К Аристиду за плясунов (orat. LXIV F)

1. Я знаю, что и более серьезным из друзей, и всем тем, кто не расположены к нам, мы дадим повод одним радоваться, другим стыдиться, если мы возьмемся защищать предмет, о котором, не знаю как, сложилась дурная слава. Но если бы многое в жизни и из лучших вещей, и не таких не встречало не раз неподобающей молвы и не признавалось плохим то, что принадлежит к области лучшего, а то, что справедливо заслуживало бы презрения, превращалось в предмет почитания, тогда надлежало бы порицать лиц, взявшихся защищать то, что следовало бы осуждать. Но раз мы видим, что не везде получала господство правильная оценка, нимало не предосудительна помощь речью людям, которых хулят неправо.
2. Мало того, именно этим скорее всего и подобало бы прийти на помощь, как тем из находящихся под судом, которые становятся жертвою клеветы, а кто уклоняется от защиты потому, что о предмете составилась плохая репутация, причиною молчания делает то самое, что вынуждает говорить. Ведь те из фактов, которыми восхищаются, нимало не нуждались бы в защитниках, так как составившееся о них мнение благоприятно, а противоположным им необходимо помогать, как беднякам из числа знакомых. Если же тому, чью худую славу подобает устранить, мы затруднимся выступить на защиту, раз он обвинен, мы вообще устраним дело защитника, потому что, кто пользуется доброю славою, в помощи не нуждается, а кому в ней есть надобность, те лишаются её под влиянием опасения другого показаться защитником вещей недостойных.
3. Итак, на людей, враждебно к нам настроенных, нечего обращать внимание, — ведь если бы они и не имели этого предлога, не искать бы им было другого, потому что нет ничего легче злословить, если кто-нибудь не обращает внимания на то, что его признают за дурного человека. Но тем, кто из наших близких смущены, я заявляю следующее: Отрешившись на некоторое время от того мнения о плясунах, какое вы теперь имеете, и спокойно выслушав речь, если мои доводы представятся вам основательными и они восторжествуют над извинениями, перестаньте считать плохим то, что не таково. Если же речь не в состоянии будет изменить ничего в теперь составившемся мнении, но останется в душах ваших и после прослушания суждение, какое было до речи, тогда уже заявляйте, что я принял неподобающее решение, выступив защитником предмета, самого постыдного.
4. Далее, моя любовь к Аристиду и то обстоятельство, что, предоставь мне выбор или превзойти богатством Мидаса, или хотя немного приблизиться к искусству Аристида, я немедленно остановился бы на втором, очевидны, пожалуй, всякому. Они знают это не из заявления моего перед ними, что я люблю его, заявления, которое могло бы, пожалуй, быть и ложью, но на того, что гораздо важнее для уверенности, знают из самых фактов, сколько во мне пристрастия к этому ритору. Ведь то обстоятельство, что, всякий раз как сочиняю речь, я держусь следов Аристида и пытаюсь свои речи, на сколько возможно, уподоблять его, что я считаю выигрышем своей профессии, если кто нибудь из сидящих заявить, что я его напоминаю, полагаю, служит крупнейшим признаком того, что этого ритора я отношу к совершеннейшим. 5. И то самое свойственно почитателю Аристида, что я оспариваю его речь, если следовать им установленным правилам служить в некотором роде данью почитания их виновника. Ведь, кто в особенности развивал доводы, противные писаниям предшественников, и в этой области [1] прославился больше, чем в прочих, и кто не допускал, чтобы старина торжествовала над истиной, это был он. Поэтому тот, кто не решается опровергать его доводы, покушается на то решение. которое его заставляло опровергать предшественников!,, а кто в отношении к Аристиду предпринимает то, что последний в отношении к предшественникам, в своем последовании его примерам проявляет свое рвение в похвалу его произведениям.
6. Итак, если бы, убеждая лакедемонян изгонять этих нынешних плясунов, он останавливал речь чтением законов, заявляя, что Ликург этого не допускает и в написанном им законодательстве это не является для них отеческим и узаконенным, может быть, и тогда бы я мог противопоставить следующие слова: «Что говоришь ты? С переменою обстоятельств и после того, как столько новшества распространилось на все и обычаи одни упразднены, другие вошли в силу на смену прежним, и Спарта, вместо того, чтобы вдвоем (с Афинами) [2] властвовать над греками, повинуется вместе с прочими, кому более подобает, ты сам поминаешь о старых слогах [3] и обязанным податью предлагаешь те привычки, в каких они жили, когда господствовали, поддерживать в пору, когда они впали в положение подданных?»
7. И множество соображений можно было бы привести, стараясь доказать, что не время держаться установлена Ликурга. В самом деле, разве не нелепо не гневаться и не порицать лакедемонян, когда у них нет щита, а если они в чем-либо пользуются настоящими условиями жизни, ссылаться против их удовольствий на Ликурга?
8. Впрочем, если бы, как я сказал, он опирался против плясунов на одни законы, я бы снес это, не считая того обвинением предмету. Ведь многое из того, что у других прямо в почете, в Спарте устранено законами, как, напр., прием пришельцев всюду одобряется, но не у них. Полагаться на стену — надежно, а у них законом установлено пребывать незащищенными. Избыток средств способствовал усилению многих городов и много рвения прилагается к обогащению и у эллинов, и у варваров, лакедемонянам же законы внушили убеждение, что бедность крепче капитала. Когда вместе с этими предметами он полагает, что и плясунам запрещено вступать в Спарту, я бы этим не тяготился. Но так как он унижает вообще этот предмет и обзывает его недугом и погибелью зрителей, и добавляет к злословию сирийцев, мне показалось в некотором роде изменою, будучи и самому сирийцем и, пожалуй, способным говорить речи, смолчать и не снять и со всего племени обвинения речью за этот предмет.
10. Почему, оставив увещание всем, он вступил в беседу с одними спартиатами, выследить, пожалуй, не мешает. Итак, мне сдается, не видя в аргументации против этого предмета наличности обилия, он прибегает к Спарте и отеческим установлениям Спарты, дабы скудость её прикрыть похвалами слушателям и речь свою из тамошней теснины вывести на простор равнины, оперируя на все лады Бразидами, Леонидами, Ликургами, Гераклами и Диоскурами. Ведь и то обстоятельство, что с плясунами он связал и мимов, поступок оратора, не особенно надеющегося на речь о плясунах. Какая была, в самом деле, надобность людей, отдельных по занятиям, сводить в одну тему, когда можно было, подошедши отдельно к каждому из двух этих предметов, воспользоваться разделением для публичного выступления?
11. Но, полагаю, он рассчитывал более благовидное ремесло представить в неблагоприятном свете характеристикой худшей профессии и мнение о мимах перевести и на пляску. Я же, исправляет ли жизнь сколько нибудь и этот элемент, сочту необходимым рассмотреть в позднейшем изложении. А что от меня не ускользнула хитрость Аристида в смешении им этих профессий, это я пожелал указать и вместе внушить слушателям, чтобы они остерегались его козней.
12. И во-первых, достойно удивления то, если для прочих искусств допуская время, как свидетельство их ценности, мы не потерпим, чтобы пляске оно служило в по-чет. Итак, что она привзошла во все и что, с той поры, как существует небо, существует и она и что шествие звезд, соблюдая в движении своего бега некую гармонию и божественный закон, давно названо величайшими мудрецами пляскою, это я предоставляю самим исследователям воздушной области. Но кто ив тех, кто хоть сколько нибудь посвящен в греческое образование, не знает, что, по словам Гезиода, Музы на Геликоне, слагая песни, не пренебрегают пляскою:
«И вкруг источника темного нежными пляшут ногами»,
почитая, полагаю, пляскою источник, который пожелали иметь себе купальнею?
13. В свою очередь, хор Диониса ничем иным, мне кажется, не тешит бога, как пляскою, и это—дело Сати-тиров, не иное и Панов, как прибегать к свирели и плясать. Вакханок вы присоедините, если я и умолчу о них. Между словами и пляскою, далее, такое общение, что Пиндар творил, а Пан выплясывал песню и мы могли бы встретить одного и того же представителем словесного искусства и мастером танца.
14. Так пришло ли бы на ум Музам плясать у источника, если бы это было чем нибудь зазорным, или считал ли бы Дионис, что его товарищество живет по мысли ему, когда оно проводит жизнь в танце, или допускал ли бы он корабельную пляску [4], если бы видел в ней что либо дурное? Зевса же, которого ожидала та же участь, что братьев, не она ли похитила из рук отца, когда Бори-банты, пляской вокруг него, достигли, что Кронос его не заметил? 15. Гомер говорить, что и щит Ахилла украшен был изображением танцующих, и, в свою очередь, перечисляя сон, любовь, песню и танец, назвал танец, который ты силишься представить одной из зазорных вещей, безупречным. Мы видим у него и феаков плясунов и гостеприимных. А между тем, если милостивое отношение к пришельцам черта людей, чтущих богов, и стараться угождать богам — людей, изощренных в справедливости, а нельзя в одно и то же время и быть справедливыми, и нравственно испорченными, во всяком случае те, кто привержены к пляске, не обладают дурными нравами, но можно вместе и быть самыми добропорядочными, и пляски не избегать.
16. Но, если угодно, оставив мифы и поэтов, перейдем к городам, прославившимся хорошим законодательным порядком. Итак, по общему признанию, критяне располагали наилучшими законами, также лакедемоняне, получив ли их от них или из Дельф, от пифийского бога, подобно тому, как критяне от Зевса через посредство Миноса. Вернее же, действительно ли боги дали законы тем и другим, или достоинство законов привлекло молву о богах, с каждой из этих двух точек зрения законы должны быть оценены как наилучшие.
17. И вот, оказывается, у обоих пляска практикуется с большим рвением и не то, чтобы только, будучи преданием прошлого, она не была воспрещена желающим, но она установляема была принудительною силою закона, так что манкировать пляскою было наравне с покиданием строя. А самое важное, — ведь в Лакедемоне прочие занятия были распределены по возрастам, но пляска распространялась на всех и обнимала вместе и стариков, и детей, и средний возраст.
18. А тот, кто важнее целых городов во свидетельство, Сократ, по приговору богов мудрейший всех людей, и он считал пляску частью подобающих ему занятий и то беседовал, то оказывался за пляской. Итак, поверим ли мы так легко и зря, чтобы занятие, древнее и столь благородное и достойное в глазах столь благородных людей, было низменным?
19 «Это, скажет противник, сравнительно другая пляска и она не осталась в прежнем своем виде». Что же? Прочее, ради богов, осталось по прежнему: дома, оружие, корабли, кузнечное дело, живопись, риторика, музыка, скульптура, мореплавание? Разве первые дома не отличались ничем от шалаша и мало оправдывали свое название? Разве можно было взяться за щит рукою и, смотря по надобности, перенести? И море разве сначала было доступным плаванию, а с развитием мореплавания разве тотчас приняла триеры, а, допустив возможность дальних переездов, покрылось бесчисленным количеством мореходцев, так что прежде грекам страшно было быть занесенными за пределы Делоса?
20. Чем было в начале искусство Главка Хиосского? Чем — Зевксида немного лет позднее? Когда люди боялись как бы статуи не бежали, располагая своими ногами? Это опасение связано с произведениями рук Дедала. Его затмил явившийся позже Фидий больше, чем Дедал своих предшественников. Ведь мы слышим, что и музыка до Архилоха и той поры была простой и грубой, с течением же времени преуспела.
21. Хорошо. А о риторике как, скажем, ты мыслишь? Разве в искусстве слова наравне стоят Антифонт и тот Менесфей, что следовал за Фесеем [5]? Или, в свою очередь, тот же Антифонт и Демосфен? И если лучше старшее по времени, Демосфен ниже Антифонта, а последний ниже Менесфея. Но рамнузец не согласился бы считаться ничем не лучше Менесфея, как не пожелал бы считаться выше Демосфена. Ведь он знает, что первого далеко превосходить, а второму немало уступает.
22. Ведь и сам ты где то говоришь, что немалыми и немалочисленными качествами усилил искусство слова, и я не завидую, клянусь богами, и не называю этого заявления хвастовством, но настаиваю на несправедливости того, что свои добавления он признает полезными для красноречия и прежним не восхищается, а если то же самое, прибавление, сделало лучшим танец, то, что не сохранено его прежнего состояния, приводить в доказательство его низменности.
23 «Иначе, говоришь ты, плясало прежнее поколение». Но ведь прежнее поколение и вело морские сражения не сходно с позднейшим, как Минос с карийцами, Парид с сидонцами, Ахилл с лесбоссцами, коринфяне с коркирянами, угодно ли назвать древнейшее морское сражение или то, что они дали около Епидамна [6]. Как же обстояли эти? Кораблям работы было мало, а борьба решалась гоплитами на палубах и под ними было море, но их действия ничем не отличались от сухопутных. Во всяком случае ты слышишь, как Фукидид говорить: «по древнему способу, снаряженные еще с меньшею опытностью» и «морское сражение, не в той степени сильное искусством, но в большей части похожее на пешее».
24. Но позднее Навпакт не допустил такой неопытности в морских боях, когда, в то время как пелопоннесцы выстроились кругом, афиняне обходили их, выстроившись по одному кораблю, и сближались, чуть не касаясь врага, и все время внушали опасение нападения, но откладывали его в ожидании попутного ветра. И вот такой повеял и враги пришли в беспорядок, а афинянам настала пора напасть. И так двадцать афинских кораблей победило сорок семь лакедемонских, при чем искусство ослабило количество.
25. Во втором морском бою многое можно похвалить в действиях этих, многое в действиях тех, самое же важное со стороны афинян, что аттический корабль потопил преследующий его левкадский. Воспользовавшись в качестве поворотного столпа грузовым судном, случайно стоявшим на якоре, он обогнул его и получил возможность ударить в борт преследующего корабля.
26. А если бы кто тогда, ухватившись за Формиона, сказал: «Что за новые приемы? Зачем ищешь простора? Что значат у тебя эти названия: прорывы, обороты, налеты? Что вводишь на море изворотливость возниц?» Разве, тебе кажется, не ответил бы он: «Это и значит вести морской бой, когда победу доставляют суда, а не лучники, стреляющие с судов. А ты вместо сетований о прошедшем, что не так сражались в прежние времена на море, винишь тех, которые применяют совершенное искусство?» То же слово и у меня наготове относительно настоящего предмета. Нынешнему танцу невозможно быть хуже прежнего, если сравнительно с последним он усложнился, но я не порицаю прежнего, но вижу, что нынешний достиг полного развит этого предмета.
27 «Этот разнится от того». Прекрасно. Тем ли, что он отнял что нибудь из существовавшего, или тем, что прибавил к нему? Ведь если бы сокращениями привел в дурное состояние, он не прав и естественно, должен быть изгнан из всякой земли, не только Лакедемона. Если же украсил всяк им рвением и двинул вперед, так что он стал самым сладостным из зрелищ, в чем же он уличается?
28. Давай, посмотрим: Разве ты не определяешь танец, как напряженное движение членов в соединении с некоторыми фигурами и ритмами? Итак, разве более медленного в этом не признаешь худшим плясуном, а более бы-строго лучшим? Вполне необходимо. Итак, разве эти двигаются меньше тех? Да кто дерзнул бы утверждать это? Но настолько более, на сколько те подвижнее сидящих. Значить, преимущество вменим им в недостаток? И чем они побеждают, в силу того сочтутся за худших? И тех, которые, сколько только возможно, выполняют задачу танца, признаем уступающими тем, которые отстают в подвижности? Итак и бегуну более быстрому мы отведем второе место сравнительно с более медленным, и тому, кто избивает врагов, куда не обернется, — сравнительно с тем, кто обратился на кого нибудь одного из противников?
29. Вини же и нынешних возниц за их испытанность, и смелость, и уловки, и решимость на все, их, которые, сверх того, что правят своими колесницами, прилагают руки и к чужим, в то время как их предшественники полагались большею частью на быстроту коней и не лишены были опытности в своем искусстве, но не владели им в такой степени. Вини и Пирриха, изобретшего танец, имеющий некоторое преимущество над прежним, и не давая ему права на прибавление, препятствуй тем, кто могут что-либо изобрести после него.
30. Плясали иначе. То славилось давно. Теперь движете сделало успехи. Пусть это господствует. Или прочим искусствам мы предоставим двигаться вперед, смотря по изобретению, а это, если оно открыло новые пути, возненавидим? И разве мы не услышим того, кто заявить, что в искусствах получает преобладание то, что приумножается.
31 «Клянусь Зевсом, они зараза городам и домам и кто смотрит на них, погиб и не избавиться от них предел бед». Натиск слова отважен и подобен потокам, все самое худшее возлагая на их главу, но доказательства, большего ли, меньшего ли, нигде нет. Итак, если достаточно назвать самым негодным и слово это внушает уверенность, нет ничего сквернее плясунов, так как человек этот не пожалел на них никакого поношения. Если же разные вещи обличение и злословие, они жертва дурной молвы, но нет того, на основании чего можно поварить сказанному.
32. Стоить послушать самые слова: «Полагаю, действительно, если бы кто поделил все людские беды на две части, одну, присущие этим (плясунам), другие прочим, прочие сравнительно с этими показались бы ничтожными». Это показывает сильный гнев, но гнев повредил слову. Впавши в преувеличение, но не исследовав дела, он преступил пределы вероятия. Кто, в самом деле, согласился бы, что из всего того, на что дерзают люди, проступки плясунов составляют большую часть и более значительны? Конечно, присоединять их в лучшим людям, из коих одни проявили свои природный свойства в речах, другие делах, может быть, не благочестиво и не по божески, но, с другой стороны, и считать их хуже самих негодных людей тоже несправедливо.
33. Но есть ли кто-нибудь, кто верит Аристиду, что этот плясун, воспроизводящий нравы богов, поступает более возмутительно, чем люди, опрокидывающие жертвенники, грабящие посвятительные им приношения, срывающие храмы и сжигающие статуи? Что же? Разве — возмутительнее, чем те, которые предают свои отечества, или те, .кто после убийств бежали в пустыню, или те, которые плавают по морю с целью злодейств, или вскрывают могилы, или замешивают яды? Но может быть, отцеубийцы ничто в сравнении с ними? Но лжесвидетели? Но те, которые подделывают подписи для обхода права? Но те, которые убили матерей, детей? С чего же это пришло тебе на мысль счесть всякого негодяя более умеренным, чем плясун?
34. Видишь ты эти тюрьмы? Кем они наполнены? Теми ли, которые совершили вышеупомянутые убийства, или плясунами? А между тем, какое основание имеет, что города тем, кто им больше наносить неправды, предоставляет плясать, а тех, кто удручают ничтожными проступками, влекут в тюрьму, и тем дают собирать серебро и добывать средства, а у тех отнимают жизнь и сбегаются, когда у них отрубают головы? Или, клянусь Зевсом, из того, в чем другие им наносят несправедливость, и легкие проступки—невыносимы, а невыносимое по природе может быть легко, безнравственный плясун? Или отец не снес бы преступления даже сына, а претерпевая зло от плясунов, они поклоняются им, словно персы своему владыке? 35. Почему же их не судят? Почему не наказывают тех, которые в своей испорченности оставили всех позади себя? Скажи. Но ты не мог бы ответить. Если только, клянусь Зевсом, они не творят беззаконий, надев шлем Аида или перстень Гигеса, благодаря коим остаются невидимками. Но не укрылись же они от тебя, который так внушительно расписываешь их деятельность, если, действительно, это их дела?
36. А правители, стражи городов, когда отправляют разбойников в пропасть, а плясунов, сидя в театре, одаряют, что, по твоему, делают? Наслаждаются теми, которые ничего преступного не делают, или чтут их порочность? И одно и то же наказывают и чтут? Вернее, меньшие из зол карают, а большие чтут, если плясуны тягостнее разбойников?
37. И сами они, говорить противник, живут зазорно, и зрителей губят с собою, увлекая к тому, к чему не следует. Здесь некоторым представляется, что он говорить нечто, но истина противоречит слову. Я скажу о каждом из двух предметов в отдельности, если со стороны слушателей будет соблюдено для меня то, о чем я попросил в начале, а именно не шуметь. [7]
38. По какому праву ты говоришь, что все плясуны предавались непотребству? Слышав ли это от гадателей или видя приговор, вынесенный судьями, или получив их собственное признание? Однако, если кому нибудь предстоит бесспорно быть включенным в ряды преступных людей, необходимым вступлением в это должны служить жалоба, свидетельство, защита, уличение, приговор, если не это — признание. Так того или другого назовешь убийцей, так — прелюбодеем, так — изменником. Тот, кто назовет так помимо этих данных, клевещет. Как же, следовательно, не возмутительно, если, в прочих случаях, тот, кто был под судом, но не был осужден, считается чистым от вины, а те, против кого не выступало обвинителя, подвергаются поношению, как осужденные, и прочим обвинение не служить в ущерб их доброму имени, а те, которые и не привлекались к суду, терпят участь уличенных?
39. Выслушай, далее, другое. Есть некоторые из тех, кто сидят в комнате, пользующееся естеством для низкой цели и не отрицающие наименования жертв позорнейшей страсти. Им, в случае, если бы кто-либо их побил и, клянусь Зевсом, порубил, нельзя ни бежать в суд, ни поднять крик, ни воззвать к законам, ни потребовать правосудия. Это понятно. В тот день, когда они извратили природу, они лишали себя этого. Итак, разве и плясуна ты смело побьешь и, разорвав ему платье или ранив в голову, велишь молчать? Прекрасно узнаешь тогда, что предоставлено им законами, когда тот побежит к судье и будет иметь возможность объясниться, столько и столько народу разделит его гнев, и властный в приговоре накажет обидчика. Чем же, наконец, подвигнутый, ты приписываешь сословию непотребство?
40. «Ты уверяешь, говорить он, что все добронравны?» Нет, но и не сказал бы, чтобы все предавались разврату. Если же подобает составлять суждение на основании слухов, относительно одних можно слышать отзывы, что они не охранили своей красоты, но есть такие, которых даже весьма хвалят за их .целомудрие. Говорят, некто в Палестине простер до такой степени тщательное соблюдете добропорядочности, что первые лица в городах вводили его к своим детям и женам и нигде не давал он повода к обвинению.
41. Да и у нас славившегося когда то тезку того древнего пастуха [8], пред которым происходил суд богинь о красоте, тирийский софист [9], который мощным словом своим, словно Посидон, все колебал и потрясал, так оплакал при его смерти и дал такое великолепное надгробное слово ему, что не знаю, чего бы ему искать большего, если бы он чтил умершего софиста. И он заблагорассудил употребить это самое обращение, плясун. Видно, он решил вполне загрязнить себя похвалою развратнику.
42. Мы видим, действительно, и сами, что большинство в молодости оберегается, одни матерями, другие отцами, — есть и такие, — кому их место заступили братья, и что те, кто хлопочут по такому делу, проклинают этих стражей. Разве не наблюдаем той же самой охраны и около молодых из плясунов? Их освобождает от таковой пора, когда эти опасности миновали. Допустим же, что не оберегаемые вступили на сколь8кий путь. Но того не было с теми, кто встречали попечение. Итак, можно, занимаясь ремеслом плясуна, сохранять целомудрие.
43. Как же тогда все плясуны развратники? Пока хоть один человек этой профессии окажется сохранившим целомудрие, не является какой то необходимостью чтобы танцор продавал свою красоту. Ведь если бы и это входило в состав искусства и нельзя было бы усвоить его без опозорения тела, это было бы общим для всех представителей профессии поношением. Но если, и сохраняя чистоту нравов, можно быть хорошим плясуном и тем более, чем более он не отвлекает души от усердных занятий к удовольствиям, зачем то, что не связано с искусством, считаешь частью искусства? Не подобает приписывать профессии вины людей, избравших путь порока. Так, например, и иной из философов, случалось, был падок на деньги. Так, разве философия довела его до рабства корысти? Но она же учила его пренебрегать всяким золотом, сколько его есть и появляется. Если же природная порочность одолела наставления, он — желал, но она — наилучшая.
44. В свою очередь некий врач, которому искусство его предписало спасать, нарочно отправил больного на тот свет. Так значить это дело врачебного искусства — губить? Клянусь Зевсом, нет, но спасать. А тот врач оказался бесчестным в своем искусстве. Но это не низость искусства. Ведь если бы кто, изучая риторику, пустился бы торговать своим телом, или кто, будучи возницей, предоставлял в распоряжение любовникам свою юность, один опозорил дар Посидона, другой — дар Гермеса, но они — злосчастны, искусства же не потеряли своего достоинства. И в данном случае, если иной плясун предоставил себя в жертву желающим издеваться, пускай низкий погибает позорно вместе с своими поклонниками; ведь он сам принял неподобающее решение на счет себя, но никоим образом не показал, что пляска — зло.
45. Могу привести и следующий довод, сильный, как я убежден. Если бы все, поддерживающие жизнь другими занятиями, все под. ряд, стали последователями Нарцисса и сделали своих родителей счастливыми и чтимыми своею нравственностью и непотребство ограничено было средою плясунов, тогда было бы большим недомыслием, вернее же безумием спорить против тех, кто бранят то, что подобает. Если же чистота нравов не определяется разграничением профессий, а господствуют те природные наклонности, какие и имеется, зачем нам ненавидеть не нравы, а пляску?
46. Ведь я следую и приговору о природе Пиндара, определяющему ее, как фактор, сильнейший всюду, не стыжусь слушаться и Еврипида. Что же говорить Еврипид, когда Елена жалеет волос, в то время как предстоит почтить могилу сестры?
«Природа, ты, в среде людской, сколь зло большое.
Но в спасение тем, кто доброй одарен»,
От неё, говорит он, у людей и добродетель, и порочность.
47. А устойчивость её он изъясняет в другом месте в таких словах:
«Ничем иным, как низким, не бывает
Порочный, добрый — добрым»,
где он желает сказать, что нет ничего сильнее природы и нет такой силы, которая могла бы изменить то, что дано ею, изрекая то же, что и Софокл. Именно последний говорить:
«Что дает природа, устранить то тщетный труд»
Следовательно, тщетно применяешь ты наставления в надежде изменить природу. Что она дала, то стоить прочно и навыкам природные свойства не уступают, но их сила выше привычек. Что же значит это слово? Тот, кто от природы привержен к целомудрию, не может стать развратником от занятия пляской. Кто от природы наклонен к разнузданности, не может преуспеть в благонравии под влиянием руководства.
48. Поэтому некоторые, жившие среди педагогов и отовсюду окруженные не одним бдительным оком, угрозами, страхами, опасением ударов, переступив все эти преграды, случалось, вступали в беседы с поклонниками, так приличнее выразиться. Чего ради? Что трудно противоборствовать природе. Я знаю некоторых, красотою превзошедших Гиакинфа, ставших независимыми от родителей, свободных от педагогов, провожатыми не располагающих, привлекавших взоры своим телом, но ни разу ни на кого не взглянувших и стоявших среди охотников, но, словно птицы, унесшихся ото всех. Не прибавил бы о целомудрии сирот, чтобы кто нибудь не предположил, что я говорю о себе.
49. Почему же и это так? Получи ответ от Еврипида, который говорить, что целомудренного не совратить и вакхической разнузданностью. Перестань же клеветать на пляску и, если увидишь разнузданного плясуна, говори себе что, будь он и кожевником, и плотником, он был бы распутником, и, если увидишь плотника целомудренного, говори себе, в свою очередь, что он и в занятиях пляскою не погубил бы чистоты своих нравов.
50. «Они холят волосы пуще Федры». Чем больше, нежели фессалийцы, отращивавшие волосы для Сперхея? Ведь и плясуны не стригут волос иначе, как для Диониса, бога, блюдущего театры, как те для реки. Если же самое предоставление волосам расти служить к обвинению, ты слышишь об «ахейцах длинноволосых». А если— прилагать попечение к волосам, ты видишь, как лакедемоняне чешут волосы в Фермопилах и после заботы о волосах свершили доблестнейший подвиг. А между тем, если бы забота о волосах устраняла храбрость, как же в разгаре борьбы они заботились о волосах? Как же затем, выступив на битву, проявили себя мужами?
51. Если же кто-нибудь пускается в подробности на счет частей головы и порицает да то, что плясуны отпускают волосы сзади, не снесут того, клянусь богами те, что плыли в Трою с Евбеи, и признают, что не меньше, чем плясуны, оскорблены они, «дышащие мужеством Абанты». Ведь они отпускали волосы, как эти.
52. Не могу, далее, и по костюму осудить образ жизни плясунов. Ведь ни то обстоятельство, что в ткань хитона воткано золото, не могло бы насильственно вгонять в зазорное дело того, кто по натуре недоступен такому,—ведь так мы видели бы сопричтенными к развратникам и жрецов, которых на праздниках украшает золото, мелькаю-шее в одежде, ни если кто нибудь утверждает, что спуск одежды до пяток и некоторые подробности прочего фасона одежды впадают в женоподобие, покрой хитона не есть бесспорный признак разврата.
3. Если бы, в самом деле, такую силу имели виды одежды и отсюда подвергался переменам нрав, было бы находкой — обрядить этих, сидящих в комнате [10], на манер Геракла и львиной шкурой и дубиной переменить их жизнь. Но невозможно то, как невозможно и рабу изменить свое общественное положение, если он наденет хитон господина или тайком от него, или даже, ради шутки, с дозволения господина.
54. Поэтому случалось, и иной атлет, шагающий большими шагами и обрызганный маслом, до крайности дурно пахнущим, с накинутым поверх плащом, при самой этой одежде храбреца, признаваем был в отправлении женского дела. А между тем, ради богов, что удивительного, если, как его плащ его не удержал в целомудрии, так этого нрав в такой одежде сохранил целомудренным? Ведь ни те, которые перебили в Македонии после обеда Мегабаза с его свитой, увлеченных противоестественной любовной страстью [11] под влиянием опьянения, ни те, которые позже низвергли тиранию в Фивах и изгнали лакедемонский гарнизон, те и другие по одежде признанные за женщин, не были уже женщинами, но, какими раньше, — мужами. Значит, ничего такого не сделано ими было раньше.
55. Далее, все признают эти два факта, что из отправившихся под Трою Ахилл был храбрейшим и что он сам поставил себя в то положение, что его принимали за девицу, скрыв свой пол под иною внешностью. А между тем подобало бы, если бы подобный прием в силах бы был вредить, считать, что Ахилл явился под Трою, будучи самым низменным человеком. На самом деле, на него, который выдерживал роль девицы, возложен был весь успех у греков и люди, которые далеко стояли от женской внешности, молили того, кто принял на себя таковую, как и мудрость Одиссея после притворного безумия. Ведь и последнему не повредило разума его притворство с запряжкой. Так ни походка, ни маска, ни покрой одежды, ни манера стрижки, ни другое что-либо не может никогда оказаться сильнее доброй воли.
56. Зевс не отказался от своей природы в тех превращениях, о которых мы слышим, но, удовлетворив потребности момента, снова был прежним. И относительно Афины и прочих богов, кому приходило на мысль превращаться, мог бы всякий сказать то же, что, являясь в более низменных видах, они сохраняли за собой свое достоинство. И мне представляется, они стали отцами этого танца, направляя своими превращениями изворотливых из людей к воспроизведению всего. Ведь после богов уже не казалось зазорным принимать всякие образы.
57. Но перехожу теперь к зрителям, как я бы сказал, не развращенным, как гласить твоя речь, погибшим!. Они по справедливости, мне представляется, могли бы возразить тебе прежде всего следующими словами: «Мы, Аристид, имея жен, и растя сыновей, и управляя, как собственным хозяйством, так и общественными делами, являясь в театр для отдохновения, сидим и смотрим, присуща ли красота тому, что представляют, и, если некоторое наслаждение от танца войдет в душу при посредстве зрения, мы уходим удовлетворенные и снова принимаемся за трудные заботы курии, попечение, слова, труды. Затем, испытав бремя их, отправляемся для того же наслаждения, вглядываясь в положение ног, движение рук, согласованность жестикуляции, которую ты осуждаешь, вообще благовидность целого.
58. А честен или лукав тот, кто это проделывает, суров или мягок, падок на удовольствия или нет, пи над чем из этого мы, сверх того, не задумываемся, сидя судьями просто танца, как, когда смотрим кулачных бойцов, не расспрашиваем на счет ран, тот, кто наносит большие удары, внимателен ли он к родителям.
59. Каким же образом мы развращены танцем? Что «кивок этих людей больше способствует развращению, чем для сдачи города осадные сооружения других». Увы, какова сила кивков! Они сильнее машин лакедемонян, которые они послали на укрепление Платей. О каком же развращении ты говоришь? Влекут ли они к себе зрителей или искушают зрителей? Ведь если он, действительно, это подозревает, следовало бы, конечно, ни дозволять юношам танцевать, чтобы зрители не возбуждаемы были их молодостью, ни водить юношей зрителями на танец взрослых, ради избежания юношами покушений на них танцоров, так как, когда будут взрослыми обе стороны, и те, которые ходят на представление, и те, кто исполняюсь зрелище, не будет никакой опасности в среде лиц, уже перешедших юные годы. На самом деле, ты прибег к словам скорее врага, чем человека заботливого.
60. Что, если они даже всячески ломаются и изгибаются, это не есть развращение зрителей, нет ничего легче заметить. Ведь кто не знает, что мы тратим целые дни в театрах для множества разнообразных зрелищ, где можно увидать кулачных бойцов, других, сражающихся в поединках или нападающих толпою на зверей, треть их — кувыркающихся? Так разве, лишь только увидим, мы при ходим к тому, что становимся похожими на тех самых, на кого смотрим? Разве становимся смелыми под воздействием бойцов, а под воздействием вооруженных полу-чаем склонность к убийствам? Разве охотники нас побуждают выходить на льва? Разве становимся легче в прыжках под влиянием кувыркающихся? И кто замечал что нибудь из этого на близком своем или сам на себе?
61. А если, действительно, мы уподобляемся тем, кого созерцаем, как же и от этих не получаем такого воз-действия? Если же ничего отсюда не сообщается зрителям, то нет вероятия, чтобы сообщалось что-либо и от плясунов. Или искусство этих овладевает душою, а тех не имеет того же влияния? Как же ты не ведешь с эллинами беседы, чтобы не быть кулачной борьбе, не быть панкратию, чтобы гимнастические состязания были свободны от атлетов, если они делают зрителей более дикими? Потому, что бить встречного дело более дикой натуры, а не состязаниями причиняется порча характера. То же самое мнение должно быть принято относительно нравственно распущенных, что натура их неблагополучна, а не то, что зрелище плясунов повредило их природу.
62. «Вредны их жесты», говорить он. Очевидно, те, которые подражают женским. Ведь им приходится, если они рассчитывают прославиться, подражать, а хорошо подражать, значит, конечно, как можно более приблизиться к истине. Итак, то, что у них можно увидать в течение малой части дня, в подражании, то мы все время, непрерывно видим в действительности. Действительно, всякий дом полон женщин, если же женщин, то жестов К работе, полагаю, примешиваются и жесты, Отдает ли она приказание, просит ли, обещает ли, боится ли или бранить, во всех её шагах, она то скажет с жестами, то и без слов сделает жест. И мужчинам нельзя их не видеть, раз им неизбежно быть в их обществе. Но всем, у кого есть глаза, во всяком случае предоставлено и зрелище женских жестов.
63. Так разве мы все развращены жестами женщин и нам было бы к выгоде расстаться с матерью, с сестрой, с дочерью, с служанками и зажмуривать глава, если они где нибудь появятся? В самом деле, если способно развратить то, что весьма отстает от истины, — подражание, как же можно спастись, глядя на самую действительность. Ведь как для воспитания боевых людей более действительным средством служить смотреть на самые битвы, чем иметь дело с картинами, которые содержать отражение фактов, так, если вреден женский жест, то вреднее тот, который выполняется для действительной надобности, нежели тот который, воспроизводится ради забавы. А ты тех не боишься, а против этих ратуешь, как вредных.
64. И не думай, чтобы я утверждал, чтобы кто наб., обращая внимание на женщин, не оказался иной раз женоподобным, и такой и от плясунов, может быть, получил бы вред. Но ни женщин мы не устраним, если кто-либо, будучи плох, принял их манеры, ни признаком негодности плясунов не будем считать то обстоятельство, что иной зритель оказался порочным. Но в том, что недавно было сказано, были приведены доводы в пользу того, что можно быть целомудренным в среде плясунов. Если же самих подражающих не развращает непременно подражание, как же является вполне неизбежным развращение зрителя?
65. Удивляюсь Аристиду, если он проницательно усмотрел жесты, из за коих он счел нужным похулить пляску, как дело вредное, а то, что им противоположно, того не захотел заметить, не смотря на то, что и это, и то происходить в один и тот же день, вернее же, в самую малую часть часа. Что же это, о чем я говорю?
66. Если бы пляска, усвоив все то, что принадлежит к женской внешности и уклонившись от того, что подобает мужчинам, раз навсегда занялась первой и в этом заключалось искусство, и тогда бы она не развращала мужественную натуру, но, может быть, по справедливости встречала упрек, что не совокупила в своем искусстве подражание каждому из двух полов, в чем заключалось бы и более занимательности и при чем не казалось бы, что мужской пол в пренебрежении. Если же она представляет то это, то то, и часто происходит смена из одного в другое и, прежде чем, как следует, изобразить женщину, плясун перескакивает на воспроизведете мужчины, к чему, разбивая танец на две половины и одну пропуская, а другую выдвигая на вид, ты подкапываешь это занятие?
67. Видал театр Деяниру, но и Ойнея, и Ахелоя, и Геракла, и Несса. Видал бегущую Дафну, но и преследующего ее Аполлона. Видал Аталанту, но не без Мелеагра. Плясун изображал влюбленную Федру, но присоединял и Ипполита, юношу воздержного. Бривеиду уводят из палатки Ахилла, но уводят вестники. Видал ты женщину, видал и мужчин. Видал колесницу на море, дар Посидона, везущую невесту, приз за конное состязание. В той же колеснице увидишь и Пелопса.
68. Много показал он тебе девиц Ликомеда, и рукоделья девиц, и их орудия, прялку, веретено, шерсть, основу, лопатку, воспроизвел и Ахилла, принявшего на себя вид девицы. Не бойся! Не остановит пляску на этом, но и Одиссей подходить к дверям, и Диомед с трубою, представляет он и настоящего Ахилла вместо кажущегося. И если понадобится представить его в Трое, увидишь героя убивающим, потрясающим копьем, пугающим и приводящим в смятение и убивающим Гектора, влачащим труп и прыгающим дальше, чем в пятиборье.
69. Вот каково то, что ты унижаешь. Тому и можно подивиться, если то, что происходит на пятиборьях, ты не изгоняешь из Олимпии, а что их превосходить, то желаешь осуждать. И пословица говорит «дальше вырытого предела». восхищаясь теми, кто превзошел меру скачка, а ты самое превосходство над пятиборьями в скачке ставишь в вину. А между тем, что же ты постарался восхвалить больше этого (победы) в начале? Таково дело истины. Часто она побеждает клевету и обвинителя делает поневоле хвалителем обвиняемого.
70. Но возвращаюсь к тому, что подражание распространяется на тот и другой пол, принимают ли плясуны на себя роль людей или богов. Тот, кто представляет Геру, и Афродиту, и Персефону, представить и Зевса, и Ареса, и Плутона. И если кто скажет, что он изображает свадебные обряды, и веселую процессию, и танец, пуст услышит в противовес о битве Лапифов с Кентаврами и укроти-теле разбойников, и Тавра, и Минотавра — Фезее, и о Геракде, распространяющем свои труды до золотых яблоков. Так развращают ли они скорее подражанием своим женщинам или приносят пользу изображением мужчин? Ведь, если, когда делают первое, расслабляют души, то, когда представляют второе, возбуждают души, следовательно, разве портят скорее, чем делают тверже?
71. И я не говорю того еще, что собственный пол способен призвать к соревнованию, а чужой слаб, так что необходимо мужчинам следовать мужским манерам, а не поддаваться женским. Но оставляю это и пусть в равной мере для каждого допущен будет со стороны одного вред, со стороны другого спасение. Итак. если бы они вообще представляли или то, или это, они или целиком наносили бы вред женскими подражаниями, или целиком пользу мужскими. А так как они танцуют вперемежку то и другое, то способное принести пользу, скажем, встречает препятствие в полезном воздействии во вредном, а способное вредить подвергается тому же со стороны лучшего элемента пляски, так что одно становится бесполезным вследствие того, что — вредно, а другое безвредным вследствие полезного. Итак ни ты не вини пляску, как вредную, ни я не стану утверждать, что она ведет к добродетели, но что вся её задача увеселять зрителя, А безвредное удовольствие здравомыслящим людям представляется делом. завидным и из числа тех, какие не заслуживают скорее поношения, чем похвалы.
72. Итак, я защищаю речами своими за пляску и поэтов, а Аристид в речи против пляски уличается в гонении и на поэтов, Гомера, Эсхила, Еврипида, Софокла, Менандра, многих других. Как так? Потому что все они воспроизводят женщин и тогда их больше всего и хвалят, когда они особенно удачно воспроизводят их и бывает сохранено сходство с каждой, и настолько больше, чем плясуны, они воспроизводят их, насколько сочиненное слово больше безгласного движения. И один входит в самую душу и водворяется в ней, а плясунам достаточно не отстать от фигур.
73. Выступив, скажи: «Древних развращала трагедия, развращала и комедия, Гомер губил Грецию и вперед Греции себя, воспроизводя плачущих Бризеиду и Пенелопу и раненую Афродиту». Скажи, что нужно и теперь запереть школы для поэтов, запереть для актеров театр, дабы трагик, вошедши, не стал изображать Пасифаю, впавшую в неестественную страсть, а в свою очередь комический актер — женщин, рождающих у Менандра, и многое другое.
74. Почему же, наконец, предоставляешь ты войти им, которые вдвойне воспроизводят женщин, словом и орхестическими фигурами? [12] Или не знаешь того, что, кто не внесет вместе с речами фигуры, губить благозвучие неподвижностью, когда наступает пора, требующая движения? Поэтому многие превосходные голосом, не располагая уменьем хорошо действовать, доставляют меньше удовольствия, а многих, кому недостает голоса, преимущества игры [13] поставляют вперед лучших. После этого, один, войдя в роль Плангоны и лицом, и костюмом, и решительно во всем, в чем можно, воспроизводя женщину, не повергает театр в зазорный удовольствия, а когда плясун передвинет руку, присутствующее уходят полные женоподобия и вперед их уходить таким тот?
75. И сражаясь с Платоном за трагедию и комедию, ты по необходимости хвалишь и их танцы. А в послед-них есть даже и кордакс. После этого, разве не возмутительно, что в театре есть место кордаксу и его не винят, что он развращает посетителей, а о танце, где больше всего старания, чтобы нигде не обнажаться, он худого мнения и в тому же мнению склоняет прочих.
76. Но мы не будем держаться больше твоих слов, чем самых фактов. Что же говорят факты? Скорее же ответь мне: Управлять городами и ублаготворять провинцию и многим вместе доставлять благоденствие дело ли души, дурно воспитанной, и развращенной, и полной наслаждений, и отягченной недугами, или, напротив, воспитанной, целомудренной, очищенной, легкой, проницательной, неподатливой наслаждениям, мужественно добивающейся справедливости и дающей ей перевес над несправедливостью.
77. Я не считаю ничего важнее для испытания души, как начальствование, и полагаю таков же смысл и пословицы, которая гласить, что муж обнаруживает себя во власти. Так вот, из этих людей, относившихся к танцу без всякой антипатии, некоторые, назначенные на правительственные посты, как бы управляли городами, если они были развращены? Хочешь, изложу тебе? Пренебрегали бы богами, изгнали бы справедливость, преступали бы законы, продавали бы свой приговор, провели бы время, числясь в ряду самых беззаконных и воюя с самыми лучшими, деньги, одни воруя, другие отнимая, угождая желудку, будучи привержены к пьянству, бесчестя мальчиков и женщин одинаково.
78. Но ничего из этого не видишь ты, но то, чего молил бы кто нибудь для детей и друзей. Немалое число из них стали и были провозглашены спасителями городов, приняв похвалу, лучший венок, чем из Пизы, применив страх, убеждение, наказание, по справедливости и как каждому нужно, одним устраняя неизлечимое, другим направляя то, что способно уступить, третьим сдерживая готовую проявиться разнузданность, не оставляя без призора благонравного элемента в бедности, заграждая пути к неправому богатству, отталкивая вино, избегая роскоши, подавляя силу сна, помогая приговором своим справедливости, сохранив величину городов, малость их изменив, с одинаковыми руками получив власть и ушедши с неё (т.е. без взяток). Не утверждаю того, чтобы они стали добродетельными под влиянием плясунов, но заявляю, что сделаться таковыми плясуны им не помешали.
79. И приливает толпа риторов и декурионов каждого города, из коих никто, можно сказать, не остался без зрелища плясунов, и не примет молчаливо твой упрек, будто он развращен, так как имеет за себя свидетельство самых фактов, что он здрав. Клянусь Зевсом, сам то ты разве имел бы охоту исполнять свои речи для людей развращенных, возбуждать восхищение у людей таких свойств, и пребывать в городах, страдающих подобными недугами? Но оставляю пребывание: много бывает понудительных причин, по каким иной живет где бы не желал.
80. Но разве не постыдно добиваться похвалы со стороны развращенных, людей? Так, утверждая, что увещеваешь одних только лакедемонян, так как знаешь, что прочие рассердятся на слове, где ты сочинял много прекрасных своих речей? В каких из городов читал? Чьими рукоплесканиями возносился? Полагаю не Спарту сделал ты мастерскою искусства, не у Эврота пустил поток словес, но посетил Геллеспонт, Ионию, Пергам, Смирну, Эфес и «первый, породившей беду», как ты сам говоришь, Египет. Ты посетил и Рим, где в чести искусство танца.
81. Итак, в обвинении этих людей ты говоришь, что города развращены, а в своих действиях признаешь, что города добронравны. Выбирай же одно из двух, влито, что оказываешься приверженным к развращенным людям, или то, что твое обвинение недобросовестно. Их — не знаю, за какие с их стороны неприятности тебе,— ты так ненавидишь, что, ради злословия им, винишь в непотребстве вселенную, если, действительно, одни зашли в своей низости так далеко, что даже не потерпели бы упоминания о прекращении порока, лакедемоняне же, уже долгое время допускавшие развращение и довольные им, поступают в такой степени противно законам, что не снесли бы даже лицезрения Ликурга, если бы он внезапно появился.
82. После этого, неужели ты не понимаешь, что вонзаешь меч в прочих сквозь себя? Ведь неопытному в зрелище плясунов невозможно было бы, конечно, рассказать об этом предмете подробно, а кто, хоть сколько нибудь принимал участие в зрелище, по твоему утверждению, тотчас заражался порчею. Поэтому наш достойный Ари-стид не избегает того, чтобы не оказаться одним из совращенных. «Но он видел, однако не развратился». Прекрасно сказано и я согласен. Так пусть он допустит, что и прочие остались во время зрелища добродетельными, и пусть считает, что и у других есть попечение и внимание к элементу чести.
83. «Они, говорить он, — погибель и зараза городам». Прежде чем явиться этой пляске, скажи, все жили жизнью жрецов и пророков? И от них стали жертвами разврата Клисфев, Филоксен, Аминий, Аристодем, Бафилл, Диогнет, Дим, Клиний, Агафон, Хризипп, Полипед, Гармодий, Ктесипп, Филипп, Тимарх, множество других? Что же? Ими обучены были гоняться за мужчиной Евмнест, Фрасилл, Лай, Аристогитон, Паммен, Демократ, Хабрий, Мисгол, Каллий, Критий, Павсаний, Архидам, цари лакедемонян, цари восхваляемого города?
84. Да к чему перечислять всех.—дело целого пятилетия,—но не сказать того, что если, с этими, плясунами, привзошла беззаконная Афродита [14], обвинения софиста были бы своевременны? Если же были люди, оскорблявшие естество, еще раньше, чем получила общественное значение пляска, какое основание кому-либо связывать явление, настолько более раннее, чем пляска, с нею, явившеюся значительно позже? Как если бы он утверждал, что и горячка, и прочие недуги — изобретения плясунов.
85. А про Менелая утверждаешь ты, что он сам бросил меч, не имея возможности обвинить в низости плясуна, если только не был таким Мерион? Α беотийцам какой плясун учредил скверный закон, что самое честное угодить поклоннику? А кто убедил Элиду применить эти самые и открыть погоню за юношами людям, увлеченным красотою? И то, что танца этого в древности не было, не заставляло города быть добронравными, и после того как он явился на сцену, он не повел к разнузданности, но воле законов следует, как прочее, и этот предмет, встречая препятствие в их строгости и поощрение в их мягкости.
86. Итак, где этот порок одобряется, там он распространен, где умеренно наказуется, умеренно и дерзают на него. Α где справедливость надлежащим образом получила вес, там ему воздвигается преграда. С той же поры, как явились плясуны, говорю о нынешних, совершающим такой проступок наказанием служить смертная казнь. Поэтому, если у беотийцев отсутствие страха всех толкало одних гореть страстью, других удовлетворять ей, нынешняя угроза высшим возмездием одних, юношей, блюдет в их целомудрии, а других достаточно удерживает от проступка, так как постыдный позыв преодолевается любовью к жизни. Следовательно, если до плясунов была свобода для надругательства, а в их время смерть — кара насильникам, как же так плясуны, с той поры как они существуют, зараза городам!?
87. Он порицает песни и хор, последний, как составленный из пустых мужчин и легкомысленных женщин, а песни, как песни изнеженного характера и вредные для храбрости, как будто и он, и мы не увидали бы с удовольствием лучший хор и не послушали бы лучших песен, Следовало бы, чтобы некоторый отзвук музы Анакреонта составлял для них песни. Ведь это в одно и то же время и украсило бы пляску им, и увеличило бы угощение, преподносимое зрителям. Но если они не располагают Сапфо, разве поэтому они обижают? Как если бы кто нибудь порицал доблесть передовых борцов за плохие качества обоза. Было бы лучше, полагаю, дозволяя пляску, исправить постановку хора, чем по винам хоревтов упразднять пляску.
88. Итак, я бы не сказал, чтобы песни соответствовали строгим правилам музыки, но не могу найти, чем они вредят слушателям. А ты, рассматривая характер музыки, говоришь правду, но о постороннем данному предмету. Ведь мы являемся не с целью послушать благородных песен и посвятить внимание им, и нет убытка не удержать в памяти, кто что услышал, но мы требуем только одного, чтобы голос служил фигурам танца Ведь танец выполняется не в песнях, но ради танца изобретена песня. И мы выносим суждение о дне по красоте или безобразию танца, а не по словам и ритмам песен, но о последних мало речи, а рассмотрение посвящено моряку, охотнику и пастуху.
89. Если же ты утверждаешь, что музыка проникает в души, ты говоришь о той, которую усваивали, посещая школу музыканта на кифаре, юноши, ходившие к Бонну, учившиеся у Лампра, больше рвения отдавая этому предмету, чем палестрам или письму, или, если угодно, равное, временем, трудом и учением приобретая благо музыки. Поэтому научившийся смеялся над не научившимся и подвергался насмешкам тот, кто не умел приложить руки к струнному инструменту. Если же прослушать мельком было бы одинаково с изучением и первое одинаково влияло бы на души, тогда театры, при совместном слушании, делали бы всех одинаковыми.
90. Таким образом и теперь, если ты не укажешь, что сочинители этих песен окружены учениками, и знакомят с песнями, и люди с ними одинаково стараются сблизиться, как с софистами, нет никакого вреда от хора душам, напряженно следящим за танцем. а песни не придающим такого же значения. Поэтому они не разнеживаются и не уходят совсем унылыми, — к этому сводится у тебя понятие расчувствоваться.
91. Если же песни не позволяют в каждом кипеть гневу, величайшее благодеяние вселенной остается сокрытым. Ведь когда народ наслаждается мирным временем, если гневливость не будет смягчаема, не имея возможности быть израсходованною в войнах, она вызывает у толпы повод к мятежам. Но если песни их зачаровывают, как некоторых змей и настраивают к довольству миром, города, спасаемые песнями, пренебрегли поэтами, оказывавшими самое крупное благодеяние.
92. Таким образом, если даже скажем, что ты говоришь совершенную правду, речь эта благоприятна для песен, а что не вполне искореняют и не сразу распускают они природу гнева и что не всякий слушатель сидит расслабленным, это очевидно вот из чего: Когда, разделившись в своею рвении, один на сторону этого, другие, того, третьи—иного, они поднимусь резкий крик и, вступив в столкновение. станут спорить, каждый поставляя вперед прочих того, кого избрал, рукам, по сдержанности своей, воли не давая, но на словах сражаясь, по своей энергии, тогда они внушают тем, кто на них посмотрит, что не стали от песен слишком изнеженными.
93. Опять, следовательно, Аристид оказывается одним из расслабленных. Ведь он говорит, что тот, кто склоняет к ним слух, развращен. К склонившим слух принадлежит у нас и сам Аристид. Некоторые из мальчиков, прислуживающих господам, бегающие на рынок и оттуда домой, поспешая по переулкам, поют те песни, которые запомнили, так что и не желающим приходится слышать их и вследствие непрерывности и у нежелающих слышать иногда они закрепляются в памяти. Значит, и ты развращен. Или, по образцу Замолксиса, ты жил под землею и избегал морской воды [15]? Или ходил, заткнув уши воском, и проплывал мимо Сирень? Ведь ты винил песни и не стал бы отрицать, что поступаешь несправедливо, если не исследовал, как подобало, все вредное в них. А этого нельзя было сделать, не слыхав песен. Итак ты был слушателем песен и бросил щит.
94. Да что долго говорить? Чем я доказывал, что зрителей танец не развращал, где я упомянул и о правителя х, это служить доказательством в защиту и песен. Ведь те, кто вместе с пляской воспринимали и песни, если они оказались нравственными, свидетельствуют, что ни то, ни другое не ведет к развращению. Действительно, если бы танец не был злом, но песни—таковы, во всяком случае, они боли бы развращаемы, если не тем, то этими. На самом деле, они не были развращены. Итак и то, и другое непричастно порче. Ты же больше, чем нужно, строг и срезаешь прелести мирной поры, как с луга.
95. Следовательно, та речь, какою он особенно при-влек к себе толпу и какая у большинства на устах, — а те, кто привыкли восхищаться, не отдают себе отчета, почему восхищаются, — скорее похожа на слово тирана, чем на доказательную речь. Так, помянув о стуке ногою [16] людей, помогающих исполнению, он говорит, что у них надо бы отнять всю ту часть ноги, сколько выставляется из сандалии. Почему, ради богов? Или только потому, что ты так решил? Значит, занимая положение оратора, ты присвояешь и роль судьи, от доказательства того, что они вредят, уклонившись, но говоря, чему бы следовало их подвергнуть, если бы они были уличены? Нет, но уличи. Ведь ты — обвинитель, а назначать наказание дело другого лица. Но, полагаю, он назначил наказание, не будучи в состоянии по отсутствию улик утверждать, что те, кто вызывают шумные одобрения, ведут к изнеженности.
96. «Ногою, говорит он, ломая сцену». Значит, ты скорбишь за подмостки и в том твоя претензия? Но разве ты вообще тяготишься стуком? Значит, те, кто мечами ударяют в щиты в сирою и вперед потрясают души страхом, заслуживают, чтобы им были отрублены руки в длину мечей? Α те, кто угождают богам кимвалами, — и тут нередко предоставляется работа и ногам, – и те, кто умилостивляют божество тимпанами, чему заслуживают подвергнуться? Сколько надо отрубить им?
97. Но, чудной человек, плясунам нужно больше стука, который направляет, как надобно, песни хора и будет содействовать ритмичности движений плясунов. А такой стук простой ногой достаточен не был бы. Нужно, чтобы известная железная палочка, исходящая от подошвы, производила достаточный звук. Вот почему, следовательно. ты отнимаешь ногу у помощников и подражаешь той древней жестокости, советуя отрубать ноги, как некоторые — руки, скорее же, по тем же соображениям, и руки, и головы, руки, сколько их носит бубен, так как они стремятся производить помощью их больше шума, головы, потому что они надели на них шлемы, а над ними подняли султаны.
98. Трагиков же делай короче, подрезая колени, так как, поднявшись на котурны, они ухитрились превысить прочих, а трубача тебе остается зарыть живым, так как ни одна часть его тела, скорее даже и все тело не равны мерою трубе. Опускаю многое, лук, стрелу, дротик, копье, кирку, плуг, что, раз восторжествует твое решение, будет причиною увечья людям, ими владеющим. Ведь если надлежит отрубать у людей от тела столько, каковы орудия, в коих они нуждаются, то, смотря по величине этого орудия, одни подвергнутся смерти Гипполоха [17], другим, если они не замедлят подвергнуться возмездию, надлежит сравняться с детьми Алоея [18], так что и за те осадные орудия, какие подвигают к стенам, предстоит поплатиться. Видишь, куда доходить дело, вследствие гнева твоего на сандалию.
99. Далее, может быть, иной возразить: «Почему же, если считаешь, что этот предмета свободен от вреда, сам воздерживаешься от него и не пускаешь юношей?» Это потому, что таков, любезнейший, мой труд, что едва можно оправиться с потребностями школы. Ведь Гермес, являясь, отвлекает и от трапезы, и от ванны, и приходится, отказавшись от всех посторонних удовольствий, быть приковану к речам. Поэтому и толпе я представляюсь тяжелым [19], так как они не принимают во внимание необходимости, которая замыкает меня безвыходно. Я же стал даже изменником своему здоровью вследствие ненасытности в трудах, и, нимало не уступая внушениям близких и друзей, представляюсь безрассудным. Как же, следовательно, стал бы я являться на спектакль и повиноваться зазыву плясунов, будучи связан столь любимым предметом дома?
100. Юноше же будет можно смотреть на плясуна, теперь же нельзя, и ревность в чем впоследствии не будет для него непозволительной, к тому теперь приверженность его не будет благоразумной. Почему? Из Дельф приходит к тебе совет, который хвалить надлежащую пору. Настоящее же время пора чего? Трудов и ученья. Α последующее пора чего? Вместе серьезных занятий и развлечений. Итак, тот, кто торопится, преступает своей поспешностью закон и терпит убыток от преждевременности.
101. Но соблюдете поры не означает негодности пляски. Ведь и конные состязания, которые ты нигде не порицаешь, я считаю вредными для юношей, если от речей они отвратятся к ним. Так и служба декуриона и браки — похвальные и справедливый вещи, и в них величайшая прочность и спасение городам, но если женятся и отправляют службу декуриона те, кому еще это не подобает, и не будет соответствия того, что делается, с временем, по природе прекрасное, лишенное подобающей поры, выходит не таким. Пусть сейчас юноша будет принадлежать красноречию. как плаватель морю, а когда оба вступят в гавань, тогда купцам обеих будет предоставлено угождать душе сценическими развлечениями. А тот, кто недозволение юношам смотреть принимает, как довод против пляски, поступает подобно тому, кто хулит ее зато, что переплывающим море нельзя иметь зрелищ во время плавания.
102. Итак, вот чем я сам мог вызволить от клеветы предмет, но, пожалуй, от лучшего ритора может найтись и большая помощь плясунам. Однако мне совестно было бы, если б, отстранив от пляски поношение, я не показал, что ей пристала и похвала.
103. И вот, во первых, не всякому человеку свойственно взяться за это занятие. Но, как среди щенков, жеребят и готовящихся поступить в атлеты, люди, способные вникнуть в каждый из этих предметов, подвергая их испытанию, выделяют одних, тех, которые по складу своего организма обнаруживают пригодность к делу, а тех, которые не способны удовлетворить своему назначению, отвергают, так и мальчику надо проявить, что он достигнет умеренного роста и не склонен к полноте. Нужно ему иметь и спину прямую, и взгляд, не опущенный вниз, и пальцы, хорошо сложенные, и вообще красота, которая играет весьма большую роль в религиозных делах, в особенности должна быть присуща и плясуну.
104. Получив его, педотриб заставит его пройти больше и более удивительных выгибов, чем борца, ставя его на голову, заставляя перекидывать ноги через спину и, сверх того, загибать их перед лицом так, чтобы пятки приблизить к локтям. Когда же сделает из тела. словно из какого тростника, круг, пускает его бежать, будто обруч, и оно бежит. И бег этот не наносить вреда членам. Давно уже каждый из них приучен быть подвижным, причем педотриб чуть не разнимает друг от друга члены тела, и соблюдая их связи и раздвигая, так что руки и ноги, куда ни отведешь их на остальном теле, повинуются; таково, полагаю, свойство воска.
105. Таким гимнаст подготовить тело для учителя, а тот, получив послушный склад членов, заставить его воспроизводить всякую фигуру, и немало труда обоим, одному, чтобы поруководить, другому, чтобы усвоить, и часть времени посвящена упражнениям, часть запоминанию того, что усвоено упражнением. Ведь приходится и по прекращении движения сберегать в душе то, над чем трудился. Поэтому и они отлично знают, что боги продают все блага за труды.
106. В самом деле, как тем, у которых есть страсть к собиранию речей. величайшим подспорьем в удовлетворению их желания служат труды и нельзя в одно и то же время толстеть и радеть о душе; так нельзя сойтись пляске и пресыщению, по необходимо тому, кто стремится к одному, отказываться от другого. Поэтому, если, заставь плясуна за трапезой, увидишь, что он ест сверх меры, считай такого тупее камня. Ведь он погубил искусство своим объеданием.
107. И скорее иной найдет серьезные речи, сочиненные за вином, чем способность в пляске сохраненною в теле без воздержности в еде. И усвоить с самого начала этот предмет нельзя иначе, нежели при условии воздержности, и по усвоении то же самое — охрана приобретенного. Поэтому тот, кто напускается на трапезы, из птицы превращается в свинец. Итак, если в пресыщении — Киприда, в голодающем же — ее нет, те, кто серьезно заняты пляской, далеки от любовных утех, а это признав человека дельного, а не преступного. Таково вступление в искусство и охрана искусства, для разнузданных и погубителей, как хорошо иной выразился бы, совершенно недоступный.
108· Нельзя, далее, скачать, что они трудятся, но без пользы для народа, но, мне кажется, это искусство в на-стоящих обстоятельствах самое полезное. Смотри сам: Я полагаю, поэты с самого начала попали в славу, стали предметом восхищения и разговоров и всяких почестей и что и теперь еще они в такой чести, не потому, чтобы, отклоняя людей от деятельности, они расходовали их время на слушание поэм, попусту создавая свои песни, но потому, что воспоминанием о древних подвигах воспитывали собрания, не позволяя забвению о людях былых времен восторжествовать над еще живыми.
109. Ведь тот, кто преисполнен [20] душею и судьбою герое, более пригоден и к участию в практической деятельности, их страданиями [21] исправляя собственную жизнь. Слыша, что любовь половая, любовь к деньгам и к тирании оканчивалась для людей, имевших в них удачу, несчастьем и что насильники погибали, а обиженные одерживали верх, он убеждает себя чтить справедливость, находя для себя надежнее держаться правды.
110. А что больше всего удручает человека, смерть детей, как не снесет тот, кто видит, как пятьдесят сыновей падают мертвыми на глазах отцов, как зарезывают дочь вместо жертвенного животного, при чем отец подводит ее, и опять других убивает собственноручно мать, то в припадке безумия, то сознательно. А что и той пришелице из Колхиды не принесли пользы её козни против собственной родины, а тому, кто спасся, его невнимание к своей спасительнице, все это уроки, удерживающие от подобных преступлений.
111. Прекрасна для жизни и выносливость. Ей научит нас итакиец, который, после долгого плавания по морю, пещеры циклопа и той, что много голов протягивает над проливом, сносил дома удары и толчки слуг. И вообще, слыша ли о подвигах людей честолюбивых, или проступках людей опрометчивых, или чрезмерных несчастьях, одному мы научаемся подражать, другого избегать.
112. Поэтому, пока процветала профессия трагических поэтов, они являлись в театр общими учителями народа. Α после того как они погасли [22], а люди более состоятельные стали пользоваться обучением в школах [23], толпа же была лишена того, некий бог, пожалев необразованность толпы, ввел на смену пляску как некое наставление толпе о древних деяниях, и теперь золотых дел мастер сумеет поговорить с питомцем школ о доме Приама и Лая.
113. Искусство, озабочиваясь тем, чтобы души бодрствовали, нередко, остановив голос хора, учит фигурами воспринимать факт. И когда представляют Афину, разуметь Афину, когда — Посидона, Посидона, и — Гефеста, Гефеста еще не очень большое дело, но при помощи Афины Посидона, при посредстве Гефеста Афину, Ареса — Гефеста, — Ганимеда Зевса, Ахилла — Парида, это разве не пригоднее всяких загадок к изощрению душ?
114. Поэтому тот, кто быстр на это, тот нелегко поддается обману в прочем. Одно и то же полезно и толпе, и более развитым людям. Первых это может научить тому, чего они не знают, а другим напоминает то, что они знают. И если более тупую душу мы считаем менее пригодною к деятельности, то поощряемую плясунами разве не назовем способною воспользоваться обстоятельствами?
115. Хочешь узнать, как сможешь поднять душу, подавленную печалью, и облегчить ее? Взяв человека, лишившегося самых дорогих ему родственников или денег, или ставшего жертвою крайнего издевательства, или побитого, веди его в театр, покажи ему при посредстве плясуна древние царства сокрушенными и облегчишь его. С тиран-нов перенеси его мысль на веселые процессии и праздники и скоро увидишь, как уныние его проходит, если и не все, то в значительной степени. Поэтому плясун немного уступает в помощи горюющим ритору.
116. Но, если созерцание статуй богов делает более добронравными этим зрелищем, этот дает тебе видеть на сцене образы всех, не в камне воспроизводя их, но представляя их собственною персоною, так что даже совершеннейший скульптор уступает первенство плясунам в оценке красоты в этой области. В самом деле, какая живопись, какой луг — зрелище, приятнейшее пляски и плясуна, который водит зрителя по роще и располагает на отдых под деревьями стада быков, коз, овец, ставит пастухов, оберегающих стада, причем одни играют на свирели, другие на флейтах, одни за этими, другие за иными занятиями? Кто не станет мягче к жене и рабам, принимаясь за ужин после такого зрелища, когда удовольствие от этого спектакля в значительной степени живет еще в душе? Какие сны посетят, вероятно, спящего после этих картин? Мне кажется, они будут увлекательны.
117. Кто, будучи стариком или вялым, один не станет подвижнее, чем свойственно его характеру, другой, чем допускает возраст, под воздействием их прыжков? Корабли ли феаков или их обороты больше основания уподобить в быстроте мысли и птице? Возможность заметить с точностью всякую подробность исполняемого ими действия нередко вследствие быстроты ускользает, вследствие частого перехода тела в любую новую фигуру. Каждый из них чуть не египтянин Протей. Скажешь, пожалуй, под воздействием жезла Афины, что меняет наружность Одиссея, они являются во всяких видах, стариками, юношами, смиренными, высокими, унылыми, расслабленными, слугами, господами. Иной станет всматриваться в их ноги, нет ли у них преимущества, какое было у Персея.
118. Подивится ли кто нибудь больше непрерывности вращения в толпе или внезапной неподвижной остановке вслед за тем или образу, сохраняемому при стоянии? Они носятся кругом, словно окрыленные, кончают неподвижным стоянием, словно приклеенные, а стоянию отвечает и образ. Другой больший труд остановиться вместе с песнью. Таково знание меры в среде плясунов. Наслаждение от них городам не соединяется с каким-либо злом.
119. Борец борца, случалось, увечил, и участнику панкратия вышибали во время его труда глаз, и своего соперника возница опрокидывал и губил, а убийство копя, случалось, вызывало разлад в целом городе и доводило до камней, пожара, убийств. Пляска никогда не порождала и да не порождает никакой беды. Ведь и ее произвела самая мирная и склонная к забавам пора, которая направляла серпы на лозы, лозы к виноградным тискам, создавая праздник из дара Диониса. Поэтому и название плясунам от прыжков у гряд, какие происходили в начале [24].
120. И вот то, что является самым значительным мотивом для честолюбия некоторых из философов, что они устранили для своих отечеств некоторые тягости, этим величается и приенский плясун. Он находился при царе Антиохе. Взяв Приену, последний приказал плясать песню, а песней была свобода. А когда тот сказал, что обидит, если будет такую плясать в рабствующем городе, Антиох снова делает Приену свободной.
121. Так думаешь ли ты, Аристид, что эта справедливость и свобода слова проявлены были развращенной душей? Или столь доблестного и благородного гражданина, отдавшего предпочтете помощи отечеству перед лестью властителю, назовешь ты погибелью? Тогда признают, что ты не чужд горячности в споре.


[1] Т.е. в области так называемых ἀντιλογίαι, которыми был известен Аристид.
[2] Срв. Ἀντιοχιϰίς 184. См. т. II, стр. 380.
[3] Срв. т. II, стр. 126,1.
[4] Нуg. Astr. poet. II 17. [Luc.] salt. 22.
[5] Plut., Thes. 32. Prolog, stat., rhet. gr. VII p. 5, 26 ed. W.
[6] Thucyd. I, 8.
[7] См. § 3.
[8] Парид, срв. Io. Malal. p. 263 Bonn. Capitol., vit. Ver., с. 8. L. Friedländer, Sittengeschichte Roms II 623⁶.
[9] Адриан, Philostr., vit. soph II 10, 7. Rohde, Rhehi. Mus. XLI 189.
[10] Срв. § 39.
[11] Ἀφϱοδίτη ἄδιϰος cf. т. I, стр. XII, 3, Юлиан, orat. II, p. 130,5.
[12] οχήματά τ᾿ ὄϱχησις τόσα μοι πὸϱε, ὅσσ᾿ ἐνὶ πόντῳ… ϰύματα νὺξ ὀλοὴ, о Фринихе у Плутарха, de musica.
[13] σχηματίζεσϑαι, в данном случае близко к этому понятию.
[14] ἡ παϱάνομος Αφϱοδίτη, срв. § 54. Iulian. orat. II, p. 130,7.
[15] ἅλμην — чтение. восстановляемое по речи. Förster'ом. Reiske предлагал λύμην или λώβην, Prins ἄτην.
[16] τὰ ἁπὸ τοῦ ποδός срв. стр. 321, примеч. 2.
[17] Il. XI 145 sq.
[18] Odyss. XI 311 sq.
[19] Срв. orat. II, т. II, стр. 68 слл.
[20] ηεπληϱωμένος, здесь, как в других случаях μεστός напр., βίβλων и т. под.
[21] Конструкция ἐν с дательным, вместо простого дательного, срв. т. II, стр 232, 1.
[22] Срв. т. I, стр. 5, orat. I § 8 и проч.
[23] μουσεῖον, срв. стр. 380.
[24] Своеобразная этимология, производящая слово ὀϱχηστής плясун, от ὄϱχος, гряда, ряд насаждений (напр., виноградной лозы).