Аристид в риторике
Как уже отмечалось, тема назначенного Аристидом «справедливого фороса" была на повестке дня политических дебатов в конце V века до н. э., когда головокружительный рост дани и последующее недовольство союзных городов привели к отпадению некоторых из них в критическое для Афин время войны со Спартой. При таком положении дел, вероятно, правы те, кто видит правдоподобное возвращение и пропагандистское использование фигуры Лисимахида кругами, близкими к Никию, который, находясь в глубоком конфликте сначала с Клеоном, а затем с Алкивиадом, был сторонником умеренной линии и, прежде всего, мирного договора со Спартой 421 года до н. э., который, как нам напоминает греческий историк, имел большое влияние на афинян. Как упоминает Фукидид (V 18,5), одной из сильных сторон Никия было восстановление фороса до первоначального уровня, установленного самим Аристидом, фигура которого, таким образом, использовалась в сугубо антидемагогическом ключе. Если во Всадниках Аристофана можно было увидеть использование Лисимахида с антиклеоновской точки зрения, то единственное явное свидетельство использования Аристида в антиалкивиадовской функции содержится в, вероятно, псевдоандокидовой речи Против Алкивиада, датируемой, возможно, 390‑ми годами до н. э. В этот период, в целях политической пропаганды, вновь было уделено внимание фигуре Алкивиада, которого одни считали ответственным за поражение архэ, а другие — человеком, который мог привести Афины к победе.
Здесь имя Аристида не просто упоминается как некий временной маркер, как это могло показаться в случае с цитатой Фукидида, но представляется как реальный положительный образец, противопоставленный Алкивиаду:

Таким образом, Аристид вновь предлагается как образец не только политика, но и в целом как Buergerideal, человек agathos kai dikaios, чьи качества, поставленные на службу полису, функционируют для благополучия его сограждан: вновь в профиле Лисимахида неразрывно переплетаются моральные и политические качества. Апостериорные размышления в речи о вредных для афинской архэ последствиях, вызванных увеличением фискального давления на симмахию, еще более явно свидетельствуют в пользу политики Лисимаха, — очевидно, что антитеза Аристид–Алкивиад подразумевается и на этическом уровне. Связь между этическими качествами двух афинян и их статусом polites явно двузначна, и эти наблюдения тем более понятны, если учесть ту роль, которую параллельно играла сократическая традиция в переосмыслении Лисимахида и в представлении Алкивиада.
В целом, учитывая демагогическое поведение, приписываемое оратором Алкивиаду, которого обвиняют в том, что он не заботился о последствиях, а предлагал только то, что было наиболее приятно массам — включая, очевидно, увеличение фороса, которое было только во вред союзникам — антитеза Аристид–Алкивиад, встречающаяся в Против Алкивиада, воспроизводит клише противопоставления Лисимахида и демагогов, уже присутствовавшее, как видно, в комедиях и, следовательно, в политических дебатах конца V в. до н. э. И снова, однако, вместо того, чтобы быть антиимпериалистическим tout court, послание противоречит эволюции, которую претерпела Афинская империя в демагогическую эпоху, и поэтому пропитано тем чувством ностальгии по прошлому, которое характеризовало большую часть афинской литературной продукции в конце V века до н. э. и которое после провала империалистического проекта и его «повторного выдвижения» со Второй морской лигой укоренится еще больше.
В Против Алкивиада подобные настроения, за исключением ссылки на Аристида, довольно распространены, поскольку оратор просто призывает своих слушателей помнить «наших предков, примеры честности и мудрости, которые подвергли остракизму Кимона за его презрение к закону, потому что он сожительствовал со своей сестрой» (ἀναμνήσθητε δὲ καὶ τοὺς προγόνους, ὡς ἀγαθοὶ καὶ σώφρονες ἦσσαν, οἵτινες ἐξωστράκισαν Κίμωνα διὰ παρανομίαν, ὅτι τῇ ἀδελφῇ τῇ ἑαυτοῦ συνῴκησε) и не принимал во внимание его спортивные победы: поэтому, с одной стороны, как и в рассмотренных комических текстах, именно весь афинский демос прошлого имплицитно лучше настоящего, поскольку он способен не дать себя обмануть; с другой стороны, негативный взгляд на Кимона также свидетельствует о другом отношении, характерном для многих авторов, рассматривавших прошлое как положительный момент для Афин: выбор своего рода канона фигур прошлого, предлагаемых в качестве образцов, который, хотя и варьируется от автора к автору, часто включает самого Аристида.
Исократ
Похожая концепция, критика упадка архэ и ностальгия по некоторым политикам прошлого, прослеживается в единственном упоминании Аристида в речах Исократа, которые также сильно пропитаны темой ностальгии по афинскому прошлому и политии предков: В речи О мире, опубликованной в особенно смутный для Афин момент Союзнической войны, Аристид сравнивается с Мильтиадом и Фемистоклом как представитель лучшего политического класса, чем нынешний и демагогический период конца 5 века до н. э. и, в более общем смысле, как символ времени, когда Афины управлялись лучше и когда демос также был лучше:

В рассматриваемой речи, которая, как уже упоминалось, была опубликована в период большого кризиса Второй Аттической морской лиги и поэтому является критическим размышлением об афинском империализме, суждение Исократа об архэ резко отрицательное, поскольку она считается aitia ton kakon (VIII 64), причиной морального упадка Афин в первую очередь: сильно критикуется талассократия, рассматриваемая как главная причина афинской расточительности, и политика сильного фискального давления, проводимая против союзников. Агрессивное отношение к союзникам на самом деле, по словам Исократа, породило недоверие и ненависть к Афинам. Поэтому упоминание двух персонажей, таких как Аристид и особенно Фемистокл, которые могут считаться главными архитекторами политики, подвергаемой столь резкой критике, в действительности кажется оправданным только в свете чисто риторического топоса возвеличивания поколения Персидских войн, о чем также свидетельствует присутствие Мильтиада. Поэтому похвала Исократу кажется чем–то должным, но не ощутимым. Полития прошлого, как хочет сказать автор, была лучше, а значит, и политики, действовавшие тогда, были лучше (отсюда и преодоление классической антитезы Аристид–Фемистокл), однако, хотя об этом и не говорится прямо, именно эти политики создали империю, а затем заложили основы упадка Афин. В речи, по сути, не определен точный момент начала дегенеративного процесса; сам Перикл принял уже развращенный город (VIII 126), поэтому именно афинская архэ рассматривается как причина упадка полиса. Таким образом, в данном случае, в отличие от других произведений Исократа, афинское прошлое, хотя и риторически сохраненное, о чем свидетельствует эпитет ameinones andres, присвоенный трем самым важным представителям поколения Персидских войн, не обладает выраженными характеристиками позитивности, так что даже похвала Аристиду, вновь использованная в антидемагогической функции, в данном случае выглядит подмоченной.
Демосфен
Также у Демосфена Аристид упоминается в обычном восхвалении прошлых политиков в ущерб нынешним:

И после восхваления поведения своих предков во внешней политике, которое позволило Афинам завоевать гегемонию в Греции, собрать таланты на акрополе и подчинить себе варварского царя Македонии, он добавляет:

В отрывках Демосфена, взятых из Третьей Олинфиаки, датируемой 349 годом до н. э., можно увидеть, как обращение к политикам прошлого в качестве примера стало злоупотреблением в риторике IV века до н. э., настолько, что сам ритор критиковал своих коллег, которые восхваляли, но не подражали своим предкам. Несмотря на это, все же можно обнаружить различия между исократовским и демосфеновским Аристидом: если уже у Исократа, с определением Аристида, Мильтиада и Фемистокла как ameinones andres, можно было заметить внимание к этическому измерению характера, то у Демосфена это внимание к этосу, конечно, более акцентировано, так что становится возможным для оратора поставить рядом с Лисимахидом и более поздних личностей, таких как Никий, стратег Демосфен и даже Перикл, потому что они наделены лучшим этосом и тропосом, чем современные политики. Именно все прославленные люди «того времени» становятся символами морального, даже прежде политического, превосходства Афин прошлого по отношению к сегодняшнему полису, который, управляемый профессиональными политиками, не решается использовать феорикон на войну против македонского варвара.
Тема бедности Аристида присутствует и у Демосфена, которая, особенно благодаря сократическим и перипатетическим источникам, становилась настоящим топосом: если в Третьей Олинфиаке нет реальной ссылки на бедность, а только связь между нечрезмерным богатством и правильным управлением общественным благом, то в речи Против Аристократа, которая также является более ранней, поскольку ее можно датировать 352 годом до н. э., связь между неподкупностью и справедливостью в институте фороса и бедностью, конечно, более заметна. Демосфен, еще раз вспомнив, что дома политиков прошлого, таких как Мильтиад и Фемистокл, были ничуть не роскошнее, чем у других граждан, добавляет:

[…] Теперь те, кто управляет государственными делами из бедняков, стали богатыми и накопили средства, чтобы жить широко долгое время» (XXIII 209).
Этот отрывок очень похож на отрывок из Третьей Олинфиаки, но здесь, благодаря исторической дистанции и риторическому замыслу, мы видим реабилитацию такого политика, как Фемистокл, на голову которого, как уже упоминалось, традиция V века до н. э. обрушивала обвинения в филохрематии. Тем не менее, фигура Аристида, несомненно, вновь, даже для Демосфена, лучше всего подходит для того, чтобы служить образцом «правильного» поведения. Как справедливо заметила Ида Калаби Лиментани, мы не знаем, когда была установлена связь между неподкупностью и бедностью Аристида, но можно предположить, что и риторика, в ее постоянном поиске примеров из прошлого, с помощью которых можно было бы осудить зло настоящего, и философия, особенно кинически–сократическая, с ее прогрессирующей тематизацией справедливости Аристида в этическом смысле, сыграли немалую роль в ее формировании, причем в таком климате, как климат четвертого века до н. э. В обстановке напряженности между демократической государственной структурой (которая совершенствует свои фискальные инструменты и которая поддерживает или даже увеличивает формы социальной благотворительности) и растущими трудностями и недовольством богатых налогоплательщиков (которые чувствуют себя притесняемыми), среди «финансовых скандалов» (такими как дело Гарпала, в котором был замешан сам Демосфен) и в атмосфере подозрительности из–за попыток подкупов со стороны внешних врагов, Аристиду, вероятно, удалось больше других воплотить фигуру политика, который, несмотря на то, что ему приходилось иметь дело с государственными финансами, остался неподкупным и действительно предпочел собственную бедность и бедность своей семьи возможности обогатиться за счет полиса.
Наряду с этим новым топосом, во второй речи Против Аристогитона появляется классическая ссылка на справедливость Аристида, где звучит мотив дикайоса, который, несмотря на остракизм, поскольку был несправедливо опозорен в глазах демоса, не предает свой полис, а подчиняется его решениям — элемент, который, как ясно, представляет собой дальнейшую связь с сократической традицией, с фигурой Сократа — и в случае необходимости возвращается домой, чтобы бороться за него (XXVI 6).
Эсхин
Классическая ссылка на топос справедливости Аристида также присутствует в сочинении Эсхина Против Тимарха, датируемом 346 годом до н. э., где фигура Лисимахида, все еще вспоминаемая как образец Афин предков вместе с Фемистоклом, Периклом и Солоном, по сути, утратила всякий исторический подтекст и стала лишь примером archaios sophron, противопоставляемым другим, в данном случае Тимарху (I 25). Так происходит и в Против Ктесифонта, где Аристид упоминается именно за его эпиклезу Dikaios вместе с Фемистоклом и Мильтиадом, которые упоминаются соответственно за их победы при Саламине и Марафоне, и все они в равной степени противопоставляются в качестве положительных примеров Демосфену (III 181), как и в речи О порочном посольстве (II 23). Наряду с этой типизацией топос бедности в соединении с институтом фороса также находит все больше места, как это видно в заключительной части Против Ктесифонта, в которой оратор представляет, что Аристид вместе с Солоном, которые являются истинными благодетелями полиса (τοὺς τῆς πόλεως εὐεργέτας), поднимаются на трибуну, чтобы призвать своих сограждан не верить Демосфену (III 257-259), и если бы Солон, вызванный в качестве законодателя, призвал афинян не слушать речи Демосфена, а руководствоваться законами полиса, с другой стороны, Аристид, вызванный как учредитель фороса и тот, чьи дочери после его смерти содержались за счет демоса, негодуя на оскорбление dikaiosyne (σχετλιάζοντα ἐπὶ τῷ τῆς δικαιοσύνης προπηλακισμῷ), предложил бы согражданам следовать примеру своих предков (изгнавших Артмия Зелейского, который, хотя и был близок к афинянам, хотел подкупить их персидским золотом) и тем самым не верить Демосфену, который, правда, не привез персидское золото, но был столь же порочен. В риторическом крещендо Эсхин также упоминает Фемистокла и вообще предков поколения персидских войн, которые сражались против варваров и не примирились с ними, как Демосфен, и которых собирались наградить золотым венком за их заслуги. Ссылка на бедность Аристида здесь снова абсолютно подразумевается в сообщении о том, что его дочери после его смерти содержались за счет демоса, тема, которая будет возвращаться у нескольких авторов, часто соединенная, как в данном случае, с топосом неподкупности Аристида, который, несмотря на возможность разбогатеть за счет полиса, всегда вел себя праведно, так что оставил свою семью без средств к существованию.
Динарх
В речи против Демосфена, написанной Динархом, фигура Аристида снова появляется вместе с фигурой Фемистокла среди великих политиков прошлого:

В этом отрывке окончательно побеждается топос противопоставления Аристида и Фемистокла, которые объединяются в двух предприятиях, сделавших возможным начало афинской архэ: в возведении стен и в учреждении фороса. Но если известие об участии Аристида в возведении афинских стен не удивляет слушателя, поскольку оно уже присутствует у Фукидида (I 91,3), то участие Фемистокла в учреждении фороса более проблематично. Как мы видели в предыдущих отрывках, различные ораторы, создавая свой личный канон мужей прошлого, которые должны были быть представлены в качестве примера, не стеснялись упоминать «неудобного» Фемистокла, поскольку Ликомида помнили как автора победы при Саламине и, таким образом, косвенно как ответственного за начало афинской эпохи, упадок которой напротив был связан с фазой демагогической политики. То, что различные политики прошлого внесли свой вклад в величие Афин, ясно из риторических произведений IV века до н. э. Однако в отрывке Динарха можно обнаружить еще одно отличие: Аристид и Фемистокл поставлены на один уровень, они становятся совершенно со–ответственными за создание Афинской империи, так что различия в их этосе и политическом выборе, на которые обращала внимание определенная часть предыдущей традиции, полностью опровергаются, очевидно, в силу общности целей, приведших к учреждению архэ. Эта гомонойя, хотя и отодвинутая на второй план в некоторых эпизодах, таких как вышеупомянутый рассказ о возведении стен или вмешательство Аристида в пользу Фемистокла в дебатах, состоявшихся вечером накануне битвы при Саламине, всегда основывалась на подчеркивании несовпадающих исходных позиций двух главных героев, которые затем преодолевались только ради высших интересов полиса. В отрывке Динарха, с другой стороны, два политика совершенно равнозначны: хищническое поведение Фемистокла по отношению к своим союзникам, как и у Тимокреонта, затушевывается упоминанием желающих платить дань эллинов, а Лисимахид, в свою очередь, явно ассоциируется с политикой Фемистокла и, таким образом, участвует в демократической эволюции полиса. В этой «демократизации» фигуры Аристида, учитывая, что Динарх был учеником Теофраста, можно уловить отголосок параллельной перипатетической традиции, которая, как мы увидим, придавала особое значение участию Лисимахида в развитии демократии в Афинах.
Аристид в сократической традиции
Несомненно, что фигура Аристида пользовалась определенным резонансом и живучестью в сократической культурной среде. Традиция, которую мы могли бы определить строго сократической, настаивает на этически положительной характеристике Аристида и на его представлении как истинного подражателя Сократа, чему, возможно, способствуют и некоторые биографические элементы: принадлежность обоих к одному и тому же дему и прямые отношения между потомками Аристида и самого Сократа. Сократический Аристид обладает двумя фундаментальными чертами: глубоким чувством справедливости, (которое, хотя и распространяется на политическую сферу, становится все более и более чисто этическим), и бедностью, понимаемой не как неспособность приобрести богатство, а как выбор. Эти аспекты, хорошо представленные в биографии Сократа, отражаются, таким образом, и в портретах Аристида сократической школы, и подчеркиваются особым образом у двух авторов, которых можно считать инициаторами этого направления традиции: у Платона и Эсхина Сфеттского.
Платон: между этикой и политикой
Философ упоминает Аристида в трех различных диалогах: в Горгии, Лахете и Меноне. В них Аристид приводится в качестве примера aner politikos, воплощающего аристократическую добродетель калогафии. В первых двух произведениях, составляющих часть так называемых «сократических диалогов», в которых апология фигуры Сократа сочетается с опровержением традиционного знания в целом и полемикой против утилитарного знания, привитого воспитанием софистов, фигура Аристида служит прекрасным примером антисофистического и антидемагогического поведения.
В Горгии, диалоге, датируемом первой четвертью IV века до н. э., Сократ упрекает риторику за то, что она основана не на добре и праве как таковых, а на обмане ради удовольствия и личных интересов, и в итоге критикует некоторых политических деятелей прошлого: в частности, Мильтиада, Фемистокла, Кимона и Перикла. Аристид, приводимый в заключительной части диалога, где Сократ излагает миф об осуждении нечестивцев тремя загробными судьями, представляет собой самый известный пример могущественного человека, который мог бы спасти себя:

Этот отрывок имеет явные отголоски более ранней традиции об Аристиде: с одной стороны, загробная обстановка показывает точки соприкосновения с евполидовским представлением; с другой, в использовании прилагательных agathos и dikaios все еще можно уловить отголосок той нити традиции, в которой, начиная с Тимокреонта, Аристид указан как lostos, aristos и dikaiotatos по отношению к другим и, хотя причина его первенства так и не была озвучена, Платон превознес его добродетель в измерении, которое все еще было чисто политическим и общественным, не без ссылок на этос. В этом платоновском отрывке также делается акцент на «политическом» аспекте dikaiosyne Аристида, поскольку акцент делается на dikaios diabionai Аристида, который принимает форму dikaios diacheirizein Аристида, то есть правильное управление вверенным ему благом, то есть, общественным благом. Более того, ссылка на то, что репутация Лисимахида как пример калокагафии была широко распространена среди эллинов, не может не наводить на мысль о ссылке на обычный мотив справедливого фороса, символом которого в последние десятилетия V века до н. э. стал Аристид. Что касается других четырех политиков афинского прошлого, которые, по словам собеседника Калликла, отличились во главе полиса - Мильтиада, Фемистокла, Кимона и Перикла, — то осуждение Платона/Сократа очевидно, поскольку эти персонажи представляют собой классический пример политиков, которые не потрудились сделать своих сограждан лучше, но в демагогической манере старались лишь угодить им, не преследуя общего блага. Осуждение Перикла, а через него и демократического строя, несомненно, звучит наиболее решительно, поскольку, согласно Платону, он не только не улучшил своих сограждан, но сделал их еще хуже, чем они были до того, как он занял государственную должность, а именно более ленивыми, трусливыми и жадными из–за мистофории. В доказательство того, что афинские граждане деградировали под его политическим руководством, а также под руководством Мильтиада, Фемистокла и Кимона, Платон вспоминает, как народ ополчился против них и подверг их остракизму или осуждению, подобно тому, как изначально прирученные животные восстали против неспособного дрессировщика. Калликлу, настаивающему на том, что в любом случае политики прошлого были лучше нынешних, Сократ снова отвечает четкой критикой демократическо–демагогического строя, уточняя, в чем, по его мнению, должна заключаться задача хорошего политика:

Поэтому Платон, в отличие от канона афинских политиков Золотого века, который разрабатывался в основном в риторической сфере, и в силу своего аристократического мировоззрения, критикует афинский политический класс прошлого, явно ответственный в полном составе за то, что он не смог вести за собой народ и положил начало упадку Афин, отправная точка которого, как мы видели, была общепризнана в периклову или даже более в демагогическую эпоху. Ссылка на стены, корабли и арсеналы не могла быть более явной, указывая на талассократическую политику, проводимую упомянутыми политиками, против которой аристократ Платон всегда будет настроен критически. Единственный, кто кажется свободным от такой критики, — это сам Аристид. Действительно, Лисимахид также был подвергнут остракизму; таким образом, даже если предположить, что Платон отвергает факт участия Аристида в возведении афинских стен, его похвала может показаться парадоксальной. Однако память об Аристиде помещена в другой контекст — эсхатологический миф, в котором политик прямо упоминается как одно из исключений из предположения, что власть имущие дурны и несправедливы, — и выполняет другую функцию. Фактически, способность Лисимахида руководить демосом не упоминается, поэтому Платон фактически исключает его — возможно, из–за его близкого родства с Сократом в сократической традиции? — от любого возможного сравнения по этому вопросу с его «коллегами»: внимание Платона вместо этого сосредоточено на справедливости Аристида, понимаемой, как показывает использование глагола diacheirizo, как способность правильно распоряжаться благами полиса. Аристид снова становится антидемагогическим символом, поскольку он не только извлекает пользу из своей роли администратора, но, как показывает ссылка на славу, которой он пользовался среди других греков, он не поддается той типично демагогической политике, которая посредством эксплуатации союзников–данников достигала больших экономических ресурсов для использования в практике мистофории.
В Лахете об Аристиде упоминает его сын Лисимах, один из собеседников диалога, который жалуется, что в отличие от своего отца он не прославился именно из–за небрежения к нему со стороны родителя, который был слишком занят государственными делами:

То, что на первый взгляд может показаться критикой Аристида, частично объясняется ответом Лахета:

Прежде всего, следует отметить, что здесь нет противоречия с текстом Горгия, поскольку в том диалоге проблема касалась способности политиков сделать демос, безликую массу, лучше, что было возможно, как мы видели, только через принуждение, тогда как здесь речь идет о частной стороне, о типично аристократическом образовании. Более того, в этом свидетельстве можно уловить то, что станет актуальными элементами представления о бедном Аристиде: пренебрежение собственными интересами и даже собственными детьми - клише, которые сопровождают представление честного и бедного политического Аристида и которые, как мы видели, также всплывают в риторической продукции IV века до н. э.
В Меноне, вероятно, первом из так называемых диалогов «ранней зрелости», проблема возможности обучения добродетели, центральная для платоновской мысли, рассматривается более широко, и мы видим образ Аристида, отчасти аналогичный приводимому в Лахете, что позволяет прояснить причину плохого воспитания Лисимаха:

В этом месте диалога, помимо Аристида, Фемистокл и Перикл также названы лучшими людьми прошлого, частично демонстрируя, что критика Платона в Горгии была направлена в основном на их способности в политике (хотя следует сказать, что Сократ в диалоге с Анитом частично принимает его точку зрения, а затем опровергает ее, как ясно показывает выражение «по твоему мнению» о Фемистокле). Вопрос, о котором упоминает Платон, имеет точки соприкосновения с изображением евполидовского Аристида, поскольку в пьесе Аристид, просто «по природе», не был способен передать добродетель своим современникам, а в диалоге он попадает в категорию тех, кто добродетелен в силу своего рода врожденного шестого чувства, но не может считаться мастером добродетели, поскольку обладает добродетелью по «справедливому» мнению, и поэтому не может ее передать.
Помимо проблем, связанных с эволюцией платоновских теорий, Платон изображает фигуру Аристида в позитивном ключе: его репутация добродетельного человека определенно выходит за рамки категории политического — следы этой категории присутствуют только в Горгии, который, безусловно, является самым «политическим» из трех диалогов — и устанавливается на абсолютно этическом уровне, тем самым развивая евполидовский образ, который уже намекал на эту возможную эволюцию.
Более того, вероятно, не случайно, что внимание философа к Аристиду сосредоточено на первом этапе его творчества, предположительно наиболее близком к учению сократовской среды и потому более склонном к восприятию ее образцов.
Эсхин Сфеттский: топос бедности
Как заметила Ида Калаби Лиментани, дошедшая до нас информация о бедности Аристида, в основном содержится в работах, посвященных Сократу, а поскольку самое раннее упоминание о ней появляется в диалоге Каллий, одном из семи «сократических диалогов», приписываемых Эсхину Сфеттскому. Виламовиц и Диттмар предположили, что бедность Аристида действительно была выдумкой Эсхина. Помимо этого факта, который невозможно проверить, свидетельство Эсхина, переданное Плутархом — трудно установить, сколько было передано дословно, а сколько пересказано — и касающееся процесса об убийстве факельщика, двоюродного брата Аристида, особенно важно для понимания того, как фигура Лисимахида в рамках сократовской традиции приобрела коннотации философа:

Вероятно, тема диалога сосредоточена именно на антитезе бедность–богатство, спроецированной на этический уровень и представленной здесь именно Аристидом и Каллием. Лисимахид приобретает полное философское достоинство, явный символ его уподобления Сократу: он представлен как философ, выставляющий напоказ свою бедность как в манере одеваться — включая единственный трибон, не случайно типичный плащ философов — так и в своем отказе от подарков богачей. Он — полностью сократовский Аристид, который отвергает сделанные ему предложения, чтобы ответить исключительно на свои этические принципы. Каллий, с другой стороны, представляет собой четкий образ тех, кто обогатился несправедливо, и упоминание о том, что он не раз использовал Аристида, не может не навести на мысль о другом эпизоде, о котором сообщает Плутарх, касающемся трофеев Марафона, для которого вполне можно придумать сократовскую матрицу, учитывая актуальность, которую Аристид и Каллий, персонаж, также присутствующий в платоновских диалогах, имели в той культурной среде.
Тема бедности, понимаемой как символ мудрости, как атрибут философа, вместе с темой справедливости, понимаемой как этическое качество, поэтому тесно связана со славой, которой Лисимахид пользовался в сократических кругах, и с этого момента станет настоящим клише его фигуры.
Аристид в перипатетической традиции. Конституция афинян Аристотеля: образ демагога
Существенно иной рассказ об Аристиде предлагает перипатетическая традиция и, в частности, Афинская полития, которая, вероятно, датируется второй половиной IV века до н. э. Учитывая относительную скудость информации о политической деятельности афинян в проанализированных до сих пор источниках, удивляет широта ссылок на эту тему в первой части работы Аристотеля, которая, как хорошо известно, посвящена реконструкции политической и институциональной истории Афин. В работе, помимо мотивов, уже встречающихся в предыдущей традиции об Аристиде, таких как сотрудничество с историческим врагом Фемистоклом для реконструкции городских стен, сообщаются совершенно новые сведения и говорится о большей ответственности этого персонажа в процессе строительства Афинской империи и ее демократического устройства.
Участие Лисимахида в этих процессах на самом деле абсолютно и, кажется, даже затмевает участие Фемистокла, тем самым меняя привычное клише, согласно которому Аристид подчинен своему более умному и проницательному «коллеге». Как уже упоминалось, помимо реального участия Аристида в дебатах 483/2 г. до н. э. о маронейских излишках, аристотелевский отрывок об остракизме Аристида намеренно обобщен, поскольку, даже если, как мы увидим, Аристотель показывает, что знаком с топосом вражды между Аристидом и Фемистоклом, на самом деле Лисимахид, с аристотелевской точки зрения, преследует точно такой же проект, как и Ликомид.
В следующих главах, после проблематичного утверждения об ответственности Ареопага за победу при Саламине, в результате которой была создана настоящая ареопагократия, Аристотель заявляет, что в этот же период Аристид и Фемистокл были простатами:

Образ Аристида, возникающий в этом месте, — это образ политика, полностью вовлеченного в процесс создания афинской гегемонии. Впервые в традиции четко указана причина первенства Аристида: политическое мастерство и честность; если мотив dikaiosyne в любом случае не новаторство по отношению к предыдущей традиции, то мотив политических способностей является новым элементом, тем более что, как и ожидалось, характеристика Аристида как deinos ta politika делает его фактически главным архитектором афинской архэ, в конечном итоге затмившего фигуру Фемистокла, который, несмотря на присвоение ему пальмы deinos ta polemia, даже не был признан исполнителем роли, которую он сыграл при Саламине, и победа была приписана Ареопагу.
В первой части отрывка Аристотель, демонстрируя свое знание традиции, касающейся соперничества между двумя афинянами, берет уже ставший привычным топос о сотрудничестве ради блага/выгоды полиса, но затем сразу же фокусируется на кознях Аристида по созданию Делийско–Аттической лиги, тем самым принимая традицию, которая отстранила Фемистокла от этого процесса и вместо него сделала главным архитектором Аристида: По сравнению с версией Фукидида (I 95) Аристотель подчеркивает ионийский элемент, хотя он уже присутствовал в любом случае у Фукидида, делая Лисимахида тем, кто подтолкнул ионийцев к дезертирству и подчеркивая его действия по учреждению фороса. Поэтому именно Аристид принимает активное участие в создании основ афинской гегемонии, и не случайно он с самого начала представлен как symboulos, советник на службе своего полиса. Этот образ в некоторых отношениях кажется развитием образа, представленного Геродотом, где Аристид исполнял, с одной стороны, функцию ложного советника Фемистокла (поскольку именно Ликомид сделал необходимой военную стратегию, предложенную тогда Аристидом), а с другой стороны, заделался настоящим советником союзников, чтобы убедить их сразиться в водах Саламина, но его вмешательство, как мы видели, в итоге не сыграло решающую роль.
Однако именно во второй части отрывка фигура Аристида по сравнению с остальной традицией приобретает явно новаторский характер, поскольку совет Лисимахида носит явно талассократический и демагогический характер: с одной стороны, прямо говорится, что Аристид советовал афинянам захватить гегемонию, с другой инициативе Лисимахида приписывается предложение урбанизации, основанной на возможности обеспечить средства к существованию для всех, что близко к политике Перикла и демагогов конца V века до н. э., так же, как Аристиду приписывается и идея практики мистофории. Демос, который поддается убеждению (peisthentes) и начинает относиться к своим союзникам неприлично, очень напоминает порабощенный демагогами демос Аристофана и Евполида.
Таким образом, топос антидемагогического Аристида низвергается, и герой полностью ассимилируется в самой крайней демократической фракции. Однако Аристид не инициатор практики misthos и, следовательно, политики благосостояния, а лишь ее вдохновитель: на самом деле заключительное συνέβαινεν («фактически получилось») является мемом и относится к типу политики, которая с момента, когда Лисимахид дал свой совет, была принята и его преемниками; в этом смысле понятен и пассаж, который видит в Аристиде инициатора седьмой метаболы, то есть седьмой реформы, которая коснулась афинской политии со времен Иона:

Из этого отрывка становится еще более очевидным, насколько «демагогичен» у Аристотеля Аристид; кроме того, следует помнить, что и Фемистокл в предыдущих отрывках упоминается автором как один из авторов процесса лишения Ареопага власти (Resp. Ath. 25.3).
Знаменательным является последнее место в Конституции афинян, где встречается имя Лисимахида. Это так называемый каталог афинских лидеров, демагогов, под которыми следует понимать тех, кто сменял друг друга во главе Афин до Ферамена и, следовательно, до последней метаболы:

Схема, изложенная Аристотелем, выделяет в афинской политической истории прежде всего, два периода, принимая, таким образом, ставшее привычным мнение о расколе между до- и послеперикловым периодами из–за того, что на втором этапе среди prostatai tou demou можно было найти и неуважаемых политиков и gnorimoi. Предполагая, таким образом, что все политики первой фазы происходили из рядов gnorimoi, Аристотель, отражая таким образом свой взгляд на афинскую политическую борьбу как на результат противостояния двух великих ареалов, устанавливает реальную схему пар политиков. Эта схема, как справедливо замечает Доменико Мусти, имеет в зависимости от случая разные значения: «То это просто пара демагогов, сменяющих друг друга во времени, то пара антагонистов, выявляющих очень точную биполярность в традиции радикальной демократии, сейчас, наконец, это пара людей, которые действовали в одной сфере и в некотором роде также были соперниками друг друга, но принадлежат к одной матрице». На доперикловом этапе, согласно картине Аристотеля, нет радикального разделения внутренних и внешних политических перспектив Афин, и это объясняет, почему дихотомически–биполярная схема, изложенная Стагиритом, поначалу с трудом приживалась: Пара Аристид–Фемистокл как раз и представляет наибольшие проблемы, поскольку эти два афинянина, также в силу того, что Аристотель сказал ранее, однозначно находятся на одной стороне, и не случайно это единственный момент в отрывке, где используется не двучлен demos–gnorimoi, а простое согласование, которое снова ставит двух персонажей точно на один уровень.
Аристид Аристотеля, в конечном счете, представляет много совершенно новых черт, которые будут лишь частично восприняты перипатетической традицией, более заинтересованной, как мы увидим, в демонтаже образа сократического Аристида, и которые вместо этого показывают более чем несколько точек соприкосновения с несколькими эпизодами, сообщаемыми в плутарховских биографиях без указания источника.