Введение

В этой главе рассматривается, как Новая история создает различные уровни читательской аудитории в зависимости от того, как читатели интерпретируют утверждения Птолемея в прологе. В своем прологе Птолемей заявляет, что предлагает читателям шанс получить искомые знания из информации и материалов, которые он сконденсировал из других работ. Требования Птолемея в прологе схожи с теми, что встречаются в других сборниках того периода, претендующих помочь читателям в их стремлении к знаниям и эрудиции, среди них Естественная история Плиния, Аттические ночи Авла Геллия, Библиотека Псевдо–Аполлодора, Разные истории и О свойствах животных Элиана. Однако, в отличие от этих текстов, работа Птолемея полна фиктивных ссылок на источники и подложных материалов в сочетании с подлинными источниками и информацией. В результате Новая история — это текст, который, казалось бы, предлагает читателям знающий материал, ценный товар в период, когда обретение пайдейи было важным атрибутом, но в действительности он предлагает нечто совершенно иное, псевдоученый текст. Сравнивая паратекст Птолемея с текстами сборников и произведениями художественной литературы, я скажу, что утверждения Птолемея в прологе направлены на создание различных типов читателей, и он эксплуатирует ожидания читателей от пользы чтения сборников. В результате получается паратекст, который сатирически высмеивает опору на эти тексты для помощи в обретении пайдейи.

Читатели и чтение Новой истории

Контекст
Прежде чем установить и исследовать обычные паратекстуальные тропы, которые Птолемей использует в своем прологе, я хочу прояснить и продемонстрировать, каким образом текст может создавать различные уровни читательской аудитории. Вопрос о том, кто читал тексты сборников или любые другие тексты в античности, вызвал много споров, и я не хочу обсуждать его подробно, поскольку он выходит за рамки данной диссертации. Однако очевидно, что Новая история была написана в то время, когда то, что кто–то знал, многое говорило о том, кем он был, поскольку знания и пайдейя были тесно связаны с социальным самопозиционированием, настолько, что иногда трудно избежать впечатления, что накопление знаний было движущей силой имперской прозаической литературы. Это был период, сформированный динамикой так называемого «культа пайдейи», поскольку пайдейя была основным средством, с помощью которого общее прошлое греков могло быть не только добыто как сокровищница знаний, но и переосмыслено как набор культурных ценностей, исторических воспоминаний и моральных образцов. В этом смысле пайдейя служила подтверждением связи между прошлым и настоящим, а также средством укрепления греческой идентичности, понимаемой в терминах такой преемственности. Однако в этот период пайдейя не всегда служила знаком коллективной идентичности, она также служила для различения отдельных людей или отдельных групп, поскольку стала знаком привилегий и прерогативой элиты, позволяя войти в элитные социальные круги. Эта двойная функция, одновременно инклюзивная и эксклюзивная, сделала пайдейю центральной фигурой в культуре императорского периода. Этот период способствовал развитию интеллектуальной культуры, которая была озабочена приобретением книг и библиотек, а книжные лавки процветали как прямой результат потребности читателей приобретать тексты и пополнять свое образование. Культурные читатели этого периода были настолько пропитаны текстовой культурой, что они должны были быть в состоянии (и, возможно, от них этого ожидали) вспомнить многое из того, что они прочитали и приобрели, по памяти. Это явление заставило Сэнди использовать термин «библиомания», чтобы помочь определить эту культурную деятельность. Озабоченность пайдейей и схоластически обусловленная опора на более ранние литературные авторитеты поощряли создание научных трудов, целью которых было собрать воедино знания разного рода, сделав их доступными для жаждущих и восторженных читателей.
Потребность в доступных знаниях привела к появлению компилятивных текстов, таких как Естественная история Плиния, Аттические ночи Авла Геллия, Библиотека Псевдо–Аполлодора, а также Разные истории и О свойствах животных Элиана. Эти тексты представляют читателям знания, добытые по канонам литературы, предлагая более удобный способ получения знаний и развития своей пайдейи. Более того, из прологов Плиния и Геллия, в частности, видно, что они представляли свои произведения как глубокую возможность для читателей улучшить свою жизнь с помощью знаний. Эти произведения претендовали на повышение культурного капитала своих читателей, прививая им нормативные культурные стандарты и предлагая видимость легитимной культуры, и в то же время они предлагали верительные грамоты редкой или необычной эрудиции, которые в определенных случаях могли произвести впечатление на эксклюзивные читательские сообщества и элитарные круги.
По мнению Джонсона, читательские сообщества влияют на то, как любой читатель читает и подходит к тексту, потому что чтение — это не простое действие, а очень сложная социокультурная система, развившаяся из литературных традиций и поддерживаемая ими. В античности и писатели, и читатели были полностью осведомлены о сложившихся традициях и протоколах, окружающих тексты, поскольку авторы использовали определенные тропы, чтобы утвердиться в литературной традиции, например, дайджест. В результате то, что человек читал, как он читал, как он понимал прочитанное и как он использовал мастерство владения языком и литературой, достигнутое благодаря прочитанному, обретало важность и значимость, поскольку речь шла о социальном положении. В случае с такими компилятивными произведениями, как Новая история, это особенно актуально, поскольку эти тексты могли использоваться для укрепления интеллектуального и социального положения человека. Эти работы были созданы для того, чтобы помочь в создании элитарного читательского сообщества; они навлекают определенный уровень читателей, но также пропагандируют определенный тип читательского сообщества через различные способы взаимодействия с текстами. Хотя папирусы не очень полезны для определения количества реальных читателей, без древних читателей тексты компендиумов не сохранились бы, чтобы их читали, наслаждались ими и обсуждали современные читатели. Однако попытка установить, кому и почему могла понравиться Новая история в императорский период, является трудной задачей, особенно с учетом, что единственные известные читатели этой работы, Фотий, Евстафий и Цец, читали работу Птолемея спустя много веков после того, как Птолемей написал Новую историю. Поэтому вопросы, которые я хочу рассмотреть, заключаются не в том, кто именно или сколько людей читали Новую историю Птолемея, а в том, почему этот текст мог понравиться читателям и как он способствует разным уровням читательской аудитории. О том, как люди читали тексты сборников и как функционировали читательские сообщества, можно судить по Аттическим ночам Авла Геллия, где элитарное общество, похоже, существует для литературных событий, но другую точку зрения можно узнать из романа Ахилла Татия Левкиппа и Клитофонт.
В романе Татия герой Клитофонт высокороден, хорошо образован и книгочей (1.6.6). На протяжении всего романа Клитофонт постоянно прерывает поток своего эго–повествования, чтобы рассказать об искусстве, философии и чудесах, которые, судя по всему, были взяты из дайджестов. Эти прерывания принято называть sententiae, и их роль в романе широко оспаривается современными учеными. Некоторые считают их лишь бесполезными отступлениями, которые используются Татием для демонстрации своих софистических измышлений, другие же считают их неотъемлемой частью текста, поскольку они используются пролептически для стимулирования читательского предвкушения (хотя это относится не ко всем sententiae), создавая в романе герменевтическую игру в прятки. Я бы утверждал, что эти sententiae включены в роман Татием, чтобы охарактеризовать Клитофонта как ученого человека с достаточно высоким уровнем пайдейи, чтобы читать сборники для пополнения своих знаний. В результате Клитофонт может рассматриваться как воплощение культуры императорского периода, стремящейся к знаниям, и sententiae в повествовании подтверждают это.
Проникновение в характеристику Клитофонта как типа читателя, который читает тексты сборников, происходит ближе к концу первой книги. Здесь есть группа sententiae, связанных с чудесами природы: павлин (1.16), магнит (1.17), пальмы (1.17), река Алфей и источник Аретуза (1.18), змея и угорь (1.18) — все это пересказывает Клитофонт, пытаясь произвести впечатление на Левкиппу и покорить ее своей обширной ученостью. Значительное внимание в этой сцене уделяется ее эротическому характеру, замыслам Клитофонта в отношении Левкиппы и его стремлению окончательно сломить девушку (βουλόµενος οὖν εὐάγωγον τὴν κόρην εἰς ἔρωτα παρασκευάσαι). Однако, если отвлечься от эротического характера этой сцены и сексуальных коннотаций становится очевидным, что здесь играет роль нечто другое, в частности, характеристика Клитофонта.
Первая и самая важная sententia для понимания природы Клитофонта — павлин (1.16). Сравнение между демонстрацией себя павлином и показом знаний Клитофонтом сразу же бросается в глаза; павлин демонстрирует себя, чтобы привлечь внимание самки, а Клитофонт использует свои sententiae для демонстрации своей эрудиции, чтобы привлечь внимание Левкиппы. И павлин, и Клитофонт, чтобы привлечь внимание самки и женщины, используют все, что у них есть в распоряжении: свою красоту и эрудицию соответственно. Если у павлина это визуальная демонстрация, то у Клитофонта — вербальная, и ἐπαγαγέσθα (1.16.2) перекликается с εὐάγωγον (1.16.1), усиливая ассоциацию между двумя эксгибиционистами и укрепляя мысль о том, что визуальная демонстрация павлина является метафорой вербальной демонстрации Клитофонта.
Параллели между павлинами и словесными исполнителями или софистами не новы, они проводились и другими представителями древнего мира, прославившимися своей софистикой, в частности Лукианом в Оn the Hall и Дионом Хрисостомом в Twelfth Oration или в Olympic Discourse. Хрисостом использует павлина в качестве аналогии для софистов, потому что павлин не только использует свою красоту как способ распушить свое оперение с целью привлечь пару, как мы видим в sententiae Клитофонта, но также использует свой внешний вид и то, как он подает себя, чтобы привлечь взгляды зрителей, как будто он на параде и намеренно хочет поразить свою аудиторию. Сравнение далеко не тонкое, сложная визуальная демонстрация павлина и яркое ораторское искусство софиста призваны привлечь толпу и удержать ее внимание, особенно когда далее в отрывке Хрисостом прямо связывает павлина и софистов, говоря, что большое количество софистов похожи на павлинов (ὡς ταῶς ποικίλους, πολλοὺς σοφιστάς). Более того, если сравнить эти два описания, то и Клитофонт, и Хрисостом подчеркивают связь между тщательной демонстрацией оперения павлина и театральным представлением, чтобы подчеркнуть, что павлин — это в высшей степени визуальное и ориентированное на показ существо, которое существует для того, чтобы на него смотрели другие.[1]
Павлин тематизирует акт созерцания наличием ложных глаз на хвостовых перьях. Хотя Хрисостом идет дальше в своем описании, прямо связывая павлина и софистов, очевидное сходство Клитофонта с этой птицей позволяет предположить, что мы должны провести ту же связь, которую Хрисостом проводит между павлином и софистами в случае с Клитофонтом. Павлин, как выступающая птица, устанавливает Клитофонта как искусного исполнителя, который, как и любой софист, наслаждается публичным представлением. Также кажется, что поскольку Клитофонт является эго–рассказчиком повествования, он более чем счастлив, чтобы эта аналогия была полностью реализована, потому что в императорский период самопрезентация и эрудиция были неразрывно связаны друг с другом. Более того, похоже, что Татий был знаком с текстами сборников, поскольку он не только, по–видимому, знал об описании павлина у Диона Хрисостома, но и другие sententiae в этой сцене, за исключением магнита, могли быть взяты из других работ. [2] Это неудивительно, если учесть, что, согласно Суде, сам Татий также был автором нескольких дайджестов: «Он написал О [небесной] сфере, Этимологии и Исторический сборник, в котором упоминаются многие великие и замечательные люди» (ἔγραψε δὲ Περὶ σφαίρας καὶ ἐτυµολογίας, καὶ Ἱστορίαν σύµµικτον, πολλῶν καὶ µεγάλων καὶ θαυµασίων ἀνδρῶν µνηµονεύουσαν). Ни одна из этих работ не сохранилась, но они показывают, что Татий был связан с литературной культурой того периода и, возможно, знал о других текстах сборников. Например, анекдот о гадюке и угре, который особенно поражает воображение, также можно найти в трех сборниках. [3] Подобная информация, которой так много в дайджестах, заставила Голдхилла утверждать, что легко понять, как материал из сборников мог стать частью дискурса «образованной элиты», pepaideumenoi, когда они хотели произвести впечатление в социальных ситуациях. Это особенно верно для Клитофонта, для которого образование и знания — это спектакль. Пересказ различных анекдотов в этой сцене становится для него игрой в одни ворота и научным вызовом для читателей, которые пытаются выяснить, как sententiae Клитофонта соотносятся с другими авторами, обсуждавшими те же темы.
С помощью Клитофонта Татий создал персонажа, который использует знания как инструмент для усиления своей социальной приемлемости и культурной принадлежности. Клитофонт — персонаж, отражающий культурные проблемы императорского периода, связанные со знанием и социальным позиционированием, но при этом иронизирующий над собой, что важно учитывать при изучении Новой истории Птолемея, ее читателя (читателей) и возможных прочтений. Древние читатели использовали книги–компиляции и полученные из них знания для развития своей пайдейи, что привело к росту текстового самосознания в обществе, заинтересованном в приобретении знаний из литературы и книг. Этому способствовало беспокойство о том, как легко можно потерять знания, особенно в то время, когда существовала реальная забота по поводу авторитетности и подлинности текста в литературной культуре, в которой были распространены подделки и плагиат. [4] Поэтому на каждого Плиния или Геллия, которые хотели искренне пополнить пайдейю своих читателей, приходились тексты, в которых прослеживалась тенденция к псевдодокументации, подделке и псевдоцитированию.[5]
Птолемей написал Новую историю в разгар этой литературной культуры, которая была озабочена приобретением знаний и пайдейи, в то время, когда подделки были обычным делом. Как станет очевидно на протяжении всей диссертации, Птолемей использует фальшивые источники и информацию, а также проработанные и переправленные материалы из хорошо известных текстов, чтобы создать тонко сплетенное взаимодействие подлинных и вымышленных источников и материалов. В результате получился самосознательный текст, который при внимательном рассмотрении намеренно создает различные прочтения произведения. Если бы один текст этой эпохи воплотил в себе сложную литературную культуру, а также отношения между читателями и текстами того периода, то это была бы Новая история. Новая история способствует формированию различных уровней читательской аудитории в зависимости от того, как они интерпретируют паратекст Птолемея, который устанавливает протоколы чтения произведения. Некоторые читатели могли бы принять за чистую монету его заявления о том, что он предлагает им полезное руководство, которое поможет им в накоплении знаний. В результате Новая история воспользуется их наивностью, поскольку они не смогут отличить в тексте факт от вымысла. Это не обязательно означает, что они менее образованные читатели, просто они слишком доверчивы и купились на фальшивые цитаты из источников Птолемея, подобно тому, как некоторые современные ученые были введены в заблуждение Птолемеем и его работами. В отличие от них, другие читатели улавливают сигналы, которые показывают, что Птолемей играет с традиционными тропами и эксплуатирует ожидания читателей. Эти читатели увидят в тексте то, чем он является, — псевдоученый труд, и им понравится, как поэтому Птолемей манипулирует своим материалом. Однако найдутся и такие читатели, которые не совсем уверены в том, что делать с его утверждениями, колеблющиеся между желанием принять его утверждения за истину, но достаточно настороженные, чтобы понять, что что–то не совсем так. Такие читатели, возможно, захотят принять определенную информацию и источники за подлинные, но они знают о некоторых откровенно фальшивых «знаниях», содержащихся в тексте. Для дальнейшего изучения текста необходимо выяснить, как текст может создавать разных читателей.
Подразумеваемые читатели
Согласно Изеру, читатель — это «конструкция, которую никак нельзя отождествлять ни с одним реальным читателем». Тем не менее, реальный читатель должен отождествлять себя с этой конструкцией, потому что даже теоретический читатель в действительности не может быть полностью отделен от реальной читательской аудитории: «Независимо от того, кем или чем он может быть, реальному читателю всегда предлагается определенная роль, и именно эта роль составляет понятие подразумеваемого читателя» (Изер). Подразумеваемый читатель воплощает в себе программное прочтение самого текста, и именно подразумеваемый читатель может помочь нам понять вызываемые у читателя реакции, которые диктует текст. Однако может существовать более одного подразумеваемого читателя произведения, потому что текст может создавать различные уровни читательской аудитории. Эко утверждает, что различные уровни чтения или двойное кодирование имплицитно присутствуют во всех текстах и представляют собой феномен. Эко различает семантического читателя, читателя, который хочет знать, что происходит в тексте, и для этого ему достаточно прочитать произведение один раз, и семиотического или эстетического читателя, который хочет знать, как было рассказано о происходящем, и для этого должен прочитать текст несколько раз. В более простых терминах эти типы читателей можно определить как наивного читателя, который принимает текст за чистую монету, не желая знать ничего, кроме содержания произведения, и проницательный читатель, который останавливается, думает и задает вопросы о находящемся перед ним материале и поэтому гораздо лучше понимает читаемое и более широкий литературный контекст, в котором был написан текст.
Чтобы продемонстрировать, как древний текст создает различные уровни чтения, я хочу обратить внимание на пролог из Невероятных вещей за пределами Туле Антония Диогена, чтобы помочь объяснить, как различные уровни чтения функционируют в прологе древнего текста. Несмотря на очевидные различия между гораздо более длинным псевдодокументальным романом Диогена и псевдоученым текстом Птолемея, исследование того, как Диоген выводит на сцену двух подразумеваемых читателей своего текста, обеспечит полезный контекст для нашего понимания того, как Птолемей создает различных читателей в паратексте Новой истории. Более того, текст Диогена — это не только прекрасный пример текста, который устанавливает различные протоколы чтения, но он также считается современником Птолемея, что позволяет предположить, что их произведения и их различные уровни читательской аудитории не являются изолированными случаями, а скорее продуктом литературной культуры того периода.
Невероятные вещи за пределами Туле — это тщательно продуманная псевдодокументальная работа. Это произведение, в котором автор дистанцируется от своего текста с помощью излишних и незначительных деталей, с утверждениями, что автором произведения был кто–то другой, в другое время и в другом месте, чтобы придать произведению правдоподобие. Как и Новая история Птолемея, Невероятные вещи за пределами Туле не сохранились, кроме нескольких разрозненных фрагментов и эпитомы Фотия, на которую опирается современный анализ текста. В кратком изложении Фотием романа Диогена говорится, что повествование представляет собой автобиографический рассказ аркадца по имени Диний, который путешествовал по миру и в конце концов прибыл в Туле, где встретил Мантиния и Деркиллиду, брата и сестру из Тира, чьи собственные приключения и путешествия также описаны в повествовании. В последние годы жизни Диния аркадяне отправили посла Кимба, чтобы вернуть Диния домой из Тира, где он поселился с Деркиллидой, но из–за возраста он оказался непригодным для путешествия. Поэтому Диний рассказал о своих приключениях и приключениях Деркиллиды Кимбу, который попросил Эрасинида записать все это на кипарисовых табличках; одну копию Кимб забрал с собой в Аркадию, а другую положил в ящик и поместил в гробницу Диния после его смерти.
Произведение Диогена — это многогранный роман чрезвычайной сложности, в котором представлены приключения, чудеса и романтика. Хотя на первый взгляд обширный роман Диогена, состоящий из двадцати четырех книг, имеет мало общего с гораздо более коротким семитомным произведением Птолемея (хотя оно и содержит псевдодокументальные черты, но не является псевдодокументальным текстом, как произведение Диогена), у них есть несколько общих черт. Например, оба текста разделяют глубокий интерес к парадоксографии и используют культуру чудес, которая была популярна в этот период. Кроме того, хотя работа Диогена является вымышленным повествованием, она в значительной степени обязана компилятивной традиции, поскольку, согласно Фотию, в ней приводились источники для каждой книги, хотя Фотий процитировал только один источник — Антифана (подробнее см. раздел о предшественниках ниже), и она также содержала парадоксографический материал.
Здесь я хочу сосредоточиться на том, как роман Диогена связан с чтением, письмом, повествованием и вымыслом, что проявляется в том, как он деконструирует свой центральный псевдодокументальный вымысел в паратексте романа с двойным эпистолярным прологом, состоящим из двух писем. Первое адресовано Исидоре (считающейся сестрой Диогена), которая предлагает читателю сложную фантазию чтения давно утраченного текста, а второе — Фаустину, который разоблачает эту фантазию как антикварную уловку. Этот двойной эпистолярный пролог Диогена важен для понимания того, как Диоген использует псевдодокументальные особенности в Невероятных вещах за пределами Туле. Более того, хотя Исидора и Фаустин могут представлять реальных и исторических читателей текста, они также иллюстрируют, как произведение может создать двух подразумеваемых читателей одного и того же текста и явно тематизировать встречу читателя с его вымыслом. Станет очевидным, что эти два посвящения говорят о произведении совершенно разные вещи и создают два возможных подхода к его прочтению, подразумевая, что Диоген осознавал, что чтение может быть двойственным и отличаться в зависимости от читателя и его подхода к тексту.
В письме Исидоре Диоген посвящает ей свой труд, а затем подробно рассказывает о том, как кипарисовые скрижали, на которых было написано изложение текста, были найдены в гробнице (вместе с шестью гробами с таинственными надписями) Александром Македонским после разграбления Тира в 332 году до нашей эры. Саркофаги в гробнице содержали причудливые эпитафии, а рядом с эпитафией Диния Аркадийского находилась маленькая коробочка, на которой было написано следующее: «Чужеземец, кто бы ты ни был, открой, чтобы узнать о вещах, которые тебя удивят» ( Ὦ ξένε, ὃστις εἶ, ἄνοιξον, ἳνα µάθῃς ἃ θαυµάζεις). Открыв этот ящик, Александр и его спутники обнаружили кипарисовые скрижали с рассказом Диния, который затем якобы был переписан полководцем Александра, Балагром, который в свою очередь отправил его своей жене Филе, дочери Антипатра, с сопроводительным письмом, которое цитируется в письме Диогена Исидоре. Хотя никаких конкретных деталей не приводится, кажется, что из письма Исидоре читатели должны сделать вывод, что в какой–то момент Диоген наткнулся на копию текста Балагра, и в результате Диоген стал читателем, а затем и издателем исторического текста, поскольку он довел его до сведения своих читателей.
Процесс, описанный в письме Диогена Исидоре, представляет собой сложный пример стратегии псевдодокументализма. Как псевдодокументальный девайс оно имеет много общих черт с прологом Диктиса Критского к Дневнику Троянской войны (Ephemeris Belli Troiani), который претендует на то, чтобы быть рассказом греческого солдата, сражавшегося под Троей. Псевдодокументальные стратегии в обоих текстах содержат схожие тропы. [6] Один из них — передача информации о том, как текст был обнаружен в гробнице и как он передавался от человека к человеку, пока не попал в руки своего конечного издателя; это широко распространенный прием в античной фальсификации. Другой псевдодокументальный прием — романтическая или экзотическая родословная текста; текст может быть одновременно очень древним и написанным на другом языке, что связывает произведение с древним и утраченным миром. Наконец, вся эта информация дается в изощренных и излишних подробностях; ее цель — придать тексту «авторитетность» и убедить читателя в «подлинной» документальности читаемого им вымысла, обосновав произведение реальностью через связь с историческими фигурами, событиями и местами. В случае с романом Диогена одной псевдодокументальной стратегии недостаточно, поскольку Диоген наслаивает эти приемы. Это означает, что древний документ Диния, в котором якобы записаны его приключения, «подтверждается» другой псевдодокументальной штучкой — «историческим» письмом Балагра. Мхеаллаи утверждает, что в результате сложности псевдодокументальных стратегий Диогена они «вызывают у читателя чувство головокружения… возникает подозрение, что это издание было выпущено специально для ценителей псевдодокументальной беллетристики».
Несмотря на столь тщательное обоснование исторической авторитетности текста в письме Исидоре, наоборот, в письме, адресованном Фаустину, Диоген предлагает совершенно иное объяснение происхождения текста. Вместо того чтобы следовать сложной псевдоисторической документации, которую он пытался создать в письме Исидоре, Диоген объясняет Фаустину, как он, чтобы составить свое повествование, взял на себя трудную задачу собрать отчеты историков и путешественников. При этом в предисловии к каждой книге Диоген указывал имена источников, которые он использовал для создания своего вымысла, чтобы придать своему произведению большую авторитетность. В результате, в письме Фаустину Диоген, похоже, фиксирует истинность своего рассказа, помещая себя в рамки серьезной научной традиции, что противоположно письму Исидоре, которая подтверждает правдивость романа, скрупулезно объясняя его создание и выживание повествования. Это означает, что вместо того, чтобы обнаружить утерянный текст, Диоген просто сочинил произведение сам, используя для получения знаний и вдохновения более раннюю литературу; таким образом, он является единственным автором произведения, но переложившим авторитетность на древние тексты. Таким образом, письмо Фаустину разрушает тщательно продуманную псевдодокументацию, старательно созданную в письме Исидоре, поскольку Диоген показывает, что повествование Диния — это не давно утерянное произведение, а мистификация, сфабрикованная самим Диогеном. Однако ситуация осложняется еще больше, поскольку неясно, как и когда Диоген раскрыл читателям, что его работа была уловкой, поскольку точная конфигурация этих двух писем в тексте неясна. Фотий утверждает, что письмо Исидоре находилось в начале книги, но он не уточняет местонахождение письма Фаустина, хотя и упоминает письмо Фаустину (Photius Bibliotheca 111a, 32-40) перед письмом Исидоре (111a, 41 - 111b, 30). По общему мнению, письмо Фаустину также находится в начале произведения, а письмо Исидоре либо предшествовало письму Фаустину, либо было включено в него, что означало бы, что роман имел двойное эпистолярное предисловие. В качестве альтернативы письмо Фаустина могло быть расположено в конце романа как способ завершить повествование, что означало бы, что произведение было бы обрамлено как прологом, так и эпилогом. Расположение письма Фаустина важно, поскольку оно определяет, был ли Диоген откровенен о своей мистификации с самого начала текста, или же он просил своих читателей отстраниться от неверия в фантазию только для того, чтобы раскрыть истинное происхождение произведения в самом конце двадцати четырех книг. Хотя мы не можем определить точную схему из эпитомы Фотия, факт остается фактом: каждое из этих писем само по себе является независимой стратегией утверждения правдивости и правдоподобности романа; поэтому, будучи представленными рядом друг с другом, оба письма вступают в конфликт. В результате эти конкурирующие фреймы подрывают и иронизируют над целью стратегии псевдодокументализма, включенной в паратекст романа, поскольку стратегия аутентификации на самом деле действует вопреки ожиданиям читателей. Ни в одном другом известном нам античном тексте нет намеренной самопрезентации, которая была бы одновременно серьезной и принижающей собственную серьезность. В псевдодокументальной беллетристике желание верить переплетается с возможностью обмана и неотделимо от нее.

Реконструкция паратекста Птолемея

Ключ к пониманию того, как разные читатели могли читать Новую историю, лежит в утверждениях, содержащихся в прологе. Мы не знаем, было ли содержание работы Птолемея представлено в широком повествовательном формате, на что, похоже, намекает эпитома Фотия, или в виде коротких отрывков, что было характерно для текстов компендиумов. Действительно, наши возможности понимания текста сильно ограничены, но, несмотря на это, можно, с осторожностью, собрать воедино некоторые особенности пролога Птолемея, которые сохранил Фотий.
Далее следует попытка реконструировать пролог Птолемея по эпитоме Фотия. Нижеследующие строки имеют решающее значение для нашего понимания работы Птолемея. Анализ этого отрывка показывает, что Фотий сохранил призрак пролога Птолемея.

Ἀνεγνώσθη Πτολεµαίου τοῦ Ἡφαιστίωνος περὶ τῆς εἰς πολυµαθίαν καινῆς ἱστορίας λόγοι ϛʹ. Χρήσιµον ὡς ἀληθῶς τὸ βιβλίον τοῖς περὶ τὴν ἱστορικὴν πολυµαθίαν πονεῖν ὡρµηµένοις· ἔχει γὰρ δοῦναι συνειλεγµένα βραχεῖ χρόνῳ εἰδέναι, ἃ σποράδην τις τῶν βιβλίων ἀναλέγειν πόνον δεδεγµένος µακρὸν κατατρίψει βίον. Ἔχει δὲ πολλὰ καὶ τερατώδη καὶ κακόπλαστα, καὶ τὸ ἀλογώτερον, ὅτι καὶ ἐνίων µυθαρίων αἰτίας, δι’ ἃς ὑπέστησαν, ἀποδιδόναι πειρᾶται. Ὁ µέντοι τούτων συναγωγεὺς ὑπόκενός τέ ἐστι καὶ πρὸς ἀλαζονείαν ἐπτοηµένος, καὶ οὐδ’ ἀστεῖος τὴν λέξιν. Προσφωνεῖ δὲ τὸ σύνταγµα Τερτύλλᾳ τινί, ἣν καὶ δέσποιναν ἀνυµνεῖ καὶ τὸ φιλολόγον αὐτῇ καὶ πολυµαθὲς ἐπιφηµίζει. Διαβάλλει δ’ ἐνίους καὶ τῶν πρὸ αὐτοῦ οὐχ ὑγιῶς ἐπιβαλόντας τὑποθέσει. Τά γε µὴν πλεῖστα τῶν ἱστορουµένων ὑπ’ αὐτοῦ, καὶ ὅσα τοῦ ἀπιθάνου καὶ ἀπίστου καθαρεύει, παρηλλαγµένην ὅµως καὶ οὐκ ἄχαρι εἰδέναι τὴν µάθησιν ἐµπαρέχει.

Прочитаны шесть книг Птолемея, сына Гефестиона, Новой истории, предназначенной для полиматии. Книга действительно полезна для тех, кто стремится упорно работать над исследованием полиматии, поскольку она дает возможность за короткий промежуток времени узнать много нового, коллекцию разрозненных фактов, на сбор которых у того, кто взял на себя труд собрать их из книг, в противном случае ушла бы целая жизнь. Большая часть его содержания откровенно фантастична и плохо придумана, а еще более нелепой является попытка объяснить причины существования некоторых историй. Составитель этих историй несколько поверхностен, склонен к ложным утверждениям и лишен изысканного стиля. Он посвящает произведение некой Тертулле, к которой обращается как к своей любовнице, и восхваляет ее любовь к литературе и эрудицию. Он критикует некоторых своих литературных предшественников за их несостоятельный подход к обсуждаемой теме. Тем не менее, большинство его исследований, особенно те, которые не запятнаны недостоверным и невероятным, дают разнообразное образование, которое не неприятно знать.

Очевидно, что отрывок состоит из смеси собственных комментариев и суждений Фотия о Птолемее и его работе, а также некоторых особенностей оригинального пролога Птолемея. Поэтому, хотя Фотий действует как призма, через которую мы должны читать работу Птолемея, можно предварительно экстраполировать часть оригинального пролога, чтобы отделить голос Птолемея от голоса Фотия и обнаружить некоторые особенности его пролога. Это позволит прояснить, как Птолемей создает различные уровни подразумеваемого читателя в тексте, и установить, какие традиционные тропы он включил и использовал в тексте для достижения этой цели.
Как и большинство эпитом Фотия в Библиотеке, отрывок начинается с глагола ἀνεγνώσθη «было прочитано», который служит напоминанием о присутствии Фотия в кратком изложении. Затем Фотий представляет автора, о котором идет речь, Птолемея, сына Гефестиона, известного также как Птолемей Χέννος или «перепел». Дальнейшее изложение - τῆς εἰς πολυµαθίαν καινῆς ἱστορίας λόγοι ϛʹ — раскрывает первоначальное название текста, «Новая история, предназначенная для полиматии». Хотя в современной науке для обозначения этой работы обычно используется гораздо более короткое название, Kαινῆ Ίστορία или Новая история, эпитома Фотия раскрывает, что на самом деле работа имеет гораздо более длинное название «Новая история, предназначенная для полиматии». И в конце эпитомы Фотий говорит: «Вот основные положения семи книг Новой истории, предназначенной для полиматии Птолемея сына Гефестиона» (Ἐν οἷς καὶ τὰ τοῦ ζʹ τῆς Πτολεµαίου τοῦ Ἡφαιστίωνος εἰς πολυµαθίαν καινῆς ἱστορίας τὰ κεφάλαια). Существует расхождение в количестве книг, приводимых Фотием — шесть книг в начале эпитомы и семь книг в конце. Хотя есть соблазн увидеть в этом некую уловку Птолемея, факт, что подобные ошибки встречаются в Библиотеке и других кодексах, позволяет предположить, что расхождение произошло при эпитомизировании текста. В обоих предложениях слова εἰς πολυµαθίαν появляются рядом с καινῆς ἱστορίας, и факт, что это происходит дважды, предполагает, что эти слова намеренно находятся вместе, и что они были частью первоначального названия работы Птолемея.
Это означает, что первоначальное название работы не сокращенная Новая история (на которую для удобства я ссылаюсь на протяжении большей части диссертации), а более длинная Новая история, предназначенная для полиматии. Вероятность того, что это было первоначальное название работы, усиливается фактом, что оно появляется как в начале, так и в конце эпитомы.
Есть случаи, когда мы видим некоторые мысли Фотия о Птолемее и тексте, например, когда он говорит о том, что Птолемей поверхностен и увлекается фантазиями.
Среди комментариев самого Фотия особенно выделяется одно предложение: «Книга действительно полезна для тех, кто стремится усердно работать над исторической эрудицией, поскольку она дает возможность за короткий промежуток времени узнать кое–что, собрание разрозненных фактов, которые кто–то взял на себя труд собрать из книг, на составление которых в противном случае ушла бы целая жизнь». Можно предположить, что это цитата из оригинального пролога Птолемея, которую Фотий записал — возможно, дословно — в своей эпитоме.
Исходя из эпитомы, можно предположить, что пролог Птолемея изначально содержал название работы, посвящение Тертулле, критику его литературных предшественников и утверждения о пользе книги и выгодах от ее прочтения. Важно отметить, что они не являются уникальными для Птолемея и его работы, но могут быть найдены в других многочисленных дайджестах, сборниках и научных трактатах того периода, которые претендуют на то, чтобы предложить мудрость или знание, или и то, и другое, своим читателям, среди которых Библиотека Диодора Сицилийского (Вιβλιοθήκη), Архитектура Витрувия (De Architectura), Памятные дела и изречения Валерия Максима (Facta et Dicta Memorabila), Естественная история Плиния (Historia Naturalis), Акведуки Фронтина (De Αquaeductu) и Аттические ночи Авла Геллия (Noctes Atticae). Отсюда устанавливается принадлежность Птолемея к определенной текстовой традиции, и следующим шагом будет изучение паратекста Птолемея.

«Новая история, предназначенная для полиматии» в качестве названия

При рассмотрении названий других компилятивных работ, как латинских, так и греческих, становится очевидным, что среди них существует определенная закономерность: названия указывают читателям на направленность работы. «Тематические» названия обоих сборников Элиана О природе животных (De Natura Animalium или Περὶ Ζῴων Ἰδιότητος) и Разные истории (Varia Historia или Ποικίλη Ἱστορία) соединены с содержанием каждого из них. Существуют самообъясняющие Греческие вопросы (Quaestiones Graecae) и Римские вопросы (Quaestiones Romanae) Плутарха, которые представляют информацию о греческих и римских обычаях путем постановки вопросов и последующего ответа на них в соответствии с традицией написания problemata. Названия Ужин с семью мудрецами (Συµπόσιον τῶν ἑπτὰ σοφῶν) Плутарха и его сборника, известного как Застольные беседы, и Пир софистов (Deipnosophistae) Афинея связаны с симпозиумом, в котором представлен материал, и с давней традицией литературных симпозиумов. Диодор Сицилийский и Аполлодор выбрали символическое название Библиотека (Βιβλιοθήκη) для своих историографического и мифографического произведений соответственно.
Хотя первая половина названия произведения Птолемея предполагает, что текст будет содержать новый и странный материал, вторая половина названия, εἰς πολυµαθίαν, «для полиматии», говорит о его полезности для потенциальных читателей. Утверждая, что произведение предназначено для полиматии, Птолемей предполагает, что оно содержит материал, который может быть полезен в образовательной или академической среде. Поэтому, как полное название, «Новая история, предназначенная для полиматии» говорит читателям о том, что это произведение может принести пользу читателям, предлагая им новую научную информацию для чтения и ее переваривания на досуге, и что в нем особое внимание уделено материалам, которые не встречаются в других местах, поскольку это были истории вне обычных традиций.
Впечатление академической ценности — это то, что характерно для текстов сборников и что они стремятся донести до читателей. Это видно на примере Элиана, когда он говорит, что его убедили в том, что его О свойствах животных является сокровищем, и что некоторые читатели могут найти в нем пользу. Фронтин утверждает, что его Стратагемы дадут полководцам военные знания и мудрость, а Авл Геллий подчеркивает, что его труд может стать отправной точкой для читателей, незнакомых со сложностями научного знания. В этом контексте выбор Птолемеем названия Новая история, предназначенная для полиматии, кажется, ничем не отличается от многих названий других сборников, призванных передать эрудицию произведения. Это привело Томберга к выводу, что заголовок Птолемея указывает на то, что его целью было вынести на свет самую неясную информацию, и в это его ввели в заблуждение ненадежные источники, которыми он пользовался.
Заголовок Птолемея — это первая возможность, которую он дает своим читателям, чтобы они приняли решение о том, к какому типу относится этот текст. В зависимости от того, как читатели интерпретируют заголовок, текст можно читать и воспринимать по–разному. Например, некоторые читатели могли бы сосредоточиться на аспекте καινῆ в названии, полагая, что перед ними парадоксографический текст, посвященный чудесной и надуманной информации. Возникают вопросы, как с этим сочетается εἰς πολυµαθίαν, поскольку парадоксографические произведения обычно не содержат в своих названиях такого утверждения; вместо этого их названия обычно подчеркивают чудеса, о которых они собираются рассказать, с помощью таких слов, как θαῦµα (чудеса), παράδοξον (удивительный), ἴδιος (своеобразный), ξένος (странный), τέρας (чудо) и ἄπιστον (невероятное), которые привлекают внимание к чудесной природе вещей, которые они описывают, чтобы вызвать любопытство читателей к необычному и неизвестному. Однако, несмотря на свою опору на реальность, парадоксографические произведения не преследуют научную цель, хотя существует множество сборников, претендующих на то, что они могут пополнить образование человека, которые также содержат парадоксографические элементы (в частности, Естественная история Плиния, Аттические ночи Авла Геллия, Памятные поступки и изречения Валерия Максима, О свойствах животных Элиана). В отличие от них, парадоксография не претендует на научную цель: ее основная задача, по–видимому, состоит в том, чтобы развлечь читателей, шокируя, забавляя или возбуждая их чудесами.

Посвящения и подразумеваемые читатели текста

Поскольку Птолемей посвящает свое произведение женщине по имени Тертулла, вполне возможно, что она могла быть реальным читателем текста Птолемея, так же как Исидора и Фаустин могут представлять реальных читателей повествования Антония Диогена.
Неясно, кем была Тертулла, и была ли она реальной исторической фигурой. Имя Тертулла и мужской вариант Тертулл — это имена, которые начинают часто появляться в конце первого века и в первые десятилетия второго века нашей эры, что совпадает со временем деятельности Птолемея. Бауэрсок утверждает, что Тертуллу Птолемея следует отождествить с Юлией Тертуллой, которая упоминается в надписи в Тлосе в Ликии. Эта Юлия Тертулла описана как жена Луция Юлия Марина Цецилия Симплекса, который был проконсулом римской провинции Ликия–Памфилия в 96-99 гг. н. э. и консулом в 100 г. н. э., во время правления Траяна. Хотя в работе Птолемея нет никаких указаний на то, что он ссылается именно на эту Юлию Тертуллу, и нет никаких конкретных доказательств в поддержку гипотезы Бауэрсока, возможность того, что это та же самая Тертулла, весьма заманчива. Учитывая социальное положение Юлии Тертуллы как жены римского государственного деятеля, можно предположить, что она получила достаточно высокий уровень образования, чтобы быть в состоянии прочитать и понять произведение Птолемея, а также имела свободное время для чтения. Субъектами посвящения, как правило, были выходцы из высших слоев общества, поскольку в античности существовала важнейшая связь между богатством и образованием. Достойный досуг был необходим для образования и вообще для умения вести хорошую жизнь, что не является снобизмом, а есть практическая реальность. Птолемей подчеркивает образованность Тертуллы, говоря, что она была любительницей литературы (φιλολόγον), и восхваляя ее эрудицию (πολυµαθές). Высокий уровень образования должен был иметь решающее значение для чтения такого компилятивного текста, как текст Птолемея, чтобы иметь возможность ориентироваться и читать произведение, а также усваивать содержащуюся в нем информацию.
Подсказку о Тертулле можно получить из того, как Птолемей обращается к Тертулле, называя ее своей «госпожой» (δέσποιναν). Возможно, что благодаря своему социальному положению Юлия Тертулла имела возможность поощрять писателей, выступая в роли их покровителя, и именно на это намекает здесь Птолемей. В римском обществе существовала давняя традиция женского покровительства, особенно среди женщин из императорской семьи. Наиболее известной была Юлия Домна, жена императора Септимия Севера, которая, как известно, проявляла интерес к литературе и имела при дворе литературный кружок писателей, включая Филострата, которого она поощряла писать об Аполлонии Тианском. Есть также несколько примеров других женщин с высоким социальным положением, которые выступали в качестве покровительниц, но они не так распространены, как женщины–покровительницы из императорской семьи, в основном потому, что уровень поддержки, которую они могли оказать своим клиентам, был гораздо ниже. Поэтому вполне возможно, что птолемеевскую Тертуллу можно отождествить с одноименной исторической фигурой и что она была женщиной–покровителем Птолемея.
Другая возможность заключается в том, что Тертулла также может быть творением Птолемея. Как я уже говорил во введении к этой диссертации (и еще скажу в третьей главе), Птолемей любит придумывать источники для поддержки своих надуманных и непроверенных материалов. Поэтому вполне возможно, что это безобидное на первый взгляд посвящение Тертулле также может быть сфабриковано, а ее включение в пролог призвано подчеркнуть определенный тип предполагаемого читателя текста. Это может быть подобно тому, как письма Диогена Исидоре и Фаустину говорят довольно разные вещи о произведении и подразумеваемом читателе текста, что позволяет описать два различных возможных подхода к чтению произведения на основе того, как письма Исидоре и Фаустину характеризуют и стереотипизируют подходы читателей к роману. Фаустин более отстраненно оценивает, как вымысел создается Диогеном; именно этому читателю Диоген раскрывает истинную природу своего произведения. С другой стороны, Диоген характеризует Исидору как движимую интеллектуальным любопытством и стремлением к познанию (φιλοµαθῶς ἐχούσῃ ) даму, что отражает рассказчика романа Диогена, Диния, чьи собственные путешествия мотивированы духом интеллектуального поиска. Поэтому можно охарактеризовать Исидору как семантического читателя; она хочет прочитать произведение, чтобы узнать, что будет дальше в тексте, и ей достаточно прочитать книгу один раз, чтобы узнать и удовлетворить свое любопытство. В результате псевдодокументальный вымысел романа адресован читателям в лице Исидоры, поскольку читатели в большей степени готовы взаимодействовать с вымышленным миром как с воображаемой реальностью.
Возможно, нечто подобное происходит и в прологе Птолемея, когда он характеризует Тертуллу по аналогии с тем, как Диоген отзывается об Исидоре. Например, Диоген говорит, что Исидора φιλοµαθῶς ἐχούσῃ, что удивительно похоже на то, как Птолемей описывает Тертуллу как φιλολόγον и πολυµαθὲς. Возможно, Тертулла, как и Исидора, представляет читателя, который готов принять материал за чистую монету, а в случае Тертуллы — принять странное содержание работы Птолемея, не останавливаясь на вопросе о Птолемее, его источниках или мотивах. Заманчиво в романе Диогена разделить эти два типа подразумеваемых читателей по гендерному признаку. Исидору можно рассматривать как наивную читательницу, которая готова воспринимать вымышленный мир как воображаемую реальность и наслаждается экзотикой, гламуром и романтикой романа. В противоположность этому, Фаустин может рассматриваться как проницательный читатель–мужчина, поскольку именно ему Диоген раскрывает свою мистификацию и пришлет список источников для проверки, если он того пожелает. Поскольку Исидора и Тертулла имеют общие черты высокообразованных и интеллектуально любопытных женщин, возможно, что оба текста были адресованы женщинам–читательницам, и их авторы полностью осознавали это. Диоген характеризует Исидору как более наивного и жаждущего знаний читателя по сравнению с проницательным Фаустином, потому что она мотивирована интеллектуальным поиском, но не озабочена тем, как, почему или откуда появился текст, но это забота мужчины. Поэтому изображение Диогеном Исидоры как любопытной, но наивной читательницы его текста может представлять более широкую ассоциацию наивности с женщинами–читательницами в императорский период.
Поскольку прочтение Исидоры можно применить и к Тертулле, тем более что в их описании есть параллели, то посвящая работу Тертулле, Птолемей мог намекать на это представление о наивной женской аудитории. Однако возникает вопрос относительно одного из источников Диогена. Единственным источником Диогена, которого называет Фотий, является Антифан; это, должно быть, Антифан Бергский, который в конце IV века до н. э. написал труд о крайнем севере, возможно, под названием Ἄπιστα ὑπὲρ Θούλην или Невероятные вещи за пределами Туле, который мог быть пародией на рассказ о путешествии Пифея Массилийского. Рассказы Антифана были настолько надуманными, что от названия его родного города был образован глагол βεργαΐζω, обозначающий рассказывание небылиц; поэтому из всех источников, которые Диоген мог выбрать для цитирования, Антифан наименее подходил для проверки его работы. Его репутация лжеца была настолько широко распространена, что вряд ли это могло быть ошибкой Диогена. Скорее, ссылка на Антифана должна быть расчетливым ходом, намеренно подрывающим собственный Beglaubigungsapparat Диогена. Однако трудно сказать, является ли Фаустин и подразумеваемый читатель, которого он представляет, соучастником этой иронии или он сам в нее погружен. В результате, в Невероятных вещах за пределами Туле Диоген создает головоломку, потому что если читатель, представленный Фаустином, в конечном итоге введен в заблуждение Диогеном, то возможно, что Исидора с ее образованностью и знанием литературы на самом деле представляет собой гораздо более осведомленного и соучастного читателя, потому что он привык к этим интеллектуальным играм; этот читатель наслаждается вымыслом, потому что знает, что это вымысел.
Благодаря сходству с читательницей Исидорой, Тертулла со всей ее образованностью, знаниями и любовью к литературе может на самом деле представлять собой подразумеваемого идеального читателя работ Птолемея, поскольку она в состоянии знать, как он фабрикует источники и адаптирует материал в соответствии со своими прихотями. Читательница, представленная Тертуллой, может знать, как обращаться со сложными протоколами чтения, которые регулируют текст Птолемея, потому что она сотрудничает и активно участвует в псевдоэрудированных играх Птолемея. Этот читатель, как и читатель, представленный Исидорой в романе Диогена, наслаждается и вовлекается в вымысел текста, потому что знает о его вымысле. Поэтому читатель, представленный Фаустином, становится проблемой, поскольку именно в письме ему Диоген создал дихотомию факт/вымысел. Однако результат зависит от того, как этот читатель интерпретирует тщательно продуманные псевдодокументальные особенности Диогена. То же можно применить и к Птолемею, поскольку в своем названии, прологе и посредством использования реальных и фальшивых источников он подчеркивает дихотомию факт/вымысел подобно тому, как Диоген использует письмо Фаустину для создания этой антитезы. Птолемей указывает читателям, что он доволен тем, что путает факт и вымысел, но, как и Диоген в своей работе, он не указывает явно; вместо этого совместное присутствие разных читателей подразумевает, что необходимо рассматривать оба подхода к повествованию.

Критика литературных предшественников

Когда Фотий утверждает, что Птолемей критиковал других авторов, хотя трудно точно сказать, что Фотий имеет в виду, или как именно Птолемей критиковал (потому что Фотий не уточняет), кажется, что патриарх имеет в виду троп, который появляется во многих литературных традициях древности, где авторы ссылаются на более ранние, преимущественно греческие исследования по своей теме. Перечисление других авторов часто встречается в прологах к сборникам. Часто ссылки даются как способ раздуть и без того громадные каталоги, явно призванные создать у читателей впечатление большой образованности. Однако перечисление литературных предшественников используется многими авторами как возможность напасть на своих литературных или иных противников, как это ранее практиковалось, в частности, греческими и латинскими авторами комедий. В случае Птолемея возможно, что он цитировал реальных и фиктивных авторов на протяжении всей Новой истории, чтобы подорвать чувство пайдейи у читателей и сохранить различные варианты прочтения текста.
Согласно Клименту Александрийскому, цитирование источников в прологах было обычным делом: «Придите и давайте представим греков как свидетелей против самих себя в краже. Ведь в той мере, в какой они крадут друг у друга, они подтверждают тот факт, что они воры» (Strom. 6.2.1). Лучшие из сохранившихся примеров этого тропа можно найти в Естественной истории Плиния и Аттических ночах Авла Геллия, в которых критикуются более ранние примеры компилятивных справочников. В своем прологе Плиний выделяет и перечисляет работы с глупыми, но интригующими названиями, и все они оказываются ранними греческими справочниками. Перечисленные работы включают такие названия как: Медовые соты, Музы, Сады и Рог изобилия, привлекающие внимание к редкости содержания. Об этих текстах Плиний говорит, что хотя эти интригующие произведения вызывают любопытство читателя, настолько, что могут заставить человека забыть о важном деле из–за соблазна вместо него прочитать книгу, то когда вы действительно получаете в руки экземпляр одной из этих книг, содержание произведения разочаровывает, потому что вы ничего не найдете между обложками (praef. 24). Подобные настроения можно найти и у Авла Геллия, который вначале выражает свое волнение при обнаружении книг paradoxa, но вскоре отбрасывает их, обнаружив, что они его разочаровали (9.4). Более того, некоторые из тех же интригующе озаглавленных текстов компендиев также упоминаются Геллием в его прологе, наряду с другими греческими и латинскими сборниками, включая Плоды моего чтения, Открытия, Факелы, а также более распространенные Всеобщую историю и Разное. (praef. 5-10). Авл Геллий отмечал, что эти тексты не произвели на него неизгладимого впечатления, более того, авторы этих работ не были разборчивы в информации, которую они включали, но совали все, что находили, стремясь к количеству, а не к качеству.
Перечисляя эти ранние попурри и сравнивая с ними свои произведения, и Плиний, и Геллий демонстрируют высокую степень самосознания относительно места своих произведений в традиции компиляций. И критика Плиния, и критика Авла Геллия подчеркивают тот факт, что существовала давно сложившаяся и популярная традиция такого рода сочинений, и что авторы антологий знали, какие тропы следует включить в свои тексты, чтобы соответствовать этой литературной традиции, поскольку, помимо явной маркировки, самой прямой формой указания является ссылка на предыдущих авторов или представителей жанра. Более того, как у Плиния, так и у Авла Геллия уничтожающие оценки других произведений — это намеренная стратегия, используемая для того, чтобы подчеркнуть качество своих собственных работ, и показать, что, хотя их тема или содержание могут быть не совсем оригинальными, они составили их по–другому или добавили дополнительную информацию, которая ставит их работу выше попыток их предшественников.
Несмотря на акцент на критике, в определенной степени была также попытка помочь читателю сориентироваться в этих сложных компилятивных работах, поскольку некоторые тексты альманахов ссылались на более ранние источники в своих работах как на руководство к дальнейшему чтению. Например, Варрон в Сельскохозяйственных темах в трех книгах (Rerum rusticarum libri III) перечисляет около пятидесяти двух более ранних работ, в основном греческих авторов, по сельскому хозяйству. Более того, источники и ссылки на источники могут также использоваться как метод создания тем и структуры. Это можно увидеть в работах Плиния и Авла Геллия, где они разработали оглавление для своих работ, чтобы помочь своим читателям найти конкретную информацию. Плиний в первой книге Естественной истории перечисляет содержание текста по главам для каждой из тридцати семи книг, составляющих его монументальный труд. После каждого из этих синопсисов следует список источников и авторов, использованных в данной книге. Авл Геллий также дает оглавление, которое идет сразу после пролога, в котором он определяет основную тему каждой из своих глав, дает синопсис своего труда (как это делает Плиний в своем труде), а также имена некоторых из его основных источников для этой книги. Авл Геллий также называет авторов или использует цитаты из авторов для многих заголовков своих глав и книг, и таким образом он идентифицирует свои текстовые источники.
Критика литературных предшественников — это стратегия, встречающаяся во многих произведениях, но особенно часто она встречается в историографии; она неявно присутствует у Геродота против Гекатея и у Фукидида против Геродота, и явно — когда Фукидид критикует Гелланика. Перечисление источников, ссылки на них и их критика — один из самых явных признаков осознания уже существующей традиции, которую разделяют составители сборников. Это также служит для повышения значимости их текста в высококонкурентном литературном поле. Поскольку Фотий утверждает, что Птолемей критиковал своих литературных предшественников, возможно, он перечислял названия предыдущих работ, как Плиний и Авл Геллий, или включал в пролог или после него оглавление, в котором был синопсис каждой из семи книг, а также список источников. Также возможно, что Птолемей мог даже перечислить свои источники в начале каждой главы и заголовка книги, как это сделал Авл Геллий и (согласно Фотию) Антоний Диоген в Невероятных вещах за пределами Туле. Птолемей мог поступать так, чтобы привлечь внимание к недостаткам предыдущих работ и представить свою работу как превосходящую их, подобно Плинию и Авлу Геллию, что позволило ему утвердиться в компилятивной традиции.
Однако, поскольку Птолемей при обсуждении материала в своем труде смешивает реальные и фиктивные источники, здесь, в прологе, Птолемей мог намеренно включить сфабрикованные тексты и авторов, возможно, наряду с авторами, которые были известны своей лживостью. Я уже упоминал, как Антоний Диоген в своем романе Невероятные вещи за пределами Туле приводит в качестве источника Антифана Бергского, человека, который был известен как лжец и замешан в создании глагола для обозначения надуманных историй. Однако здесь Диоген не одинок; рассказчик в прологе лукиановских Правдивых историй утверждает, что на протяжении всего произведения он использовал множество безымянных поэтов, историков и философов: «Я бы привел их по именам, но вы сами узнаете их из чтения» (1.2.11-12). Эти обнадеживающие заявления рассказчика Правдивых историй подстегнули многих современных исследователей к поиску ссылок в тексте. Однако рассказчик Лукиана также выделяет двух отдельных авторов, которых он использовал для вдохновения: «Один из них — Ктесий, сын Ктесиоха, из Книда, который много писал об Индии и ее особенностях, которых он никогда не видел сам и не слышал ни от кого, слывшего правдивым человеком. Ямбул также написал много странного о странах в великом море: он выдумал ложь, которая очевидна всем, но он написал историю, которая при всем том небезынтересна» (1.3.1-5: Κτησίας ὁ Κτησιόχου ὁ Κνίδιος, ὃς συνέγραψεν περὶ τῆς Ἰνδῶν χώρας καὶ τῶν παρ’ αὐτοῖς ἃ µήτε αὐτὸς εἶδεν µήτε ἄλλου ἀληθεύοντος ἤκουσεν. ἔγραψε δὲ καὶ Ἰαµβοῦλος περὶ τῶν ἐν τῇ µεγάλῃ θαλάττῃ πολλὰ παράδοξα, γνώριµον µὲν ἅπασι τὸ ψεῦδος πλασάµενος, οὐκ ἀτερπῆ δὲ ὅµως συνθεὶς τὴν ὑπόθεσιν). Ктесий из Книда — автор Индики, сочинения по этнографии Индии, написанного в четвертом веке до нашей эры и наполненного чудесными описаниями животных, людей и обычаев, а Ямбул (конец второго или начало первого века до нашей эры) написал фантастический рассказ о своих путешествиях, среди прочих мест, на эфиопский остров Солнца. Из–за лакун в рукописях связь Ктесия и Ямбула с авторами, которых рассказчик Лукиана намеренно предпочитает не называть, неясна, но, похоже, они выделены в качестве образцов и вдохновителей, поскольку прославились своими фальсифицированными свидетельствами и сфабрикованными историями.
Возможно, что в своем прологе Птолемей мог перечислить хорошо известные, ненадежные источники, такие как Ктесий или даже Антифан, используя их как зеркало для своей собственной работы в качестве самосознательного признания размытости границ между фактом и вымыслом. Однако, поскольку Птолемей имеет привычку фабриковать материалы и источники, вполне возможно, что вместо перечисления подозрительных авторов он мог придумать произведения для критики. Если Птолемей действительно фабриковал, то вполне вероятно, что некоторые читатели могли поверить в существование этих текстов, в результате чего они потратили много часов, пытаясь найти и разыскать эти критикуемые им произведения. Это похоже на то, как Лукиан в прологе Правдивых историй создает интерактивный текст, поскольку он ожидает, что его читатели будут рыться в его работе в поисках ссылок на авторов, которых он не называет, становясь в некотором смысле литературными археологами. Таким образом, вымышленное повествование текста Лукиана предлагает для ученого читателя интеллектуальное путешествие по литературе прошлого; это текст, который указывает на другие тексты.
Как и Правдивые истории Лукиана, Новая история — это текст, который указывает на другие тексты. Однако, в отличие от Лукиана, считается, что Птолемей выдумал многие из своих источников и их тексты. В результате, если критика Птолемеем более ранних авторов и текстов была сфабрикована, то Птолемей ожидает от своих читателей еще более сложной игры в эрудицию и пайдейю, чем Лукиан, потому что шансы складываются против них в игре, которую они не могут выиграть. Читатели текста Птолемея должны уметь распознать и понять вымысел, но маловероятно, что каждый читатель Новой истории мог уметь. В результате, текст будет создавать различные уровни читательской аудитории в зависимости от того, насколько хорошо читатель понимает, какую игру ведет здесь Птолемей. Некоторые читатели сразу же просекут эту уловку, поняв, что становиться литературным археологом и исследовать эти произведения совершенно бесполезно, потому что они фейковые. Другие читатели не будут так осведомлены, и в результате они попытаются найти копии этих фальшивых текстов, написанных фальшивыми авторами, потому что они не допустят возможности того, что автор действительно мог их выдумать. Однако есть и такие читатели, которые занимают позицию между этими двумя крайностями. Эти читатели были бы достаточно образованными, чтобы знать, что они никогда не слышали об этих авторах и подозревали, что их не существовало, но в период, когда знания, образование и paideia были важными атрибутами духовной жизни, они должны были хотя бы попытаться разыскать их, даже если знали, что это, скорее всего, бесполезно, потому что, перечисляя незнакомых авторов, Птолемей мог заставить читателей усомниться в их собственном уровне пайдейи.

Заявления Птолемея о Новой истории

Наиболее важной частью любого пролога являются утверждения автора о цели произведения; именно здесь автор объясняет читателю, что он предлагает, однако, может спровоцировать различные прочтения сочинения. Выше в разделе о прологе Птолемея, я пришел к выводу, что заявление о пользе чтения Новой истории («книга действительно полезна для тех, кто стремится усердно заниматься исторической наукой, поскольку она дает возможность за короткое время узнать много нового, коллекцию разрозненных фактов, на сбор которых у того, кто взял на себя труд собрать их из книг, в противном случае ушла бы целая жизнь»), кажется, принадлежит самому Птолемею, а не Фотию. Подразумевается, что Птолемей и есть «тот», кто провел много часов в библиотеке, просматривая книги и собирая то, что, по его мнению, было достаточно новым, интересным и важным, чтобы войти в его труд на благо читателей; по сути, он проделал всю исследовательскую и тяжелую работу, чтобы им не пришлось ее делать. Эти заявления Птолемей и подобные ему авторы, похоже, использовали как прием, чтобы утвердить свои работы в традиции и заманить читателей к чтению остальной части текста. Поэтому необходимо рассмотреть, как утверждения Птолемея согласуются с утверждениями, встречающимися в других альманахах.
Важно подчеркнуть объем и масштаб произведения, потому что в нем делается акцент на исследованиях автора и, следовательно, на его знаниях о предмете книги. Именно поэтому Плиний в Естественной истории обращает внимание на объем текста и охват материала в своей работе, утверждая, что он пролистал около двух тысяч томов и собрал в тридцати шести томах двадцать тысяч заслуживающих внимания фактов, взятых из ста авторов, включая факты, которые ранее игнорировались. Как и Птолемей, Плиний абстрагировал всю свою информацию и материал из других книг, записывая то, что находил; в результате младший Плиний унаследовал сто шестьдесят папирусных свитков, заполненных с обеих сторон записями его дяди. Работа Плиния отличается от работы Птолемея тем, что она гораздо масштабнее, и из приведенного отрывка видно, что Плиний ясно осознает масштаб работы и труд, связанный с созданием такого текста. Однако, помимо того, что Плиний подчеркивает проведенные им исследования по своей теме, очевидно, что он также хочет, чтобы его читатели знали о том, какие усилия были затрачены на создание этого труда, тем более что всеобъемлющий характер работы Плиния, по сути, является воплощением целой библиотеки.
Представление о том, что сбор информации является трудоемким занятием, также появляется в прологах Элиана и Авла Геллия. Элиан заявляет: «Теперь я хорошо знаю, сколько труда потратили другие на эту тему, но я собрал все материалы, которые мог; я изложил их невитиеватым языком, и я убежден, что мое достижение — сокровище далеко не ничтожное» (ὡς µὲν οὖν καὶ ἑτέροις ὑπὲρ τούτων ἐσπούδασται, καλῶς οἶδα· ἐγὼ δὲ ἐµαυτῷ ταῦτα ὅσα οἷόν τε ἦν ἀθροίσας καὶ περιβαλὼν αὐτοῖς τὴν συνήθη λέξιν, κειµήλιον οὐκ ἀσπούδαστον ἐκπονῆσαι πεπίστευκα). Элиан подчеркивает более доступный и понятный характер своей работы по сравнению с другими текстами, в то время как Авл Геллий делает упор на ученом труде: «Я изнурял себя, разворачивая и просматривая множество свитков, работая без остановки при любом перерыве между делами, когда мог выкроить досуг» (praef. 12: ipse quidem volvendis transeundisque multis admodum voluminibus per omnia semper negotiorum intervalla in quibus furari otium potui exercitus defessusque sum). Акцент на сборе информации в каждом из этих текстов, дает представление о том, как составители сборников на самом деле собирали свой материал; это была кропотливая работа, что заостряет Диодор Сицилийский, когда говорит, что на составление его Библиотеки ушло тридцать лет (1.3.4: τριάκοντα µὲν ἔτη περὶ αὐτὴν ἐπραγµατεύθηµεν).
Очевидно также, что эти научные занятия были доступны только богатым людям. Помимо того, что для этого требовалось свободное время, мы знаем, что античная ученость была занятием не одного человека, а многих, включая группу читателей и конспектирующих, что могли позволить себе только богатые люди. Плиний Младший рассказывает, что его дядя, старший Плиний, составляя Естественную историю, сам читал книги, ему читал раб, а также раб все записывал (Epistles 3.5). Это говорит о том, что все авторы компилятивных работ были чрезвычайно богаты, поскольку у них было время и ресурсы для проведения исследований. Более того, подчеркивая характер работы по составлению компилятивного текста, Птолемей, Плиний, Авл Геллий и Диодор в своих прологах характеризуют себя как эрудитов и знатоков своего предмета, что делает их достаточно квалифицированными специалистами, чтобы просвещать своих читателей. Они хотят заверить их в своих научных достижениях и компетентности, но время и усилия, необходимые читателю для ориентирования в их писанине, по словам Авла Геллия, «утомляют ум усталостью или отвращением, прежде чем он найдет одну или две заметки, которые приятно читать или полезно запомнить» (praef. 11-12: quibus in legendis ante animus senior ac taedio languebit quam unum alterumve reppererit quod sit aut voluptati legere aut cultui legisse aut usui meminisse). Ему вторит Диодор, писавший за двести лет до Авла Геллия, в самом начале императорского периода: «тем, кто собирается просмотреть труды стольких историков, нелегко достать нужные книги, а во–вторых, поскольку труды столь разнообразны и многочисленны, восстановление событий прошлого становится чрезвычайно трудным для понимания и восприятия» (1.3.8: τοῖς µὲν γὰρ ἐπιβαλλοµένοις διεξιέναι τὰς τῶν τοσούτων συγγραφέων ἱστορίας πρῶτον µὲν οὐ ῥᾴδιον εὐπορῆσαι τῶν εἰς τὴν χρείαν πιπτουσῶν βίβλων, ἔπειτα διὰ τὴν ἀνωµαλίαν καὶ τὸ πλῆθος τῶν συνταγµάτων δυσκατάληπτος γίνεται τελέως καὶ δυσέφικτος ἡ τῶν πεπραγµένων ἀνάληψις).
В своих прологах авторы призваны дать понять читателям, что они проделали за них всю тяжелую работу — пролистали бесчисленные тексты и отфильтровали всю необходимую информацию, — чтобы читателям не пришлось этого делать, и поэтому их работа незаменима. Из этого следует, что среди работ по составлению сборников складывается ощущение, что авторы осознавали не только то, что время их читателей дорого, но и то, как трудно справиться с объемом темы, когда она распределена по огромному количеству литературных произведений. Кроме того, огромное количество текстов, доступных в императорский период, особенно подборок, означало, что их число значительно превышало возможности любого человека прочитать, не говоря уже о запоминании, даже если копии текстов были широко доступны, чего часто не было. В результате авторы сборников стремятся привлечь внимание к причинам, по которым их работы являются полезным и даже необходимым ресурсом. Плиний говорит, что он решил написать произведение, которое оказывает полезную услугу, а не является источником развлечения (praef. 16: Equidem ita sentio, peculiarem in studiis causam eorum esse, qui difficultatibus victis utilitatem iuvandi praetulerint gratiae placendi). Диодор говорит: «После того, как мы изучили состав произведений каждого из этих авторов, мы решили написать историю по такому плану, который мог бы принести читателям наибольшую пользу и в то же время доставить им наименьшее неудобство» (1.3.5-6: ἐξετάσαντες οὖν τὰς ἑκάστου τούτων διαθέσεις ἐκρίναµεν ὑπόθεσιν ἱστορικὴν πραγµατεύσασθαι τὴν πλεῖστα µὲν ὠφελῆσαι δυναµένην, ἐλάχιστα δὲ τοὺς ἀναγινώσκοντας ἐνοχλήσουσαν). Авл Геллий утверждает, что его работа может помочь, «указав путь желающим изучать эти предметы с помощью книг или учителей» (praef. 17: quasi demonstratione vestigiorum contenti, persequantur ea post, si libebit, vel libris repertis vel magistris). Другим примером могут служить Стратегемы Полиэна, которые должны были стать: «…небольшим пособием по военной науке, которое, демонстрируя, как на картине, храбрость и опыт древних полководцев, их поведение и операции, а также различные успехи, которых они достигли, в некоторых случаях может быть полезно вам самим, вашим полемархам, вашим генералам, командующим отрядами в десять тысяч, или тысячу, или шестьсот человек, и всем, кого вы сочтете нужным наделить военным командованием» (praef. 2-3: τῆς στρατηγικῆς ἐπιστήµης ἐφόδια ταυτὶ προσφέρω, ὅσα τῶν πάλαι γέγονε στρατηγήµατα, ὑµῖν τε αὐτοῖς πολλὴν ἐµπειρίαν παλαιῶν ἔργων, τοῖς τε ὑπὸ ὑµῶν πεµποµένοις πολεµάρχοις ἢ στρατηγοῖς ἢ µυριάρχοις ἢ χιλιάρχοις ἢ ἑξακοσιάρχοις ἢ ὅσαι ἄλλαι ὅπλων ἀρχαὶ).
Все эти работы отличаются друг от друга по объему, тематике и назначению, однако каждый из этих авторов предусматривает образовательную и утилитарную функцию своих работ. Эти авторы утверждают, что искренне хотят расширить знания своих читателей по своему предмету, направить их по верному пути, если им требуется дальнейшее образование по этому предмету, предлагая им доступность и удобство. Это особенно верно в отношении Аттических ночей Авла Геллия, которые не призваны конкурировать с работами Плиния или Диодора по объему или масштабу, поскольку он не претендует на полноту изложения, предлагая лишь отдельные факты для поддержания интереса читателей. Вместо этого Авл Геллий стремится противопоставить свою работу и методику греческим предшественникам (которые, по его словам, записывали факты просто так, без какой–либо общей цели), давая понять, что он отдает предпочтение качеству перед количеством, отбирая материал, который является образовательным или полезным. В подтверждение этого Авл Геллий вспоминает мудрое изречение Гераклита, что: «полиматия не учит уму–разуму» (πολυµαθίη νόον οὐ διδάσκει). Авл Геллий представляет Аттические ночи как превосходящие эти ранние греческие попытки дать читателям знания, и, похоже, он считает, что его работа вдохновляет на дальнейшее изучение и стимулирует ум читателей, улучшая память и красноречие, вооружая их средствами для самостоятельного поиска знаний, если они, конечно, пожелают. Поэтому, когда мы сравниваем пролог Птолемея с прологами других авторов, его утверждения о полиматии приобретают более подрывной тон. Утверждения о пользе чтения Новой истории изначально кажутся предложениями, схожими с текстами других составителей, тем более что его утверждения о краткости довольно похожи на комментарии, сделанные в серьезных, педагогических сборниках. Например, Авл Геллий говорит, что Аттические ночи, «предоставляя быстрый и легкий короткий путь, могут привести активные и бдительные умы к желанию самостоятельного обучения и к изучению полезных искусств, или освободить тех, кто уже полностью занят другими житейскими хлопотами, от позорного невежества в словах и вещах» (praef. 12: sed modica ex his eaque sola accepi quae aut ingenia prompta expeditaque ad honestae eruditionis cupidinem utiliumque artium contemplationem celeri facilique compendio ducerent aut homines aliis iam vitae negotiis occupatos a turpi certe agrestique rerum atque verborum imperitia vindicarent). Это заставило Мхеаллаи утверждать, что заявления Птолемея в его прологе рассчитаны на читателей, которые хотели обладать знаниями, но не обязательно хотели прикладывать тяжелый труд и терпение для их приобретения. Этот короткий путь к знаниям пропагандируется в начале фотиевой эпитомы «Библиотеки Псевдо–Аполлодора»: «Черпая лабиринты веков из моей пайдейи, познай миф древних времен. Не смотри на страницы Гомера и на элегии, не обращайся к трагической Музе и к лирике, не ищи шумных стихов киклических поэтов. Всмотрись в меня, и ты найдешь во мне все, что вмещает вселенная» (codex 186, 142b, 9-15: αἰῶνος σπείρηµα ἀφυσσάµενος ἀπ’ ἐµεῖο παιδείης, µύθους γνῶθι παλαιγενέας, µηδ’ ἐς Ὁµηρείην σελίδ’ ἔµβλεπε µηδ’ ἐλεγείην, µὴ τραγικὴν Μοῦσαν, µηδὲ µελογραφίην, µὴ κυκλίων ζήτει πολύθρουν στίχον· εἰς ἐµὲ δ’ ἀθρῶν εὑρήσεις ἐν ἐµοὶ πάνθ’ ὅσα κόσµος ἔχει). Хотя есть некоторые сомнения в том, было ли это послание написано Псевдо–Аполлодором или же оно было добавлено позднее, в нем утверждается, что оно способно избавить читателя от необходимости читать первоисточники, предлагая ему гораздо более быстрый путь к знаниям, а также утверждается, что оно полезно, поскольку превосходит качеством тексты, из которых был взят материал.
Мысль о том, что читателей можно побудить отказаться от чтения классики ради знаний и заполучить пайдейю в другом месте, сатирически осмыслена Лукианом в Учителе ораторского искусства. В этом произведении учитель дает совет молодому ученому, мягко говоря, нетрадиционный: «Что касается чтения классиков, то не читай ни этого болтливого Исократа, ни этого неотесанного Демосфена, ни этого утомительного Платона. Нет, читай речи мужей, живших почти в наше время, и эти произведения, которые они называют «упражнениями», чтобы получить от них запас провизии, которую вы сможете использовать по мере необходимости, беря, так сказать, из кладовки» (ἀλλὰ καὶ ἀναγίγνωσκε τὰ παλαιά µὲν µὴ σύ γε, µηδὲ εἴ τι ὁ λῆρος Ἰσοκράτης ἤ ὁ χαρίτων ἄµοιρος Δηµοσθένης ἤ ὁ ψυχρὸς Πλάτων, ἀλλὰ τοὺς τῶν πρό ἡµῶν λόγους καὶ ἅς φασι ταύτας µελέτας, ὡς ἔχῃς ἀπ᾽ἐκείνων ἐπιστισάµενος ἐν καιρῷ καταχρῆσθαι καθάπερ ἐκ ταµιείου προαιρῶν). Профессор в эссе Лукиана выступает за то, чтобы избегать канонических текстов, потому что менее важно изучить оригинальные тексты и запомнить весь материал из них, чем овладеть умением придумывать непонятные сведения и источники на коленке: «Если ты нарушишь синтаксис или ввернешь варварское словечко, пусть тебя вылечит только бесстыдство, и будь готов немедленно назвать имя того, кого сейчас нет в живых и кто никогда не был ни поэтом, ни историком» (ἄν σολοικίσῃς δὲ ἤ βαρβαρίσῃς, ἓν ἔστω φάρµακον ἡ ἀναισχυντἰα, καὶ πρόχειρον εὐθὺς ὄνοµα οὔτε ὄντος τινος οὔτε γενοµένου ποτέ, ἤ ποιητοῦ ἤ συγγραφέως).
Возможно, что заявления Птолемея о пользе чтения Новой истории привлекли бы тех читателей, которые не хотели читать классику, поскольку считали, что птолемейщина призвана придать им видимость эрудиции, без приложения особого труда, по сути предоставляя им то, что так презирали Авл Геллий и Гераклит, — полиматию, которая, как говорил Гераклит, не учит уму–разуму. Это были читатели, которых устраивало притворяться знающими, чем быть знающими, и их отталкивало чтение работ Плиния, Авла Геллия и Элиана с их сжатым изложением множества фактов и информации, которые не были легким или быстрым чтением, будучи текстами, требующими от читателя времени и стараний для чтения и усвоения их содержания. Такие читатели были вполне готовы к блефу для показа глубокой образованности, получая информацию либо из трудов, подобных трудам Птолемея, либо выдумывая источники для поддержки собственных фантастических утверждений, как это делает сам Птолемей. Поскольку Птолемей придумывает источники для поддержки своих историй, кажется, что он выступает за этот метод накопления знаний. Однако, как утверждает Мхеаллаи, читатели, которые подходят к тексту с этой утилитарной точки зрения в поисках короткого пути к пайдейе, окажутся жертвами интеллектуальной уловки Птолемея, потому что читать птолемеевский винегрет прямолинейно — значит полностью упустить его смысл. Фальшивые источники и выдуманные материалы Птолемея пародируют функцию произведений, предлагающих кратчайший путь к пайдейе, и фактически подрывающих функцию серьезных и научных сборников. Это видно из сходства между утверждениями Птолемея о краткости и прологами к научным трактатам Валерия Максима Памятные дела и изречения и Фронтина Об акведуках. Например, Валерий утверждает: «Я решил выбрать из известных авторов и упорядочить достойные памяти деяния и изречения римского города и иноземных народов, широко рассеянные в других источниках, чтобы они были под рукой и чтобы избавить от длительных поисков желающих ознакомиться с ними " (praef.: Urbis Romae exterarumque gentium facta simul ac dicta memoratu digna apud alios latius diffusa sunt quam ut breviter cognosci possint, ab inlustribus electa auctoribus digerere constitui, ut documenta sumere volentibus longae inquisitionis labor absit). Фронтин говорит: «Я собрал в этом очерке (так сказать, в один систематический свод) такие факты, до сих пор разрозненные, которые я смог собрать вместе, относящиеся к общему предмету, и которые могут служить мне руководством в моем администраторстве» (Quapropter ea quae ad universam rem pertinentia contrahere potui, more iam per multa mihi officia servato in ordinem et velut corpus diducta in hunc commentarium contuli, quem pro formula administrationis respicere possem). Сходство между прологами поразительно, и оно предполагает, что эти конкретные заявления о краткости в сочетании с утверждением о широком разбросе материала за пределами книги были обыденностью для прологов. Однако Птолемей писал на греческом языке, в то время как Валерий Максим и Фронтин писали на латыни. Хотя существуют параллели с высказываниями в других латинских прологах, в частности в прологе Авла Геллия, сравнения с греческими сборниками отсутствуют. Это может навести на мысль, что Птолемей был чрезвычайно сведущ как в латинской, так и в греческой литературе, хотя ни один из источников Птолемея, названных Фотием, Евстафием и Цецем, не является латинским автором, все они греческие. Тем не менее, в Новой истории есть упоминания об императорах Августе, Клавдии и Веспасиане, а также о храме Мира в Риме. Это свидетельствует о некотором знании Рима и римской истории, что позволяет предположить, что он мог даже провести время в Риме. Если рассматривать это наряду с посвящением Тертулле, то можно предположить, что Птолемей был связан с Римом и, возможно, знавал латинские тексты. Поэтому вполне возможно, что Птолемей мог основывать свои прологи на латинских педагогических и утилитарных авторах, таких как Валерий Максим и Фронтин, потому что он хотел ассоциировать себя с этими текстами для римских читателей, которые хотели расширить свои знания греческого материала. Если это так, то можно предположить, что Птолемей был вполне осведомлен о том, что привлекает римских читателей, и направлял свои усилия именно на них. Сходство между прологом Птолемея и прологами в трактатах Валерия Максима и Фронтина может навести на мысль, что пролог Птолемея предназначен для подражания этим текстам. Более того, как мы увидим в следующих главах, если учесть, что содержание Новой истории стирает границы между фактом и вымыслом, а также играет с понятиями авторитетности и достоверности, эти сходства должны быть иронией. В результате, вместо того чтобы просто вводить в заблуждение читателей, которые хотели быстро заиметь эрудицию, Птолемей на самом деле сатирически изображает функцию серьезных сборников, испытывая способность аудитории различать псевдоученость своего текста.

Заключение

Пролог Птолемея показывает, что в отличие от Авла Геллия или большинства авторов компиляций, у него нет искреннего желания предложить читателям помощь в их становлении как интеллектуалов; скорее, его утверждения говорят о разных вещах для разных типов читателей, в зависимости от того, насколько они принимают то, что говорит Птолемей, подвергают сомнению его мотивы и сомневаются в своем собственном уровне пайдейи. Поэтому, когда Птолемей утверждает, что предлагает знания за короткий промежуток времени, он создает различные способы прочтения текста; его можно читать как короткий путь к знаниям, как развлекательный псевдоученый текст или даже как еще один серьезный мифологический сборник в контексте сбора мутной мифографии, в зависимости от того, как читатели читают и интерпретируют сомнительный и сфабрикованный материал по всей работе. В совокупности паратекстуальные тропы Птолемея играют на сложившейся традиции компиляции, чтобы установить протоколы чтения текста, которые могут варьироваться в зависимости от того, как читатель интерпретирует смысл, стоящий за заголовком, посвящением, критикой предыдущих авторов и, самое главное, утверждениями Птолемея.
Можно увидеть сходство с выбором Лукианом названия для своего романа Правдивые истории (ἀληθῶν διηγηµάτων) и его утверждениями в прологе, который также обыгрывает современные условности прологов. Например, включение слова ἀληθοῦς (истинный) предполагает, что произведение Лукиана содержит фактическую или реальную информацию, за которым следует ἰστορίας — слово, используемое в птолемейщинах, поскольку оно обозначает исследование и расследование. Однако термин διήγηµα относится к истории, которая не обязательно связана с элементом правды, поскольку Полибий утверждает, что διήγηµα — это не что иное, как декадентская форма ἱστορία, лишенная правды (2.56). В прологе Правдивых историй главный герой и рассказчик текста заявляет, что единственная правда, которая будет сказана, это та, что он лжец и что все, о чем рассказывается в произведении, является выдумкой. Таким образом, создается дихотомия между, казалось бы, честным и прямолинейным названием повествования и предлагаемой рассказчиком правдой о том, что все в Правдивых историях — иллюзия, поскольку все произведение является сатирической смесью других литературных традиций. Заголовок Лукиана — это первый шаг, сигнализирующий читателям о типе текста, и проницательные читатели, настроенные на сложные литературные игры того периода (особенно если они были знакомы с другими произведениями Лукиана), отнеслись бы к заголовку, претендующему на правдивый материал, с крайней осторожностью. Утверждения, которые следуют в прологе, раскрывают истинную цель текста: это сатира и мистификация, направленная против поэтов, историков, философов и попурристов, которые рассказывают причудливые небылицы, претендуя на то, что говорят правду. Правдивые истории Лукиана — это комический парадокс, в котором ложь может быть формой правды, если сказать правду, что человек лжет; рассказы Лукиана правдивы в том смысле, что это рассказы, которые соответствуют своему вымыслу, в отличие от рассказов других писателей, которые лживы в своих претензиях на правдоподобие. Таким образом, Лукиан указывает на вымышленность самого текста и в то же время, посредством интертекстуальных ссылок, подчеркивает вымышленность произведений поэтов, историков, философов и попурристов, которых Лукиан высмеивает; читателю предлагается сыграть активную роль в том, чтобы выйти за пределы поверхностного смысла текста и обнаружить истину, заложенную в вымышленном повествовании.
Пролог Птолемея, хотя и не столь явный, как пролог Лукиана, где он указывает на вымышленность своего текста, играя на парадоксе правды и лжи, но его осведомленность о паратекстах обычных сборников и манипулирование ими призваны иронизировать и имплицитно подчеркивать вымышленный характер Новой истории. Тем самым Птолемей создает для читателя антитезу факт/вымысел, как это делает Антоний Диоген с паратекстом своего романа, поскольку его ироничное использование обычных попурристских тропов мобилизуется против своих собственных подразумеваемых читателей. В результате пролог сатирически высмеивает функцию компилятивных текстов в этот период, а также ценность пайдейи, но, как мы увидим в следующей главе, он также создал текст, который устанавливает сложные отношения с вымыслом, раздвигая границы авторитетности.

---

[1] Клитофонт (Ахилл Татий 1.16.2) сравнивает великолепную демонстрацию хвостовых перьев павлина с «театром» (τὸ θέατρον ἐπιδεικνύναι τῶν πτενῶν), тогда как в описании Диона Хризостома павлин демонстрирует свои хвостовые перья, дугообразно закрученные вокруг него, как в театре (ὧσπερ εὐιδὲς θέατρον), Dio Chrysostom Oration 12.2.
[2] Павлин описан Дионом Хрисостомом (Oration. 12.2-5); Лукианом (Оn the Hall 11-12); и Элианом (О характеристиках животных 5.21). Пальмы упоминаются Геродотом (Истории 1.193). О трансмариновом браке реки Алфей и источника Аретузы упоминают Пиндар (Немейская ода. 1.1-2), Вергилий (Энеида. 3.694-696) и Овидий (Метаморфозы. 5.577-641).
[3] Элиан О характеристиках животных 1.50 и 9.66; Оппиан Искусство рыбной ловли 1.554-79; и Плиний Естественная история 9.76 и 32.14.
[4] Это видно из многочисленных жалоб Марциала на плагиат, который, похоже, был чрезвычайно прибыльным делом (Epistulae 1.29; 1.38; 1.52; 1.53; 1.66; 1.72; 2.20; 10.100; 10.102; 11.94; 12.63). Более того, Гален также отмечал, что конкурентный спрос на редкие книги стимулировал торговлю подделками, включая подложные книги с его собственным именем (In Hippocratis de natura hominis commentarium II, praef. 109.5-9; De Libris propriis 19.8-9).
[5] Они варьируются от псевдодокументальных романов, таких как «Вавилоника» Ямвлиха и «Невероятные вещи за пределами Туле» Антония Диогена, которые пародируют поиск знаний, до научных работ, таких как Оn the virtues of plants Фессала Тралльского и Syranides Гарпократа, которые оба используют стратегии псевдоаутентификации, эксплуатирующие тему поиска мудрости для возвышения своих произведений.
[6] Диктис был спутником Идоменея и Мериона, и ему было поручено написать хронологический отчет о Троянской войне, для чего он изготовил девять табличек из липового дерева, написанных на финикийском языке, и по его предсмертному желанию они были погребены вместе с ним в его гробнице в Кноссе, в ларце из станнума (сплава серебра и свинца). Гробница оставалась необнаруженной более тысячелетия, пока на тринадцатом году правления императора Нерона (66 г. н. э.) землетрясение не вскрыло гробницу и ее содержимое. Пастухи, надеявшиеся найти сокровища в металлическом сундуке, вместо этого обнаружили скрижали с непонятным шрифтом, которые они принесли своему хозяину Евпраксиду, который был также озадачен текстом, поэтому он отнес их римскому губернатору Крита Рутилию Руфу, который, подозревая, что они могут содержать секретную информацию, отправил их в Рим самому Нерону. Нерон распознал, что текст финикийский, нашел эксперта, который расшифровал его, и, обнаружив, что это греческий рассказ очевидца Троянской войны, приказал перевести его на греческий язык и поместить в греческую библиотеку в Риме. В конце пролога говорится, что текст (греческий перевод) следует канве событий, записанных в оригинальном финикийском рассказе Диктиса.