I.
Какой характер имел аграрный строй в древнейшую эпоху греческом истории? Друг против друга стоят две на первый взгляд совершенно различные теории. Согласно одной, высказанной Эсменом, Виолле и Лавелэ, а также Риджвеем, у греков первоначально существовала общинная собственность на землю,' которая находилась в связи с первобытным коммунистическим строем и которая выражалась в принадлежности земли тому или другому племени. Последнее передавало отдельные участки ее в пользование семьям, родам, а по-истечении известного времени производило новый передел, новое распределение земель. Другая группа во главе с Фюстель де Куланжем и Гиро, на стороне которых стоят и Пельман и Вебер, решительно отрицает общинный характер земельной собственности, предоставление ее семьям и родам во временное пользование и последующие земельные переделы, как и не признает первобытного коммунистического строя в качестве исходной точки в истории Греции. И тот и другой взгляд в сущности не установлен специально в отношении аграрного строя Греции, а вытекает из общих положений, принятых данной группой исследователей, является лишь дальнейшим развитием и подтверждением определенного основного принципа. Первая группа авторов утверждает, что первоначальную форму собственности у всех народов составляет общинное землевладение, и усматривает в различных правовых явлениях последующей эпохи остатки от этого первоначального режима, стесняющие и ограничивающие гражданский оборот недвижим остей; тем самым они свидетельствуют о существовании более ранней эпохи, когда право распоряжения ими вообще отсутствовало у пользующегося ими лица, ибо последнее не обладало правом собственности. Напротив., второе направление не признает общинного землевладения, как эпохи в истории земельной собственности, не находит его у современных германских и романских народов (в раннее средневековье), как и в древнем мире, полагая, что земля повсюду с самого начала поступала в частную собственность определенных лиц или семейств и никакому дальнейшему переделу не подлежала.
Таким образом нельзя отрицать известной тенденциозности и предвзятости взглядов в том и в другом случае. Необходимо, очевидно, внимательное и детальное исследование фактов и объективная, не исходящая из какой-либо заранее установленной теории, оценка их. Только в этом случае может быть сделай правильный вывод, – если вообще какой-либо определенный вывод в смысле ответа на поставленный вопрос о первоначальном аграрном строе может получиться на основании того бедного материала, которым мы располагаем. В недостаточности его и заключается вся трудность проблемы и возможность противоположных толкований. Однако это расхождение во взглядах все же в применении к древней Греции не является столь резким, как в других случаях, так как и противники гипотезы о существовании общинного землевладения в древнейший период не могут не признавать семейной или родовой собственности на землю в более позднюю историческую эпоху, причем исходной точкой является нераздельность и неотчуждаемость этих земель. Так что частной собственности: и свободного обращения недвижимостей мы во всяком' случае установить не можем, – с этим согласны и Фюстель де Куланж и Гиро, как и Макс Вебер и Пельман, хотя они и выводят такую семейную или родовую форму собственности не из экономических и социальных условий, свойственных ранним эпохам хозяйственной жизни, а из религиозных моментов, из семейного культа, или же из обстоятельств военного характера, из военной организации этой эпохи. Так что разногласие сводится главным образом к двум вопросам: во-первых, существовали ли первоначально общинные переделы, следовательно, перераспределение земель между родами, или же, напротив, господствовала с самого начала родовая собственность, и, во-вторых, сохранились ли остатки первобытного коммунизма, остатки общности имущества вообще (а не земли только) в пределах племени, остатки совместного потребления и т.д., ибо такого рода явления указывают и на наличность общинного землевладения - одно находится в тесной связи с другим.
Эсмен обратил особое внимание на существующие, по его мнению, в Илиаде земельные переделы, но Пельману не трудно было установить недоказанность этого утверждения, так как приводимые цитаты действительно допускают различное толкование. Так:

Двое мужей, находясь на, полях пограничных.
С мерой в руках о меже состязаются, громко друг с другом
Спорят о малом пространстве, чтоб равным владеть им наделом

Что это обозначает? Это место можно толковать так, что два человека получили в пользование соседние, одинаковые по размерам, участки общинного поля (тем более, что «epiksynos» может обозначать не только пограничный, но и общий) и один захватил у другого не принадлежащую ему, чрезмерно большую, часть, так что равенства наделов не получилось. Риджвей находит здесь «открытые» поля, на подобие тех, которые существовали когда-то в Англии (Common Field, Oppon Field): последние после снятия урожая образовывали общинное пастбище. Но, конечно, мыслимо и другое объяснение: речь идет попросту о совладельцах, которые решились разделиться, распределяя между собой землю поровну. Они спорят относительно того, правильно ли проведена межа, или по поводу того, где ее следует провести (если она еще не проведена).
Точно также сцена на щите Ахиллеса, где «пахарей много, идя по всем направленьям, яремными правят волами», может обозначать и общинную землю, совместно распахиваемую целой общиной, которой она принадлежит, и частную собственность, обрабатываемую рабами или свободными батраками. В пользу последнего толкования говорит, по видимому, изображенный на том же щите хозяин, который наблюдает за работой жнецов. Наконец, и слова Андромахи, когда Гектор отправляется в бой с Ахиллесом, что Ахилл убьет его и сын их тогда останется беззащитным, «полем его овладеют чужие, межи переставив», Эсмен и Риджвей толкуют в том смысле, что, в случае смерти отца, надел его отнимается у малолетнего нетрудоспособного сына. Но и тут возможно и другое понимание: земля будет силой захвачена, так как некому будет отстаивать ее.
Более положительные указания дают повествования Диодора Сицилийского. В своей «Исторической Библиотеке» Диодор рассказывает о жителях Книдоса и Родоса, которые, бежав от тирании азиатских царей, отправились в Сицилию, но, потерпев там поражение, обратились на Липарийские острова, где они поселились с согласия жителей. «Затем – продолжает он – страдая от тиренских (этрусских) пиратов, они создали флот и разбились на две части: одна обрабатывала землю, которая составляла общую собственность, другая – отправлялась на борьбу с пиратами. Они объявили равным образом общим и все движимое имущество и устроили совместное потребление продуктов в виде публичных трапез. Такая общинная организация продолжалась в течение некоторого времени. Впоследствии они разделили между собой липарийские земли, где был построен город, что же касается прочих островов, то общинная обработка их продолжалась. В конце концов они распределили землю на всех островах на 20-летний срок, по истечении последнего производится новый земельный передел». Таким образом - указывает Виолле – еще при Диодоре Сицилийском, т.е. при первом римском императоре, у самых ворот Рима, на Липарийских островах производилось периодическое распределение земель. Рейнак находит, что со времени римского завоевания, когда на этих островах были установлены термы и они стали лечебным местом, общинная собственность должна была исчезнуть. Но кроме того, и это еще существеннее, он ссылается на то, что жители Липарийских островов, судя по Титу Ливию, были пиратами и поэтому мы имеем здесь не пережитки старины, а искусственное образование, наиболее соответствовавшее пиратскому режиму. «Желая наиболее тесно сплотить членов своей организации, они заранее устранили все, что могло оказать изнеживающее влияние, споры и гнет, вытекающие из имущественного неравенства: поля, другие виды имущества, движимости, сон, еда, все было сделано общим и занятия поочередно выполнялись каждой из двух групп для того, чтобы различие профессий не вызвало постепенно разницы во вкусах и интересах».
Но такое выделение жителей Липарийских островов и такая характеристика их, в отличие от прочих, в качестве разбойников и пиратов, совершенно игнорирует условия жизни того времени. Вся Илиада и вся Одиссея полны описаний насильственных захватов имущества (стад), уничтожения мужчин и увода в плен и продажи в рабство женщин. Мы уже касались некоторых из этих вопросов и остановимся еще на других при рассмотрении возникновения торговли (которая первоначально заменялась пиратством), и увидим тогда, что деятельность жителей Липарийских островов, соединявших земледелие с пиратством, вовсе не составляет исключения, а, напротив, вполне гармонирует с характером наиболее ранних эпох; впоследствии такого рода строй, конечно, являлся уже не более, как пережитком прошлого.
Сообщение Диодора Сицилийского сопоставляют с рассказом Юлия Цезаря о том, что жившие по Рейну свевы каждый год отправляют тысячу человек на войну, прочие же остаются дома и обрабатывают землю для себя и для воинов; в следующем году они меняются в том смысле, что воины становятся земледельцами, а возделывавшие землю уходят на войну. Цезарь прибавляет к этому, что свевы не знают частной собственности на землю. Это сопоставление очень поучительно. И здесь чередование занятий, и здесь общинное землевладение, но отнюдь не в связи с пиратством. Походы же, в которые отправляются свевы, свойственны не им одним. Это охрана своей земли и приобретение новых, в виду недостатка территории. В те времена все племена вынуждены были так поступать. Мало того, по сообщению Цезаря, общинная собственность на землю существовала вовсе не у одних свевов, которые установили такую попеременность занятий, но и у прочих племен Галлии, с которыми Цезарю пришлось встретиться; она составляла в Галлии в те времена общее явление. О сходных с тем, что мы находим на липарийских островах, свойствах дал матов сообщает Страбон. «Особенность далматов – говорит он – состоит в том, что они через каждые восемь лет разделяют поля»; следовательно, общинные переделы здесь сохранились еще в римскую эпоху.
Весьма любопытно и то, что рассказывает Гераклид о жителях Кимы. В случае, если у кого-либо совершена кража, то жители данной местности обязаны сообща покрыть ему убыток. «При некотором желании – говорит Гиро по поводу этих слов – здесь можно найти подтверждение того, что имущество было общим и поэтому кража его нарушала интересы не отдельного лица, а всей группы. Но не является ли более правдоподобным, что эта солидарность представляла собою попросту средство заинтересовать всех в охране безопасности данной местности и образовать из них своего рода общество взаимного страхования от краж». Едва ли, однако, второе объяснение отличается большей вероятностью. Общества взаимного страхования относятся к гораздо более поздним периодам хозяйственной жизни, когда индивидуализация в хозяйстве зашла уже весьма далеко и разрозненные хозяйства нужно было снова сблизить и соединить путем коллективных сбережений на случай наступления заранее непредвидимых и убыточных в хозяйственном отношении для того или другого лица явлений. На более ранних ступенях экономической жизни в таких организациях нет надобности, так как существуют иные объединяющие хозяйствующих субъектов союзы, которые преследуют одновременно- самые разнообразные цели, в том числе и возмещение убытков своим членам, пострадавшим от того или иного события. Таковы разного рода гильдии, цехи, братства, а еще раньше, до возникновения их, общинные союзы, о которых здесь, очевидно, к идет речь.
Не иначе мы можем объяснить и следующий, приписываемый. Ликургу и сообщаемый в равной мере Ксенофонтом, Аристотелем и Плутархом, обычай, существовавший в Лакедемонии. В Лакедемоне – говорит Аристотель – каждый пользуется рабами другого, вроде как бы своими собственными, точно также лошадьми и собаками, а в случае нужды в съестных припасах, и продуктами, получаемыми с государственных полей. Если ему, напр., нужна лошадь, он берет ее, пользуется и затем снова ставит на прежнее место. Точно также, если кто-либо запоздает на охоте и будет голоден, то он берет из кладовых других лиц то, что ему нужно. «При такой взаимной помощи даже лица, не имеющие средств, могут пользоваться всем, что имеется в стране». Здесь, конечно, нет речи ни о «случайных и редких» фактах, когда обращаются, за помощью «к друзьям и близким», не говорится ни о подарках, ни о гостеприимстве, уже хотя бы потому, что гостеприимство, и дарения предполагают разграничения «моего» и «твоего», тогда как там, где его нет, там просто пользуются, как в приведенных случаях, имуществом, принадлежащим всем сообща, но находящимся во временном пользовании то одного, то другого лица. Нечего говорить, что, и сопоставление этих обычаев, существовавших в Спарте (созданы ли они Ликургом или нет, не имеет значения), с требованием Платона, якобы нарушающим частную собственность, в виде предоставления страннику для утоления голода и жажды рвать по дороге виноград, совершенно не основательно. В последнем случае имеется пользование растущими на свободных пространствах и не принадлежащими никому в отдельности плодами – обычай, который сохранился и впоследствии, долго спустя после установления частной собственности не только на движимости, но и на недвижимое имущество. В проводимом же постановлении лакедемонян упоминается об общем пользовании движимостями, т.е. о явлении наиболее древнем.
Правдоподобность предложенного Виолле и принимаемого нами толкования подтверждается тем обстоятельством, что речь, идет, именно, о Спарте, относительно которой имеются и другие сведения, вполне гармонирующие с общностью движимого имущества. Мы имеем в виду в особенности известные «сисситии», т.е. общие трапезы, существовавшие в Спарте. «Граждане сходились – рассказывает Плутарх – за общий стол и ели мясные и мучные кушанья, предписанные законом. Каждый из сисситов приносил ежемесячно медимн ячменя, восемь кружек вина, пять мин сыру, две с половиной мины винных ягод и затем немного денег для покупки другой провизии». «Никто не имел права обедать дома, развалившись на дорогих ложах за дорогами столами, не должен был заставлять себя откармливать своим отличным поварам, как прожорливых животных, вредя этим и душе и телу, предаваясь всяческим порочным наклонностям». Суть не в том, учредил ли эти сисситии Ликург – спартанцы все приписывали ему – или они, что гораздо вероятнее, существовали с наиболее ранних времен, а в том, чем вызывался обычай такого рода. Изнеживающим влиянием частных трапез едва ли кто-либо станет в настоящее время (по примеру древних) объяснять его, хотя, как мы видели, общинный строй на Липарийских островах Рейнак и другие готовы сводить к такого рода моментам. Но из того факта, что первоначально совместное потребление пищи сопровождалось жертвоприношением, имело религиозный характер, и Гомер говорит не о зарезывании, а о «заклании» быков, из названия «обед богов» и т.д. – различные авторы готовы заключить, что эти публичные обеды вызваны религиозными моментами. Кроме того - как объясняет Фюстель де Куланж – за трапезой присутствовали и умершие, невидимые лишь потому, что они являлись тенями, и семья, собираясь каждый день за обеденным столом, обязана была кормить их. Однако, из всего этого могли вытекать в лучшем случае трапезы, на которые собиралась семья, в узком или в широком смысле, но вовсе не совместное потребление пищи целыми поселениями, обширными племенными группами. И такие групповые (общинные) трапезы – как указывает тот же Фюстель – имели место не в одной Лакедемонии, но первоначально повсюду в Греции, в самых разнообразных областях ее, в Пилосе, в Афинах, в Таренте, в Аргосе в Фиталии, на Тенедосе, составляя институт, свойственный индогерманским народам вообще в раннюю эпоху их истории. О таких совместных обедах у древних германцев рассказывает Тацит; современные путешественники находили их у неевропейских народов.
Очевидно, религиозные представления тут не при чем, однообразие явлений у столь отличных друг от друга племен и рас можно объяснить лишь однородностью социально-экономических условий в определенную эпоху. С течением времени, с изменением, хозяйственной организации, этот обычай, как и следовало ожидать, исчез в большинстве греческих государств: первобытная коммунистическая община уступила место роду, и вполне естественно и потребление приняло родовой характер. В Афинах лишь по случаю празднеств фратрии собирались на общую трапезу, объединялись для этой цели и 50 пританов. Напротив, в Лакедемонии первоначальный обычай сохранился в историческую эпоху. Если Дионисий Галикарнасский усматривает причину сохранения института совместного потребления пищи в Спарте в то время, когда он повсюду и везде в Греции успел исчезнуть, в желании удержать военную дисциплину, в надежде, которую питали, что «воин не покинет своего товарища по столу», – то для древнего автора это понятно. Спарта славилась своей специфически-военной организацией, воинским духом, к созданию которого было направлено все воспитание юношества и все государственные учреждения. Но в настоящее время мы знаем, что в хроническом состоянии войны находились все государства древней Греции и все они имели военную организацию. Землевладельцы являются в то же время и общинами воинов, которые приобрели землю мечом и заботятся о сохранении ее и, следовательно, о военном воспитании следующих поколений Мало того, такие же ежедневные публичные обеды, как в Спарте, сохранились, как указывают Платон и Аристотель, и на острове Крите, к которому, и по представлению древних, характеристика особой воинственности, прилагаемая к спартанцам, не подходила.
В историческую эпоху мы уже находим сисситии, конечно, не в первоначальном их виде, а в значительно измененной форме. Первоначально, по словам Плутарха, спартанцы являлись к обеду вооруженные, и объясняет он это желанием Ликурга устроить так, чтобы они в любое время могли исполнить отдаваемые им приказания. На самом деле в первобытную эпоху, в виду непрерывного состояния войны, население ходит, всегда вооруженным. По словам Фукидида, у локров отольских, этолян, акарнанов и т.д. еще в его времена сохранился обычай ношения с собой оружия. Население является с оружием и на народное собрание, и на рынок, не снимает его и за трапезой. Впоследствии авторы уже об этом не упоминают, этот обычай исчез, так же как и в других отношениях произошли перемены - обедающие разбивались на небольшие группы, потребляли и в другое время пищу индивидуально и т.д. На Крите же сисситии сохранились в гораздо более чистом виде - там в них участвовали все, мужчины, женщины, дети, и притом кормились на счет государства, и на эту цель отчислялась известная часть общественных доходов. Впрочем, Платон упоминает о том, что сисситии, как в Спарте., так и на Крите, «предназначены только для мужчин», для женщин же нигде «правильно не указаны» и находит, что женщины не согласились бы подчиниться такому обычаю, «явно, на виду у всех принимать пищу и питье», ибо они «привыкли жить укрыто в тени».
Наконец, указанным институтам Лакедемонии вполне соответствует рассказ того же Плутарха о том, что Ликург «убедил, граждан отказаться от своей земли и передать ее государству, а затем произвел новый раздел ее, для того, чтобы все находились в равных условиях». Он разделил Лаконию на 30 тыс. земельных участков, а округ Спарты поделил на 9 тыс. участков для спартанцев. Впрочем, «некоторые говорят, что Ликург выделил только 6 тыс. участков и что 3 тыс. остальных прибавлены позже Полидором; другие же утверждают, что из 9 тыс. участков половину раздал Ликург, а половину Полидор».
Означает ли это сообщение периодические переделы земли – решить, не легко. Быть может, они имели место-это гармонировало бы с приведенной выше общностью движимого имущества и с совместным потреблением пищи. Характерно, во всяком случае, что - как указывает Диодор (см. выше) – и на Липарийских островах на ряду с общинной собственностью на землю существовало и совместное потребление. «Они сделали имущество общим и устроили публичные обеды». Различные исследователи и приводят в тесную связь оба эти момента, рассматривая сисситии, как последствие коммунистического строя (Виолле, Лавеле, Трибер, Эд. Мейер, Как бы то ни было, запас свободных земель, принадлежащих, государству, который мог быть объектом распределения, мы, несомненно, находим в Спарте, возможно, что и в других территориях. Для древнейшего времени об этом свидетельствуют гомеровскис гимны (VII ст.), упоминающие о неподеленных и невозделанных участках (akleros, aktitos), как и встречающееся в Илиаде наделение общиной тех или других лиц находящейся в ее распоряжении землей, которой она, очевидно, распоряжалась по своему усмотрению. Так, Мелеагру разрешено было этолийскими старцами за помощь городу выбрать лучший участок земли «мер в пятьдесят, позволяя одну половину нарезать средь виноградных садов, а другую средь пахоти цельной». Беллерофонту ликийцы отвели «участок земли и садами и пашней богатый, больший, чем прочим». Гиро указывает на то, что, в противоположность этим нарезываемым участкам пахоти, садов, виноградников, о наделении пастбищами у Гомера никогда не упоминается, как и не говорится о них при перечислении земельных богатств, принадлежащих тому или другому лицу, – а ведь скот имелся в огромном количестве, и в выгонах весьма нуждался. Он полагает, что причину умолчания следует искать в общинном характере пастбищ, в том, что скот выгонялся на них совместно, деления на участки не производилось.
Мы привели различные данные, касающиеся как древнейшего аграрного строя, так и отчасти несколько более поздней эпохи. Данные эти отличаются неодинаковой точностью и достоверностью: одни ясны, другие допускают различные толкования; одни прямо указывают на наличность земель, принадлежащих государству и распределяемых им среди населения (хотя существование периодических переделов более всего вызывает сомнений), другие свидетельствуют об общем характере первобытного хозяйственного строя (совместное владение движимостями, совместное потребление), что и само по себе существенно и позволяет с известной вероятностью утверждать, что и земля, как утверждает, напр., Вилламовиц, не являлась первоначально частной собственностью отдельных лиц или родов.

II.
В историческую эпоху наблюдаем собственность патриархальных семей или родов (genos). Роду принадлежит «kleros», т.е. полученный по жребию участок, а за пределами этих родовых земель лежат обширные общинные невозделанные угодья, пастбища, леса. Только в Спарте, где старинные порядки сохранялись гораздо дольше, чем в других «государствах, и в историческую эпоху остались характерные для древнейших времен институты.
Уже в гомеровском эпосе собственность после смерти родоначальника делится между наследниками, она распределяется по жребию. После смерти Кроноса Посидон, Зевс и Аид делят между собой наследство его на три части, бросив жребий. Так, очевидно, происходило, по представлениям певца, не только на небесах, у бессмертных, но и на земле, у людей. Одиссей, рассказывая Эвмею вымышленную историю о себе, прибавляет, что после смерти его отца братья, его «богатства разделив меж собой по жребию», дали ему самый малый участок. А с другой стороны, один из древнейших законодателей Греции Харонд (в греческой колонии Катане в Сицилии) говорит о родственниках, которые живут совместно, едят из одного котла (homosipioi, homotrapezoi). Из Гортинского судебника, составленного на острове Крите около 300 г. до P. X., видно, что раньше на Крите господствовало отрицательное отношение к дележу наследств. В Спарте же, по словам Полибия, еще и впоследствии после смерти отца недвижимости оставались в нераздельном владении братьев.
Из родового характера имущества вытекают ограниченные права женщин (переходящих вследствие брака в другой род) и агнатический порядок наследования (в роде отца, а не матери). Это ясно выражено в Гортинских законах: после смерти все городское имущество – дома и все, что находится в них, и скот - мелкий и крупный переходят к сыновьям, они, ведь, только пользуются политическими правами; лишь остальное делится между сыновьями и дочерьми, но первым принадлежит вдвое более, чем вторым (две части вместо одной). Здесь уже сделана уступка в пользу дочерей, но еще заметно первоначальное состояние, когда они вовсе не участвовали в дележе наследства. Если нет нисходящих – читаем там же, – то имущество наследуют братья умершего, дети братьев или внуки братьев и только при отсутствии как братьев, так и их потомства, вступают в качестве наследников сестры и их потомство. В Аттике женщины имели право лишь на содержание и на приданое, но право на недвижимости им не принадлежало. В речи Исея против Ксенета упоминается об отце, оставившем сына и двух дочерей, но наследует только сын. В речи Лисия против Мантитея фигурируют два сына и две дочери, наследуют одни лишь сыновья. Главная наследница Зевса Афина – читаем у Аристофана. Неужели – спрашивает он – она могла бы наследовать ему, если бы у нее были законные братья?.
Однако, дочери в качестве наследниц могут заменять сыновей – под именем «epikleroi» не имеющий сына отец через посредство дочери создает себе наследника. К ней переходит наследство («клерос» – жребий) с тем, что рождаемый ею ребенок мужского пола считается сыном ее отца, своего деда. Этот индогерманский институт (его мы находим и у индусов, и у южных славян) характеризовался в Греции тем, что дочь в этом случае обязана вступить в брак с близким родственником (одним из братьев отца или из сыновей братьев) и самая выдача ее замуж, в виду соединения этого акта с передачей родового (принадлежащего воинам) имущества, составляет событие общественного значения, почему в совершении его участвует царь или магистрат. Об этих дочерях-наследницах упоминает ряд авторов.
Другим средством сохранить недвижимость в руках способного к ношению оружия наследника, вступающего в род, как и приобрести сына, который мог бы совершать жертвоприношения в пользу умерших (после смерти отца), являлось, при отсутствии сыновей, усыновление - искусственное создание сына («anfansis» от глаг. «anafainomai» – «показываю в качестве собственного»), которое у некоторых народов принимает характер «покупки сына» (параллель с покупкой невесты), тогда как удочерения первоначальное право не знает – оно было бы в те времена бессмыслицей.
В случае усыновления, по видимому, впервые появляется институт завещания. В то время, как по общему правилу оно не допускается, ибо не признается возможным отчуждение наследства на сторону и. человеку не предоставляется еще права распоряжаться собственностью после смерти, для случая усыновления делается исключение, в целях искусственного продолжения рода. Это видно из совпадения слов – «усыновленный» и «завещать» – первое есть производное от последнего («tetos» от «diatitestai»). Плутарх рассказывает о том, что до Солона нельзя было составлять завещания, Солон же дозволил завещать свое состояние, но только бездетным. Во всяком случае, завещание существует в Афинах только с этого времени, т.е. с VI ст. В Спарте допущение этого института (передачи по завещанию дома, земли и скота) Плутарх приписывает Эпитадею, т.е. это совершилось только в IV ст. Из Платона видно отношение древних к распоряжению своим имуществом посредством завещания. Оно казалось им чем-то совершенно неестественным. «О, боги, какой ужас! – восклицает человек перед смертью - свое собственное имущество я не в праве отказать или не отказать кому хочу: одному больше, другому меньше, сообразно с тем, насколько плохо или хорошо относились ко мне люди». Но законодатель отвечает готовящимся к смерти: «друзья, сегодня вы здесь, а завтра вас нет; трудно вам разобраться в вашем нынешнем имуществе, да и в самих себе... вы не принадлежите сами себе и это имущество не принадлежит вам; все нынешнее поколение и его собственность принадлежит всей совокупности ваших предшествовавших и имеющих последовать поколений, а еще более - государству».
Подобным же образом Платон относится и к отчуждению недвижимостей при жизни – посредством дарения или купли-продажи. «Сохраняйте величину и размер вашего имущественного надела, не бесчестите ваш первоначальный соразмерный надел куплей или продажей между собой, ибо не будет вам в этом союзником ни бог, ни законодатель». Что такое пожелание Платона не являлось утопией, видно из слов Аристотеля: во многих, государствах в древнее время существовал закон, запрещавший продавать свой «клерос», т.е. родовое имущество. Такое положение, как и следовало ожидать, наиболее долго сохранялось в Спарте, где еще в IV ст. считалась позорной продажа земли вообще, отчуждение же старинных родовых земель (archaia moira) вообще не допускалось. Но первоначально однородные правила существовали и в других местах. Так, у локров есть закон, запрещающий продажу собственности, «если к тому не побуждает очевидная нужда». В Фивах Филолай постановил, что число «клеросов» (жребиев) должно сохраняться прежнее, и точно также Фидон в Коринфе добивался того, чтобы количество семейных наделов всегда оставалось равным числу граждан, – в обоих случаях, очевидно, ни отчуждение, ни даже раздел земель не были возможны. При этом, однако., Фидон вовсе не стремился к имущественному равенству, ибо - прибавляет Аристотель – «первоначально все имели неравные по размеру владения». Многие из этих постановлений, напр. Фидона, относились к очень отдаленным временам (к первой половине VII ст.) и впоследствии уже потеряли свою силу, обращение недвижимостей стало свободным. Но в Милете, напр., продавшему родовое имущество грозил отказ от погребения на родине. В Аттике, по видимому, еще до Солона существовало обращение земли, но, по словам того же Аристотеля, и Солон не дозволял гражданам сосредоточивать в своих руках какое угодно количество земли; к сожалению, нам не известно, в чем заключались эти ограничения.
Как мы видим, идея равенства, хотя бы в смысле сохранения прежнего количества собственников и недопущения сосредоточения земли в руках немногих, глубоко засела в умы древних греков, и стояла у них, очевидно, на первом плане. Действительно, земля составляла у них, по видимому, и в позднейшую эпоху главный источник богатства, даже тогда, когда появился торговый капитал, и сосредоточение ее в немногих руках означало разорение, умаление социального достоинства и политических прав для одних, усиление власти и богатства для других. Отсюда и впоследствии каждый раз попытки осуществить гораздо более радикальную меру - вновь распределить землю. О таких попытках идет речь, по рассказам Плутарха, в III ст. до Р. X. в Спарте, в Ахайе, по словам Тита Ливия, во II ст. в Аргосе, Этолии, Фессалии. Старые предания и идеи о принадлежности всей земли государству и праве его распорядиться ею по своему усмотрению, взгляд на землю, как на общую собственность, не успели исчезнуть, выдвигались каждый раз снова как средство борьбы с обнищанием населения, с растущим неравенством.
Но на ряду с требованием нового раздела земель постоянно раздается и другое требование - освобождения населения от долгов, признания их недействительными. Оно выставляется во всех приведенных случаях – в Ахайе и в Арголисе, в Этолии и в Фессалии. Освобождение от долгов, под которым понималось и ограничение процентов известным максимумом, нередко также отмена продажи в рабство за долги, являлось в значительной мере тождественным новому переделу земель. Последние ведь перешли в руки немногих в качестве залога, и упразднение долга было бы равносильным возвращению земли их прежним собственникам. Отсюда социальная борьба, готовность массы задолженных крестьян идти за всяким, кто выполнит эти требования ее.
Но эти же данные свидетельствуют и о том, что первоначальное хотя бы относительное равенство в области землевладения повсюду исчезло, что стеснения в условиях отчуждения недвижимостей, которые были первоначально установлены, либо были отменены, либо обходились тем или иным способом, в особенности путем залога земель, и таким образом потеряли свое значение» Во всяком случае, если судить по указанным отрывочным данным относительно попыток нового распределения земель и отмены долгов, в позднейшую эпоху в Греции создались нездоровые экономические условия. Относительно Спарты Аристотель утверждает, что «одной части граждан довелось стать обладателями ее в очень больших размерах, тогда как другая часть вынуждена ограничиваться самой ничтожной собственностью, земельная собственность досталась в руки немногих лиц. Платон приписывал эту перемену законодательству Эпитадея, который допустил дарения при жизни и передачу земли по завещанию, а Плутарх указывает, что в III ст., во времена Агиса в Спарте насчитывалось не более сотни земельных собственников (имеющих «kleros»), вся же остальная масса без средств и без прав («aporos» и «atimos»).
Чем это вызвано было, мы, к сожалению, не знаем, так же как нам неизвестны и причины, создавшие требование нового раздела в других греческих государствах. Фюстель де Куланж высказывает лишь предположение, что едва ли закон Эпитадея, допустивший известную свободу обращения недвижимостей, мог вызвать столь резкий и быстро обнаружившийся переворот. Он полагает, что уже раньше спартанцы фактически отчуждали землю при помощи действительных или мнимых долгов, вследствие чего доходы поступали в пользу другого лица, собственник же являлся таковым лишь по имени. По словам Плутарха, задолженность землевладельцев была столь велика, что, если бы им предоставлена была свобода от долгов, они, не жалуясь, отказались бы от своих земель. После принятия закона Эпитадея все эти недвижимости перешли и формально в руки действительных владельцев, прежних кредиторов, тем более, что нет ничего легче, как облечь продажу- последняя была и теперь запрещена – в форму передачи по завещанию Что же касается причин самой задолженности и фактического отчуждения земель еще до IV ст., то их можно найти в указании Ксенофонта на то, что лакедемоняне, которые прежде боялись обнаружить, что они имеют деньги, теперь стали гордиться нажитыми состояниями. У Плутарха читаем, что после того, как Лисандр разграбил различные местности Азии, а затем в 404 г. до P. X. взял Афины, в Спарте в огромном количестве скопилось золото и серебро, и точно также Платон утверждает, что во всей Греции меньше золота и серебра, чем в одной только Лакедемонии. В этом приливе благородных металлов в чисто-аграрную страну- торговля и промышленность в Спарте были мало развиты – и в накоплении крупных денежных богатств и усматривают причину социального переворота, выразившегося в скоплении земель в немногих руках: золото и серебро дало возможность счастливым обладателям их захватить землю в свои руки.
В Афинах, по видимому, аграрное развитие было несколько иное, хотя конечный результат получился тот же. Еще до Солона, который был архонтом в 594 г. до P. X., земля была сильно задолжена и должники на ряду с отдачей в залог земли теряли- как это соответствует первобытной эпохе – и свободу; либо отдавали себя немедленно в кабалу, либо продавались в рабство, в случае неуплаты долга. Об этом свидетельствует законодательство Солона. Плутарх повествует о том, что, по распоряжению Солона, «прощались прежние долги и запрещено было давать кому-либо впредь деньги под залог своего собственного тела. Впрочем - прибавляет он - некоторые писатели, в том числе и Андротион (автор «Истории Аттики» до 348 г.) говорят, что Солон удовлетворил бедняков не прощением старых долгов, а уменьшением размера уплачиваемых процентов, вследствие чего они и назвали эту благодетельную меру, как и увеличение веса и стоимости монеты – сейсахтией, т, е. освобождением от бремени». Другие писатели рассказывают, однако, что сейсахтия состояла, именно, в полном уничтожении долгов, что находит себе подтверждение в поэтических произведениях Солона. В них он гордится тем, что повсюду приказал убрать с заложенной земли долговые камни и что вернул граждан, проданных в другие страны за долги (см. ниже гл. IX). Вопрос о том, в чем заключалась сейсахтия Солона, является в настоящее время спорным, хотя большинство современных авторов склоняется к тому мнению, что на ряду с прекращением продажи в рабство за долги здесь имело место полное уничтожение долгов, а не одно лишь понижение процентов.
Одновременно с этим, как мы видели, Солон, по словам, того же Плутарха, допустил передачу недвижимостей по духовному завещанию, в случае отсутствия детей, что же касается свободы обращения недвижимостей, то она, по видимому, во все, остальном господствовала уже до него; и впоследствии ограничений; очевидно, не было, считалось лишь правилом приличия не продавать родового имущества. Однако, – по Аристотелю, лишь полноправные граждане могли владеть землей, а к ним относились только рожденные в законном браке двух полноправных афинских граждан, так что метеки, вольноотпущенники и иностранцы не могли приобретать землю, а следовательно, и заниматься кредитными операциями под залог земли (ибо в этом случае земля могла перейти в руки кредитора). Между тем земельный кредит относился к числу выгодных способов помещения капитала; по видимому, практиковалась и купля-продажа земельных участков в виде промысла. У Ксенофонта Исхомах рассказывает Сократу о том, что отец его доказал на деле, как выгодно заниматься земледелием, ибо покупал запущенные участки и затем превращал их в плодородные и доходные, но также и занимался продажей их, – причем и то и другое Исхомах, объяснял «любовью к земле» своего отца. На это Сократ ему с сарказмом отвечает, что отец его был, по видимому, не менее «землелюбив», чем «хлеболюбивы» те купцы, которые, узнав, что где-либо много хлеба, по своей особенной любви к нему, едут туда и закупают, и затем продают его не повсюду, где угодно, а там, где наиболее дорого за него платят. «Как кажется, и твой отец был любителем земли в таком роде». Исхомах смущен: «Ты шутишь, Сократ, но я знаю и землевладельцев, которые строят дома, продают их и строят новые. – Без сомнения, – сказал на это Сократ, – да и я сам готов поклясться, что все любят то, отчего ожидают для себя прибыль».
Однако, свобода распоряжения землей в Аттике, по видимому, привела к тем же печальным последствиям, какие обнаруживались в других греческих государствах. Лисий, правда, упоминает о том, что, после падения тридцати тиранов, в 403 году некий Формист предложил предоставить политические права исключительно собственникам земли и последних в Аттике оказалось 15 тысяч из 20 тысяч граждан. Однако, Гиро правильно указывает на то, что как бы ни была точна эта цифра (число граждан старше 18 лет Демосфен, Плутарх и другие авторы, как мы приводили выше, определяют действительно в 19–21 тыс.), но она мало доказывает, ибо, ведь, могло существовать небольшое количество крупных владений на ряду с многочисленными мельчайшими участками, состоящими, напр., из садика. Иными словами, сюда могли входить и земли, не дававшие владельцу достаточного пропитания. В комедиях Аристофана- как мы видели выше изображаются постоянно крестьяне, так что они, очевидно, играли важную роль в социальной жизни древней Греции. Но в то же время в одной из последних комедий его, относящейся к 392 г., «Женщины в народном собрании», женщины решительно протестуют против господствующего крайнего неравенства в распределении богатств, выражающегося прежде всего в том, что земля сосредоточивается в руках немногих: «прочь порядок, при котором один богат, другой нищий, один владеет обширными имениями, а у другого нет места даже для могилы». Предводительница женщин Проксагора «обратила в общее достояние поля, а затем деньги и остальные виды владения».
И Платон придает огромное значение вопросу о справедливом распределении земель и сложении долгов. Он упоминает о людях, «обладающих в изобилии землей»; было бы хорошо, если бы они «пожелали отнестись с снисхождением к многочисленным своим должникам, видя их нужду, если бы они согласились часть долгов простить, часть же своего имущества поделить» по видимому, в это время, в IV веке, обнаруживается сильная задолженность земель. Это видно из того факта, что ипотечные столбы (poroi) на землях, отданных в залог, которые были упразднены Солоном, возродились только со времени Пелопонесской войны. «Число известных нам столбов слишком велико, чтобы можно было это обстоятельство приписать случайности в смысле сделанных раскопок; мы не настаиваем, конечно, – читаем в комментариях к ипотечным записям, – что ипотека применялась не ранее IV ст., но имеем основание предполагать, что ипотечные столбы появились лишь в эту эпоху, когда ипотечная система достигла своего полного развития».
И у ораторов IV ст., Исея и Демосфена, мы встречаем частое упоминание о задолженности земель. Оно и должно было повести к нездоровым явлениям в области распределения земельной собственности.
А последние в свою очередь создавали ту пропасть между богатством и бедностью, которою характеризуется эпоха после Пелопонесской войны. Платон противополагает современности доброе старое время, когда люди не нуждались в пище, имели все в изобилии, а потому относились друг к другу доброжелательно, когда не было ни богачей, ни особенно бедных. «Наиблагороднейшие нравы – прибавляет он – пожалуй, возникают в таком общежитии, где не обитают рядом богатство и бедность! Ведь там не будет места ни наглости, ни несправедливости, ни ревности, ни зависти». Из согнанных с земли, вследствие задолженности, людей и должен был образоваться тот пролетариат, который мы находим в Афинах в эту эпоху.– Что такое демос? – спрашивает Сократ одного из своих учеников? – Демос это беднота, – отвечает тот с уверенностью. Рост торгового капитала создал пауперизм, создал ту безработную массу, которая содержалась на счет государства; установлена же была даже плата за посещение народного собрания - настоящее жалованье пролетариям.