6. Кассий Дион
Примерно в начале III века нашей эры Кассий Дион приступил к работе над своей историей римского мира. Подобно Аппиану и другим, он пытался сказать о начале Тарентинской войны что–то новое, что явствует из первых двух сохранившихся отрывков. Римляне (9.39.1-2) знали, что тарентинцы и кто–то еще готовились к войне против них. В следующем фрагменте (9.39.3) мы находим, что «тарентинцы, хотя они сами вызвали войну, тем не менее были свободны от страха». Очевидно, по мнению Диона, греки по глупости спровоцировали войну с Римом. Полезно заметить, что фразу «свободны от страха» Дион позаимствовал у Геродота (1.143).
Милетяне были богатым народом, «свободным от страха» перед Киром и персами. Они заключили договор с Киром, однако, в 499 году милетяне Гистией и Аристагор спровоцировали восстание ионийцев. Пять лет спустя персы прибыли в Милет, разграбили город и обратили его жителей в рабство, что стало сюжетом для суперудачной трагедии Фриниха (Hdt. 6.18-21). Параллели с Тарентом очевидны.
Тарентинцы были богаты, и мы помним, что в развязывании войны с Римом Полибий обвинял возникшую из–за их процветания эвдемонию. Авторы от Дионисия до Аппиана, по–видимому, с большей конкретикой возлагали вину на их демагогов, которые были не лучше и не везучее милетских тиранов. В обоих случаях вожди одного города–государства организовали сопротивление империи, но оно в конечном счете оказалось безуспешным. Сам Тарент был далеко от Рима, как и Милет от Суз. Между тем римляне, как и персы, не были моряками. Немного позже в рассказе Диона они покажут, что против тарентинцев им было лучше на суше. Что же касается того, заключили ли греки какой–нибудь договор перед лицом римской агрессии, то об этом свидетельствует Филохарид у Аппиана, хотя слова демагога вызывают недоверие. Римляне взяли Тарент, но через десять лет, а не через пять. Лучше всего запомнилось разграбление римлянами города в 209 году, когда помимо произведений искусства и, предположительно, 83 000 фунтов золота было уведено 30 000 рабов. Тем не менее Флор (Epit. 1.13.27) описал богатую добычу, увезенную римлянами для триумфа в 272 г.: «золото, пурпур, статуи, картины и таретинскую роскошь». Следуя примеру Аппиана, Кассий Дион в рассказе о начале войны больше склонялся к комедии. Эффекта «правдивости» он достиг тем же образом, как Дионисий и другие, показав широту своих познаний.
Читатели, уловившие связь с Геродотом, могли поразмышлять о параллелях между тарентинцами и милетянами и о том, почему греки без колебаний начали военные действия:
«Тарентинцы, хотя и сами начали войну, тем не менее были свободны от страха. Ибо римляне, понимавшие, что они делают, из–за своих временных затруднений притворялись, что не знают этого. После этого тарентинцы, думая, что они либо отделаются безнаказанно, либо останутся совершенно незамеченными, так как на них никто не жаловался, повели себя еще более нагло и даже против своей воли вынудили римлян вступить с ними в войну. Здесь подтверждается высказывание, что даже успех, когда он приходит к людям в неоправданной мере, оказывается источником несчастья для них; ибо он ведет их к безумию — так как умеренность не уживается с тщеславием — и причиняет им самые серьезные бедствия. Точно так же тарентинцы, наслаждаясь исключительным процветанием, в свою очередь столкнулись с несчастьем, которое было равноценной расплатой за их дерзость».
Дион начал с более практического анализа. Естественно, римляне знали о подготовке греков к конфликту, хотя как она протекала и как они могли об этом узнать, мы сказать не можем. Вполне вероятно, что Дион построил свое повествование на обвинении тарентинцев в нападении до того, как они действительно это сделали. Как и его предшественники, он также, как мы увидим, проводил контраст между моральной прямотой неагрессора и предосудительным высокомерием греков, которое способствовало началу войны. Его утверждение, что римляне знали о заговоре тарентинцев, изображало растущую имперскую власть как нечто всесведующее или, по крайней мере, удивительно терпеливое, что предполагало скорее неизбежный исход, чем точно отражало неясность исторической ситуации. Небольшое преувеличение римской мощи и влияния вполне понятно для человека, впервые прибывшего в Рим около 180/1 года н. э. и вплоть до своей смерти около 231 г. н. э. наблюдавшего выпавшие империи многочисленные испытания.
Без полной информации мы не можем быть убеждены, что Дион когда–либо рассказывал реальные дела, которые, как были уверены тарентинцы, не имели бы для них негативных последствий. Отчасти греки «были свободны от страха» из–за бездействия римлян вследствие сопутствующих затруднений. [1] К сожалению, его аудитория тогда была в гораздо лучшем положении, чтобы оценить, какие препятствия стояли перед римлянами около 282 года до н. э. Для нас остается только один фрагмент, который служит причиной большего количества проблем, чем сам проясняет. Дион (9.39.1-2) объяснил, что римляне столкнулись с восстаниями и неприятностями от этрусков, умбров и галлов еще до начала Пирровой войны:
«Когда римляне узнали, что тарентинцы и другие народы готовятся к войне против них, они послали Фабриция в союзные города, чтобы те не восстали. Они же арестовали его и, отправив послов к этрускам, умбрам и галлам, заставили многих из них тоже восстать, одних сразу, а других вскоре после этого».
Потеря промежуточного повествования между этим первым фрагментом девятой книги и вторым, оставляет много необъясненного и вызывает хронологические проблемы. Посольство Фабриция в союзные города и его арест засвидетельствованы только здесь. Следовательно, к ним следует относиться с некоторым подозрением. [2] Из–за противоречивых свидетельств за этот период его миссия по–разному датировалась от 285 до 283 гг. Особый интерес представляет идентификация как союзников, захвативших римского представителя, так и тех, кто призвал к восстанию этрусков, умбров и галлов. По крайней мере один ученый предположил, что арестовали тарентинцы, хотя трудно оправдать этот аргумент на том основании, что едва ли можно было назвать гегемона Италийской лиги римским союзником до завершения пирровой войны. Кроме того, римлянам нужно было победить тарентинцев, чтобы те восстали. Между тем многое из того, что рассказал здесь Дион, лучше соответствует обстоятельствам галльских войн, начавшихся за два года до Bellum Tarentinum.
Ливий (Per. 12) и Аппиан (Samn. 3. 6) согласны с тем, что римляне сражались с сенонами еще до морского столкновения с тарентинцами. Последний из этих двух авторов также имеет интересное сходство с приведенным выше отрывком Диона. Согласно Аппиану, галлы приняли римских послов, которых казнили. Неизвестные легаты должны были жаловаться на нарушение условий договора; сеноны служили наемниками против римлян. В отместку за смерть представителей консул Корнелий (П. Корнелий Долабелла) опустошил их территорию, в то время как его коллега Домиций (Гн. Домиций Кальвин Максим) разгромил коалицию галлов и этрусков. Фабриций в этом процессе не играл никакой роли, но у нас есть римский посол, и даже не один, посланный к тем, кого можно было бы истолковать как восставших союзников. Беда в том, что галлы убили этих людей и едва ли могли заставить себя восстать. К счастью, некоторую помощь в разрешении этих трудностей оказывает Полибий.
Согласно его хронологии, сеноны разбили римлян при Арретии, где был убит римский военачальник Л. Цецилий Метелл Дентер (2.19.8). Чтобы выкупить своих пленников (2.19.9), римляне отправили послов, которых галлы убили, нарушив тем самым договор. Дион использует επαναιρεω в значении «выбирать» (45.34.5), «брать» (46.7.1, 56.6.6) и «забирать» (72.4.6), и последнее не обязательно означает «убивать», хотя слово имеет это значение у Полибия и у других авторов вроде Аппиана (например, BC 4.15). Возможно, хотя и маловероятно, что Дион или, возможно, один из его латинских источников решил истолковать επανειλοντο как означающее, что галлы нарушили договор, «забрав римлян», другими словами, арестовали их, а не убили.
Другая трудность, заключавшаяся в том, что галлы не могли заставить себя восстать, могла возникнуть из–за неясности, с какой группой сражались римляне. В то время как Аппиан и Ливий говорят только о cенонах, Полибий также ссылается на бойев. По его версии, это произошло после смерти Цецилия. Маний Курий Дентат был назначен сражаться с сенонами. После успешного завершения этой кампании бойи опасались, что их постигнет та же участь, и призвали на помощь этрусков (2.20.1-3). Эти две армии были разбиты римлянами, возможно, под предводительством консула П. Корнелия Долабеллы, который победил сенонов, согласно Ливию и Аппиану. Дион столкнулся с двумя противоречивыми традициями, включавшими две различные группы галлов, одна из которых прямо призвала на помощь соседних этрусков и каждая из которых восстала в разное время, — бойи восстали, как только они увидели судьбу противников Дентата. Его фраза «союзные города» позволяет ему избежать противоречий с Ливием и Аппианом относительно путаницы в идентичности галлов, следуя схеме хронологии Полибия, которая сохранила восстание двух групп, одних сразу, а других позже. Что касается умбров, о которых упоминал Дион, то их включение не представляет особых проблем, учитывая их близость как к этрускам, так и к галлам, с которыми они были в союзе прежде, особенно в войне, кульминацией которой стал Сентин в 295 году (Liv. 10.21, 27, 31.13). Тарентинцы, между тем, не были вовлечены, и никакие другие источники не производят впечатления, что были вовлечены. Это не объясняет появления в повествовании Фабриция, но делает его римским представителем к сенонам, которые, очевидно, хлебнули лиха из–за его ареста. Дион мог следовать альтернативной традиции или подключить человека, впоследствии прославившегося своей дипломатией и посольствами.[3]
По–видимому, Дион продолжал рассказывать о победах Фабриция над самнитами, бруттиями и луканами в 282 году, над теми же самыми противниками, которых он победил в 279/8 году (Liv. Per. 13), в то время как его коллега Г. Эмилий Папп продолжал операции в Этрурии, вполне возможно, против этрусков и бойев. Это вполне может быть та же самая кампания, что и в периохе двенадцатой книги Ливия, где римляне побеждали самнитов, бруттиев, луканов и этрусков после морского сражения с тарентинцами. Отсутствие галлов можно объяснить тем, что против них была объявлена война, хотя о завершении военных действий ничего не говорится. В добавление к потенциальной путанице, в 281 г. Л. Эмилий Барбула (D. H. 19. 6) был занят самнитами, луканами, бруттиями и этрусками, а его коллега Г. Марций Филипп праздновал триумф над этрусками. Другими словами, осмыслить сообщения о стольких войнах против одних и тех же врагов примерно в то же время, когда начались военные действия с тарентинцами, будет непросто. Все эти свидетельства показывают, что при этих обстоятельствах занятость консулов покорением негреков была еще одной причиной, по которой тарентинцы были «свободны от страха».
Греки также не боялись, потому что римляне не жаловались на их подготовку к войне, и эта ситуация кардинально изменилась, когда тарентинцы, больше не удовлетворенные планированием, «будут действовать еще более высокомерно» и нападут на не желающих этого римлян. По–видимому. сама идея сохранения независимости от Рима была возмутительной с точки зрения Диона. Прежде чем перейти к последующим событиям, он, по–видимому, не был удовлетворен этими причинами отсутствия страха и предложил более широкую теорию относительно происхождения вида hybris, который повлиял на весь полис.
Поскольку тарентинцы не продвинулись дальше стадии заговора, в аргументе высказывается мнение о том, что процветание, когда оно превышает разумную меру, порождает причины для несчастья. Из разных источников мы уже слышали о тарентинском богатстве. Именно это процветание привело людей к бесцельности, в первую очередь из–за негативного влияния успеха на поведение, как индивидуальное, так и коллективное. Они стали высокомерными, а мудрость не любит общаться с тщеславием. Упоминание о мудрости напоминает нам Энния, Дионисия и Плутарха, которые приписывали недостаток мудрости Пирру и тарентинцам. Без этого существенного качества успех приводил к низвержению даже самых великих. Успех тарентинцев вызвал цепную реакцию. Их высокомерие вылилось в распущенность, которая встретила то же несчастье. Другими словами, мы столкнулись с кругообращением, наблюдаемым у Полибия (8.24), Страбона (6.3.4) и Плутарха (Pyrrh. 13.2; 16.2). Для конкретного несчастья/злодеяния, удивительно двусмысленного слова, Дион имел в своем распоряжении более широкий спектр доступных авторов, которые рассказывали о злодеяниях тарентинцев, а также о падении их города. Все началось с прибытия римского флота в 282 году.
Дион очень быстро оставляет ученого читателя в некотором замешательстве. Ибо римским командующим флотом он назвал (9.39.4) Луция Валерия, а не Корнелия, как Аппиан. Без свидетельских показаний более ранних, чем Аппиан или Дион, авторов, невозможно определить, почему последний изменил имя наварха или он просто ошибся. [4] Как бы ни звали полководца, Корнелием или Валерием, римляне приказали (9.39.5) отправить своего дуумвира в Тарент, чего не заявляли ни Флор, ни Аппиан, хотя Дионисий для командировки Л. Постумия использовал тот же язык. Эту путаницу можно приписать византийским эксцерпторам как Дионисия, так и Диона, которые столкнулись с двумя Луциями, Луцием Постумием и Луцием Валерием. Что касается приказа посетить Тарент, то Дион мог бы возразить против описания Аппианом римской эскадры как занятой просто осмотром достопримечательностей.
По его словам, римские корабли подошли во время Дионисий, и остается только удивляться, как Дион смог быть настолько точным. Аппиан ничего не сказал ни об обстоятельствах прибытия римлян, ни о месте их нахождения, только то, что Филохарид призывал своих сограждан к нападению. По словам Флора, тарентинцы отмечали в театре какой–то праздник, но он не уточнил, какой именно. Только Дион сообщил точные обстоятельства. Его утверждение, что однажды днем горожане сидели в театре, позволяет нам отнестись к замечанию о Дионисиях с долей сарказма. Видя, что римляне приближаются к их полису, тарентинцы у Диона заподозрили, что римляне плывут против них, по–видимому, как пираты, и немедленно атаковали из гнева, а также под влиянием опьянения.
Дион не предоставил информации об опьянении, потому что он обратился к источнику, который сообщил дату или фактические обстоятельства битвы. Он знал отрывок из «Законов» Платона, в котором спартиат Мегилл жаловался на чрезмерное пьянство тарентинцев во время Дионисий. Несомненно, он сохранил этот стереотип, как и его предшественники. Иначе трудно себе представить, как греки, «насыщенные вином» и движимые иррациональным гневом и алкоголем, сумели занять свои триремы и отплыть, не говоря уже о том, чтобы напасть на римский флот. Это буквально то, что Дион приказал тарентинцам сделать, или, скорее, они напали (προσπεσόντες) на Валерия. Помимо «напасть», προσπεσόντες может означать падать ниц к ногам дуумвира, но опьяненные греки не были просителями. К сожалению, Валерий не мог этого знать.
Утверждение Аппиана, что римляне были всего лишь «туристами», отправившимися в инспекционное путешествие, представляло людей республики праздно проводящими время. Дион исправил этот образ, развивая идею их невинности. Когда двуличные тарентинцы «набросились на него», Валерий не поднял руки и даже не заподозрил враждебности — язык, который напоминает Фукидида (3.32). Во время Пелопоннесской войны самосцы сказали спартанцу Алкиду, что он не освободит Грецию должным образом, если убьет людей, которые не нападали и не были врагами. В то время как Алкид прислушивался к тому, что он считал хорошим советом, тарентинцы, естественно, не обращали внимания на это упоминание, и им не удалось сохранить себя или Великую Грецию независимыми от римского правления. Портрет Диона вряд ли представлял их в благоприятном свете, но и римлянам он не слишком льстил, если не считать контраста в поведении распутных участников празднества и трезвой преданности Валерия своему долгу. Возможно, нам следует вообразить, что бесхитростный дуумвир и его эскадра были подавлены превосходящими силами противника, обманутые мыслью, что тарентинцы настроены дружелюбно, пока не стало слишком поздно. Это не меняет факта, что они проиграли морскую битву кучке пьяниц. Все повествование очень остроумно, и Дион продолжал добавлять приукрашивания. Вместо того чтобы указать точное число потерь римлян, как это сделал Аппиан, он сообщил, что тарентинцы потопили Валерия и многих других. Неясность легко поддается более преувеличенному представлению о деле и количестве кораблей, отправленных на дно.
Неудивительно, что римляне (9.39.6) тяжело восприняли известие о поражении, как и следовало ожидать от автора. Они решили не посылать армию против греков немедленно, предпочтя посольство. Очевидно, фециальная процедура была не так хорошо знакома зрителям III века н. э. [5] Дион ранее говорил, что тарентинцы думали, что бездействие или молчание римлян означало, что им сойдет с рук их безобразие. Следующая фраза ясно дала понять собравшимся, что беспокоиться не о чем. Римляне послали посольство, чтобы избежать видимости умолчания о своих потерях и не дать грекам стать чрезмерно сдержанными. Странно, но судьбы военнопленных не рассматривались так, как это было у Аппиана. Где этот автор любил уточнять неясное в прочитанном, Дион все время приводил объяснения, укрепляя уверенность в целях и способностях римлян.
Когда их делегация прибыла в Тарент, они не были хорошо приняты, и греки не отослали их с соответствующим ответом. Не успели римляне вымолвить и слова, как тарентинцы тут же выставили на посмешище «и все остальное, и их одежду». Дионисий и Аппиан заставляли тарентинцев высмеивать попытки Постумия говорить по–гречески. Легаты не имели возможности открыть рты, — настолько неприветливой была атмосфера в театре. Или, скорее, этим грекам не хватало искушенности, чтобы оценить многое, кроме простейшего юмора. Одного появления римлян было достаточно, чтобы рассмеяться при виде их одежды:
«Это была городская одежда, в которой мы ходим на форуме. Они носили ее то ли из чувства собственного достоинства, то ли из благоговения, чтобы греки уважали их хотя бы за это».
Одеждой послов была тога, складки которой прославились при знаменитом объявлении войны в Карфагене (Polyb. 3.33; Liv. 21.18.13-14). В отличие от греков, карфагенские сенаторы не смеялись ни над тогой, ни над словами Фабия, что он несет мир и войну. По своему нелегкому опыту они знали, что предвещает появление этого одеяния, но не тарентинцы. Слишком глупые, чтобы понять, что они видели не комедию, а настоящих послов с серьезной миссией, они не смогли оценить «величественный» или «внушающий благоговейный трепет» характер тоги. Собравшись в толпы гуляк, тарентинцы глумились над римлянами. Разумеется, легаты прибыли во время очередного праздника. Дион, кажется, воспринял Страбона буквально, хотя на этот раз он не назвал повода, а также не указал места празднования. Мы знаем только, что тарентинцы, верные себе, все еще не проявляли никакой мудрости и предпочитали hybris правильному поведению. Дион повторил старый стереотип вместе со своими прежними обвинениями, которые вот–вот должны были найти подтверждение.
Наконец какой–то человек подошел к Постумию, наклонился, облегчился и осквернил одежду римлянина. Был ли этот напавший пьяницей или шутником, повествование не говорит. Дион опустил угрозы тарентинцев у Дионисия и res repetitas у Аппиана. В самом деле римляне никогда не заявляют своих требований. Эти греки были настолько бесстыдны, что само присутствие варваров провоцировало их на распущенность. Тарентинец у Диона не повернулся и не поднял одежду, как у Дионисия и у Аппиана. Краткость и некоторые слова (некто, наклонившись, одежда) напоминают Аппиана, особенно о наклонившемся нападавшем. Дионисий и Плутарх использовали εκβαλλω для изгнания римлян и Метона из театра. Дион рефлексивно употребил глагол «облегчился». Когда безымянный грек осквернил одежду посла, Диону удалось найти новый глагол, хотя выражение это столь же расплывчато, как и «замарал» у Аппиана.
Оскорбление (9.39.8) вызвало не столько смех у Дионисия или шутки у Аппиана, сколько негодование всех присутствующих. Толпа восхваляла преступника, как будто он совершил нечто чудесное, что заимствовано у Дионисия, который заставил более высокомерных тарентинцев аплодировать сразу после оскорбления, а затем снова смеяться, когда Постумий воззвал к их чувству справедливости, показав оскверненное платье. Некоторые зрители разделяли их одобрение и хвалили hybris Филонида, которую Дион смягчил тем, что тарентинцы хвалили его, а не сам акт высокомерия. Однако, не желая отставать, он рассказал, что толпа распевала в адрес римлян непочтительные анапесты, хлопая в ладоши и подпрыгивая в такт. Именно этого поведения можно было бы ожидать от римских солдат во время триумфального шествия (D. H. 7.72.11). Тарентинцы могли бы и не выкрикивать фесценнинские стихи. Тем не менее они невольно относились к римлянам как к триумфаторам. Через это ироническое предзнаменование окончательной победы римлян Дион подчеркивал отсутствие мудрости у тарентинцев. Театр, однако, не был подходящим местом для триумфа.
Мы видим, почему Дион не упомянул, где произошло оскорбление. Постумий, к которому относились как к триумфатору, не показывал и не протягивал свою грязную тогу, зато прервал молчание, которое римляне хранили до сих пор. Среди шума и смеха он сделал выговор тарентинцам, используя почти тот же язык, что и Постумий у Дионисия («смейтесь», сказал он, «смейтесь, пока можете. Долго вы будете плакать, когда отмоете эту одежду своей кровью»). Именно это замечание сделал Постумий, и если бы тарентинцы были мудрее или нравственнее, оно положило бы конец их непочтительному празднованию. Дион также черпал вдохновение у своего более близкого предшественника, Аппиана. Он также сократил первоначальные три высказывания Постумия до одного, и фециал не обращался к «людям» Тарента. Однако Аппиан начал с предсказания и закончил упоминанием о смехе. Дион сначала повторил команду «смейтесь», а затем слегка изменил «смоете» у Дионисия и у Аппиана на «отстираете» у себя.
Мы видели, что оскорбленные делегаты покидали Тарент при несколько иных обстоятельствах, в зависимости от того, кого читать. Римляне у Дионисия, обиженные публично и приватно, отплыли (19.5.5) после предсказания своей победы. Аппиан (Samn. 3.7.1) сообщил, что посольство уехало, так и не получив ответа от тарентинцев. Когда Постумий произнес свой последний упрек, тарентинцы, как только услышали его, перестали шутить (9.39.9). Легату удалось изменить настроение, но не прекратить праздник. Собравшиеся греки не сделали ничего, чтобы извиниться за свою гибрис. Они были настолько самонадеянны, что полагали, будто, отослав римлян в целости и сохранности, совершили доброе дело. Именно такого рода экзегетические комментарии отличают повествование Диона от его источников. К сожалению, именно в этом месте текст обрывается.
Когда он возобновляется, Метон предпринимает новые усилия (9.39.10). К сожалению, византийская эпитома не указывает, представлял ли Дион Метона как честного гражданина или просто как еще одного тарентинца. Когда ему не удалось убедить тарентинцев не воевать с Римом, он покинул собрание. Политическая ситуация показывает, что Дион читал версию Плутарха, хотя и не был согласен со всеми подробностями. Плутарх сказал, что тарентинцы созвали собрание, чтобы обсудить, приглашать или нет Пирра, и многие из них решили сделать его своим гегемоном. Проблема заключалась в том, что он не объяснил, как Метон раздобыл снаряжение для симпосия, как только началась дискуссия. У Плутарха он случайно нашел флейтистку, тогда как у Диона Метон вернулся с гирляндами в сопровождении девушки–флейтистки и нескольких товарищей. Вернувшись в театр, он пел и танцевал кордакс. Дионисий между тем рассказывал, что некоторые из тарентинцев заставляли Метона петь, а другие звали его сплясать. В обеих предыдущих версиях, как только Метон привлек внимание толпы, он успокоил ее и начал говорить. У Диона его выступление не вызывало тишины. Дионов Метон был настолько интересным исполнителем, что очаровал толпу. Он наслаждался тем, что был пьян, и веселился, Он также сделал самое короткое предупреждение из всех других авторов. А именно, если тарентинцы выполнят то, что они задумали, они станут рабами или Пирра или римлян и лишатся своих привычных удовольствий. На самом деле поражение было не так уж страшно. Тарент оставался независимым полисом до тех пор, пока его не взяли под прямой контроль в результате поддержки им Ганнибала во Второй Пунической войне. Послание Метона послужило еще одним примером отсутствия мудрости у тарентинцев, о чем Диону, римскому сенатору, легко писать столетия спустя. Тарентинцам недоставало мудрости, они любили выпить и легкую жизнь. Дион явно выполнил свою работу, но многое из этого не касалось Ливия или более ранних авторов анналистической традиции.
[1] Флор (Epit. 1.12) до своего повествования о Bellum Tarentinum рассказывал о войнах, которые вели римляне против этрусков, самнитов и галлов. Плутарх (Pyrrh. 13. 2) просто говорит, что римляне и тарентинцы были в состоянии войны. В периохе двенадцатой книги говорится о неприятностях с сенонами, самнитами, луканами, бруттиями и этрусками (упоминаются Дионисием, 19.6.2). Фрагменты Аппиана (Samn. 2) упоминают только сенонов и этрусков.
[2] Фабриций был известен своей победой над бруттиями и луканами при Фуриях (D. H. 19.13, 20.4: V. Max. 1.8.6) и освобождением Регия от жестокого кампанского гарнизона (D. H. 20.5,4-5; App. Sam, 3.9.3), своим посольством к Пирру (Cic. Brut. 55 и Sen. 43; Liv. Per. 13: D. H. 19.13-18.8: Luc. 3.160: Plui. Pyrrh. 20-1; D. C. 9.40.29-38), предупреждением эпироту о намерении отравить его (Cic. Off. 1.40, 3.86; Liv. Per. 13; Sen. Ep. 120. 6. Front. Str. 4.4.2: Gel. 3.8), победой над Пирром (Verg. Aen. 6.844: Col. 1. pr. 14), изгнанием Корнелия Руфина из сената за обладание слишком большим количеством серебряной посуды (Ciс. de Orat. 2.268: Liv. Per. 14; D. H. 20.13; V. Max. 2.9.4; Juv. 9.142: Gell. 4. 8. 17.21), а также своей бедностью и отказом принимать деньги (Cic. Parad. 12-13, 48 и Tusc. 3,56; Sen. Con. 2.1.8: Sen. Dial. 1.3.4 и Fi. 98. 13. 120. 6. 19: Plin. Nat. 33,153: Luc. 10.152: Front. Str. 4.3.2: Quint. Inst. 7.2.38: Mart. 11.5.8: Apul. Apol.18: Gell. 1.14).
[3] Фабриций появляется в отрывках из De Virtutibus et Vitiis (V. 21. p. 580) и De Sententiis (M. 78 и 79 p. 166), которые считаются фрагментами восьмой книги Диона fr. 40.1 и fr. 36. 33. Оба касаются Фабриция и Руфина, того самого Руфина, которого Фабриций, как цензор, изгнал из сената в 275 г. Кроме того, упоминание о войне и деньгах лучше подходит для посольства Фабриция к Пирру с целью выкупа римских пленных после битвы при Гераклее.
[4] Вюльюмье думает, что Дион спутал этого человека с погибшим при Гераклее генералом. Тиль утверждает, что ни Корнелий, ни Валерий не подходят, и он воображает, что Валерия пристроил Валерий Антиат, что вряд ли. Римские летописи, вероятно, зафиксировали смерть человека, достаточно выдающегося, чтобы занимать эту должность, особенно если он погиб в битве, которая положила начало столь долгой и трудной войне. Мало что известно о П. Деции Мусе, консуле 279 года, но Цицерон (fin. 2.61, Tusc. 1.89) говорит, что он умер в Аускуле, но этому рассказу не верят, в частности, из–за Диона (10.43). Конечно, возможно, что Дион читал здесь Валерия Антиата, но столь же вероятно, что Дион либо, основываясь на информации из другого места, исправил Корнелия на Валерия, либо чувствовал себя вправе внести изменение.
[5] Дион слышал историю о том, как Марк Аврелий объявил войну, бросив окровавленное копье, находившееся в храме Беллоны, на вражескую территорию.