ПЛУТАРХ И ЕГО ВРЕМЯ
Период царствования императора Траяна (98-117 гг. н. э.) был временем так назыв. "стабилизации" римской империи. Это значит, что к этому времени обнаружилась полная безнадежность всех попыток как римской аристократии, так и различных групп провинциалов свергнуть тяжелый режим, установившийся в течение последнего столетия. Такое сравнительное успокоение дало и императорской власти возможность оставить путь кровавого террора и управлять государством, применяя более спокойные и менее раздражающие население средства.
Эта "стабилизация" таила в себе, однако, и семена будущей гибели утвердившегося строя: она покоилась на эксплуатация огромных масс рабов. Разорение свободной бедноты, в том числе, прежде всего, крестьян, и упадок сельского хозяйства делали с каждым годом все более ясным, что рабовладельческая система становится, в конце концов, невыгодной даже для привилегированной части свободного населения; что система колоната - прототип будущего крепостничества - одна лишь может не только спасти обнищавшие массы свободных от окончательной гибели, но и обеспечить господствующему классу постоянный и надежный доход. Этому в большой мере способствовало и то, что дошедшая до крайнего разорения беднота часто находилась в худшем экономическом положении, чем рабы, и часто добровольно обрекала себя на рабскую работу; с другой стороны, господствующая группа, борясь со своими противниками и желая найти себе надежную опору, часто прибегала к освобождению большого числа рабов, с предоставлением им гражданских прав, а иногда даже с выдвижением их на руководящие места.
Трудно описать то разорение и те издевательства, которым подвергались в это время восточные провинции римского государства, населенные греками. Неудивительно, что, несмотря на более чем двухсотлетнюю давность римского ига, в разных местах Востока еще и в это время вспыхивало недовольство, переходившее иногда в открытые восстания; императорское правительство ввело ужасающий полицейский режим, стараясь пресечь в корне самую возможность каких бы то ни было объединенных действий недовольных и требуя, чтобы даже самые мелкие постановления местных органов управления утверждались императором. Из переписки писателя Плиния, бывшего наместником провинции Вифинии в Малой Азии, с императором Траяном мы видим, что утверждения императора требовались даже таким делам, как постройка и ремонт бань, театров, водопровода. Император благосклонно разрешает эти постройки в тех случаях, когда можно быть уверенным, что они не подорвут платежеспособности населения. [1] Уже Август, могильщик римской республики, любил изображать себя не губителем, а спасителем и восстановителем старинного римского строя; с не меньшим ханжеством Траян выставляет себя защитником и ревнителем старинных законов греческих городов. [2] Разумеется, это было самой правильной политикой в тех случаях, когда эти законы не задевали интересов римской власти, так как придавало власти больший авторитет и устойчивость, но, если местные законы были почему-либо неудобны, римское правительство не задумывалось их отменять. Так, Траян, по ходатайству Плиния, для членов советов (буле) в Вифинии, вербуемых из бывших магистратов, понижает возрастной ценз с 30 до 22 лет, так как "лучше, чтобы в совет попадали дети почтенных людей, чем люди из черни". [3] В то же время наместник особенно тщательно следит за тем, чтобы в число свободных и римских граждан не попали рабы, и о таких случаях сообщает императору. [4] Однако самая система римского управления приводит к тому, что между привилегированным классом и провинциалами образуется непроходимая пропасть, благодаря чему разница между свободными провинциалами, особенно бедняками, и частью рабов становится не столь уже ощутительной. Стоит тому или иному рабу или вольноотпущеннику снискать расположение римского магната, а его рабское происхождение забывается - он сразу же приобретает право смотреть свысока на своих свободных соотечественников. Так, массажист Плиния Гарпократ был рабом, отпущенным на волю даже не римской гражданкой. Плиний выхлопотал ему высокое положение на общественной лестнице: право александрийского и римского гражданства. Право римского гражданства он выхлопотал также для своего врача Постумия Марина и для 9 вольноотпущенников своих знакомых. Флавий Архипп был осужден за подделку документов на каторжные работы, но ему удалось своими философскими занятиями обратить на себя внимание императоров Домициана и Нервы; и вот, несмотря на протесты пострадавших, не только не приводится в исполнение приговор, но его включают в число судей и в честь его неоднократно ставятся статуи.
Императорские чиновники принимали всяческие меры к усилению аристократического элемента в греческих городах: императора все время тревожила мысль о тайных противозаконных политических сообществах. В большом городе Никомидии произошел ужасный пожар: сгорел не только ряд частных домов, но и правительственные здания. Пожара никто не тушил, так как в Никомидии не было ни пожарных, ни насоса, ни пожарных крючьев, ни каких бы то ни было других противопожарных приспособлений. Плиний хлопочет, чтобы никомидийцам разрешили образовать добровольное пожарное общество, ограничив число членов ста пятьюдесятью, причем обещает установить тщательный надзор за тем, чтобы в члены этого общества принимались только специалисты-пожарные и чтобы оно не было использовано для каких-либо иных целей: "ведь следить за столь малым числом людей нетрудно". Но напрасно: Траян напоминает Плинию, что вся эта провинция и особенно города в районе Никомидии некогда раздирались партийной борьбой. "Какое бы название мы ни дали этой организации и какую бы цель ей ни определили, она через короткое время превратится в политическую партию". [5] В городе Амисе с незапамятных времен существовал "эранос", т. е. ссудное товарищество; из взносов, собиравшихся с членов, давались ссуды нуждающимся. Император пишет, "что он не считает возможным запретить этот эранос. "если только эти сборы пойдут не на беспорядки и организацию незаконных сборищ, а будут израсходованы для помощи неимущим в их нужде". [6] Даже в христианстве Плиний видит прежде всего "гетерию", т. е. тайную политическую организацию. [7] В городах Вифинии и Понта существовал обычай, восходивший к глубокой старине: высшие должностные лица, вступая в должность, должны были угощать сограждан или раздавать им деньги. Плиний, предвосхищая желания Траяна, требует, чтобы круг людей, пользующихся этими раздачами, был ограничен, - иначе это. пахнет демократической "дианомэ" [8] - раздачей населению, практиковавшейся в Афинах.
Как ни велики были поборы с провинции Вифинии, здесь было с кого брать: эта провинция лежала на большой дороге, на путях к северному Причерноморью и Средней Азия, и жители ее имели немалые доходы. Совсем другое дело материковая Греция, потерявшая в это время всякое экономическое значение и в конец разоренная. Плутарх [9] жалуется, что вследствие внутренней борьбы и войн страна в конец обезлюдела, что в его время вся Греция могла с трудом выставить лишь 3000 гоплитов, т. е. столько, сколько выставил в Платейской битве незначительный город Мегары. Дион из Прусы яркими красками изображает, что представлял собой в это время остров Евбея, некогда плодороднейшая область Греции. Нивы заброшены и запустели; только случайные, наполовину одичавшие жители, занимающиеся главным образом охотой, обрабатывают отдельные участки, ведя примитивную полуголодную жизнь. Горожане обрабатывают землю только в самом городе и в его ближайших окрестностях; что делается дальше, за чертой города, их не интересует.
Если бы римское правительство попыталось и из материковой Греции так же интенсивно выжимать соки, как из других колоний, то здесь наступило бы полное разорение, и население разбрелось бы, куда глаза глядят. У римского правительства хватило сообразительности, чтобы не делать этого. Нельзя забывать, что и римская техника, и римское счетоводство и юриспруденция, и римская официальная идеология базировались на греческой науке. Затушить последний очаг классической науки было не выгодно. Как мы знаем, наибольшего развития достигла в Риме архитектура и строительное дело вообще; но, как указывает такой авторитетный свидетель, как император Траян в своем ответе на просьбу Плиния прислать ему архитектора, [10] - "опытные и талантливые специалисты обычно прибывают в Рим из Греции".
Поэтому материковая Греция играла для Рима роль университета и в то же время археологического музея. Когда Максим, бывший до тех пор наместником Вифинии, назначается наместником провинции Ахайи, т. е. материковой Греции, эллинофил Плиний, отражающий в этом случае высокоофициозную точку зрения, находит нужным предупредить его, что в Ахайе нельзя применять тех методов управления, которые применялись до тех пор в Вифинии.[11]
"Подумай о том, что ты отправляешься в провинцию Ахайю, эту настоящую, чистейшую Грецию, которая, как все считают, была колыбелью цивилизации, литературы и даже земледелия; что ты послан устраивать благосостояние свободных городов, жители которых - люди в полном смысле слова, свободные в полном смысле слова, тем более, что они сумели закрепить свободу, дарованную человеку от природы, своими добродетелями, заслугами, мудрым союзом и торжественными обязательствами. Чти богов, основавших их государства; чти славу прежних времен и самую древность их, ибо если преклонные лета возбуждают почтение к человеку, то городам они придают священное значение. Почитай же их старинные обычаи, их великие дела, даже их сказания. Обеспечь каждому человеку его личное достоинство, его свободу и даже удовлетвори его тщеславие... Ведь ты едешь в Афины, ведь ты будешь управлять Лакедемоном! Отнимать у них последнюю тень и уцелевший остаточек свободы (reliquara umbram et residuum libertatis) было бы жестоко и бесчеловечно! Ты знаешь, что медики обращаются со свободными людьми бережнее, чем с рабами, хотя бы болезнь их была одна и та же. Вспомни, чем было каждое из этих государств, но вспоминай об этом не для того, чтобы презирать их за то, что они перестали быть такими".
Это письмо любителя греческой культуры, наполненное красивыми фразами, в действительности говорит лишь о том, что внешние формы угнетения (и, вероятно, налоговой гнет) в материковой Греции были несколько более мягкими. О какой бы то ни было действительной независимости или свободе, разумеется, не могло быть речи; недаром Плиний говорит о том, что греков не надо презирать и что из сострадания к ним не надо у них отнимать "последнюю тень и уцелевший остаток свободы", сам император Траян применяет к ним презрительное выражение "graeculi" (жалкие грекосы).
Что представляла собой эта свобода в действительности, мы видим из свидетельства Плутарха, представляющего собою полную параллель к разобранному письму: Плиний дает совет римскому сановнику, как управлять греками, чтобы их не обидеть; Плутарх дает совет грекам, как подчиняться римлянам, чтобы их не раздразнить:[12]
"[Грек], вступающий на любой государственный пост [в греческом государстве] должен исходить не только из тех принципов, о которых Перикл напоминал самому себе всякий раз, как облачался в плащ: "Помни, Перикл, что ты управляешь свободными людьми, что ты управляешь эллинами, афинскими гражданами". Нет, он должен говорить себе другое: "Помни, что ты управляешь, будучи сам под чужой властью, что твой город подчинен проконсулам и прокураторам Цезаря... Поскромнее накинь плащ и со своего начальнического места все время устремляй взор на здание суда, не очень доверяй венку (символу неприкосновенности должностного лица. С. Л.); помни, что над твоей головой занесен римский сапог. Нет, подражай актерам, которые выявляют на сцене всю свою страсть, обнаруживая и гордость и несдержанный характер, но в то же время прислушиваются к суфлеру и не нарушают ни ритма ни размера, предписанного им распоряжением власть имущих. Ведь если актер собьется с роли, он будет освистан и подвергнется насмешкам; здесь же дело не ограничится свистом, ибо многим уже
топор, судья жестокий, голову срубил,
как это было с афинянином Пардалом, когда он вышел из законных границ; немало других были высланы на остров; такой ссыльный, говоря языком Солона, стал
сикинитом иль фолегандрийцем,
новую родину там вместо Афин обретя.
В самом деле, когда мы видим, как малые дети, играя, пытаются надеть на ноги тяжелые сапоги, а на голову венок, мы смеемся; когда же правители в государствах возбуждают массы, бессмысленно призывая их подражать делам, мыслям и подвигам предков, неуместным в нынешних обстоятельствах, то это тоже забавно, но последствия бывают для этих людей далеко не забавные, разве только к ним отнесутся с презрением. Есть много других дел древних эллинов, рассказы о которых могли бы служить к поучению и вразумлению людей нашего времени: из афинской истории стоило бы вспомнить не о военных подвигах, а о содержании декрета об амнистии в эпоху Тридцати и о наказании, наложенном на Фриниха за постановку трагедии "Взятие Милета"... Таким-то делам надо и теперь подражать и стараться сравняться с предками, а Марафон, Евримедонт и Платеи и все те другие образцы доблести, которые попусту будоражат толпу, оставим для школьных упражнений ораторов.. Надо не только стараться, чтобы твоя родина вела себя безупречно по отношению к высшей власти: надо иметь другом кого-либо из высокопоставленных могущественных людей, чтобы твой город получил прочный оплот. Таковы римляне, ибо они с большой охотой оказывают помощь своим друзьям в государственных делах. Дружба с власть имущими приносит богатый плод, как это было с Полибием и Панэтием: благодаря расположению к ним Сципиона, они принесли много пользы своим родным городам и довели эти государства до процветания. Однако, убеждая своих сограждан и приведя свои государства к повиновению, не надо пересаливать в самоунижении; если одна нога закована в колодку, то не надо просовывать в колодку и голову, как поступают некоторые, отдающие все - и малое и большое - высшей власти. Они делают рабство еще более постыдным и совершенно сводят на нет независимость государства, делая его робким, трусливым и лишенным всех прав... Всякое решение, всякое заседание, всякий дар, всякое распоряжение они посылают на утверждение высшей власти, вынуждая властителей быть еще в большей мере деспотами, чем они сами желают. Причина этого - жадность и честолюбие руководителей городов: либо они хотят избежать суда сограждан за тот вред, который они принесли подчиненным, либо, враждуя между собой и не желая иметь меньшую силу, чем другие, они сами вовлекают в свои дела высшую власть; из-за этого-то и совет, и народно& собрание, и суды теряют все свои права".
Разумеется, Плутарх не хочет этим сказать, что в древней истории интересны только моменты унижения и самоограничения греческих государств. Обо всем этом он говорит с горечью, он сам преисполнен искренним восторгом и увлечением, говоря о том же Марафоне, Платеях и Евримедонте. Он только хочет сказать, что нельзя строить реальную политику на основе этих исторических подвигов· - в этих подвигах он видит лишь средство забыть о тяжелой действительности, унесясь в мир блестящего, но невозвратного прошлого. Естественно, что это прошлое должно представляться ему в особенно радужном свете, а всякое искание подлинной исторической действительности - часто довольно неприглядной - настоящим кощунством.
В эпоху Плутарха становилось все меньше и меньше универсально образованных людей, знакомившихся с различными отраслями науки по подлинным работам великих авторов V - III вв. до н. э. Обычно даже ученые и философы этого времени довольствовались краткими хрестоматиями и компендиями, где были выхвачены верхушки всевозможных наук. Прочтя такой компендий, можно было с успехом вращаться в светском обществе и выступать с речами на собраниях, производя впечатление широкообразованного человека. "Ученые" труды этого времени часто слово в слово списаны с такого компендия, в лучшем случае составлены из двух-трех таких книг. Плутарх, в противоположность этим людям, получил серьезное образование. Он ознакомился со всеми отраслями античной науки по классическим трудам и сам писал по всем отраслям науки.
Впрочем, нельзя не указать на то, что этот, казалось бы, очевидный факт энергично оспаривался. Утверждали, что Плутарх не обращался непосредственно даже к Геродоту, Фукидиду. Ксенофонту и Эфору; даже исторические труды Аристотеля и перипатетиков были им якобы использованы из вторых рук. Все его характеристики, оценки, полемика и т. д. списаны якобы из справочников александрийской и еще более поздней эпохи, где весь материал был уже сопоставлен и обработан; сам Плутарх в лучшем случае сделал небольшие добавления по памяти. Эта точка зрения была наиболее полно обоснована Эд. Мейером в его знаменитой книге: "Forschungen zur alten Geschichte" (I. 261. 11, 65 и сл.) и получила, особенно в Германии, широкое признание. [13] Если бы это было так, то говорить о философских, моральных и исторических взглядах Плутарха, об его отношении к источникам и т. д. вообще не стоило бы: в каждом отдельном случае мы имели бы дело с взглядами, теориями и методами того автора, у которого он плагиировал.
В том, что Плутарх широко использовал суммирующие произведения перипатетической и александрийской литературы, не может быть сомнения, поскольку он сам на них ссылается. Можно считать доказанным и то, что в ряде случаев Плутарх не обращался к первоисточникам, а просто переносил в свой труд ссылки, найденные им в более поздней литературе - непосредственное обращение к первоисточникам не вменялось античной наукой в обязанность ученого. [14] Однако в целом ряде случаев мне кажется совершенно несомненным, что Плутарх обращался непосредственно к первоисточнику. Так, напр.. его сочинение "О злокозненности Геродота" чрезвычайно характерно и для взглядов Плутарха на задачи историка и для его "беотийского патриотизма"; оно содержит детальный разбор труда Геродота с рядом цитат, подобранных специально под этим углом зрения трудно предположить, чтобы у Плутарха был предшественник, в такой мере во всех своих взглядах совпадавший с Плутархом.
Те, кто хотят утверждать, что все фактическое содержание биографий Плутарха списано у авторов компендиев, должны показать, кто были эти авторы, и доказать совпадение Плутарха с этими авторами. Между тем, именно здесь наблюдается полнейший разнобой: одни говорят о перипатетической и восходящей к ней антикварной литературе, другие - об александрийской, третьи - о римской биографической литературе и т. д. Все эти теории одинаково произвольны - поскольку эти сочинения до нас не дошли и даже самое существование их часто гипотетично - и одинаково убедительны, поскольку Плутарх действительно использовал чрезвычайно разнообразную литературу самых различных эпох. Но, использовав эту литературу, он был компилятором-эклектиком только в вопросах, которые он принципиально считал несущественными, т. е. государственно- правовых, антикварных, хронологических и тому подобных вопросах, которые не имели значения для характеристики изучаемых им деятелей. В вопросах, интересующих его, он проявляет критическое чутье, принимая одни сообщения, отвергая другие, и его характеристики писателей древности, напр. Ксенофонта, Ктесия, Тимея или Дурида, подчас очень удачны; удачны также и его характеристики писательской. манеры этих историков. Если он даже нашел эти характеристики уже у предшественников, то это не может уронить его в наших глазах, поскольку он не компилирует, а делает разумную критическую выборку.
Даже последователи Эд. Мейера в этом вопросе [15] в настоящее время пришли к выводу, что видеть в биографиях Плутарха простой эксцерпт из одного-двух эллинистических произведений (Гермиппа, Дидима и других) невозможно. Они признают, что Плутарх использовал целый ряд эллинистических источников; один служил для него "ядром", из других он черпает материал для дополнения и т. д. Но если допустить, что Плутарх перерабатывал самостоятельно целый ряд источников, то отпадает всякое основание для того, чтобы отрицать непосредственное использование Плутархом классических авторов - Геродота, Фукидида, Ксенофонта.
Эта точка зрения находит новое подтверждение в недавно вышедшей докторской диссертации румынского ученого Барбу. [16] Он приходит к выводу, что биографии Плутарха не могли быть списаны с александрийских биографий уже по одному тому, что в александрийскую эпоху биографий политических деятелей и полководцев не существовало: существовали лишь биографии законодателей, философов, поэтов. Равным образом и в римской литературе до Непота биографий греческих деятелей не существовало.
В биографиях Плутарха, относящихся к V и IV векам, мы встречаем два разнородных элемента: исторические факты общего значения и анекдоты из личной жизни великих людей; соединение этих двух элементов воедино - результат работы самого Плутарха. Исторические факты Плутарх заимствует, главным образом, из сочинений великих историков, начиная от Геродота и кончая эллинистическими историками. Анекдоты же Плутарх берет, преимущественно, из перипатетической литературы (прежде всего из Гераклида Понтийского Фания Лесбийского, примыкающего к ним Идоменея Лампсакского и др.).[17]
Первоначально эти анекдоты имели целью дискредитировать вождей демократии, поэтому они носят преимущественно антидемократический характер. Плутарх жил в эпоху, когда борьба между демократией и аристократией отошла в область прошлого, и одной из его основных задач было возвеличить и опоэтизировать героев прошлого; поэтому он подчас проявляет беспристрастие, относясь к этим анекдотам критически и отвергая наиболее одиозные из них (Barbu, стр. 59).
Из перипатетических же источников Плутарх заимствует и экскурсы в область. государственных древностей и археологии. К этим вопросам у него нет интереса - они не имеют отношения к характеристике его героев и чужды ему; неудивительно поэтому, что здесь он является простым компилятором. Особенно ярко это бросается в глаза в биографии Аристида, о личной жизни и деятельности которого писатели V века почти ничего не сообщали. Здесь Плутарху пришлось строить все изложение на поздних ненадежных анекдотах и на произвольных комбинациях. Неудивительно поэтому, что "эта биография стоит на значительно более низком уровне, чем биографии Кимона, Перикла и даже Фемистокла".[18]
Была, однако, одна область, к которой Плутарх проявлял большой интерес и внимание, несмотря на то, что она не имела отношения к психологической характеристике героев. Здесь Плутарх порой обнаруживает даже критические способности. Это - знаменитые сражения древности, составлявшие главную славу идеализированной им Эллады. При описании сражений Плутарх, несомненно, имеет непосредственным источником труды великих историков. К сожалению,, его критика подчас носит односторонний характер, предпочитая те версии, которые выставляют в более выгодном свете дела предков.
Таким образом необходимо (вместе с Барбу) прийти к выводу, что Плутарх прочел как произведения классических историков, так и целую массу более поздних источников, черпавших материал из вторых рук, - прежде всего (для интересующих нас биографий деятелей V и IV веков) перипатетическую литературу, причем нередко обнаруживает способность к самостоятельному критическому мышлению.
Итак, Плутарх справедливо считается последним универсальным ученым эллинизма.
Перейдем теперь к биографии Плутарха. Он родился приблизительно в 46 г. н. э., в городе Херонее, в Беотии, в одной из знатных семей этого города. Плутарх с детства был воспитан в патриотическом духе, не только в духе греческого, но в частности беотийского и херонейского патриотизма. Вспомним, что Беотия играла довольно некрасивую роль во время греко-персидских войн, в эпоху высшей славы греческого оружия. Как беотийский патриот, Плутарх старается об этой роли, умолчать, зато он неумеренно превозносит своих великих земляков - Гесиода и Пиндара.
Высшее образование Плутарх, как все культурные люди того времени, получил в Афинах; его учителем был Аммоний, принадлежавший к академической (платоновой) школе, но придавший учениям Платона богословско-мистический характер. В круг этого обучения входили философия, физика и другие естественные науки и реторика. Как мы узнаем из его сочинений, в 66 г., когда Нерон посетил Афины, Плутарх еще учился в этом городе. Был он и в другом центре тогдашней учености, в Александрии, но, по-видимому, лишь короткое время. Как юноша из знатного семейства, он уже в молодости получил от своего города почетное поручение - отправиться послом к римскому проконсулу провинции Ахайи; впоследствии он бывал много раз в Риме и не раз выступал здесь с публичными докладами. Мы видели уже, что он считал лучшим способом помочь своему государству - сближение с знатными и влиятельными римлянами и ссылался при этом на исторический пример-на Полибия, Панэтия и Сципиона. Он и в своей жизни шел по этому пути: в Риме он завязал дружественные сношения с Кв. Сосием Сенеционом, бывшим консулом, Местрием Флором и другими, он посвятил им ряд сочинений; Сенецион был в Греции и даже гостил у Плутарха в Херонее. Плутарх играл некоторую роль и при императорском дворе - здесь ценили его исключительную образованность. Траян дал Плутарху почетное звание консуляра и предписал наместнику провинции Ахайи руководиться советами Плутарха при управлении провинцией. Афины дали ему почетное гражданство (что было тогда очень большим отличием). Его мистические устремления сблизили его с дельфийским святилищем; он с интересом изучал прошлое Дельфов и очень скорбел о том, что святилище потеряло прежний блеск и авторитет. Заботы императора Траяна о Дельфийском святилище приписывают влиянию Плутарха. Нечего и говорить, что его родное государство Херонея осыпало его почестями: он занимал здесь должности и главного архитектора и архонта; возможно, что он был выбираем и в беотархи.
Вое свое влияние в Риме он старался использовать для блага Греции и своего родного города. Несмотря на то, что правление Нерона было крайне непопулярно в эпоху Нервы и Траяна, он позволял себе открыто заявлять, что, "несмотря на все свои прегрешения, за которые Нерон должен быть наказан на том свете, он заслуживает и похвалы от богов, так как дал свободу лучшему и наиболее богобоязненному из подчиненных римлянам народов - народу Эллады". Когда на престол вступил Адриан, продолжавший относительно Греции политику Нерона, влияние Плутарха естественно должно было еще более возрасти: он был, как сообщает один поздний писатель, назначен прокуратором (наместником) провинции Ахайи, в это же время в связи со своими мистическими устремлениями стал жрецом Аполлона в Дельфах. До нашего времени сохранилась надгробная надпись Плутарха, поставленная дельфийцами по постановлению совета амфиктионов.
Плутарх написал 227 сочинений - совершенно неслыханное в древности число. Из них дошло до нас 154, сюда присоединился еще ряд сочинений, ошибочно приписанных Плутарху. Эти дошедшие до нас сочинения разделяются на две группы: 50 сочинений представляют собой биографии (не считая 8 не дошедших до нас); все прочие сочинения объединяются под общим названием "Этических сочинений" ("Moralia"), хотя содержание их крайне разнообразно: здесь разбираются и философские, и богословские, и физические, и политические и педагогические вопросы. Многие из этих сочинений имеют исторический характер: таковы "Изречения царей и полководцев", "Лаконские изречения", "Лаконские учреждения", "Изречения лаконянок", "Греческие вопросы", "Римские вопросы", "О злокозненности Геродота"; большой исторический интерес имеет также обрамляющий рассказ диалога "О божественном духе Сократа", дающий живую картину беотийской революции 379 года.
Мы уже видели, какие побуждения руководили. Плутархом при написании им его биографий. Хотелось уйти от печальной действительности, когда надо было ни на минуту не забывать, что над головой правителей· греческих городов навис римский сапог, и когда римским эллинофилам приходилось убеждать своих соплеменников в том, что, как ни жалки "грекосы" (graeculi), их не следует презирать, помня их прошлое; хотелось чувствовать себя представителем величайшего, храбрейшего и одареннейшего из всех народов, которые когда-либо жили.
Однако при такой установке Плутарха не вполне понятна структура его "Параллельных жизнеописаний": каждой из биографий великих греков (кроме одной) противопоставлена сходная с ней биография великого римлянина (параллели подчас весьма натянуты), после чего дано сравнение (σόγκρισις), причем в ряде случаев предпочтение отдается римлянину.
Вполне возможно, что восхищение Плутарха перед великими римлянами искренно: это довольно обычное преклонение перед силой. Греки были высоко одаренным и мужественным народом; люди, которым удалось их покорить, казалось, не могли быть заурядными людьми. Здесь могло сыграть роль и влияние Полибия, поставившего своей задачей показать историческую правомерность завоевания Греции Римом. Однако трудно допустить, чтобы Плутарх был искренен, называя римлян освободителями греков от македонского ига.[19]
Но могли быть и другие причины такого построения книг Плутарха. Мы уже видели, что греческие революционеры, противники римской власти, расписывали подвиги героев греческой истории и призывали своих сограждан подражать им. Если бы Плутарх выпустил в свет только биографии великих греков, то это могло быть понято, как выпад против Рима. Совсем другое дело, если каждому великому греку был противопоставлен великий римлянин - это мудрый тактический шаг.
Каковы были принципы исторического исследования у Плутарха, мы видим из его разбора "Истории" Геродота в сочинении "О злокозненности Геродота", посвященном защите беотийцев, представленных Геродотом в невыгодном свете: о позорных делах великих греков надо умалчивать, - так, напр., незачем было сообщать читателю, что великий поэт Алкей бросил щит (хотя этот факт засвидетельствован в стихотворениях самого Алкея). С другой стороны, нет нужды сообщать о великих деяниях варваров или рассказывать о том, что греки заимствовали у них свою науку, что многие выдающиеся люди Греции имели предками варваров. Не надо было рассказывать о том, что персы после Марафонского боя поплыли к Афинам и собирались их взять: к чему сведется великая марафонская победа, если разбитые персы после битвы были еще в состоянии плыть против Афин? И к чему сообщать, что в Платейской битве греки были в тяжелом вооружении, а персы безоружны: "что же тогда останется славного и великого для греков в этой победе? К чему, сообщив о величайшем подвиге спартанцев - об освобождении ими афинян от власти тиранов, затем добавлять, что они вскоре переменили ориентацию и пытались вернуть ко власти Гиппия? За беспристрастное отношение к варварам, Плутарх дает Геродоту презрительную кличку "варварофила" (φιλοβαρβαρος);. При таком подходе к истории, Плутарха не может удовлетворить и Фукидид: в биографии Никия (гл. 1) он говорит, что сообщения Фукидида он передает вкратце, чтобы не думали, что он "недостаточно внимательный и прилежный писатель", - вовсе умолчать о сообщаемых Фукидидом фактах невозможно; но его интересует лишь то, что рисует характер и склад Никия, поэтому он не станет посвящать себя собиранию бесполезных исторических рассказов, а посвятит себя лишь тому, что раскрывает нрав и характер человека. Такой же, но замаскированный выпад против· Фукидида мы имеем и в начале биографии Перикла. Плутарх замечает здесь, что надо порицать тех, кто пользуется любознательностью читателя, заставляя его слушать и наблюдать то, что не приносит никакой пользы; но человеческий разум тем и отличается от примитивного восприятия животного, что он из наблюдаемого выбирает то, что ему полезно и не только наблюдает, но и воспитывает себя наблюдая. Этого человек достигает, изучая дела добродетели, вызывающие у него ревностное стремление подражать рассказанному. Такую же задачу ставит Плутарх историческому исследованию и в биографии Тимолеонта: история должна служить как бы зеркалом для людей, стремящихся к добродетели. Неудивительно, что Плутарх считает чтение надгробных надписей (ставших уже задолго до этого важным источником исторического исследования) праздным и нравственно-вредным любопытством ("De curiositate", 520 D-Ε). "Для Плутарха история это только склад материалов, откуда философ черпает примеры для своей этики и психологии, указывая, чему надо подражать и чего надо избегать". [20] Он написал специальное (не дошедшее до нас) сочинение "Как мы оцениваем истинную историю?" и во введении к биографии Александра Великого всячески открещивается от историков в обычном смысле слова: "Мы пишем не историю, а биографии, добродетель и порок раскрывается не только в блестящих подвигах: часто незначительный поступок, слово или шутка лучше обнаруживают характер человека, чем битва, приведшая к десятками тысяч трупов. Поэтому да будет нам разрешено погружаться прежде всего в то, что обнаруживает душу человека, и на основании этого восстанавливать биографию каждого деятеля, великие же дела и сражения мы оставим в удел другим писателям".
Впрочем, у Плутарха отсутствует и настоящий пафос пророка или морально-религиозного проповедника. То, что он проповедует, - это средний путь, примиренчество как в нравственных, так и в политических вопросах. Он прекрасно видит и понимает,, как унизительно и несправедливо угнетение греков римлянами, но видит выход лишь в подчинении римлянам и в умении найти хорошую протекцию в Риме. Он видит, что народная религия содержит бездну нелепостей, но он далек от того, чтобы призывать сограждан порвать с ней: он пытается при помощи ловких и весьма сомнительных логических перетолкований спасти не только греческую, но и еще более нелепую египетскую религию· и повести массы по пути религиозного синкретизма с сильным уклоном в сторону мистики. Для этого он использовал философию академической школы, которая, проповедуя скептицизм в области точных наук, тем самым широко открывала двери мистицизму с верой в загробную жизнь, предсказания и т. д. Биографии Плутарха буквально кишат всякого рода предсказаниями и суевериями.
Это причудливое соединение уважения к точным наукам с мистикой и религиозным суеверием характерно не только для Плутарха: это общая тенденция перипатетической и академической философских школ эллинистической и особенно римской эпохи. [21] Так, Лукиан, рассказывая об обманщике и мистификаторе пророке Александре из Абунотиха, замечает: "С кем же другим с большим основанием мог вести войну обманщик, друг всяких басен о чудесах, ненавистник правды, как не с Эпикуром, исследовавшим природу вещей и единственным человеком, знавшим о ней истину? Последователи же Платона, Хрисиппа и Пифагора были друзьями Александра и с ними он находился в глубоком мире".
Нас не удивит поэтому, что Плутарх вел ожесточенную борьбу с эпикуреизмом и посвятил два сочинения полемике с этим учением.
Вполне соответствовало сказанному и отношение Плутарха к определяющему фактору эллинистического общества - к рабству. Плутарх человек гуманный и к рабам относился по-своему, гуманно, резко осуждая всякую жестокость или проявление гнева. В своем сочинении "О том, что не надо гневаться" он пишет:
"В отношениях с домашними рабами ни одну из страстей не надо укрощать в такой мере, как гнев. Ведь в отношениях с ними нам не приходится испытывать ни зависти, ни страха, ни уколов, честолюбия. В беду нас вовлекают в этом случае постоянные вспышки гнева. Власть над рабом подобна скользкому месту, на котором никто вас не задерживает и никто вам не мешает падать - вы обязательно оступитесь и упадете. Благодаря безнаказанности вы не можете удержаться от несправедливости, если ваша власть не сдерживается гуманностью и если вы не умеете оставаться равнодушным к возмущению вашей жены и друзей, видящих в этой гуманности лишь слабость характера и бесхозяйственность. Меня также они разжигали против рабов, говоря, будто тем, что я их не наказываю, я их порчу. Лишь через долгое время я понял, что лучше, чтоб они становились более скверными! рабами вследствие безнаказанности, чем чтобы я, желая исправлять других, калечил себя самого жестокостью и гневом. С другой стороны, я видел многих рабов, которые именно потому, что их не наказывали, стыдились быть плохими: внутреннее их раскаяние послужило началом их исправления в большей мере, чем послужило бы наказание. Право же, я знаю рабов, исполняющих беспрекословно свои рабские обязанности по одному лишь кивку их господина с большим старанием, чем другие, подвергнутые бичеванию и клеймению. Я пытаюсь не поддаваться гневу, а для этого не лишаю подвергаемых наказанию возможности оправдаться, но выслушиваю их. Ведь всякая отсрочка задержит гнев и промедлением ослабит его; тогда можно найти приговор, соответствующий по. характеру и размеру наказания совершенному проступку. Наказанный же не будет иметь повода возражать против наказания: но будет наказан не во гневе, а после изобличения. И не будет того, что позорнее всего: слова раба не окажутся более справедливыми, чем слова господина. В самом деле, кто из нас настолько свиреп, чтобы наказывать и бичевать раба за то, что он пять или десять дней тому назад дал подгореть пище или опрокинул стол или не сразу явился на зов?"
Все это не значит, однако, что Плутарх был противником рабства или хотя бы системы наказаний для рабов. Плутарх заканчивает свои рассуждения словами: "Наказывать надо, не испытывая при этом ни огорчения ни радости, лишь тогда, когда рассудок уже вошел в свои права, когда гнев уже успокоился".[22]
Вполне в духе этого заключения рассказ о Плутархе, приводимый Геллием:[23]
"Плутарх имел раба, никуда негодного и вздорного человека, но напичканного книжным вздором и философскими рассуждениями. За какое-то преступление Плутарх приказал снять с него одежду и высечь его ремнем. Когда раба стали сечь, тот стал протестовать, говоря, что он не заслужил побоев, так как не совершил чего-либо дурного или преступного. Наконец, он стал кричать под ударами, что не будет больше причитать, стонать и выть, но выступит с серьезной обвинительной речью: Плутарх, говорил он, не таков, каким подобает быть философу,. ибо гневаться постыдно; сам же Плутарх часто говорил о том, какое зло гнев, и даже написал прекраснейшую книгу "О том, что не надо гневаться". Со всем содержанием этой книги совсем не согласуется то, что, увлекшись гневом и вспылив, он наказывает раба ударами ремня. На это Плутарх возразил спокойным и тихим голосом: "Из того, что я наказываю тебя, ты заключаешь, что я гневаюсь? На каком основании ты. пришел к такому выводу? разве мое лицо или голос, или цвет кожи, или мои слова выдают мой гнев? Нет, как я полагаю, ни взор моих глаз не свиреп, ни рот не вспух, я не кричу диким голосом, не покраснел, у меня нет пены на губах, я не говорю ничего такого, чего я должен был бы стыдиться или в чем я должен был бы раскаиваться впоследствии. Я не дрожу, не жестикулирую от гнева. А именно все это (что тебе, по-видимому, неизвестно) признаки гнева". Не прерывая этого разговора, Плутарх повернулся к экзекутору и сказал: "А ты, пока мы с ним ведем спор, исполняй свое дело".
Этот анекдот вовсе не имеет целью характеризовать двойственность Плутарха или что-либо в этом роде. Он характерен не для Плутарха, а для всей той рабовладельческой эпохи, в которую он жил. Геллий и его источник всецело на стороне Плутарха и хотят лишь показать, как рассудительно и остроумно поступил великий мудрец со своим строптивым рабом.
Впрочем и самая гуманность Плутарха по отношению к рабам, будучи вызовом по отношению к "жене и друзьям", озабоченным приращением имущества какой бы то ни было ценой, не была ни в каком случае вызовом рабовладельческому обществу: передовые слои этого общества, возглавляемые императором и его правительством, прекрасно, понимали, что при новых общественных сдвигах признание в том или ином виде каких-то человеческих прав за рабом было необходимой минимальной уступкой создавшемуся положению. Уже император Клавдий должен был издать закон, по которому раб, выгнанный своим хозяином по старости или болезни, становится свободным. Во время Плутарха законодательство пошло еще дальше: император Адриан "запретил господам убивать своих рабов и приказал, чтобы в случае вины они передавались для наказания судьям. Он запретил без определенной вины продавать раба или рабыню в гладиаторы или в публичный дом". [24] В том же направлении действовал и преемник Адриана, Антонин Пий: "В это время было запрещено не только римским гражданам, но и каким бы то ни было людям, живущим под властью римского народа, без причины и сверх меры свирепствовать над своими рабами: по закону благочестивейшего императора Антонина, кто убьет своего раба, должен подвергнуться не меньшему наказанию, чем тот, кто убьет чужого раба. Но и всякой сверхмерной суровости господ поставлен предел законом того же императора: если кто из рабов убежит в храмы богов или к статуям императоров и если окажется, что жестокость их господ невыносима, то закон вынуждает этих господ продать своих рабов".[25]
Итак, Плутарх, проповедуя гуманность к рабам, в сущности лишь популяризирует мероприятия римского правительства.
Плутарх - не Фукидид. Он не поднялся над своим временем, не ушел от него, это - типичный человек своей эпохи. Он честен, гуманен, глубоко искренен и говорит лишь то, что думает: [26] не его вина, если его мысли не поражают нас ни глубиной, ни смелостью. Своей искренностью он выгодно отличается от Ксенофонта или Цицерона, которые имели наготове целый арсенал плоских моральных рассуждений специально для потребностей простодушных читателей.
Именно по причине этой искренности Плутарха его сочинения сыграли чрезвычайно крупную роль в истории мировой культуры. В эпоху Возрождения и особенно во время Французской буржуазной революции XVIII века древние герои Плутарха вдохновляли лучших людей на решительную борьбу с остатками Средневековья. Общеизвестно влияние Плутарха на одного из первых социалистов-утопистов, Гракха Бабефа.
Такую роль Плутарх сохранил и до наших дней. И наше юношество с глубоким волнением прочтет о переживаниях и подвигах героев Плутарха. Несмотря на классовую ограниченность Плутарха и его недостатки, как историка, читатель прежде всего увидит в нем самое важное - уважение к смелой человеческой личности и глубокую любовь к родине и родному народу.
Но для историка Плутарх не только один из самых волнующих памятников человеческой культуры, но и исторический источник. В этом отношении он уступает и Ксенофонту и Цицерону.
Ксенофонт и Цицерон стояли в центре событий своего времени и описывали их как современники; их произведения читали участники этих событий. Поэтому они, правда, могли извращать факты и освещать их с точки зрения своего класса и группы, но не могли выдумывать крупных фактов или вносить неправдоподобные подробности - их тотчас же изобличили бы во лжи. Их труды являются первоисточниками.
Другое дело - Плутарх. Говоря о классической Греции, он рисует события, происходившие приблизительно за 600 лет до него. Обстановка свободной Эллады была совершенно иной, чем обстановка императорского Рима, и неудивительно, что Плутарх часто принимает на веру вещи, совершенно неправдоподобные и невозможные, как, напр., то, что уже реакционно настроенный Аристид отменил всякие различия между цензовыми группами в Афинах. Вдобавок, он ищет характерных черточек из личной жизни своих героев, а так как такие подробности лишь редко становятся достоянием истории, то ему не остается ничего иного, как собирать исторические анекдоты из самых мутных источников. Он сам прекрасно знает цену этим источникам - напр., он дает прекрасную характеристику Феопомпа Хиосского и Дурида Самосского, но он принужден, ввиду поставленной им себе задачи, хвататься за каждый анекдот, сообщаемый ими, и опускать ряд достовернейших свидетельств Фукидида как "бесполезную историю".
Его попытка беспристрастно разобраться с точки зрения взглядов своего времени в борьбе между аристократией и демократией, между Афинами и Спартой, привела к тому, что он видел в ней только борьбу честолюбивых индивидуумов, склонных в своем увлечении забыть о своем патриотическом долге - о необходимости объединить всю Грецию для борьбы с варварами. Эта концепция, в корне ошибочная, принесла много вреда историческому исследованию нашего времени. Такой задачи в V в. никто себе не ставил, а в IV в. она была часто лишь ширмой для борьбы с политическими противниками. Сердцу грека эпохи Траяна она, конечно, говорила очень много: как мы видели из слов самого Плутарха (выше стр. 9), борьба честолюбцев в греческих городах вела к потере последних остатков автономии и к усилению римского гнета; вдобавок, все в большей мере практиковавшееся предоставление варварам свободы и даже прав римского гражданина вело к конкуренции, невыгодной для культурного свободного населения греческих городов, считавших себя солью земли; отсюда эта враждебность к варварам и противопоставление им эллинов как единого целого.
Но не забудем, что Плутарх был образованнейшим человеком своего времени, что он прочитал в подлиннике всю историческую литературу классической эпохи. Он сообщает нам целую массу ценнейших фактов из истории классического времени; часто он называет первоисточник, и этот первоисточник оказывается безукоризненным.
При этом Плутарх ничего не выдумывает и никогда не извращает фактов. Вот почему никакая историческая работа в области древней истории не возможна без биографий Плутарха.
С. Я. Лурье.
[1] Переписка Плиния с Траяном, 24.
[2] Переписка Плиния с Траяном, 93, 97,.108, 112—113.
[3] Там же, 79.
[4] Там же, 29, 65, 66, 74
[5] Там же, 33—34.
[6] Переписка Плиния с Траяном. 93.
[7] Там же. 96.
[8] Там же, 116—117: ср. 112—113.
[9] «Об оскудении оракулов», 413 F.
[10] Переписка, 40.
[11] Письма Плиния, VIII, 24.
[12] Наставления для госуд. деятеля, 814 А и сл.
[13] См., напр., обзор A. Hauser'a в «Bursians Jahresbericht über die Fortschritte der klassischen Altertumswissenschaft», 1936, стр. 46 и сл.
[14] См. Stempiinger, Der Plagiat in der griechischen Literatur, Berlin,.1912. А разве в наше время такое «перецитирование» не встречается, к сожалению, на каждом шагу?
[15] Напр., W. v. Uxkull–Gyllenband, Plutarch und die griechische Biographie, Stuttgart, 1927.
[16] N. J. Barbu, Les procédés de la peinture des caractères et la vérité historique dans les biographies de Plutarque, Paris, 1934.
[17] Эти анекдоты имели здесь не то назначение, что в плутарховых биографиях — они служили для иллюстрации психологических или философских теорий. Однако, по справедливому замечанию Барбу (стр. 51), ученики Аристотеля «отдали дань пристрастию ко всему анекдотическому и причудливому, характерному также и для их читателей». Плутарху, во всяком случае, пришлось не списывать, а перерабатывать перипатетический материал, ибо эти анекдоты читаются у него в новой связи.
[18] Ed. Meyer, Forschungen. Il, 69—70. См. ниже «Аристид», прим. 4, 13 и 14.
[19] «Катон Старший», 12, стр. 342 F.
[20] Christ–Schmid, Geschichte der griechischen Literatur, II, изд. 6.
[21] Конец наиболее типичной в этом отношении VI главы биографии Перикла, как правильно заметил Барбу, прямо указывает на заимствование из (перипатетической) философии.
[22] Ср. биографию Красса, гл. 2: (Красс говорил, что) господину прежде всего надлежит заботиться о своих рабах, «как о живых орудиях хозяйства. И в том также, конечно, прав был Красс, если полагал, что всем прочим по хозяйстру следует распоряжаться через рабов, а рабами должно управлять самому».
[23] Noctes atticae, 1, 26, 5—8.
[24] Спартиан, Адриан, гл. 18, 7 (Script, hist. Augustae, стр. 19).
[25] Gaius, Institutiones iuris civilis, 1, 53.
[26] Если он несколько преувеличивает роль Беотии и замазывает ошибки и прегрешения Фив, то и это не умышленное искажение, а невольная дань горячему беотийскому патриотизму.