I, 15
Ариадна

Что Тесей поступил с Ариадной не по справедливости - впрочем, некоторые винят во всем не его, а Диониса, - покинув ее во время сна на острове Дии [1], об этом ты, вероятно, слыхал еще от твоей няньки: на это они мастерицы и плачут когда угодно над такими рассказами.
Мне не приходится говорить, что Тесей - это вон тот, что на корабле, а Дионис - вот этот, здесь на суше. И мне нечего обращать твое внимание, - будто ты сам не знаешь! - вот на эту женщину на скале, лежащую в нежном сне. Лишнее хвалить Этого художника за то, за что можно похвалить любого другого: ведь всякому легко изобразить Ариадну прекрасной, а Тесея - красавцем, у Диониса же есть тысячи признаков для живописцев и ваятелей, - стоит уловить хоть самый незначительный, вот этот бог и готов. Венок из плюща - уже отличительный признак Диониса, каким бы слабым ни было произведение; рога, прорезывающиеся на висках, выдают Диониса, и пантера, появляющаяся около него, - опять-таки примета этого бога.
Но здесь Дионис изображен только влюбленным: цветистый убор, тирсы и звериные шкуры - все это отброшено как вещи ненужные, сейчас вакханкам не до кимвалов, сатирам не до флейт, да и Пан прекратил скачку, чтобы не нарушить сна девушки. Нарядившись в пурпур, увенчав голову розами, идет Дионис к Ариадне, "пьяный от любви", как говорит теосец [2] о влюбленных сверх меры.
Тесей тоже любит, но любит он дымок родных Афин, ему уже не до Ариадны, да и раньше, видно, он ее не знал. По-моему, он и о лабиринте забыл, и не мог бы сказать, ради чего отправился на Крит, - настолько пристально вглядывается он вперед, по ходу корабля.
Посмотри и на Ариадну, в особенности на то, как она спит: тело ее обнажено до пупка; голова и нежная шея откинуты назад; видна вся правая подмышка, а другая рука лежит на плаще, чтобы не озорничал ветер. Что за дыхание, Дионис, и как оно сладостно! Пахнет ли оно яблоками или виноградом, ты скажешь после поцелуя.

I, 20
Сатиры

Келены эта местность, раз тут есть и родники и пещера, но Марсий отлучился: либо он пасет стадо, либо состязание уже окончено.
Не хвали воду: она, правда, изображена жаждоутоляющей и тихой, но еще более утоляющим жажду найдешь ты Олимпа: спит он после игры на флейте, нежный, на нежных цветах, и пот его смешивается с луговой росой. Зефир будит его, овевая ему кудри, а он глубоко дышит, обратив лицо навстречу ветру.
Тростники, уже в виде флейт, лежат рядом с Олимпом, а с ними и железные орудия для просверливания отверстий на флейтах.
Влюбленные в него сатиры, разгоряченные и хохочущие, целой толпой любуются на юношу: один жаждет коснуться груди, другой - обнять его шею, третий желает сорвать поцелуй. Они усыпают его цветами и поклоняются ему, словно кумиру.
Самый смышленый из них оторвал язычок от одной еще теплой флейты и поедает его, думая, что таким образом целует Олимпа: он уверяет, будто отведал его дыхания.

I, 28
Охота на кабана

Не скачите мимо нас, охотники, и не подгоняйте своих коней, пока мы не разберем, чего вы хотите и на кого охотитесь. Вы говорите, что гонитесь за кабаном. Да, я вижу, что натворил этот зверь, он подрыл оливковые деревья, переломал виноградные лозы, не оставил ни смокв, ни яблонь, ни черенков - все он по-вырывал из земли, переворотил, истоптал, испортил, чесавшись. Я вижу, как щетинится его грива, как горят огнем его глаза, как лязгает он зубами, оборачиваясь к вам, благородные охотники: ведь эти звери способны различать шум и на большом расстоянии.
Однако я думаю, что вы - ловцы красоты вот этого юноши - сами уловлены им и готовы на любой риск. Зачем вы держитесь так близко к нему? Зачем прикасаетесь? Почему обращены в его сторону? Почему наезжаете на него?
Что со мной? Живопись так подействовала на меня, что они мне показались не нарисованными, а живыми, движущимися и влюбленными. Я шучу с ними, как будто они слышат, и мне чудятся их ответы. Да и ты ничего не промолвил, чтобы исправить мой промах. Подобно мне ты побежден и не в силах противиться обольстительному сновидению.
Так вот, рассмотрим, что здесь нарисовано, - ведь перед нами картина. Вокруг того мальчика - красивые юноши, занятые благородным делом, и, надо полагать, знатного происхождения: по лицу одного из них видно, что он не чужд палестры, вот в этом юноше есть нечто очаровательное, в том - что-то столичное; а про этого ты сказал бы, что он прямо картинка из книжки.
Их несут кони, друг на друга непохожие: белый, буланый, вороной и гнедой. Уздечки все серебряные, разукрашенные золотом. Рассказывают, что варвары, живущие на прибрежье океана, льют краски на раскаленную медь; при соединении с нею краски затвердевают, и живопись сохраняется надолго.
Одеты все юноши по-разному: один гарцует прекрасно подпоясанный и легко вооруженный, он, я думаю, мастер метать копье. У другого грудь защищена: он грозится вступить в рукопашный бой со зверем; бедра и голени тоже защищены. Мальчик же верхом на белом коне, у которого, как видишь, голова черная, но на лбу словно выточен белый круг, совсем как полная луна; бляхи на нем золотые, а уздечка мидийского червеца: в соседстве с этим цветом золото поблескивает молнией, как огневидные камни. Одеяние мальчика - плащ, который ветер раздувает пузырем. А цвет плаща - тот финикийский пурпур, что восхваляют финикийцы; его надо считать самым приятным из оттенков пурпура: он кажется мрачным, но в нем есть нечто от солнечной прелести/ и он отливает радужными цветами. Стыдясь быть обнаженным перед присутствующими, мальчик одел пурпурную одежду с рукавами; хитон доходит ему до середины бедра, а рукава - до локтя. Он улыбается, и взор его сверкает, волосы, развеваемые ветром, едва не падают на глаза. Возможно, кто-нибудь похвалит и его щеки, и соразмерность носа, и каждую в отдельности черточку его лица, но я восхищаюсь и его горделивостью: сильный, как вообще охотники, он гарцует на коне, понимая, что все в него влюблены.
Мулы с погонщиками везут за ними капканы, тенета, рогатины, дротики и копья с зазубринами, участвуют в походе и псари, и разведчики, и своры собак, не только чутких и отличающихся быстротой бега, но и породистых: против такого зверя нужна большая сила. Потому-то и нарисовал художник и локридских псов, и лаконских, и индийских, и критских - одни яростно лают, другие выжидают, а вот эти уже пустились по следу.
На дальнейшем своем пути ловцы воспоют Охотницу [3]. Там некий храм ее и кумир, сглаженный временем, и головы кабанов и медведей. Живут там на воле и звери: молодые олени, волки и зайцы, все они ручные и не боятся людей. После молитвы начнется охота. Зверю невтерпеж скрываться, он выскакивает из чащи, бросается на всадников, и его первый натиск вызывает среди них смятение, но ему не выстоять под дождем копий и дротиков. Правда, он еще не получил смертельной раны, так как уклонялся от ударов, да и сами удары наносились робкой рукой. Ослабев от легкой раны в бедро, кабан бежит по лесу, и его укрывает глубокая трясина и болотная заводь. С криком преследуют его охотники вплоть до болота, мальчик же бросается вместе со зверем в воду, а за ним и вот эти четыре пса. Зверь кидается па коня, чтобы поразить его; а мальчик, свесившись с коня и перегнувшись направо, широко размахивается и бьет как раз туда, где шея соединяется с лопаткой. Вслед за тем псы вытаскивают кабана на сушу. Влюбленные кричат с берега, словно соревнуясь, кто кого перекричит. Один из них, напугав коня и не сдержав его, свалился на землю. Другой уже плетет мальчику венок на лугу возле топи. Мальчик все еще в воде, все еще в той позе, в какой он метнул копье, они же, ошеломленные, смотрят на него, словно на картину.

I, 31
Угощение

Сбор плодов смоковницы - прекрасное занятие, и его нельзя обойти молчанием. Черные смоквы, налитые соком, свалены кучей на виноградных листьях, они нарисованы с трещинами на кожуре, из одних сочится мед, другие перезрели и потрескались.
Поверх них брошена ветка, и, клянусь Зевсом, не напрасно - она тоже не лишена плодов: в тени ее листьев и зеленые, еще незрелые смоквы, и сморщенные, завядшие, и, видимо, уже подгнившие, так как их сок зацвел. А смоквы на конце ветки недаром поклевал воробей - они там всего слаще.
Вся почва покрыта орехами: и без скорлупы, и целыми, и надтреснутыми.
Смотри: груши на грушах и яблоки на яблоках, десятками и целыми кучами - все чудесно пахнет и золотится. Про их румянец не скажешь, что он наведен сверху - он просвечивает изнутри.
А вот дары вишневого дерева, эти плоды грудой навалены в корзинке, а корзинка сплетена не из чуждых прутьев, а из веток этого же дерева.
Если ты взглянешь на эти лозы, на свисающие с них кисти винограда и на каждую виноградину в отдельности, ты, я уверен, воспоешь Диониса и скажешь о виноградной лозе: "О владычица, гроздеподательница!" И ты сказал бы, что гроздья на картине съедобны и полны вина.
Вот еще что вкуснее вкусного: на листьях смоковницы - соты, уже напитанные золотисто-свежим медом - ему впору вылиться оттуда, стоит лишь надавить; на другом листе - только что застывший, еще трепещущий творог; а вот и сосуды с молоком, не просто белым, но прямо блестящим - этот блеск, по-видимому, от сливок, собравшихся на поверхности.

II, 18
Киклоп

Эти жнецы на ниве и эти виноградари - они, дитя мое, здесь пе пахали и ничего не сажали - земля сама дает им все. Ведь Это - киклопы, а у них, не знаю почему, по воле поэтов, родится само собой все, что приносит земля. Она же сделала их пастухами, вскармливая овец и коз, чье молоко считают они и питьем и лакомством. Им неведомы ни собрания, ни советы, ни дома - живут они в расщелинах гор.
Оставь остальных в стороне, а вот здесь обитает Полифем, сын Посейдона, самый свирепый из них: он насупил бровь над своим единственным глазом, широкий нос находит на губу, людей он пожирает, как самые дикие львы. Правда, сейчас он воздерживается от такой пищи, чтобы не показаться противным обжорой. Он влюбился в Галатею, резвящуюся вот в этом море, завидев ее с горы. Свирель у него под мышкой, он весь замер. Песнь его чисто пастушеская: Галатея-де и бела, и надменна, и слаще винограда, и ей он растит ланей и медвежат.
Так он поет под дубом, не ведая, где его овцы, сколько их и где их пастбище. Нарисован он к тому же в виде страшного обитателя гор, он потрясает гривой, стоящею дыбом (а каждый волосок- величиною с сосну), и скалит острые зубы в прожорливой пасти, весь он оброс волосами - и грудь, и живот, и все тело до кончиков ногтей. По его мнению, он выглядит кротким, потому что влюблен, а все же он смотрит диким и затаившимся, точно Зверь, вынужденный покориться.
Галатея же резвится в тихом море, запрягая под одно ярмо четверку дельфинов, дышащих в лад; правят ими девы Тритона, прислужницы Галатеи, затягивая удила, чуть только дельфины перестают повиноваться вожжам.
Над головой она держит на ветру легкое пурпурное покрывало - ей оно дает тень, а колеснице служит парусом; от нега падает ей на лоб и на голову какой-то отсвет, но он не ярче ее цветущих щек. Волосы ее зефир не развевает; они влажные и не поддаются ветру. Правая рука приподнята и согнута в белом локте, пальцы покоятся на нежном плече, руки волнообразно колышутся, грудь приподымается, и бедро не лишено юной красы. А ступня со всей присущей ей прелестью нарисована, дитя мое, над самой водой, касаясь волны; она словно правит колесницей.
Чудо что за глаза - они устремлены на беспредельную, уходящую вдаль громаду моря.