Проведенное исследование показало то, о чем говорилось во введении: образ Аристида, далекий от монолитного положительного образца, был предметом сложного и артикулированного строительства на протяжении веков; посредством диахронического анализа системы свидетельств удалось определить поворотные точки этого процесса.
Первый этап традиции, представленный современными свидетельствами, уже дает довольно сложный образ фигуры Лисимахида. Именно остраки, возможно, лучше, чем любые другие свидетельства, учитывая также их характер первоисточника, подтверждают, что приобретение положительного образа Аристида не было спокойным, а уже в начале пятого века до н. э. прошло через сетки антиаристидовской пропаганды. Если, с одной стороны, обвинение в медизме не нашло дальнейшего подтверждения в античной традиции, то обвинение в нечестивости, связанное с обвинением в «проаристидстве», помимо исторической мотивации, связанной с возможным увлечением Аристида Клисфеном, могло сохраниться и затем перетечь в демагогический образ Лисимахида.
Свидетельство Тимокреонта Родосского, с другой стороны, представляет собой начальную точку позитивной традиции об Аристиде и возникает в значительной степени в тех островных кругах, которые являются получателями фороса, с которыми часто будет связана репутация Лисимахида как справедливого человека. Ложный приамель Аристида, который квалифицирует предпочтение Лисимахида как предпочтение не абсолютное, а относительное по отношению к хищнической фемистокловой модели управления отношениями с союзниками, на деле превращается в антихвалу адикоса и хрематиста Фемистокла, нарушителя священных и аристократических уз ксении, хорошо иллюстрирующий также рождение топоса противостояния–столкновения между двумя афинянами, в котором часто представление Аристида подчинено представлению Ликомида.
Если уже у Тимокреонта мотив первенства Аристида возник лишь как контраст негативным коннотациям Фемистокла, то у Геродота фигура афинянина, перед лицом крайне позитивного определения (aristos kai dikaiotatos), еще более непрозрачна, что, возможно, свидетельствует о частичном забвении персонажа, хотя, как мы видели, историк все еще мог задавать вопросы и спрашивать в среде, где память о Лисимахиде была еще жива. Более того, в тексте Геродота, по причинам, связанным также с политической фазой его создания, преобладает гомонойное отношение между Аристидом и Фемистоклом, с представлением Лисимахида как сотрудника и советника Ликомида, что представляет собой первый шаг к демократической и «фемистокловой» коннотации Аристида.
Присутствие Лисимахида еще более размыто в тексте Фукидида, где, однако, кроме краткого упоминания о сотрудничестве Аристида и Фемистокла, прослеживается новая живучесть фигуры Аристида в антидемагогической пропаганде последних тридцати лет V века до н. э. Резонанс этого образа хорошо воспринимается в современной комедиографической продукции, где в общей перспективе воскрешения мифологизированного афинского прошлого слава Лисимахида тесно связана с учреждением «справедливого фороса", особенно актуальной темой именно из–за увеличения дани демагогами. Именно в этом контексте, как ясно показывают Демы Евполида, dikaiosyne Аристида фактически становится пословицей, настолько, что она представляет собой атрибут, которым Лисимахид обладает по природе, и начинает принимать истинное этическое измерение. Евполидовское представление с его двойным ключом интерпретации, этики и политики, фактически прокладывает путь к различным нитям традиции об Аристиде в IV веке до н. э.
Сократическая традиция, которая особенно внимательна к этическим проблемам, начиная с прочтения справедливости Аристида в основном как морального качества, акцентирует черты Лисимахида в построении этического образца, делая его почти «новым Сократом», характеризующимся бедностью, понимаемой не как неспособность получить богатство, а как выбор, и принятием несправедливых обвинений своих недоброжелателей. Мысль о том, что фигура Аристида имела определенный резонанс и жизнеспособность в сократовской культурной среде и в целом в области дебатов вокруг фигуры Сократа, усиливается анализом перипатетических источников об Аристиде, к сожалению, сохранившихся почти исключительно в плутарховских биографиях, для которых существует сильная привязка к целям переписывающего источника, из которого вытекает идея о том, что размышления о фигуре Аристида в этой сократовско–перипатетической традиции нельзя отделить от философа, как показывает пример диатрибы между Панетием и Деметрием Фалерским о предполагаемой бедности Аристида.
Различные кризисные моменты, пережитые Афинами в IV веке до н. э., с одной стороны, и упадок их архэ - с другой, пособствовали постоянному размышлению о причинах такого положения дел, которые выявлялись, прежде всего, в деспотичном поведении по отношению к союзникам со стороны политиков, которые на словах преследовали интересы полиса, а на деле были озабочены только своей личной выгодой, и, с другой стороны, привело к постоянному сравнению прошлого и настоящего, в котором сильно чувствовалась ностальгия по афинскому золотому веку, фактически отождествляемому с периодом персидских войн и формирования архэ, изначально возглавляемой лучшими политиками (в отличие от нынешних), все из которых на самом деле были в основном мифологизированы и объединены как представители patrios politeia.
В последующие века фигура Аристида появляется в традиции довольно спорадически и, по большей части, характеризуется в соответствии с традиционными топосами: так, у Диодора Сицилийского и Корнелия Непота мы видим простое повторение положительных клише.
Только в обширной биографии Плутарха мы видим перекомпозицию всех различных этапов традиции, выделенных до сих пор: херонеец, несомненно, отдавая предпочтение популярному образу Аристида, который он явно признает как сократический и антидемагогический, представляет, как по причинам повествования, так и ради точности, также альтернативные традиции, часто без ссылки на источник, таким образом восстанавливая немонолитный образ афинянина, четкое отражение различных эксплуатаций, которым подвергался политик.
Это исследование, которое не ставило своей целью двигаться в направлении открытия и превознесения предполагаемого «настоящего Аристида», стремилось подчеркнуть, как древняя традиция об этом главном герое афинской истории в пятом веке до нашей эры двигалась в основном по двум направлениям: с одной стороны, это традиция, которая родилась, по крайней мере, в литературном плане, в чисто хвалебном ключе и видела постепенную тематизацию и усиление положительных характеристик Лисимахида, более или менее вращаясь вокруг сферы dikaiosyne - сначала политической, затем все более этической, — с другой стороны, можно было наблюдать, как основная «лаборатория» «альтернативных» версий Лисимахида находится в перипатетической рефлексии, заинтересованной как в сократическом Аристиде, так и в политическом Аристиде, занятом строительством афинской демократии. Ни «вульгата», ни «альтернативный» образ, как мы уже говорили, не могут считаться отражением исторического Аристида, но различные инструментализации и рефункционализации фигуры политика в целом дают нам особенно пеструю и сложную картину фрагмента истории античной традиции.