Против Севера (LVII F)

1. Явились те, кому предстоит творить для нас суд и вняли, как подобает, восходящему богу, а клятвы пред нами, что вы действительно соблюдете справедливость, не требуется нимало. Ведь весь век свой прожили вы в уважении и охранении требований справедливости и ваш нрав может служить вместо клятвы, так что я вполне уверен, что вы решите не причинять никакой обиды, если даже мое общественное положите разнится от положения противников моих по процессу.
2. Итак я просил прямодушного Антиоха, чтобы, если бы даже нельзя было ему обвинять за его деяния Севера вследствие зависимости от него и легко представляющейся возможности пострадать, он сохранял бы по крайней мере молчание и по крайней мере этим, если не другим чем-либо, создал бы долг справедливости. А так как он и говорит много и упрекает и желал бы, чтобы я переменил убеждение и продолжал прежнюю деятельность [1], я молю богов, чтобы он переменил убеждение под влиянием моей речи, при чем наша дружба не пострадала бы ни от одного из этих нынешних столкновений. Если же он и будет досадовать, что, взяв меня, не повел к Северу, я попрошу извинить меня, что рвению его в защиту прочих людей буду подражать в своих собственных интересах.
3. Имейте терпение, судьи, выслушать мое объяснение, несколько издалека начинающееся. Дело в том, что вы убедитесь, таким образом, что и в своем настоящем образе действий я прав.
Отец поручил мне этого человека, после того как выразил одобрение моему великодушию в отношении вознаграждения, в уверенности, что тот, кто не даст, встретит одинаковый заботы с дающими. На второй год, подняв шум у дверей, ворвавшись в комнату и схватив сына, он повлек его на соревнование риторов, в суд, на процессы. 4. Я при виде этого сказал: «Его, в таком возрасте? Того кто лишь в преддверии искусства? Как снесет он мину судьи, как выдержит дерзновенные выходки адвокатов? Как внушительную обстановку судилища?» То слыша, он заявил, что я говорю пустяки и он уговорам не поддастся. Не быв в состоянии удержать его, я молил от богов, чтобы с отцом не приключилось какой беды от той безрассудности, которая заставляла его увести сына. 5. Но не прошло и третьего месяца, а распространился слух, что Север обладает великой способностью в качестве защитника, далее — величайшей, наконец, что все уступают ему, кто обычно побеждал. Были такие, что говорили, будто ради этого плачено было золотом колдуну и что заслуги его дело, его мудрости, а не искусство ритора и тому свидетельство отсутствие в речах какого-либо достоинства.
6. И вот я о победах слушал с удовольствием, а эти разговоры удовольствия мне не доставляли, и когда и второй, и третий раз происходило то же и он одерживал победу, а молва говорила опять то же, победе я радовался, а на молву досадовал, в том и другом поступая как друг. 7. Вслед за тем, когда поток успехов достиг большего размера, стал необычайным и давал еще больше места толкам о чародее, я поднимал на смех тех, кто говорили о колдуне, желая, чтобы все это было результатом искусства ритора и достоинств, а для Севера не оставалось неизвестным, что его почету я радуюсь и горжусь им. 8. Отправляясь в путешествие по Египту и оттуда снова к императору, он все делал, чем рассчитывал дать понять свою признательность мне, и называл себя поклонником меня, старика. А получив ныне ему доставшиеся две важные должности [2], он и письмами почтил меня, и заявлял, что больше всего способным привлечь его сюда был я. И много подобных писем приходило из Фракии, некоторые пришли из города Тарса, посреди коего протекает река Кидн. 9. Все они гласили, что он считает несправедливостью лишение моего лицезрения и спешит взглянуть на меня. И при первой встрече, сошедши с колесницы, в присутствии тут же стоявшего правителя городов Востока, он приветствовал меня большим числом поцелуев, чем каждого из прочих, и это потребовало немало промедления. 10. Итак те, кому ожидание его и его прибытие внушали тревогу и страх, зная то, второе, увидав это, третье, в надежде иметь одно обеспечение, одно убежище, одно спасение в уважении Севера ко мне, все сообща обратились ко мне, к этим коленам, одни, как оказавшие мне кое-какие услуги, другим правом служило то самое, что я помог многим без каких-либо предварительных благодеяний мне с их стороны. В тот же день вечером, с его позволения отправившись к нему, я сообщил ему об этом, в точности, и о надеждах людей, и о их стечении ко мне, и о том, что от него зависишь сделать меня благодетелем моих сограждан и возвысить мой почет у них.
11. Вот Гомер говорит: «Молил всех ахейцев, а больше всего двух Атридов», а я, прося за всех, особенно настойчиво ходатайствовал за Малха, так как опасность, ему грозившая, была более серьезна вследствие тяжести тех клевет, которые были на него взведены. 12. Север же на словах являлся прямодушным и говорил, что почтит Зевса Мейлихия кротостью, так что Александр, си-девший тут же, похвалил его за готовность к тому. Но что же оказалось потом? Он приказал заключенным ободриться и откровенно сообщить ему все обо всем, а Малху, сверх прочих речей, внушил надежду, что деньги найдутся [3]. На следующий день правитель соблюл это свое обещание, а на третий изменил ему. 13. Как с прочими он поступить, богу ведомо, а что касается Малха, лучше ему было бы трижды умереть и достаться на обед Полифему, чем подвергнуться тому, что его постигло, не смотря на то, что гражданский строй наш оставался прежним и не испытал переворота. Истязания, вида коих не выдержал бы иной без слез, если б им подвергнуты были люди из простонародия, таким подвергся тот, кто отправлял должности, кто от владыки получил пояс, трон, право судить, кто командовал воинами, кому не раз император адресовал свои послания. 14. Не будучи уже в состоянии скрыть своей ненависти, ни сладить с избытком её, он изливал весь запас злобы, что скопился в его сердце, доходя чуть не до сумасшествия. «Долой хламиду», и вот она на земле, «и первый хитон» и он там же, «и третий, льняной», и он с теми. 15. Возмутительно даже это и всякий был поражен, но в то время, как толпа ожидала, что он на этом остановится, Малха приподняли, подставляя его предстоящим ударам, и на земле оказались пучки прутьев. Так как приведенные ударами в негодность всякий раз откидывались, требовались свежие. То же соблюдалось и в отношении палачей: утомившагося сменял бодрый и последний был десятым в смене. Из них шестеро извели свою силу на удары по спине, а бока приняли на себя весь запас силы четверых, при чем это распоряжение, чтобы бока вместо спины подставлены были вооруженным пучками истязателям, отдано было этим злодеям. Обильно текла кровь, куски мяса, вырываемые из тела ударами, летели во множества. Малх до половины экзекуции кричал, затем оставался безгласен под ударами, так как истязание отняло у него силы для крика. 16. Какое же еще новое наказание мог кто-либр прибавит после этого? Ты отнял ту грамоту, в силу коей он отправлял должность. Совлек с него не одни только одежды, другие оставляя на нем, но все покровы. Ударам и счету не было. Предоставь же врачам и близким язвы на теле, не удастся ли им достигнуть того, чтобы они затянулись. Но он пошел дальше, предпринял нечто гораздо более мучительное для страдальца и способное внушить жалость зрителям. Он отдал его водить по городу, зрелище славное, нечего сказать, с этими глубокими ранами на теле, и не было никого кто бы не возрыдал и не ударил себя по лицу, не оплакал бы такое попрание законов. 17. Позору содействовали и шаровары, которых та часть, что над бедрами, не выдержала прутьев и ткань разлезлась, не оставляя прикрытия. При просьбе же Малха дать завязать чем-нибудь глаза, чтобы не видеть тех, кто на него смотрели, не нашлось человека, кто бы это дал ему, так как, хотя многие дали бы ему охотно, но страх, внушаемый им тем, что происходило перед их глазами, мешал им.
18. Тот же страх лишил Малха и тщательного лечения, так как врачи одни не являлись, другие пускали в ход не все возможные средства, зная, что Северу всего приятнее было бы услыхать о смерти Малха. И что уверенность их в этом была справедлива, засвидетельствовал сам обвиняемый, у которого слухи о смерти вызвали такое настроение, что видели, как он прыгал.
19. Позволив себе все эти поступки в таком резком противоречии с моим ходатайством за Малха, он заявляет, когда я не приходил к нему, что обижен мною, и послал Антиоха, чтобы убедить меня сохранить прежние с ним отношения. Но если ты можешь, Антиох, уничтожить то, что совершилось, и сделать так, чтобы этого будто и не бывало, вперед, идем, хотя ночь внушает другое. Если же то не в силах даже кого-либо из богов, к чему берешься того, кто является соучастником бесчестия Малха, убедить опозорить себя и пред всеми признаться, что он лишен чувства собственного достоинства и способен кланяться оскорбителям?
20. Он говорит: «Я поймал Малха в утайке царской казны». Знаю, что он допустил такой проступок, обольщенный плутами сладкими и способными увлечь человека надеждами. Но мы знаем, что обман — слабость, какой заражался и величайший из богов. Но пускай все это дело Малха и проступок его воли. 21. Так что же? Когда я просил, слышал ли ты, чтобы я говорил: «Спаси мне человека невинного, во всем бдительного стража справедливости?» Но если бы это было так, он сам себя спасал бы, в самых фактах находя себе спасение. Я утверждал, что человек этот имеет у себя чужое и признается в этом и отдаст, но, что за некоторые похвальные свои дела он заслуживает быть избавленным от дальнейшей кары. Это мое заявление призвано было справедливым, не иначе обещал и ты поступить, и я верил, и сообщал и ему, и прочим друзьям о твоей гуманности, за которую хвалил тебя, а за Малха радовался. Ты не можешь сказать, чтобы это было не так. 22. Однако тому, кто не собирался выполнить того, что обещал сделать, не следовало и говорить, что он сделает. Легко было бы ответить: «Дорогой друг, я желаю этого, по порочность Малха милости не допускает, требуя наказания розгами и всего прочего, что ему предшествует и что за ним следует», Ведь тебе не приходилось бояться, как бы в гневе я не отдал правителя под арест и стал бы врагом ему. Я не на столько был бестолков, чтобы вместо существа дела винить волю того, кто не дал поблажки. Но я был бы признателен ему за правдивое заявление и за то, что ни сам не был вводим в обман, и не вводил,в него кого-либо другого. 23. Как дело обстояло на самом деле, это великий позор. Заявляют одно, делают другое, надежда была на милосердие, оказалась свирепая казнь, кто взял себе за правило меня злословить, явилось основание к тому, чего им хочется, так как они именно и заявляют, что я был виновником этих речей и вымышленными ожиданиями усугубил для Малха беду, так как он имел в виду лучшую долю, а испытал худшую, и вот я, старцем, рискую навлечь на себя то прозвище, какое в юности мне и не снилось.
24. «Впрочем, говорит он, Малх накануне встретил с моей стороны мягкое обхождение». Что же? И сам я не просил об одном дне, да и обещания твои обнимали все время. Что же выгоды было от более милостивого дня, когда следующему предстояло оказаться зверским, и когда одному предстояло щадить, а другому губить? Ведь и врач, если б он умертвил завтра того, кого сегодня спас, не имел бы права заикнуться о гонораре за сегодняшнюю работу, а скорее навлек бы на себя справедливую ненависть за второе. В свою очередь разбойник, если он сперва оказал гостеприимство захваченной им жертве, а потом убил ее, от того, что убийству предшествовало угощение, не менее оказывается убийцею. Мы знаем, что и Диоскуры, к кому они благосклонны, тех и самих, и груз их препровождают в гавани, а не поступают так, чтобы от одной бури избавить, а другой предоставить их в жертву.
25. Итак утеху того дня погасил следующий, а истязания второго дня вызывают потребность в помощи врачей. Значит, то было тенью, ничто, а другое имело действительную силу и значение.
26. Но он меня называет, сверх того, неблагодарным, так как я получил великую милость. Именно благодаря мне, Малх не был, по его словам, подвергнуть страшнейшей пытке и не был казнен. А кто был тебе наставником в этом мудром возражении, как не тот, кто был таким и для других, тот ливиец, Ир, потом Мидас. Он, кого ни казнить мечем, от родственников убитого требовал себе благодарности за то, что смерть последовала не на костре, а кому смерть причинял огонь, в свою очередь благодарности требовало, что умерший не лишен был погребения. 27. И ты идешь тем же путем, не замечая, как над тобой смеются. Да найдется ли взрослый ли или ребенок столь безрассудный, кто бы не уразумел без труда этого довода? Когда же не окажешься ты в числе даровавших милость, если всегда найдется что-нибудь недоделанное? В самом деле, если бы ты отрубил голову, ты сказал бы то же, что упомянутый выше, если б изрубил в куски, заявил бы о погребении. Если бы предал труп на съедение псам и собакам, можно было бы сказать: «Но я не бросил в кувшины, не съел, сваривши». 28. Но, полагаю, просто смешно выдавать подобное за милость. Уж не потребовал ли бы ты, выколов мне глаза, считаться угодившим мне тем, что не отрезал сверх того и языка, как если бы кто, конфисковав чье-нибудь имущество, назвал бы человеколюбцем то, что не был вынесен приговор и об отдаче его владельца в рабство? Таким образом это не было милостью, так что во время моего ходатайства он не осмелился сказать что дарует мне в угоду не подвергать этого человека тому то и тому то, но другого ничего. А между тем, если б это было милостью, что мешало бы этой милости стать известной раньше, чем она была дана?
29. «Он сверх того раздражил меня, говорит обвиняемый, некоторыми дерзкими словами. Если б они не были сказаны, он не подвергся бы этому истязанию». Каким же образом ты заявлял, что в поступках его, предшествовавших этим словам его, заключались беззакония, достойные высшей меры наказания? Пусть же он не говорит то так, то эдак. Но если такой меры наказания требовали убытки, нанесенные дому царя, к чему поминает он о словах в суде? Если же слова эти требовали подобного наказания, пусть молчит он о казне. Говоря, что гнев вызвали слова, он свидетельствует, что казна не была проверена. 30. Рассмотрим и самые слова, которые, по его уверению, задели его. Он признался, что должен и уплатить долг, но не может тотчас этого сделать, но что ему надо два месяца сроку. Разве эти слова заслуживают гнева? Разве они стоять раздражения, строгости, свирепости? Разве с тех пор как существует людской род, взимание денег и долги, это помогает должникам, когда одни просят отсрочки, а те, кому можно отказать, предоставляют ее и этим дают передышку должникам? Что я не мог бы уплатить сегодня, то мог бы уплатить позже. Ссудивший воздерживается от требования иной два месяца, другой три, третий вдвое дольше, четвертый год, иной еще больше, затем, получив позже то, что отдал, хвалить себя и свое промедление, так как оно вернуло ему долг. 31. Случалось уже, что некоторые, обязав должника непосильными требованиями, его толкали в петлю, а сами лишались того, к кому обратиться. Общее мнение требовало такой гуманности в этой области, что закон и судье предоставил в таких делах установлять срок [4]. И если должник не встречает от заимодавцев никакой пощады, прибегши к суду, он находит право не платить немедленно и заимодавец не может уже к нему приставать и привязываться.
32. Ты же, услыхав о двух месяцах, набросился на Малха. Чего ради? Разве это тебя лишало твоей должности? Не сокращал ли он время твоей власти? Не причинял ли бедности? не делал ли тебя слабее тех, кто желали быть тебе врагами? Не изменил ли он в обратную сторону доброе мнение о тебе императора; не мешал ли тебе получить должность? Можно ли было объявить, чем то уж в такой степени возмутительным, что два месяца понадобится на сбор этих денег, — опоры римской державы? Но, полагаю, месяцы были предлогом, а намерением было бичевать в лице Малха его близких. Обвиняемый не переставал на них нападать с попреками, а Малх, находя в них нередко помощников, не намеревался, покинув их, передаться на его сторону. 33. Допустим даже, что он сказал грубость на счет месяцев. Так достаточно было, отказав ему, выгнать и тем наказать, но бичевание было не уместа, при том такого рода и в такой мере, не следовало бить по обнаженному телу, бить, поворачивая его так, чтобы ни одна часть его не осталась не тронута ударами. Таким образом истязания Малха далеко не находили себе оправдания. А если кто и допустит это, я сам мог бы поднять жалобу на то, что он подвергся еще и такому надругательству.
34. «Но я явился, говорить Антиох, будучи им послан, значит, он искупал свою вину». Но это означает, что он признавался в своей виновности; того, что бы искупало ее, никто не мог бы мне указать. То, что сделано, непоправимо и, пока не будет констатировано, что Север не сказал тех слов, которые он сказал, невозможно отрицать, что я стал жертвою его обмана. 35. Если же мы предоставим виновным в насилии, поступающим по своему произволу, несколькими словами сохранять себе дружбу потерпевших, мы бы внушили им крайнюю притязательность, раз, не смотря на их издевательство над кем только пожелают, они не стали бы и ненависти встречать со стороны обиженных, как осудивши сами свои поступки. Станет, полагаю, легко и тому, кто злословил, ударил, причинил увечье, и тем, кто дерзает на более крупное злодеяние. сохранять дружбу тех. кому есть, в чем обвинить их, явившись к ним со смирением раскаявшихся. 36. Но я, не знаю как то, отвлекся в рассуждение о лицах, признающихся в своем проступке. Этот человек ни разу не заикнулся нам об этом и Антиох ни разу не заявил, что доносит нам о таком слове и из нас никто не слыхал его. В чем же извинять человека, который заявляет, что ни я, ни он ни в чем не погрешили, но он поступил так, как бог поступил бы?
37. «Но если не словами, то на деле он признался тем, что был опечален и домогался твоего общества. А ты со многими, уличенными тобою в проступках против тебя, мирился». Совершенно верно. Но есть такие, с кем я не мирился, и не настанет то время, которое будет тому свидетелем, даже в обители подземных богов, но душа будет убегать от душ и не будет беседовать, подобно душе Аякса Саламинского, когда Одиссей ставил ему в Аиде упрек за свою победу. 38. Я же знаю, где должна превращаться ненависть, но знаю, и в каких обстоятельствах она никогда не превратится. И я мог бы помянуть договор, состоявшейся у меня с этим человеком. А что требовало этого? Дабы подчиненные его, о которых я ходатайствовал, не подвергались никакому непоправимому наказанию. Попросит кто-нибудь несколько дней отпуска для посещения своих полей. Правитель не дает. Я уходил в раздражении. Время успокаивало гнев. Тот, о котором я беседовал, не пострадал, а с ним обошлись не хорошо. Другому я просил отменить штраф, как то дозволено законом, а он не соглашался. И это вызывало на некоторое время разлад, но не навсегда. Затем я являлся к нему, как прежде, так как ничего оскорбительного для друга не произошло и тем, что он уплатил, бесчестия ему не причинялось. 39. Но сейчас то, что сделано обвиняемым, то, как поступил он с этим человеком, требует души Эсхила и Софокла. Это требует вражды бесконечной и то, что повергло в рыдание столь огромный город, от дверей его оттолкнет меня, чуть не вопиющего: «Нет, тебе ли мириться? Не слагай вражды, не гаси ненависти, не пригревай змею, не будь изменником просителю — рабу, которого истязания, коим он подвергся, сравняли с его собственными рабами, так как он не может теперь ни слуг журить, ни укорять в лености сыновей, ни жену бранить за сонливость, всюду он лишен решимости, и розги и унижение, их сопровождавшее, закрыли для него возможность властного слова».
40. Антиох говорил еще о власти и могуществе, и как велико оно, и как вражда правителя небезопасна. Я это знал давно, но из страха перед могуществом никогда не изменял долгу справедливости и предпочитал стоять на стороне притесняемых лести властям. Тому свидетелями мне долгие годы, многие города, многие провинции, многие люди, многие места и, что превыше всего,—боги, которые были для меня и оружием, и оградою, и стеною. Я не сказал бы, чтобы не подвергался козням, но что меня охраняла благосклонность богов, подобно тому, кто взял Трою благоволением Афины, которая, как в прочем ему содействовала, так и вернула его домой. 41. Итак я проникся убеждением, что в них встречу союзников, нимало не уступающих кому-либо в энергии, и что не отдадут они меня в жертву могуществу правителя, пренебрегши своим расположением ко мне, не предадут на старости того, кого удостоили в юности своего попечения. А с помощью богов некто уже получил уверенность с одним товарищем положить троянской войне тот конец, какого желал. 42. Вообще, если в этом мы поддадимся чувству страха, чего только мы не допустим в угоду ему, так что наша безопасность зависит от того, чтобы тот человек не потребовал ничего не подходящего? Ну. если он велит, например, мне, приняв ванну и выпив, идти в школу, послушаюсь я? Что же? А если велит ненавидеть кого-либо из друзей, послушаюсь? Что же? А если велит вместо книг взять в руки игральные кости, послушаюсь? Действительно, если сейчас стерпим из за его могущества, то также и каждое из вышеупомянутых требований. Раз страх остается неизменным, нельзя ничего избежать.
43. «Но, говорит он, многие лишатся помощи, если ты не явишься к нему и не поможешь». Но что же гарантирует, что, поступая так, я кого-либо освобожу от беды? Ведь факты за это не говорят. а неизвестное, по Исократу, оценивается на основании известного. Если есть люди, которые облагодетельствованы им благодаря мне, нужно быть уверенным, что и впредь будет нечто подобное. А если случай с Малхом ни для кого не тайна, то наивно обманывать самих себя и манить себя надеждой на то, чего никогда не будет. 44. Но, помимо этого, я не вижу недостатка в людях, которые явятся помощниками тех, кто явятся просителями. Вместо того, чтобы ждать просьб, они сами ловят случай привлечь челобитчиков. И всюду в городе немало людей, которые не совестятся делать это за вознаграждение. Потому пусть это никого не пугает. Множество начальственных лиц вызвало на свет многочисленный класс людей, способных защищать. Те и облагодетельствуют, дражайший Антиох, и получать благодеяние в отплату за это, которые поработили этого человека хвалебными речами его злым делам на пирах. Как будто разделяя трапезу с Эаком, а не с первостатейным плутом, питомцем площади, они, не входя в разбор его поступков по существу, на веру принимают, что, раз то или другое им сделано, оно и справедливо. И вот обретаясь среди чаш, содержащих подобные цветы, он оказывается быстрым на угождения. 45. Вставай же и передай об этом. Скажешь, может быть: «Вернуться? Какими ногами?» Какими Аякс, какими Одиссей. Не их вина была, что они не убедили, а того, кто так был заносчив, что и в данном случае, полагаю, будет признано. Но чтобы я пошел к нему, увидал, был в его обществе, сел рядом, вступил в дружескую беседу, зная, какие слова раздадутся вслед за этими поступками! Что, в самом деле, скажут мужчины? Что женщины? Что дети, что молодежь? Что старики? «Этот сострадателен? Этот жалостлив? Этот враг суровым людям? Этот друг кротким? А разве мы признаем, что это угодно будет солнцу? Дню? Ночи? Божествам того и другой? Всевидящей Справедливости? Значит, он прославляет жизнь в духе свободного человека, а поступать, как добровольный раб, не стыдится? Он явился к нему не с тем, чтобы вступить в борьбу и обличить во всей его неправде, но все это поведение чело-века, оробевшего, напуганного, умеющего льстить». 46. Хочешь ты, дорогой Антиох, чтоб это говорили о твоем друге? Чтобы на меня устремились эти стрелы? И каковы же, полагаешь ты, станут ко мне прочие правители, если им можно будет видеть подобные примеры? Разве не станут они говорить себе в таком роде: «Этот человек бесчестием приводится к сознанию, что правитель ему не ровня, а когда ему оказывают почет, освистывает его».
47. «Если бы ты явился, говорит он, тот вскочит и поцелует твою голову». Конечно; да ведь и других множество. Знаю, очень немногих, не получивших этого поцелуя. Другом он не становится никому и не желал сделать добро кому-либо из людей, но устами обманывает и желал бы, чтобы каждый думал, будто он ему отдает предпочтете перед прочими. Это понятно. Так как он знает, что самими делами не приобретет себе хвалителей, то изобрел эту хитрость, так что почести с его стороны граничат с бесчестием.
48. «Но я ненавижу бесчестность, говорит он, и приходилось и здесь сдерживать свою натуру, и я выслушивал речи в защиту Малха, имевшие целью поддержать его». Но не то говорит Марей и его ассессор, благодаря коим все дело денег, все продажно, и обилен вихрь взяток, так как дает и ответчик, дает и истец, при чем они не знают поступков друг друга, но одушевлены одной и той же надеждой. Нельзя и проигравшим процесс получить обратно то, что истратили, так как дело заранее закреплено некоторым клятвенным договором. Даром же не достается ничего, ни приговор, ни прием, ни слово, ни какой либо слог, ни буква. 49. И это продается так от крыто, без боязни чьего либо взора или слуха, что ходить молва, будто они ни перед чем не останавливаются, положившись на предсказания. Так в расчете на безнаказанность они всюду сбирают жатву, при чем все сирийцы громко заявляют, что все, кто обогатились от этих тронов, бедняки сравнительно с этим человеком. Естественно, таким образом, они подкупают и властей, состоящих в высших чинах, и ставят в зависимость от себя тех, кто должен бы казнить их, если б сколько-нибудь соблюдался закон. Так в отсутствии этого, поедал другой, а по прибытии его оба. Иначе что же бы другое прекратило те громы и молнии? Ничто. 50. Но есть у этого Марея свояк, который сильнее всякой Медеи. И дело то его дело, но скрывая истину, они на глазах многих выставили примирителем Виктора. Тот освобождал человека, еще и ее заключенного в тюрьму, а ненавистник бесчестности посылал Марея снова снять ту же жатву, сделать тот же сбор плодов, ту же шерсть постричь, посылал снова к тем же источникам, тем же ключам, золоту и серебру. Собирая их понемногу, довел он их до крупной суммы. Ведь тот, кто посылает его на такое же кормление, знает, что трапеза пойдет обоим, посланному и пославшему. 51. Да и что же удивительная, если этот человек падок на такие барыши? Ведь он нажился и на счет получивших те почетные подарки, которые император дает должностным лицам из доходов, поступающих к нему с земли, заставляя их покупать то, в чем они нисколько не нуждались, и сверх того обманывая мерой, не соответственной закону. Так он продавал, а те покупали себе в убыток, и бедность по принуждению накопляла богатство. Но при всем том, если не назовешь его Аристидом, обидишь.
52. О Судьба, творящая все по своему произволу, но к тому беззаботная, правильно ли её желание или нет, напротив, несоблюдением справедливости являющая показание своего могущества! Это она дала Сицилию Дионисию, который знал лишь ослов отца; погонщиком коих он был, это она дала тот же остров Агафоклу, и не помешало этому, что отец его был простой горшечник. Что говорить об евнухе и тиране Атарнея Гермии? Но разве Пор не сын цирюльника, а стал владыкой индийцев? Поминать ли угольщика Бардилиса, коему воздавали знаки почтения иллирийцы? После них не важным примером показался бы Орфагорѵ повар, ставший владыкой Сикиона. 53. Так и теперь мы зрим ее богинею. Не прекратились такого рода показания её силы, но люди, и соседям неизвестные, люди, которые по справедливости должны бы были или пасти коз, или овец, или гонять быков, или служить в свинопасах, высоко возносятся на крыльях, дарованных им Судьбою. А за ней повсюду дурная слава, что она бережет их не для достойных только людей, но, пока будет существовать род людской, будет поступать так, как не раз она поступала. Я если увидишь свинопаса, бредущего вслед за свиньями, не презирай его, в рассечет, что и он, пожалуй, будет отличен Судьбою.
54. Итак возмутительно и прямо невыносимо уже то самое, что от мельниц и неусыпной работы в них некоторые возводятся до могущества и блеска власти, но еще возмутительнее и еще несноснее, когда люди, с которыми произошла подобная перемена из столь низменного положения в столь высокое, знать не хотят, кем стали они и из каких, и не предоставляют душе жить и в прежней среде, но выгнав ее, всю отдают второй. 55. Таков, на нашу беду, и этот человек. Кому следовало перекоряться с трактирщиками на Тигре из за навоза, тот властен теперь вызывать брожение в большой части вселенной.
Но, боги и богини, убедите Судьбу поступить с Севером, как подобает, и лишив его беспричинного покровительства её, явить его сорокой, что в басне.


[1] Срв. § 19, pg. 157, 8 F.
[2] Консуляра сначала в Киликии, потом в Сирии, Seeck, S. 277 Ἐν ταῖς νυνὶ ζώναις у Либания обычное выражение о должностях, см. vol. III 9, 16 οἱ ἐν ζώνῃ γεγενημένοι 42, 17 χωϱεῖτε ἐπὶ ζώνας ἤ μείζονας ἢ ἑλάττονας, p. 268, 18 ἀλλ ὁ μὴν ϰῆϱυξ ϰαὶ στϱατεία ϰαὶ ζώνη ϰαὶ ξίφος ϰαὶ τὸ διϰάζειν ὑπῆϱχε, IV 154, 20 ταῦτα ὁ ἄϱξας, ταῦτα ὁ ζώνην ὁ ϑϱόνον ὁ διϰάζειν παϱὰ τοῦ ϰϱατοῦντος λαβών, 162. 22 ἔλυέ σοι ταῦτα τὴν ζώνην; Epp. 868. 878. 886. 914. 964. 966 etc.
[3] Срв. о предмете обвинения, предъявленного Малху, § 20
[4] См., действительно, cod. Theodos. XI 7, 3; III 2, 1 (de commissoria rescindenda).