира, с Кипра ценных товаров груз.
Нет! я отважно, в челн двухвесельный сев,
Доверюсь Близнецам и ветру,
В бурю помчусь по волнам эгейским.
Перев. Н. Гинцбург
К БОЛЬНОМУ MEЦЕНАТУ
(II,17)
Зачем мне ранишь сердце стенаньями?
Нет, не угодно вышним, чтоб сирого
Ты, Меценат, меня оставил, -
Ты моя гордость, краса, опора!
Но, если б грозный рок поразил тебя,
Разъяв мне душу, - части души лишен,
Став самому себе постылым,
Я бы не медлил. Конец обоим
Тот день принес бы. Дал ведь не ложно я
Обет высокий всюду с тобой идти.
Куда б ни повелел, пойду я, -
Путь и последний свершим мы вместе!
Ничто не сможет нас разлучить с тобой,
Будь то химеры огненный дых иль сам
Гигант сторукий воскрешенный.
Парки и правда так порешили.
И кто б ни встретил первый, осилив всех,
Меня младенцем, злой Скорпиона взор,
Весы ль благие, Козерог ли,
Гордый властитель волн гесперийских.
Светил значенье дивно похоже так
У нас с тобою, - грозный Сатурна свет
Затмив, - спас нам тебя Юпитер,
Крылья разящей судьбы замедлив.
Твое спасенье славили все тогда,
В театре трижды рукоплескал народ, -
Ствол надо мной в тот миг повиснул, -
Фавн тут - хранитель сынов Гермеса
Рукой искусной грозный смягчил удар.
Воздай же вышним жертвы обильные;
Ты по обету храм воздвигни,
Я же смиренно почту ягненком.
Перев. В. Любин
* * *
(III, 16)
Башни медная грудь, крепких ворот литье,
Неусыпных собак стража угрюмая
Быть Данае могли б верной защитою
От лихих полуночников, -
Если б с Киприей Зевс не насмеялись зло
Над жестоким отцом, стражем напуганным
Девы-узницы: где ж не был свободен путь
Богу, золотом ставшему?
Средостенье любых телохранителей
Может золото снять, каменный кряж пробить,
Жарче молний разя. Амфиарая дом
Пал, погибели преданный
Злой корыстью людской. Крепости брал не раз
Македонский хитрец и побеждал царей
Властной силой даров. Флотоводителя
Дар не раз совращал с пути.
Где жиреет казна, там и забот мошна;
Алчут новых богатств. Не понапрасну я
Избегал, Меценат, лучший из всадников,
Возноситься над ближними.
Кто откажет себе, трижды тому воздаст
Щедрость божья. Презрев долю стяжателей,
Вот я к стану пристал чуждых имения
И ликую, хоть гол и наг!
Лучше пусть говорят: "Скуден его надел!"
Чем сказали бы так: "Он в закрома нагреб
Всё, что труженик снял с пашен Апулии,
Нищий средь изобилия!"
Чистый в поле ручей, несколько югеров
Леса, свой урожай - скудный, но верный хлеб,
Я ль не взыскан стократ рядом с владетелем
Африканских бескрайных нив?
Пусть не копят мне мед пчелы Калабрии,
Лестригонским вином пусть не томится Вакх
В погребах у меня; пастбища Галлии
Пусть растят для других руно, -
Всё ж докучливой нет бедности. И когда
Большего захочу, разве откажешь ты?
Лучше мне сокращать нужды свои - и тем
Небольшой повышать доход,
Чем Лидийским владеть царством и зариться
На Мигдонское. Знай: где притязания,
Там нехватка. Блажен, кто получил сполна
В меру малой потребности.
Перев. Н. Вольпин
* * *
( ЭПОД 3)
Коль сын рукою нечестивой где-нибудь
Отца задушит старого,
Пусть ест чеснок: цикуты он зловреднее!
О, крепкие жнецов кишки!
Что за отрава мне в утробу въелася?
Иль кровь змеи мне с этою
Травой варилась назло? Иль Канидия
Мне зелье это стряпала?
Когда Медею Аргонавтов вождь пленил
Своей красой блистательной,
Она, чтоб мог он диких укротить быков,
Язона этим смазала;
И, влив такой же яд в дары сопернице,
Умчалась на крылах змеи.
Еще ни разу звезды так не жарили
Засушливой Апулии,
И плеч Геракла так не жег могучего
Кентавра дар мучительный.
А коль, затейник-Меценат, захочешь ты
Опять такого кушанья,
Пусть поцелуй твой дева отстранит рукой
И дальше отодвинется!
Перев. Ф. Петровский
* * *
(ЭПОД 4)
Вражда такая ж, как у волка с овцами,
И мне с тобою выпала.
Бичами бок твой весь прожжен испанскими,
А голени - железами.
Ходи ты, сколько хочешь, гордый деньгами, -
Богатством свой не скроешь род!
Ты видишь, идя улицей Священною,
Одетый в тогу длинную,
Как сторонятся все тебя прохожие,
Полны негодования?
"Плетьми запорот так он триумвирскими,
Что и глашатай выдохся;
В Фалерне ж он помещик: иноходцами
Он бьет дорогу Аппия.
Как видный всадник, в первых он рядах сидит,
С Отоном не считался.
К чему же столько кораблей тяжелых нам
Вести с носами острыми
На шайки беглых, на морских разбойников,
Коль он - трибун наш воинский?"
Перев. Ф. Петровский
4. АВГУСТ
* * *
(III, 25)
Вакх, я полон тобой! Куда
Увлекаешь меня? Я, возрожденный, мчусь
В лес иль в грот? Где пещера та,
Что услышит, как я Цезаря славного
Блеск извечный стихом своим
Воздымаю к звездам, к трону Юпитера?
Небывалое буду петь
И доселе никем в мире не петое!
Как вакханка, восстав от сна,
Видя Гебр пред собой, снежную Фракию
И Родоп, что лишь варварской
Попираем стопой, диву дивуется,
Так, с пути своего сойдя,
Я на берег дивлюсь и на пустынный лес.
Вождь Наяд и Менад, легко
Дуб высокий рукой вмиг исторгающих,
Петь ничтожное, дольнее
Больше я не могу! Сладко и боязно,
О Леней, за тобой идти,
За тобою, лозой лоб свой венчающим.
Перев. Г. Церетели
* * *
( I, 37)
Теперь - пируем! Вольной ногой теперь
Ударим оземь! Время пришло, друзья
Салийским угощеньем щедро
Ложа кумиров почтить во храме!
В подвалах древних не подобало нам
Цедить вино, доколь Капитолию
И всей империи крушеньем
Смела в безумье грозить царица
С блудливой сворой хворых любимчиков,
Уже не зная меры мечтам с тех пор,
Как ей вскружил успех любовный
Голову. Но поутихло буйство,
Когда один лишь спасся от пламени
Корабль, и душу, разгоряченную
Вином Египта, в страх и трепет
Цезарь поверг, на упругих веслах
Гоня беглянку прочь от Италии,
Как гонит ястреб робкого голубя
Иль в снежном поле фессалийском
Зайца охотник. Готовил цепи
Он роковому диву. Но доблестней
Себе искала женщина гибели:
Не закололась малодушно,
К дальним краям не помчалась морем.
Взглянуть смогла на пепел палат своих
Спокойным взором и, разъяренных змей
Руками взяв бесстрашно, черным
Тело свое напоила ядом,
Вдвойне отважна. Так, умереть решив,
Не допустила, чтобы суда врагов
Венца лишенную царицу
Мчали рабой на триумф их гордый.
Перев. С. Шервинский
ФОРТУНЕ
(I, 35)
Богиня! Ты, что царствуешь в Антии!
Ты властна смертных с низшей ступени ввысь
Вознесть, и гордые триумфы
В плач обратить похоронный можешь.
К тебе взывает, слезной мольбой томя,
Крестьянин бедный; вод госпожу, тебя
Зовет и тот, кто кораблями
Критское море дразнить дерзает.
И дак свирепый, скифы, бродя в степях,
Тебя страшатся. Грады, народы все,
Суровый Лаций, властелинов
Матери, грозный тиран в порфире -
Трепещут, как бы дерзкой стопою ты
Их власть не свергла; как бы толпа, сойдясь,
"К оружью!" не звала, "к оружью!"
Медлящих граждан, чтоб власть низвергнуть.
И Неизбежность ходит с тобой везде,
В руке железной гвозди всегда неся,
Свинец расплавленный и клинья,
Скобы кривые - для глыб скрепленья.
Тебя Надежда, редкая Верность чтит,
Но, в белой ткани, вслед за тобой нейдет
В тот час, как в гневе ты оставишь
Взысканных домы, облекшись в траур.
Но, руша верность, с блудной женою чернь
Отходит прочь; и все разбегутся врозь
Друзья, допив вино с осадком:
Друга ярмо разделять не склонны.
Храни ж, богиня, Цезаря! - В бриттов край
Пойдет он дальний; юношей свежий рой
Храни, чтоб рос он, страх внушая
Красному морю, всему Востоку.
Увы! Нам стыдно ран и убийств своих
Граждан! Жестокий род, от каких мы дел
Ушли? Чего не запятнали
Мы, нечестивцы? Чего руками,
Богов страшася, юность не тронула?
Дала пощаду чьим алтарям?.. О, пусть
Ты вновь мечи перековала б
Против арабов и скифов диких!
Перев. Н. Гинцбург
ВАЛЬГИЮ
(II, 9)
Не век над полем небу туманиться,
Не век носиться ветру над Каспием,
Он дни и ночи там не стонет.
Вспомни, надолго ли, друг мой Вальгий,
Окован стужей берег Армении?
Под Аквилоном, веющим с севера,
Дубравы Гаргана не гнутся;
Вязам недолго знать платье вдовье.
Скажи, зачем же песней крылатою
К Мистиде рвешься, тайно похищенной?
Горит ли Веспер или меркнет -
Не покидает тебя твой пламень.
Ты помнишь старца многовекового?
Не вечно плакал он по Антилоху,
И над Троилом не грустили
Сестры-фригиянки год за годом.
Забудь же, Вальгий, жалобы женские!
Прославь нам лучше Августа-цезаря,
Грядущего в победных лаврах,
Снежный покров нам прославь Нифаты,
Реку мидийцев, ныне покорную,
Волною прежде бурно кипящую,
И в областях, им отведенных,
Конников скифских неутомимых.
Перев. Т. Казмичева
К РИМСКОМУ НАРОДУ
(III, 14)
Граждане! Давно ль, победитель смерти,
Цезарь в Рим вступил, лаврами венчанный, -
Ныне, как Геракл, он, разбив испанцев,
Прибыл к пенатам.
Помолясь богам, поспешит супруга
Встретить у стены цезаря-героя;
Вслед за ней сестра, от восторга плача,
Брата обнимет.
Матери невест и бойцов спасенных
Празднуют. А вы, юные сироты,
Вдовы, - так стенать в день народной славы
Вам не пристало.
Не к лицу и мне горевать сегодня!
Каждый гражданин пьет вино победы,
Не страшит мятеж и насилье: миром
Цезарь владеет!
Мальчик, где венки? Благовоний сладость?
Принеси кувшин тех времен марсийских:
Толпы Спартака мы помянем, если
Всё не допили.
Ты беги скорей за Ниерой звонкой.
Что ей! Косы в жгут! Торопи красотку!
Только бы... Но чур! коль привратник схватит -
Мигом обратно.
Проседь на висках укрощает бури:
Сила уж не та и не та сноровка.
Видели б меня в золотое время
Консула Планка!
Перев. А. Квятковский
МИР И БЛАГОВОЛЕНИЕ
(IV, 5)
Сын блаженных богов, рода ты римского
Охранитель благой, мы заждались тебя!
Ты пред сонмом отцов нам обещал возврат
Скорый, - о, воротись скорей!
Вождь наш добрый, верни свет своей родине!
Лишь блеснет, как весна, лик лучезарный твой
Пред народом, для нас дни веселей пойдут,
Солнце ярче светить начнет.
Как по сыну скорбит мать, если злобный Нот
По карпатским волнам плыть не дает ему,
Не давая узреть дома родимого
Больше года; как мать, молясь,
Иль обеты творя, или гадаючи,
Не отводит очей от берегов крутых,
Так, тоской исходя, родина верная
Всё томится по Цезарю.
Безопасно бредет ныне по пашне вол;
Сев Церера хранит и Изобилие;
Корабли по морям смело проносятся;
Ни пятна нет на честности;
Не бесчестит семьи любодеяние;
Добрый нрав и закон - цель для распутников;
Матери родовым сходством детей горды;
За виной кара следует.
Кто боится парфян, кто скифа дерзкого?
Кто германской страны, диким отродием
Столь чреватой? На то Цезарь наш здравствует!
Кто войны с злой Иберией?
На холмах у себя день свой проводит всяк,
Сочетая с лозой дерево вдовое,
И, домой воротясь, пьет, на пиру к тебе,
Словно к богу, взываючи.
Он, с мольбою к тебе и с возлиянием
Обращаясь, твое чтит имя божие,
Приобщая его к Ларам, - так в Греции
Чтут Геракла и Кастора.
"О, продли, добрый вождь, ты для Гесперии
Счастья дни!" - по утрам так мы и трезвые
Молим, молим мы так и за вином, когда
Солнце к морю склоняется.
Перев. Г. Церетели
* * *
(IV, 14)
Какою в камень врезанной надписью
Смогли б сенат и римские граждане
Тебя достойно возвеличить,
Гордость народа, великий Август,
В краях подлунных между владыками
Себе величьем равных не знающий.
Недавно мощь твоей десницы
Вольнице винделицийских взгорий
Пришлось изведать: ратью твоею Друз
Удар нанес ей незабываемый;
Генавнов отогнав и бревнов,
Крепости их на альпийских высях
С землей сровнял он. Новой победы мы
Недолго ждали: в жарком сражении
Разбито было племя ретов
Старшим Нероном, твоим посланцем.
Он вихрем мчался по полю бранному,
Разя нещадно варварских воинов,
Свободу выше жизни чтущих.
Как необузданный южный ветер
Стегает волны в полночь осеннюю,
Так он отряды вражьи без устали
Крушил и конской потной грудью
Путь пробивал себе в гущу боя.
Как Авфид в грозный час половодия,
Беснуясь, мчится через Апулию
И, страшно воя, угрожает
Всё затопить - и луга, и пашни, -
Так храбрый Клавдий бешеным натиском
Поверг врага и вражьими трупами
Устлал всё поле, оснащенный
Ратью твоею, твоею волей,
Благим участьем мощных богов твоих.
Не в тот ли самый день достопамятный,
Когда тебе Александрия
С плачем открыла свои ворота,
Фортуна снова через пятнадцать лет
Страде военной добрый дала исход
И новой увенчала славой
Мудрое, Август, твое правленье.
Тебе дивятся Индия, Мидия,
Кочевник-скиф и еле смиренные
Кантабры, о оплот священный
Нашего края, державы нашей!
Тебе подвластны Тигр, и Дунай, и Нил,
Свои истоки в дебрях скрывающий,
И Океан, кормилец чудищ,
Дальним британцам ревущий песни.
Тебе послушны галлы бесстрашные
И дети гордой нравом Иберии;
К твоим стопам свое оружье
Племя сигамбров, смирясь, сложило.
Перев. О. Румер
* * *
(IV, 4)
Орел, хранитель молнии блещущей,
В пернатом царстве стал повелителем,
Когда похитил Ганимеда,
Волю Юпитера выполняя.
Сначала юность, пылкость врожденная
Птенца толкнули к первому вылету;
Потом учил его отваге
Ветер весенний, развеяв тучи
В лазурном небе; вскоре за овцами
Орленок начал алчно охотиться;
А там - напал и на удава,
В жажде борьбы и поживы щедрой.
Косматый львенок, львицею вскормленный,
Едва завидит серну на пастбище,
Стремится к жертве обреченной,
Острые зубы свирепо скаля!
Таким в Ретийских Альпах винделики
Узнали Друза... Странен обычай их
Топорики носить с собою,
Словно у них амазонки - предки.
Откуда навык этот - неведомо,
Но весть правдива: лютых винделиков,
Непобедимых в дни былые,
Юный воитель разбил в сраженьи!
Ясна отныне мощь добродетели,
Возросшей в доме, ларами взысканном;
Так явен смысл заботы отчей
Августа о молодых Неронах!
Отважны только отпрыски смелого;
Быки и кони все от родителей
Наследуют; смиренный голубь
Не вырастает в гнезде орлином.
Ученье - помощь силе наследственной,
Душа мужает при воспитании;
Но если кто прельщен пороком -
Всё благородное в нем погибнет.
Чем Рим обязан роду Неронову,
Метавр об этом знает: у вод его
Смерть Гасдрубал нашел... Для римлян
Солнце впервые в тот день блеснуло.
Улыбке славы сумрачный Лациум
Тогда поверил: долго Италией
Пуниец шел, как пламень чащей,
Как ураган Сицилийским морем.
И мир услышал речь Ганнибалову:
"Мы - стадо ланей, волчья добыча мы!
Не в битве, только в отступленье
Будем отныне искать триумфа.
О люд троянский, после пожарища
Проплывший смело море Этрусское,
Чтоб дети, старцы и пенаты
Мир обрели под авзонским небом,
Ты впрямь подобен дубу алгидскому,
Который в страшный час, под ударами
Секир, судьбе не покоряясь,
Твердостью спорит с самим железом!
И даже Гидра многоголовая
Смущала меньше взоры Геракловы!
Подобных чудищ не бывало
В дебрях Колхиды и в древних Фивах!
Врага утопишь - выплывет в ярости,
Низринешь наземь - он победителя,
Восстав, повергнет. Скорбным вдовам
Памятна громкая битва будет!
Не слать отныне мне карфагенянам
Посланцев пышных: рушатся, рушатся
Надежды! Гибель Гасдрубала
Нам предвещает позор великий.
Увы, всесильны воины Клавдиев!
Им сам Юпитер грозный сопутствует:
Решенья, принятые мудро,
Оберегают их в трудных войнах".
Перев. И. Поступальский
* * *
(IV, I5)
Хотел воспеть я брань и крушение
Держав, но лира грянула Фебова,
Чтоб робкий парус не боролся
С морем Тирренским. В твой век, о Цезарь,
Тучнеют нивы, солнцем согретые,
Знамена дремлют в храме Юпитера,
Забыв позорный плен у парфов;
Долго пустевший приют Квирина -
Святыня снова! Ты обуздать сумел
Рукой железной зло своеволия;
Изгнав навеки преступленья,
Ты возвратил нам былую доблесть.
Она когда-то мощь италийскую -
Латинов имя - грозно прославила
В безмерном мире: от восхода
До гесперийской закатной грани!
Ты наш защитник, Цезарь! Ни гибельной
Войны гражданской ужас не страшен нам,
Ни гнев, кующий меч, чтоб распрю
Города с городом вызвать снова!
Твоим законам, Август, покорствуют
Дуная воду пьющие варвары
И гет, и сер, и парф лукавый,
И порожденные Доном скифы.
А мы, ликуя в будни и праздники,
Дары вкушаем доброго Либера
В кругу детей и жен любимых,
Не забывая богам молиться.
А мы, как наши пращуры, песнями
Под флейту славим доблесть и праведность
Мужей троянских, и Анхиза
С отпрыском дивным благой Венеры.
Перев. И. Поступальский
ок. 50-19 до н. э.
ВСТУПЛЕНИЕ
(I, 10)
Кто первый изострил железный меч и стрелы?
Жестокий, он изгнал в безвестные пределы
Пир сладостный и в ад открыл обширный путь!
Но он виновен ли, что мы на ближних грудь
За золото, за прах железо устремляем,
А не чудовищей им диких поражаем?
Когда на пиршествах стоял сосуд святой
Из буковой коры меж утвари простой,
И стол был отягчен избытком сельских брашен,
Тогда не знали мы щитов и твердых башен,
И пастырь близ овец спокойно засыпал,
Тогда бы дни мои я радостьми считал,
Тогда б не чувствовал невольно трепетанья
При гласе бранных труб! О, тщетное мечтанье!
Я с Марсом на войне: быть может, лук тугой
Натянут на меня пернатою стрелой...
О боги, сей удар вы мимо пронесите,
Вы, лары отчески, от гибели спасите,
И вы, хранившие меня в тени своей,
В беспечности златой от колыбельных дней,
Не постыдитеся, что лик богов священный,
Иссеченный из пня и пылью покровенный,
В жилище праотцев уединен стоит!
Не знали смертные ни злобы, ни обид,
Ни клятв нарушенных, ни почестей, ни злата,
Когда священный лик домашнего пената
Еще скудельный был на пепелище их!
Он благодатен нам, когда из чаш простых
Мы учиним пред ним обильны возлиянья,
Иль на чело его, в знак мирного венчанья,
Возложим мы венки из миртов и лилей;
Он благодатен нам, сей мирный бог полей,
Когда на празднествах, в дни майские веселы,
С толпою чад своих оратай престарелый
Опресноки ему священны принесет,
А девы красные - из улья чистый мед.
Спасите ж вы меня, отеческие боги,
От копий, от мечей! Вам дар несу убогий -
Кошницу полную Церериных даров,
А в жертву - сей овен, краса моих лугов.
Я сам, увенчанный и в ризы облеченный,
Явлюсь на утрие пред ваш алтарь священный.
Пускай - скажу - в полях неистовый герой,
Обрызган кровию, выигрывает бой,
А мне - пусть благости сей буду я достоин! -
О подвигах своих расскажет древний воин,
Товарищ юности, и, сидя за столом,
Мне лагерь начертит веселых чаш вином,
Почто же вызывать нам смерть из царства тени
Когда в подземный дом везде равны ступени?
Она, как тать в ночи, невидимой стопой,
Но быстро гонится и всюду за тобой
И низведет тебя в те мрачные вертепы,
Где лает адский пес, где фурии свирепы
И кормчий в челноке на Стиксовых водах.
Там теней бледных полк толпится на брегах,
Власы обожжены и впалы их ланиты!..
Хвала, хвала тебе, оратай домовитый!
Твой вечереет век средь счастливой семьи;
Ты сам в тени дубрав пасешь стада свои;
Супругам между тем трапезу учреждает,
Для омовенья ног сосуды нагревает
С кристальною водой. О боги, если б я
Узрел еще мои родительски поля!
У светлого огня, с подругою младою,
Я б юность вспомянул за чашей круговою
И были, и дела давно протекших дней!
Сын неба, светлый Мир, ты сам среди полей
Вола дебелого ярмом отягощаешь,
Ты благодать свою на нивы проливаешь
И в отческий сосуд, наследие сынов,
Лиешь багряный сок из Вакховых даров!
В дни мира острый плуг и заступ вам священны,
А меч, кровавый меч и шлемы оперенны
Снедает ржавчина безмолвно на стенах.
Оратай из лесу там едет на волах
С женою и с детьми, вином развеселенный.
Дни мира, вы любви игривой драгоценны!
Под знаменем ее воюем с красотой.
Ты плачешь, Дивия! Но победитель твой,
Смотри, у ног твоих колена преклоняет.
Любовь коварная украдкой подступает,
И вот уж среди вас размолвивших сидит.
Пусть молния богов безщадно поразит
Того, кто красоту обидел на сраженье!
Но счастлив, если мог в минутном исступленьи
Венок на волосах каштановых измять
И пояс невзначай у девы развязать!
Счастлив, трикрат счастлив, когда твои угрозы
Исторгли из очей любви бесценны слезы!
А ты, взлелеянный меж копий и мечей,
Беги, кровавый Марс, от наших алтарей!
Перев. К. Батюшков, А Фёт
МЕССАЛЕ
(I, 3)
Мессала, без меня ты мчишься по волнам
С орлами римскими к восточным берегам,
А я, в Феакии оставленный друзьями,
Их заклинаю всем - и дружбой, и богами,
Тибулла не забыть в далекой стороне!
Здесь Парка бледная конец готовит мне,
Здесь жизнь мою прервет безжалостной рукою...
Неумолимая, нет матери со мною!
Кто будет принимать мой пепел от костра?
Кто будет без тебя, о, милая сестра,
За гробом следовать в одежде погребальной
И миро изливать над урною печальной?
Нет друга моего, нет Делии со мной!
Она и в самый час разлуки роковой
Обряды тайные и чары совершала:
В священном ужасе бессмертных вопрошала,
И жребий счастливый нам отрок вынимал.
Что пользы от того? Час гибельный настал,
И снова Делия печальна и уныла,
Слезами полный взор невольно обратила
На дальний путь. Я сам, лишенный скорбью сил,
"Утешься" Делии сквозь слезы говорил,
"Утешься", и еще с невольным трепетаньем
Печальную лобзал последним лобызаньем.
Казалось, некий бог меня остановлял:
То ворон мне беду внезапно предвещал,
То в день, отцу богов Сатурну посвященный,
Я слышал гром глухой за рощей отдаленной.
О вы, которые умеете любить,
Страшитеся любовь разлукой прогневить!
Но, Делия, к чему Изиде приношенья,
Сии в ночи глухой протяжны песнопенья
И волхвованье жриц, и меди звучной стон?
К чему, о Делия, в безбрачном ложе сон
И очищения священною водою?
Всё тщетно, милая! Тибулла нет с тобою!
"Богиня грозная, спаси его от бед!"
И снова Делия мастики принесет,
Украсит дивный храм весенними цветами
И с распущенными по ветру волосами,
Как дева чистая, во ткань облечена,
Воссядет на помост: и звезды, и луна,
До восхождения румяныя Авроры,
Услышат глас ее и жриц фарийских хоры.
Отдай, богиня, мне родимые поля,
Отдай знакомый шум домашнего ручья,
Отдай мне Делию: и вам дары богаты
Я в жертву принесу, о лары и пенаты!
Зачем мы не живем в златые времена?
Тогда беспечные народов племена
Путей среди лесов и гор не пролагали
И ралом никогда полей не раздирали;
Тогда не мчалась ель на легких парусах,
Несома ветрами в лазоревых морях,
И кормчий не дерзал по хлябям разъяренным
С сидонским багрецом и с золотом бесценным,
На утлом корабле скитаться здесь и там;
Дебелый вол бродил свободно по лугам,
Топтал душистый злак и спал в тени зеленой,
Конь борзый не кропил узды кровавой пеной,
Не зрели на полях столбов и рубежей,
И кущи сельские стояли без дверей;
Мед капал из дубов янтарною слезою,
В сосуды молоко обильною струею
Лилося из сосцов, питающих овец.
О мирны пастыри, в невинности сердец
Беспечно жившие среди пустынь безмолвных!
При вас, на пагубу друзей единокровных,
На наковальне млат не исковал мечей,
И ратник не гремел оружьем средь полей.
О век Юпитеров, о времена несчастны!
Война, везде война, и глад, и мор ужасный,
Повсюду рыщет смерть - на суше, на водах!
Но ты, держащий гром и молнию в руках,
Будь мирному певцу Тибуллу благосклонен!
Ни словом, ни душой я не был вероломен;
Я с трепетом богов отчизны обожал,
И если мой конец безвременный настал,
Пусть камень обо мне прохожим возвещает:
"Тибулл, Мессалы друг, здесь с миром почивает".
Единственный мой бог и сердца властелин,
Я был твоим жрецом, Киприды милый сын!
До гроба я носил твои оковы нежны,
И ты, Амур, меня в жилища безмятежны,
В Элизий приведешь таинственной стезей,
Туда, где вечный май меж рощей и полей,
Где расцветает нард и киннамона лозы,
И воздух напоен благоуханьем розы.
Там слышно пенье птиц и шум биющих вод,
Там девы юные, сплетяся в хоровод,
Мелькают меж древес, как легки привиденья,
И тот, кого постиг, в минуту упоенья,
В объятиях любви неумолимый рок,
Тот носит на челе из свежих мирт венок.
А там, внутри земли, во пропастях ужасных,
Жилище вечное преступников несчастных,
Там реки пламенем сверкают по пескам,
Мегера страшная и Тизифона там.
С челом, опутанным шипящими змеями,
Бегут на дикий брег за бледными тенями.
Где скрыться? Адский пес лежит у медных врат,
Рыкает зев его... и рой теней назад!
Богами ввержены во пропасти бездонны,
Ужасный Энкелад и Тифий преогромный
Питает жадных птиц утробою своей.
Там хищный Иксион, окованный змией,
На быстром колесе вертится бесконечно,
Там в жажде пламенной Тантал бесчеловечной
Над хладною рекой сгорает и дрожит...
Всё тщетно! Вспять вода коварная бежит...
И черпают ее напрасно Данаиды,
Все жертвы вечные карающей Киприды.
Пусть там страдает тот, кто рушил наш покой
И разлучил меня, о Делия, с тобой!
Но ты, мне верная, друг милый и бесценный,
И в мирной хижине, от взоров сокровенной,
С наперсницей любви, с подругою твоей
На миг не покидай домашних алтарей!
При шуме зимних вьюг, под сенью безопасной
Подруга в темну ночь зажжет светильник ясный
И, тихо вретено кружа в руке своей,
Расскажет повести и были старых дней,
А ты, склоняя слух на сладки небылицы,
Забудешься, мой друг, и томные зеницы
Закроет тихий сон, и пряслице из рук
Падет... и у дверей предстанет твой супруг,
Как небом посланный внезапно добрый гений:
Беги навстречу мне, беги из мирной сени,
В прелестной наготе явись моим очам:
Власы развеяны небрежно по плечам,
Вся грудь лилейная и ноги обнаженны...
Когда ж Аврора нам, когда сей день блаженный
На розовых конях в блистаньи принесет,
И Делию Тибулл в восторге обоймет?
Перев. К. Батюшков
МЕССАЛЕ
(I, 1)
Пускай себе другой обширными полями
И светлым золотом богатство создает:
В нем роскошь вызовет боязнь перед врагами,
И он под звуки труб военных не заснет.
Я - бедный человек; живу я беззаботно,
Лишь бы горел огонь на очаге моем,
И сам я посажу рукой своей охотно
Плоды и виноград в имении своем.
И я не обманусь в надежде: получу я
Озерами вино и множество плодов,
Затем, что божество всегда, повсюду чту я -
В венках у алтарей и в статуях богов.
С молитвой приношу, как жертву, пред богами
Я самый лучший плод садов и нив моих:
Тебе, Церера, я в твоем повешу храме
Перед дверьми венок колосьев золотых;
В плодовые сады Приапа я поставлю,
Чтобы он сад от птиц косою охранял;
Вас, Лары, также я без дара не оставлю,
Хоть из богатого теперь я бедным стал.
Был жертвой за стада тогда телец тяжелый,
Теперь я приношу овечку только вам.
Я заколю ее среди толпы веселой,
Молящей: "Урожай пошлите, Лары, нам!"
Да, я теперь могу довольствоваться малым,
Охотно избежав далекого пути,
И летом дать могу покой костям усталым
И в рощу к ручейку от знойных дней уйти.
И не краснею я, что сам соху тащу я,
Что медленных волов я сам гоню бичом,
И что забытую овечку отношу я
Сам из полей своих, держа в объятьях, в дом.
О, волки и воры! У вас молю покоя
Для стада бедного: вредите богачам!
Здесь лью на жертвенник Палесе молоко я
И каждый год молюсь за пастуха богам.
Вы, боги, бедного даров не отвергайте
И кубков глиняных с вином не презирайте:
Их земледелец встарь одних изготовлял
И прежде всех вещей лепил и обжигал.
Я с дедом не стремлюсь богатствами сравниться:
И малой жатвою вполне доволен я,
Доволен, если сном могу я позабыться,
Хоть и была б вполне проста постель моя.
Как весело внимать холодных ветров вою
И, с милою своей обнявшись, отдыхать!
Под мерный звук дождя, осеннею порою
Идущего с небес, отрадно, сладко спать...
Пусть тот заслуженно свой век живет богато,
Кто может перенесть свирепость бурь и гроз.
Я ж взять бы не хотел ни жемчуга, ни злата
За капельку одну пролитых милой слез.
Мессала! Твой удел войной сражать народы,
Чтоб их богатствами чертог украсить свой.
В оковах милой я, забывши про походы,
Перед дверьми ее сижу теперь с мольбой.
Я не ищу похвал: я, Делия, с тобою,
И пусть меня весь свет ленивцем назовет.
Я одного хочу: слабеющей рукою
Обвить твой тонкий стан, как смерти час придет,
С тобой последнею расстаться, умирая,
И бросить на тебя мертвеющий мой взор...
Заплачешь, Делия, и, труп мой обнимая,
Его положишь ты, целуя, на костер.
Заплачешь: грудь твоя не скована кольчугой,
И сердце у тебя не камень, не кремень...
И с грустных похорон возлюбленного друга
Никто не отойдет, не плакав в этот день.
Не огорчай тогда моей печальной тени,
Не порти щек слезой, не рви своих волос...
Но рано умирать. Пока средь наслаждений
Я буду жить с тобой без горестей, без слез.
К нам старость подойдет, а с ней и смерть седая,
И поздно будет нам при седине любить.
Теперь пора любви, пока, стыда не зная,
Мы рады буйствовать и ссоры заводить.
Я в этом знаю толк. Вы, воины, идите,
Врагам позор и смерть, друзьям успех несите,
А я, довольствуясь вполне судьбой моей,
Здесь презрю нищету и презрю богачей.
Перев. П. Краснов
МЕССАЛЕ
(I, 7)
День этот так предрекли нам Парки, прядущие судьбы
(Нитей же их перервать даже богам не дано):
"В день этот явится тот, кто сразит племена аквитанов,
И пред отважным бойцом трепетный ляжет Атак".
Ныне свершилась судьба, и римские юноши видят
Цепи плененных вождей, новый встречая триумф.
Ты же, Мессала, с челом, увенчанным лавром победы,
Ты в колеснице летишь на белоснежных конях.
Так! Не без Марса ты славу стяжал: Пиренеев тарбельских
Знает об этом хребет, моря Сантонского брег,
Знает Арар, Гаронны поток и стремительный Родан,
Лигера чистая синь - рыжих карнутов страна.
Но воспою ли я Кидн, струящий неспешные воды,
Вьющий в песке, как змею, тихой лазури струю,
Или же Тавр ледяной, приют киликийцев косматых,
Спрятавший в оползни туч темя небесных вершин?
Я расскажу ли о том, как в Сирии и в Палестине
Голубь порхает святой, белый - по всем городам,
Или как смотрится Тир в моря с высоты своих башен -
Первый, кто древле дерзнул ветру доверить корабль,
Как в пламенеющий зной, когда Сириус землю терзает,
Нил благодатный несет вод своих летний разлив?
Нил-прародитель! Твои описать я сумею ль истоки,
Молвить, в каких рубежах ты укрываешь главу?
Лишь по щедротам твоим долины не требуют ливней,
Не вопиют о росе травы сухие к богам.
Вечную славу поют, тебя и Озириса славят
Варвары, свой вознося плач над мемфисским быком.
Первым Озирис был, кто сделал искусной рукою
Плуг и железом рассек нежное лоно земли,
Первым он семена рассыпал по девственным нивам
И с незнакомых дерев сочные снял он плоды.
Он научил нас к жердям подвязывать юные лозы
И непреклонным серпом кудри зеленые стричь;
Он же был первым, кто дал человеку сладчайший напиток,
Выжатый грубой пятой из виноградных кистей.
Сок этот нас научил, как голос возвысить до песни,
Также размеренный лад дал неискусным ногам;
Вакх земледельца живит, утомленного тяжкой работой,
Хмурому сердцу дает отпуск от вечных скорбей;
Вакх и несчастным рабам посылает покой долгожданный,
Хоть и звенят кандалы на изможденных ногах.
Нет у тебя ни скорбей, ни мрачной печали, Озирис,
Любишь ты гимны и хор, легкие игры любви,
Любишь богатство цветов и лоб, увенчанный хмелем,
Паллы шафранный покров, льющийся к нежным стопам,
Пурпура тирского ткань и сладостной флейты напевы,
Любишь и легкий ларец - тайных обрядов предмет.
К нам снизойди и Гения славь игрою и пляской,
Гения славь и виски чистым вином ороси:
Пусть благовонье струят блестящие волосы бога,
Пусть вязеницы цветов падают с плеч и с чела.
Дня сего Гений, приди: почту я тебя фимиамом,
Сладкий пирог испеку на мопсопийском меду.
Ты же потомство расти, Мессала! Оно да умножит
Подвиг отца, окружив почестью старость его.
Память дороги твоей не угаснет в земле Тускуланской,
Белая Альба ее в древних домах сбережет,
Ибо щедроты твои усыпали гравием крепким
Этот прославленный путь, в камень одели его.
Пахарь воздаст тебе честь, когда он из дальнего Рима
Ночью вернется домой, не повредив себе ног.
Гений рождения твой будь славен на многие лета,
Светел во веки веков, с каждым приходом светлей!
Перев. Л. Остроумов
КОРНУТУ
(II, 2)
Твой праздник наступил. В торжественном молчаньи
Вкруг жертвенника стал, - молитеся богам,
Да с благосклонностью приемлют возлиянья,
Да ниспошлют с небес покой и милость нам.
Вот здесь на алтаре пусть жгутся ароматы,
Дары восточных стран, Аравии богатой;
Пусть к небу ладана несется синий дым,
Чтоб добрый Гений к нам явился, вызван им.
Святые волосы душистыми цветами
Украсивши ему, их нардом обольем;
Пускай, насытившись священными хлебами,
И жажду утолит он жертвенным вином.
Пусть, о Корнут, твоим внимает он моленьям.
Не медли же, молись: услышит он тебя.
Я знаю: следуя божественным внушеньям,
Ты верную жену испросишь для себя.
Ты это предпочтешь и урожаям вечным,
И всем сокровищам индийских берегов,
Где море Красное в волненьи бесконечном
Несет за рядом ряд алеющих валов.
Мольбы исполнятся. О, если бы оковы
Из золота Амур веселый ваш принес,
Чтоб вас сковать навек, пока Хронос суровый
Не проведет морщин, не убелит волос.
И в старости твоей пускай все дни рожденья
В кругу твоих родных без горя пролетят;
Да будешь окружен в последние мгновенья
Вниманием детей и играми внучат.
Перев. П. Краснов
ДЕЛИИ
(I, 2)
(ФРАГМЕНТ)
Лей - не жалей! Вином утоли мое новое горе.
Веки усталые мне, сон-победитель, сомкни.
Только б никто не будил под Вакховым грузом поникшей
Этой хмельной головы, этой печальной любви.
Люди кругом, - сторожат подругу любимую. Глухо
Замкнута дверь, и угрюм неумолимый засов.
Дверь, своенравная дверь, пусть дождь исхлещет нещадно,
Пусть громовержец тебя молнией в гневе разит.
Дверь, предо мною одним откройся, мольбам уступая.
Крюк, не греми, - я тайком, тихо тебя подниму.
Если безумный язык тебя клял - прости мне безумье:
Я на себя накликал эти проклятья. Взгляни,
Вспомни, не раз моему ты внимала молящему стону,
Вспомни, венками твои я украшал косяки.
Делия, робость отбрось, обмани неусыпную стражу,
Делия, дерзких в любви любит богиня страстей.
Как благосклонна она, когда юноша к милой стучится,
И отмыкает ему девушка хитрым ключом.
Учит богиня тайком соскальзывать с теплой постели,
Учит бесшумно ступать по полу умной ногой,
Учит при муже вести полузнаками переговоры,
Нежные речи прикрыв сетью незначащих слов.
Учит, - но только не тех, кто рабствует в робком безволье,
В страхе не смеет дрожа выбежать в темную ночь.
Разве, когда я брожу по городу в сумраке улиц,
В смутной тревоге, меня не охраняет любовь,
Оберегая от встреч роковых - от ножа мое тело
И от недоброй руки платье на теле моем?
Перев. Я. Голосовкер
* * *
(I,5)
Как я кичился, твердя: превосходно с разлукою справлюсь...
Как далеко от меня эта кичливость теперь.
Словно на ровном полу волчок, что рукою привычной
Бойкий крутит мальчуган ловким кнутом, я верчусь.
Жги же глупца и терзай, оборви неразумные речи,
Чтобы потом как-нибудь их повторить не посмел...
Только прости меня: всем - мимолетной взаимностью, ложем,
Страстным лобзаньем твоим - я заклинаю тебя.
Вспомни, я тот, кто тебя в дни, когда ты томилась болезнью,
Жаром молений моих к жизни вернул, - говорят.
Сам троекратно курил вкруг тебя очистительной серой,
Что у колдуньи пред тем чарами песен святил...
Сам хлопотал я о том, чтобы горестных снов предсказанья
Все от тебя отвести трижды священной мукой.
Сам я в повязке, таясь, в распоясанной тунике ночью
Тривии девять молитв в полной тиши совершил.
Всё совершил, но другой наслаждается ныне любовью:
В пользу свою обратил баловень счастья мольбы.
Глупый, - блаженную жизнь (о, только бы встала с постели!),
Воли богов не спросясь, начал себе рисовать.
Вот я вспахал, - а зерна всей уборкою Делии ведать,
В ясные дни на току обмолотить урожай,
Чан доглядеть, чтобы он до краев виноградом был полон,
Чтобы отжат был муст дочиста ловкой ногой,
Зорко глядеть за скотом... На коленях у доброй хозяйки
Будет рабыни сынок-говорунишка играть.
Пахарь - бога почтить за лозу виноградом сумеет:
Вязью колосьев - за хлеб, пышною жертвой - за скот.
Всё на руках у нее, на ее пусть всё попеченье, -
Сам я с охотой ничем быть в моем доме готов.
К нам мой Мессала зайдет, и Делия яблоков сладких
С яблонь отборных сортов чинно предложит ему...
Знатность героя почтив, пусть его угощает с усердьем,
Всё приготовит, сама вместо рабыни подаст.
Так я мечтал, а теперь благовонной страной аравийской
Эвр и полуденный Нот мчат те мечтанья мои...
Часто тревогу вином отогнать я старался от сердца...
Каждая капля вина горькой вскипела слезой.
Часто другую обняв, вот-вот насладиться готовый,
Милую вспомню, и в миг страсть погасает моя.
Дева, спеша удалиться, меня ругает заклятым, -
Горе и стыд! Говорит: "Знаю, чей здесь наговор",
Нет, наговор ни при чем, глазами и негой объятий,
Кольцами русых кудрей дева пленила меня.
Смело дельфина взнуздав, нереида Фетида к Пелею,
Моря красавица, встарь так к Фессалийцу плыла.
Что погубило меня? - Любовник-богач отыскался,
Да на несчастье мое хитрая сводня нашлась.
Мясо кровавое пусть пожирает, пусть мерзкие кубки,
Желчью налив до краев, ртом окровавленным пьет,
Вечно свой жребий кляня. Пусть Навье над нею кружится,
Бед прорицатель-сова с крыши гугукает вслед.
В муках от голода пусть, обезумев, трав на могилах
Ищет она и костей, брошенных волком степным.
Пусть с обнаженной спиной, улюлюкая, городом мчится:
Вслед из проулков за ней - свора взъерошенных псов!
Сбудется, бог подтвердит. Для влюбленного тоже есть боги...
Зло мстит Венера тому, кто без вины разлюбил.
Ах! Поскорее забудь наставления жадной колдуньи.
Знаю, - осилить дары каждую могут любовь.
Бедный с тобою всегда, всегда появляется первый,
Бедный всегда под рукой милой окажется вдруг...
Бедный и в гуще толпы надежный тебе провожатый,
Руку предложит и путь мигом проложит тебе.
Бедный и к тайным друзьям отвести потихоньку сумеет,
Сам с белоснежной ноги перевязь снять поспешит.
Горе! Напрасно тружусь; не на песни откроются двери.
Видно, приходится в них полною горстью стучать...
Ты же, минутный герой, берегись моих злоключений:
Быстро вращаясь, Судьбу легкое мчит колесо.
Некто недаром стоит перед дверью ее постоянно:
Глянет, заглянет - и прочь быстро как будто идет,
Сам же вернется тотчас, как будто бы мимо проходит,
Точь-в-точь, как прежде, и вдруг кашлять начнет у дверей.
Что воровская любовь замышляет, не знаю. Доколе
Челн твой на тихой воде, пользуйся днем и люби.
Перев. Богоявленский
* * *
(II, 4)
Рабство себе я предвижу, а с ним и владычицу сердца...
Вольности предков моих должен я молвить: прости!
Тягостна эта неволя: я крепкими узами связан,
И не снимает Эрот тяжких оков ни на миг.
И окажу ли услугу, проступок свершу ли - увы мне!
Жгут меня, ах! Убери факел, жестокая, прочь.
О, чтобы только не чувствовать этой мучительной боли,
Как бы хотел я лежать камнем на снежных горах,
Или скалою стоять на пути свирепеющих ветров,
Чтоб ударяли в меня бурные волны морей...
Тягостны дни мои ныне и тягостны тени ночные:
Горькие жизни часы желчью напитаны все.
Не помогают элегии, ни Аполлон-стихотворец:
Денег, лишь денег она требует жадной рукой.
Прочь уходите, музы: влюбленному вы бесполезны,
Я же вас чту не затем, чтобы войну воспевать,
Или описывать солнца пути и куда убегает,
Путь окончив, луна, вспять обращая коней.
Требую я от элегий свободного доступа к милой:
Музы, идите назад, если бессильны стихи.
Должен подарки я ей добывать грабежом и убийством,
Чтоб не валяться в слезах пред запертыми дверьми.
Или же мне похищать приношенья из храмов священных?
Но, оскорбляя богов, должно с Венеры начать:
Жадную деву она мне, мысли дурные внушает,
Эта богиня, - так пусть страждет от дерзостных рук.
О, да погибнут все те, кто ищет зеленых смарагдов
И обагряет руно в тирских улиток крови!
Алчности девушек роскошь причиной, и косские ткани,
И из восточных морей добытый скатный жемчуг.
Роскошь испортила их: оттого познакомился с дверью
Ключ, оттого у ворот сторожем пса завели.
Но если с ценным подарком прийти, покоряется стража,
И не мешают ключи, даже собака молчит.
Тот из бессмертных богов, кто красавицу алчною создал,
Сколько прекрасного он, к злу примешав, погубил!
Вот отчего и рыданья и ссоры, и вот где причина,
Что из бессмертных богов стал ненавистным Эрот.
И пусть за то, что влюбленных ценой побежденных отвергла,
Пусть расхищают огонь с ветром богатства твои.
Юноши будут смотреть на пожар твой, злорадствуя в сердце,
И не найдется такой, кто бы огонь заливал.
Смерть ли приблизится, плакать не будет никто по кончине.
В день похорон и даров скорбных тебе не дадут.
Той же, кто доброй была и не жадной, хоть сто лет придется
Жить - над костром у нее многие будут рыдать.
Некто, преклонный годами, о старой любви вспоминая,
Будет, что год, приносить ей на могилу венки
И говорить, удаляясь: "Покойся здесь мирно и тихо,
Пусть твоим бренным костям легкою будет земля!"
Истину я говорю; но только что в истине толку?
Надо любовь выражать так, как захочет она.
Если прикажет любовь продать родовое именье,
Лары, идите тогда живо с публичных торгов!
Сколько бы ядов Цирцея и сколько б Медея ни знала,
Сколько бы трав ни росло на фессалийской земле,
Сколько бы ни истекло из чресл у кобыл гиппомана
Там, где дикая страсть дикий безумит табун, -
Только бы мне Немезида приветливый взгляд подарила,
Сколько угодно смешай ядов - я выпью, мешай!
Перев. П. Краснов
КОРНУТУ
(II, 3)
Виллы, Корнут, и деревни теперь моей девой владеют...
Только железные жить в городе могут теперь,
Ныне Венера сама поселилась на нивах веселых
И языку поселян учится резвый Эрот.
О, если б милую видел я, как бы охотно и мощно
Жирную почву взрывал крепкой двузубой киркой!
И на манер земледельцев ходил бы за плугом кривым я,
И погонял бы волов вдоль засеваемых нив.
Я бы не сетовал, что загорят грациозные члены
Или испортит мои нежные руки мозоль:
Пас же и сам Аполлон миловидный быков у Адмета;
Цитра и роскошь кудрей тут и помочь не могли;
Не исцелили заботы его и целебные травы:
Все ухищренья врачей хитрый Эрот победил.
Бог привыкал сам коров выгонять на пастбище из стойла
И к водопою водить стадо к ближайшей реке.
Тут научил пастухов молоко он створаживать; так что,
Если прибавить сычуг, станет густеть молоко.
Быстро из гибких стеблей камыша сплеталась корзинка,
Чтобы в плетенках таких свежий творог отжимать.
О, сколько раз, как с полей относил на руках он теленка,
Встретившись с ним, говорят, сильно краснела сестра!
О, сколько раз, когда петь начинал он в глубокой долине,
Ревом своим прерывал песню искусную бык!
Часто вожди вопрошали оракул в делах неотложных;
Но, обманувшись, домой шли огорченно ни с чем.
Часто скорбела Латона священных волос беспорядку,
Прежде внушавших восторг мачехе даже и той.
Всякий, кто видел тогда непричесанной голову Феба,
Верно бы начал искать Фебовых пышных кудрей.
Где же твой Делос, о Феб, где Пифо Дельфийский твой, где он?
В хижине тесной тебе жить повелела любовь.
Счастливы те времена, когда не считалось постыдным
Даже бессмертным богам явно Венере служить.
Всё это сказки; но тот, кто о милой своей помышляет,
Сказкою быть предпочтет, чем божеством без любви.
Вам же, к кому Купидон обращается с взглядом сердитым,
Кем бы вы ни были, пусть лагерем будет мой дом.
Ныне в железный наш век не Венеру поют, а стяжанье,
Даром что стало оно стольких причиною бед.
Это стяжанье снабдило враждебные рати оружьем,
Разом явились и кровь, и убиенье, и смерть.
Это стяжанье велело удвоить опасности в море,
Крепкий воинственный нос утлым придав кораблям,
Алчный стремится присвоить себе необъятные земли,
Чтоб на обширных полях овцы без счета паслись.
Нужен и камень ему чужеземный, и Риму на диво.
Тащат колонну с трудом тысячи сильных быков.
Мол запирает шумящий залив, чтоб ленивая рыба
Позабывала за ним вовсе угрозы зимы.
Ты же довольствуйся в праздничный мир и самосской посудой
Или же кубком простым гладкой Куманской земли!
Горе, мне горе! Вы, девы, к богатым одним благосклонны.
Пусть же стяжанье царит, если Венера велит.
Пусть Немезида моя утопает в роскоши, чтобы
Век красоваться могла в Риме в подарках моих.
Будет носить она тонкие ткани, что косские жены
Ткали, по ним выводя золотом много полос.
Спутники черными будут: зной Индии их обжигает;
И удручает огнем Фебовых близость коней...
Будут соперничать, ей доставляя отборные краски:
Африка - будто огонь, темно-пурпурную - Тир.
Тщетно, увы, говорю: владеет красоткой, кто часто
На чужеземных досках ноги в мелу выставлял.
Пусть же за то, что мою Немезиду из Рима похитил,
Жатвы неверные год зерен тебе не дают.
Ты же, о Бахус любезный, приятной лозы насадитель,
Тоже скорее покинь мной проклятые чаны.
Право, нельзя безнаказанно прятать в глуши деревенской
Стройных красавиц: твои вина не стоят того.
Вовсе не надо плодов, лишь бы девы не жили в деревне:
Пищей пусть будет, как встарь, желудь, питьем же - вода.
Желудь и древних питал, и меж тем все повсюду любили;
Что за беда не иметь плугом прорытых борозд?
Древле тем, кто дышал любовью, Венера дарила
Мирно под сенью дерев счастье взаимной любви.
Не было там сторожей, ни закрытой пред страждущим двери...
Если возможно, вернись, милый обычай, опять!
Пусть пропадет совсем и наряд и пурпурное платье!
Шкуры косматые пусть нам одевают тела!
Ныне она заперта, я так редко красавицу вижу,
Что за охота теперь пышную тогу носить?
К ней приведите, и там обрабатывать землю согласен,
Даже оковы носить, даже удары терпеть.
Перев. П. Краснов
* * *
(II, 6)
Макр на войну собрался. Что делать бедняжке Эроту?
Следом пойдет ли за ним, тяжким оружьем гремя?
Будет ли возле порхать, играя своими стрелами,
Странствуя в дальних краях и по безбрежным морям?
Отрок прекрасный! Отмсти тому, кто покинул безделье,
И вороти беглеца вновь под знамена твои.
Если ж ты кроток к военным, смотри, - я стану солдатом;
Буду в шлеме носить чистую воду себе;
В лагерь уйду - и прощайте, любовь и юные девы!
Я ведь не хуже других с службой военной знаком.
Хвастаюсь я; но это хвастливые жесткие речи...
Их исторгает из уст к деве закрытая дверь.
О, сколько раз я клялся, что к ней никогда не вернуся,
Искренне клялся; но клятв слушать не хочет нога.
О жестокий Эрот! Когда, наконец, я увижу
Стрелы в обломках твои, факел угаснувшим твой!
Мучишь несчастного ты. И сам себе зла я желаю,
И, обезумный совсем, бог весть что я говорю.
С жизнью покончить я рад... легковерная только надежда
Теплится в сердце и всё счастье на завтра сулит.
Правда, надежда питает всех земледельцев; бросают
В борозды зерна они, чтобы собрать урожай;
Но ведь та же надежда и птицу в силки, и рыбу
В сеть рыбака привлечет, пищей туда заманив.
Как заключенных в оковы надежда легко утешает,
И под бряцанье цепей, бедные, песни поют, -
Так обещает она и мне Немезиду; напрасно!
Тех обещаний ее дева не хочет признать.
Милая, сжалься! Во имя покойной сестры умоляю:
Мирно под хладной землей бедная девочка спит.
Память ее мне священна. Когда на могилу покойной
Я окропленных слезой свежих цветов принесу
И, к могильному холму припавши, молить ее буду,
На злоключенья мои жалуясь праху ее, -
То не оставит она своего неутешным клиента
И, чтоб по слову ее ты помирилась со мной,
В час, когда страшные сны ниспошлют оскорбленные Маны,
Грустная встанет сестра перед постелью твоей,
Облик принявши такой же, в каком, из окошка упавши,
К темным подземным богам в ранах кровавых сошла.
Но умолкаю... Зачем растравлять незажившую рану?..
Я не хочу исторгать слезы из глаз дорогой.
Да почему же и портить слезами болтливые глазки? -
В ссоре ж старуха со мной; милая ж тут ни при чем.
Фрина-старуха меня не пускает и, тайно записки
Пряча на старой груди, носит их к ней от других,
В комнате милой порой голосок серебристый я слышу;
Фрина ж упрямо твердит - дома нет милой моей.
Часто, когда мне обещана ночь, уверяет старуха,
Что Немезида больна или боится угроз.
Я умираю в тоске. А ревнивое сердце рисует,
Как обнимает ее, жарко целуя, другой...
Фрина, старуха проклятая! Если хоть часть пожеланий
Боги исполнят моих, жизнь тебе будет не в жизнь...
Перев. П. Краснов
ФОЛОЯ И МАРАТ
(I, 8)
Не утаить от меня значенья любовных намеков,
Тайны, звенящей подчас в шепоте сдержанных слов.
Жребий, внутренность жертв не нужны мне для их толкованья,
Я предсказаний судьбы в щебете птиц не ловлю:
Руки волшебным узлом сама мне Венера связала, -
Мудрость я эту постиг, многими битый плетьми.
Брось притворяться и знай: сжигает бог беспощадный
Тех, кто не хочет ему волю свою подчинить.
Что тебе пользы сейчас расчесывать мягкие кудри,
Так и этак взбивать их шаловливую прядь?
Что тебе на щеки класть блестящий румянец и ногти
Столь мастерски подстригать опытной в деле рукой?
Зря подбираешь ты плащ, и зря ты меняешь одежды,
Обувью узкой такой ноги напрасно трудишь:
Видишь, иная мила, хоть и вовсе она не нарядна,
Хоть не лелеет кудрей хитростью долгих затей.
Уж не заклятьем ли злым, не крепким ли зельем старуха
Околдовала тебя в тихий полуночный час?
Чары старух урожай уводят в соседнее поле,
Чары и лютой змее вдруг заграждают пути,
Чары грозят и Луну совлечь с ее колесницы, -
И одолели б ее, если б не гулкая медь...
Что я тужу? Не опасны тебе ни заклятья, ни травы.
Нет, не нужна красоте помощь ночной ворожбы:
Чар и дурмана вредней - прикоснуться к любимому телу,
В долгом лобзанье прильнуть, ноги с ногами сплести.
Ты же, Фолоя, не будь суровою с мальчиком пылким
(Помни, Венера воздаст за горделивый отказ!).
Ценных даров не проси: пусть сыплет их старец влюбленный,
Чтобы на мягкой груди грела ты дряхлую плоть.
Гор золотых милей молодой, чьи щеки пылают
Гладкие, чья борода шею тебе не шерстит;
Вкруг его плеч ты обвей свои белоснежные руки, -
Жалким покажется вмиг даже богатство царей.
Скажет Венера тебе, как к мальчику льнуть потихоньку,
Чтобы не робел и скорей к нежным глубинам приник,
Как, языками борясь, во влажных сгорать поцелуях.
В шею, целуя, врезать страстные знаки зубов.
Дев же холодных, увы, ни алмазы не красят, ни жемчуг;
Их не желают мужи, спать им одним суждено.
Поздно любовь к себе призывать и позднюю юность
В годы, когда сединой дряхлые тронет виски
Срок - красоту наводить: скорлупою зеленых орехов
Волосы красить начнешь, годы скрывая свои;
Хватит заботы тогда вырывать поседевшие пряди,
С кожи морщины сгонять, омоложая лицо.
Помни: покуда еще цветут твои первые весны,
Пользуйся ими, - бегут резвой стопою они.
Сердце Марата не рви: что славы - мальчика мучить?
Строгой, красавица, будь только к седым старикам!
Сжалься над нежным, молю: ему причиняет желтуху
Не роковая болезнь, но непосильная страсть.
Бедный! Покинут тобой, как часто он в жалобах горьких
Здесь изнывал и вокруг всё было влажно от слез!
"Что за презренье ко мне? - стонал он. - Я стражу сломил бы:
Тех, кто желаньем горит, хитростям учит сам бог.
Тайной любви я уловки постиг: умею беззвучно
Тихий сорвать поцелуй, страстные вздохи сдержать;
Всюду я, всюду смогу прокрасться во мраке полночном
И потаенным ключом двери бесшумно открыть.
Что мне в искусстве моем, если презрен любовник несчастный,
Если злодейка моя даже с постели бежит?
Ах, обещает не раз, но всегда вероломно обманет:
Часто в терзаниях злых ночь я не сплю напролет,
Жду, не придет ли она, и в каждом шорохе легком
Жадно готов я ловить звук отдаленных шагов".
Мальчик мой бедный, не плачь: ведь ты ей сердца не тронешь!
Верь мне, напрасно твои веки распухли от слез.
Ты же, Фолоя, узнай, что гордость богам ненавистна,
Что не поможет тебе ладан святых алтарей.
Некогда так и Марат шутил над несчастной любовью;
Чуял ли он, что над ним реет уж мстительный бог?
Он, говорят, смеяться дерзал над слезами страданья,
И отговоркой пустой страсть он любил разжигать.
Нынче претит ему спесь, и нынче уж он ненавидит
Крепкий засов на дверях с неодолимым замком.
Кара грозит и тебе, если гордость свою не оставишь.
Как ты захочешь мольбой нынешний день возвратить!
Перев. Л. Остроумов
ВСТУПЛЕНИЕ
(III, 3)
(ВОЛЬНАЯ ВАРИАЦИЯ)
Напрасно осыпал я жертвенник цветами,
Напрасно фимиам курил пред алтарями,
Напрасно!.. Делии еще с Тибуллом нет!
Бессмертны, слышали вы скромный мой обет?
Молил ли вас когда о почестях и злате,
Желал ли обитать во мраморной палате?
К чему мне пажитей обширная земля,
Златыми класами венчанные поля
И стадо кобылиц, рабами охраненно?..
О бедности молил, с тобою разделенной,
Молил, чтоб смерть меня застала при тебе,
Хоть нища, но с тобой!.. К чему желать себе
Богатства Азии или волов дебелых!
Ужели более мы дней сочтем веселых
В садах и в храминах, где дивный ряд столбов
Иссечен хитростью наемных пришлецов,
Где всё один порфир Тенара и Кариста,
Помосты мраморны и урны злата чиста,
Луга пространные, где силою трудов
Легла священна тень от кедровых лесов?
К чему эритрские жемчужины бесценны
И руна тирские, багрянцем напоенны?
В богатстве ль счастие? В нем призрак, тщетный вид,
Мудрец от лар своих за златом не бежит,
Колен пред случаем вовек не преклоняет
И в хижине своей с фортуной обитает.
И бедность, Делия, мне радостна с тобой!
Тот кров соломенный, Тибуллу золотой,
Под коим сопряжен любовию с тобою,
Стократ благословен!.. Но если предо мною
Бессмертные весов судьбы не преклонят,
Утешит ли тогда сей Рим, сей пышный град?
Ах, нет! И золото блестящего Пактола,
И громкий славы шум, и самый блеск престола
Без Делии - ничто, а с ней и куща - храм,
Безвестность, нищета завидны небесам!
О, дочь Сатурнова, услышь мое моленье,
И ты, любови мать! Когда же Парк сужденье,
Когда суровых сестр противно вретено
И Делией владеть Тибуллу не дано,
Пускай теперь сойду во области Плутона,
Где блата топкие и воды Ахерона
Широкой цепию вкруг ада облежат,
Где беспробудным сном печальны тени спят.
Перев. К. Батюшков
НЕЭРЕ
(III, 1)
Марта календы пришли, и римлянин праздник встречает
(Прадед его в старину днем этим год начинал);
Всюду сегодня летят вереницею пышной подарки,
Сыплются по площадям и по нарядным домам.
Почесть какую воздать, Пиериды, прекрасной Неэре, -
Нашей, не нашей - как знать? - всё же любимой вовек?
Нежных красавиц на песнь, а жадных на золото ловят:
Что ж! коль достойна стихов - пусть веселится стихам.
Желтым пергаментом я оберну белоснежную книжку,
С кожи очистив сперва пемзою пепельный пух;
Сверху на тонком листе папируса сделаю надпись,
Чтобы те буквы векам имя вещали твое,
А на обоих концах раскрашу рога я у палки:
Следует именно так песни любви подносить.
Вы же, о музы, творцы стихов моих, - я умоляю
Тенью кастальскою вас и пиерийской струей, -
Мчитесь к любимой моей и вручите изящную книжку:
Да не поблекнет ничто в радостных красках ее.
Дева ответит тогда, любим ли я равною страстью,
Или слабей, чем люблю, или совсем позабыт.
Прежде всего воздайте ей честь сердечным приветом
И передайте затем тихо такие слова:
"Некогда муж, а теперь только брат недоступной Неэры
Молит тебя этот дар малый принять от него
И уверяет, что ты останешься жизни дороже,
Будешь ли нежной женой или далекой сестрой.
Лучше будь мне женой: унесет надежду на это
Лишь после смерти моей в Дитовом царстве река".
Перев. Л. Остроумов
* * *
(III, 2)
С сердцем железным был тот, кто у девушки отнял впервые
Юношу иль у него силой любимую взял.
Был бессердечен и тот, кого тоска не сломила,
Кто в состоянье был жить даже в разлуке с женой.
Тут уже твердости мне не хватит, тупое терпенье
Мне не по силам: тоска крепкие рушит сердца.
Не постыжусь я правду сказать и смело сознаюсь
В том, что полна моя жизнь множеством горьких обид.
Что же! Когда наконец я тенью прозрачною стану,
Черная скроет зола бледные кости мои,
Пусть и Неэра придет, распустив свои длинные кудри,
Пусть над костром роковым в горести плачет она.
С матерью милой она пусть придет - со спутницей в скорби:
Зятя оплачет она, мужа оплачет жена.
Манам моим мольбу вознеся и душе помолившись,
Благочестиво затем руки водою омыв,
Всё, что от плоти моей останется, - белые кости -
Вместе они соберут, черные платья надев.
А подобравши, сперва оросят многолетним Лиэем
И белоснежным потом их окропят молоком;
Влажные кости они полотняным покровом осушат
И, осушив, наконец сложат во мраморный склеп.
Будут пролиты там товары богатой Панхеи,
Всё, что Ассирия даст и аравийский Восток;
Слезы прольются тогда, посвященные памяти нашей:
Так бы хотел опочить я, обратившись во прах.
Надпись пускай огласит причину печальной кончины,
Пусть на гробнице моей каждый прохожий прочтет:
"Здесь почиет Лигдам: тоска и скорбь о Неэре,
Злая разлука с женой гибель ему принесли".
Перев. Л. Остроумов
* * *
(III, 3)
Много ли проку, что я, отягчая обетами небо,
Часто мольбы вознося, ладан обильный куря,
Вовсе прошу не о том, чтоб из мраморных пышных чертогов
Дома, известного всем, мне выходить по утрам,
Чтобы побольше волы мне югеров перепахали
И всеблагая земля пышный дала урожай,
Но лишь о том, чтоб с Неэрой делить все радости жизни,
Чтобы на лоне ее старость угасла моя
В час, когда наконец, распростившись с прожитыми днями,
Я без одежды земной сяду в летейский челнок?
Разве поможет тогда мне золота грузная тяжесть
Или могучая новь, взрытая сотней волов?
Разве поможет дворец, что стоит на фригийских колоннах, -
Хоть на твоих, о Тенар, хоть на твоих, о Карист,
Или сады во дворцах, подобные рощам священным,
Или поток золотой, или же мраморный пол?
Жемчуг ли радость мне даст, с берегов эритрейских добытый,
Шерсть ли, чей пламенный цвет - пурпур сидонских пучин, -
Все, что пленяет толпу? Но блага эти рождают
Зависть: многое, верь, любит бессмысленно чернь.
Нет, не богатство целит и заботы и души людские:
Ибо Фортуна в веках прихотью правит своей.
Пусть даже бедность с тобой мне будет отрадна, Неэра,
А без тебя не хочу царской казною владеть.
О, белоснежный рассвет, который тебя возвратит мне!
О, мой счастливейший день! Он мне четырежды мил.
Если же просьбам любви о сладком твоем возвращенье
С неблагосклонной душой внемлет неласковый бог,
Мне не поможет ни власть, ни Лидии брег златоносный,
Ни драгоценности все на беспредельной земле.
Пусть их желает другой, а мне да позволено будет
В бедности весело жить с милой моею женой.
Так снизойди же, склонись, Сатурния, к робким моленьям.
В створке жемчужной плыви ты, о Киприда, ко мне!
Если ж ее не вернут судьба и суровые сестры,
Вечно ведущие нить, ткущие будущий день, -
К черным болотам меня и к рекам Дита унылым
Бледный пусть Орк призовет, вялых владыка пучин.
Перев. Л. Остроумов
* * *
(III, 4)
Лучшего жду от богов! Да не сбудутся те сновиденья,
Что во вчерашнюю ночь мой отравляли покой!
Прочь вы, лживые сны, сокройтесь вы, мнимые лики,
Бросьте доверья к себе в разуме нашем искать.
Боги правду гласят, и гласят, по слову этрусков,
Нам о грядущей судьбе недра разъятые жертв;
Сны безрассудной толпой играют в обманчивом мраке,
Ложью внушая своей ужас трусливой душе.
Смертных же суетный род ублажить видения ночи
Полбой святою спешит, солью трескучей смирить.
Всё же, хотят ли внимать наставлениям истины люди
Иль доверяют они лживым обманчивым снам,
Да обезвредит теперь ночные тревоги Люцина,
В призрак пускай обратит мой незаслуженный страх,
Ибо совесть моя чиста от позорных поступков,
Да и богов не хулил благочестивый язык.
Но, хоть по своду небес промчалась на черной квадриге
Ночь и в лазурной реке оси омыла колес,
Не усыпил меня бог, исцеляющий душу больную:
Сон не подходит к домам, где обитает печаль,
Только когда восходил лучезарный Феб на востоке,
Очи усталые мне поздний овеял покой.
Юноша светлый, обвив чело целомудренным лавром,
Вижу, в жилище мое тихой стопою вошел;
Лика прекрасней его даже древние дни не видали,
И человеческий дом гостя такого не знал.
Пышные кудри лились на стройную шею, струились
Капли сирийской росы с благоуханных волос.
Весь он сиял, как Луна, дитя Латоны, сияет,
И розовело слегка снежное тело его.
Так у невесты, впервой приведенной к мужу младому,
Красит румянец живой нежных ланит белизну;
Так горит амарант, средь белых лилий вплетенный,
Светлого яблока так осенью пурпур горит.
Шел он, и вкруг его ног струилась длинная палла,
И покрывала она светлое тело его.
Редкой работы была из золота и черепахи
Лира, которую он левой рукою держал.
Сразу, представ предо мной, он плектром из кости слоновой
Струн коснувшись, запел звонко отрадную песнь.
Но, прекративши затем перекличку напева и пальцев,
Сладостным голосом речь молвил печальную он:
"Здравствуй, любимец богов: к доподлинно чистым поэтам
Феб, Пиреиды и Вакх милости вечной полны.
Но ни Вакх, что Семелой рожден, ни искусные сестры
Не в состоянии знать тайну грядущих часов.
Мне же дозволил отец открывать веления рока:
Видят далеко в веках зоркие очи мои.
Сих прорицаний слова принимай за чистую правду,
Ибо у Цинтия, знай, истина льется из уст.
Та, что тебе дорога и дороже, чем матери дочка,
Чем молодая жена страстному мужу ее,
Ради которой ты мольбой властителей неба тревожишь,
Та, что мешает тебе дни без тревог проводить,
И, когда сон своим темным плащом тебя покрывает,
Мучит напрасно толпой лживых видений ночных,
Та, кого песни твои за красу прославляют, - Неэра
Предпочитает себе мужа иного найти;
Душу преступную ей томят иные мечтанья:
Твой добродетельный дом скучен Неэре твоей.
О, безжалостный род, вероломное женское племя!
О, пусть неверной жене гибель измена несет!
Всё же смягчится она: изменчиво женское сердце;
Только со страстной мольбой руки ты к ней простирай.
Грозный Амур научил презирать и труды и лишенья,
Грозный Амур приучил стойко побои сносить.
Некогда сам я пас Адмета белое стадо.
И не для шутки пустой сложен об этом рассказ:
Помню, не стало уж сил мне тешиться звонкой кифарой,
Струнам певучим я в лад голосом вторить не мог,
Но без конца в эти дни играл на пастушеской дудке,
Я - Юпитера сын, гордой Латоны дитя.
Нет, ты не знаешь любви, о юноша, если не можешь
Злую терпеть госпожу, брачные цепи носить;
Так не смущайся же впредь обращаться к жалобам нежным:
Сердце жестокое ты слезной мольбою смягчишь.
Если же в храмах святых оракулы правду вещают,
То от лица моего речь вот что ты ей предскажи:
"В этом супружестве, знай, тебе посылает сам Делий
Счастье: пора перестать мужа иного искать".
Молвил - и сон отлетел, и всей грудью глубоко вздохнул я.
О, если б мне не видать столько печали и зла!
Мог ли я думать, что ты взаимные клятвы нарушишь
Иль что проступок такой в сердце гнездится твоем:
Ведь не пучины тебя пустынного моря родили,
И не Химера, чья пасть мечет жестокий огонь,
И не собака из бездн, с обвитой гадами шеей,
С грозной тройной головой, с жалами трех языков,
Ведь не Скиллой, чей стан оплетен свирепыми псами,
Или не хищною ты львицей была зачата;
Ты не на Скифской земле родилась, не на Сирте коварном,
Но в утонченном дому, где не злодеи живут, -
Мать, превзошедшая всех добротою своей несказанной,
Мягкосердечный отец, с кем не сравнится другой.
Пусть эти страшные сны мне бог ко благу направит,
Теплым дыханием Нот их без следа разнесет!
Перев. Л. Остроумов
* * *
(III, 5)
Вас полонили, друзья, ключевые этрусские воды,
Воды, к которым пути в знойные дни не ищи;
В дни же, когда земля весенним пурпуром блещет,
Байским священным струям не уступают они.
Мне ж Персефона, увы, недобрый час предвещает;
Сжалься, богиня, молю, - юность невинна моя!
Доброй Богини святых радений, мужам недоступных,
Я не пытался открыть, дерзким желаньем смущен,
Не наливала рука в стакан смертоносных напитков,
Я роковых порошков не подсыпал никому;
Не поджигал по ночам святотатственным пламенем храма,
Не волновал никогда сердце преступной мечтой
Или, в безумной душе замышляя злодейскую распрю,
Бреда кощунственных слов не возносил на богов.
Не осквернила еще седина мои черные кудри,
И не подкралась ко мне старость походкой хромой.
День рождения мой впервые увидел родитель
В год, как обоих сразил консулов день роковой.
Много ли пользы - срывать с лозы недозрелые грозди,
Злою рукою ломать первую завязь плодов?
О, пощадите меня, властители заводей бледных,
Боги, которым вручен третьего царства престол!
Пусть Елисейские мне поля увидеть придется,
Встретить на Лете челнок и Киммерии пруды,
Только когда испещрит мне лицо морщинами старость
И о былых временах сказывать внукам начну.
Если б томительный жар меня лишь пугал понапрасну!
Три пятидневья уже тело страдает мое.
Вы же этрусских ключей божества прославляете ныне,
Неторопливой рукой плещетесь в тихой воде.
Счастливы будьте и нас в блаженстве своем не забудьте,
Буду ли жив я еще или уж час. мой настал.
Диту во здравье мое чернорунных овец посвящайте,
В чашах несите вино, с белым смешав молоком.
Перев. Л. Остроумов
* * *
(III, 6)
Либер пресветлый, приди (да будут с тобою вовеки
Лозы таинств твоих, плющ да венчает чело),
Прочь унеси мою скорбь, исцелив ее чашей своею:
Часто подарки твои в нас побеждают любовь.
Милый мой мальчик, стакан благородным да полнится Вакхом,
Щедрой рукою для нас струи фалернского лей!
Тяжких трудов и забот сокройся, проклятое племя,
Делий да блещет средь нас нежными крыльями птиц!
Вы ж, дорогие друзья, предложенный лад соблюдайте:
Буду я вашим вождем, будь мне соратником, гость.
Если же винную брань тихоня какой-нибудь бросит,
Пусть обморочит его милая дева тайком.
Бог этот полнит нам дух, необузданных он укрощает,
Деве-владычице их в полную власть отдает,
Он и армянских тигриц и львиц темно-желтых смиряет,
Неукротимым зверям нежность вливает в сердца.
В этом силен и Амур. Но у Вакха просите подарков:
Пользу кому же из вас кубок сухой принесет?
Милостив Либер идет и вовсе суров не бывает
С теми, кто радостно чтит бога и влагу его.
Сходит он гневен лишь к тем, которые слишком угрюмы:
Тот, кто боится сердить гневного бога, - да пьет!
Как он ужасен порой и каким он грозит наказаньем,
Учит кадмейская мать страшной добычей своей.
Но да умчится от нас далеко этот страх, а иная
Да испытает, как зол в гневе обиженный бог...
Глупый, чего я прошу? Безрассудные эти желанья
Тучи воздушные, вихрь да разнесут над землей!
Хоть не осталось любви ко мне в твоем сердце, Неэра,
Счастлива будь, и светлы судьбы да будут твои.
Мы же сегодня досуг отдадим беззаботному пиру:
После бесчисленных бед выдался радостный день.
Горе мне! Трудно теперь притворяться беспечно-веселым,
Трудно шутить за столом, если на сердце печаль,
Горько губы мои улыбкой притворной кривятся,
Горько у хмурых людей пьяные речи звучат.
Жалкий, о чем я молю? Да сокроются злые заботы:
Скорбные, отче Леней, ты ненавидишь слова...
Плакала некогда ты над обманом Тезея, критянка,
Брошена им и одна средь незнакомых морей.
Дочка Миноса, была ты воспета ученым Катуллом,
Мужа преступного он неблагодарность явил.
Вам же я ныне скажу: блажен, кто из горя чужого
Опыт полезный извлек, как своего избежать.
Пусть же вас в плен не возьмут вкруг шеи обвитые руки,
Пусть вас лукавой мольбой лживый язык не смутит.
Если же лгунья тебе поклянется глазами своими,
Даже Юноной своей или Венерой своей,
Ты ей нимало не верь: смеется над клятвой влюбленных
Мудрый Юпитер, велит ветру развеять ее.
Так для чего ж без конца я на хитрые девичьи речи
Жалуюсь? Прочь от меня, скука серьезных речей!
Как бы хотел я с тобой покоиться долгою ночью,
Только с тобою одной долгие дни проводить,
О вероломный мой друг, о достойного враг недостойный,
О вероломный мой враг, - все же любимый навек!
Вакх обожает наяд: что медлишь, ленивый прислужник?
Хмель многолетний вина Марция влагой разбавь!
Если от пира сбежит красавица вздорная эта,
Жадным волненьем горя новое ложе познать,
Целую ночь напролет не буду вздыхать я, горюя.
Ну же, мой мальчик, скорей крепкого в чашу мне лей!
Мне уж давно надлежит, обрызгав нардом сирийским
Голову, на волоса свежий венок возложить.
Перев. Л. Остроумов
ВСТУПЛЕНИЕ
(IV, 2)
В твои календы, Марс, Сульпиция прекрасна,
Хоть сам сойди взглянуть! Венера знать о том
Не будет... Да смотри, не попадись! Опасно,
Не растерял бы ты оружье со стыдом!
В глазах ее Амур, чтоб сжечь любовью бога,
Затеплил факелы безжалостных огней.
Куда бы у нее ни пролегла дорога -
Изящество тайком повсюду вместе с ней.
Развеет волосы - идет к ней в этом виде,
Причешется - и так прелестна и нежна!
Блистательна она и в пурпурной хламиде,
И в снежной тунике блистательна она.
На высях вечного Олимпа так блаженный
Вертумн в бесчисленных убранствах мил равно...
Достойней всех она, чтоб в пурпур драгоценный
Тир перекрашивал ей мягкое руно.
Чтоб с ароматных нив душистые коренья
Усердно собирал Араб богатый ей
И чтобы с красного прибрежья слал каменья
Ей черный Инд, сосед Эойских лошадей.
Спешите же ее в календы, Музы, славить!
Воспой же, Феб, ее на лире роговой!
На много лет и впредь ей праздник этот править:
Милей ее средь вас нет девушки другой!
Перев. Д. Глушков
ГЕНИЮ
(IV, 5)
МОЛИТВА СУЛЬПИЦИИ
День, когда узнала, мой Керинт, тебя я,
Буду чтить я вечно, праздником считая.
При твоем рожденьи Парки предсказали
Плен прекрасным девам и над ними дали
Власть тебе. Всех раньше я тобой пленилась,
И я рада, если в сердце зародилась
У тебя взаимность. Ради поцелуя,
Ради глаз блестящих Гения молю я:
Пусть она возникнет. Ладан благовонный
Ты прими, великий Гений, благосклонно,
Если, вспоминая обо мне, мой милый
Страстию пылает сам с такой же силой.
Если же томится по другой он деве,
То покинь нечистый жертвенник ты в гневе!
Ты ж не будь, Венера, для меня суровой;
Заключи обоих нас в любви оковы
Иль с меня сними их. Лучше ж пусть мы оба
В узах нерушимых проживем до гроба.
Знаю я: того же, что и я, он жаждет;
Но, боясь открыться, бедный молча страждет.
Всё тебе известно, Гений богоравный,
Так внемли молитвам тайной, как и явной!
Перев. И. Холодняк
ЮНОНЕ
(IV, 6)
Прими, Юнона, в праздник твой
Дым смол и ладана священный,
Своею нежною рукой
Их жжет здесь дева пред тобой
В одежде пышной, драгоценной.
Она сегодня вся твоя...
Убравши волосы цветами,
Стоит она у алтаря
На самом видном месте в храме.
Святейшая, она сложить
Лишь на тебя была бы рада
Причину пышного наряда;
Но в тайне надо ей пленить
Красавца юного. Так ныне
Будь благосклонна к ней, богиня!
Храни красавицы любовь
Всегда невинной, безмятежной,
И вместе с тем любовный, нежный
Прием ей друга приготовь.
Они подходят так друг к другу:
Не мог он лучшую подругу
Найти для счастья своего:
Для ней достойней нет его.
Так пусть их счастью не мешает
И мимо них пусть не пройдет
Бессонный страж; пускай толкает
На ложный путь его Эрот.
Услышь мольбу мою и с неба
Сойди, сияющая, к ним!
Мы трижды принесем в дар хлеба,
Его вином мы окропим.
Вот ей читает наставленье,
О чем молиться надо, мать;
Но дочке хочется моленье
Другое тайное шептать.
Она пылает страстью новой,
Как яркий пламень алтарей;
Она больна; но вновь здоровой
Совсем не хочется стать ей.
Пусть их любовь не изменится,
И пусть, как этот год промчится,
Соединит здесь, в храме, вновь
Навек их прежняя любовь.
Перев. И. Холодняк
* * *
(IV, 3)
Юношу ты моего, - живешь ли на пастбищах тучных
Иль на дремучих горах, - ты пощади, о кабан!
Дикий, свирепых клыков не оттачивай ты для сражений, -
Да сохранит его мне в целости сторож Амур.
Как далеко для облав заводит Дианино рвенье:
Пусть же погибнут леса, пусть разбегаются псы!
Что за безумье и бред - раскидывать в чащах тенета
И, оплетая холмы, руки царапать себе?
Что за охота - тайком проникать в звериные логи,
Белые ноги терзать на ежевичных шипах?
Всё ж, о Керинф, если б только с тобой могла я скитаться,
Даже по склонам крутым сети таскала б сама,
Я б научилась искать следы быстроногих оленей,
С резвых снимала бы псов путы железных оков.
Тут-то бы лес и приятен мне стал, когда бы с тобою,
Свет мой, обнявшись, могла возле тенет я лежать;
Тут уж, к сетям подойдя, убежал бы кабан невредимо,
Чтобы Венеры забав, страстной любви, не смущать.
А без меня пусть Венере не будь, - по закону Дианы,
Мальчик мой скромный, силки скромной рукой расставляй;
Если ж другая тайком к моей любви подберется,
Пусть растерзают ее страшные зубы зверей!
Так уступи же отцу свое пылкое рвенье к охоте
И возвращайся скорей снова в объятья мои.
Перев. А. Фёт
КЕРИНФУ
(IV, 4)
К нам снизойди и болезнь изгони из красавицы нежной,
К нам снизойди ты, о Феб, гордый блистаньем кудрей.
Верь мне, скорей прилетай: не будет ведь Фебу зазорно
На красоте применить силу целительных рук.
Сделай, чтоб ей худоба не окутала бледностью тело,
Чтоб не испортился цвет матовой кожи ее.
Всякую злую беду и всякие грозные скорби
Да унесет поскорей в море проворный поток.
Вышний, приди, принеси с собою тех снадобий сладких,
Те заклинанья, что в нас новые силы вольют.
Юношу не истязай, - он в страхе за участь любимой,
Он за свою госпожу счету не знает мольбам.
То, о бессильи ее скорбя, он обеты возносит,
То он предвечных богов в горестной скорби клянет.
Брось свои страхи, Керинф: ведь бог не обидит влюбленных.
Только будь верен в любви: вот и здорова она.
Не к чему горько рыдать: успеешь наплакаться вдоволь,
Если, поссорясь, с тобой станет она холодна.
Нынче твоя она вся, лишь с тобой - ее чистые думы,
Тщетно искатели вкруг ждут легковерной толпой.
Смилуйся, Феб: ты великой хвалы удостоишься, если,
Тело одно сохранив, вылечишь сразу двоих.
Будь возвеличен и радостен будь, когда с ликованьем
Оба тебе отдадут долг пред святым алтарем.
Праведный сонм богов наречет тебя дружно счастливцем,
Каждый захочет владеть дивным искусством твоим.
Перев. Л. Остроумов
* * *
(IV, 7)
Вот и любовь наконец: и скорее было бы стыдно
Это скрывать, чем о ней каждому мне говорить,
Внявши Каменам моим, любимого мне Киферея
И привлекла за собой, и положила на грудь.
Всё мне Венера дала: об утехах моих пусть расскажет
Тот, про кого говорят, что он своих и не знал,
Я не хочу ничего вверять запечатанным письмам:
Пусть их кто хочет прочтет раньше любимого мной.
Я забываться люблю, прикрываться личиной от сплетен
Тошно. Пускай говорят: оба они хороши.
Перев. Л. Остроумов
МЕССАЛЕ
(IV, 8)
Близок рождения день ненавистный: в несносной деревне
Мне без Керинфа, одной, встретить придется его.
Что мне отрадней, чем Рим? И подходит ли девушке вилла,
Воды реки ледяной меж Арретинских полей?
Не хлопочи же ты так обо мне, успокойся, Мессала,
Часто бывает, родной, нам не ко времени путь.
Если меня увезешь, я оставлю здесь душу и чувства,
Раз уж ты мне не даешь так поступать, как хочу.
Перев. Л. Остроумов
* * *
(IV, 9)
Знаешь, угрюмый наш путь скатился у девушки с сердца:
День рождения твой в Риме я встретить могу.
Пусть же нам праздник блеснет таким же весельем нежданным,
Как неожиданно он послан судьбою тебе.
Перев. Л. Остроумов
* * *
(IV, 10)
Слава богам, что сейчас ты вольность себе позволяешь,
Да не погибну потом, впавши нежданно в беду:
Если все мысли твои - о тоге да пряхе блудливой,
Лучше Сульпицию брось, знатного Сервия дочь;
Сердце у многих скорбит и многие молятся с болью,
Да не погубит меня низкое ложе твое.
Перев. Л. Остроумов
* * *
(IV, 11)
Нежное есть ли, Керинф, у тебя сострадание к милой,
Тело которой томит жар нестерпимый теперь?
Ах, лишь тогда победить захотела б я злые недуги,
Если бы знала, что ты этого жаждешь и сам.
Стоит ли, право, теперь болезнь побеждать, если можешь
Ты с безмятежной душой муки мои выносить?
Перев. Л. Остроумов
ВАРИАНТ ПЕРЕВОДА:"
Так ты встревожился, Керинт, болезнью друга?!
Я обессилела, измучилась в огне...
Но не хотела бы избегнуть я недуга,
Не знай я, что и ты того же хочешь мне:
Что пользы, если б я поправилась вполне,
А ты бы снес мои страданья без испуга?!
Перев. Д. Глушков
* * *
(IV, 12)
Пусть я не буду тебе, мой свет, такою желанной,
Как я, казалось, была несколько дней перед тем,
Если не повинюсь в ошибке юности глупой,
Ныне томящей меня неодолимым стыдом, -
В том, что тебя одного оставила прошлою ночью,
Жаркое пламя любви тщетно стараясь сокрыть.
Перев. Л. Остроумов
* * *
(IV, 13)
Нет, не разделит со мной иная женщина ложе:
Этим условием нас сразу сковала любовь.
Только тебя я люблю, и в целом городе краше
Нежно любимой моей нет для меня ни одной.
Но если б мне одному ты могла казаться прелестной!
Будь ты другим не мила, я бы тревоги не знал.
Дела до зависти нет; хвастовство пред толпой мне противно.
Пусть кто истинно мудр, радостен будет в тиши.
Мне бы отрадно жилось в глуши потаенной дубравы,
Где не найдется тропы для человеческих ног.
Ты мне - покой от забот, ты - свет среди ночи туманной,
Ты мне дороже толпы в уединенье моем!
Если бы даже с небес подруга к Тибуллу слетела,
Зря бы слетела она: не увлекла бы меня.
В этом клянусь я тебе священною волей Юноны,
Чтимою в сердце твоем выше всех прочих богов...
Что я наделал! Увы, залоги, безумец, теряю!
Глупо поклявшись: теперь страха не будешь ты знать,
Будешь смела ты теперь и станешь без удержу мучить.
Сколько беды натворил мне мой болтливый язык!
Что ж, поступай как прихоть велит: твой раб я навеки,
Не убегу никуда я от моей госпожи,
Но припаду я в цепях к алтарям священной Венеры.
Любит просящих она, а непокорных клеймит.
Перев. Л. Остроумов
* * *
(IV, 14)
Злобная сплетня шипит, что частенько грешит моя дева:
Право, для толков таких я бы оглохнуть хотел!
Все преступленья ее перенес я, увы, не без боли:
Что ты несчастного жжешь, горькая сплетня? Молчи!
Перев. Л. Остроумов
К ДЕЛИИ
(I, 1)
Пусть иной, любя наживу,
Грудой золото гребет
И поля, за нивой ниву
Без конца под сев берет;
Но зато он страх и муки
Терпит жизни боевой,
И трубы военной звуки
Гонят с глаз его покой.
Мне милей мой быт смиренный
Без хлопот и передряг,
Лишь пылал бы неизменно
Ярким светом мой очаг.
Самому садить отрада
Мне искусною рукой
В пору лозы винограда
И дерев плодовых строй.
Я недаром жду от почвы,
Что мне каждый год она
Всякий плод подаст и ночвы
Еще мутного вина.
Я склоняюсь поневоле,
Лишь завижу где венок,
На столбе ли, врытом в поле,
Иль на камне меж дорог.
И всего, что здесь владельцу
Порождает новый год,
В жертву богу-земледельцу
Ставлю часть за каждый род.
Жатва, русая богиня!
Вот венок с моих полей,
Чтобы он, как благостыня,
У твоих висел дверей.
Пусть Приап стоит багровый,
Сторожа мои сады,
И косой своей суровой
Бережет от птиц плоды.
Встарь богатого именья,
Ныне скудного покров,
Вам, о Лары, без сомненья
Должный дар всегда готов.
За стада быков телица
Приносилась той порой,
А теперь моя землица
Шлет овечку на убой.
Так, овечку в дар посильный
Вам заколет селянин
С криком: "Дайте нам обильный
Урожай хлебов и вин!"
Наделен достатком скромным,
Предпочту хоть нужду я,
Чем скитальцем жить бездомным,
Рыща в дальние края.
Лучше летом в пору зноя,
Удалясь под тень ветвей,
В холодке искать покоя,
Где, журча, бежит ручей.
Мне не стыдно на досуге
В руки взять овцы приплод
И волов, бредущих в плуге.
Ускорить стрекалом ход,
И овечку иль козленка,
Маткой брошенных шальной,
Мне не трудно, как ребенка,
На груди снести домой.
Стаду малому - пощада!
Вас прошу я, волк и вор:
Многочисленное стадо
Пусть и платит вам побор.
Каждый год благословляю
Здесь я пастыря с мольбой
И Палею окропляю
Молоком, чтоб был покой.
Не отвергните молений
Вы, о боги, и даров
Со стола без украшений
И из глиняных горшков.
Из посуды лишь гончарной
Поселянин древле пил:
Он из глины благодарной
Кубки первые лепил.
Ни отцов удел богатый
Мне не мил, ни тот ужин,
Что мой дед сбирал когда-то
По работе в свой овин.
Мне довольно жатвы малой,
Мне довольно, если спать
Мирно лягу я, усталый,
На привычную кровать.
Как приятно вихрь и вьюгу,
Лежа, слушать за стеной
И дремать, прижав подругу
К груди нежною рукой,
Иль, когда вослед морозам
С юга ливень грянет вдруг,
Предаваться сладко грезам
Под дождя сонливый стук!
Вот и всё, что сердце просит.
Тот богатством и владей,
Моря гнев кто бодро сносит
И унылый мрак дождей.
Лучше злату в мире сгинуть
И каменьям дорогим,
Чем в слезах решусь я кинуть
Ту, которой я любим.
Ты, Мессала, призван к бою
И на суше и средь вод,
Чтобы вражеской бронею
Был к тебе украшен вход;
А меня, красой чаруя,
Держит милая в цепях,
И привратником сижу я
При бесчувственных дверях
Что мне, Делия, до славы?
Я с тобой не разлучусь,
И враги пусть будут правы,
Что ленивец я и трус.
На тебя хочу взирать я,
Как конец настанет мой,
И привлечь тебя в объятья
Коченеющей рукой.
Будешь плакать на прощанье,
На костре мой видя прах,
И, рыдая, дашь лобзанье,
Омоченное в слезах.
Будешь плакать: не обита
У тебя железом грудь,
Сердце в ней - не из гранита,
И в него не замкнут путь.
Дева ль, юноша ль случится
На моих похоронах,
Ни один не возвратится
Без слезинок на глазах.
Ты, чтоб тщетною тревогой
Дух мой мучиться не мог,
Кос распущенных не трогай,
Не царапай нежных щек.
Между тем, пока не поздно,
Будем чтить любви призыв.
Смерть в свой час подступит грозно,
Мраком голову закрыв,
Возраст крадется бессильный,
И тогда любовь смешна,
Странен речи склад умильный,
Как проглянет седина.
Должно ветреной Венере
Дань платить, пока под стать
К девам вламываться в двери,
Шум и драки затевать.
Здесь я вождь и воин рьяный,
Но без труб и без знамен.
Пусть при них добьется раны,
Кто корыстью увлечен,
Пусть добьется и надела.
Я когда сберу плоды,
До богатства нет мне дела,
Дела нет и до нужды.
Перев. Ф. Корш.
ок. 50 - ок. 15 гг. до н. э.
ВСТУПЛЕНИЕ
(IV, 7)
ВИДЕНИЕ ЦИНТИИ
Души - не отзвук пустой, и смерть - не покой и забвенье.
Из рокового костра вылетит бледная тень.
Цинтия вдруг предо мной у постели предстала. Недавно
Там, где рокочет река, я погребал ее прах.
Одолевал меня сон, утомленного днем похоронным,
Ложа холодный простор я упрекал в этот час.
Тот же убор волос, что при выносе милого тела,
Те же глаза. Но хитон был у бедра опален.
И на мизинце берилл обглодало невольное пламя,
Да от летейской волны губы так странно бледны.
Голос донесся живой. Дыханьем повеяло. Тонко
Хрустнули пальцы ее слабых заломленных рук:
"Спишь, вероломный? Дружка надежней на свете не сыщешь.
Мог, слабосильный, уснуть? Сон одолел тебя, сон?
Верно уже позабыл веселое бденье в Субуре,
Стертый наличник окна - след от проделок ночных,
Как по веревке к тебе, перевесившись, наземь спускалась,
Попеременно рукой шею ласкала твою.
Как мы грудь о грудь с тобой на распутьях любовно сближались
И под плащами жгли улицу жаром любви.
Где ты, наш тайный союз! Развеяли встречные ветры
Морок обманчивых слов - мимо ушей пронесли.
Что же никто не взывал к умирающей: "Очи, откройтесь!"
Я б испросила денек, если б ты жаждал меня.
Сторож над трупом моим не гремел камышовой трещоткой,
Жесткий осколок плиты мне изголовьем служил.
Кто у могилы моей тебя видел согбенным от горя?
Где ты прожег, покажи, черную тогу слезой?
Пусть неохота была до ворот проводить, но носилки
Медленней, с миром нести мог бы рабам приказать?
Что ж не радел над костром, зазывая притихшие ветры?
Нард ароматный не лил в тусклое пламя мое.
Ты гиацинты и те пожалел на могиле рассыпать,
Даже кувшин не разбил благоговейной рукой.
К пытке Лигдама! Огнем, раскаленными бляхами мучить!
Знаю, какое вино бледное выпила я.
Номе пора прекратить ворожбу, - не укроет отравы:
Как ни колдуй, уличит руку злодейки огонь.
Девка гулящая, тварь, ночное позорище Рима,
Ныне каймой золотой важно дорогу метет.
Шерсть болтушкам назло навалить с три короба рада
Только за то, что мое им приглянулось лицо.
Только за то, что венки мне Петала на гроб возложила,
Цепи на старых ногах ныне в колодке звенят.
Да и Лалагу мою, повесив за косы тугие,
Высекли: смела молить именем Цинтии вслух.
Ах, у тебя на глазах мой портрет золотой расплавляла
И на моем же костре ради корысти - и ты...
Нет, воздавать не хочу, хотя ты заслужил, мой Проперций:
Длительным было мое царство в твореньях твоих.
Парок вещаньем клянусь, нерушимою песнею рока,
Пусть мне свирелью звучит голос треглавого пса,
Верной была я тебе. Если лгу, пусть гадюка проклятьем
Ляжет на кости мои и на могиле шипит.
Участь двоякая ждет у реки преисподней усопших,
Разные волны несут легкие сонмы теней.
Вот увлекает волна Клитемнестры позор, Пасифаи,
Мнимой коровы чурбан - чудо Дедаловых рук.
Вот протекли на челне, гирляндами убранном, тени
В мир, где ласкает Зефир роз элизийских поля:
Там благозвучие струн, там Кибелы гремящие диски,
В митрах колеблется хор - плектром лидийским звенит.
Там о недоле своей Андромеда, за ней Гиперместра,
Жен необманных чета, дивные повести ткут:
Жалобно льется рассказ о руках, посиневших в оковах,
Там ледяная стена - матери вечный упрек.
Грозно сказанье другой о злодействе сестер дерзновенных:
Не поднялась у нее на злодеянье рука.
Так этой жизни любовь искупают посмертные слезы.
Пусть! Об измене твоей и вероломстве молчу.
Если ты чувству не чужд, если зелье колдуньи Хлориды
Не полонило тебя - вот мой посмертный наказ:
Пусть Партения, моя одряхлевшая няня, в покое
Век доживает. Была, вспомни, мила и добра.
Пусть и отрада моя, Латрида - по службе ей кличка, -
Зеркала не подает новой твоей госпоже.
Все посвященные мне стихи, где Цинтии имя,
Срочно сожги: возносить имя мое прекрати.
Выполоть плющ прикажи на могиле. Он зарослью буйной,
Мягкие кисти склонив, кости мои оплетет.
Там, где Анио, бурля, в берегах протекает лесистых
И где слоновая кость в славе Геракла бела,
Там на колонне в стихах мне выбей короткую надпись,
Чтоб горожанин ее мог мимоходом прочесть:
"Здесь в Тибурской земле золотая Цинтия скрыта,
Ныне, Аньен, возрастет слава твоих берегов".
Не презирай же снов, чрез благие врата пролетевших.
Эти блаженные сны нечто пророчат живым.
Ночью мы носимся. Ночь темницы теней отмыкает.
Цербер и тот но ночам бродит, отбросив запор.
К первой деннице должны мы вернуться к летейским озерам,
Лодка всё та же. Подсчет вновь перевозчик ведет.
Пусть же ласкают тебя прелестницы. Скоро навеки
Будешь моим. Истомлю, кости с костями скрещу".
Тяжбу со мной завершив, этот жалобный спор и упреки,
Вновь ускользает, увы, тень из объятий моих.
Перев. Я. Голосовкер
* * *
(I, 2)
Душа, к чему вплетать жемчуг в извив волос?
Оронтской миррою зачем душить головку
И ткани мягкие, что шлет вам остров Кос,
По членам распускать так пышно, в драпировку?
К чему под роскошью продажной прячешь ты
Природные дары и персей цвет перловый?
Верь: без прикрас твоей довольно красоты...
Амуру лишние не нравятся покровы.
Смотри, как на поле красив цветов узор,
А самородный плющ каких развесил кистей,
Как хороши кусты в глуши пещер и гор,
Как мило льется ключ в том месте, где холмистей,
Как блещут берега от раковин, какой
Певец приятней птиц, поющих день-деньской!
Перев. И. Крешев
БАССУ
(I,4)
Что, всевозможных девиц предо мною, Басс, выхваляя,
Ты от моей госпожи хочешь меня отвратить?
Что не позволишь ты мне всю жизнь, до смертного часа,
Невозмутимо прожить в этом привычном плену?
Сколь Антиопу ни славь, Никтееву дочь; Гермионе
Лакедемонянке сколь ни возноси ты хвалы
Или другим каким пресловутым красавицам мира, -
Громкою славой, поверь, Цинтию им не затмить!
Если ж с иными сравнить, не столь именитыми, - ниже
Разве поставит ее самый придирчивый суд?
Сводит с ума красотой, и других в ней прелестей много,
Ради которых, Басс, с радостью умер бы я:
Жар природный, и всё, что искусство придаст, и услады
Тайные, те, что от нас прячет ревниво покров.
Чем упрямей старанья твои союз наш разрушить,
Тем их обманет злей верная наша любовь.
Будешь наказан ты сам! Прознает шальная девчонка
И загорится к тебе злобноязычной враждой.
Больше не пустит меня к тебе - и тебя не попросит
К нам. О проступке твоем память в душе затаив,
Станет, неистовая, перед всеми девицами Рима
Басса чернить, и нигде дверь не откроют ему.
Станет слезами каждый алтарь поливать, заклиная
Камни на всех путях, всех призывая богов.
Горше для Цинтии нет, как божий гнев безответно
Звать на того, кто у ней дерзко похитит любовь,
А тем боле мою! Пусть такою, как есть, остается,
Я никогда и ничем милую не попрекну!
Перев. Н. Вольпин
* * *
(I,11)
Там, где блаженствуешь ты, прохлаждаешься, Цинтия, - в Байях,
Где Геркулеса тропа вдоль по прибрежью бежит,
Где восхищают тебя Феспроту подвластные волны
Или же те, что шумят у благородных Мизен, -
Там проводишь ли ты свои ночи, меня вспоминая?
Для отдаленной любви есть ли местечко в душе?
Иль неожиданный враг, огнем пылая притворным,
Верно, уж отнял тебя у песнопений моих?
Если бы в утлом челне, доверенном маленьким веслам,
Воды Лукрина могли дольше тебя удержать!
Если б могли не пустить стесненные воды Тевфранта,
Гладь, на которой легко, руку меняя, грести, -
Лишь бы не слушала ты обольстительный шепот другого,
Лежа в истоме, в тиши, на опустевшем песке!
Стоит уйти сторожам - и неверная женщина тотчас
Нам изменяет, забыв общих обоим богов.
Нет, до меня не дошло никакого неладного слуха.
Но ведь ты там, а я здесь, - вот и боишься всего.
О, извини, если я, быть может, тебе доставляю
Этим посланием грусть, но виновата - боязнь.
Оберегаю тебя прилежнее матери нежной.
Мне ли еще дорожить жизнью своей без тебя?
Цинтия, ты мне и дом, и мать с отцом заменила,
Радость одна для меня ежеминутная - ты!
Если к друзьям прихожу веселый или, напротив,
Грустный, - "Причина одна: Цинтия!" - им говорю.
Словом, как можно скорей покидай развращенные Байи, -
Много разрывов уже вызвали их берега,
Те берега, что всегда во вражде с целомудрием женщин.
Сгиньте же с морем своим, Байи, погибель любви!
Перев. С. Шервинский
* * *
(I, 14)
Славного Ментора кубок и Лесбоса дар искрометный
Негу при Тибрских волнах пусть услаждают твою,
Судно ли мимо тебя бечевою влечется лениво
Или, твой взор веселя, резвый промчится челнок,
Роща ль тенистый шатер над тобой величаво раскинет,
Пышной красою своей гордый затмивший Кавказ, -
Нет, над моею любовью сокровища эти не властны!
Нет, не прельстится Эрот тщетной богатства красой!
Ночь ли желанную делит со мною владычица сердца,
День ли промчится для нас в страсти взаимной, как миг, -
О, я тогда наяву в златоносном купаюсь Пактоле,
Черпаю вольной рукой жемчуг в багряных волнах!
Выше престолов меня унести обещают восторги;
Рок да продлит их, доколь смертный мне час не пробьет!
Что нам в богатствах, Эрот лишь от нас отвернется! Не радость
В золоте мне, лишь грозой очи Киприды блеснут.
Мощь богатырская гнется пред ней, и в гранитное сердце
Трепет безумной любви властна богиня вселить;
Роскошь Востока - ничто для нее, и на пурпурном ложе
Жертву настигнет свою, друг мой, Эрота стрела.
Страстью терзаюсь, очей не сомкнет молодой несчастливец:
Нет, не смягчит его мук ткани капризный узор!
Что ж мне венец самодержца? На что мне дары Алкиноя,
Если приветно ко мне лик свой богиня склонит?
Перев. И. Холодняк
* * *
(I,19)
Более я не боюсь, моя Цинтия, Манов печальных
И не хочу отлагать смерти назначенный срок.
Но что случайно моих похорон не почтишь ты любовью,
Страх перед этим для нас хуже кончины самой.
В очи мои не настолько нетвердо Эрот поселился,
Чтобы, забыв про любовь, прах мой покоиться мог.
Так филакийский герой, по любезной жене безутешный,
Милой не мог позабыть в темных, печальных местах,
Но, пожелавши, как прежде, обвить ее в мнимых объятьях,
Как фессалийская тень, в дом свой старинный пришел.
Там, чем бы ни был я, буду твоей называться я тенью;
Даже чрез берег судьбы наша любовь перейдет.
Там окружит меня хор героинь, знаменитых красою,
Пленниц Дарданской земли, данных аргивским мужам;
Но ни одну из них я не сочту красотой превзошедшей
Цинтию, - истину слов Матерь Земля подтвердит.
И, хоть бы позднюю старость судьба для тебя присудила,
Пусть мои кости твоим дороги будут слезам;
Пусть и живая во прахе моем ты меня ощущаешь.
Право, когда бы нигде смерть не была мне тяжка.
Но как боюсь я, что Цинтию, прах позабывшую милый,
Несправедливый Эрот тотчас от нас увлечет.
Он и насильно велит осушить непокорные слезы
И, непрестанно грозя, даже и верных склонит,
Так что, пока мы живем, будем счастливы нашей любовью.
Самая вечность должна быть коротка для любви.
Перев. П. Краснов
* * *
(I,19)
Кто я, откуда мой род, каких почитаю пенатов, -
Так по дружбе меня часто ты спрашивал, Тулл.
Ряд италийских гробниц ты знавал ли в Перузии горной,
Ряд квиритских могил, вырытых в горькие дни,
В годы, когда подняла друг на друга усобица римлян?
Мне же, Этрурия, ты горечь двойную дала:
Родича ты моего сразила - и бренные кости
Не пожелала потом толикой праха покрыть!
Дольняя, та, чьи поля соседствуют с горной страною,
Умбрия - родина мне, гордая тучной землей.
Перев. Н. Вольпин
* * *
(II, 2)
Был я свободен и думал прожить одиноко на ложе,
Но на беду обманул лживым покоем Амур.
Зевс, зачем красота на свет такая родилась?
Все обманы твои я оправдал бы теперь!
Руки изящные, русые волосы, стройное тело
Так величаво идет, словно равняясь красой
С Герой, иль словно Паллада, когда на Дулихий ко храму
Шествует, локонами грудь, что Горгона, прикрыв.
Столь же прекрасна была Исхомаха из рода Лапитов;
Деву на буйном пиру мнили Кентавры схватить.
Иль Саитянка Бримо, что при бебейских прозрачных
Водах Меркурию в дар девственный стан отдала.
Первенство также и вы ей отдайте, богини, которых
Мог на Идейской Горе видеть Парис без туник.
О, если б старость сама пожалела красу моей милой,
Даже если б она возраст Сивилл прожила!
Перев. С. Версилов
* * *
(II, 4)
Часто твоя госпожа досаждать тебе будет сначала,
Часто ты будешь просить, часто уйдешь со стыдом,
Будешь нередко ты грызть ни в чем не повинные ногти
И в раздраженье не раз топать со злости ногой.
Я понапрасну себе помадил волосы, зря я
Шел, замедляя шаги, и потихоньку входил.
Тут не поможет тебе ни трава, ни ночная Китея,
Ни Перимеды рукой сваренный зелий отвар.
Ибо, где мы усмотреть не можем причины болезни,
Как в темноте мы искать будем источник ее?
Здесь уж не нужен ни врач, ни мягкое ложе больному,
Ветер, ненастье ему вовсе уже не вредят.
Ходит себе он и вдруг друзей изумит своей смертью:
Неосмотрителен тот, кем овладела любовь!
Лживых каких колдунов не стал я желанной добычей?
Иль не толкуют мне сны ведьмы на десять ладов?
Только врагу своему пожелаю любить я красавиц,
Мальчика лучше пускай любит мой искренний друг.
Вниз по спокойной реке поплывешь в челноке безопасно:
Страшны ли волны, коль ты к берегу можешь пристать?
Словом одним ты его всегда легко успокоишь,
Сердце же той не смягчит даже кровавый поток.
Перев. Л. Остроумов
* * *
(II, 7)
Цинтия весела! Закон о браке провален!
Боги, как плакали мы, горькой разлуки страшась,
Плакали, - но разлучить сам бог не мог бы влюбленных
Сердцу наперекор, - необорима любовь.
Цезарь? - о, Цезарь велик! Но Цезарь велик как воитель:
Тьмы покоренных - увы! - мало что значат в любви.
Я палачу под топор подставил бы шею скорее,
Чем ради брачных огней пламя любви угасить.
Только подумай, пройти мимо двери твоей новобрачным,
К ней обернуться в слезах, помня измену свою!
Сны... о, какие б тогда моя флейта тебе напевала,
Как бы рыдала она, труб погребальных грустней!
Где мне детей добыть для парфянских триумфов! Солдату
Век от крови моей, как ни труби, не бывать.
Если бы в стан иной - в стан любимой меня провожали,
Кастора чудо-коню: "Что ты плетешься?" - скажу,
Верной любовью к тебе заслужил я великую славу,
И докатилась она до снегопадов Днепра.
Ты одна мне мила, и один я для Цинтии - милый.
Что мне отцовство! сильней голоса крови любовь.
Перев. Я. Голосовкер
* * *
(II, 19)
Цинтия, грустно тебя разлученною с Римом увидеть!
Вместе так сладостно знать: где-то одна ты в глуши.
В девственно-чистых полях не смутит твое сердце прельститель,
Лестью своей разлучив с доброю славой тебя.
Нет, отныне конец у окна твоего пререканьям,
Криком призывным к тебе - сладок нетронутый сон!
Будешь одна и одно тебе зрелище, Цинтия, - горы,
Стадо и скромный удел пахаря этих полей.
Некому там завести для тебя губительных игрищ,
Нет и храма вблизи, где бы таился соблазн.
Всюду в уездном труде ты увидишь волов неустанных
Или под ловким серпом вязь виноградных кудрей.
Бросишь ты ладана горсть на алтарь захолустной часовни
Там, где козел под ножом падает в праздник селян.
Ногу слегка обнажив, ты вольна подражать хороводу,
Раз не следит за тобой глаз посторонних мужчин.
Я же на лов устремлюсь, в беспрестанном служенье Диане,
Временно мысль отложив жертвой Венеру почтить.
Жителей чащи вспугну и сосны рогами украшу
Или в стремительный бег брошу увлекшихся псов;
Но между тем не решусь потревожить львов-исполинов
Иль сгоряча на бегу к дикой свинье подступить.
Нет, мой пыл невелик: захватить малодушного зайца
И тростниковой стрелой птицу лесную пронзить
В роще, где хладный Клитумн укрывает журчащие струи
И омывает волной снегоподобных быков.
Ты же, лелея в душе свои замыслы, жизнь моя, помни:
В неотдаленный срок снова я буду с тобой.
И ни глухие леса, ни ручьи, низвергаясь в долины
С диких мшистых стремнин, не помешают, клянусь,
Чтоб на устах у меня твое имя все дни не звенело,
Лишь бы вдали от меня не повредил мне никто.
Перев. Т. Казмичева
* * *
(II, 15)
О, я счастливец! И ты, о светлая полночь! О ложе,
Негой блаженных минут благословенный приют!
Сколько мы ласковых слов сказали при свете лампады,
Что за сраженья у нас происходили во тьме!
То она, грудь обнажив, со мною борьбу затевала,
То затихала совсем, тело туникой прикрыв.
Приподнимала она мои сном отягченные веки
Прикосновением уст: "Что же ты дремлешь, лентяй?"
Разнообразили мы так часто объятий сплетенья!
Часто сливались уста в долгом лобзанье у нас!
Нехорошо оскорблять Венеру игрою вслепую:
Помни, что очи - в любви верные наши вожди.
Ведь, по преданью, Парис нагою спартанкой пленился
В час, как из спальни ушла от Менелая она.
Наг был Эндимион, когда Феба сестрой овладел он,
И, говорят, возлежал также с богиней нагой.
Если ж упрямишься ты, не желая в постели раздеться,
Знай, все покровы твои руки мои изорвут;
Если ж неистовый гнев меня увлечет еще дальше,
Матери ты покажи руки свои в синяках.
Ведь не обвисли еще, мешая играть тебе, груди, -
Пусть поглядит на них та, что постыдилась рожать.
Страстью насытим глаза, покуда судьба дозволяет:
Близится долгая ночь, твой не воротится день.
О, если б цепь оплела нас, тесно друг к другу прильнувших,
И ни единый рассвет больше не смог развязать!
Голуби в страсти своей тебе да послужат примером:
Самка и с нею самец - брака живой образец.
Тот, кто безумствам любви конца ожидает, безумен:
У настоящей любви нет никаких рубежей.
Легче обманет земля хлебопашца невиданной нивой,
Солнце погонит скорей на небо черных коней,
Реки скорее начнут к истокам катить свои воды
И в пересохлых морях рыба начнет засыхать, -
Нежели я свою страсть смогу перенесть на другую:
Мною владеет живым, будет и мертвым владеть.
Если захочет она дарить мне такие же ночи,
Год я единый сочту равным всей жизни моей;
Ежели много их даст, то стану тогда я бессмертным:
Каждого ночью одной в бога она превратит.
Если бы так же и все проводить свою жизнь захотели
И беззаботно лежать, отяжелев от вина,
В мире не стало б мечей, кораблей не нашлось бы военных,
В море Актийском костям римским лежать не пришлось,
И, утомившись в боях, над собой же справляя триумфы,
Не распускала б волос Рима седая глава.
Будут, наверное, нас потомки хвалить по заслугам:
Кубки наших пиров не оскорбляли богов.
Что же! Покуда жива, наслаждайся жизнью беспечно:
Все поцелуи отдав, всё же ты мало их дашь!
Знай, как эти листки, что слетели с венков помертвевших
И, одиноко кружась, плавают в чаше вина,
Так вот и мы: хоть сейчас любовь так много сулит нам,
Может быть, завтрашний день будет последним для нас.
Перев. Л. Остроумов
* * *
(II, 16)
Вот из Иллирии к нам явился, Цинтия, претор,
Что за пожива тебе, что за терзания мне!
Как это он не погиб на скалах подводных Керавна?
Жертвы какие, Нептун, ты б от меня получил!
Вот и пошли без меня у вас и пиры и попойки,
Вот и отворены всем двери всю ночь без меня.
Коли умна ты, спеши собрать изобильную жатву
И, не стесняясь, руно с глупой овцы состригай;
И наконец, когда он, поплатившись добром, обнищает,
Ты посоветуй ему к новым Иллириям плыть!
Знатность для Цинтии - вздор, почет никакой ей не нужен:
Ценен в любовниках ей только один кошелек.
Ты же печали моей на помощь приди, о Венера:
Пусть в сладострастии он мышцы себе надорвет.
Что же, здесь каждый любовь купить подарками может?
Только за деньги она губит, о Зевс, себя!
Вечно гоняет меня в океане разыскивать жемчуг,
Даже из Тира она требует ценных даров.
О, если б в Риме вовек не бывало богатых и даже
Сам повелитель у нас в скромном бы жил шалаше!
Мы бы тогда никаких продажных не знали любовниц
И не меняли б они дома до старости лет.
Нет, не за то, что семь дней ты, забыв обо мне, ночевала,
Гнусного мужа в своих белых сжимая руках, -
Горько не это, поверь, а то, что всегда с красотою
Тесную дружбу ведет в женщинах ветреный нрав.
Бедрами резво тряся, явился откуда-то варвар;
Миг - и счастливец в руках держит всё царство мое!
Вспомни, к чему привели роковые дары Эрифилу,
Как новобрачной пришлось жутко Креусе сгореть.
О, неужель моих слез унять оскорбленье не сможет?
Иль от пороков твоих скорбь не исчезнет моя?
Сколько уж дней пронеслось, а я позабыл о театре,
О состязаньях, и мне Муза моя не мила.
Стыдно мне, стыдно, клянусь; но, может быть, это и правда,
Что недостойная страсть к доводам всяким глуха.
Вспомни вождя, что когда-то потряс Актийское море
Шумом пустым и обрек на смерть когорты свои.
Вспять обратить корабли бесславная страсть повелела
И за царицей бежать к самому краю земли.
Вот в чем Цезаря честь и вот в чем Цезаря слава:
Меч обнажил он и сам в ножны вложил, победив.
Только каких бы одежд, и каких бы тебе изумрудов,
И золотитстых каких он бы топазов ни нес, -
Пусть я увижу, как их разносят свирепые бури,
Пусть они пылью тебе, пусть они станут водой!
Нет, не смеется всегда над изменой влюбленных Юпитер,
Не постоянно же глух он остается к мольбам.
Видела ты, как порой в громах содрогается небо
Или с эфирных высот молния рушится вниз?
Тут ни Плеяды, ни сам Орион неповинен дождливый,
Не без причины разит молнии гневный удар;
Этим привык неизменно карать неверных любовниц
Некогда плакавший сам, ими обманутый бог.
И потому не гонись так жадно за платьем сидонским,
Чтоб не робеть, когда Австр на небе тучи сгустит.
Перев. Л. Остроумов
* * *
(II, 24)
"Ты ль это всё говоришь? Ты, прославленный собственной книгой!
Ведь твою Цинтию здесь весь уже форум прочел.
Но от признаний таких чей лоб не покроется потом?
Где тут скрытность любви, где благородство стыда?"
Да! Если б Цинтия мне уделяла и нежность и ласку,
То не прослыл бы у вас первым беспутником я;
Я не ходил бы теперь ошельмованным в городе нашем, -
И хоть бы страстью пылал, имя свое бы я скрыл.
Не удивляйся же впредь, что ищу я охотно дешевых:
Эти бесчестят не так. Это, по-твоему, вздор?
То опахало ей дай из хвостов горделивых павлинов
Иль прохладительный шар в руки ты ей положи;
Я раздражен, так достань из слонового зуба ей кости,
Всякую дряни, что блестит в лавках Дороги Святой!
Ах, да совсем, я клянусь, не в расходах тут дело! Но, право,
Стыдно игрушкой мне быть лживой своей госпожи.
Перев. Л. Остроумов
* * *
(II, 26)
Видел я сон, моя жизнь: ты после кораблекрушенья
По ионийским волнам, силы лишаясь, плыла,
Ты во всех былых клеветах на меня признавалась
И приподнять не могла тяжких от влаги волос.
Так же с пурпурной волной боролась некогда Гелла,
С мягкой спины соскользнув золоторунной овцы.
Как я боялся, что вдруг назовут твоим именем море,
Что над твоею волной слезы пролет мореход!
Как я Нептуна молил, молил и Кастора с братом,
Как умолял я тебя, о Левкотея, тогда!
Ты же, ладони свои из пучины едва поднимая
И утопая уже, имя твердила мое.
Если на глазки твои случайно бы Главк загляделся,
То в ионийских волнах нимфою быть бы тебе.
И Кимофое тогда лазурной и светлой Несее -
Всем Нереидам морей зависть внушала бы ты.
Но я увидел, дельфин спешит оказать тебе помощь,
Тот же, наверно, какой и Ариона спасал.
Вот уж с вершины скалы готов был я кинуться в море,
Как разогнал у меня все сновидения страх.
Перев. Л. Остроумов
* * *
(II, 28б)
Вот и волчок перестал вертеться под звуки заклятий,
И на потухшем уже лавр не трещит очаге;
И не желает Луна с небес многократно спускаться,
И погребальную весть карканье ворона шлет.
Но на ладье роковой любовники верные вместе,
Темный парус подняв, к водам подземным уйдут.
Не об одной я молю - двоих пощадить умоляю:
Будет жива - буду жив; если умрет - я умру.
За исполненье мольбы я священную песнь обещаю:
"Милую спас, - напишу, - вышних владыка богов".
Жертву тебе принося, у ног твоих она сядет,
Сидя, расскажет про все долгие беды свои.
Перев. Л. Остроумов
* * *
(II, 29а)
Свет мой, когда я бродил вчерашнею ночью, подвыпив,
И не хранила меня верная свита рабов,
Вдруг повстречалась со мной малорослая стая мальчишек,
(Сколько - того не скажу: страх помешал сосчитать);
Факелы были у них, у других же в руках были стрелы,
Третьи, почудилось мне, цепи несли для меня.
Все на подбор нагишом. Из них один побойчее
Крикнул: "Держите его! Он вам отлично знаком!
Он - тот самый, кого подруга в сердцах отдала нам".
Молвил - и тотчас аркан шею мою затянул.
Кто-то меня приказал тащить в середину, и слышу:
"Пусть тот погибнет, кто нас не признает за богов!
Ждет ежечасно тебя голубка твоя, недостойный,
Сам же невесть ты каких ищешь, безумец, дверей.
Лишь на сидонском чепце, на ночном, она ленты распустит,
Только раскроет глаза, отягощенные сном,
Как на тебя аромат повеет не трав аравийских,
Но фимиам, что возжег собственноручно Амур...
Братцы, простите его: он крепко любить обещает,
Мы же до цели дошли - вот и указанный дом".
Снова накинувши плащ мне на плечи, так они молвят:
"С миром ступай и учись дома сидеть по ночам!"
Перев. Л. Остроумов
* * *
(II, 32)
Кто б ни увидел тебя - согрешит; лишь тот, кто не видит,
Не вожделеет. Итак, в страсти виновны глаза.
Что же ты, Цинтия, ищешь в Пренесте неясных гаданий
Иль к Телегона стенам, в город Ээйца спешишь?
Стоит ли гнать коней по древней Аппийской дороге
Или во весь опор мчаться в Гераклов Тибур?
Если б досуги свои ты лишь в этих местах проводила,
Цинтия! - Верить тебе злая молва не велит:
Толпы видали, как ты несешься при факельном свете
К роще, чтоб Тривии в дар яркий светильник принесть.
Знать, опротивел тебе Помпея портик, колонны,
В зной дающие тень, роскошь аттальских завес;
Шелест платанов тебе опротивел в аллее унылой,
Лепет воды, что струей льет полусонный Марон,
Льет, и ропот растет, громкозвучный и внятный далеко
В миг, когда воду Тритон втянет в разверстую пасть.
Ты просчиталась, прогулки твои выдают твои шашни:
Нет, не от города прочь - прочь от меня ты бежишь.
Тщетны потуги на хитрость: ты строишь бессильные козни,
Сеть мне знакома твоя - опытом я умудрен.
Не о себе я пекусь: непорочной славы утрата
Будет, бедняжка, тебе в меру вины тяжела.
Вот и намедни слушок о тебе изранил мне уши,
Город кругом обежав. Был он нелестным, дружок!
Но, возразишь ты, не верь языкам враждебным и злобным:
Сплетнями за красоту девы платились всегда.
Не в отравленьи тебя молва обвиняет глухая -
Феб, засвидетельствуй всем: руки любимой чисты.
Если же ночку иль две любострастием ты насладилась,
Я не из тех, кого трогают эти грешки.
Родину ради любви на чужбину Елена сменила
И воротилась живой, злобной не встретив хулы.
В небе Венера сама и теперь не менее чтима,
Чтима, хоть к ласкам склонил Пеннорожденную Марс,
Чтима, хотя, как твердит нам сплетница Ида, богиня
Там, на горе, средь отар, часто спала с пастухом.
Толпы гамадриад, веселые старцы силены,
Хора прекрасный вожак - вот очевидцы любви.
С ними, богиня, и ты дары наяд собирала,
Бережно в горсти ловя падающие плоды.
Кто при нравах таких у милой выпытывать станет:
"Где богатство взяла? Кто подарил? И за что?"
О, не чрезмерное ль счастье в наш век досталось бы Риму,
Если бы в нем лишь одна дева беспутной была?
Лесбия раньше нее безнаказанно в Риме грешила -
Стоит ли ту порицать, что заразилась грехом?
Кто здесь латинянок древних иль стойких сабинянок ищет,
Видно, из дальних краев в Рим лишь недавно пришел.
Ты бы скорее сумел ковшом осушить океаны,
Смертной рукой бы сумел вечные звезды сорвать,
Чем от любовных грехов заставить дев отказаться.
Впрямь от Сатурновых дней девы грешат как на грех.
Девкалионов потоп низвергся на землю - грешили;
Схлынул он с влажных равнин - снова, как было, грешат.
Кто, укажи мне, сумел сохранить чистоту своих простынь,
Кто из богинь - назови - богу-супругу верна?
Даже, коль верить молве, жену властелина Миноса,
Дикий бык соблазнил статностью и белизной,
И, оградясь от любви стеною из меди, Даная,
Девственная, не смогла от Громовержца спастись.
Следуй в утехах любви за латинянкой или гречанкой,
Только свободной живи - мой тебе добрый совет!
Перев. Б. Лейтин
* * *
(III, 1)
Ты, Каллимахова тень, ты, Филета Косского призрак,
О, разрешите, молю, в вашу мне рощу войти!
Первым жрецом прихожу, чтоб с источника чистого ныне
Греческий хор привести в круг италийских торжеств.
Молвите: в гроте каком одинаково стих вы точили?
Ритмом вступили каким? Пили какую струю?
Ах, распрощаемся с тем, кто держит в оружии Феба!
Пусть же стремится мой стих, тонкою пемзой лощен, -
С ним меня Слава взовьет над землей, и рожденная мною
Муза воздвигнет триумф в беге венчанных коней,
И в колеснице моей молодые помчатся амуры,
Той же дорогой вослед хлынут поэты толпой.
Что вам, бразды отпустив, со мной состязаться напрасно?
Нам ведь просторным путем к музам идти не дано.
Многие впишут, о Рим, хвалы в твою летопись, новый
Римской державы предел - Бактры - в грядущем воспев.
Мне же творенье мое - да прочтешь его в мирное время! -
Дали Камены в горах: стиль не касался таблиц.
Мягкие дайте венки певцу своему, Пегасиды!
Будет ли грубый венец впору моей голове?
То, чего буду лишен при жизни толпою ревнивой,
После кончины моей вдвое воздаст мне мой труд.
После кончины всегда значительней древняя слава:
Громче гремя на устах, имя идет с похорон.
Кто бы о стенах узнал, еловым конем сокрушенных,
Иль о борьбе, что вдвоем с грозным Ахиллом вели
Рек божества - Симоэнт и Скамандр, Юпитера отпрыск?
Или как Гектора труп мяли колеса в полях?
О Деифобе, Гелене, о Полидаманте, и даже
Кто был воитель Парис - край бы родной не узнал.
Мало бы ныне речей Илион прославляло и Трою,
Взятую дважды в веках богом Этейской горы.
Да ведь и сам Гомер, глашатай ее разрушенья,
Чувствует, как его труд в сердце потомства растет,
Так вот и Рим прославит меня меж поздних потомков;
Славы предчувствую день: он после смерти придет.
То, что на кости мои не с презрением камень укажет,
Предугадал я давно: Ликии бог так вещал.
А в ожиданьи того вернемся в круг наших песен:
Деве привычен их звон, по сердцу будет он ей.
Перев. Л. Остроумов
* * *
(III, 2)
Некогда, молвят, Орфей трепетанием лиры фракийской
Диких зверей укрощал, ход останавливал рек.
Молвят, искусство тогда и каменья влекло с Киферона,
В звенья фиванской стены сами сцеплялись они.
Также на песни твои, Полифем, под Этною дикой
Встарь Галатея гнала влагой покрытых коней:
Если мне милость дарят Аполлон и Вакх благосклонный,
Диво ль, что девушек рой чтит песнопенья мои?
Пусть небогатый мой дом не стоит на тенарских колоннах,
Свод - не слоновая кость, нет и стропил золотых,
Пусть плодовитый мой сад не сравнится с лесами феаков,
Гротов затейливых в нем Марциев ключ не кропит, -
Всё же Музы со мной, и милы читателю песни,
И Каллиопу давно мой хоровод утомил.
Счастлива та, что навек прославлена книгой моею!
Каждая песня моя - памятник вечной красе.
Тяжким усильем до звезд вознесенная ввысь пирамида,
Славный Юпитера храм, вышних подобье небес,
Склеп Мавзола в своем роскошном великолепье -
Участи общей они - гибели обречены,
Или потоки дождей, или пламя лишит их величья,
Или под тяжестью лет сами, сломившись, падут,
Но не погибнет в веках талантом добытое имя:
Слава таланта и блеск вечным бессмертьем горят.
Перев. Л. Остроумов
* * *
(III, 3)
Снилось мне, будто лежу я в спокойной тени Геликона,
Там, где струится поток Беллерофонта коня,
Будто твоих я царей и деяния царские, Альба,
Доблестных подвигов рял струнами славить могу.
Слабые ближу уста к тому многоводному руслу,
Струи которого пил жаждущий Энний-отец,
Пел Курианцев я и оружье Горациев славил,
Быстрый Эмилия флот с царским трофеем воспел,
Фабия медленный шаг к победе и мрачную битву
Каннскую, славил богов, чутких к обетам святым,
Ларов, от римских жилищ прогнавших войска Ганнибала,
Как был Юпитера холм криком гусиным спасен.
Феб, заприметив меня из чащи лавров кастальских,
Так мне у грота сказал, к лире склонясь золотой:
"Что тебе делать с такой великой рекою, безумец?
Кто тебе взяться велел за героический лад?
Нет, не надейся ты здесь снискать себе славу, Проперций;
Лучше по мягким лугам в малой двуколке носись,
Чтобы почаще брала со скамьи твою книжку красотка,
Снова читая ее в час, когда милого ждет.
Что же страницы твои за круг предначертанный вышли?
Незачем перегружать челн дарований твоих.
Пусть уж из весел твоих одно за песок задевает,
Так уцелеешь: в морях бури погубят тебя".
Молвил, и мне указал его плектр из кости слоновой
Место, где свежая шла мшистой долиной тропа.
Здесь из зеленых камней раскинулась сводом пещера,
На ноздреватых камнях бубны висели кругом,
Были из глины там Муз и Силена-отца изваянья,
Рядом, Тегейский Пан, видел твою я свирель.
Здесь же - о стайка моя! - Венеры владычной голубки
Красные клювы свои мочат в Горгонском ключе.
Девушки девять полей по жребию тут поделили:
Каждая собственный дар нежной готовит рукой.
Эта плющом обвивает свой тирс, та музыку ладит
К песням, а третья рукой розы сплетает в венок.
Вот из числа богинь одна ко мне обратилась
(Думаю я по лицу, то Каллиопа была):
"Впредь будь доволен ездой на своих лебедях белоснежных,
Дерзкое ржанье коня пусть не влечет тебя в бой!
Хриплым рожком выводить не берись ты морские сигналы,
С Марсом не тщись обагрять рощу святых Аонид
Или поля прославлять, где Мария видны знамена,
Где победительный Рим войско тевтонов громит,
Петь, как варварский Рейн, насыщенный кровию свевов,
Мчит в своих скорбных волнах груды израненных тел.
Впредь влюбленных ты пой в венках у чужого порога,
Изображай ты хмельных, бегство их ночью глухой, -
Чтобы узнал от тебя, как выманивать песнями женщин,
Тот, кто ревнивых мужей хочет искусством сражать".
Молвив так, из ручья Каллиопа воды зачерпнула,
Звучной Филета струей мне окропила уста.
Перев. Л. Остроумов
О ЗАПИСНЫХ ДОЩЕЧКАХ
(III, 23)
Запропастились, увы, дощечки мои записные...
Сколько притом моего запропастилось труда!
Лоск на них навели, истерли прилежные пальцы:
Глянешь - без метки моей сразу от всех отличишь.
Сами они без меня могли с подругой поладить
И без меня убедить, редкостной речью блеснув.
Им поскупились придать золотую, навеки, отделку, -
Ходкий их самшит воском был грязным натерт.
Всё ж и такими они всегда мне преданы были,
С помощью их всегда слава мне в руки текла.
Этим дощечкам моим такие не памятны ль строки:
"Ввергнута в бешенство я, ибо ты мешкал вчера;
Чья-то иная краса тебе приглянулась ли? счел ли
Ложь о проступках моих горькою правдою ты?"
Или такие: "Приди! мы сегодня понежимся вместе,
Встречу растянем с тобой на ночь в гостях у Любви".
В общем, так или сяк, здесь ловчилась женская мудрость
Той, чей хитрый язык может часы скоротать.
Горе мне! - их под счета приспособит деляга, быть может,
И введет в состав рыночных ведомостей!
Будет за их возврат золотом чистым награда.
Кто предпочтет щепье жалкое веской мошне?
Сбегай, раб, и столбу где-нибудь доверь объявленье,
И властелин твой, черкни, на Эсквилине живет.
Перев. М. Тарловский
БЫЧКИ ГЕРКУЛЕСА
(IV, 9)
В давнее время, когда Геркулес из Эрифии дальней
Гнал от пурпурных стойл бойкое стадо быков,
Там, где долина Валабра затоплена Тибром, где воды
Города на парусах пересекает моряк,
В месте, богатом скотом, на холмах Палатина стоянку
Для утомленных быков гость утомленный нашел.
Но не остались бычки у хозяина, подлого Кака,
В целости: вор осквернил гостеприимства закон.
Местным, туземцем был Как, грабитель из лютой пещеры.
Мог он раздельно из трех глоток слова извергать.
Чтобы следы грабежа откровенного спрятать, обманщик
В логово ловко за хвост втаскивал задом быков.
Бог был свидетель: быки удружили мычанием вору,
Вышибла ярость в притон вора недобрую дверь.
Три головы проломила дубина менальская Каку.
Пал он. И крикнул Алкид: "Эй, веселее, бычки,
Эй, Геркулесовы, эй, нашей палицы подвиг последний,
Дважды добытые, эй, милые, эй да бычки!
Долгим мычанием вы освятите выгоны бычьи,
Римским Форумом быть вашему пастбищу впредь".
Высказал. Жаждой его замучило нёбо сухое.
Почва кругом жирна - только воды ни следа.
Вдруг он поблизости смех затворниц-девушек слышит.
Кущей в тенистом кругу роща сбегалась вблизи:
Место запретных ключей в заповеднике женской богини,
Доступ к которой на грех был возбранен для мужчин.
Вход к тайнику обвивал повязками пурпур пунийский,
Благоухая, огонь в домике ветхом горел,
Тополь мощной листвой украшал, нависая, обитель,
И укрывались в глуши певчие птицы лесов.
С пылью в сухой бороде прорвался Алкид до порога
И перед входом поверг богу смиренно слова:
"Вас, затейниц святой обители, я умоляю -
Ласково дверь отворив, отдых усталому дать.
В жажде ключа я брожу под журчание влаги незримой,
Я бы и пригоршней рад влагу ручья зачерпнуть.
Вам ли о муже не знать, на плечах небосвод удержавшем,
Он перед вами: землей ныне я прозван - Алкид.
Кто ж не слыхал о делах Геркулесовой славной дубинки,
О неминучей стреле, бьющей зловредных зверей,
Или о том, как Эреб просветлел пред одним человеком!
Гостя примите: земля здесь не радушна ко мне.
Даже будь жрицами вы Юноны жестокосердной,
Мачехи злобной - и та вод не замкнула б своих.
Если мой вид вас страшит или львиная шкура и космы
Этих спаленных волос зноем ливийских пустынь,
Знайте, и я, Геркулес, у Омфалы в платье сидонском
Рабствовал, прялку вертел с шерстью - поденный урок.
Грудь волосатую мне перетягивал мягкий нагрудник,
Но и при жестких руках шустрой служанкой я был".
Кончил Алкид. И ему отвечала маститая жрица,
Белые волосы ей пурпур повязки скреплял:
"Странник, глаза пожалей, уходи из опаснейшей рощи.
Прочь от порога! Ступай! В бегстве спасенье ищи!
Грозно закон от мужчин охраняет запретное место.
Скрытый в обители, мстит жертвенник, остерегись!
Видел, да дорого дал за нагую Палладу Тиресий,
В пору как мылась она, наземь Горгону сложив.
Пусть тебе боги дадут другие источники. Этот
Тайно течет в стороне, здесь, за порогом, для дев".
Так ему жрица. Но гость косяки потрясает плечами.
Яростной жажды сдержать ветхая дверь не могла.
Воды ручья исчерпав, победил он кипение жара,
Тут же - и губ не обтер - твердый закон положил:
"Сей уголок приютил меня, невольника рока,
Но не радушна земля ныне к скитальцу была.
Этот высокий алтарь, посвященный стадам возвращенным,
Мощный алтарь, что мои руки сии возвели,
Да никогда у себя не потерпит дев поклоненья:
Без отмщения впредь жажде Геракла не быть".
Ныне того, кто мир своими руками очистил,
Куры, где Таций царил, в Санке божественном чтут.
Здравствуй, святой отец, примиренный с суровой Юноной,
Здравствуй - и книге моей будь покровитель святой.
Перев. Я. Голосовкер
(ВОЛЬНЫЕ РАЗМЕРЫ)
* * *
(I, 3)
Как Кносянка, когда корабль ушел Фесея,
Лежала томная на берегу пустом,
Как на твердыню скал склонилась дочь Кефея,
По избавлении забывшись первым сном.
Иль как плясавшая с лихим Вакханок хором
Эдонка спит, упав на Апиданский луг,
Таким же Кинфия объятая покоем
Дремала, с головой меж зыблющихся рук,
Когда я с пира шел неверною стопою
И светочи рабы несли передо мною.
Лишенный памяти тогда еще не всей,
Хотел неслышно я взойти на ложе к ней.
Хоть бурно властию внушали мне двойною
Здесь Либер, там Амур, суровая чета,
Поддетою слегка обнять ее рукою
И, за ланиты взяв, поцеловать в уста,
Но нарушить не смел сон девы я любимой,
Уж зная, как она к винам моим строга,
И взором лишь в нее впивался недвижимо,
Как Аргус в дивные Инаховы рога.
И то, со своего чела венки снимая,
На лоб, о Кинфия, тебе я надевал,
То косами играл, в прическу их сбирая,
То в руки я плоды тайком тебе давал.
И всякие дары слагал на деве сонной,
Дары, скользившие по груди наклоненной.
Когда же, шевелясь, ты испускала вздох,
Стоял окованный я предрассудка силой,
Что тягостный томит тебя переполох,
Что нудит кто-нибудь во сне своей быть милой.
Меж тем пред окнами луна, свершая круг,
Луна, готовая продлить свои дозоры,
Ей светом трепетным открыла очи вдруг,
И молвила она, в руке ища опоры:
"Вернулся, наконец, ты к ложу моему,
Другою за дверьми оставленный постыдно?
Кому ты отдал ночь, мою всю ночь, кому?
И вот пришел без сил, когда уж звезд не видно.
Таких, бессовестный, достоин ты ночей,
Какие провожу из-за тебя я сирой.
Боролась я тканьем с дремотою своей,
Когда устала ждать, потом я пела с лирой,
Тихонько жалуясь, как жребий мой уныл,
Что медлишь ты ко мне, задержанный иною.
Но сон меня крылом отрадным осенил,
И после долгих слез я предалась покою".
Перев. Ф. Корш
* * *
(I, 8)
Так ты бежишь, не властвуя собою,
Не думая, что станется со мной?
В твоих глазах теперь уж я не стою
Иллирии холодной и глухой?
И, кто б он ни был, этот друг твой новый
Тебе достойным кажется того,
Чтоб к плаванью с ним всюду быть готовой,
Сопутствия чуждаясь моего?
Дерзнешь ли ты бушующего моря
Бестрепетно зловещий слушать вой?
Сумеешь ли найти, с привычкой споря,
На корабле суровом ты покой?
Сумеет ли по пелене морозной
Ступать твоя столь нежная нога?
Ты в силах ли, зимы не зная грозной,
Переносить летучие снега?
Желал бы я, чтоб, множа непогоды,
Удвоилась пора кратчайших дней,
Чтоб праздные устали мореходы
Стожаров ждать в приюте пристаней.
Чтоб твой корабль отдать не мог каната
И на песках Тирренских мирно спал,
Чтоб мой призыв с надеждою возврата
На ветре, мне враждебном, не пропал,
Чтоб видеть мне не выпало на долю,
Как эти вихри перестанут дуть,
Когда пловцов от берега на волю
Волна помчит с тобою в дальний путь,
А я стоять у моря одинокий
Здесь обречен, в тебя вперяя взгляд,
И часто вслед махать тебе, жестокой,
Грозящею рукой, зовя назад.
Но сколько б ты, так ложно клясться смея,
Передо мной виновна ни была,
Тебе в пути да будет Галатея
Защитницей от всяческого зла,
Чтобы, когда в благополучном беге
Объедешь ты вкруг Керавнийских скал,
Пред Ориком заснувший в сладкой неге
Тебе залив приют желанный дал.
Презрев соблазны браков всех возможных,
В своей любви к тебе неколебим,
Не прекращу я жалоб осторожных
Перед порогом, милая, твоим,
И, моряков проезжих зазывая,
Расспрашивать не поленюся я:
"В убежище пловцов какого края
Задержана красавица моя?"
И я скажу: "Хотя б переселила
Ее судьба в Атраковы края,
Туда ли, где живут потомки Гилла,
Она везде останется моя".
------------
Нет, здесь она и здесь клялась остаться,
Пусть пропадут враги мои со зла!
Я победил: она в конце не сдаться
На долгие моленья не могла.
Завистники безвременную радость
Пусть погребут на дне души своей:
Для Кинфии моей пропала сладость
Доселе ей неведомых путей.
Ей мил лишь я, и от меня столица
Уже милей, чем всякая страна.
И без меня венец и багряница
Противны ей - так говорит она.
И на одном она, хоть узком, ложе
Покоиться со мною предпочла,
И быть моей ей кажется дороже,
Со мною жизнь ей что бы ни дала,
Чем если бы с рукой Гипподамии
Обещанный удел достался ей
И все богатства, что во дни былые
Приобретал Элиде бег коней.
Уж помешать соперник мне не может -
Так будет мне любовь ее верна,
И славе той предела не положит,
Меня покрыв с годами, седина.
Хоть много ей даров давал он ценных,
Хоть более сулил их впереди,
Она от выгод отреклась презренных
И на моей осталася груди.
И я успел не золота сияньем,
Не красотой индейских жемчугов
Ее смягчить, а сладким обаяньем
В угоду ей излившихся стихов.
Так, верно, есть и Аполлон, и Муза,
Любовникам усердные друзья.
Я их призвал в охрану с ней союза,
И вот по праву Кинфия - моя.
Теперь могу победною пятою
Я попирать надзвездные края:
Придет ли день иль ночь за ним чредою,
Всегда, повсюду Кинфия - моя.
Перев. Ф. Корш
* * *
(I, 15б)
Нет, Кинфия, ложью не силься готовой
Свои вероломства прикрыть;
Богов не испытывай клятвою новой:
Дай прежние им позабыть.
О дерзкая, знай, что грозит тебе кара
И с нею печаль для меня,
Когда рокового ты силу удара
Почуешь средь ясного дня.
Ведь раньше речные покатятся воды
Назад от пучины морской,
И прежде в годичном порядке природы
Обратный окажется строй,
Чем будет на миг мое сердце свободно
От страстной заботы о том,
Чтоб ты, если хочешь, жила как угодно,
Лишь мне не чужою во всем,
И чем хоть на каплю потерпят утраты
В любви моей глазки твои,
Которыми часто, когда мне лгала ты,
Сомненья смирялись мои.
Глаза мне залогом своих беззаконий
Ты ставила, ими клянясь,
Чтоб, если лукавишь, они на ладони
Упали к тебе в тот же час.
И их ты дерзаешь навстречу сиянья
Великого солнца возвесть,
И дрожь не объемлет тебя от сознанья
Того, что забыла ты честь?
И кто заставлял тебя щек твоих розы
На бледность менять столько раз,
И кто выжимать принуждал тебя слезы
Из холодно блещущих глаз?
От этих уловок я гибну и ныне,
И вот мой влюбленным совет:
"Не верьте вы нежного чувства личине:
В ней правды ни на волос нет".
Перев. Ф. Корш
* * *
(I, 18)
Это место уж верно пустынно.
Вот для жалоб глухой уголок!
Лишь Зефир здесь порхает невинно,
Оживляя безлюдный лесок.
Здесь печали сокрытые смеют
Без опаски излиться на свет,
Если скалы в пустыне сумеют
Сохранить строгой тайны завет.
Так с чего я начну исчисленье
Всех обид твоих, Кинфия, мне?
О каком мне вперед оскорбленье
Слезы, Кинфия, лить в тишине?
Еще так это было недавно:
Я счастливым любовником слыл;
А теперь мне к стыду уже явно
Не находит ответа мой пыл.
Но за что мне немилость такая?
Чем твой гнев на себя я навлек?
Иль виной тому дева другая,
Что мне так приговор твой жесток?
Но клянусь той мечтою приятной,
Что тебя возвратит мне мой зов:
Дева чуждая ножкою статной
Чрез порог мне не клала следов.
Иль лицо мое холодом дышит,
Изменяя лишь редко свой цвет,
И уж речь моя страстью не пышет
И в ней признаков верности нет?
Вы свидетели мне без подлога
(Если дереву нежность сродна),
Ты, о дуб, и аркадского бога
Вековая подруга, сосна!
Часто слышны мои разговоры
В шатком сумраке вашей листвы,
На коре своей часто узоры
Слова "Кинфия" носите вы.
Иль заметной покоя потери,
Изменив, ты боишься ко мне?
Хоть что было меж нами, то двери
Только знают, но скромны оне.
Сколько б горечи ты ни вложила
В этот мрачный души моей строй,
Моего раздражения сила
Всё ж не явится в злобе такой,
Чтоб причиной тебе непрерывной
Был я гнева и ярых угроз
И чтоб блеска красы своей дивной
Твои глазки лишались от слез.
Все красавицы гордой приказы
Исполнять я со страхом привык;
На обиды ее и проказы
Громких жалоб не знает язык.
И за это, о боги, брожу я
Меж тернов по холодной скале,
Без удобств и покоя ночуя
На тропе, в неприветливой мгле.
И всё то, что о злой своей доле
Рассказать я сумел бы другим,
В одиночестве здесь поневоле
Говорю лишь певуньям лесным.
Но чем хочешь ты будь, - пусть отвсюду
Отклик "Кинфия!" роща мне шлет,
И я вслух повторять не забуду
Твое имя средь голых высот.
Перев. Ф. Корш
* * *
(II, 1)
Когда перед моей гробницей
Тебе свершать придется путь,
Коням с британской колесницей
В резном ярме дай отдохнуть
И так скажи, мой прах безгласный
Почтив невольною слезой:
"Был жертвой девы безучастной
Бедняк, обретший здесь покой".
Перев. Ф. Корш
* * *
(II, 3)
Не ты ли хвастал, что терпеть
Уж от красавиц впредь не будешь?
Но вот запутался ты в сеть
И о себе скромней уж судишь.
Тебе досталася, бедняк,
Едва на месяц передышка,
И уж беспутства новый знак -
Твоя вторая зреет книжка.
На суше модно ль рыбе жить, -
Такой бывал я занят думой,
И век свой может ли пробыть
В морской пучине вепрь угрюмый,
А я могу ли, сон забыв,
Трудами сплошь свой ум тревожить?
Увы! возможно страсти взрыв
Отсрочить, но не уничтожить.
Не так лицом пленен я в ней -
Хоть что сравнить с его красами?
Моей возлюбленной белей
Не могут лилии быть сами;
Меотский снег в нем будто спор
С иберским суриком затеял,
Иль словно розы кто убор
По молоку, сорвав, рассеял, -
Не кос волнистый водопад,
Что мода на плечи спустила,
И не глаза меня манят,
Два огонька, мои светила,
На аравийской ткани шелк,
Наряд, встречаемый повсюду, -
Из-за него я, зная толк,
Ничьим поклонником не буду, -
Но я ценю, что так она
Красиво пляшет за попойкой,
Как Ариадна в честь вина
В восторге хор водила бойкий,
И что дерзает воскрешать
Мечтанья эолийской девы,
Струнам искусная внушать
Богинь достойные напевы,
И что в поэзии себя
Сливает с древнею Коринной
И, песен дар в себе любя,
Певицей брезгует старинной.
Когда явилась ты на свет,
Уж не принес ли, дорогая,
Амур младенцу свой привет,
Тебе во здравие чихая?
Такие блага даровать
Тебе могла богов лишь сила;
Оставь и мысль о том, что мать
Тебя так щедро одарила.
Дары такие не могло
Тебе людское дать рожденье;
Не в десять месяцев пришло
Такое благ соединенье.
Великой славы ты пример
Меж римских дев одна покажешь:
С владыкою небесных сфер
Из них ты первая возляжешь.
Всегда не будешь с нами ты
Людских лишь спален видеть стены,
Ты совершенство красоты
Явила вновь со дней Елены.
Так что ж за диво в том, что к ней
Пылает юношество наше?
Вот от кого и Трои всей
Разгром конечный был бы краше!
За этот образ мог бы сам
Ахилл найти себе кончину.
Да был бы должен и Приам
Войны приветствовать причину.
Когда-то я не мог понять,
Что Запад встретился с Востоком
У стен Пергамских, рать на рать,
Из-за жены в бою жестоком.
Теперь, Парис и Менелай,
Уж я смотрю на вас иначе.
Ты прав, что всё твердил: "Отдай",
А ты - что медлен был к отдаче.
Кто хочет больше кисть свою
Творений древности прославить,
Тот должен милую мою
За образец себе поставить.
Восток ли блеск ее лица
Иль Запад узрит в списках точных,
Она и западных сердца
Зажжет любовью, и восточных.
Перев. Ф. Корш
* * *
(II, 5)
Так это правда, то, что в Риме говорят?..
Что будто Цинтия мне вовсе изменила,
Что будто ты и честь и стыд свой позабыла,
Что явен твой разврат?
О, если это так, отмщу тебе жестоко:
Как бурный Аквилон, изменчив стану я;
Из дев всех более достойная упрека
Заменит мне тебя.
Стихом, которым я пел Цинтию когда-то,
Я худшую из дев начну превозносить,
И не дерзнет она того, что мне так свято,
Изменой оскорбить.
И будешь в верности превзойдена ты ею...
Потом раскаешься, любимая моя...
Расстанусь я с тобой, пока еще умею
Сердиться на тебя.
Утихнет сердца боль - и возвращусь к тебе я...
Я знаю: Аквилон не так меняет вид
Эгейских тихих волн, когда он, свирепея,
Над морем пролетит;
Не так и облако меняет очертанья
Свои воздушные, когда повеет Нот,
Как гневный любящий меняет обещанья,
Лишь первый гнев пройдет.
Вновь привлеки меня, пока еще возможно.
Я знаю: ты уже жалеешь обо мне,
Ты только увлеклась, и любящему можно
Простить тебя вполне.
Но не вреди себе. Юноной, дорогая,
Молю тебя, поверь, не только бык рога
Склоняет яростно - овечка молодая
И та разит врага.
Я, правда, не порву одежд, борясь с тобою,
И у ворот твоих замка не изломлю,
Не стану рвать волос и грубою рукою
Тебя не оскорблю:
Такого гнусного и грубого отмщенья
Необразованный какой-нибудь мужик,
Не знающий плюща и миррам умащенья,
Искать еще привык,
Я иначе отмщу; но месть мою потомство
Узнает по моим о Цинтии стихам:
"В ней много красоты, но больше вероломства"
Я в вечность передам.
Я знаю, гордая, хотя ты и готова
В надменности своей молву людей презреть,
Но, Цинтия, поверь: тебя мой стих суровый
Заставит побледнеть.
Перев. П. Краснов
* * *
(II, 13)
Меньше стрел Ахеменовы внуки
Из-под Суз забирают на рать,
Чем Амура проворные руки
В мое сердце успели послать.
Этот род песнопенья, хоть тощий,
Он мне сам презирать запретил,
И Аскрейской быть жителем рощи
Не затем он меня допустил,
Чтоб деревья Пиэрской дубровы
На призыв подвигалися мой
И чтоб следовать были готовы
Звери дебрей Исмарских за мной,
Но чтоб Кинфия слепо, как чарам,
Подчинялася песне моей,
И я буду тогда своим даром
Инахийского Лина славней.
Не одной красоте лишь наружной
Вся души моей страсть отдана,
И мне в женщине также не нужно,
Чтоб была она родом знатна;
Но к ногам образованной девы
Я охотно для чтенья сажусь,
Чтоб призвал моей лиры напевы
Беспристрастный, изысканный вкус.
Лишь бы в этом успеть, - что за дело
Мне до смутных народа речей?
Обеспечена слава всецело
Мне судом милой девы моей.
Если ж склонит, отрекшись от розни,
На мольбы она слух, о! тогда
Уж ничьи не страшат меня козни,
Ни с Юпитером грозным вражда.
Перев. Ф. Корш
* * *
(II, 31)
Ты хочешь от меня узнать, зачем ускорен
Свиданья миг с тобой, как прежде, быть не мог.
По воле Кесаря великого отворен
Был Фебов золотом украшенный чертог.
Так был он величав. Вокруг двора, сверкая,
Столпы пунийские тянулись чередой;
Меж ними дочери маститого Даная
Все, сколько ни было, стояли по одной.
И Феб, который здесь, во мраморном кумире,
По мне, прекраснее, чем настоящий, был,
Перстами на немой перебирая лире,
Уста для пения неслышного открыл.
У жертвенника скот Мироновского стада,
Четыре по углам стоящие быка,
Очарование обманутого взгляда,
Которым жизнь дала художника рука:
В средине самый храм вздымался мерно к небу,
Красуясь мрамора блестящей белизной,
Святилище, что стать уже успело Фебу
Дороже и милей Ортигии родной.
А выше, над князьком, на колеснице стоя,
Виднелся дневного светила властелин;
А дверь сверх белого слоновой кости слоя
Резьбой к себе влекла обоих половин.
Одна в торжественных чертах изображала,
Как галлы свержены с Парнасской высоты,
А та, печальная, - как смотрит дочь Тантала
На смерть детей от стрел божественной четы.
И дале, в глубине, меж матерью стоящий
И меж сестрою, тот, кому воздвигнут храм,
Одежду по земле широкую влачащий,
Он сам, Пифийский бог, бряцает по струнам.
Ни братом рок тебя не наделил, ни сыном:
Да будут брат и сын тебе во мне едином!
Перев. Ф. Корш
* * *
(II, 26)
Она твердит, стихи мои читая,
Что богачей любовь ей не нужна.
Поэзии поклонница такая
Не сыщется на свете, как она.
Перев. Ф. Корш
* * *
(III, 8)
Отрадна мне была та ссора
Вчера за ужином с тобой
И полный брани и укора
Твой крик и гнев безумный твой.
Зачем ты стол перед собою
Толкаешь в бешенстве хмельном
И мечешь яростной рукою
В лицо посуду мне с вином?
Нет, лучше в волосы горстями
Вцепися мне, отбросив страх,
Оставь изящными ногтями
Заметки на моих щеках,
Стращай меня, что выжечь вежды
Горящей хочешь головней,
От горла разорвать одежды,
Мне наголо всю грудь открой.
В том страсти истинной приметы
Распознаю я для себя:
Так сильно женщины задеты
Ведь не бывают, не любя.
Когда у женщины без меры
Плодится брань на языке,
У ног владычицы Венеры
Когда лежит она в тоске,
Людьми своими безотменно
Повсюду друга сторожит,
Иль, как Менада, исступленно
За ним средь улицы бежит,
Иль ей безумные виденья
Во сне тревожат робкий ум,
Иль дел других изображенья
Причиной служат мрачных дум, -
На эти душ ревнивых муки
Я сам угадчик неплохой;
Я знаю: крепче нет поруки
За верность чувства никакой.
Союз любви непрочен будет
Без оживляющих измен,
Моим врагам лишь рок да судит
У хладнокровной девы плен!
Мою искусанную шею
Пусть видят сверстники кругом;
За синяки я не краснею:
То знак, что с ней я был вдвоем.
В любви иль мучиться мне мило,
Иль слышать стоны мук чужих,
Хочу иль слезы лить уныло,
Иль слез быть зрителем твоих.
Люблю, когда бровей движеньем
Ответы втайне ты даешь
Иль пальцев хитростным сложеньем
Беседу скрытую ведешь.
Но не терплю, когда возможно
Без вздохов мне внушить покой;
Хочу всегда бледнеть тревожно,
Гнев милой чуя над собой.
Была приятнее Париду
Любовь, когда утешить ей
Свою умел он Тиндариду
При ввозе греческих мечей.
Данайцы бой несут под стены,
Суровый Гектор всё стоит,
А он в объятиях Елены
На славу подвиги вершит.
С тобой, с другим, из-за тебя же
Весь век свой буду я в войне:
Где ты, я быть хочу на страже,
А мир совсем не нужен мне.
Ликуй, что ты одна всецело
Владеешь славой красоты;
Найдись другая - ты б скорбела.
Теперь гордиться вправе ты.
Тебе же, кто напряг все силы,
Чтобы союз наш разорвать,
Будь тесть обузой до могилы
И при жене в придачу мать!
За то, что ночь тебе, как вору,
Она позволила украсть,
Благодарить со мною ссору,
А не к тебе ты должен страсть.
Перев. Ф. Корш
43 г. до н. э. - ок. 18 г. н. э.
Прямой повод, вызвавший неожиданную ссылку Овидия, остается неизвестным. Сам Овидий упорно умалчивает о нем, опасаясь, очевидно, своей откровенностью задеть самолюбие Августа или достоинство дома Юлиев. В "Тристиях" и "Посланиях с Понта" он неоднократно вплотную подходит к самому поводу (кружится вокруг него), но раскрыть его не решается. То обстоятельство, что ни мольбы поэта, ни ходатайства его жены и друзей, среди которых было немало приближенных Принцепса, не привели к облегчению участи Овидия, говорят о каком-то факте, лично весьма неприятном для Августа, помимо опубликования сочинения "Искусство любви". Сам Овидий в стихах отрицает наличие какого-либо преступления с его стороны: он сделал промах. Виноваты его глаза, - говорит он, - надо полагать, что поэт видел в Палатинском дворце нечто такое, чего видеть не следовало.
ВСТУПЛЕНИЕ. (TRISTIA IV, 10)
АВТОБИОГРАФИЯ ОВИДИЯ
Кто это был тот певец, тот рассказчик любовных историй,
Песни кого пред тобой, - ныне, потомство, узнай.
Сульмон мой город родной, ледяными богатый ключами,
Рим от него отстоит на девяносто лишь миль.
Там я родился в тот год (чтобы время ты знал поточнее),
Оба погибли когда консула в битве одной.
Может быть, стоит сказать, что я всадник по званию дедов,
А не щедротам судьбы званьем обязан я тем.
Первенцем не был в семье и родился я после уж брата:
За год как раз до меня он появился на свет.
Нам и денница одна в дни рожденья обоим светила.
Дома пекли в один день жертвенных два пирога.
Это один из пяти дней праздника ратной Минервы.
Праздничный бой с того дня кровопролитный идет.
С малых лет стали учить нас и, к лучшим наставникам в Риме
Чтобы я с братом ходил, распорядился отец.
С юных к ораторству лет на форуме славолюбивом
Брат мой стремился, рожден для ратоборства в речах.
Мне же уж с детства служить небожителям больше хотелось.
Тайно меня за собой муза упорно влекла.
Часто твердил мне отец: "За пустое ты дело берешься:
Даже Гомер по себе много ль оставил богатств?"
Тронутый речью отца и забросивши муз с Геликоном,
Стал было я сочинять, вовсе чуждаясь стиха.
Сами, однако, собой слова в мерные строились стопы,
То, что я прозой писал, в стих выливалось само.
Тихой стопой между тем шли вперед мои юные годы;
Тоги свободнее нам с братом уж были даны.
В туники мы облеклись с широкой пурпурной каймою,
Но сохранились в душе те же стремленья у нас.
Только удвоить успел своих лет мой брат первый десяток,
Умер он вдруг, и я стал жить без частицы себя.
Первую занял затем я почетную в юности должность
И в коллегии трех частью единою был.
Был впереди и сенат. Но... поуже я сделал полоску:
Больше, чем вынести мог, груз тот мне плечи давил.
Был я и телом-то слаб, и умом к тому делу не склонен,
От честолюбья тревог дальше держаться хотел.
К мирным досугам своим меня музы все звали, а с ними
Тихий досуг коротать очень всегда я любил.
О, как ценил - уважал современных себе я поэтов!
Сколько певцов вкруг меня, столько же, мнилось, богов.
Часто читал своих "птиц" пожилой мне Эмилий, а также
Змеи какие вредны, что какой травкой лечить.
Часто читал мне свои и Проперций "огни" по привычке:
Дружбе то дань он платил, коей был связан с ним я.
Понтик героев стихом и Басс, ямбами славу снискавший,
Тоже душой моего милого были кружка.
Нас и Гораций пленял: богатством размеров блистая,
Песни искусно слагать мог он на лире родной.
Видел Марона мельком, а с Тибуллом судьба его злая
Нежную дружбу продлить времени мне не дала.
Место он занял твое, ГЬлл; ему же преемник - Проперций.
В этом поэтов ряду стал я четвертым звеном.
Как я предместников чтил, так меня молодые ценили.
Рано снискала моя муза известность себе.
Выступить с нею когда я впервые решился открыто,
Бороду брил до того я не то раз, не то два.
Мой пробудила талант та воспетая всею столицей
Женщина, коей в стихах имя Коринны я дал.
Много я, правда, писал, но то, что считал неудачным,
Для исправленья в огонь собственноручно бросал.
Также и, в ссылку спеша, кое-что из удачного сжег я
В гневе на ревностный труд, в гневе на песни свои.
Нежное сердце имел я; противиться стрелам Эрота
Долго не мог, и меня повод пустой распалял.
Вот когда был я таким и влюблялся направо, налево,
Имя мое не вплетал в римские сплетни никто.
В детстве почти вступив в брак с недостойной, негодной особой,
Прожил, однако, я с ней очень недолго потом.
Той, что сменила ее, хоть была безупречной супругой,
Тоже судьба не дала долго со мною прожить.
Третья осталась со мной и до старости самой лет поздних,
С мужем изгнанье делить не отказавшись притом.
Дочь моя в юных годах меня дважды уж сделала дедом;
Внуков же тех не с одним мужем она прижила.
Дожил свой век и отец между тем, к девяти пятилетьям
Столько ж прибавить успел, сколько прожил до тех пор.
Так я оплакал отца, как он бы оплакал смерть сына.
После того мне и мать вскоре пришлось схоронить.
Оба (счастливцы) ушли, своевременно с жизнью простившись,
Не дожидаяся дня кары, постигшей меня.
Счастлив, бедняга, и я хотя тем, что по смерти обоих
Стал я несчастным и тем их огорчить не успел.
Если ж и кроме имен после смерти что вашей осталось,
Ваших коль нежных теней пламя костра не сожгло,
Если к вам слух обо мне докатился, отцовские тени,
Коль средь стигийской толпы толки идут обо мне,
Знайте ж, молю: послужил (обмануть-то ведь вас я не смею!)
Ссылки моей ложный шаг, не преступленье виной.
Больше не нужно теням пояснять... Возвращаюсь к вам, други:
Прошлое жизни моей просите вы досказать?
Стала видна седина. Мои лучшие годы минули:
Старость пришла, изменив вид моих прежних кудрей.
С тех пор как я родился, в венке олимпийской оливы
Десять уж раз получить всадник награды успел.
В Томы вдруг ехать велел, в городок, что на западе Понта,
Мной оскорбленный наш вождь, в гневе большом на меня.
Доводы к ссылке моей без того всем известны и очень,
Сам же про то рассказать я не позволю себе.
Что говорить про друзей и рабов вероломных измену?
То, что тогда перенес, ссылки самой тяжелей.
Пасть пред бедой всё ж я счел для себя невозможным и стойко
Натиск ее перенес, силы в себе ж отыскав.
Я позабыл о себе и о жизни спокойной прошедшей,
Вооружившись хоть тем, что само время дало.
На море бед испытал и на суше не меньше, чем сколько
Звезд от зенита блестит вплоть до зенита, что скрыт.
Долго блуждал я в пути и пристал к побережью Сарматов,
Смежному с Гетов страной, метких из лука стрелков.
Здесь хоть кругом и гремит бой - война меж соседями часто,
Песнью, какою могу, горечь смягчаю судьбы.
Здесь хотя нет ни души, кому я прочитать ее мог бы,
Всё ж коротаю я день, легче себя обманув.
Вот даже тем, что живу, не поддавшись суровым невзгодам,
<------------->
Муза, обязан тебе: ты одна мне в беде утешенье,
Ты даешь отдых в тоске, ты одна - врач для меня.
Ты лишь мне спутник и вождь; с берегов меня Истра уносишь,
Чтоб Геликона на склон к сестрам доставить своим.
Ты мне при жизни дала, что так редко, и имя, и славу
(Чаще дождется поэт славы по смерти своей).
Зависть, которая всё современное любит унизить,
Ни к одному из моих не прикоснулась трудов.
Хоть и великие в век мой на свет появились поэты,
Всё ж и к талантам моим злою молва не была.
Многих из них предпочесть я готов себе; но их не ниже
Ставят меня и во всем мире читают меня.
Правды частица коль есть в предчувствиях вещих поэта,
То и по смерти твоим сразу не стану, земля!
Милость ли граждан была то, снискал ли я славу по праву,
Но благодарность мою, милый читатель, прими.
Перев. И. Аралов
* * *
(I, 1)
Битвы и войны жестокие петь я хотел величаво,
Так, чтоб сюжет и размер дали единства пример.
Строки все были равны. Купидон же со смехом лукавым
В четных строках одной менее сделал стопой.
Кто тебе, резвый юнец, над стихами дал право такое?
Муз я служитель - не твой и не в числе я твоих.
Разве закон, коль доспех у Минервы отнимет Венера,
Та же в ответ в свой черед факелы страсти зажжет.
Видано ли, чтоб в трущобе лесов царила Церера
И чтоб царила в полях Дева с луною в кудрях.
Феба кудрявого в шлем нарядить - он стал бы химерой.
Марсу-бойцу не под стать нежно на лире играть.
Царство и так, Купидон, велико твое, власть же могуча.
Иль, честолюбьем гоним, хочешь заняться иным?
Мало ль полей у тебя? Иль поля Геликонские лучше?
Значит, сам Аполлон не защищен от тебя?
Новая чуть началася страница строкою певучей,
Струны лиры моей петь ты заставил нежней.
Но для размера такого сюжеты еще мне не даны:
Нет ни юнош, ни дев - мой бесполезен напев.
Чуть я то пожалел, как вдруг Купидон из колчана
Вынул стрелы, увы! - горькие стрелы любви.
Лук дугой изогнув, он нанес неизбежные раны,
Мне прибавил: "Поэт! Вот тебе песни сюжет!"
Горе мне! сыпет Амур разящими верно стрелами,
Сердце мое горит, в нем Купидон лишь царит.
Так, с шести начиная, пятью я кончаю стопами,
А героический строй, - битвы и войны - долой!
Миртом прибрежным обвей чело, златокудрая Муза,
Песню в одиннадцать стоп новым размером сложи.
Перев. В. Щербаненко
* * *
(I, 2)
Чем объясню я себе, что постель неудобною стала,
Что одеяло мое - будто совсем не мое?
Ночь вся, до самой зари, без сна для меня миновала,
Кости изныли, болят, в теле усталости яд.
Думаю, знал бы, наверно, когда бы влюблен был я снова.
Или коварный божок свил уж себе уголок
В сердце, пустив неизбежные стрелы без лишнего слова?
Чую бремя оков - лют ведь Амур и суров.
Сдаться мне? иль в борьбе лишь разжечь это новое пламя?
Легче бремя сносить, если податливым быть.
Очень часто видал я, гасли факелы сами,
А коль трясли посильней, вспыхивал свет их огней.
Больше быка того бьют, чем надо, во время паханья,
Если к ярму не привык, нехотя пашет и дик.
Также строптивых и буйных коней усмиряют уздою:
Меньший дает он отпор - чувствует меньше и шпор.
Так и Амур: к непокорным не знает пощады-участья;
Чуть ты о мире взмолил, станет он нежен и мил.
Да, признаюсь Амуру: попался опять в его власть я;
Ты победил. И с мольбой падаю ниц пред тобой.
Нет, не хочу я войны, а пощады прошу я скорее.
Слабого ты победил - много ли славы добыл?
Миртом чело увенчай, свяжи голубей вереницей,
А чтоб триумф был пышней, даст колесницу Арей,
Так в колеснице дареной, при кликах народа, надменный,
Станешь владыкой возниц, правящий стаею птиц.
Сзади шествие дев и юношей шествие пленных:
Трудной победой гордись, пышным триумфом кичись!
Сам я, плененный недавно и весь изнывая от муки.
Буду покорно идти, буду и цепи нести.
Здравый смысл позади, и за спину сплетены руки,
Честь позади и стыд - всё, что Амуру вредит.
Всё пред тобой затрепещет, и чернь закричит в исступленьи,
Руки подняв: "О, ликуй, о триумфатор, ликуй!"
Лесть с тобой рядом пойдет, да безумье и все заблужденья
Вечно привычной гурьбой в свите пойдут за тобой.
С помощью их ты богов и людей уловляешь сетями,
Кто б от тебя их отнял - голым тебя б увидал.
Мать, улыбаясь с вершины Олимпа, бросает горстями
Роз своих нежных запас, прямо в лицо то как раз.
Редкие камни на крыльях сверкают и меж волосами,
И, осиян красотой, едешь средь злата златой.
Тут, поскольку я знаю, поймаются многие сами,
Многих ты сам поразишь - ведь втихомолку шалишь.
Хочешь не хочешь, летят непрестанно любовные стрелы,
И коль вблизи поразят - вреден соседства их яд.
Вакх был таким, покоривши далекие Ганга пределы:
Там был триумф тигриц, здесь - стая резвая птиц.
Правда, мне место по праву в триумфе за колесницей:
Ты, признаюсь, победил. Даром не трать всё же сил,
Следуй примеру родимого Цезаря: в крепкой деснице
Цезарь великий несет всем покоренным оплот.
Перев. В. Щербаненко
* * *
(I, 3)
Скромны желанья мои: пусть та, что царицей мне стала,
Страсть мне в ответ подарит иль хоть любить разрешит.
Терпит лишь дева любовь, и желал я, должно быть, немало -
Лучше к Венере родной я обращуся с мольбой.
Знать ты не хочешь, кто служит так верно тебе год за годом?
Чья любовь лишь одной может пленить чистотой?
Если кичиться нельзя мне ни именем славным, ни родом -
Род неплохой, наконец: всадником был мой отец;
Если плуги без числа не взрывают огромных владений -
Скромно семья вся живет, ладит с приходом расход, -
Феб тогда, девять сестер и открывший вином наслажденье
Вместе с Амуром-плутом дело закончат венцом.
Твердая верность поможет моя тут и нрав голубицы,
Сердце простое и стыд, что на ланитах горит.
Я постоянен в любви, и немилы мне дев вереницы,
Ты лишь для всех моих дней будешь заботой моей.
Сколько Парки дадут, проживем мы с тобой неразлучно,
А коль умру, то одной смерть усладишь ты слезой.
Я героиней тебя возьму для поэмы прекрасной,
И как источник чиста будет ее красота.
Песни ведь славу создали для Ио, быком устрашенной,
Создали славу и той, птицей любимой речной,
И чрез моря Европе, на мнимом быке увезенной -
Дева дрожащей рукой рог охватила кривой.
В песне и ты со мной будешь всем миром воспета:
В звучной песне поэт связан с любовью своей.
Перев. В. Щербаненко
* * *
(I,5)
Жарко было в тот день, а время уж близилось к полдню.
Поразморило меня, и на постель я прилег.
Ставня одна лишь закрыта была, другая - открыта,
Так что была полутень в комнате, словно в лесу, -
Мягкий, мерцающий свет, как в час перед самым закатом
Иль когда ночь отошла, но не возник еще день.
Кстати такой полумрак для девушек скромного нрава,
В нем их опасливый стыд нужный находит приют.
Тут Коринна вошла в распоясанной легкой рубашке,
По белоснежным плечам пряди спадали волос.
В спальню входила такой, по преданию, Семирамида
Или Лайда, любовь знавшая многих мужей...
Легкую ткань я сорвал, хоть, тонкая, мало мешала, -
Скромница из-за нее всё же боролась со мной.
Только сражалась, как те, кто своей не желает победы,
Вскоре, себе изменив, другу сдалась без труда.
И показалась она пред взором моим обнаженной...
Мне в безупречной красе тело явилось ее.
Что я за плечи ласкал! К каким я рукам прикасался!
Как были груди полны - только б их страстно сжимать!
Как был гладок живот под ее совершенною грудью!
Стан так пышен и прям, юное крепко бедро!
Стоит ли перечислять?.. Всё было восторга достойно.
Тело нагое ее я к своему прижимал...
Прочее знает любой... Уснули усталые вместе...
О, проходили бы так чаще полудни мои!
Перев. С. Шервинский
* * *
(I,6)
Слушай, привратник, - увы! - позорной прикованный цепью!
Выдвинь засов, отвори эту упрямую дверь!
Многого я не прошу, проход лишь узенький сделай,
Чтобы я боком пролезть в полуоткрытую мог.
Я ведь от долгой любви исхудал, и это мне кстати, -
Вовсе я тоненьким стал, в щелку легко проскользну...
Учит любовь обходить дозор сторожей потихоньку
И без препятствий ведет легкие ноги мои.
Раньше боялся и я темноты, пустых привидений,
Я удивлялся, что в ночь храбро идет человек.
Мне усмехнулись в лицо Купидон и матерь Венера,
Молвили полушутя: "Станешь отважен и ты!"
Я полюбил - и уже ни призраков, реющих ночью,
Не опасаюсь, ни рук, жизни грозящих моей.
Нет, я боюсь лишь тебя и льщу лишь тебе, лежебока!
Молнию держишь в руках, можешь меня поразить.
Выгляни, дверь отомкни, - тогда ты увидишь, жестокий:
Стала уж мокрою дверь, столько я выплакал слез.
Вспомни: когда ты дрожал, без рубахи, бича ожидая,
Я ведь тебя защищал перед твоей госпожой.
Милость в тот памятный день заслужили тебе мои просьбы, -
Что же - о, низость! - ко мне нынче не милостив ты?
Долг благодарности мне возврати! Ты и хочешь и можешь, -
Время ночное бежит, - выдвинь у двери засов!
Выдвинь!.. Желаю тебе когда-нибудь сбросить оковы
И перестать наконец хлеб свой невольничий есть.
Нет, ты не слушаешь просьб... Ты сам из железа, привратник!..
Дверь на дубовых столбах окоченелой висит.
С крепким запором врата городам осажденным полезны, -
Но опасаться врагов надо ли в мирные дни?
Как ты поступишь с врагом, коль так влюбленного гонишь?
Время ночное бежит, - выдвинь у двери засов!
Я подошел без солдат, без оружья... один... но не вовсе:
Знай, что гневливый Амур рядом со мною стоит.
Если б я даже хотел, его отстранить я не в силах, -
Легче было бы мне с телом расстаться своим.
Стало быть, здесь один лишь Амур со мною, да легкий
Хмель в голове, да венок, сбившийся с мокрых кудрей.
Страшно ль оружье мое? Кто на битву со мною не выйдет?
Время ночное бежит, - выдвинь у двери засов!
Или ты дремлешь и сон, помеха влюбленным, кидает
На ветер речи мои, слух миновавшие твой?
Помню, в глубокую ночь, когда я, бывало, старался
Скрыться от взоров твоих, ты никогда не дремал...
Может быть, нынче с тобой и твоя почивает подруга? -
Ах! Насколько ж твой рок рока милей моего!
Мне бы удачу твою, - и готов я надеть твои цепи...
Время ночное бежит, - выдвинь у двери засов!
Или мне чудится?.. Дверь на своих вереях повернулась...
Дрогнули створы, и мне скрип их пророчит успех?..
Нет... Я ошибся... На дверь налетело дыхание ветра...
Горе мне! Как далеко ветер надежды унес!
Если еще ты, Борей, похищенье Орифии помнишь, -
О, появись и подуй, двери глухие взломай!
В Риме кругом тишина... Сверкая хрустальной росою,
Время ночное бежит, - выдвинь у двери засов!
Или с мечом и огнем, которым пылает мой факел,
Переступлю, не спросясь, этот надменный порог!
Ночь, любовь и вино терпенью не очень-то учат:
Ночи стыдливость чужда, Вакху с Амуром - боязнь.
Средства я все истощил, но тебя ни мольбы, ни угрозы
Всё же не тронули... Сам глуше ты двери глухой!
Нет, порог охранять подобает тебе не прекрасной
Женщины, - быть бы тебе сторожем мрачной тюрьмы!..
Вот уж денница встает и воздух смягчает морозный,
Бедных к обычным трудам вновь призывает петух.
Что ж, мой несчастный венок! С кудрей безрадостных сорван,
У неприютных дверей здесь до рассвета лежи!
Тут на пороге тебя госпожа поутру заметит, -
Будешь свидетелем ты, как я провел эту ночь...
Ладно, привратник, прощай!.. Тебе бы терпеть мои муки!
Соня, любовника в дом не пропустивший, - прощай!
Будьте здоровы и вы, порог, столбы и затворы
Крепкие, - сами рабы хуже цепного раба!
Перев. С. Шервинский
* * *
(I, 8)
Есть такая одна... Узнать кто хочет про сводню, -
Слушай: Дипсадой ее, старую сводню, зовут.
Имя под стать: никогда еще трезвой ей не случалось
Встретить Мемнонову мать на розоцветных конях.
Магию знает она, заклинанья восточные знает,
Может к истоку погнать быстрых течение рек.
Ведает свойства и трав и льна на стволе веретенном,
Действие ведомо ей слизи влюбленных кобыл.
Вмиг по желанью ее покрывается тучами небо,
Вмиг по желанью ее день лучезарен опять.
Видел я, верьте иль нет, как звезды кровь источали,
Видел я, как у луны кровью алело лицо.
Подозреваю, во тьме по ночам она реет живая,
В перьях тогда, как у птиц, старое тело карги.
Подозреваю еще - да и ходит молва, - что двоятся
Оба зрачка у нее и выпускают огонь.
Дедов из древних могил и прадедов вызвать умеет,
Твердую почву и ту долгим заклятьем дробит...
Цель у развратной карги - порочить законные браки, -
Подлинно, красноречив этот зловредный язык!
Стал я коварных речей случайным свидетелем. Вот как
Увещевала она (был я за дверью двойной):
"Знаешь, мой свет, ты вечор молодого прельстила счастливца,
Он от лица твоего взоров не мог оторвать!
Да и кого не прельстишь? Красой никому не уступишь.
Только беда: красоте нужен достойный убор.
Сколь ты прекрасна собой, будь столь же удачлива в жизни:
Станешь богата - и мне бедной тогда не бывать.
Раньше вредила тебе звезда враждебная Марса:
Марс отошел, - на тебя стала Венера глядеть.
Счастье богиня сулит: смотри-ка, богатый любовник
Жаждет тебя и узнать хочет все нужды твои.
Да и лицом он таков, что с тобою, пожалуй, сравнится,
И не торгуй он тебя, надо б его торговать..."
Та покраснела. "Идет к белизне твоей стыд. Но на пользу
Стыд лишь притворный, поверь: а настоящий - во вред.
Если ты книзу глядишь, потупив невинные глазки,
Думать при этом должна, сколько предложат тебе.
Может быть, в Татиев век грязнухи - сабинские бабы
Не захотели б себя многим мужьям отдавать...
Марс, однако, теперь вдохновляет иные народы, -
Только Венера одна в Граде Энея царит.
Смело, красотки! Чиста лишь та, которой не ищут;
Кто попроворней умом, ищет добычи сама.
Ну-ка, морщинки сгони, расправь нахмуренный лобик, -
Ах, на морщины не раз нам приходилось пенять...
Юных своих женихов стрельбой Пенелопа пытала:
Мощь их доказывал лук, - был он из рога, смекни!..
Прочь незаметно бежит, ускользает летучее время, -
Так убегает река, быстрые воды неся...
Медь лишь в работе блестит, и платье хорошее - носят,
Скоро заброшенный дом станет от плесени сер.
Полно скупиться, поверь: красота без друга хиреет...
Только один-то не впрок... да маловато и двух...
Если их много, доход верней... Да и зависти меньше:
Волк добычи искать любит в обширных стадах.
Вот, например, твой поэт: что дарит тебе, кроме новых
Песен? Его капитал можешь ты только... прочесть!
Бог поэтов и тот знаменит золотым одеяньем,
И золотая звенит лира в бессмертной руке.
Знай: тороватый дружок великого больше Гомера!
В этом уж ты мне поверь: славное дело - дарить.
Не презирай и того, кто выкупил волю за деньги:
Знак меловой на ногах - это еще не позор.
Не обольщайся, мой свет, и пышностью древнего рода:
Если ты беден, с собой предков своих уноси!
Что ж? Коль мужчина красив, так потребует ночи бесплатной?
Пусть у дружка своего выпросит денег сперва!
Платы проси небольшой, пока расставляешь ты сети, -
Чтоб не удрал. А поймав, смело себе подчиняй.
Можешь разыгрывать страсть: обманешь его - и отлично.
Но одного берегись: даром не дать бы любви!
В ночи отказывай им почаще, на боль головную
Иль на иное на что, хоть на Изиду, сошлись.
Изредка всё ж допускай, - не вошло бы терпенье в привычку:
Частый отказ от любви может ослабить ее.
Будь твоя дверь к просящим глуха, но открыта - дающим.
Пусть несчастливца слова слышит допущенный друг.
А разобидев, сама рассердись на того, кто обижен,
Чтобы обида его вмиг растворилась в твоей.
Но никогда на него сама ты не гневайся долго:
Слишком затянутый гнев может вражду породить.
Плакать по мере нужды научись, да как следует плакать,
Так, чтобы щеки твои мокрыми стали от слез.
Если ты вводишь в обман, не бойся не сдерживать клятвы:
Волей Венеры Олимп к бедным обманутым глух.
Кстати, раба приспособь, заведи половчее служанку,
Пусть подскажут ему, что покупать для тебя.
Перепадет тут и им. У многих просить понемножку -
Значит по колосу скирд мало-помалу собрать.
Сестры, кормилица, мать - пускай влюбленного чистят:
Быстро добыча растет, если рука не одна.
Л коли поводов нет потребовать прямо подарка,
Так на рожденье свое хоть пирогом намекни.
Да чтоб покоя не знал, чтоб были соперники, помни!
Если не будет борьбы, плохо пойдет и любовь.
Пусть по спальне твоей другого он чует мужчину
И - сладострастия знак - видит на шейке подтек.
А особливо пускай примечает подарки другого...
Коль не принес ничего, лавки напомни Святой...
Вытянув много, скажи, чтоб он не вконец разорялся.
В долг попроси, но лишь с тем, чтоб никогда не отдать.
Лживою речью скрывай свои мысли, губи его лаской:
Самый зловредный яд можно в меду затаить.
Если ты выполнишь всё, что по долгому опыту знаю,
И коли ветер моих не поразвеет речей,
Будешь мне счастья желать, а умру - так будешь молиться,
Чтоб не давила земля старые кости мои".
Речь продолжалась, но вдруг я собственной тенью был выдан.
В эту минуту едва руки я мог удержать,
Чтобы не вырвать волос седых и этих от пьянства
Вечно слезящихся глаз, не расцарапать ей щек!
Боги тебе да пошлют бездомную жалкую старость,
Ряд продолжительных зим, жажду везде и всегда!
Перев. С. Шервинский
* * *
(I, 9)
Каждый любовник - солдат, и есть у Амура свой лагерь:
Мне, о Аттик, поверь - каждый любовник солдат.
Для войны и любви одинаковый возраст подходит:
Стыдно служить старику, стыдно любить старику.
Те года, что для службы военной вожди назначают,
Требует также она, милая дева твоя.
Бодрствуют оба - и тот и другой на земле почивают:
Этот вход к госпоже, тот к полководцу хранит.
Служба солдата - походы. Отправь ты девицу подальше,
Вслед за ней без конца будет любовник спешить:
Он на горы крутые пойдет и в разлив через реки,
И по сугробам снегов будет за нею идти.
И, собирался в море, не будет ссылаться на эвры,
И созвездий искать в небе не будет тогда.
Только солдат да любовник выносят хладные ночи
И потоки дождя вместе со снегом густым.
Смотрит один за врагом, лазутчиком будучи послан;
Очи не сводит другой: это - соперник его.
Тот города осаждает, а этот двери подруги;
Ломит ворота один, в двери стучится другой.
Часто служило на пользу напасть на врага, когда спит он,
И безоружных людей сильной рукой избивать.
Так суровые орды погибли фракийского Реза,
И не стало коней, отнятых смелой рукой.
Сон мужей любовникам также на пользу бывает,
И для сонливых врагов много оружья у них.
Через стражей отряды пройти и умело, и ловко
Как искусен солдат, так и любовник всегда.
Марс, как Венера, сомнителен; и побежденные часто
Снова встают, а те, что побеждали, лежат.
Значит, оставь называть любовное чувство ты праздным:
Свойственно чувство любви и энергичным мужам.
Страстью горит Ахиллес, лишившись Бризовой дщери:
Пусть сокрушают сыны Трои аргивян добро.
Гектор в битву ходил после сладостных ласк Андромахи,
И на главе у него шлем был женою надет.
Даже ты, о Атрид, прельстился дщерью Приама:
Как у менады, у ней были красивы власы.
Также и Марс, попавшись, узнал художника сети:
Там, на небе, рассказ этот известнее всех.
Я и сам был вял и для отдыха нежного создан:
Ложе и тихая жизнь сердце смягчили мое;
Но кручина по деве прогнала безумную леность
И приказала служить в лагере строгом ее.
Вот и подвижным я стал, и войны ночные ведущим.
Кто от лени бежит, пусть тот полюбит скорей.
Перев. С. Вельский
* * *
(I, 11)
Пряди спутанных кос расчесать и убрать мастерица,
Ты не служанка, Напе, ты - наш испытанный друг.
В тайной службе ночной устроить умеешь свиданье
И хитроумно подать тонкий условленный знак.
Было не раз, что ко мне прийти ты склоняла Коринну;
Верная, в трудный час мне помогла ты не раз!
Эти исчерченные дощечки возьми и скорее,
Всех помех избежав, их передай госпоже.
Жилы твои - не кремень, у тебя не железное сердце,
Я излишней в тебе не примечал простоты;
Может быть, стрелы любви испытала и ты. Так почти же
Знамя, которому ты служишь со мной наравне.
Спросит: "Как я живу?" "Надеждой на ночь", - ты ответишь.
Прочее скажет воск, льстивой послушен руке.
Я говорю, а время бежит. Передай же дощечки
Ей на свободе - и пусть сразу прочтет их она.
Ты ж за глазами ее проследи, за лбом, за бровями -
И без слов по лицу можно судьбу разгадать.
Ей вели, как прочтет, ответ написать - и не краткий:
Мне противен на вид праздный лоснящийся воск!
Строки пусть выводит тесней, тогда задержу я
Глаз на самом краю у недописанных букв.
Впрочем, пальцы зачем утруждать, на стилет нажимая?
Пусть на дощечке одно значится слово: "Приди!"
Лавром немедленно я обовью победные письма
И, как жертвенный дар, в храм Венеры сложу -
С надписью: "Верных послов Назон посвящает Венере.
Были недавно они грубой кленовой доской".
Перев. Н. Вольпин
* * *
(I, 12)
Плачьте со мной, друзья! Печальный ответ получил я -
На безотрадной доске значится: "Нынче нельзя".
Видно, приметы не лгут: выходя, у порога споткнулась
И задержалась в дверях с письмами теми Напе.
Если вторично пошлют, потрудись шагать осторожней
Через порог: поднимай ногу - не пьяная ж ты...
Прочь, упрямые доски, прочь! Вы - костер погребальный!
Прочь, непотребный воск, мне возвестивший отказ!
Верно, собран ты был с цветков долговязой цикуты
Под омерзительный мед злой корсиканской пчелой,
Рдеешь ты, будто насквозь пропитанный краской; на деле ж
Это не киноварь, нет - кровь напоила тебя!
В прахе дорог валяйтесь вы, доски, и пусть ненароком
В щепья раздавит вас медленный груз колеса!
Кто вас пустил в обиход, отделал - того уличаю,
Он из клена вас резал нечистой рукой!
Этот клен приманил повеситься самоубийцу,
Этот клен палачу дал для распятья кресты,
Хриплых филинов он приютил под недоброю сенью,
Яйца на нем несли коршуниха и сова.
Я же, безумный, нашу любовь тем доскам доверил,
Дал им слова любви пересказать госпоже!
Им бы вызов на суд нести, чтоб голосом резким
Длинный, путаный текст хмурый законник читал.
Им бы лежать меж таблиц дневника, в котором, тоскуя,
Счет ведет скупец не сбереженной казне.
Вижу, двойственны вы, как двойственно ваше названье -
Самое это число не предвещало добра.
Что я в сердцах на вас призову? Чтоб лютая старость
Сгрызла вас, чтобы воск белым от плесени стал!
Перев. Н. Вольпин
* * *
(I, 15)
Зависть! Укоры ты шлешь за года, проведенные в лени,
Вымыслом праздной души песни поэта зовешь.
Полно подобно отцам говорить, что могучему мужу
Славу и честь обрести лишь в награжденьях дано.
Многоречивых законов не стал изучать я, мой голос
В целях защиты не мог форум глухой оглашать.
Всё преходяще, к чему ты стремишься, но славу навеки
Жажду себе заслужить, в мире оставить себя.
Имя Гомера в веках Тенедос сберегает и Ида,
Жив он, доколе волну к морю несет Симоис.
Славен Аскрей, пока в садах наливаются лозы
Или покуда серпом режут колосья в полях.
Будут всегда распевать на земле Каллимаховы песни,
Духом поэт не высок, но мастерством знаменит.
В пышных котурнах Софокл не забудется вечно в потомстве.
С солнцем, с луной заодно путь свой свершает Арат.
Плутни рабов представляя, родителей грозных иль сводню,
С ними прелестниц своих миру оставил Менандр.
Акция стих окрыленный и Энний, певец простодушный,
Также в грядущих веках славу свою сохранят.
Первый корабль аргонавтов Варрон описал, о Язоне
Нам рассказал, как добыл он золотое руно.
В день лишь, когда суждено вселенной навеки померкнуть,
Гордый Лукреция стих больше не станет звучать.
Будут Титира читать и битвы Энея не смолкнут,
Сколько б наш Рим ни стоял средь побежденной страны.
Там, где стрелы и факел в руках Купидона пребудут,
Будет читаем всегда тонкий писатель Тибулл.
Галлу восход и закат бессмертную славу подарят,
Громкой хвалой наградят и Ликориду его.
Помни, рассыплются камни, железо у плуга сотрется,
Смерть всех живущих сразит, песни пребудут вовек.
Чтут их высоко цари, им подчас и триумфы покорны,
Таг им приносит дары - злато своих берегов.
Вздорным поступкам дивится толпа, мне же кубок подносит,
Полный кастальской струей, златоволосый Лиэй.
Пусть овевают чело мне зыбкие нежные мирты,
Пусть прочитает меня знающий горе любви, -
Зависть присуща живым, лишь смерть от нее избавляет.
Каждый, почив, обретет славу по мере заслуг.
Пусть, когда и со мной догоревшее пламя погаснет,
Я не исчезну: векам лучшую часть сохраню.
Перев. В. Любин
* * *
(II, 4)
Я никогда б не посмел защищать развращенные нравы,
Ради пороков своих лживым оружьем бряцать.
Я признаюсь - коли нам признанье проступков на пользу, -
Все я безумства готов, все свои вины раскрыть.
Я ненавижу порок... но сам ненавистного жажду.
Ах, как нести тяжело то, что желал бы свалить!
Нет, себя побороть ни сил не хватает, ни воли...
Так и кидает меня, словно корабль на волнах!..
Определенного нет, что любовь бы мою возбуждало,
Поводов сотни - и вот я постоянно влюблен!
Стоит глаза опустить какой-нибудь женщине скромно, -
Я уже весь запылал, видя стыдливость ее.
Если другая смела, так, значит, она не простушка, -
Будет, наверно, резва в мягкой постели она.
Встретится ль строгая мне, наподобье суровых сабинок, -
Думаю: хочет любви, только скрывает - горда!
Коль образованна ты, так нравишься мне воспитаньем;
Не учена ничему - так простотою мила.
И Каллимаха стихи для иной пред моими топорны, -
Нравятся, значит, мои, - нравится мне и она.
Та же и песни мои, и меня, стихотворца, порочит, -
Хоть и порочит, хочу ей запрокинуть бедро.
Эта походкой пленит, а эта пряма, неподвижна, -
Гибкою станет она, ласку мужскую познав.
Сладко иная поет, и льется легко ее голос, -
Хочется мне поцелуй и у певицы сорвать.
Эта умелым перстом пробегает по жалобным струнам, -
Можно ли не полюбить этих искуснейших рук?
Эта в движенье пленит, разводит размеренно руки,
Мягко умеет и в такт юное тело сгибать.
Что обо мне говорить - я пылаю от всякой причины, -
Тут Ипполита возьми: станет Приапом и он.
Ты меня ростом пленишь: героиням древним подобна, -
Длинная, можешь собой целое ложе занять
Эта желанна мне тем, что мала: прельстительны обе.
Рослая, низкая - все будят желанья мои.
Эта - не прибрана? Что ж, нарядившись, прекраснее станет.
Та разодета: вполне может себя показать.
Белая нравится мне, золотистая нравится кожа;
Смуглой Венерой и той я увлекаюсь подчас.
Темных ли пряди кудрей к белоснежной шее прильнули:
Славою Леды была черных волос красота.
Светлы они? - но шафраном кудрей Аврора прельщает...
В мифах всегда для меня нужный найдется пример.
Юный я возраст ценю, но тронут и более зрелым:
Эта красою милей, та подкупает умом...
Словом, какую ни взять из женщин, хвалимых в столице,
Все привлекают меня, всех я добиться хочу!
Перев. С. Шервинский
ВСТРЕЧА С МУЗАМИ
(III, 1)
Старый нерубленый бор стоит уже долгие годы.
Верно, неведомый бог в дебрях таится лесных.
Каплет священный родник в глубине, в сталактитовом гроте,
И отовсюду звучит нежное пение птиц.
Помню, по тропам глухим я бродил под нависшей листвою,
К музе взывая: труду верной приспешницей быть.
Вижу, Элегия вдруг мне навстречу в прическе душистой.
Будто нога у нее чуть подлиннее другой.
Что за осанка, покров тончайший, в очах упоенье.
Стоп хромоту прикрывал этот изящный наряд.
Шагом стремительным вслед выступала Трагедия в гневе:
Буря волос над челом, волоком плащ по земле.
Левой рукою она помавала царственным скиптром.
Ноги лидийский котурн ей до колен обвивал.
"Скоро ль наступит конец твоим бредням любовным? - спросила.
О стихотворство твое, негой плененный поэт!
Твой легкомысленный вздор у пьянчуг на губах за попойкой,
Все перекрестки полны этих беспутных стихов.
Часто прохожий перстом на тебя, на творца, указует:
"Вот он, кого укусил в бешенство впавший Амур".
Сказкой города стал, иль не чувствуешь славы бесславной
Вольных проделок своих, влитых в озвученный стих?
Время приспело тебе с тяжким тирсом ступать по подмосткам.
Вдоволь ты медлил. Пора труд величавый начать:
Подвиги храбрых воспой. Содержанье - узда дарованью.
"Вот оно, поприще, вот где развернусь я", - скажи.
Шалости музы твоей предназначены нежному полу,
Девушкам. Ходкий товар для молодежи стихи.
Римской Трагедией ты возвеличь мое имя сегодня.
Строгость законов моих дух твой способен принять".
Так изрекла и главой, на узорчатых стоя котурнах,
Пышно и царственно мне трижды кивнула она.
С легкой усмешкой, скосив глаза, в ответ ей другая
(Был ли в правой руке миртовый прут, не скажу):
"Что укоряешь меня, Вдохновенная, тяжко словами?
Иль неразлучен с тобой этот карающий тон?
Неравностопными ты двустрочьями вдруг овладела:
И в поединке со мной бьешься моим же стихом.
До песнопений твоих моим песенкам не дотянуться:
Ты - величавый портал, я - неприметная дверь.
Да, я легка, и, как я, Купидон, мой воспитанник, легок.
И содержанье мое, впрочем, не глубже меня.
Всё же заслуги мои посильнее твоих: не смогла бы
Многого ты претерпеть, бровью не дрогнув, как я.
Грубой была б без меня мать любовной забавы по хватке:
Ловкой наперсницей я этой богине служу.
Дверь, которую ты не откроешь тяжелым котурном,
Мягко уступит моей вкрадчиво нежной стопе.
Под руководством моим научилась Коринна, обманом
Стража опутав, порог одолевать и засов,
В тунике вольной рывком соскальзывать с теплой постели
И обнаженной ногой красться бесшумно в ночи.
Помню, бывало, не раз я на двери висела прибитой
Днем, не боясь, что прочтет мимо идущий народ,
Даже однажды, когда отлучился сторож суровый,
Вдруг у служанки послом скрылась за пазухой я.
Раз в день рожденья меня ты в подарок послал. Но рабыня
Выдала: варварство! я - долго тонула в воде.
Первый счастливый посев твоей мысли не я ли растила?
Мне ты обязан, что льнет милая ныне к тебе".
Кончила. Я приступил - заклинаю и ту и другую:
Пусть от обеих текут в робкие уши слова.
"Ты - меня скиптром своим и высоким котурном возносишь:
Вот уж возвышенный звук рвется согласно из уст.
Ты - моей смертной любви даешь бессмертное имя:
Не покидай же! стиху длинному краткий придай.
Малое время, чуть-чуть, предоставь мне, Трагедия, сжалься:
Труд твой - на веки веков. Ей же я мил - на часок".
Сжалилась. Отпуск дала. "Торопитесь, Амуры. Не долог
Срок. За спиной у меня важное дело стоит".
Перев. Я. Голосовкера
* * *
(II, 16)
Вот я в Сульмоне живу, третьем округе края пелигнов.
Округ, богатый водой, хоть невелик, но здоров.
Пусть себе солнца лучи накаляют накаляют землю до трещин,
Пусть Икарийского пса злобная блещет звезда, -
Вод проточных струи орошают пашни пелигнов;
Тучная почва рыхла, буйные травы в лугах.
Здесь изобильны хлеба, виноград еще изобильней,
А на участках иных есть и Паллады плоды.
Здесь зелена мурава везде, где ручьи протекают,
Тенью покров травяной влажную землю одел.
Нет лишь огня моего... Нет, я в выраженье ошибся:
Нет лишь причины огня, самое ж пламя при мне.
Если бы я поселен меж Кастором был и Поллуксом,
И в небесах без тебя не захотел бы я жить!
Будь же земля тяжела, будь вечный сон беспокоен
Для взбороздивших весь мир множеством длинных дорог!
За молодыми людьми хоть велели бы следовать девам,
Если уж мир бороздить множеством длинных дорог...
Я же, когда бы пришлось мне мерзнуть и в ветреных Альпах,
Путь свой легким бы счел, будь я вдвоем с госпожой.
С милой вдвоем переплыть я решился б ливийские Сирты
И переменчивым дать Нотам мой парус нести.
Нет, ни чудовищ морских, под девичьим лающих лоном,
Не устрашился б, ни вас, скалы Малей кривой!
Даже Харибды самой, что, насытясь судов потопленьем,
Воду извергнув, опять пастью вбирает пустой.
Если же сила ветров самого одолеет Нептуна
И благосклонных ко мне воды богов унесут,
На плечи мне положи свои белоснежные руки, -
Я без труда поплыву с легкою ношей своей.
Юный любовник Геро доплывал к ней по морю часто...
Мог и в тот раз переплыть... только темна была ночь.
Но без тебя... Пускай виноградом обильные земли
Здесь окружают меня, поле потоки поят,
Гонит в канавы к себе земледелец послушные воды,
Свежий пускай ветерок волосы нежит дерев, -
Славить я всё ж не хочу целебного края пелигнов,
Сёл - достоянья отцов, - места, где я родился.
Скифов прославлю скорей, дикарей киликийских, британов,
Скалы, что стали красны, кровь Прометея впитав...
Вяз полюбит лозу, - и лоза не отстанет от вяза...
Я же томлюсь почему от госпожи вдалеке?
Вспомни, не ты ли клялась мне спутницей быть неизменной,
Мной и глазами клялась, звездами жизни моей?
Вижу, девичьи слова облетающим листьям подобны, -
Ветер их злобный несет, мчит, убегая, волна...
Нет, если ты обо мне сохранила хоть долю заботы,
Так к обещаньям твоим дело добавить пора.
Ждет колесница, спеши! Горячие рвут иноходцы.
Между развившихся грив вожжи сама натяни!
Вы же у ней на пути принизьтесь, надменные горы, -
В ваших долинах кривых легок да будет ей путь!
Перев. С. Шервинский
* * *
(III, 3)
Можно ли верить в богов? Поклявшись, она изменила;
И остается меж тем той же, что прежде была.
Так же, как прежде, ее волоса и роскошны, и длинны,
Хоть оскорбила она святость великих богов.
Прежде сквозь белую кожу просвечивал яркий румянец;
Тот же румянец у ней на белоснежном лице.
Ножкой могла похвалиться, - по прежнему ножка изящна;
Стройной, высокой была, - так же осталась стройна.
Так же, как прежде, живые глаза, будто звезды, сияют;
Ими, коварная, мне часто ты прежде лгала!
Что же? Неужели женщинам боги готовы позволить
Клятвы всегда нарушать? и красота сама - бог?
Как-то недавно глазами своими и вместе моими,
Помню, она поклялась - и заболели мои.
Боги, скажите: когда безнаказанно лгать она может,
Я-то наказан за что за преступленье ее?
Не был вам срам, что Кефеевой дочери вы присудили
Смерть оттого, что ее мать столь прекрасна была?
Вам не довольно, что ваше свидетельство было напрасно,
Что осмеяла она вместе с богами меня?
Или ее преступленья моей искупаются казнью,
И не обманщик, а я, тот, кто обманут, казнюсь?
Значит: иль бог только имя; тогда понапрасну страшится
И в суеверии чтит бога нелепый народ.
Или же если есть бог, то влюблен он в хорошеньких женщин,
И чересчур уже им много он власти дает.
Нам ведь, мужчинам, оружьем губительным Марс угрожает;
Нас и Паллада разит непобедимым копьем;
Гибкий свой лук Аполлон против нас же, мужчин, напрягает;
Молнией с горных небес гневный Юпитер разит.
Женщин же слабых казнить оскорбленные боги не смеют
И опасаются тех, кто не боится богов.
Право, к чему воскурять пред богами священные смолы?
Стало быть, надо и нам более твердыми быть,
Если Юпитер свои поражает и рощи, и храмы,
А запрещает огню клятвопреступниц разить,
Хоть заслужили они? А когда-то Семелу сожег он
Только за то, что она слишком любила его.
Если б она удалилась с его приближеньем, для Вакха
Не был бы должен отец матери бремя нести.
Впрочем, что ж жалуюсь я, посылая ругательства небу?
Боги имеют глаза, сердце имеют они.
Если бы сам я был богом, позволил бы ложною клятвой
Женщинам, сколько хотят, святость мою оскорблять.
Сам бы еще подтверждал, что они справедливо клянутся,
И не считался бы я богом суровым и злым,
Ты же, подруга, умеренней пользуйся милостью бога
И пожалей, наконец, эти больные глаза.
Перев. П. Краснов
* * *
(III, 2)
В цирке сегодня сижу я не ради коней знаменитых, -
Нынче желаю побед тем, кого ты избрала.
Чтобы с тобой говорить, сидеть с тобою, пришел я, -
Чтобы могла ты узнать пыл, пробужденный тобой...
Ты на арену глядишь, а я на тебя: наблюдаем
Оба мы то, что хотим, сыты обоих глаза.
Счастлив возница, тобой предпочтенный, кто бы он ни был!
Значит, ему удалось вызвать вниманье твое.
Мне бы удачу его!.. Упряжку погнав из ограды,
Смело бы я отдался бурном бегу коней;
Спины бичом бы хлестал, тугие б натягивал вожжи;
Мчась, того и гляди осью бы мету задел!
Но, лишь тебя увидав, я бег замедлил бы тотчас,
И ослабевшие вмиг выпали б вожжи из рук...
Ах, и Пелопс едва не упал на ристании в Пизе
Лишь оттого, что узнал твой, Гипподамия, лик.
Всё же победу ему принесла благосклонность подруги, -
Пусть же победу и нам даст благосклонность подруг!..
Хочешь сбежать?.. О, сиди!.. В одном мы ряду и бок о бок...
Да, преимущества есть в правилах мест цирковых.
"Вы, направо от нас, над девушкой сжальтесь, соседка:
Ей нестерпимо, ведь вы вся на нее налегли!
Также и вы, позади, подберите немножечко ноги,
Полно вам спину ее твердым коленом давить!.."
Твой опустился подол и волочится по полу, - складки
Приподыми, а не то я их тебе подберу.
Ну и ревнивец подол! Скрывает прелестные ноги,
Видеть их хочет один... Ну и ревнивец подол!
Ноги такой красоты Меланион у Аталанты,
Бегом несущейся прочь, тронуть стремился рукой.
Ноги такие еще у Дианы в подобранном платье
Пишут, когда за зверьем, смелых смелее, бежит.
Их не видал, а горю... Что ж будет, когда их увижу?
Пламя питаешь огнем, в море вливаешь воды!
Судя по этим красам, представляю себе и другие,
Те, что от взоров таят тонкие ткани одежд...
Хочешь, пока на тебя ветерочком я легким повею,
Перед тобою махать веером стану? Иль нет?
Видно, в душе у меня, а вовсе не в воздухе, жарко:
Женской пленен я красой, грудь мою сушит любовь...
Мы говорим, а уж пыль у тебя оседает на платье.
Прочь, недостойная пыль! С белого тела сойди!..
Тише!.. Торжественный миг... Притаитесь теперь и молчите...
Рукоплещите! Пора! Вот он, - торжественный миг...
Шествие... Первой летит на раскинутых крыльях Победа.
К нам, о богиня! Ко мне! Дай мне в любви победить!
Кто почитатель морей, пускай рукоплещет Нептуну, -
Я равнодушен к воде, землю свою я люблю...
Марсу ты хлопай, боец! А я ненавижу оружье:
Предпочитаю я мир, - с миром приходит любовь.
Будь к прорицателям, Феб, благосклонен, к охотникам, Феба!
Рук же искусных привет ты, о Минерва, прими!
Ты, земледел, поклонись Церере и томному Вакху!
Всадник, кулачный боец, с вами Кастор и Поллукс!
Я же, Венера, тебе и мальчикам с луком их метким
Рукоплещу, я молю мне в моем в деле помочь.
Мысли моей госпожи измени: чтоб любить дозволяла...
Вижу: богиня сулит счастье кивком головы!
Ну же, прошу, обещай, подтверди обещанье богини, -
Будешь мне ты божеством, пусть уж Венера простит!
Всеми богами клянусь в торжественном шествии этом -
Будешь на все времена ты госпожою моей!..
Ноги свисают твои, - ты можешь, ежели хочешь,
На перекладинку здесь кончики их опереть...
Снова арена пуста... Начиная Великие игры,
Претор пустил четверни первым забегом вперед.
Вижу, кто избран тобой. О, пусть победит твой избранник!
Кажется, кони и те чуют желанья твои...
Горе! Как далеко по кругу он столб огибает!
Что ж ты наделал? Другой ближе прошел колесом!
Что ты наделал? Беда! Ты красавицы предал желанья...
Туже рукой натяни левые вожжи, молю!..
Неуча выбрали мы... Отзовите его, о квириты!
Дайте же знак поскорей, тогой махните ему!..
Вот... Отозвали... Боюсь, прическу собьют тебе тоги, -
Спрячься-ка лучше сюда, в складки одежды моей...
Но уж ворота опять распахнулись, и вновь из ограды
Ряд разноцветных возниц гонит ретивых коней.
Ну, победи хоть теперь, пронесись на свободном пространстве,
Чтобы ее и мои осуществились мольбы!..
Осуществились мольбы... госпожи... Мои же - напрасны...
Пальмы он ветвь получил, - мне ж предстоит добывать...
Ты улыбнулась, глазком кое-что обещая игриво...
Будет пока... Но потом и остальное мне дай!
Перев. С. Шервинский
* * *
(III, 15)
Нужен поэт не такой для тебя, о мать наслаждений,
В песнях, оконченных мной, - на рубеже я стою.
Всё, что я пел до сих пор, рожденный в полях Пелигонских,
Славу поэту даря, радости мне принесло.
Если же это ценить, почет подарили мне предки,
Не на дорогах войны всадником я наречен.
Мантуи слава - Вергилий, горда Катуллом Верона,
И в пелигонских речах станут меня прославлять.
Славится вечно народ, свободу в боях отстоявший
В те времена, когда Рим перед врагом трепетал.
Путник, завидев вдали Сульмон, окруженный волнами,
Малый отрезок земли, спрятанный в стенах его,
Молвит: "О город, ты мал, но славен великим поэтом!
Ты, что певца породил, имя свое сохранишь".
Юноша нежный и ты, Аматузия, матерь ребенка,
Вы раззолоченный стяг можете взять у меня.
С тирсом, разящим мощнее, Лией, пробеги ты, рогатый,
Мчаться на сильных конях должно ареной большой.
Нежные песни любви, веселые музы, прощайте,
Но по кончине моей долгие знайте века!
Перев. В. Любин
СНОВИДЕНЬЕ
(III, 5)
Ночь нависала, и сон мне смежил усталые веки.
Темные образы грез мой возмутили покой.
Видел я склоны холма, заросшие рощей дубовой
На солнцепеке, и птиц множество в гуще ветвей.
Вдаль от подножья в лучах уходили луга, зеленея.
Неторопливо журча, влагой поил их ручей,
Сам я под сенью дерев от палящего зноя укрылся:
Но и под сенью листвы зной нестерпимо томил.
Вдруг удивились глаза: меж цветов, корма выбирая,
Белая, белая вся медленно телка брела,
Белая, снега белей, упавшего ранней порошей
В пору, пока не успел снег обернуться водой,
Белая, как молоко парное, с шипящей пеной,
Только нацеженное - свежий овечий удой.
Был ее спутником бык, счастливый супруг-обладатель.
Оба на всходы травы грузно телами легли.
Мирно покоился бык; пережевывал жвачку лениво:
Корм поглощенный ему кормом вторично служил.
Дрема томила быка, расслабляя могучие мышцы,
И рогоносную он голову наземь склонил.
Тут на беду принесли по воздуху крылья ворону.
На зеленеющий дерн села каркунья болтать.
В белую телку она троекратно впивается клювом,
В самую грудь - и кругом белые клочья дождем.
Телка сомнений полна. Помедлив, быка покидает,
Но на груди у нее черная метка - пятно.
Пастбище видит вдали и быков травоядное стадо.
Вкусные травы быки жадно щипали, жуя.
К ним устремилась она, замешалась в могучее племя,
Требуя в дар от земли более сочной травы.
Так разгадай же мое наважденье ночное, гадатель:
Что мне виденье сулит, если правдиво оно?
Кончил я речь. И сказал толкователь ночных сновидений,
Темный рассказ мой в уме взвесив зерно за зерном:
"Зной, от которого ты под сенью лесной укрывался,
Но не укрылся вполне, - жар твоей жгучей любви.
Телка - подруга твоя. Белый цвет чистоте ее сроден.
Бык же - напарник-супруг, тот рогоносец - то ты.
Грудь, что ворона во сне проклевала, недоброе значит:
Старая сводня ввела в сладкий соблазн госпожу.
Если быка своего, помедлив, покинула телка:
Впредь холодна и пуста будет постель у тебя.
Кровоподтек на груди, как отметина черная срама, -
Знак, что измена в любви на душу ляжет пятном".
Смолк толкователь... Вся кровь от сердца отхлынула. Холод.
Дрожь. Потемнело в глазах. Ночь пред глазами стоит.
Перев. Я. Голосовкер
Меж нами есть одно преданье:
Царем когда-то сослан был
Полудня житель к нам в изгнанье...
ВСТУПЛЕНИЕ
(I, 3)
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ В РИМЕ
Только предстанет очам той ночи печальной картина,
Ночи последней, когда с Римом прощалась душа,
Только припомню, как я покидал всё, что дорого сердцу,
И набегает слеза - медленной каплей ползет.
Время к рассвету текло, когда из Италии милой
Мне удалиться велел Цезарь, как Цезарь велит.
Срок для сборов был скуп: ни с духом собраться, ни с мыслью...
Ошеломленный, немой, долго я был в забытьи.
Не было сил поручить провожатым и слугам заботу
Денег, одежды запас, нужный изгнаннику, взять.
Словно столбняк на меня... Как громом небес пораженный.
Смертью не принят, живой: жив иль не жив - не пойму.
Всё же затменье ума пересилила горесть разлуки:
Я из беспамятства тьмы медленно к свету пришел
И огорченным друзьям в утешение вымолвил слово:
Да, поредела толпа - двух или трех насчитал.
Сам я рыдал, и меня, рыдая, жена обнимала.
По неповинным щекам слезы струились дождем.
За морем дочь, далеко - у прибрежья Либийской пустыни,
Не долетала туда грустная весть обо мне.
Здесь же стенанье и плач: будто плакальщиц хоры в хоромах,
Будто хоронят кого многоголосой толпой.
Жены и мужи по мне, по усопшему, дети горюют,
В каждом глухом уголке вижу я слезы и скорбь.
Если ничтожное мы уподобить великому вправе, -
Трое захваченной был ныне подобен мой дом.
Ночь. Не звенят голоса ни людей, ни встревоженной своры,
В небе высоком луну мглистые кони несли.
И в озаренье ее различил я вблизи Капитолий:
Тщетная близость - увы! - к ларам печальным моим.
"Силы верховные, вы, сопрестольные боги, - воззвал я, -
Храмы священные, впредь видеть мне вас не дано.
Я покидаю богов, хранителей града Квирина:
Век благоденствовать вам - с вами прощаюсь навек.
И хотя поздно греметь щитом, когда рана смертельна,
Не отягчайте враждой бремя изгнанника мне.
О, передайте, молю, небожителю-мужу: повинен
Я в заблужденье, но чист от преступленья душой.
Ведомо вам, - так пусть покаравшему ведомо будет;
Если помилует бог, - к счастью мне путь не закрыт".
Так я всевышних молил. Еще жарче молила подруга,
И задыхались мольбы от содроганий и спазм.
В космах рассыпанных кос пред ларами в горе поверглась,
Губы дрожат, к очагу льнут: но погас мой очаг.
Сколько горчайших слов изливала на хмурых пенатов,
Мужа оплакивая, - только бессильны слова.
Ночи стремительный бег не дозволил мне далее медлить.
В небе Медведицы ось низко ушла под уклон.
Что предпринять? Увы! Любовь не привяжет к отчизне,
Был предуказан уход в эту последнюю ночь.
Помню, бывало, не раз говорил торопившему: "Полно,
Что ты торопишь! Куда? Да и откуда? Пойми".
Помню, бывало, не раз назначал я час расставанья,
Этот обманчивый час, крайний, последний мой час.
Трижды ступал на порог, и трижды меня отзывали,
И отступала опять, сердцу внимая, нога.
Я говорил им: "Прощай" - и снова бессвязные речи,
Снова дарю поцелуй - вечный, предсмертный "прости". -
Снова твержу порученья, всё те же, обманом утешен,
И оторвать не могу глаз от любимых моих.
Выкрикнул: "Что мне спешить? Впереди - только Скифия, ссылка.
Здесь покидаю я Рим. Вправе помедлить вдвойне,
Боги, живую жену от живого живой отрывают,
Дом, домочадцев моих - всё покидаю навек.
И, собутыльники, вас, друзей, так по-братски любимых...
О мое сердце, залог дружбы Тезеевой, плачь!"
Их обнимаю... Еще... невозбранно. Но вскоре, быть может,
Мне возбранят, навсегда. Скорбен дарованный час.
Плачем, роняем слова. А в небе предвестником грозным,
Утренней ранней звездой, вспыхнул, как рок, Люцифер.
Не расставание, нет! Это плоть отрываю от плоти:
Там осталась она - часть моей жизни живой.
Метта-диктатора так разрывали каратели кони,
В разные стороны мчась: был он предателем - Метт!
Помню ропот и вопль - голоса моих близких. О боги!
Вижу неистовство рук - рвут обнаженную грудь.
Плечи мои обхватив, жена не пускает, повисла.
Скорбную речь примешав к мужним горячим слезам:
"Нет, ты один не уйдешь. Вместе жили и вместе в дорогу.
Буду я в ссылке тебе, ссыльному, ссыльной женой.
Мне уготовлен твой путь. И я на край света с тобою.
Малый прибавится груз к судну изгнания, друг.
Цезаря гнев повелел тебе покинуть отчизну.
Мне состраданье велит: Цезарь, мой Цезарь - оно!"
Так убеждала жена, повторяя попытки былые.
Сникла бессильно рука перед насильем нужды.
Вырвался. Труп ли живой? погребенный, но без погребенья...
Шерстью обросший иду, дикий, с косматым лицом.
Милая, - слух долетел, - от горя до сумерек темных,
Рухнув, на голой земле в доме лежала без чувств.
Тяжко привстала потом, заметая грязь волосами,
Медленно выпрямив стан, окоченелый в ночи,
Долго оплакивала - то себя, то дом опустелый,
То выкликала в тоске имя отторгнутого.
Так горевала она, как если бы дочери тело
Видела рядом с моим на погребальном костре.
Смерть призывала она: умереть и забыться навеки.
Не по охоте жива - только, чтоб жить для меня.
Помни же друг, и живи. Об изгнаннике помни... О судьбы!
Помни, живи для него - участь ему облегчи.
Перев. Я. Голосовкер
ТРИСТИИ. ПЕРВЫЙ ГОД
ПОСЫЛКА ПЕРВОЙ КНИГИ "ТРИСТИЙ" В РИМ
(I, 1)
Бедная книга! Ты в Рим без меня отправляешься ныне.
Горе! Зачем не дано мне за тобою идти?
Без украшений иди, как изгнаннику это прилично,
И на лице отражай мрачное время свое.
Не изукрасит тебя полосами пурпурная краска:
В тяжкой печали носить яркого цвета нельзя.
Сурик не будет краснеть на страницах, не пахнущих кедром,
И не украсит тебя кости слоновой узор.
Только счастливые книги с искусством таким украшают;
Ты ж о несчастьях моих, грустная, помнить должна.
Ломкая пемза неровных краев у тебя не пригладит,
Чтобы казалось, что ты треплешь свои волоса.
Пятен не надо стыдиться; пусть, кто их увидит, наверно
Знает, что сделали их горькие слезы мои.
Шествуй же, книга, и родину речью моею приветствуй:
Если я сам не могу, стих мой ее посетит.
Если же кто, может быть, обо мне не забыл совершенно,
Если случайно тебя спросит он, как я живу,
Ты отвечай, что я жив, но скажи, что я очень несчастлив,
То же, что жив я еще, - бога великого дар.
Об остальном умолчи, даже если он спросит и больше,
Чтоб не узнал обо мне больше, чем следует знать.
Предубежденный читатель мои преступления вспомнит,
И прослыву меж толпы гнусным преступником я.
Не защищайся, хотя бы обидны казалися речи:
Знай, что ходатайство нам хуже еще повредит.
Может быть, встретишь кого-нибудь, кто обо мне пожалеет,
И не без слез на щеках эти стихи перечтет,
И пожелает в душе (чтоб его не услышала злоба):
Пусть наказание мне Цезарь, простив, облегчит.
Я о нем буду молиться, чтоб сам не изведал несчастья
Тот, кто с несчастным богов снова хотел примирить.
Пусть же случится, как он пожелал, и пускай мне позволит
Цезарь, свой гнев отложив, в отческом доме почить.
Но, выполняя мои порученья, быть может, услышишь,
Что упадает в тебе, книга, мой прежний талант;
Впрочем, хороший судья обстоятельства наши рассмотрит,
А не один результат, так что спокойною будь.
Лишь когда ясно в душе, выражаются мысли стихами:
От угрожающих бед облачно сердце мое.
Уединенье и отдых нужны для писанья стихами, -
Я же страдаю от войн, ветров и яростных бурь.
С творчеством страх несовместен, а я постоянно в тревоге:
Вот-вот блестящий меч голову мне отсечет.
Даже тому, что пишу, подивится судья благосклонный,
Со снисхожденьем прочтя то, что писал я теперь.
Право, и сам Меонид, помещенный в мое положенье,
Весь бы талант потерял в стольких ужасных бедах.
Так что иди, не смущаясь молвою, и помни, о книга,
Что не большой еще стыд, коль не понравишься ты.
Счастье себя не являет настолько для нас благосклонным,
Чтобы успеха могла ты, отправляяся, ждать.
Бывши еще безопасным, пылал я любовию к славе,
Страстию я пламенел имя составить себе.
Ныне ж и то, что мне слава поэта еще не противна,
Странно: изгнанье своим гением я заслужил.
Впрочем, иди в дальний Рим за меня, благо ты еще можешь.
Боги, о, если бы мог книгой своею я стать!
Ты не подумай, что можешь войти не замеченной всеми
В город великий, хотя странником бедным придешь.
Правда, без имени ты; но по краскам ты узнана будешь;
Скрыться ты хочешь - итак, ясно для всех: ты моя.
Впрочем, войди потихоньку, чтоб имя мое не вредило
Славе твоей: ведь теперь милости прежней мне нет.
Если кто скажет, что ты, как моя, и прочтенья не стоишь,
И с своей полки тебя выбросит прочь, ты скажи:
"Нет, посмотри на заглавье: любви не учу я. И автор
Строго наказан за ту книгу, как стоил тогда".
Может быть, ждешь, чтоб отправил тебя я к вельможам в чертоги
И приказал бы вступить даже и в Цезарев дом?
Но да простят мне домашние боги священного места:
Молния пала на нас с этих возвышенных мест.
Правда, я помню, что там и в величьи самом милосерды,
Но опасаюсь богов, мне повредивших хоть раз.
Так устрашается шорохом крыльев малейшим голубка,
Раз побывавши в твоих, ястреб свирепый, когтях.
Так не дерзает от стойл далеко отлучиться овечка,
Если ее потрепал в жадных зубах своих волк.
Если б остался в живых, Фаэтон избегал бы, конечно,
Неба и чудных коней, глупо желаемых им.
Также и я, испытавши оружие Зевса, страшуся;
Если гремит, я дрожу быть пораженным огнем.
Всякий корабль из аргивского флота, избегший Эвбеи,
После на всех парусах тамошних вод убегал.
Так и мой челн, пострадавши однажды от яростной бури,
Смело не может приплыть к месту крушения вновь.
Будь осторожной, книга, и робко вокруг озирайся,
И ограничься одним средним сословием ты.
Помни: стремясь чересчур уж высоко на крыльях неверных,
Морю название дал в нем утонувший Икар.
Впрочем, отсюда мне трудно указывать, плыть ли на веслах
Иль с парусами, но там лучше увидишь сама.
Если ты можешь явиться, когда он не занят, и если
Будет спокойно вокруг, если гнев силы сломил,
Если с тобой при сомненьи твоем будет кто-либо, кто бы,
Введши, замолвил за нас что-нибудь раньше, - ступай.
В счастливый день, своего господина гораздо счастливей,
В дом ты проникни его - горе мое облегчить,
Так как печали мои только тот, кто их причинил мне,
Может один исцелить, как это делал Ахилл.
Но берегись повредить, чересчур уж заботясь о пользе:
Меньше надеюся я, чем неуспеха боюсь.
Остерегайся, чтоб гнев успокоенный вновь не проснулся
И чтоб не сделалась ты поводом новым к нему.
После, когда, наконец, посетивши убежище наше,
В ящик изогнутый ты - в дом свой надежный - придешь,
В нем ты сестер своих, вместе в порядке лежащих, увидишь.
С тем же стараньем ночей я и над ними не спал.
Все эти книги открыто заглавье свое выставляют,
На переплете неся имя открыто свое.
Три же из них, как увидишь ты, в темном углу притаились:
Учат они, как любить - чувству, знакомому всем.
Ты избегай их, иль если достаточно голоса будет,
То Телегонами их или Эдипом зови.
Если ты любишь отца своего, то из этих, прошу я,
Хоть они учат любви, ты никого не люби.
Там же увидишь пятнадцать томов Превращений; спаслися
Эти стихи из огня перед отъездом моим,
Им я сказать поручаю, что могут они к превращенным
Также причислить теперь лик моей горькой судьбы,
Так как теперь неожиданно стал не похож он на прежний:
Слез он достоин теперь, прежде же радостен был.
Больше имел бы с тобой поручений послать, если хочешь,
Но опасаюсь еще дольше тебя задержать.
Если бы все мои мысли с собой понесла ты, о книга,
Слишком ужо тяжело было б тебя понести.
Долог твой путь; поспеши! Далеко от отчизны заброшен
Злобной судьбой, на краю света остануся я.
Перев. П. Краснов
НА МОРЕ
(I, 4)
Вот опускается страж Эримантиды в лоно морское,
Бури предвестник, - кругом начал он волны качать.
Я пробегаю Ионские воды не добровольно;
Страх заставляет меня в этот отважиться путь.
Горе! Волненье растет, гонимое ветром ужасным;
Вырван с глубокого дна, крутится яро песок;
Рушатся горы воды и на нос, и на круглую корму,
Хлещут одна за другой в лики святые богам;
Броня сосны трещит под ударами, стонут канаты,
Стонет остов корабля, плачет о горе моем.
Трепетный ужас бледностью выдал моряк побежденный;
Он уж не борется, он отдал волненью корабль.
Как браздодержец бессильный, спуская ненужные вожжи,
Шее упрямой коня полную волю дает,
Так против воли своей на волю смятенью морскому
Кормчий, увы, предает бег корабля своего.
Если Эол кораблю не пошлет обратного ветра,
Волны прибьют к берегам, чуждым навек для меня.
Вот уж исчезли налево вдали Иллирийские страны,
Вот запрещенную я вижу Италию вновь.
Ветер! Молю: перестань, не гони в недоступную землю
И моему божеству вместе со мной покорись.
Так говоря, и боюсь, и желаю туда возвратиться.
О! как яростно вдруг в борт загремела волна!
Боги лазурного моря, пощады прошу я, пощады!
Гневом Юпитера я слишком наказан уже.
Душу мою истомленную вырвите, боги, у смерти,
Если тому, кто погиб, годы продлить суждено.
Перев. П. Краснов
В ЗИМНИЙ ШТОРМ
(I, 11)
Будешь читать - не забудь: в этом томике каждая буква
Создана в бурные дни мною на скорбном пути.
Видела Адрия ширь, как, дрожа, в леденящую стужу,
В пору декабрьских бурь, я эти строки писал.
Помнится, Истм одолев, отделяющий море от моря,
Мы на другом корабле к дальнему берегу шли...
Верно, Киклады тогда изумлялись жару поэта:
Как он под ропот и рев моря бормочет стихи.
Дивно и мне, не пойму, как мой дар не погиб безвозвратно
В этой пучине души, в этом кипенье волны.
Плод отупенья мой жар иль безумья, - не в имени дело:
Но, упоенный трудом, дух мой упавший воспрял.
Часто в дождь и туман мы блуждали по морю слепо,
Гибелью часто грозил Понт под созвездьем Плеяд,
Свет омрачал нам Боот, Эриманфской медведицы сторож,
Зевом полуночных вод нас поглощал ураган.
Часто хозяином в трюм врывалося море. Но, вторя
Ритму, дрожащей рукой стих за стихом вывожу.
Стонут канаты, скрипят под напором упорного шторма,
Вздыбился, будто гора, гребнем изогнутый вал,
Сам рулевой к небесам воздевает застывшие руки:
Кормчее дело забыл, помощи молит у звезд.
Всюду, куда ни взгляну, только смерти несметная сила.
Смерти страшится мой ум - в страхе молитвы твержу.
В гавани верной спастись? - Ужасает неверная гавань.
Воды свирепы. Увы! Суша страшнее воды.
Козни людей и стихий обоюдно меня удручают.
Робко трепещет душа! грозны - и меч и волна.
Меч! - да не жаждет ли он этой кровью поэта упиться?
Море! - не славы ль оно ищет, мне гибель суля?
Варвары слева грозят: по душе им грабеж да разбои.
Вечно на той стороне войны, да сечи, да кровь.
Моря великий покой возмущают зимние бури:
В этой смятенной груди волны свирепствуют злей.
Тем снисходительней будь ко мне, мой строгий читатель,
Если мой стих, как стих, ниже высоких похвал.
Я не в садах у себя пишу, как, бывало, писали.
Друг мой, уютный диван, где ты, опора костям?
Носит пучина меня в бледном свете полярного полдня,
Темно-зеленая зыбь брызгами лист обдает.
В злобе лютует зима, негодует завистница: смею
Всё же писать под свист колких укусов-угроз.
Бьет человека зима. И пусть ее! Милости просим.
Каждому - мне и зиме - песня своя дорога.
Я. Голосовкер
СОЖЖЕНИЕ "МЕТАМОРФОЗ"
(I, 7)
Если с плющом на челе мой портрет у тебя сохранился,
Праздничный Вакхов венок сбрось с его гордых волос:
Этот веселый убор подобает счастливым поэтам,
Но не опальной главе быть изваянной в венке.
Что говорю! Притворись, будто ты не услышал признанья,
Сердцем пойми, - иль зачем носишь на пальце меня?
Ты в золотой ободок мой образ оправил, и ловит
В нем дорогие черты друга-изгнанника взор.
Смотришь и, мнится, не раз замирал на губах твоих возглас:
"Где ты, далекий мой друг и собутыльник, Назон".
Благодарю за любовь. Но стихи мои - высший портрет мой.
Их поручаю тебе, ты их по дружбе прочти:
О превращенье людей повествуют они, чередуясь.
Труд довершить до конца ссылка творцу не дала.
Я, удаляясь, тогда в сокрушенье своими руками
Бросил творенье свое в пламя... - и много других.
Ты Мелеагра сожгла, родимого сына, Алфея,
Испепелив головню, мать уступила сестре.
Я, обреченный судьбой, мою книгу, мой плод материнский,
Сам погибая, обрек жарким объятьям костра,
Муз ли, повинных в моем прегрешении, возненавидя?
Труд ли, за то, что незрел и, словно щебень, шершав?
Но не погибли стихи безвозвратно - они существуют:
Много гуляло тогда списков тех строк по рукам.
Пусть же отныне живут, услаждая досуг не бесплодно
Тем, кто читает стихи. Вспомнят они обо мне.
Впрочем, кто в силах прочесть не досадуя, если не знает,
Что завершающий лоск мной не наведен на них.
Труд с наковальни был снят, недокованый молотом. Тонко
Твердый напильник его отшлифовать не успел.
Не похвалы я ищу, а милости. Счел бы за счастье,
Если, читатель, тебе я не наскучу вконец.
Ты шестистрочье мое в заголовке вступительной, первой
Книжки моей помести, если готов предпослать.
"Свитка, утратившего стихотворца, рукой ты коснулся.
Место да будет ему в Городе отведено.
Благоволенье излей, памятуя: не сам сочинитель
Свиток издал. Он добыт, верно, с его похорон".
Если погрешность найдешь в неотделанных строках, охотно
Я бы исправил ее... но не судила судьба.
Я. Голосовкер
ТРИСТИИ В РИМЕ
(III, 1)
"Книга изгнанника, я прихожу в этот с робостью город;
Руку усталому дай с лаской, читатель и друг!
И не страшись, что, к стыду, тебе послужу я случайно:
Здесь, на бумаге, стиха нет, чтоб учил он любви.
Участь творца моего такова, что не должен несчастный
Шуткой какою-нибудь вид ей иной придавать.
Труд же, где дурно шутил он когда-то в зеленые годы,
Поздно, увы! чересчур проклят им и осужден.
Что я несу, посмотри: ничего кроме скорби не встретишь,
Переживаемым дням стих соответствует мой.
А что хромые стихи через строку в черед приседают,
Делает это размер стоп или длительный путь.
Вот почему я не желт от кедра, не гладок от пемзы:
Больше творца своего убранным быть я стыжусь.
Пятнами строки мои пестрят, разлитыми повсюду, -
Это слезами поэт сам же испортил свой труд.
Если покажется вдруг, что иное здесь не по-латыни
Сказано, - так он писал в варварской этой стране.
Если не трудно, куда идти, укажи мне, читатель,
Где бы найти мне приют в городе, здесь я чужой".
Так я украдкой сказал, запинаясь в словах, и нашелся
Еле один человек, чтобы мне путь указать.
"Пусть тебе боги дадут, в чем они отказали поэту
Нашему, - тихо прожить век свой в родимом краю!
Ну, так веди! Я вослед, хоть в пути из далекого края,
Сушей и морем, моя сильно устала стопа".
Внял - и повел он меня, говоря: "Вот Цезаря форум,
Улица эта Святой имя несет от святынь.
Храм это Весты, хранят в нем священный огонь и палладий,
Здесь небольшой был дворец древнего Нумы царя".
Вправо свернувши, сказал: "Палатинские это ворота,
Это храм Статора, здесь первоположен был Рим".
Этим предметам дивясь, вижу в блеске оружия двери
Великолепные, дом, бога достойный вполне.
"Это Юпитера дом?" - говорю. Основание думать,
Что это именно так, дал мне дубовый венок.
О властелине дворца узнавши: "Мы не ошиблись, -
Я говорю, - так и есть, это Юпитера дом.
Вход почему же сюда прикрывается лавром ближайший
И августейшая дверь деревом скрыта густым?
Та ли причина, что дом твой вечных триумфов достоин
Или же что он всегда богом левкадским любим?
Сам ли он радостен, лавр, или радость всему придает он?
Мир означает ли он, данный им странам земли?
И как он зелен всегда и листвы никогда не теряет,
Так же и слава вечна этого дома? Еще
Сверху венок почему помещен, объясняет то надпись;
Граждане им спасены, так указуется там.
К ним, наилучший отец, прибавь одного гражданина,
Что далеко на краю света в изгнаньи живет.
А к наказанью его (заслуженного им, признает он)
Не преступленье вело, а лишь ошибка его.
Горе! И места боюсь я, боюсь и его властелина,
Самые буквы мои в страхе трепещут, дрожат.
Видишь ли, как, помертвев бескровно, бледнеет бумага?
Видишь, как дрожь обняла стих то один, то другой?
Пусть же тебе, о дворец, со временем будет угодно
С теми ж владыками стать зримым творцу моему!"
Вверх по ступенькам иду к величавому белому храму
Бога, который своих сталью не режет волос,
Где меж привозных колонн стоят данаиды и с ними
Жестокосердый отец их с обнаженным мечом.
Там сочиненья ученых умов, и древних и новых,
Для обозренья стоят всем, кто их хочет читать.
Братьев искал я своих, разумеется, за исключеньем
Тех, для которых отец быть не желал бы отцом.
Их я напрасно искал, пока не велел мне хранитель
Места священного прочь выйти из этих палат.
В храм направляюсь другой, к соседнему близкий театру,
Но недоступен и он также моим был стопам,
И не впустила меня в свои чертоги Свобода -
Первый ученым трудам ею открытый приют.
Так на потомстве легла несчастного автора участь,
Терпим изгнанье и мы, дети его, как он сам.
Может быть, Цезарь и к нам и к нему когда-нибудь позже
Менее станет суров, временем долгим смягчен.
Боги! Молю вас о том и тебя (что упрашивать многих?),
Цезарь, исполни мольбу, бог величайший, мою!
Если ж покамест закрыт мне приют общественный, скрыться
В частном хоть месте пускай будет дозволено мне!
Руки плебейские! Вы, если можете, песни примите
Наши: отказа стыдом сильно они смущены.
Перев. А. Артюшков
* * *
(III, 2)
Стало быть, рок мне судил и Скифию тоже увидеть,
Где Ликаонова дочь ось над землею стремит.
О Пиэриды, ни вы, ни божественный отпрыск Латоны,
Сонм искушенный, жрецу не помогли своему!
Не было пользы мне в том, что, игривый, я не был преступен,
Что моя Муза была ветреней жизни моей.
Много я вынес беды на суше и на море, прежде
Чем приютил меня Понт, вечною стужей знобим.
Я, убегавший от дел, для мирных досугов рожденный,
Мнивший, что всякий тяжел силам изнеженным труд,
Всё терпеливо сношу. Но ни море, лишенное портов,
Ни продолжительный путь не погубили меня.
Противоборствует дух, и тело в нем черпает силы,
И нестерпимое он мне помогает терпеть.
В дни, когда волны меня средь опасностей гнали и ветры,
Труд избавлял от тревог сердце больное мое.
Но лишь окончился путь и минули труды переезда,
Только я тронул стопой землю изгнанья, с тех пор
Плач - вся отрада моя, текут из очей моих слезы
Вод изобильнее, с гор льющихся вешней порой.
Рим вспоминаю и дом, к местам меня тянет знакомым
И ко всему, что - увы! - в Граде оставлено мной.
Горе мне! Сколько же раз я в двери стучался могилы -
Тщетно, ни разу они не пропустили меня!
Стольких мечей для чего я избег и зачем угрожала,
Но не сразила гроза бедной моей головы?
Боги, вы, чьей вражды на себе испытал я упорство,
В ком соучастников зрит гнев одного божества,
Поторопите, молю, нерадивые судьбы, велите,
Чтоб наконец предо мной смерти открылись врата!
Перев. С. Шервинский
ЖЕНЕ
(III, 3)
Странно ли станет тебе, почему чужою рукою
Это посланье мое писано: болен я был,
Болен я был в отдаленных краях неизвестного мира
И на спасенье почти начал надежду терять.
С чувством каким я теперь посреди сарматов и гетов,
Ты полагаешь, лежу в этой суровой стране?
Не выношу ни небес, ни к воде не могу здесь привыкнуть,
Ни почему-то сама здесь не мила мне земля.
Нет ни домашних удобств, ни пищи, полезной больному,
И никого, кто б сумел боль врачеваньем смягчить.
Нет из друзей никого, кто б утешил своею беседой,
Кто обмануть бы сумел времени медленный ход.
Я, изможденный, лежу на краю населенного света,
В мысли больному идет то, чего нет здесь сейчас.
Всё вспоминается мне, ты же всё побеждаешь, супруга,
Большая часть моего сердца во власти твоей.
Только с тобой говорю, лишь тебя призывает мой голос,
День ни один, ни одна ночь без тебя не придет.
Даже в бреду, говорят, так сплетал я несвязные речи,
Что на устах у меня было всё имя твое.
Силы терял уже я, и с трудом укреплять было нужно
Мой ослабевший язык, нёбо вином оросив, -
Скажет ли кто, что пришла госпожа, поднимусь, и надежда
Видеть тебя для меня станет источником сил.
В жизни отчаялся я, ты же время проводишь, быть может,
В радости там у себя, вовсе о нас позабыв?
Нет, я уверен, не так! Дорогая, мне ясно, что время
Только уныло твое может идти без меня.
Если ж судьбою моей исполнены должные годы,
Если так скоро конец жизни моей настает -
Боги! Что стоило вам пощадить обреченного на смерть,
Чтобы в могилу хоть лег я в родимой земле!
Или пусть бы кара моя отнеслась бы ко времени смерти,
Иль б ускорилась смерть, ссылку мою упредив!
Мог я недавно еще хорошо умереть, незапятнан.
Жизнь мне дана, чтоб теперь в ссылке окончить ее.
Стало быть, так и умру далеко в краю безызвестном,
Скорбною станет моя участь от самой страны?
Тело мое не найдет на привычной постели покоя
И не найдется кому плакать над гробом моим?
Слезы моей госпожи, на лицо мое упадая,
Малого срока к моей жизни не смогут придать?
И поручений не дам, и друга рука не закроет
Глаз потухающих мне с воплем последним! Мою
Голову без похорон, без почета могильных обрядов
И не оплаканной здесь дикая скроет земля!
Ты же - смутишься ли всею душой, услыхавши об этом,
Робкой рукою себе верную грудь поразишь?
Ты ж, простирая свои в мою сторону руки напрасно,
Бедного мужа пустой имени звук возгласишь?
Все-таки щек не терзай и не рви волос: не впервые
Буду я тут у тебя отнят, мой свет дорогой!
Знай, что погиб я тогда, когда утратил отчизну,
Первой и худшею смерть эта была для меня.
Ныне ж, коль силу найдешь (не найдешь, дорогая супруга!),
Радуйся: смерть для меня кончила столько невзгод!
Горе свое ослабляй, сколько можешь, снося его бодро:
В сердце своем уж давно свыклась с несчастием ты.
О, если б с телом моим и душа погибла! Пусть лучше
Часть ни одна от меня жадных костров не минёт!
Если на воздух пустой улетает, смерти не зная,
Дух, и самосский мудрец верное слово сказал,
То меж сарматских теней и римская будет скитаться;
Призракам диким она чуждою будет всегда.
Кости же в урне вели небольшой домой переправить:
Ссыльным не буду я так даже и мертвый. На то
Нет запрещенья. Фиванка-сестра убитого брата
Скрыла в могильном холме, воле царя вопреки.
Прах мой с листвою смешай и с мелкой пыльцою амома
И в подгородней земле скрытым поставить вели.
Выбить стихи прикажи на мраморе гроба большими
Буквами - путник пусть их глазом поспешным прочтет:
"Я, здесь лежащий поэт, игравший нежною страстью,
В собственном даре своем гибель Назон получил.
Не затруднись, если знал ты любовь, кто бы ни был, прохожий,
Молвить: "Спокойно пускай кости Назона лежат"".
Этих на надписи слов и довольно вполне, потому что
Больше и длительнее памятник в книгах моих.
Мне, я уверен, они хоть и были во вред, но доставят
Имя и автору жить долгое время дадут.
Ты ж по умершим всегда приноси похоронные жертвы,
Также венки возлагай, влагою слез омочив.
Тело хотя от огня и во прах превратится, однако
Чувствовать будет зола этот печальный обряд.
Больше б хотел написать, но голос, от речи уставший,
И пересохший язык сил диктовать не дают.
В слове, быть может, последнем тебе того я желаю,
Сам не имею чего: о, будь здорова! Прощай!
Перев. А. Артюшков
НАСТАВЛЕНИЕ ПЕРИЛЛЕ
(III, 7)
В путь снаряжаю тебя: лети с приветом к Перилле,
Вестник слов моих, верный посланник - письмо!
Ты застанешь ее в беседке с матерью милой
Или одну среди книг, в дружном кругу Пиерид.
Тотчас, прознав про гонца, любое бросит занятье
И поспешит расспросить, с чем ты, да как я, да что.
Скажешь, я жив, живу - но живу, о смерти тоскуя,
И не врачует печаль долгая смена годин;
Всё же я к музам, скажи, меня сгубившим, вернулся,
Нужные нижу слова в чередовании стоп.
Ты же верна ль, как была, любимому делу? Поешь ли
Песни стройные ты, нравам страны вопреки?
Ибо судьба и природа тебе, не скупясь, подарили
Скромный нрав и к нему редкостный ум и талант.
Я же первый направил их ток к волнам Пегасийским,
Чтоб не иссяк в глуши этот живительный ключ;
В нежные годы твои узрел его первым - и был я
Друг и водитель тебе, бережный твой опекун.
Если в тебе огонь не угас - лесбиянке вещей,
Ей лишь одной, победить гордую песню твою.
Только участь поэта, боюсь, тебя не смутила ль?
После казни моей жар не остыл ли в груди?
Что ни день, друг другу стихи мы читали - и часто
Был я твоим судией, часто учителем был.
То внимал я прилежно твоим последним твореньям,
То понуждал тебя за нерадивость краснеть.
Может быть, по примеру поверженного стихотворца
Ныне страшишься и ты кару навлечь на себя?
Страх напрасный забудь! Лишь только стих твой, Перилла,
Женщин, дев и мужей не обучал бы любви!
Встань, питомица муз, отринь со страхом ты праздность
И к ремеслу своему, к службе священной вернись!
Это пленительное лицо увянет с годами,
Лоб изрежут тебе борозды злые морщин;
Шагом бесшумным придет завистливая ведунья
Старость - и стройный стан тяжкой придавит рукой.
Скажут: "Красивой она была когда-то!" - и горько
Ты загрустишь, во лжи станешь корить зеркала.
Скромно именье твое, ты достойна владеть богатейшим,
Но представь, что и впрямь стало несметным оно:
Истинно, дарит Фортуна его в насмешку любимцам -
Даст и отымет, и Крез Иром окажется в миг!
Скажем короче: тлен всё то, что имеем; надежны
Только сила души, только богатства ума.
Сам я примером: когда и вас, и отчизны лишился,
И очага, и всего, что только можно отнять, -
Стал изгнаннику ум и талант единой утехой.
Длань закона на них Цезарь не мог наложить.
Если мне суждено от жестокого сгинуть кинжала,
Сгину, но слава моя будет посмертная жить!
И доколе взирает с холмов на мир покоренный
Марсом хранимый Рим, будут Назона читать.
Следуй тем же путем (для тебя он да будет счастливей!)
И не вся ты сгоришь на неизбежном костре.
Перев. Н. Вольпин
* * *
(III, 9)
Здесь, среди варварских сёл, средь немыслимо диких названий,
Встретишь - поверил бы кто? - греческие города!
Даже сюда Милет засылал своих колонистов,
Чтобы греческий дом рос и на гетской земле.
Этого ж города имя куда древнее: он назван
В память Абсирта, что здесь некогда был убиен.
Волей воительницы Минервы построено было
Судно; на нем исходив ширь неразведанных вод,
В бегстве своем от отца, говорят, ведунья Медея
Первая в эти пески смело вонзила весло.
Даль оглядев с холмов и завидев судно погони,
"Враг! - закричала она. - Парус колхидский! Бежим!"
И, покуда минийцы канат разбирают, покуда
Якорь тянут в тоске, быстрым послушный рукам, -
Их сообщница, дочь Колхиды, рукой многогрешной,
К новым готовой грехам, бьет, исступленная, в грудь.
Дерзость безмерная в мыслях ее гнездится, и всё же
Тусклой бледностью лег ужас на девичий лик.
Видит она, паруса приблизились: "Нас настигают, -
Молвила, - хитростью нам надо отца задержать!"
Мечется - что начать? Озирается пасмурным взором,
И попадается ей братец меньшой на глаза.
Видит она его и душой взликовала: "Победа!
Отрока смерть, - говорит, - вызволит нас из беды!"
Вмиг свершила, и тот не ждал, не страшился, не ведал,
Как вошел ему в грудь неотвратимый кинжал.
Тело рассекла затем, в полях рассеченные члены
Пораскидала, чтоб их в разных искали местах.
А чтоб отец обознаться не мог, на скале водрузила
Голову и над ней белых ладоней маяк.
Новой печали пусть предастся отец и, слагая
Тело наследника, пусть в скорбном промедлит пути!
Вот и названо Томами это недоброе место,
Где изрубила сестра брата убитого труп.
Перев. Н. Вольпин
ЗИМА В ТОМАХ
(III, 10)
Если в столице у вас об изгнаннике помнят - Назоне,
Если живет без меня в Городе имя мое,
Там, далеко, далеко, где и звезды в море не сходят,
Там обретаюсь во тьме варварства - варварских орд.
Дики кругом племена: сарматы, да бессы, да геты...
Сборище темных имен - мне ли, поэту, под стать?
В пору тепла мы живем под широкой защитой Дуная:
Волн бурливый разлив - вражьим набегам рубеж.
Лету на смену зима угрюмые брови насупит,
В белый, как мрамор, покров землю оденет мороз,
В дни, пока дует Борей и свиреп снегопадами Север,
Терпит покорно Дунай дрожь громыхающих арб.
Снег да метель. Ни дожди, ни солнце тот снег не растопят.
Крепче и крепче его в броню сбивает Борей.
Прежней еще не смело, а новый всё валит и валит,
Так и лежит кое-где век от зимы до зимы.
Тут ураган налетит, - ударит и с грохотом рушит
Башни, равняя с землей, кровлю рванул - и унес.
Кутают тело в меха, в шаровары из шкур, когда люто
За душу стужа берет: только лицо на ветру.
Льдинки звенят при ходьбе, свисая с волос и качаясь,
И от мороза бела, заледенев, борода.
Здесь замерзает вино, сохраняя форму сосуда;
Вынут из кадки - не пьют: колют, глотая куском.
Высказать вам, как ручьи промерзают до дна от морозов,
Как из озер топором ломкую воду берут?
Равен Дунай шириной папирусоносному Нилу.
Многими устьями он в мощный втекает залив.
Вод синеокую даль он, ветрами сковав, замыкает,
И под броней ледяной к морю сокрыто скользит.
Там, где сверкало весло, пешеходы ступают, и звонко
Режет копыто коня гладь затвердевшую волн.
По новозданным мостам, над скользящими водами цугом
Варварский тащат обоз шеи сарматских быков.
Верьте, не верьте, но нет мне корысти враньем пробавляться,
И очевидцу не грех полную веру давать...
Вижу ледовый настил, уходящий в безбрежные дали,
Скользкая сверху кора сжала безмолвие вод.
Мало увидеть - иду: я по твердому морю шагаю,
И под стопой у меня влага не влажной была.
Будь твой пролив роковой, Леандр, таким же когда-то,
Мы не вменяли б ему юноши гибель в вину.
Ныне дельфинам невмочь, изогнувшись, мелькнуть над волною.
Пусть попытаются: лед сломит игривую прыть.
Пусть, свирепея, Борей гремит, порывая крылами,
Воды не дрогнут: тиха в сжатой пучине вода.
Сдавлены льдами, стоят корабли в этом мраморе моря,
И не разрезать веслом оцепенелый простор.
Вижу в прозрачности льдов застывших рыб вереницы,
Меж замороженных див есть и немало живых.
Только, бывало, скует свирепая сила Борея
Воды морские иль рек вольнолюбивый порыв,
Только прогладят Дунай Аквилоны досуха, тотчас
Варвар на резвом коне хищный свершает набег.
Варвар! - силен он конем и далеко летящей стрелою:
Опустошит широко землю соседей сосед.
Жители - в бегство: беда!.. В полях, никем не хранимых,
Хищники дикой ордой грабят покинутый скарб,
Скудное грабят добро - и скот, и скрипучие арбы -
Всё, чем сыт и богат наш деревенский бедняк.
Кто не укрылся, того, заломив ему за спину руки,
Прочь угоняют: прости, дом и родные поля.
Прочие жалко падут под зубчатыми стрелами. Варвар
Жало крылатой стрелы в капельный яд обмакнул.
Всё, что врагу унести иль угнать не по силам, он губит:
И пожирает огонь скромные избы селян.
Даже в дни мира дрожат, трепеща перед зимним набегом,
И не взрывает никто плугом упорной земли.
Здесь - или видят врага, иль боятся, когда и не видят,
И пребывает земля в дебрях степных целиной.
Здесь под сенью листвы виноградная гроздь не свисает.
Пенистым суслом по край не заполняется кадь.
Яблоко здесь не растет. Не нашел бы Аконтий приманки,
Чтобы на ней написать, - только б Кидиппа прочла.
Голые степи кругом: ни деревьев, ни зелени - голо.
Не для счастливых людей гиблые эти места.
Да, до чего широко раскинулись мир и держава!
Мне в наказанье дана именно эта земля.
Перев. Я. Голосовкер
ВЕСНА[1]
(III, 12)
Год на исходе. Зефир холода умеряет. Докучно
Тянется для томитян зимний томительный срок.
Золоторунный баран, не донесший до берега Геллу,
В небе уравнивает длительность ночи и дня.
Весело юным рукам собирать полевые фиалки,
Дань деревенской красы - сами фиалки взошли.
В пестроузорчатый плат рядятся луга, зацветая,
Птица встречает весну горлом болтливым: ку-ку!
Только б вину искупить, под стропилами крыш хлопотливо
Ласточка, грешная мать, гнездышко птенчикам вьет.
Выпрыснул злак из земли, в бороздах таимый Церерой,
Чуть огляделся - и ввысь тянется нежный росток.
Всюду, где зреет лоза, проступают почки на ветке, -
Только от Гетской земли лозы мои далеки.
Всюду, где есть дерева, набухают буйно побеги, -
Только от Гетской земли те дерева далеки.
Ныне... там отдых в чести. Отошли говорливые тяжбы
Красноречивых витий Форума. Играм черед.
Тут скаковые дела, тут на копьях, мечах поединки,
Дротики мечут, звеня вертится обруч юлой.
Юность проточной водой, из источника Девы, смывает
С тел, утомленных борьбой, масла лоснящийся след.
Сцена царит. Горячи взрывы жаркие рукоплесканий.
Три театра гремят форумам трижды взамен.
Трижды счастливы! стократ! числом не исчислить всё счастье
Тех, кому в городе жить не возбраняет приказ.
Здесь же... я вижу, снега растопило вешнее солнце,
Не пробивают уже проруби в тверди озер.
Море не сковано льдом. И погонщик-сармат, понукая,
Не волочит через Истр нудный скрипучий обоз.
Медленно будут сюда прибывать одинокие шкуны:
Будет качаться корма - гостья понтийских причал.
Я поспешу к моряку. Обменяюсь приветом. Узнаю:
Кто он, откуда, зачем прибыл, из дальних ли мест?
Диво, коль он не пришлец из ближайших приморских окраин
И безопасным веслом не взбороздил нашу зыбь.
Редкий моряк поплывет из Италии этаким морем,
Редко приманит его берег унылый, без бухт.
Если же гость обучён латинской иль эллинской речи,
Звуком пленит дорогим - есть ли что сердцу милей!
Только обычно сюда от пролива и волн Пропонтиды
Гонит, надув паруса, ветер попутный суда.
Кем бы там ни был моряк, но отзвук молвы отдаленной
Всё ж перескажет и сам станет ступенью молвы.
Только бы он передал о триумфах Тиберия слухи
И об обетах святых Августа - бога страны,
И о тебе не забыл, бунтовщица Германия: низко ль
Ты к полководца ногам грустной склонилась главой?
Кто перескажет, тому - хоть прискорбно, что сам я не видел, -
Двери в доме моем я широко распахну.
В доме? - Увы мне, увы! Дом Назона не в дебрях ли скифских?
И не свое ли жилье Кара мне в лары дала?
Боги, пусть эту юдоль каратель не домом до гроба -
Только приютом на час, долей случайной сочтет.
Перев. Я. Голосовкер
* * *
(III, 14)
Читатель ученых мужей и их представитель почтенный,
Друг дарований моих вечный, что делаешь ты?
Или, как раньше меня невредимого славил когда-то,
Так и теперь не даешь изгнанным стать мне сполна?
Песни блюдешь ли мои, кроме тех "Искусств", от которых
Я, их искусный творец, вред лишь один получил?
Делай, пожалуйста, так, любитель новых поэтов!
Сколько возможно, храни в Городе труд мой! Сюда
Ссылка назначена мне, но для книг не назначена ссылка,
Не заслужили они кары творца своего.
Часто уходит отец на окраину света в изгнанье;
Дома, однако, его детям дозволено жить.
Созданы мною стихи без матери, словно Паллада:
Это потомство мое, это от крови моей.
Их поручаю тебе, и чем больше они сиротливы,
Тем тяжелей для тебя ноша, хранителя их.
Трое со мною детей мое разделяют несчастье;
Всех остальных ты возьми явно в опеку свою.
Есть "Превращений" еще пятнадцать свитков, спасенных
Из погребальных огней автора. Эти стихи,
Если б я гибели сам до того не подвергся, могли бы
От обработки моей славу надежней иметь.
В публику труд мой идет теперь в неисправленном виде,
Ежели, впрочем, народ что-либо чтит за мое.
Кое-что это прибавь прибавь к моим, пожалуйста, книжкам -
То, что приходит к тебе с дальнего края земли.
Это кто станет читать (если станет), сначала пусть взвесит
Место и время, когда, где это я сочинял.
Будет к стихам справедлив, кто узнает сначала, что ссылка -
Время создания их, место - страна дикарей:
Он удивится, как я среди стольких бедствий был в силах
Вывести хоть одну строку печальной рукой.
Горе сломило мое дарование; впрочем, и раньше
Слаб был источник его, жила ничтожна была.
Без упражненья, однако, и то исчезает, что было,
В долгом застое иссох дар мой и вовсе погиб.
Нет здесь достаточно книг, чтоб манили меня и питали,
Вместо поэзии здесь луки и копья звенят.
В этой стране никого не найдется, кому бы стихи я
Мог прочитать, у кого был бы понятливый слух.
Негде побыть одному: на стене охрана, ворота
Заперты; Гетов от нас так отгоняют, врагов.
Часто иное ищу я слово, название, место:
Нет никого, от кого мог бы его я узнать.
Часто пытаюсь сказать что-нибудь и (стыдно признаться!)
Слов нет совсем, говорить я разучился. Кругом
Говором скифским почти оглушен я, фракийскою речью,
Кажется, гетским стихом мог бы я даже писать.
Верь мне, боюсь я, к словам латинским понтийские как бы
Не примешались; в моих ты б не нашел их строках.
О снисхожденьи прошу, какова б ни была моя книга,
Участью тяжкой моей стих мой прошу извинить.
Перев. А. Артюшков
ТРИСТИИ. ВТОРОЙ ГОД
* * *
(IV, 8)
Вот уж виски белизной с опереньем лебяжьим поспорят;
Старость мне их серебрит - черные бледной рукой.
Вот уж усталости годы настали и недомоганий,
Вот уже силы не те - каждый мне тягостен шаг.
Властен приказ этих лет: покончив с земными делами,
Жить - и отринуть страх, жить - и не ведать тревог.
Годы велят мне вкусить досуг, всегда столь желанный,
Даже в любимых делах лишнее рвенье смирять;
Годы велят мне почтить стихом мой домик, Пенатов,
Нивы, наследье отцов, ныне забывшие плуг,
И, в окруженьи друзей и домашних, на родине милой
Мирно к закату брести об руку с нежной женой.
Так надеялся я прожить безмятежную старость,
Отдых трудом заслужив, сладостно жизнь завершить.
Боги решили не так и по чуждым морям и дорогам
Долго гнали меня, бросив в сарматском краю.
В гавань ведут корабли, разбитые штормом жестоким:
Их безрассудно волнам кормчие не предают.
Конь, чтоб в упряжке не пасть и победных венков не позорить,
Силы утратив, траву щиплет на тучном лугу.
Воин за выслугой лет, устав от борьбы и походов,
Складывает у Лар щит свой и меч боевой.
Так и меня теперь расслабляет исподволь старость,
Видно, давно пора мне отстраниться от дел.
Видно, пора мне жизнь не под плачущим небом чужбины
И не из Гетских волн воду горстями черпать,
Но возлежать средь садов, мой дом окружавших когда-то,
Римом любуясь опять, тешась потоком людским.
Так беспечной душой, грядущей беды не предвидя,
Некогда я мечтал старость прожить без тревог.
Знать, не судьба: давно миновала легкая юность,
Горечь изгнанья и скорбь сгорбили зрелость мою.
Пять десятков лет безбедно я прожил, а ныне,
Немолодым, ослабев, гнет я изведал забот.
Мчась к желанной мечте, которая, чудилось, рядом,
Вдребезги вдруг разбил я колесницу мою.
Ну, не безумец ли я? - я гнев пробудил в человеке,
Мягче которого мир не порождал никогда.
Даже кротость сама сражена моим безрассудством,
Но и сраженная - жизнь мне сохранила она,
Жизнь: ее я влачу на чужбине, на севере дальнем,
Там, где простерлась земля бурного Понта левей.
Если б мне так нагадали Додонский дуб или Дельфы,
Я под сомненье бы взял эти святые места.
Где тот сплав на земле, что, будучи тверже алмаза,
Всё ж Громовержца стрелой не был бы испепелен?
Кто на земле, вознесясь превыше превратностей рока,
Всё ж пред лицом божества в страхе бы ниц не упал?
Ибо, хотя я беду и накликал отчасти проступком,
Яростный гнев божества муки умножил стократ.
Всем да будут мои злосчастия предупрежденьем -
Мужу во всем угождать, равному гордым богам.
Перев. Б. Лейтин
* * *
(IV, 9)
Если позволено мне, вину твою скрою и имя,
Водам летейским твои преданы будут дела,
Поздние слезы твои обретут мое снисхожденье,
Только раскаянье мне ты поскорее яви.
Только вину ты признай и жизни своей Тизифонской
Годы забыть навсегда, сколько ты в силах, стремись.
Если же в сердце твоем жестокая ревность пылает,
Горечь прикажет и мне также оружьем грозить, -
Будь я, как ныне, тогда в далеких пределах вселенной,
Всё ж не слабее разить гневная будет рука.
Знайте, коль прежде не знал, что Цезарь права сохранил мне, -
Лишь по отчизне печаль карой назначена мне.
Только бы здравствовал он, и я на прощенье надеюсь:
Так громовержец склонен - дуб зеленеет опять.
Если же средств никаких у меня не будет для мщенья,
То Пиериды мне сил вместе с оружьем дадут.
Как я средь скифов живу у берегов отдаленных,
Как созерцаю вблизи звездный полуночный свет -
Всё перескажет молва рассеянным в мире народам,
Чтобы внимала земля жалобам громким моим.
Так услышат меня и восхода, и запада страны,
Так гесперийским речам будет внимать и восток.
Ропот повторится мой чужими краями, морями
Горьких стенаний моих всюду услышится глас, -
И про вину твою все столетья оповестятся,
Перед грядущим судом будешь держать ты ответ.
В бой я стремиться готов, хоть призыва рогов не услышал,
Я бы желал, чтоб носить не было повода их.
Цирк еще мирен пока, но бык над ареной вздымает
Клубы песка и, озлясь, землю копает ногой.
Высказал многое я. Труби отступление, муза,
Смолкни, покуда ему имя скрывать суждено.
Перев. В. Любин
ТРИСТИИ. ТРЕТИЙ ГОД
* * *
(V, 10)
Трижды с того дня, как мы на Понте, стал Истр от мороза,
Трижды твердела волна моря Эвксина. А мне
Кажется, будто вдали от отечества столько уж лет я,
Сколько в осаде была Троя у грека-врага.
Можно подумать, стоит - так медленно движется время,
Шагом ленивым едва год совершает свой путь.
Не сокращает ночей мне летнее солнцестоянье,
Не урезает зима длительность дня для меня.
Так в отношеньи ко мне изменился порядок природы,
Вместе с заботой моей мне удлиняет он всё.
Или свершает свой ход вообще по обычаю время,
Только дни жизни моей стали одни тяжелей
Здесь, на морском берегу Эвксина, с прозванием ложным,
Истинно левой земле Скифского моря. Кругом
Множество диких племен угрожает свирепой войною,
Жить грабежом для себя в стыд не считают они.
Нет безопасности вне укреплений, и холм даже самый
Слабой стеной защищен и положеньем своим.
Стаею птиц налетит, когда меньше всего ожидаешь,
Враг: чуть его разглядишь, он уж добычу ведет.
Часто в ограде стенной вредоносные стрелы сбираем
Даже на улицах мы при запертых воротах.
Редко кто смеет у нас обрабатывать землю: несчастный
Пашет одною рукой, держит другою копье.
В шлеме играет пастух на скрепленных смолою тростинках,
И вместо волка война робких пугает овец.
Слабой защитой для нас укрепление служит. Внутри же,
С греками слившись, толпа варваров тоже страшит:
С нами совместно живет без различия всякого варвар,
Большая часть и жилья также во власти его.
Если и страха к ним нет, почувствовать ненависть можно,
В шкуре их видя всегда с космами длинных волос.
Даже на тех, кто слывет уроженцем города греков,
Вместо одежды родной видим персидский наряд.
Общим они языком умеют взаимно сноситься,
Мне же приходится им знаками мысль выражать.
Варвар я здесь для них, никому я кругом не понятен,
Глупым латинская речь кажется гетам смешной.
Часто при мне же меня они злословят свободно.
Может быть, ставят в упрек мне мою ссылку они.
Если на их разговор я кивну, соглашаясь ли, нет ли,
Обыкновенно они против меня повернут.
Кроме того, здесь мечом неправое право диктуют,
Грубо, и даже среди площади ранят людей.
Парка жестокая! Мне под тяжкой звездою такою
Более краткую нить жизни зачем не дала!
Вида другого, друзья, и вашего вида лишен я,
Вынужден жить посреди скифских племен! Тяжела
Кара двойная! Но пусть заслужил я из города ссылку, -
Не заслужил, может быть, жизни в подобных местах!
Что говорю? Потерять, безумец, достоин я даже
Самую жизнь! Божество Цезаря я оскорбил!
Перев. А. Артюшков
ЖЕНЕ
(V,11)
Пишешь в письме, что тебя женой изгнанника кто-то
Назвал в обиду и ты сетуешь горько о том.
Я разделил эту боль. Но не груз людского презренья
К собственной доле моей (стал он привычным давно!) -
Мысль угнетает, что я покрыл, не желая, позором
Имя твое, что тебе вечно за мужа краснеть.
Друг, крепись и мужайся! Тягчайшее ты претерпела
В дни, как с тобою меня Цезаря гнев разлучил.
Впрочем, обидчик твой ошибается: я не изгнанник;
Мягче кара была - та, что пришла за виной.
Августа я оскорбил, и это всех кар тяжелее!
Лучше б, тот день упредив, смерть поразила меня.
В бедствии наш корабль, но всё ж не разбит и не тонет -
Гавани не находя, носится он по волнам.
Жизни я не лишен, ни наследья, ни прав гражданина -
Как заслужил я того неискупимой виной.
Не преступленье, проступок свершил я; поэтому Цезарь
Лишь удалиться велел мне из отеческих мест.
Нам, как стольким другим, бесчисленным, благостный Август
Не по заслугам, увы! кротостью милость явил.
И не изгнанником он меня называет, а ссыльным, -
Значит, сам он, судья, дело мое защитил.
Значит, по праву овидиев стих, каков бы он ни был,
Славу, Цезарь, тебе неутомимо поет!
Молим по праву богов в чертог небесный до срока
Не допускать божество - бога оставить средь нас.
Жаждет того же народ. Но как реки к широкому морю,
Так устремиться к нему рад и ничтожный ручей.
Ты же, хулитель мой, изгнанника именем ложным
Тяжкую долю мою отягощать не спеши!
Перев. Н. Вольпин
ПЕРВАЯ ОТПОВЕДЬ
(III, 11)
Что ты злорадно, наглец, над моею бедою ликуешь,
Кровью дыша, клеветой усугубляешь вину?
Ты из утробы скалы народился, выкормок волчий,
Я говорю: у тебя - камень в бездушной груди.
Где же предел, укажи, где вал твоей ярости схлынет?
Иль не до края полна горести чаша моя?
Варваров орды кругом, берега неприютного Понта,
Шаг мой и вздох сторожит звездной Медведицы взор.
Слышу дикарский язык. Перемолвиться не с кем поэту.
Только тревога да страх в этих недобрых местах.
Словно олень на бегу, наскочивший на лапы медвежьи,
Словно овечка в кольце горных свирепых волков,
Так в окруженье племен воинственных, степью теснимый,
Ужасом сжатый, живу: враг что ни день на плечах.
Или за милость мне счесть эту казнь? подруги лишенный,
Родины, службы, детей, - здесь, на чужбине, один?
Иль не карают меня? - только Цезаря гнев надо мною?
Но разве Цезаря гнев - малая кара и казнь?
Есть же любители, есть, растравлять незажившую рану
И распускать языком сплетни о нраве моем!
Где возражать не дано, там любой краснобай - громовержец.
Всё, что потрясено, наземь свалить легко.
Башен оплот сокрушать - высокой доблести дело,
То, что упало, топтать - подлого труса почин.
Нет, я не то, чем я был. Что же призрак пустой поражаешь?
Камни, один за другим, мечешь в мой пепел и прах?
Гектор-воитель, в бою - был Гектором. Но, по равнине
Жалко влачимый в пыли, Гектором быть перестал.
Не вспоминай же, каким ты знавал меня в годы былые:
Только подобие я - бывшего смутная тень.
Что же попреками ты эту тень язвишь и бичуешь?
О, пощади, не тревожь мрака печальной души.
Пусть, так и быть, полагай, что мои обвинители правы,
Что заблужденье мое умысел злой отягчил,
Вот я - изгнанник, взгляни, насыть свою душу! Двойную
Кару несу: тяжка ссыльному глушь и судьба.
Даже палач площадной оплакал бы жребий поэта.
Всё же нашелся судья кару завидной признать.
Ты Бузирида лютей, ты зверее безумца, который
Медленно, зло раскалял медное чрево быка,
Сам же, глупец, подарил свою медь Сицилийцу-тирану,
Так восхваляя ему изобретателя дар:
"В этой диковине, царь, механизм превосходит картинность,
В ней не одна красота форм вызывает хвалу.
Створка чудесная здесь на боку быка притаилась.
Хочешь кого погубить - тело в отверстие брось.
Бросил - и жги не спеша, жар огня нагнетая... И тут-то
Бык замычит, - и живым будет мычанье быка.
Дай мне за выдумку, царь, за подарок высокий подарок,
Чтобы достойна творца эта награда была".
Высказал. Туг Фаларид воскликнул: "О выдумщик дивный,
Сам на себе испытай дивного вымысла мощь".
Долго ли, коротко - вдруг, жестоким терзаемый жаром,
Длительный рев испустил выдумщик мудрый мыча.
Сгинь, сицилийская быль! Далеко ты от скифов и гетов.
Я возвращаюсь в тоске, кто бы ты ни был, к тебе.
Что же, скорей утоляй свою жажду кровью поэта,
Празднуй, ликуй, до конца жадное сердце потешь.
Я по пути испытал столько бедствий на суше и море,
Что злополучья мои тронули б даже тебя.
Если бы с ними сравнить скитанья Улисса, поверь мне,
Гнева Нептуна сильней грозный Юпитера гнев.
Как бы ты ни был могуч, а я грешен - греха не касайся,
Руки жестокие прочь! не береди моих ран.
Пусть заглохнет молва о "злодействе" поэта Назона,
Дай затянуться рубцом этим минувшим делам.
Вспомни о судьбах людских! Переменчивы судьбы: возносят
Ныне, а завтра гнетут. Бойся, всему свой черед.
Ты к испытаньям моим проявляешь чрезмерное рвенье.
Я бы мечтать не посмел о дружелюбье таком.
Не благоденствую, нет. Опасенья напрасны. Уймись же!
Горе за горем влечет Цезаря гнев за собой.
Чтобы проникся, постиг, не за вымыслы счел мои скорби:
Дай тебе бог испытать ту же печаль и судьбу.
Перев Я. Голосовкер
Чу! Кукушка с холма, гулкоболтливая,
Всё кукует. Весна. Ласточка птенчиков
Под карнизами крыш кормит по улицам,
Хлопотливо мелькнет в трепете быстрых крыл,
Чуть послышится ей тонкое теньканье.
У Овидия:
Птица встречает весну горлом болтливым: ку–ку!
Только б вину искупить, под стропилами крыш хлопотливо
Ласточка, грешная мать, гнездышко птенчикам вьет.
Такое совпадение, как тема весны, болтливость кукушки и хлопотливость ласточки, вряд ли случайность, особенно если принять во внимание обыкновение римских поэтов заимствовать всё, что только можно, из эллинской лирики. Очевидно, Алкей восхитил своей поэзией не только своего выученика Горация, но и Овидия.
ПОСЛАНИЯ С ПОНТА[1]
РАССКАЗ СТАРОГО СКИФА
(III, l)
(ФРАГМЕНТ ЭЛЕГИИ)
Как-то в кругу томитян говорил я о доблести вашей
(Я и по-гетски могу и по-сарматски болтать).
Некий старик среди нас на мое восхваленье такую
Речь величаво повел звонкому слову в ответ:
"Гость дружелюбный, и нам слово "дружба" - не чуждое слово
В этом далеком от вас, Истром омытом краю.
В Скифии есть уголок, именуемый древле Тавридой -
Бычьей Землей. Не года скачут от гетов туда.
Там я близ Понта рожден. Не к лицу мне стыдиться отчизны.
Фебу, богиню, чтят жертвами жители гор.
Там и поныне стоят на плечах колонн-великанов
Храмы, и к ним переход - в сорок ступеней пролет.
Статуя с неба сошла, по преданию, в эту обитель.
Верно, молва не пуста: цоколь от статуи цел.
Жертвенник в камне скалы сверкал белизною природной:
Ныне он тускл и багров, кровью пропитанный жертв.
Жрица безбрачная там роковые вершила обряды:
И превышала она знатностью скифских невест.
Грозен обычай веков, заповеданный предками скифам:
"Да упадет под мечом девственным жертвой пришлец".
Мощно царил там Фоант, знаменитый по всей Меотиде.
Берег Евксинский не знал мужа славнее, чем он.
И притекла, говорят, Ифигения, некая дева,
В годы державства его к нам по воздушным волнам:
Будто ее ветерки, под облаком в небе лелея,
Волею Фебы, как сон, в эти места увлекли...
Многие годы она алтарем управляла и храмом,
С грустью невольной рукой скорбный обычай блюдя.
Вдруг занесли паруса двух юношей к храму Тавриды.
На берег вольной ногой оба ступили смеясь.
Возрастом были равны и любовью. Молва сохранила
Их имена - и звучат ныне: Орест и Пилад.
Юношей жадно влекут к алтарю беспощадной богини,
Тривии. За спину им руки загнули враги.
Вот их кропит водой очистительной жрица-гречанка,
Рыжие кудри друзей длинною лентой крепит,
Их обряжает она, виски обвивает повязкой.
Для промедленья сама ищет в смущенье предлог.
- Я не жестока, о нет! Простите мне, юноши, - молвит, -
Варварский этот обряд горше мне варварских мест.
Скифский обычай таков. Но какого вы племени люди?
Столь злополучно куда держите путь по морям? -
Смолкла. И слышит она священное родины имя,
Милых сограждан своих в пленниках вдруг узнает.
Глухо бормочет: "Один из двоих обречет себя в жертву,
Вестником в отчий дом пусть воротится другой".
Жертвой наметив себя, в путь Пилад торопит Ореста.
Друг отвергает. За смерть жаркая тяжба идет.
В праве на смерть не сошлись. Других разногласий не знали.
Спорят: кому из двоих душу за друга отдать.
Длится меж юношей бой - состязанье в любви беззаветной.
К брату дева меж тем трудно выводит письмо.
Брату наказы дает. Но тот, кому дева вручала,
Был - о превратность судеб! - братом и был ей родным.
Образ богини втроем похищают немедля из храма,
К морю тайком... и корма пенит безбрежный простор.
Канули годы, века, но образ дружбы высокой
Юношей чтят и досель в Скифии, в темной стране".
С детства знакомую быль так закончил старик незнакомый,
Все похвалили рассказ - честности добрый пример.
Перев Я. Голосовкер
ОТПОВЕДЬ
(IV, 3)
Негодовать иль молчать? Скрыть имя иль имя на площадь,
На всенародный позор низкую душу твою?
Не назову. Умолчу. Не хочу обессмертить упреком:
Славу сыскал бы тебе стих мой, ославив тебя.
В дни, когда барка моя опиралась о прочное днище,
Первым ты вызвался, друг, под моим парусом плыть.
Хмуро фортуны лицо, и ты - о, понятно, понятно! -
Ты на попятный... Беда! Помощи ждут от тебя.
Ты и видать не видал и слыхать не слыхал о Назоне:
Кто он? Что за Назон - в знатном кругу имен?
Я - тот Назон, это я, припомни, тот самый, который
Чуть не с пеленок с тобой спаян был дружбой слепой,
Тот, кому первому ты поверял неотложное дело,
Кто и в забавах твоих первым затейником был.
Я - тот сожитель и друг - ближайший, теснейший, домашний,
Музой единственною был я тогда для тебя.
Да, это я! Обо мне не спросил твой язык вероломный:
Жив ли я, умер и где - мало печали тебе.
Или, меня не любя, ты притворно разыгрывал дружбу?
Или притворству был чужд - значит, пустышкою был.
Что ж оттолкнуло тебя? Душа от обиды изныла?
Если нет правды в тебе, терпкий упрек мой правдив.
Что же, какая вина вдруг преградою стала былому?
Мне ли вменяешь в вину грустную участь мою?
Мог не оказывать мне услуг ни словом, ни делом,
Но на бумаге черкнуть мог бы словечко, как друг?
Я не поверил ушам, будто ты надо мной, над лежачим,
Подло глумился, меня, слов не щадя, поносил.
Что ты творишь, слепец! Фортуна изменчива. Что же
Ты состраданья себя, слез при крушенье лишил?
Ах, неустойчивый шар выдает легковесность богини:
Кончиком шаткой ноги счастье на шаре стоит.
Листика легче она, дуновения ветреней, вздоха...
Только твоя пустота легкости этой равна.
Все человеков дела на тончайшей подвешены нити,
Случай - и рушится вдруг несокрушимый оплот.
Кто на земле не слыхал о богатстве невиданном Креза!
Жалкою жизнью и той стал он обязан врагу.
Или тиран Сиракуз, пред которым страна трепетала,
Перебивался едва черной работой, как раб.
Вспомним Великого! Он, величайший, снизив октаву
Перед клиентом, просил кротко помочь беглецу.
Также другой властелин земли от края до края,
Мироправитель, терпел горшую в мире нужду:
Сам триумфатор, гроза, сокрушитель Югурты и кимвров,
Консул, венчающий Рим славой всё новых побед,
Марий - в трясину болот, в тростники зарывался под тину,
Сколько же сраму его славе пришлось претерпеть!
Властно играет в делах человеческих тайная сила.
Разум доверчив - увы! - верен ли нынешний час?
Если б мне кто предсказал: "Ты уйдешь в край далекий Евксина,
В страхе пред гетской стрелой будешь с оглядкою жить", -
Я бы ответил: "Пророк, выпей сок, очищающий разум,
Иль чемеричный настой - тот антикирский травник".
Но испытанье пришло. Избежать карающей длани
Смертного мог бы, но рук бога богов - не могу.
Так трепещи же и ты. Вот мнится: забрезжила радость,
Слово еще на губах. Глянь! обернулась в печаль.
Перев Я. Голосовкер
СЕВЕРУ
(IV, l)
Это письмо - о поэт! - царей величайший потомок,
Прямо от гетов к тебе, шерстью обросших, идет.
Странно, что имя твое, - прости мне стыдливую правду, -
Имя Севйра в моих книжках нигде не звучит!
Прозой суровой у нас переписка очередная
Не прекращалась, но был в пренебрежении стих.
В дар не слал я тебе элегий на добрую память:
Что мне дарить! - Ты сам и без меня одарен.
Кто бы дарил Аристею мед, Триптолему пшеницу,
Вакху терпкий фалерн иль Алкиною плоды?
Духом ты плодовит и в кругу жнецов Геликона
Жатву тучнее твоей вряд ли собрат соберет.
Слать стихотворцу стихи - что дубраве зеленые листья,
Вот где корень моей скромной задержки, Север.
Впрочем, и я уж не тот: оскудел талантом, - похоже,
Будто прибрежья пески плугом впустую пашу;
Или как ил забивает протоки подводные грязью
И при заглохших ключах дремлет течение вод, -
Так и душу мою илом бедствий судьба запрудила,
И оскудевшей струей стих мой уныло течет.
В этой глухой стороне сам Гомер, поселенный насильно,
Стал бы меж гетами впрямь гетом до корня волос.
Не укоряй же, я слаб и ослабил поводья работы,
Редко теперь вывожу буквы усталой рукой.
Тот сокровенный порыв, питающий душу поэтов,
Обуревавший меня некогда, - где он? Иссяк,
Чуть шевелится, ползет. На таблички нудная муза
Будто насильно кладет нехотя пальцы мои.
И наслажденье писать - лишь тень наслажденья былого.
Как-то безрадостно мне в ритмы слова сопрягать.
Иль оттого, что плоды стихотворства не сорваны мною?
Сорваны! Горек был плод, - в том-то и горе мое.
Иль оттого, что слагать стихи, когда некому слушать,
То же, что гордо во тьме в такт, словно в танце, ступать.
Слушатель пыл придает, от хвалы дарование крепнет.
Слава, как шпоры коню - вихрем взнесет до небес.
Здесь же... читать стихи?.. Но кому? - белокурым кораллам?
Или иным дикарям-варварам Истра-реки?
Что же, скажи, предпринять при таком одиночестве?
Праздность
Чем мне заполнить? И как длительный день скоротать?
Я не привержен к вину и к метанью костей, когда время
Так неприметно бежит к смене удач - неудач...
Землю пахать?.. Я бы рад, - да злая война не радеет:
В этом свирепом краю плугом не взрыть целины.
Что ж остается? - Одна отрада холодная - музы.
Нет, не к добру послужил мне этот дар Пиерид.
Ты же, кого поит счастливее ключ Аонийский,
Чти свой удачливый труд, неистребимо люби
И, пред святынею муз благоговея, - для чтенья
Мне на край света сюда новую книгу пришли.
Перев Я. Голосовкер
ЖЕНЕ
(I, 4)
Худшая в жизни пора мне уже седины прибавляет
И бороздит уж лицо старость морщинами мне;
В теле разбитом моем слабеет и бодрость, и сила;
Радости юных забав больше к себе не влекут.
Вдруг увидев меня, едва ли узнать ты могла бы:
Полной развалиной стал я под давлением лет.
Действие лет признаю, но есть и другая причина,
Это - терзанье души и беспрерывная боль.
Если бы горе мое разделить на долгие годы,
Нестор Пилосский, поверь, был бы не старше меня.
Кто так вынослив, как бык? Но труд на пахоте жесткой
Крепкое тело вола может совсем изнурить.
Если земля никогда отдыхать не будет под паром,
Жатва за жатвой ее в дряхлость совсем приведет.
Также погибнет и конь, если в цирковых он состязаньях
Без перерыва, всегда вынужден будет бежать.
Даже и прочный корабль развалится на море, если,
Не выходя из воды, он не бывает сухим.
Так и меня беспрерывная цепь ослабляет несчастий,
Делая старым еще раньше, чем время пришло.
Пища для тела - покой, и душа им питается также;
Боль, если меры ей нет, душу и тело грызет.
Вспомни, что в эту страну приплыл сын Эсона: какою
Он от потомков за то славою был вознесен!
Меньше, однако, его и легче усилия были,
Если свет истины жив в блеске великих имен.
Пелием был он на Понт отправлен, а Пелий едва ли
Вне фессалийских границ страшен кому-либо был.
Цезаря гнев погубил меня, перед ним же с востока
И до заката, кругом, всюду трепещет земля.
Ближе Гемония к Понту, чем к Истру Рим, и короче
Путь, совершенный им, был, нежели мой путь сюда.
Спутников он при себе имел, наилучших ахейцев;
Всеми покинутым был я при изгнаньи своем.
Я на непрочном судне пересек пустынное море;
Сына Эсонова нес крепкой постройки корабль.
Тифий рулем у меня не правил, и сын Агенора
Мне не указывал, где плыть и чего избегать.
И охраняла его с Палладой царица Юнона;
Жизни моей ни один бог под защиту не взял.
Подали помощь ему уловки вкрадчивой Страсти;
Мне бы хотелось не знать вовсе уроков Любви.
Он возвратился домой, я в этой стране и скончаюсь,
Если продлится еще тягостный гнев божества.
Мой, значит, груз тяжелее того, дорогая супруга,
Груза, который подъят сыном Эсоновым был.
Рим покидая, тебя я оставил юной: наверно,
Старою стала и ты с горя от нашей беды.
О, если б мог увидать тебя я даже такою,
Нежный бы дать поцелуй щекам увядшим твоим!
Если б твое исхудалое тело обнять и промолвить:
"Сделала хрупким его мука твоя обо мне!"
Плачущей, плача, свои самому рассказать бы страданья
И обменяться с тобой словом, нежданным уже!
Цезарям в знак благодарности вместе с супругой, достойной
Цезаря, ладан возжечь, истинным должный богам!
О, если б гнев властелина утих и розовым светом
Уст Мемнонова мать вызвала день тот скорей!
Перев. А. Артюшков
НАДЕЖДА
(I, 6)
ГРЕЦИНУ
Был ли ты грустен, Греции, о моем услышав паденьи
(В очень далекой стране ты находился тогда)?
Пусть притворяешься ты и боишься в этом признаться:
Знаю тебя хорошо; ясно, ты в горести был.
Нет, не в привычках твоих нелюбезная грубость; не меньше
Ты от нее отдален также и делом своим.
Ведь от изящных искусств (а к ним ты чрезмерно привязан)
Сердце смягчается в нас, грубость бежит из души.
Им горячее тебя никто не предался, насколько
Воинский долг и труды время на это дают.
Чувством едва лишь своим овладев (очень долгое время
От потрясенья во мне ум не работал совсем),
Руку судьбы я узрел и в отсутствие друга, в котором
Должен бы я был найти крепкий оплот для себя.
Вместе с тобою ушло утешенье болящему духу;
Большую часть я терял жизни и мысли своей.
Ныне осталось одно: окажи мне единую помощь
Издали, словом своим душу мою облегчи.
Душу мою, если в чем-либо веришь нелживому другу,
Глупою надо скорей, а не преступной назвать.
Небезопасно и долго писать, как вышла ошибка:
Прикосновенья мои раны боятся еще.
Как это сталось со мной, не спрашивай. Если желаешь,
Чтоб затянулись они, то не тревожь их совсем.
Как бы то ни было, есть вина, но нет преступленья.
Все ли виновны вины против великих богов?
Значит, богиней Надежды, Греции, не лишен я всецело
Мысли о том, что мою кару возможно смягчить.
Эта богиня, когда мир преступный покинули боги,
На ненавистной богам почве осталась одна.
Силы для жизни она придает и в цепях рудокопу
С мыслью, что ноги его освободятся от пут.
Силы она придает моряку - потерпевши крушенье,
Суши не видя нигде, воду рукой разгребать.
Часто больному врачи откажут в искусном леченьи:
Еле живой, он в душе искру надежды хранит.
Так говорят, на спасенье надеется узник в темнице,
Даже вися на кресте, молит иной божество.
Эта богиня иных и с веревкой на шее спасает,
Замысел смертный свершить им не дает над собой.
Так и меня удержала она от попытки покончить
Муки мечом и мою руку сдержала, сказав:
"Что ты такое задумал? Не кровь нужна тут, а слезы.
Часто властителя гнев можно слезами смягчить".
Значит, хотя это мной не заслужено, всё же надежда
Скрытая немалая мне в той доброте божества.
Неумолимым оно ко мне да не будет! Прибавь же
Слово, Греции, и свое также к моленьям моим.
Пусть меня в Томах зароют в песок, если я не уверен,
Что возвращения мне сильно желаешь и ты.
Голуби с башен скорей улетят и звери пещеру
Бросят, скотина - луга, воду покинет нырок,
Нежели дурно Греции отнесется к старинному другу,
Не до такой глубины сброшен я роком своим.
Перев. А. Артюшков
ДРУГУ АТТИКУ
(II, 4)
Выслушай, Аттик, слова Назона с холодного Истра,
Близкий ко мне человек, в ком сомневаться нельзя.
В памяти жив ли твоей до сих пор еще друг злополучный,
Или устала любовь и позабыл ты свой долг?
Нет, не настолько мне боги враждебны, чтоб мог я поверить,
Чтобы естественным счел, что ты забыл обо мне.
Перед глазами стоит и сейчас, и вечно твой облик;
Кажется мне, что твое мысленно вижу лицо.
Много с тобой у меня серьезных связано мыслей,
Легким и шуткам дано времени много у нас.
Часто казались часы нам быстрыми в долгих беседах,
Часто короче был день, нежели речи мои.
Часто стихам ты внимал, едва лишь созданным мною,
Часто слыхала твой суд новая муза моя.
Что ты хвалил, я считал, уж понравилось публике это,
Свежему сладкой труду эта награда была.
Дружеской чуть лишь пиле моя подвергалася книга,
В ней по советам твоим правилось много не раз.
Вместе нас форум видал, все портики, улицы вместе
И на соседних местах круг театральных рядов.
Как, наконец, у потомков Эака и Актора также,
Друг дорогой, среди нас прочно царила любовь.
Нет, даже выпив бокал наводящей забвение Леты,
Я не поверю, чтоб мог это всё ты позабыть.
Длинный день промелькнет скорее зимнего солнца,
Летняя ночь по длине зимнюю ночь превзойдет
И в Вавилоне не станет жаров, на Понте морозов,
Запах фиалки возьмет верх над запахом роз,
Но не охватит тебя о моих несчастьях забвенье,
Нет, не настолько еще счастием я обделен.
Но берегись, чтоб моя не стала уверенность ложной,
Чтоб не назвали мою глупой доверчивость все,
И охраняй постоянною верностью старого друга,
Сколько возможно, но чтоб в тягость я не был тебе.
Перев. А. Артюшков
ВИДЕНИЕ АМУРА
(III, 3)
МАКСИМУ
Если имеешь досуг небольшой для ссыльного друга,
Максим, то слушай меня, Фабиев рода краса.
Что я видал, расскажу: бытия это тенью ли было,
Истиной было ль вполне, или же было сном.
Ночью сквозь створки окна луна, проникая, светила,
Как в середине она месяца светит всегда.
Общий покой от забот, мной сон овладел, утомленным,
И распростерлось мое тело по ложу всему.
Воздух встревоженный вдруг всколыхнулся под действием крыльев,
И, шевельнувшись слегка, скрипнуло слабо окно.
В страже чуть-чуть привстаю, на левый локоть опершись,
И из дрожащей груди вспугнутый сон убежал.
Передо мною Амур с лицом не обычным, как раньше:
Горестный, в левой руке держит кленовую трость.
Сетки его голова лишена и шея браслета;
Прежней изящности нет больше в убранстве волос.
Кудри измяты, ему на лицо в беспорядке нависли;
Крылья взъерошены, мне бросилось это в глаза.
Так на спине у воздушной голубки бывает обычно,
Если ее много раз тронули люди рукой.
Тотчас его я узнал - никого я ведь лучше не знаю -
И обратиться к нему с речью такою дерзнул:
"Ссылки причиной моей, обманувши учителя, стал ты,
Мальчик! Полезнее мне было б тебя не учить.
Ты и сюда прилетел, где мира не ведают вовсе,
Где, свои воды сковав, дикий смерзается Истр?
Что же за цель твоего путешествия? Видеть желаешь
Беды мои? Из-за них, знай, ненавистен ты мне.
Ты диктовал мне мои творенья юные первый,
Из-за тебя я к шести прежним прибавил пять стоп.
До меонийских стихов ты подняться мне не дал, деянья
Мне не дозволил воспеть славных величьем вождей.
Слабый по силам своим, тем не менее чем-то заметный,
Может быть, лук твой, огонь мой поубавили дар.
Мощь воспевая твою и тебя породившей богини,
Времени я не нашел к более важным трудам.
Этого мало: стихом безрассудным того я добился,
Чтоб ты в "Искусствах" моих грубость свою потерял.
Ссылка несчастному мне послужила за это наградой,
В дальних еще сверх того, мира лишенных местах.
Этого ведь не Эвмолп, сын Хионы, не делал с Орфеем,
Ни от Олимпа не мог встретить фригийский сатир.
Не награждал и Ахилл Хирона подобной наградой,
И Пифагору ничем Нума вреда не нанес.
Не собирая имен на пространстве долгого века,
Прямо скажу: ученик только меня погубил.
Вооружая тебя и тебя, шалуна, обучая,
Вот что, учитель, я взял с ученика своего!
Впрочем, известно тебе, сказать ты под клятвою мог бы:
Брака законного я не нарушал никогда.
Это писал я для тех, кто повязкою не прикрывает
Волосы, знаком стыда, длинной одеждою - ног.
Разве учил я, скажи, замужних обманывать женщин?
Разве учил я рождать незаконных детей?
Не устранил ли от книг своих всех женщин сурово,
Коим закон запретил знать потаенных мужей?
Но что за польза мне в том, если я в строжайшем указе
Автором признан стихов о запрещенной любви?
Ты же - о, пусть при тебе всеразящие стрелы пребудут,
Пусть не скудеют твои факелы хищным огнем!
Пусть управляет страной, под рукою все земли содержит
Цезарь (по брату тебе он, по Энею, родной).
Гнев помоги мне смягчить беспощадный! О, пусть мне дозволит
Ссылку мою отбывать в более мирных местах!"
Чудилось, так я сказал крылатому мальчику. Вот что,
Мне показалось, в ответ мне он на то произнес.
"Факелом, луком клянусь, моим оружием вечным,
Именем матери я, Цезаря мощной главой:
Недопустимому я ничему у тебя не учился,
И преступления нет вовсе в "Искусствах" твоих.
О, если б так же ты мог в остальном оправдаться! Ты знаешь,
Нечто другое тебе больше вреда принесло.
Что бы то ни было (боль эту дальше не надо тревожить),
Вовсе вину за собой ты бы не мог отрицать.
Пусть затеняешь вину свою ты под видом ошибки:
Мягче был мстителя гнев, нежели ты заслужил.
Все-таки павшего я пожелал повидать и утешить,
И по безмерным путям крылья мои понеслись.
Эти места я видел впервые, когда по желанью
Матери здесь поразил деву Колхиды стрелой.
Если теперь, после долгих веков, здесь вторично являюсь,
Ты тут причиною, друг - в лагере воин моем.
Стало быть, страх свой оставь: раздражение Цезаря стихнет,
И для молений твоих час снисхожденья придет.
Сроков больших не страшись: наступает желанное время,
Общим восторгом сердца все переполнит триумф.
Тут вот, как дети и дом, и мать их Ливия рада,
Тут, как великий отец родины рад и вождя,
Как поздравляет себя весь народ, и повсюду в столице
Жертвенник всякий объят жаром душистых огней,
И наичтимый алтарь свои двери легко открывает -
Туг нам надежду питать можно на силу мольбы".
Так он сказал и не то исчез в воздушном пространстве,
Или, быть может, мои чувства расстались со сном.
Максим! Сомненье иметь, что ты речи сочувствуешь этой,
То же, что дать лебедям черный мемноновский цвет.
Нет, не придать молоку просмоленного черного цвета,
Не перейти в терпентин белой слоновой кости.
Близок тебе по душе твой род. Простоту Геркулеса,
Доблести полное ты сердце имеешь в груди.
Зависть, бессильный порок, не входит в высокий характер:
Скрытно, подобно змее, ползает он по земле.
Ум же возвышенный твой поднимается даже над родом,
И дарований твоих имя не выше ничуть.
Пусть же несчастным вредят, желая страшить их, другие,
Жала пусть носят в себе, желчью их едкой смочив.
Дом твой привык помогать просящему; я умоляю,
Чтобы в число их теперь ты поместил и меня.
Перев. А. Артюшков
РУФИНУ
(II, 11)
Друг твой Назон из города Том с пожеланьем здоровья
Шлет тебе в этом письме чистосердечный привет.
Просит тебя он, Руфин, отнестись благосклонно к "Триумфу",
Если, конечно, стихи в руки к тебе попадут.
Труд незначительный, он не равен обширному плану;
Как бы то ни было, всё ж ты позаботься о нем.
Если не вижу тебя почти постоянно в разлуке,
Благодаренье богам: мысль куда хочет идет!
В Город она незаметно меня переносит, и там я
Часто с тобой говорю, слушаю часто тебя.
Как мне тогда хорошо, как, я чувствую, светлы часы те,
Трудно мне это сказать! Если поверишь ты мне,
Принятым чувствую я себя к небесным жилищам,
Там восседаю в кругу тесном блаженных богов.
А возвратившись назад, покидаю и вышних, и небо:
Близок к стигийским водам Понта угрюмого край!
Если противится рок моему возвращенью отсюда,
То отними у меня груз бесполезных надежд!
Перев. А. Артюшков
ДЭДАЛ И ИКАР
В это же время Дэдал, изнывая в изгнании долгом,
Крит ненавидел и, полный тоски по далекой отчизне,
Морем широким объят был. "Пусть море и сушу, - сказал он, -
Царь заградил; но ведь небо открыто - так вот где дорога!
Всем пусть владеет Минос, но воздухом он не владеет".
Самой природе назло он перья кладет ряд за рядом,
С маленьких перьев начав, и чем выше - длинней и длиннее,
Точно растут по холму. (Так свирель пастуха из тростинок
Вся состоит - и к концу всё длинней и длиннее тростинки.)
Перья в средине - веревкой и воском внутри он скрепляет
И, укрепив их, слегка изгибает, как крылья у птицы.
Тут же стоял и мальчик Икар; он не знал, что погибель
Сделал игрушкой себе, и, улыбкой веселой сияя,
То он перья ловил, пролетавшие в воздухе тихо,
То брал он в руки кусок желтоватого воска, стараясь
В пальцах его размягчить и своею игрою мешая
Дивной отцовской работе. В последний раз прикоснувшись
К чудной работе своей, на крыльях мастер поднялся,
Воздух легко всколебал и повис, от земли отделившись.
Сына он учит летать. "Ты, Икар, - говорит, - постарайся
Ближе к средине держаться, чтоб, если опустишься низко,
Влажные крылья тяжеле б не стали, вверху б - не сгорели;
Средний ты путь выбирай - и не думай смотреть на Гелику,
Ни на Воота иль меч обнаженный ловца - Ориона.
Следуй за мною, Икар!" И летать его научает,
И к непривычным плечам прикрепляет он новые крылья.
Он говорил и работал - и щеки его увлажнились;
Руки дрожали отца-старика. Он сына целует
(Не повториться уж тем поцелуям!); на крыльях поднявшись,
Сам он летит впереди и за спутника в страхе, как птица,
Птенчика что из гнезда выпускает впервые на воздух,
Вслед за собою зовет и летать обучает на гибель,
Двигает крыльями сам и глядит за крыльями сына.
Их увидав, или рыбарь, удящий лозою упругой
Рыбу, иль пахарь, опершись на соху, иль пастырь - на посох,
Думают - боги летят, так как боги лишь властны над небом.
Все в изумленьи стоят. И Самос, посвященный Юноне,
Влево остался, Делос и Парос позади уж далеко,
Справа же были Левинф и богатая медом Калимна, -
Мальчик тогда, всей душой восхищенный отважным полетом,
Прочь от отца улетел - и в страстном влечении к небу
Путь устремил в вышину. А вблизи раскаленное солнце
Воск размягчило пахучий, скреплявший перья на крыльях,
Воск растопился... Икар лишь голыми машет руками,
Крыльев лишенный, не может на воздухе смело держаться,
И захлестнули уста, призывавшие отчее имя,
Темно-лазурные воды, принявшие имя Икара.
А злополучный отец - не отец уже больше: "О, где ты?
Где ты, Икар? - закричал. - Где найду я тебя? - повторял он. -
О, отзовись же, Икар!" - На волнах увидел он перья...
Проклял искусство свое - и тело несчастного сына
Предал земле, получившей названье приятого ею.
Перев. Ю. Верховский
ПАМЯТНИК
ЗАКЛЮЧЕНИЕ "МЕТАМОРФОЗ"
Вот завершился мой труд, и его ни Юпитера злоба
Не уничтожит, ни меч, ни огонь, ни алчная старость.
Пусть же тот день прилетит, что над плотью одной возымеет
Власть, для меня завершить неверной течение жизни.
Лучшею частью своей, вековечен, к светилам высоким
Я вознесусь, и мое нерушимо останется имя.
Всюду меня на земле, где б власть ни раскинулась Рима,
Будут народы читать, и на вечные веки, во славе -
Ежели только певцов предчувствиям верить - пребуду.
Перев. С. Шервинский
70-19 гг. до н. э.
ГИБЕЛЬ ТРОИ
ЭНЕИДА II, 150-314
Небесный свод
Меж тем свершал круговорот,
Поднялась ночь из Океана
Над небесами и землей
И козни хитрого обмана
Укрыла тению густой.
Ушли Трояне по домам,
И стихло всё. В глубокий сон
Усталый город погружен.
Меж тем к знакомым берегам
Подходит стройными рядами
От Тенедоса в тишине
Суда аргивян при луне.
Блеснул сигнальными огнями
Корабль царя. Тогда Синон
Веленьем гибельным богов
Украдкой выдвинул засов -
И вот уже освобожден
Героев спрятанный отряд.
Из недр огромного коня
Вожди, молчание храня,
Скользят, цепляясь за канат...
Они уже спустились вниз.
Тут был Фессандр, Сфенел, Улисс,
Пелид Неоптолем, Фоант,
И Махаон, и Акамант,
И Менелай, и сам Эпей,
Коня строитель. На людей,
Объятых сном, они смелей
Напали, стража перебита,
Ворота - настежь, и открыта
Дорога. Радостно друзей
Они встречают в воротах
И в их скрываются рядах.
Едва сошел на род людской
Небес дар сладкий, первый сон,
Как в сновиденьи предо мной
Явился Гектор бедный. Он
Предстал очам моим в слезах,
Истерзан быстрыми конями,
Распухли ноги под ремнями,
На теле кровь и черный прах,
Ужасное виденье! Нет,
Совсем иным наш Гектор был,
Когда он к дому подходил,
Ахилла панцирем одет,
Или в Данайские суда
Метал фригийскими огнями...
Залита грязью борода,
Запеклась кровь меж волосами,
И в ранах весь: когда-то их
Он получил у стен родных.
Тут я с невольною слезой
Воскликнул, горестью томимый:
"О свет Дардании родной!
О наш оплот несокрушимый!
Скажи, так долго отчего
Ты не был с нами, Гектор милый?
Откуда ты?.. Уже могилы
Иным из рода твоего
На долю выпали; народ
И город много пострадали
От бедствий тягостных, - и вот,
Сверх этих бедствий и печали,
Каким тебя мы увидали!
Что исказило лик твой ясный?
Зачем изранен ты?" Напрасны
Мои вопросы были. Стон
Глубокий, тяжкий слышу я.
"Богини сын, - воскликнул он, -
Беги, спасайся из огня.
Уж враг царит в родных стенах,
Уж Троя свергнута во прах.
Конец родной стране, Приаму!
Когда бы чья-нибудь Пергаму
Рука помочь еще могла,
Моя б рука его спасла.
Святыни и богов своих
Тебе вручает Троя. Их
Ты должен в путь с собою взять,
Чтоб с ними город основать;
В конце скитаний по морям
Воздвигнешь ты своим богам
Великий город во вселенной". -
Сказал и Весты лик священный
И пламя вечного огня
Из недр глубоких алтаря
Выносит...
Воплем город весь
Вдруг огласился там и здесь.
Растет смятение. Наш дом
Стоял в саду особняком.
Но шум уж ясно доходил:
То ужас битвы слышен был.
Тут я проснулся, и в смятеньи
На кровлю дома я вбежал
И чутко вслушиваться стал,
Так на скале в недоуменьи
Пастух смущенный иногда
Стоит и слушает, когда
Покорный бешеным ветрам
Пожар на ниву набежит
Иль, с гор свергаясь, по полям
Поток стремительный кипит,
Смывает жатву, труд вола
И увлекает дерева...
Открылось всё, ясна была
Рука врагов. В борьбе с огнем
Дейфоба рухнул гордый дом.
Горит вблизи Укалегон.
Огнем пожара озарен,
Блестит вдали залив Сигей.
Послышался и крик людей
И звуки трубные. В смятеньи
К оружию бросаюсь я...
Перев. П.Краснов
ПЕЩЕРА ЭОЛА
ЭНЕИДА I, 50-63
...В сердце, полном огня, унося эти мысли, богиня
Прибыла в облачный край, в обиталище бурное Юга,
В край Эолии. И там царь Эол в необъятной пещере
Стаи рвущихся в бой ураганов и гулкие бури
Тягостной силой оков укрощает и держит в темницах.
В негодованьи они в несмолкаемом ропоте горном
В щелях затворов гудят. Восседает Эол на вершине,
Скипетр держит в руке, умеряет их ярость и страсти.
Если б не он, унесли бы они и небо и глуби
Тут же с собой на крылах, и в пространстве развеял бы землю.
Но всемогущий отец, не желая, чтоб это случилось,
Скрыл их в гротах глухих, взгромоздив на них горные глыбы;
Дал им затем и царя, но такого, который умел бы
Вовремя их обуздать, а иной раз - ослабить поводья.
Перев. Т.Казмичева.
ИТАЛИЯ
ГЕОРГИКИ II, 156-148
...Но не мидийским лесам, одевающим издавна область,
И не гермийским волнам, златоносным, ни славному Гангу
Не превзойти красоты Италийской; ни Бактре, ни Инду,
Ни утучненной песком, приносящей нам ладан Панхее.
Этой земли никогда огнедышащий бык не ворочал;
Некому - слава богам - было сеять там зубы драконов;
Не подымалось на ней дымно-блещущих шлемами воинств.
Хлебом богата она, и по Массику пенится влага
Вакхова; тенью олив и стадами овец изобильна.
Там боевого коня ты увидишь, бегущего в поле,
Жертвенных белых быков, столь желанных бессмертным,
Клитумний!
Влагой священной твоей омывая их щедро сначала,
Римляне к дому богов их влекут за собою, ликуя.
Перев. Т.Казмичева.
ЛЮБОВЬ
ГЕОРГИКИ III, 272-285
С этой целью быков уводят подальше, пастись их
Там оставляют одних, за горой иль рекой неглубокой.
Иль, заперев их внутри, у наполненных держат кормушек.
Ибо их силы сосет постепенно, сжигает их видом
Самка и им не дает о рощах вспомнить и травах.
Прелести сладки ее: они заставляют частенько
Гордых между собой рогами любовников драться.
В Сильском обширном лесу пасется красивая телка, -
И уж друг с другом они с великой сражаются силой,
Раны себе нанося: по телу кровь черная льется.
Вот направляют рога друг на друга, сражаясь с протяжным
Стоном; гудят им в ответ леса с высоким Олимпом.
В хлеве одном уж не жить сразившимся: бык побежденный
Прочь уходит, живет одиноко в неведомых далях:
Стонет, свой помня позор, победителя помня удары
Гордого, и что любовь утратил свою без отмщенья,
И что, взглянув на хлева, родовое владенье покинул.
С тщаньем сугубым теперь упражняет он силы, меж твердых
Скал всю ночь он лежит, распростерт на непостланном ложе,
Только колючей листвой питаясь да острой осокой.
Он испытует себя, он учится гневаться рогом,
Он на стволы нападает дерев, ударяет по ветру
Лбом и, взрывая, песок рассевает, готовясь для битвы.
После же, восстановив свою мощь, вновь силы набравшись,
Двигает рать и стремглав на врага позабывшего мчится,
Словно волна: лишь вдали забелеется в море открытом,
Всё удлиняясь, изгиб свой влечет и потом, закрутившись,
Страшно гремит у земли меж утесов и вдруг упадает
Встречной не меньше скалы; и даже глубинные воды
В крутнях кипят и песок бросают доверху черный.
Так-то всяческий род на земле, и люди, и звери,
И обитатели вод, и скотина, и пестрые птицы
В буйство впадают и в жар; любовь для всех них едина.
Львица, о львятах забыв, никогда во время другое
Бешено так по полям не блуждает; медведь косолапый
Стольких не делает зверств по лесам и бед без разбору,
Сколько тогда; и грозен кабан, и тигр преопасен.
Горе! Плохо тогда блуждать по пустыне Либийской!
Разве ты не видал, как дрожат, напрягаясь всем телом,
Кони, едва лишь до них дойдет знакомый им запах?
И уж тогда ни вожжам человека, ни плетям жестоким,
Уж ни пещерам, ни скалам, ни встречным не удержать их
Рекам, ни каменных гор обломкам, крутящимся в волнах.
Так же бросается вепрь Сабинский, точит он бивни,
Он ударяет ногой по земле, трет бок о деревья,
С той и с другой стороны приучает плечи к раненьям...
...Или же юноша тот, у которого в жилах струится
Пламя жестокой любви? В час поздний, ночью слепою,
Под разразившейся бурей плывет возмущенной пучиной!
Двери небес грохочут над ним; разбиваясь о скалы,
Воды гудят, понапрасну родители бедные кличут
И вслед за ним умереть в страданьях готовая дева.
А пестрошерстые Вакховы рыси? Свирепые волки,
Псы? Иль олени еще, что, смирные, в битвы вступают?
Всех, однако, сильней исполнены буйства кобылы;
Пыл тот сама им дала Венера, в то время как Главка
Члены челюсти вдруг четверни Понтийской пожрали.
Их уводит любовь за Гаргар и за Асканий
Гулкий; взбегают они на вершины, плывут через реки;
Тотчас, едва лишь огонь разогреет их жадные недра, -
Больше весной, ибо жар весной возвращается в кости, -
Все к Зефиру лицом стоят на утесах высоких,
Ветром легким полны; и часто вовсе без мужа
Плод зачинается в них от ветра, - и молвить^го чудо! -
Тут по утесам они и по скалам, по низким долам
Прочь все бегут, - нет, Эвр, не к тебе, не к солнца восходу! -
В край, где Кавр и Борей, откуда чернейший родится
Австр, где он там небеса дождливою стужей печалит.
Тут-то тягучий течет, называемый меж пастухами
Верным названьем его, "гиппоманом", сок из утробы.
Тот гиппоман, что всегда собирали мачехи злые,
Разных трав примешав и слов далеко не безвредных.
Так! но бежит между тем, бежит невозвратное время.
Мы же во власти любви все по частностям плаваем разным.
Перев. С. Шервинский
39-65 гг. н. э.
СТРАШНЫЙ ЛЕС
ФАРСАЛИЯ III, 399-415
Был там священный лес, он веками стоял, нерушимый,
И под сплетеньем ветвей царили густые потемки.
Солнце согреть не могло холодного мрака дубравы.
Не населяли тот лес ни сильваны, ни сельские паны,
Не было нимф - властительниц рощ, но стояли святыни
Варварских грозных богов с алтарями кровавых служений;
Был этот сумрачный лес окроплен человеческой кровью.
Ежели верить молве и ее суеверным преданьям,
Птицы боялись сидеть на этих заклятых деревьях,
Звери - в берлогах лежать; не льнул к этим зарослям ветер,
И не скользила по ним, из черных туч вырываясь,
Молния; ибо листвы ни единый зефир не касался,
Собственной дрожью она трепетала. Здесь много потоков
Черной водою течет, и богов кровожадных кумиры
Будто обрубки торчат, не украшены силой искусства.
Самая ветхость и гниль истлевшего дуба ужасны
В этих кумирах: богов в их обычных святых изваяньях
Так не страшатся; а здесь особенный ужас внушало
То, что не знали богов, которых боялись. Шептали,
Будто утроба земли гремела порой, содрогаясь,
Будто сгибалися вдруг и вновь выпрямлялись деревья,
Будто без искры огня пожаром светилась дубрава,
И копошились везде, дубы обвивая, драконы.
Не посещали ее из соседних племен богомольцы,
Лес уступили богам. Пусть Феб в высоте пламенеет
Или царит непроглядная ночь, - даже жрец не решится
Близко к нему подойти и увидеть хозяина рощи.
Перев. Л. Остроумов
ок. 4 г. до н. э. - 65 г. н. э.
Мелические фрагменты, извлеченные из собрания трагедий Сенеки в переводе С. М. Соловьева, распределены по трем разделам, согласно принятому нами распорядку мелических фрагментов греческих трагедий: "Гимны и песни", "Герои и героини", "Размышления" (Трагедийная мудрость). Раздел "Герои и героини" обнимает лирические стихи о Тантале, Эдипе, Медее, Федре, Кассандре и Октавии. Заголовки стихов - домыслы переводчика.
ГИМН АПОЛЛОНУ
Аполлона воспойте веселой толпой,
Увенчавши главы.
Для тебя, для тебя, лучезарный Феб,
У Инаховых дев
Зеленеют лавровые ветви в кудрях,
Струящихся с плеч.
Кто студеные пьет Эрасина ключи,
Кто пьет Эврот
И безмолвно текущий в зеленых брегах
Лазурный Йемен,
Вы, фиванские гостьи, вмешайтесь в наш хор:
Научила вас
Пророчица Манто, что знает судьбу,
Тирезия дочь,
Законнорожденных детей почитать
Весельем святым.
О Феб, победитель! Мир наступил:
Ослабь твой лук
И легкими стрелами полный колчан
Сними с твоих плеч.
Пускай под ударом быстрой руки
Нам лютня поет.
Напевов воинственных я не хочу
И высоких ладов.
Сыграй нам простую и нежную песнь,
Какую всегда
На легкой лире привык ты играть
Для музы твоей.
А хочешь, так спой нам и важную песнь,
Которую пел,
Увидев, как молний небесных огонь
Титанов сразил
Иль когда, на хребты взгромождая хребты,
До самых небес
Воздвигли чудовища ряд ступеней
И на Пелион
Поставили Оссу, и их сдавил
Сосноносный Олимп.
Перев. С. Соловьев
ГИМН ЮНОНЕ
Приди, скиптродержца высоких небес
Жена и сестра,
Царица Юнона! Мы чтим тебя
В Микенах твоих.
Ты Аргос тревожный, взносящий мольбы
У твоих алтарей,
Одна охраняешь, и мир и войну
Ты держишь в руке.
Агамемнона лавры победные ты
Прими себе в дар.
Тебе многоскважная флейта поет
Торжественный гимн.
Аргосские девы на нежных струнах
Прославляют тебя
И матери Греции в честь тебя
Бросают огни.
Пред твоим белоснежным телка падет
Святым алтарем,
Не знакомая с плугом, чью шею ни раз
Не давило ярмо.
Перев. С. Соловьев
ГИМН ПАЛЛАДЕ
И ты, громовержца великого дочь,
Паллада, копьем
Ударявшая башни дарданцев не раз!
Прославляют тебя
Всех возрастов женщины - смешанный хор
Из старцев и дев.
Пред богиней грядущего двери во храм
Разверзают жрецы,
К тебе, увенчавший венками главы,
Приходит толпа.
Дряхлолетние, слабые старцы тебе
За свершенье молитв
Воздают благодарность, дрожащей рукой
Возливая вино.
Перев. С. Соловьев
ГИМН ДИАНЕ
И тебя, о Диана, мы гласом зовем,
Знакомым тебе,
Ты велела, Люцина, чтоб Делос, где мать
Тебя родила,
Не носился, как раньше, по воле ветров,
А недвижимым стал,
Глубоко прикрепленный корнями к земле:
В тихих гаванях он
Корабли укрывает, которым вослед
Носился он сам.
Ты считаешь умерших Ниобы детей,
Пораженных тобой;
А теперь на вершине Сипила-горы
Камень слезный стоит,
И всё новые слезы до нашей поры
Древний мрамор струит.
И мужи, и жены - мы чтим горячо
Латоны детей.
Перев. С. Соловьев
ГИМН ЮПИТЕРУ
О молний владыка, ты прежде всех
Правитель - отец,
По воле которого разом дрожат
Оба края земли, -
Прими, о Юпитер, наши дары.
Благосклонно взгляни,
Прапрадед аргосцев, на род царей,
Достойный тебя.
Перев. С. Соловьев
ВАКХУ
1
Диким венчанный плющом, рассыпавший кудри на плечи
Мечущий нежной рукой Нисейские острые тирсы!
Неба светлая красота, явись,
Вняв молитвам, что славные
Ныне Фивы твои,
Вздевши руки, несут, о Вакх.
Благосклонно склони девичью голову,
Облако прогони звездным ликом твоим,
И Эреба угрозы все,
И безжалостный Рок.
Как идут к тебе цветы рощей весенних!
Сжала голову Тирская диадема,
И чело младое
Ягодоносным плющом повито.
В беспорядке падающие кудри
Ты сплетаешь снова в роскошный узел.
Так возрос ты, мачехи гневной кроясь,
Подражая женственным всем повадкам.
Золотые кудри - как у девицы,
Светлый пояс стягивал одеянье.
С той поры любима тобою нега
И одежда в складках волноподобных.
Видел на золоченой колеснице,
Спины львов накрывшего длинной ризой,
Видел бога житель земли восточной,
Тот, кто пьет из Ганга и рассекает
Волны Аракса.
Вслед за тобой Силен спешит на осле безобразном,
И со вздутых висков виноградные гроздья свисают;
Тайные пляски твои справляют страстные мисты.
Тебя окружает толпа Бассарид,
Ударяя ногами Тангейский хребет
И вершину Фракийского Пинда. А здесь
Сопутница Якха - Кадмейская мать
Менадою дикой бежит по горам,
Опоясав оленьей шкурой бока.
Почуяв тебя в сотрясенной груди,
Менады власы растрепали, из рук
Метая легкие тирсы. Пентей
Растерзан в куски... Исступленье тиад
Стихает, и странно им видеть самим
Нечестье свое.
2
Матери Вакха сестра над широким царствует морем,
Хором нагих нереид окруженная, - Кадмова Ино;
Правил волнами морскими сынок ее, моря пришелец,
Вакху родной, - божество не из последних, Палемон.
Мальчик, шайкой тирренских разбойников
Был им украден. Волны смирил Нерей,
Вместо лазурной влаги луг возник,
Зеленеет весенними листьями
И платан, и Фебу милый лавр.
Птицы болтливые по ветвям шумят,
И весело обвивает вечный плющ,
Вьется лоза по мачтам высоко.
Лев Идейский рявкает на носу,
Гангетийский сидит тигр на корме.
Оробели пираты, плывут в воде,
Новый они в волнах принимают вид:
Руки сперва у воров падают прочь,
Грудь уходит совсем в живот, с боков
Ручки повисли малые. Изогнув
Под волнами спину, зверь морской
Серповидным хвостом рассекает море,
И за бегущими кораблями вслед
Мчатся дельфины.
3
Вез тебя и Лидийский Пактол по волнам знаменитым
Быстро в крутых берегах золотые струи катящий;
Лук побежденный сложили, оставили Гетские стрелы
Массагеты, что пьют молоко с лошадиною кровью;
Секироносного царство Ликурга почуяло Вакха.
Почуяла Даков диких земля
И те племена, что кочуют всегда
Под соседним Бореем свирепым, кого
Омывает Меотида хладной волной,
На кого с вышины
Сядет звезда
Аркадская возле Медведиц двух.
Укротил он странствующих Гелонов
И оружие отнял у дев жестоких:
Распростершись в прахе пред грозным богом,
Термодонтовы толпы пали,
И менадами стали, бросив
Легкие стрелы.
4
Обагрен Киферон священной кровью
Граждан фиванских;
Дщери Прета скрылись в леса, и Аргос
Вакха почтил пред лицом Юноны.
Окруженный морем эгейским Наксос
Дал тебе покинутую в невесты
Девушку, возмещая лучшим
Мужем потерю.
Брызнул из камня
Никтелийский пьянящий ключ.
Ручейки, журча, оросили зелень,
Глубоко земля напиталась соком,
Белоснежного молока струями,
И Лесбосским вином с благовонным тмином
Вводят новобрачную в сонм. небесный:
Феб торжественную песнь
Зачинает, рассыпав кудри;
Пляшут, факелы потрясая,
Два Купидона;
И Юпитер свою огненную стрелу
Оставил: рад Вакхову он приходу.
Бег свой совершают доколе светила древнего мира
И океан окружает волнами замкнутую землю,
И доколе Луна лучистый серп закругляет,
Солнца доколе восход возвещает златая денница
И не знает звезды волна голубого Нерея,
Песнями будем мы чтить уста красавца Лиэя.
Перев. С. Соловьев
ВЕНЕРЕ
1
О богиня, дочь грозового моря,
Что зовется мать двойных Купидонов!
Сильный и огнем, вместе и стрелами,
Сладострастья полн и веселья мальчик.
О, как метко он выпускает стрелы!
Страсть проникнет внутрь, в глубину суставов,
Все опустошит тайный пламень жилы;
Раны мальчик вширь не наносит вовсе,
Но она мозги пожирает тайно.
Не знает покой этот отрок: всюду
Стрелы сеет он так легко по миру!
Та земля, что зрит восхожденье солнца,
Иль вечерний брег на его закате,
Или жаркий край под созвездьем Рака,
Иль Медведицы подо льдом созвездья,
Зрящий лишь одни кочевые орды,
Знает этот огнь. Он воспламеняет
Юношей сердца пылких, воскрешает
Жар, у немощных стариков угасший,
Пламенем сердца дев, им не знакомым.
Поражает вдруг. Побуждает с неба
В ложном зраке, чтоб бог сошел на землю:
Феб, начальник стад фессалийских, долго
Пас свои стада и, свой плектр оставив,
Созывал быков полевой свирелью.
Сколько раз был зрим во обличье смертном
И сам вождь небес, и всех туч гонитель.
То крылами он замахал, как птица,
Слаще пел он, чем перед смертью лебедь,
То играл бычком со свирепым взором -
Подставлял хребет свой девичьим играм,
Вздумал посягнуть он на царство брата,
Греб копытом он, в подражанье веслам,
Укротил он мощь глубины пучинной,
Трепеща за жизнь дорогой добычи.
Страстью разожглась и богиня ночи,
Светлая во тьме, она, ночь покинув,
Лучезарную колесницу брату
Отдает, и он, колесницей ночи
Правя, сократил весь свой круг привычный.
Но дрожат оси колесницы грузной,
Слишком ночь свое позабыла время,
И замедлил день своим восхожденьем.
Бросил Геркулес свой колчан, и стрелы,
И большого льва - свой доспех грозящий;
Перстнем скрасил он изумрудным руку,
Дал закон кудрям, непокорным гребню,
Чистым златом он обвязал голени,
На ноги надел он красны сандальи,
Нити он рукой, знавшей лишь дубину,
Прял веретена при вращеньи быстром.
2
Узрела Персида, богатый край
Лидийский узрел,
Как сброшена шкура свирепого льва,
Как на тех плечах, что держали свод
Высоких небес,
Краснеет тирийская тонкая ткань.
Всем жертвам поверьте: священ тот огонь
И чрезмерно могуч. Над пучиной морской,
Опоясавшей земли, под небом самим,
Где текут лучезарные сонмы светил,
Безжалостный отрок всевластно царит,
Не спасутся от этих язвительных стрел
В пучине стада голубых Нереид,
Огня не угасит морская волна.
Природе пернатых знаком тот огонь;
Ужален Венерой, готов воевать
За целое стадо смелый бык.
Испуган за жизнь подруги своей,
И робкий олень вступает в бой.
Потрясают гривой пунийские львы
Под властью любви: лишь вспыхнет любовь,
О страсти зачатой вещает их
Неистовый рев.
Индиец пред тигром пестрым своим
Трепещет тогда.
Клыки заостряет свирепый кабан,
Готова на раны вспененная пасть.
Чудовищ морских покоряет любовь
И луканских быков. Природу всю
Побеждает она, изъятий нет.
По веленью Любви угасает вражда,
Уступает огню застарелый гнев;
Что больше мне петь: и мачех злых
Смиряет любовь.
Перев. С. Соловьев
ВЛАСТЬ КУПИДОНА
Зачем понапрасну воюете вы?
Необорной стрелою разит Купидон,
Уничтожит он пламенем ваши огни:
Он Юпитера молнии часто гасил
И плененного бога с небес низводил.
Тяжелою карою, кровью своей
Поплатитесь вы.
Этот маленький бог и гневлив, и горяч,
И не справиться с ним,
Он Ахиллу свирепому повелевал
На лире играть.
Он данаев сразил, он Атрида сразил,
Разрушил Приамово царство, во прах
Поверг города.
Я душой трепещу, размышляя о том,
Что готовит могучий, безжалостный бог.
Перев. С. Соловьев
ЭПИТАЛАМА
(СВАДЕБНАЯ)
Боги горных небес, боги морских пучин
Да приидут теперь с благоволением
Царский брак освятить, с ними же весь народ.
Первым, белый телец, шею свою склони
Пред носящими скиптр, пред громовержцами.
И Люцину смирит телочка снежная,
Что не знала ярма. Более нежною
Жертвой мы одарим кроткую мать любви,
Марса держит она руки кровавые.
Всем народам дарит, войны ведущим, мир
И из рога струит нам изобилье благ.
Ты, свидетель всегда брачных законных уз,
Вещей дланью своей ночь прогоняющий,
Томной, хмельной стопой в дом, Гименей, войди,
Увенчавши чело нежным венком из роз.
И предвестница ты красных обеих зорь,
Ты, что поздно, звезда, всходишь для любящих,
Жадно матери ждут, девушки ждут тебя,
Скоро ль ты разольешь свой лучезарный свет?
Красотой новобрачная
Побеждает некропских дев,
Тех, кого у Тайгетских гор,
Словно юношей, град растит,
Славный город, лишенный стен,
Тех, кого Лонийский ключ
Омывал и святой Алфей.
Уступил бы красой лица
Эвонийскому витязю,
Порождение молнии,
Тигров поработивший бог
И треножники движущий
Брат суровой своей сестры.
Уступил бы ему Поллукс
Вместе с Кастором - бог боев,
Небожители, вас молю:
Пусть же, пусть побеждает жен
Новобрачная, муж - мужей.
Если встанет она в хоре коринфских жен,
Затмевая других, блещет ее лицо...
Так, лишь солнце взойдет, гибнет сиянье звезд
И густые стада ярких ночных плеяд
Пропадают, когда Феба чужим лучом
Расширяет свой серп в полный лучистый круг.
Так на белом снегу рдеет багряный цвет,
Так, покрытый росой, пастырь дубравных стад
Видит, как на заре нежно алеет твердь.
Вырванный ты из уз дочери Фазиса,
Ты, привыкший ласкать в трепете, без любви
Разъяренной жены груди немилые,
Обойми же теперь деву Эолии,
О счастливый жених, милый родителям.
Приступай, молодежь, к играм дозволенным,
Прибаутки-стихи сыпьте со всех сторон:
Редко можно господ в шутках затрагивать.
О блистающий знатный род тирсоносца Лиэя,
Время уже наступает возжечь вам факел сосновый.
Вялыми пальцами двиньте, колебля, священное пламя.
Пусть нас градом острот осыплет стих Фесценнинский!
Пусть резвится толпа. Пусть молча уходят во мраке,
Кто беглянкой себя отдает чужеземному мужу.
Перев. С. Соловьев
ПРЕСТУПЛЕНИЕ ТАНТАЛА
Если кто из богов любит Ахейский край,
Любит Аргос святой, славный ристаньями,
Царство Истма и две гавани двух морей,
Если мил для богов вечный Тайгета снег
На высоких хребтах в зиму холодную,
Что сгущает Борей, ветер Сарматских стран,
И Зефиры весны парусоносные
Расплавляют в ручьи, рядом с которыми
Светлоструйный Алфей хладные волны мчит,
Олимпийским везде славный ристалищем, -
Оком милостивым да обратится к нам
И преступной семьи предотвратим вражду.
Деда внук своего хуже не будет пусть,
Преступленья отцов пусть не прельстят детей,
Пусть, устав от грехов, сдержит порывы зла
Вечно жаждущего Тантала грешный род.
Много было грехов. Был ни во что закон.
В роде этом ничто стал обыденный грех.
Спит в пучине морской Пелопа от руки
Царский конюх Миртил, спит, обманув царя,
Имя давши свое морю, в котором спит.
Ионийским судам памятна эта быль.
Потянувшись к отцу для лобызания,
Нечестивым мечом встречен ребенок был.
Мертвый нам к очагу - жертва незрелая, -
И десницей твоей, Тантал, разрублен был
В угощенье богам на роковом пиру.
Вечный голод отцу - плата за этот пир,
Жажда вечная. Нет кары достойнейшей
За трапезу твою, Тантал неистовый!
В бездне Тантал стоит с глоткой алкающей,
Над преступной главой много свисает яств,
Не поймаешь - скорей быстрых Финея птиц.
От плодов золотых отяжелела ветвь,
И под грузом ее гнется древесный ствол,
С лаской древо к нему тянет объятия,
Но, обманут не раз, хоть нетерпенья полн,
Он не трогает яств, голод смиряет он,
Отвращает глаза, жадные сжав уста,
Голод свой он щемит крепким кольцом зубов.
Но сокровища все роща тогда к нему
Приближает свои. Сладостные плоды
Томно дразнят его шелестом лиственным,
Голод воспламеня. Но лишь протянет он
Руки к сочным плодам в тщетном стремлении,
Вновь польстясь на обман, - весь ускользает вверх,
Полный зрелых плодов, быстроподвижный лес.
Но не легче, когда жажда сменяет глад
И когда от нее разгорячилась кровь
И огнями зажглась. Бедный, стоит, ища
Волн иссохнувшим ртом. Но, обмелевши вдруг,
Обнажая песок, тихо журчит струя,
Где-то словно смеясь. Только глотает он
Пыль сухую со дна, ветром носимую.
Перев. С. Соловьев
ВЕШАНИЕ ПИФИИ ЭДИПУ
Умоляю, безопасно разреши мне рассказать,
Что я видел, что ужасно и для слуха, и для глаз.
Еще члены цепенеют, холодеет в жилах кровь...
Лишь смиренными стопами в храм священный я вошел
И воздел с молитвой руки, призывая божество,
С двух вершин Парнаса снежных загремел ужасный гром,
Дрогнул Фебов лавр священный и кудрями закачал,
И внезапно стали воды Касталийского ключа,
Одержима Аполлоном, разметала волоса
Прорицательница-дева; лишь к пещере подошла,
Как оттуда грянул голос, слишком громкий для людей:
"Кроткие звезды тогда вернутся Кадмовым Фивам,
Если изгнанником ты оставишь источник Диркейский,
В смерти виновный царя и Фебу с детства знакомый.
Нет, не долго тебе наслаждаться ложем преступным,
Будешь с собой воевать, войну оставишь и детям,
Ты, бесстыдный, опять вернувшийся матери в чрево".
Перев. С. Соловьев
ЭРИНИИ
Предстали сестры мрачные,
Ноги их окровавлены,
В руках дымятся факелы,
Надуты щеки бледные,
Одежды погребальные
На чреслах их изъеденных.
Шумят ночные ужасы,
Гигантов кости древние,
От времени истлевшие,
Лежат в болоте илистом.
Струи, от уст бегущие,
Не ловит старец горестный,
Забыл о вечной жажде он,
Печалясь близкой тризною,
Но выступает радостно
Дардан, мой предок царственный.
Перев. С. Соловьев
ЧУМА В ФИВАХ
Ты погибло, славное Кадма племя,
С царством всем; твои опустели села,
Злополучный город, родные Фивы,
Смерть теперь, о Вакх, похищает воина,
Кто дерзал с тобой доходить до Инда
И в полях зари, в колыбели мира
Водружал святые твои знамена.
Видел он счастливых арабов в рощах
Киннамона; видел коварных парфов,
В ложном бегстве мечущих злые стрелы,
Он вступал на Красного моря берег,
Где восходит, первым лучом сияя,
Феб и жгучим пламенем опаляет
Индусов черных.
Мы, потомки непобедимых, гибнем,
Под ударом валимся злого Рока;
Вновь и вновь справляем триумфы Смерти;
Длинный ряд стремится к теням загробным,
И отряд печальный, шаги замедлив,
Не находит больше холмов могильных,
И семи ворот не довольно толпам.
Груда тел растет, и друг друга давят
1]робы гробами.
Прежде всех болезнь на овец напала:
Плохо щиплет сочные травы агнец.
Поднял руку жрец, поразить готовясь
Шею жертвы раной глубокой: слабый
Бык, блеснув золочеными рогами,
Пал мгновенно наземь, зияет в шее
Рассеченной рана большая; крови
Не видать на остром железе. Черный
Гной противный льется один из раны.
Звонконогий конь на ходу слабеет
И, ногой передней споткнувшись, наземь
Всадника валит.
На лугах валяется скот забытый,
Бык хиреет в стаде осиротелом,
В уменьшённом стаде пастух слабеет,
Умирая сам средь телят зачахшик.
Не боятся хищных волков олени,
Замолкает гневного льва рыканье,
Прежней нет свирепости у медведей,
У змеи пещерной не стало яда,
Ссохлось жало, жалобно умирает.
Леса, потерявши кудрявый убор,
Не бросают на горы прохладную тень,
Не зелены нивы от тучной земли,
Не гнется полная Вакхом лоза
Под гнетом ветвей.
Всё в мире почуяло нашу беду,
Разбив Эреба глухого затвор,
Несется толпа преисподних сестер
Со светочем адским. Смешал Флегетон
С волнами Сидонскими Стикса волну.
Высоко летая, жадную пасть
Оскалила Смерть, все крылья развив.
И бодрый, и свежий под бременем лет,
Старик-перевозчик с широкой ладьей
Едва успевает усталой рукой
Налегать на весло. И ему невмочь
Везти всё новые толпы теней.
Но мало того. Идет молва,
Что пес порвал железную цепь
И бродит в наших местах. Земля
Ревет и стонет. По рощам ночным
Блуждают громадные призраки. Лес
Кадмейский, свой снег отряхая, дрожал,
И дважды Диркею мутила кровь.
В молчаньи ночном
Уж выли не раз Амфионовы псы.
О новый, ужасный смерти вид,
Ужасней, чем смерть! По членам больным
Разливается слабость, краснеет лицо;
По коже всей легкие пятна пестрят.
Покрывается потом вся голова,
И жаркий огонь пожирает ее;
Сжигает он тела крепость вконец,
Надувает ланиты от крови; зрачки
Неподвижно стоят, и проклятый огонь
Снедает все члены; в ушах звенит;
Из ноздрей струится черная кровь,
Разорвавшая жилы. Повсюду внутри
Клокотание слышно. Несчастный бежит
И сжимает холодные камни в руках.
А кто без призора, чей дом опустел,
Устремляется к свежим ключам: от воды
Разгорается жажда сильней и сильней.
Валяются люди, припав к алтарям,
И молят о смерти: лишь это одно
Оставили боги. Ко храмам спешат
Уже без надежды на милость небес,
Только б смертью насытить ярость богов.
Перев. С. Соловьев
ЗАКЛИНАНИЕ
Заклинаю тени мертвых и подземных всех богов,
Темный дом глухого Дита и тебя, слепой хаос,
Смерти мрачные пещеры в преисподних берегах,
Души! Казни позабывши, собирайтесь к нам на брак,
Иксион, пади на землю! Стань недвижно, колесо!
Пусть и Тантал беззаботно пьет Пиренскую струю.
Пусть Сизиф свой камень скользкий катит вспять средь
вечных скал.
Также вы, кого терзает тщетный труд дырявых урн,
Соберитесь, Данаиды: здесь работа есть для вас.
Пусть достанутся все казни тестю мужа моего.
И на зов моих заклятий, ночи ясная звезда,
Подымись в зловещем виде, ликом тройственным грозя.
Колесница Гекаты, я вижу, плывет...
Не такая, какую на небе ночном
Она гонит, сияя полным лицом,
Но как будто низринута с чистых небес
Фессалийских колдуний заклятьем ночным,
Приближает она к омраченной земле
Свой ущербный, зловещий, краснеющий серп.
Так разлей же печальный и бледный твой луч,
Устрани ты народы! На помощь тебе,
О богиня сетей, пусть звенит и гремит
Коринфский кимвал - драгоценная медь,
Тебе приношу на кровавой траве
Торжественный дар;
Тебе зажигаю ночные огни,
Похитивши светоч из самых могил.
Тряся головой,
Со склоненною выей тебя я зову.
Для тебя повязала я кудри мои
Погребальным венцом; для тебя потрясу
Я печальную ветвь от стигийской волны.
Для тебя поражу мои руки ножом,
Обнажив, как менада, дрожащую грудь.
Пускай моя кровь потечет на алтарь!
Привыкайте, о руки, мечи обнажать,
Привыкайте струить дорогую мне кровь!
Каплет влага святая из раненых рук.
А что слишком я часто тревожу тебя
Мольбами и чарами, ты мне прости.
Причина того, что так часто тебя
Я зову, Персеида, всё та же всегда:
Всегда Язон.
Окрась же одежду Креузы теперь,
Чтоб, как только ее наденет она,
Ползучее пламя прошло до костей.
В сияющем золоте заперт огонь
Потаенный и жгучий; его мне вручил
Прометей, заплативший за кражу огня
Терзанием вечным утробы своей,
И искусству владеть тем огнем научил.
И Мульцибер тайные дал мне огни,
Сокрывши их тонкою серой от глаз.
И молнии жгучие я собрала
От низверженных с неба останков твоих,
Мой родной Фаэтон; и Химеры
Я имею огонь.
Есть огонь у меня и из груди быка,
Колхидского стража; смешала их все
Я с желчью Медузы и тайное зло
Велела хранить.
Усиль мои яды, Геката, храни
В дарах моих скрытое семя огня.
Пусть обманут и зренье, и руки они,
Пусть жар проникает и в жилы, и в грудь;
Пусть члены расслабятся, кости чадят;
Пусть пламя в кудрях новобрачной жены
Превосходит сиянье венчальных свечей!
Заклятья услышаны; трижды вдали
Геката пролаяла грозная: вот
Она посылает святые огни.
Перев. С. Соловьев
МЕДЕЯ-МСТИТЕЛЬНИЦА
(РЕВНОСТЬ)
Разъярена любовью,
Кровавая менада,
Куда летит? Какое
Готовит злодеянье?
Лицо пылает гневом,
И гордой головою
Она грозит престолу.
Ну кто бы мог поверить
В изгнание ее?
Пылают взором щеки,
Но бледность гонит краску;
И бледность, и румянец
Сменяются мгновенно.
Туда, сюда несется,
Как, потерявши деток,
Тигрица в роще Ганга
Блуждает, разъярясь.
Ни гневом, ни любовью
Медея не владеет,
Теперь перемешались
Любовь и гнев. Что ж будет?
Кбгда поля пелазгов
Колхидянка покинет,
Освободив от страха
Семью царей и царство?
О Феб, без промедленья
Гони коней по небу.
Пусть ночь сойдет благая!
Вождь ночи, Геспер ясный,
Потопит страшный день.
Перев. С. Соловьев
СТРАСТЬ ФЕДРЫ
О, сбросьте с плеч пурпурно-золотые
Одежды! Прочь багрянец Тира, прочь
И шелк, что серы с веток собирают.
Пусть узкий пояс стягивает грудь,
Прочь ожерелье! Жемчуг белоснежный -
Морей индийских дар - моих ушей
Пусть не тягчит! Рассыпанные кудри
Не знают ассирийских ароматов
И, в беспорядке падая на плечи,
Послушны будут прихоти ветров.
С колчаном в шуйце, фессалийский дротик
Десницей потрясая, я помчусь.
Была такою матерь Ипполита,
Когда, оставивши холодный Понт,
Она гнала отряды диких дев,
Аттическую землю попирая,
Простым узлом закручены власы
Свободные, щитом лунообразным
Покрыта грудь! Такой помчусь в леса.
Перев. С. Соловьев
КРАСАВЕЦ ИППОЛИТ
Словно ураган убежал он бурный,
И быстрей, чем Кор, прогонявший тучи,
И быстрей огня от звезды падучей,
Что, упав, влечет за собой по небу
След лучезарный,
Пусть сравнит молва, что дивится былям,
Всех былых веков красоту с тобою, -
Так же ты красой превосходишь смертных,
Как когда луна, оба рога сжавши,
Блещет во весь диск на померкшем небе
И плывет всю ночь в колеснице быстрой.
Рдеет в мраке лик непорочной Фебы,
Затмевает он свет от звезд далеких.
Словно Геспер ты, разносящий сумрак,
Вестник ночи, волн лишь струей омытый,
Но и темный мрак прогоняет ночи
Люцифер - он же.
Ты, колеблющий тирс, Либер из Индии,
Вечно - юноша бог с длинными кудрями,
Виноградным копьем тигров пугающий,
Увенчавший чело митрой восточною,
Ипполита тебе не победить кудрей.
Слишком много ты мнишь о красоте своей.
Ведь молва разнесла между людьми, кого
Федры нашей сестра Бромию предпочла.
Смертным всем красота - благо неверное.
Мало цвесть ей дано времени на земле,
Быстро падаешь ты на роковом пути.
Нет, скорей, чем луга, в пору весеннюю
Красовавшиеся, опустошает зной,
Нет, скорей, чем когда летний ярится жар
И коротких ночей быстро летят часы,
Увядают в полях лилии бледные, -
Упадают с главы кудри любезные
И на нежных щеках вянет румяный цвет.
Да, уносит красу каждый протекший день.
Мимолетна краса: хрупкому кто, мудрец,
Благу верит когда? Пользуйся им, пока
Можно. Рушит тебя времени быстрый шаг,
Каждый будущий час хуже прошедшего.
Что в пустыни бежишь? Ведь красоте в глуши
Не укрыться от глаз: в роще глухой тебя
В час полдневный, когда солнце палит с небес,
Окружит, веселясь, страстных толпа наяд -
Любо им увлекать юношей в холод вод.
И дриады лесов твой потревожат сон,
Что привыкли в горах гнаться за панами.
Иль, со звездных небес обозревая мир,
Заприметит тебя дева ночей, луна,
И не сможет катить свод лучезарный челн.
Ведь недавно зардел девы лучистый лик,
А не тмило его облако ни одно.
Ведь встревожены мы этим затмением,
Полагали, что здесь власть фессалийских чар,
И ударили в медь. Но оказался ты
Наших страхов виной: ведь, увидав тебя,
Свой царица ночей остановила бег.
Если будет щадить холод твое лицо,
Если реже его будут палить лучи,
Засияет оно мрамором Пароса.
О, как мужественен твой благородный вид,
Что за гордость видна в складке густых бровей!
Можно с Фебом сравнить твой лучезарный лик:
Непокорны гребням, волны его кудрей
Украшают чело и ниспадают с плеч.
Лоб суровый тебе, кудри короткие
В беспорядке идут. Можешь воинственных
Ты богов побеждать силой-дородностью.
Юной силою мышц равен Гераклу ты,
Шире грудью, чем Марс, войны ведущий бог.
Если б ты захотел на спину сесть коню,
То десница твоя, Касторовой ловчей,
Обуздала б коня лучшего в Спарте всей.
Натянувши ремень пальцами первыми,
Силы все напряги и направляй копье:
Даже критский стрелок, ловкий в метаньи стрел,
Так далёко не шлет легкий тростник стрелы.
По примеру парфян если захочешь ты
В небо стрелы метать, то ни одна назад
Не вернется пустой: в теплый вонзясь живот,
Из среды облаков с птицей она падет.
Да, немногим мужам (обозревай века)
Красота принесла счастье. Пускай тебя
Минет зависть богов. Пусть красота твоя
Переступит порог старости роковой.
Перев. С. Соловьев
ГОРЕ КАССАНДРЫ
(Хор)
Со слезами слезы отрадно смешать,
Сокрытая скорбь терзает и жжет.
Отрадно оплакать родных сообща.
Да и ты, хоть и твердая дева и скорбь
Умеешь терпеть, не сможешь одна
Оплакать такую большую беду.
О нет! Ни печальный ночной соловей,
Что весною на ветке зеленой поет
И об Итии плачет на сотни ладов;
Ни Фракийская ласточка, что сидит
На крыше высокой и целый день
Болтливо щебечет о мужнем грехе,
Не смогут достойно оплакать судьбу
Семьи твоей бедной; но даже сам
Белоснежный лебедь на берегах
Танаиса и Истра, когда пред концом
Последнюю, сладкую песню поет;
Ни птица морей Альциона, чей стон
Сливается вечно с роптанием волн
Над Кейком мертвым, не веря волнам,
Когда тишина на просторе морском,
Смела и робка, в зыбучем гнезде
Она согревает птенцов; ни толпа
Кибелиных женообразных жрецов,
Что руки терзают себе и под вой
Пронзительных флейт поражают себя
Ударами в грудь, чтоб оплакать смерть
Фригийского Аттиса! Меры нет,
О Кассандра, слезам. То, что терпим мы,
Уж всякую меру давно превзошло.
Перев. С. Соловьев
ПЕРВЫЙ ПЛАЧ ОКТАВИИ
1
Лучезарная гонит Аврора с небес
Созвездья ночные, встает Титан,
Сияя кудрями, и миру вновь
Возвращает день.
О ты, отягченная бременем бед,
Привычные стоны опять начинай.
Превзойди же рыданьем морских Альцион,
Превзойди Пондиона крылатых детей.
Ведь судьба твоя много тяжеле, чем их.
О мать моя, слез моих вечных родник
И первая бедствий причина моих,
Печальные дочери стоны услышь,
Если чувства остались у мертвых теней.
О, если бы древняя Клото рукой
Порвала мою нить до того, когда я
Увидала, несчастная, раны твои
И лицо, обагренное кровью густой.
О свет, роковой всегда для меня.
С той самой поры
Ты мне ненавистней, чем темная ночь.
Я терпела от мачехи злой и вражду,
И приказы, и лютые взоры ее.
Ведь она, ведь она Эриннией злой
Мой брачный, стигийский мой факел несла
И тебя погасила, несчастный отец,
Которому весь покорялся мир
За пределом морей,
Перед кем повернули британцы тыл,
Незнакомые ранее нашим вождям,
Свободный народ.
От козней супруги, - увы мне, - отец,
Ты раздавлен лежишь, и рабствует дом
Тирану со всеми твоими детьми.
2
Нет, раньше свирепых я львов побежду
И яростных тигров, чем сердце смогу
Тирана смягчить.
Ненавистна ему благородная кровь,
Он богов и людей презирает равно
И сам не вмещает фортуны своей,
Что ему даровала злодейства ценой
Нечестивая мать. Пусть стыдно ему,
Что от матери страшной он в дар получил
Империю эту; пускай отплатил
Он смертью за этот великий дар,
Но мать сохранит и за гробом своим
Великую славу в грядущих веках.
Перев. С. Соловьев
ВТОРОЙ ПЛАЧ ОКТАВИИ
КАЗНЬ
Куда меня тащите? О, почему
Уйти мне в изгнанье царица велит,
Коль, насыщена множеством бедствий моих,
Оставляет мне жизнь? Если ж казнью она
Увенчать желает печали мои,
Что ж завидно жестокой, что я умру
На родимой земле?
Но надежд никаких на спасение нет.
Несчастная, вижу Неронов корабль:
Когда-то взошла на него моя мать,
Теперь же, от ложа царя прогнана,
Взойдет на него и супруга-сестра.
Увы, благочестье утратило трон,
Нет больше богов:
Эринния злая над миром царит.
Кто может достойно оплакать мои
Несчастья? В печальную песнь соловья
Перелились бы слезы рыданий моих.
О, если бы мне даровала судьба
Соловьиные перья! На быстрых крылах
Улетела бы я далеко, далеко
От ужасных людей и от казни моей,
И в пустынной дубраве, на тонком сучке
Я б качалась, будила безмолвную тишь,
Разливая по рощам унылую трель.
Перев. С. Соловьев
ЧЕЛОВЕК-ПОБЕЛИТЕЛЬ
Нет, слишком отважен, кто первый дерзнул
Пускаться на ломком судне по волнам,
И, на землю родную взирая в тыл,
Свою жизнь доверил неверным ветрам,
И, в опасном пути рассекая моря,
Возлагая надежды на хрупкий струг,
Меж дорогами жизни и смерти поплыл.
Отцы наши видели светлый век,
Невинный, не видевший козней злых,
И все, не касаясь чужих берегов
И спокойно старея на отчих полях,
Довольны немногим, не знали богатств,
Кроме тех, что рождает родная земля.
Никто не следил за течением звезд,
Украшающих синий, глубокий эфир;
Корабль не умел избегать по ночам
Ни дождливых Гиад, ни Оленской Козы,
Ни Медведицы Северной, коей вослед,
Направляя ее, проплывает Боот.
Ни грозный Борей,
Ни теплый Зефир не имели имен.
Над ширью морскою Тифис дерзнул
Развернуть паруса и новый закон
Предписать ветрам: то парус надуть,
То к подножию мачты его опустить,
Чтобы встречные, южные ветры поймать,
То реи спокойно держать посреди,
То поднять их до самой вершины, когда
Всей бури ветров желает моряк,
И высоко рдея багряной каймой,
Дрожат паруса.
Хорошо разделенные мира концы
Воедино связал фессалийский корабль
И морю удары терпеть приказал.
И к прежним страхам прибавился страх
Пред пучиной морской.
Но кару понес нечестивый корабль:
Средь ужасов долгих он путь совершал,
Когда две горы, затворы пучин,
Сшибаясь друг с другом, далёко кругом
Стонали, гремели, как громы небес.
До самых туч
Стесненное море бросало волну.
И Тифис отважный лицом побледнел
И выпустил руль из слабеющих рук,
И над лирой застывшей умолкнул Орфей,
И Арго, певучий корабль, онемел.
А вспомним про то, как Сицилии дочь,
Окруженная ярыми псами у чресл,
Залаяла пастями всеми зараз.
О, кто б не почувствовал дрожи в костях
При лае чудовища с множеством морд.
Иль про то, как - чума Авзонийских брегов
Сирена ласкала лазурную гладь
Волшебною песнью, и только с трудом
Фракийский Орфей
Сирену, губившую все корабли,
Пиэрийской кифарой своей покорил!
Какая ж награда морского пути?
Золотое руно
И Медея, которая моря страшней, -
Достойная мзда за первый корабль.
Теперь уступило нам море и всем
Подчинилось законам: не нужен теперь
Нам Арго - постройка Палладиных рук,
Погоняемый веслами славных царей:
Пучина доступна любому челну.
Исчезли границы, на новой земле
Построили стены свои города,
Ничего не оставил на прежних местах
Кочующий мир.
Из Лракса холодного индус пьет,
И черпают персы Эльбу и Рейн.
Промчатся года, и чрез много веков
Океан разрешит оковы вещей,
И огромная явится взорам земля,
И новые Тефис откроет моря,
И Фула не будет пределом земли.
Перев. С. Соловьев
ГЕРОЙ И СУДЬБА
Никакая сила огня, и ветра,
И стрелы летящей не так ужасна,
Как когда отвергнутая супруга
Гневом пылает;
Легче Австр ненастный, несущий вьюги,
Легче Гистр, когда, широко разлившись,
Рвет мосты, бушует и затопляет
Вешние долы;
Легче Рона, мчащая волны в море,
Иль когда, от снега освобожденный,
Под палящим солнцем, весною поздней
Гем разольется.
Слеп огонь любви, разожженной гневом,
Он не знает меры, узды не терпит,
Не боится смерти, мечам навстречу
Жадно стремится.
Пощадите, боги, прощенья молим,
Чтоб спокойно жил покоривший море.
Но ярится царь голубой пучины
На святотатца.
Гнать дерзнувший вечную колесницу,
Новый бог, забывши отца уроки,
Сам сожжен огнями, что, обезумев,
По небу сеял.
Новый путь отыскивать - всем опасно.
Ты иди дорогою верной предков,
Не дерзай священные связи мира
Рвать самочинно.
Кто касался царственных весел Арго,
Кто дубравы древние Полиона
Обнажил от их густолистной тени,
Все, кто плыл меж странствующих утесов
И, изведав столько трудов на море,
У прибрежья варваров бросил якорь,
Чтоб вернуться в дом с золотой добычей,
Искупили гибелью нарушенье
Права морского.
Море в гневе требует наказанья:
Первый Тифис, поработитель моря,
Руль невежде-кормчему предоставил.
Умер он вдали от родного царства
И, покрытый бедным холмом могильным,
Средь теней безвестных лежит доныне.
Оттого-то, помня царя потерю,
Корабли задерживает Авлида
В гаванях долго.
Кто рожден Каменою сладкогласной,
Тот, чьим струнам внемля, ручей бегущий
Замедлял теченье, смолкали ветры,
Птицы песни позабывали, вместе
С деревами слушать его стекаясь,
Он давно растерзан в полях фракийских;
Гебр главу в кровавых волнах лелеял;
Отошел к знакомому Стиксу, в Тартар
Он без возврата.
Аквилона дети от рук Алкиды
Пали вместе с сыном Нептуна, в разных
Бесконечных образах тот являлся.
Сам же он, моря усмирив и землю
И раскрыв жестокого царство Дита,
Опочив живой на горящей Этне,
Члены отдал в жертву огням свирепым,
Был снедаем гноем старинной крови,
Даром супруги.
Злой кабан ударом сразил Анкея;
Мелеагр безбожный зарезал дядю
И за то от матери гневной принял
Смертный жребий. Но за вину какую
Был наказан смертью тот нежный отрок,
Что, в пути потерянный Геркулесом,
Был - увы - похищен волной потока?
Что ж! Пускайтесь в море, когда опасен
Даже источник.
Идмонея, знавшего Рок грядущий,
Змей убил в бесплодных песках Ливийских.
Правду всем вещавший, себе солгавший,
Мопс погиб далеко от Фив родимых.
Если верно пел он о том, что будет,
Муж Фетиды будет блуждать в изгнаньи,
Пораженный молнией в бурном море,
Оилеев сын искупил кончиной
Отчую дерзость.
Ложный свет зажжет, чтоб сгубить аргосцев,
И падет в пучину коварный Навплий.
Искупая злую судьбу Адмета,
Жизнь свою за мужа отдаст супруга.
Сам же Пелий, кто золотой добычей
Нагрузил корабль первозданный Арго,
Был сожжен в котле раскаленном; члены
В тесной влаге плавали и горели.
Месть за море, боги, уже свершилась.
Милость Язону!
Перев. С. Соловьев
КОСМОС И НРАВСТВЕННЫЙ ХАОС
Природа, великая матерь богов,
И ты, огненосца Олимпа царь,
Кто правит теченьем рассеянных звезд
И полюс вращает на быстрой оси,
Зачем неусыпна забота твоя
Порядок поддерживать горних небес?
По-прежнему холод седой зимы
Обметает леса; вновь чащам лесным
Возвращается тень и вечерняя мгла.
Созвездие Льва опаляет затем
Церерины нивы, и падает зной.
Зачем же, великий правитель всего,
По воле кого, совершая круги,
В равновесии держится тяжесть миров,
Ты бросил людей? Не заботит тебя
Поддерживать добрых, наказывать злых?
Везде без порядка делами людей
Управляет Судьба и слепого рукой
Рассыпает дары, благосклонная к злым...
Торжествует над чистыми страшная страсть,
Коварство царит в высоком дворце,
И радостно фаски вручает народ
Презренным рукам, и так же людей
Ненавидит и чтит. Добродетель в удел
Получает награду плохую: кто чист -
В пещере живет, а пороком могуч -
Царит любодей.
О тщетная скромность и ложный почет!
Перев. С. Соловьев
ЖРЕБИЙ СМЕРТНЫХ
О жребий обманчивый царств и царей!
Кто слишком высоко поставлен судьбой,
Всегда над бездной неверной висит.
Неизвестен скиптру мирный покой,
И он ни в одном не уверен дне.
Изнуряют заботы одна за другой.
И новые бури волнуют дух.
Не так у Ливийских песчаных брегов
Разъяряется море и катит валы,
Не так закипают с глубокого дна
Эвксинские волны, в соседстве снегов
И холодной звезды,
И где, не касаясь лазуревых вод,
Колесницу лучистую катит Боот, -
Как яростно жребий неверный царей
Вращает судьба!
Желанно и страшно быть страхом для всех!
И ночь благодатная им не дает
Убежищ надежных. Смиритель забот,
Их грудь не ласкает целительный сон.
Какие дворцы не повержены в прах
Обоюдным злодейством? В каких не гремят
Нечестивые брани? И правда, и стыд,
И брачная верность бегут из дворцов,
Приходит Беллона с кровавой рукой
И Эринния, жгучая гордых сердца,
Всегдашняя спутница пышных домов,
Которые каждый случайный час
Повергает во прах.
Пусть оружье молчит, пусть козни спят;
Кто слишком высоко судьбой вознесен,
Оседает под бременем тяжким своим.
Паруса, что южные ветры несут,
Боятся чрезмерно попутных ветров,
И башню, взносящую в тучах главу,
Поражает дождливый, неистовый Австр.
В лесах, простирающих мглистую тень,
Ломает гроза вековые сучки.
Высокие холмы молния бьет,
Болезнь поражает большие тела,
И если свободно мелкий скот
Резвится в полях, -
Для ран предназначены шеи быков.
Всё то, что высоко возносит судьба,
Возносит на гибель. В скромном быту
Долговечнее жизнь, и счастлив тот,
Кто затерян в толпе и спокоен всегда,
Безопасному ветру доверив ладью,
Опасается бурных, открытых морей
И веслом рассекает прибрежную гладь.
Перев. С. Соловьев
ДОСТОЙНЫЙ ВЛАСТИТЕЛЬ
Наконец дом наш царственный -
Род Инаха старинного -
Братьев двух примирил вражду.
Что за ярость толкает вас
Кровь друг друга потоком лить
И злодействами скиптр стяжать?
Знайте, жадные до кремлей,
Где воистину царство есть:
Не богатство творит царя,
Не порфиры багряной блеск,
Не блестящий венец на лбу,
Не золоченые столбы.
Тот есть царь, кто оставил страх,
Кто не знает страстей в груди,
Кто презрел и тщеславие,
И толпы переменчивой
Неустойчивую любовь,
Все сокровища Запада,
Что несет в золотых волнах,
В светлом лоне текущий Таг,
Что на нивах своих растит
Опаленная Ливия.
Тот, кого не приводит в страх
Искривленная молния,
Ни волнующий море Эвр,
Ни седой Адриатики
Ветром вспененные валы,
Тот, кого не смутит булат
И воинственное копье,
Кто, живя далеко от бурь,
С высоты озирает жизнь
И не жалуется на смерть.
Пусть сбираются на него
Дагов странствующих цари
И властители берегов
Моря Красного, где, как кровь,
Рдеют в брызгах жемчужины,
Или те, кто Сарматам путь
Заграждают у Каспия,
Или те, кто дерзают вплавь
Бурный переходить Дунай,
И (везде, где они живут)
Серы, славные тканями.
Нет нужды у него в конях,
Ни в звенящем оружии,
Ни в тех стрелах, что издали
Мечет в бегстве коварный Парф.
Нет нужды в разрушительных
Стенобитных орудиях,
Далеко камни мечущих.
Царством добрый владеет ум,
Царь - кто страх превозмог в душе,
Царь - кто выше желаний стал:
Это царство доступно всем.
Честолюбец пускай стоит
На скользящем верху дворца.
Дорог сладостный мне покой:
Пусть, по темной идя стезе,
Наслажусь сладким отдыхом.
Неизвестная гражданам,
Тихо жизнь потечет моя.
И когда в тишине полей
Я мои скоротаю дни,
Пусть умру стариком простым.
Смерть страшна, тяжела тому,
Кто, чрезмерно известный всем,
Сам до смерти не знал себя.
Перев. С. Соловьев
ДОЛЯ ЧЕЛОВЕКА
О, сколько превратностей в жизни людей!
Не так поражают удары судьбы
Людей незаметных, чья доля скромна.
Спокойна бывает их тихая жизнь,
И в хижинах мирно стареют они.
Но дворцы, что взнеслись гордой главой до звезд,
Эвр неистовый бьет, обуревает Нот,
Вихрем бьет грозовой Борей
И дожденосный Кор.
Во влажной долине не часто гремят
Удары грозы,
Но Юпитер высокогремящей стрелой
Поражает громадный Кавказ, и дрожат
Фригийские рощи, Кибела, твои.
Ведь в страхе ревнивом Юпитер разит,
Что близится к небу. Спокойны всегда
Простые жилища плебейских домов.
Кружится над нами на быстрых крылах
Неверное время! Не держит судьба
Обетов своих.
И тот, кто вновь
Увидел теперь
Небесные звезды, оставивши смерть,
Рыдает над горьким возвратом своим.
Оказался плачевней, чем самый Аверн,
Для него приют родного дворца.
Перев. С. Соловьев
РАСПРЯ И МИР
Кто поверит? Атрей свирепый, в гневе
Необузданный и неукротимый,
Цепенеет внезапно, видя брата.
Нет любви сильней, чем любовь от сердца:
Распри между чужими бесконечны,
Неразрывны любви семейной узы.
Вспыхнул гнев по причинам не ничтожным,
Мир порвал, и запели грозно трубы,
Легкой конницы зазвенели сбруи,
Засверкал отовсюду меч булатный,
Направляет удары разъяренный
Марс, алкающий вечно свежей крови.
Но смиряет железо и приводит
Благочестье враждебных братьев к миру.
Бог какой даровал нам мир желанный
После всех тревог? И давно ль в Микенах
Грохотало оружье войн гражданских.
Мать в слезах обнимала сына, жены
За возлюбленного дрожали мужа.
Неохотно брались за меч, спокойно
Спавший в ржавых ножнах во время мира.
Те упавшие обновляли стены,
Эти старые башни подпирали,
Замыкая врата замком железным.
Те бессонные проводили ночи,
Сторожа на зубчатых стенах башен.
Страх войны и самой войны страшнее.
Уж замолкли удары гроз железных,
Уж не слышно трубы военной грома,
Возвращается мир давно желанный
В город наш, ликованьем снова полный.
Так, когда глубоко вскипают волны,
Возле Бруттия под напором Кора,
Стон стоит в отдаленных гротах Сциллы,
И трепещут матросы перед морем,
Извергаемым из нутра Харибды;
И боится отца Циклоп свирепый,
В огнедышащих недрах Этны сидя,
Он боится, чтоб не валили волны
Пламя, что горит в неизменных горнах.
И Лаэрт ожидает с каждым часом,
Что Ктака его в волнах потонет.
Но едва истощились силы ветра,
Тихим озером голубеет море.
И страшившие моряков пучины
Покрываются парусами лодок,
И легко сосчитаешь золотистых
Рыб, играющих в лоне вод прозрачных,
Там, где только что под свирепой бурей
Содрогнулися до основ Циклады.
Всё на свете непрочно. Вслед за горем
Счастье следует, но короче счастье.
Миг один, и упал с вершин успеха
В глубь несчастия смертный. Кто сегодня
Сам другим раздает царям короны,
Перед кем преклоняются народы,
По чьему мановенью прекращают
Войны Мед, и палимый солнцем индус,
И - гроза парфян - дагов конных рати,
В страхе держит свой скиптр, боясь всесильной
Власти случая и времен теченья.
Вы, кому властелин земли и моря
Право страшное дал над жизнью смертных,
Отложите надменность. Чем грозите
Вы ничтожным в сравненье с вами людям,
Этим самым грозит вам тот, кто выше.
Ведь над каждым царем царит сильнейший,
Тот, кого на восходе видел гордым,
Видит день убегающий во прахе.
Пусть чрезмерно никто не верит счастью,
Не теряет надежды в горе. Клото
Всё мешает и не дает покоя
Колесу быстробежному Фортуны.
Перев. С. Соловьев
К СОЛНЦУ, ПОВЕРНУВШЕМУ ВСПЯТЬ КОЛЕСНИЦУ
Куда, о отец земли и небес,
С явленьем которого темная ночь
Уходит, куда обращаешь свой путь
И в полдень уводишь сияющий день?
О Феб, для чего ты скрываешь лучи?
Еще далеко до вечерней звезды
И рано тебе утомленных распрячь
Коней колесницы твоей золотой.
Еще не склоняется к Западу день,
И третья еще не пропела труба,
И пахарь дивится, что ужин пришел,
И время уже отрешить от ярма
Не успевших устать прилежных коней.
Что гонит тебя с лучезарных небес?
Какая беда
Заставляет коней уклониться с пути?
Не раскрылся ли Тартара черного зев
И Гиганты опять начинают войну?
Иль опять разгорается Тития гнев
И бушует в его изъязвленной груди?
Иль сбросил с плеч
Громадную гору восставший Тифей?
Хотят ли Титаны достигнуть небес
И фракийскую Оссу они громоздят,
Как в древние дни, на седой Пелион?
Ужели нарушен природы закон?
Богиня зари,
Привыкшая богу вручать удила,
Росистая мать золотого луча -
Не знаешь, где царства границы ее.
Ежели ей
Не придется в морскую волну погружать
Запыленные гривы вспотевших коней?
Заходящее солнце в своем терему
Встречает Аврору - богиню зари
И мраку подняться велит, а меж тем
Не готов еще ночи убор: ни одной
Не мерцает звездой потемневшая твердь
И не сеет Луна свой серебряный свет.
Но если бы это была только ночь!
Содрогается грудь,
И предчувствие страшное встало в душе.
Не настал ли для мира конец роковой,
Не разрушится ль всё, - и богов, и людей
Поглотит опять безобразный хаос,
И море, и сушу, и звездную твердь
Смешавши навек?
Владыка времен, предводитель светил,
Не будет весну приводить за зимой,
Не будет во сретенье Фебу Луна
На небо всплывать и рассеивать страх,
Скорее, чем брат, совершая свой круг.
Сольются в одной
Зияющей бездне сонмы богов.
И сам Зодиак, выводящий года,
Секущий зоны косою стезей,
Падет и увидит падение звезд.
Овен, что порою теплой весны
Парусам навевает легкий Зефир,
Сорвется с небес и исчезнет в волнах,
По которым он Геллу дрожащую вез.
И Телец, что Гиад на блестящих рогах
Подымает, с собой увлечет Близнецов
И Рака с кривыми клешнями его.
И снова Гераклов пылающий Лев
С небес упадет, и Дева за ним.
Весы упадут, стащив за собой
Скорпиона свирепого. Старый Хирон
Оперенную в море уронит стрелу
И сломанный лук Гемонийский. Падет
Приносящий стужу зимы Козерог
И урну твою разобьет, Водолей,
А с тобою падет и созвездие Рыб.
Все звезды, не знавшие брызгов волны,
Потонут бесследно в пучине морской:
И скользкий Дракон, меж Медведиц двух
Извивающий путь подобно реке,
И еле заметная рядом с ним
Цинозура, струящая блеск ледяной,
И, своей колеснице медлительный страж,
Закачавшись, в бездну рухнет Арктур.
О, бедные мы! Изо всех людей
Назначены мы, чтоб нас раздавил
Разрушенный мир!
Неужели мы узрим света конец?
О, жребий жестокий наш, всё равно,
Само ли солнце уходит, иль мы
Прогнали его грехом:
Довольно уж жалоб! Рассейся, страх!
Тот слишком до жизни жаден, кто
Боится смерти, хоть гибнет весь мир.
Перев. С. Соловьев
ПАРКА
Мы все под Судьбой, уступайте Судьбе.
Не можем тревожным борением мы
Ничего изменить на станке роковом.
То, что, смертные, терпим, что делаем мы,
Приходит к нам свыше. Лахеса блюдет
Решенья недвижные прялки своей,
И их никакая не сдвинет рука.
Всё шествует определенным путем,
И первый нам день предрешает конец.
И даже сам бог не изменит того,
Что стремится, подвластно сплетенью причин.
О нет, не изменят смертных мольбы
Порядка вещей. А многим вредит
И страх пред Судьбой. Убегая Судьбы,
Мы часто ее ускоряем удар.
Перев. С. Соловьев
ок. 40 - ок. 104 гг. н. э.
* * *
(I, 2)
Ты что-то пьешь одну лишь воду,
И только взрыв насмешек мог
Тебя заставить, нам в угоду,
Хлебнуть фалернского глоток.
Ужель у Невии румяной
Тебя и впрямь застанет ночь,
И хочешь ты для страсти пьяной
Вина соблазны превозмочь?
Молчишь, краснеешь, долу взоры?
Одежду мнешь? Так был отказ!
Ну, можешь смело взять амфоры
С вином - и догоняй-ка нас!
Перев. В. Владиславлев
ПОСТУМУ
(I, 3)
Не об убийствах, яде и разбоях,
Всего о трех веду я козах спор.
Сосед мой, говорю, увел с собой их,
Но ждет улик судейский приговор.
А ты гремишь о Каннах, Митридате...
Рукой махая, с пеной на устах,
О Сулле вспомнил, Марие-солдате!
Скажи-ка, Постум, о козах.
Перев. В. Владиславлев
* * *
(I,6)
He пальм изнеженных, не сада,
Ветвистых сосен ты, Приап,
Поставлен сторожем, и надо
От воровских беречь их лап.
Ведь роща матерью твоею
Была и может вновь быть ею,
А к очагу не хватит дров,
Так сам быть ими будь готов.
Перев. В. Владиславлев
* * *
(I, 8)
Как! три динария в итоге?
И из-за них-то в атрий твой
С утра являться в светлой тоге
Поклон отвесить пред тобой?
Тебя поддерживать смиренно,
Пред креслом шествовать твоим,
Когда ты тронешься надменно
К суду, клиентами просим?
О Басс! на мне плохая тога,
Она - истертое тряпье,
Но три динария - немного,
Поверь мне, даже за нее.
Перев. В. Владиславлев
* * *
(I, 40)
Шестьдесят вторую жатву
Видит Котта, а досель
Принужден ни разу не был
Злой болезнью слечь в постель,
И с насмешкой дерзкой кажет
Кукиш всем он докторам...
Марциал! А если точно
Счесть бы наши годы нам
И те дни, когда лежали
Мы, болезнями томясь,
Исключить совсем из счета, -
Стали б мы детьми как раз.
Оттого-то Нестор может
Долговечным ложно слыть:
Жизнь ведь в том, чтоб быть здоровым,
А не в том, чтоб долго жить.
Перев. П.Краснов
ЛИЦИНИАНУ, УЕЗЖАЮЩЕМУ В ИСПАНИЮ
(I, 49)
Средь кельтиберов муж незабываемый
И нашей честь Испании,
Лициниан, увидишь выси Бильбилы,
Конями, сталью славные;
И Кай седой в снегах, и средь распавшихся
Вершин Вадаверон святой;
И лес отрадный у Ботерда милого -
Благой Помоны детище.
Конгеда поплывешь ты гладью теплого
И тихих нимф озерами;
Потом в Салоне освежишься мелком ты,
Железо закаляющим.
Набьешь в Воберке дичи ты поблизости,
Не прерывая завтрака;
В тени деревьев Тага златоносного
От зноя ты укроешься;
Деркейтой жажду утолишь ты жгучую
И Нуты снежным холодом.
Когда ж Декабрь седой в морозы лютые
Завоет бурей хриплою,
Ты к Тарраконе на припек воротишься,
В родную Лалетанию.
Ловить там будешь ланей сетью мягкою,
На кабанов охотиться;
На скакуне загонишь зайца верткого,
Отдав оленей старосте.
В соседстве будет лес для очага тебе
С ребятами чумазыми.
К себе обедать позовешь охотника,
И гость твой тут же под боком.
Ни туфель с пряжкой нет, ни тоги там нигде,
Ни пурпура вонючего;
Ни приставов судебных, ни просителей,
Ни власти вдов докучливых;
Ответчик бледный сна не потревожит там:
Всё утро спи без просыпу.
Пускай другим впустую аплодируют,
А ты жалей удачников
И скромно счастьем настоящим пользуйся,
Пока твой Сура чванится.
Ведь жизнь своей законной доли требует,
Коль слава уж насыщена.
Перев. Ф. Петровский
ФУСКУ
(I, 54)
Если, Фуск, у тебя есть место в сердце, -
Ведь друзья там оттуда и отсюда, -
Мне, прошу, уступи ты это место
И меня, хоть я новый, не гони ты!
Ведь и старые все такими были.
Ты за тем лишь смотри, чтоб каждый новый
В состоянии стать был старым другом.
Перев. Ф. Петровский
ДАЛЕКИЙ СОСЕД
(I, 86)
По соседству со мной - рукой подать мне
До него из окон - живет мой Новий.
Позавидует всякий мне, подумав,
Что могу ежечасно наслаждаться
Я общеньем с таким мне близким другом?
Да он дальше еще Теренциана,
Что на Ниле теперь Сиеной правит!
С ним ни выпить нельзя, ни повидаться,
Ни услышать его: во всей столице
Он мне ближе всего и самый дальний.
Надо мне иль ему переселиться:
Пусть сосед ему будет иль сожитель
Тот, кто Новия видеть не желает!
Перев. Ф. Петровский
СОБАЧКА ИССА
(I,109)
Исса впрямь воробья резвей Катулла,
Исса чем поцелуй голубки чище,
Исса ласковее, чем все красотки,
Исса Индии всех камней дороже,
Исса - Публия прелесть-собачонка!
Заскулит она - словно слово скажет;
Чует горе твое и радость тоже.
Спит и сны, подвернувши шейку, видит,
И дыханья ее совсем не слышно.
А когда у нее позыв желудка,
Каплей даже подстилки не замочит,
Но легко тронет лапкой и с постельки
Просит снять себя - дать ей облегчиться.
Так чиста и невинна эта сучка,
Что Венеры не знает, и не сыщем
Мужа ей, чтоб достойным был красотке.
Чтоб ее не бесследно смерть умчала,
На картине ее представил Публий;
Там такой ты ее увидишь истой,
Что с самою собой не схожа Исса!
Иссу рядом поставь-ка ты с картиной:
Иль обеих сочтешь за настоящих,
Иль обеих сочтешь ты за портреты.
Перев. Ф. Петровский
РИМСКАЯ УСАДЬБА ЮЛИЯ МАРЦИАЛА
(IV, 64)
Малый Юлия садик Марциала,
Что садов Гесперидских благодатней,
На Яникуле длинном расположен.
Смотрят вниз уголки его на горы,
И вершину его с отлогим склоном
Осеняет покровом чистым небо.
А когда затуманятся долины,
Лишь она освещенной остается.
Мягко к чистым возносится созвездьям
Стройной дачи изысканная кровля.
Здесь все семеро гор державных видно,
И весь Рим обозреть отсюда можно,
И нагорья все Тускула и Альбы,
Уголки все прохладные под Римом:
Рубры малые, древние Фидены
И счастливую девичьею кровью
Анны рощицу плодную Перенны.
Там, хоть шума не слышно, видишь, едут
Соляной иль Фламиньевой дорогой:
Сладких снов колесо не потревожит,
И не в силах ни оклик корабельный,
Ни бурлацкая ругань их нарушить,
Хоть и Мульвиев рядом мост, и быстро
Вдоль по Тибру суда скользят святому.
Эту, можно сказать, усадьбу в Риме
Украшает хозяин. Ты как дома:
Так он искренен, так он хлебосолен,
Так радушно гостей он принимает,
Точно сам Алкиной благочестивый
Иль Молорх, что недавно стал богатым.
Ну а вы, для которых всё ничтожно,
Ройте сотней мотыг прохладный Тибур
Иль Пренесту, и Сетию крутую
Одному нанимателю отдайте.
А по-моему, всех угодий лучше
Малый Юлия садик Марциала.
Перев. Ф. Петровский
ЮЛИЮ МАРЦИАЛУ
(V, 20)
Если б нам, Марциал мой, можно было
Коротать свой досуг вдвоем беспечно,
Проводя свое время как угодно,
И зажить настоящей жизнью вместе,
То ни атриев, ни домов магнатов,
Ни докучливых тяжб, ни скучных сделок
Мы не знали б, ни гордых ликов предков.
Но прогулки, рассказы, книжки, поле,
Портик, Девы родник, аллеи, термы
Развлекали бы нас и занимали.
А теперь нет нам жизни, и мы видим,
Как хорошие дни бегут, уходят,
И хоть гибнут они, а в счет идут нам!
Разве кто-нибудь, жить умея, медлит?
Перев. Ф. Петровский
ПРИГЛАШЕНИЕ К ОБЕДУ
(V, 78)
Если скучно тебе обедать дома,
У меня голодать, Тараний, можешь.
Если пьешь пред едой - закусок вдоволь:
И дешевый латук, и лук пахучий,
И соленый тунец в крошеных яйцах.
Предложу я потом - сожжешь ты пальцы
И капусты зеленой в черной плошке,
Что я только что снял со свежей грядки,
И колбасок, лежащих в белой каше,
И бобов желтоватых с ветчиною.
На десерт подадут, коль хочешь знать ты,
Виноград тебе вяленый и груши,
Что известны под именем сирийских,
И Неаполя мудрого каштаны,
Что на угольях медленно пекутся;
А вино станет славным, как ты выпьешь.
Если ж после всего, как то бывает,
Снова Вакх на еду тебя потянет,
То помогут отборные маслины,
Свежесобранные с лицейских веток,
И горячий горох с лупином теплым.
Невелик наш обед, - кто станет спорить?
Но ни льстить самому, ни слушать лести
Здесь не надо: лежи себе с улыбкой.
Здесь не будет хозяев с толстым свитком,
Ни гадесских девчонок непристойных,
Что, похабными бедрами виляя,
Похотливо трясут их ловкой дрожью.
Но - что ни надоедно, ни противно -
Кондил-крошка на флейте нам сыграет.
Вот обедик. За Клавдией ты сядешь:
Ведь желанней ее у нас не встретишь!
Перев. Ф. Петровский
ЧИТАЛЬНЯ ЮЛИЯ МАРЦИАЛА
(VII, 17)
О читальня в изящном сельском доме,
Из которой соседний Рим нам виден,
Если между стихов почтенных место
Резвым шуткам Талии ты нашла бы,
Помести ты хотя б на нижней полке
Эти семь подносимых нами книжек,
Что сам автор своей рукой исправил:
От помарок таких они ценнее.
Ты, изящная, малым этим даром
В мире целом прославишься повсюду,
Сохраняя залог любви сердечной,
Моего ты, читальня, Марциала.
Перев. Ф. Петровский
НА ОТЪЕЗД ФЛАВА В ИСПАНИЮ
(X, 104)
Флаву нашему спутницей будь, книжка,
В долгом плаваньи, но благоприятном,
И легко уходи с попутным ветром
К Тарракона испанского твердыням.
На колесах ты там поедешь быстро
И Салон свой и Бильбилы высоты,
Пять упряжек сменив, увидеть сможешь.
Спросишь, что поручаю я? Немногих,
Но старинных друзей моих, которых
Тридцать зим и четыре я не видел,
Тотчас, прямо с дороги ты приветствуй
И еще поторапливай ты Флава,
Чтоб приятное он и поудобней
Подыскал мне жилье недорогое,
Где бы мог твой отец отдаться лени.
Вот и всё. Капитан зовет уж грубый
И бранит задержавшихся, а ветер
Выход в море открыл. Прощай же, книжка:
Ожидать одного корабль не станет.
Перев. Ф. Петровский
О БАЙЯХ И ЮЛИИ МАРЦИАЛЕ
(XI, 80)
Благой Венеры берег золотой, Байи,
О Байи, вы природы гордой дар милый!
Пусть тысячью стихов хвалил бы я Байи,
Достойно, Флакк, не восхвалить бы мне Байи.
Но Марциал мой мне дороже, чем Байи.
Об них обоих было бы мечтать дерзко.
Но если боги в дар мне дали бы это,
То что за счастье: Марциал мой и Байи!
Перев. Ф. Петровски