6. "АЛЕКСАНДРИНИЗМ" КАТУЛЛА
Поэты-неотерики, в круг которых входил Катулл, впервые отдавшие предпочтение лирической поэзии и выражавшие в ней свои личные переживания, как это ярче всего видно по стихам Катулла к Лесбии, считаются последователями александрийской школы поэтов, возглавлявшейся в III в. до н. э. Каллимахом и затем Эвфорионом. Само собою разумеется, что в области чисто личной лирики, проникнутой искренним чувством, можно говорить о подражании Катулла александрийцам только в отношении формы или, да и то лишь в некоторых случаях, тематики его стихотворений. А по своему содержанию эта лирика безусловно совершенно самостоятельна.
Другое дело - такие поэмы (или эпиллии) Катулла, как "Брачная песнь" (62), "Аттис" (63), "Свадьба Пелея и Фетиды" (64) и "Волосы Береники" (66).
Последний из этих эпиллиев - перевод произведения Каллимаха, и благодаря недавно найденному отрывку подлинника можно судить о мастерстве Катулла как переводчика еще больше, чем по переводу одного из стихотворений Сапфо, посвященному Лесбии. Тема этого эпиллия очень вычурная, совершенно во вкусе придворной александрийской поэзии: Береника, двоюродная сестра и жена Птолемея Эвергета, царя Египта (247-222 гг. до н. э.), дала обет принести богам свою косу, если супруг благополучно закончит военный поход на Сирию. После счастливого возвращения Птолемея обет был исполнен, и волосы Береники были помещены в храм обожествленной Арсинои, сестры Птолемея Филадельфа. Но на другое утро коса Береники исчезла. Гнев Птолемея, однако, успокоил придворный астроном Конон, сказав, что он усмотрел эту косу на небесах, куда ее перенесла божественная сила, и в доказательство своих слов указал на маленькое созвездие, которого до той поры не замечали. (Это созвездие до сих пор называется "Волосы Береники").
Рассказ об этом происшествии в эпиллии Катулла - Каллимаха ведет сама коса Береники. Весь эпиллий написал в чрезвычайно изысканном стиле и полон всевозможных мифологических намеков и сравнений, иной раз мало понятных и неясных.
Катулл перевел это произведение Каллимаха мастерски, передав даже ритмико-синтаксическое движение оригинала и показав необыкновенную гибкость латинского элегического дистиха, которым написана эта небольшая поэма.
Более чем вероятно, что о переводе именно этого произведения Каллимаха сам Катулл говорит в послании Квинту Гортензию Горталу (65), прямо называя его переводом.
Самое большое произведение Катулла - поэма о свадьбе Пелея и Фетиды, написанная дактилическим гексаметром. Этот эпиллий - тоже не самостоятельное произведение Катулла, а восходит к александрийским источникам. Один из исследователей Катулла - Ризе (Riese) [1] считал его переводом какого-то не дошедшего до нас произведения Каллимаха;
но решить вопрос об источнике Катулла в этом эпиллии в настоящее время невозможно. Эпиллий полон александрийской мифологической ученостью, а построение его достаточно замысловато. Основная тема - свадьба Пелея и Фетиды - занимает в поэме значительно меньше места, чем вставные эпизоды, ею обрамляемые. Подарки новобрачным подробно описываются; особенно же подробно останавливается поэт на мифе об Ариадне, изображенном на ковре, украшающем свадебный чертог; этот миф занимает больше половины всей поэмы: от 50-го до 266-го стиха. Интересно в этой поэме то, что наряду с мифологической ученостью (причем разрабатываются не обычные, а малоизвестные подробности) автор уделяет особое внимание психологическим мотивировкам своего повествования. Этот момент очень важен для творчества Катулла и в его лирике играет первенствующую роль.
Интерес к психологическому анализу проявляется у Катулла и в небольшой поэме об Аттисе, написанной сложным стихотворным размером - галлиамбом [2]. Тема этого эпиллия - переживания оскопившего себя жреца фригийской богини Кибелы, замечательное описание культа которой есть в поэме Лукреция (II, 600-643). Литературный источник этого эпиллия неизвестен, но, очевидно, как и источники "Волос Береники" и "Свадьбы Пелея и Фетиды", александрийский.
Хотя у нас и нет возможности определить степень самостоятельного творчества Катулла в его стихотворениях 63, 64 и 66 и допустимо лишь высказывать предположения, вроде, например, того, что моралистическая концовка эпиллия о свадьбе Пелея и Фетиды принадлежит самому Катуллу, тем не менее во всех этих трех эпиллиях творческая сила римского поэта очевидна. Гений римского поэта ярко проявляется и в прекрасных гексаметрах "Брачной песни" (62), преодолевая "александринизм", за который Катулл впоследствии получил эпитет doctus (ученый). Этот эпиллий построен в форме переклички двух хоров - юношей и девушек - подруг невесты. "Черты греческой поэзии, отчасти восходящие к Сапфо (сравнение юной девушки с одинокой лозой), - говорит акад. М. М. Покровский, - искусно перемешиваются с некоторыми подробностями римского быта (ср., например, стих 49 сл. о древнеримской и современной итальянской манере прикреплять виноградную лозу к кустикам, особенно вяза, который таким образом становился как бы мужем лозы (ulmus marita); о следах умыкания невесты, сохранившихся в римском свадебном обряде; о предбрачном соглашении между родителями и пр.)"[3].
Связь этого эпиталамия с эпиталамиями Сапфо не может быть установлена за отсутствием у нас нужного материала для сравнения, но все-таки сапфический характер этого стихотворения Катулла несомненен, и можно предполагать, что Катулл использовал для своей "Брачной песни" и александрийскую и классическую греческую лирику.
Александрийская "ученость" ясно видна и в римской лирике Катулла: в его свадебной песне в честь Манлия и Винии (61), содержание которой, однако, чисто римское и воспроизводит римские свадебные шутки; в послании к Аллию (68b), в которое вплетен миф о любви Лаодамии к Протесилаю и которое построено по сложной схеме, восходящей, быть может, к схеме Терпандровского нома[4]; в ряде стихотворений, посвященных Лесбии, и т. д. Но во всех этих произведениях талант Катулла заставляет забывать о каком-либо подражании; свои александрийские образцы Катулл использует только как удобный материал и всюду остается подлинным римским поэтом.
Каллимах и поэты его школы были не только "учеными", но обращались в своем творчестве и к народной поэзии. То же мы находим и у Катулла. В его лирике видны свежие и живые источники народного творчества, подлинный италийский юмор. Как никто другой из римских поэтов, Катулл умел соединять трогательное и нежное с резким и грубым, не уступать в остроумии самому Плавту и быть в своей лирике всегда искренним и непосредственным, что так ценил Пушкин: "Для тех, которые любят Катулла, Грессета и Вольтера, - говорит он, - для тех, которые любят поэзию не только в ее лирических порывах или в унылом вдохновении элегии, не только в обширных созданиях драмы и эпопеи, но и в игривости шутки, и в забавах ума, вдохновенных ясной веселостию, для тех искренность драгоценна в поэте. Нам приятно видеть поэта во всех состояниях, изменениях его живой и творческой души: и в печали, и в радости, и в парениях восторга, и в отдохновении чувств - и в Ювенальном негодовании, и в маленькой досаде на скучного соседа" [5].
Все, что здесь говорит Пушкин, как нельзя лучше характеризует лирическую музу Катулла.
[1] «Rheinisches Museum», 1886, XXI, 498.
[2] В передаче на тоническую систему ритм этого размера (в схематической форме) таков;
Ударяет в бубен Аттис, || задыхаясь хрипло кричит.
См. Я. Денисов. Основания метрики у древних греков и римлян. М., 1888,· стр. 140 сл.
[3] История римской литературы, стр. 119 сл.
[4] См. Ф. Е. Корш. Указ. соч., стр. 25 сл.
[5] А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах, т. 7. M. — Л, 1949, стр. 434–435. (Заметка о книге И. И. Дмитриева: «Путешествие N. N. в Париж и Лондон»).
Пушкину принадлежит перевод 27–го стихотворения Катулла. Стихотворение 62 пародировано в письме к Дельвигу от 20 февраля 1826 г.