§ 2. Смерть Павсания и изгнание Фемистокла

Рассказ об измене и падении царя Павсания представляет для Диодора интерес как одно целое — он и рассказан у него весь под одним годом. Причина может быть двоякая: либо Диодор руководствовался риторически–стилистическими соображениями, либо его источник был не хронологический. В этом отношении мы могли бы беспрепятственно видеть источник в Фукидиде, но точно также может быть им и Эфор. Но Фукидид не говорит, что все относящиеся к Павсанию события произошли в один год — вероятно, не говорит этого и Эфор, между тем как Диодор explicite [прямо] говорит это, в угоду своему сближению делает известные выпуски и вследствие их утрачивает связь между событиями и создает значительную путаницу.
Как завязались сношения, как Павсаний отослал царю письмо, как он с ним обменялся письмами — все это рассказано по Фукидиду[1]. Из письма Павсания (Thuc, I. 128. 7) взято известие о предполагаемом браке его с дочерью царя, из ответа царя (Thuc. 1. 129. 3) известие о посылке денег, объясненное Диодором необходимостью подкупа. Но далее начинаются затруднения. Диодору надобно рассказать, как попался Павсаний; спартанец ведет себя слитком гордо с подчиненными, живет роскошно, по–персидски. Вследствие этого начинаются волнения между союзниками. Пелопоннесцы оставляют Павсания, отплывают в Пелопоннес и чрез послов обвиняют Павсания в Спарте — обвиняют не Спартанцы, а их Пелопоннесские союзники. Это факт совершенно новый; ни у кого из других писателей мы его не находим. По Фукидиду, в Спарте узнали о поведении союзников, но от кого, этого не сказано. О происхождении известия мы судить не можем — взваливать ответственность за него на Диодора у нас нет оснований. Оно и введено в изложение извне и органически с ним не связано. Последствий взведенного против Павсания обвинения мы никаких у Диодора не находим. Павсаний даже домой не возвращается — по крайней мере, Диодор этого не говорит. Единственное, что связано со всей предыдущей историей Павсания, это то, что Аристид сумел склонить на свою сторону союзников.
Следующий факт, смерть Павсания, должен был бы быть отделен от предыдущего целым рядом фактов: возвращением Павсания, судом над ним, отплытием Павсания из Спарты, рассказом о том, как его вытребовали обратно, как его судили, но для этого нужно время, а у Диодора его нет — ему приходится сейчас же рассказать об его смерти. Получается нечто в высшей степени странное. Павсаний, только что бывший в Византии, вдруг, неведомо каким образом, оказывается в Спарте. Павсаний, только что обвиненный вдруг оказывается совершенно чистым. Что именно Диодор виновен во всех этих недоразумениях, ясно из соединительной фразы: ἔτι δὲ μᾶλλον συνήργησε τοῖς Ἀθηναίοις τὸ αὐτόματον διὰ ταύτας τὰς αἰτίας [еще более содействовало афинянам случившееся само собой следующее обстоятельство]. Фраза эта есть неудачная попытка соединить обе части рассказа, неудачная потому, что дальнейшее не соответствует ее смыслу. Открытие измены Павсания и его смерть нисколько не способствуют успехам Афинской гегемонии; по Фукидиду. смерть Павсания случилась значительно позже потери Спартанцами гегемонии, у Диодора нет и намека на то, что Спартанцы, вследствие смерти Павсания или открытия его измены, решили отказаться от надежд на сохранение гегемонии, как это указано у Фукидида (I. 95. 7); наоборот, они продолжают негодовать на Афинян. Быть может, на Диодора при выборе фразы повлияло указанное замечание Фукидида, но оно не введено у него в органическую связь рассказа; фразы мы не можем считать заимствованной Диодором у кого бы то ни было — она есть одно из излюбленных им выражений, с которым мы уже встречались и еще будем встречаться[2].
История Аргилия заимствована из Фукидида. Наилучшим, быть может, доказательством явится следующая, крайне неловкая, фраза: οἱ ἔφοροι τότε μὲν ἡσυχίαν ἔσχον, ὕστερον δὲ τῶν Λαϰεδαιμονίων τοῖς ἐφόροις ουλλαμβανόντοων, προαισθόμενος ἔφθασε ϰαὶ ϰατέφυγε εἰς ἱερὸν τὸ τῆς Ἀθηνᾶς τῆς Χαλϰιοίϰου [эфоры тогда сохранили спокойствие, но позже, когда лакедемоняне вместе с эфорами стали его ловить, он, заранее узнав об этом, успел бежать в храм Афины Меднодомной]. Вполне понятными становятся слова Диодора только тогда, если мы рядом с ними поставим соответствующее место Фукидида: ἀϰούσαντες δὲ ἀϰριβῶς τότε μὲν ἀπῆλθον οἱ ἔφοροι, βεβαίως δ᾿ ἤδη εἰδότες ἐν τῇ πόλει τὴν ξύλληψιν ἐποιοῦντο. Λέγεται δ᾿ αὐτὸν μέλλοντα ξολληφθήσεσθαι ἐν τῇ ὁδῷ… πρὸς τὸ ἱερὸν τῆς Χαλϰιοίϰου χωρῆσαι δρόμῳ ϰαὶ ϰροϰαταφυγεῖν [Выслушав весь этот разговор, эфоры возвратились уже совершенно убежденные в виновности Павсания и приказали задержать его. Говорят что когда Павсания пытались схватить на улице … он бежал к находившемуся поблизости святилищу Меднодомной богини, где и нашел убежище].
Разногласия начинаются с описания смерти Павсания. Прибавлен, сравнительно с Фукидидом, рассказ о матери царя, показавшей, как следует убить ее сына[3]. Из того же источника взято и упоминание о том, что труп умершего царя был схоронен его родственниками.
Бог гневается, и Спартанцы спрашивают совета в Дельфах. Ответ бога не тот, что у Фукидида (I. 134. 4); бог приказывает возвратить τὸν ἱϰέτην [умоляющего]. Лакедемоняне в большом недоумении относительно того, как понимать веление бога, пока они наконец не догадываются поставить в храме Афины два медных изображения царя — то же самое, что и у Фукидида, но там дело совершенно ясно: бог приказал δύο σώματα ἀνθ᾿ ἑνὸς τῇ Χαλϰιοίϰῳ ἀποδοῦναι [посвятить Афине Меднодомной два тела взамен одного]. У Диодора связь между приказанием бога и его исполнением едва ли понятна, Что Спартанцы истолковали возвращение τὸν ἱϰέτην в смысле воздвижения его статуи, это само по себе, пожалуй, не вызывало бы затруднений, но то, что они, по рассказу Диодора, поставили две статуи, можно объяснить не существом дела, а только влиянием Фукидида. Введя в свой рассказ интересную подробность из другого источника — трудно объяснимый и на первый взгляд неисполнимый совет бога (Диодора, как очень часто, соблазняло его ταράδοξον [необычность]) — Диодор вернулся к своему основному источнику и из него заимствовал исполнение совета, данное этим источником.
При рассказе о падении Павсания Диодор уже упоминал о том, как союзники перешли на сторону Афинян. После «слова», которым он проводил в могилу погибшего царя, он опять возвращается к тому же факту. Этот порядок изложения объясняется: 1) уже неоднократно указанным стремлением Диодора давать за один прием по возможности полный, законченный рассказ; 2) явным влиянием Фукидида, у которого также после рассказа о том, как союзники перешли на сторону Афинян, следует прерывающий изложение эпизод, излагающий историю Павсания в Спарте и дальнейшие действия Спартанцев; вслед за тем прерванный рассказ возвращается к союзникам. Общим является, таким образом, у обоих авторов самый порядок изложения, общая у них и основная точка зрения на причины и характер событий. И тот и другой стараются рельефно оттенить связь отпадения союзников от Спартанцев с действиями спартанского полководца. и характеризовать союз с Афинами, как вполне добровольный. Общий ход событий у обоих один и тот же. Спартанские полководцы, которых, по Диодору, и слушать не хотели союзники, соответствуют Фукидидовским Доркису и его товарищам (I. 95. 6); из Фукидида заимствовано сведение. о казнохранилище на Делосе и т. д. Сжатый рассказ Фукидида развит по риторическому шаблону. Разница в определении цели союза — у Фукидида ἀμύνασθαι ὧν ἔπαθον δηοῦντας τὴν βασιλέως χώραν [чтобы отомстить за причиненные бедствия опустошением варварской земли] (I. 96.1), у Диодора πρὸς τὸν ἀπὸ Περσῶν ὑποπτευόμενον πόλεμον [для войны, которая, как подозревали, придет от персов] — основана на общем понимании дела каждым из писателей. Особенно резко выставлена на первый план роль Аристида и объяснено его прозвание «справедливый».Последнее мы, как кажется, можем смело счесть самостоятельным измышлением Диодора. Нужно оно ему здесь ради эффектной антитезы с Павсанием, ϰαϰία [пороки] которого лишила Спартанцев принадлежавшей им морской гегемонии, между тем как ἀρετή [добродетель] Аристида доставила его гражданам τὴν οὐϰ οὖσαν στρατηγίαν [командование, которым они ранее не обладали]. На самом деле, здесь это объяснение прозвища δίϰαιος [справедливый] едва ли уместно. Диодор ставит его в непосредственную связь с действиями Аристида по распределению φόρος, между тем как знаменитый анекдот по поводу остракизма Аристида предполагает существование этого прозвища гораздо раньше. Важно однако то, что Плутарх (Arist. 24) и Корнелий Непот (Arist. 3) не приводят названия в связь с распределением φόροι, хотя оба говорят по этому поводу об его справедливости и оба связывают его с анекдотом об остракизме (Pint. Arist. 7. Corn. Nep. Arist. 1). Если, таким образом, правильно предположение о том, что и Плутарх и Корнелий Непот следовали Эфору, то появится вероятность предположения, что Диодор ему не следовал или, по крайней мере, позволил себе видоизменить его изложение.
Остается еще остановиться на спорном вопросе о πρῶτος φόρος ταχθείς [определении первоначального фороса], от разрешения которого в значительной мере зависит наше суждение об отношении Диодора к Фукидиду.
Фукидид (I. 96) рассказывает: «Афиняне ἔταξαν [определили], каким из городов следует вносить для действий против варвара деньги и каким доставить корабли… впервые тогда была установлена должность гелленотамиев, которые получали τὸν φόρον [форос], ибо этим именем обозначался взнос денег; ἤν δὲ ὁ πρῶτος φόρος ταχθείς τετραϰόσια ταλαντα ϰαὶ ἑξήϰοντα, ταμιεῖόν τε Δῆλος ἧν αὐτοῖς ϰαὶ αἱ ξυνοδοι ἐς τὸ ἱερὸν ἐγίγνοντο» [первоначальный форос был определен в 460 талантов. Казнохранилищем был Делос, и в тамошнем храме происходили собрания делегатов союзников].
У Диодора указана для этого первого взноса сумма 560 талантов; мы уже привыкли встречать у Диодора подобные уклонения в цифровых данных, но в данном случае никакого отклонения нет. Kirchhoff[4] заметил, что мы здесь имеем дело с простой опиской вместо 460, а Busolt[5] сделал это несомненным ссылкой на Диодора XII. 40, где наш писатель по аналогии с XI. 47 заменил Фукидидовскую цифру 600 (II. 13. 3) цифрой 460.
Таким образом, мы могли бы признавать оба сравниваемые текста и в этом отношении сходными, если бы текст Фукидида не вызывал недоумений, и настолько сильных, что даже могла явиться мысль об интерполяции.
Kirchhoff[6] доказал, что данная Фукидидом цифра невозможна, так как максимальная сумма союзных взносов, которую мы можем вывести по надписям, все еще ниже этой Фукидидовской цифры первого взноса. Каким же образом объяснить тогда эту цифру Фукидида?
Kirchhoff полагает, что мы вовсе не обязаны предполагать, что Фукидид имел в виду именно ту цифру налога, которую определил Аристид. Это только та сумма, которая была внесена, как первый получивший название φόρος взнос, или, как резче и определенней формулирует это положение Leo[7]: «когда Фукидид говорит ἦν δὲ ὁ πρῶτος φόρος ταχθείς 460 τάλαντα [первоначальный форос был определен в 460 талантов], то он имеет в виду ту сумму налога, которую впервые наложили на союзников Афиняне не по соглашению с союзниками, а путем законодательного акта после подчинения союзников, другими словами — после превращения союза государств в Афинское государство».
Это объяснение, несмотря на все свое остроумие, отличается крупными недостатками: 1) оно заставляет придавать слову ταχθείς [определен] особенно резко выраженное техническое значение, между тем как немного раньше слово ἔταξε [определили] не имеет его[8]; 2) оно заставляет нас видеть в этом замечании слишком много; мы должны себе, без всякого со стороны Фукидида указания, представить всю историю постепенного перехода от формы равноправного союза к форме подчинения союзников Афинянам; 3) как заметили Frankel[9] и Classen[10] и еще раньше их Kirchhoff[11], всякий непредубежденный читатель, знакомясь с дальнейшим рассказом, не может не подумать, что раньше рассказанные факты раньше и случились.
В виду этого приходится искать другое объяснение. Мне кажется, что на верном пути Frankel. Союз должен был снарядить новый флот. В дальнейшем необходимо было только поддерживать старый; расход на его поддержание, распределяясь на значительное количество лет, был, конечно, значительно меньше; в настоящую минуту, когда всем нужно было обзаводиться, требовались большие «единовременные» затраты. Этот то исключительный взнос мог быть и значительно выше каждого из остальных, даже максимального.
Нам необходимо было доказать возможность цифры Фукидида. Устранять вместе с Classen’ом[12] все место как интерполяцию мы, таким образом, совершенно не в праве. С точки зрения языка и ratio нет никаких оснований для атетезы. При таких условиях здоровая методическая критика требует строгого консерватизма.
Таким образом, мы не имеем права утверждать, что цифра явилась как результат измышлений Эфора; она была у Фукидида, и Диодор мог ее у него заимствовать.
По Фукидиду, Спартанцы сразу решили отказаться от морской гегемонии; они боятся, что она испортит их граждан. Диодор опять возвращается к тому же вопросу; он рассказывает о том, как спартанская молодежь желала возвращения гегемонии, как готовилась война против Афин и как геронт Этоймарид доказал, что для Спартанцев морская гегемония представляет не выгоду, а опасность. К сожалению, мы совершенно лишены возможности контролировать рассказ Диодора, так как, во первых, не имеем никаких параллельных известий, сколько нибудь полно ему соответствующих, во вторых, в изложении Диодора странным образом выпущено именно то, что, казалось бы, было бы всего существенней — указание тех доводов, на основании которых Этоймарид полагал μὴ συμφέρειν τῆ Σπάρτη τῆς θαλάττης ἀμφισβητεῖν [что не в интересах Спарты претендовать на море][13] — единственное, на основании чего можно было бы устанавливать отношение между Диодором и Фукидидом. Если исходить из общего предположения о том, что здесь, как и везде, Диодор основывался на Эфоре, у которого «речь Этоймарида была развита»[14], то получится нечто очень уже странное. Мнение сторонников удержания гегемонии Диодор очень подробно обосновал, между тем как его и обосновывать, пожалуй, не зачем было — и без того ясно все, что говорит в пользу гегемонии; мнение Этоймарида, тоже изложенное у Эфора, он выпустил, а между тем геронт говорит πρὸς παράδοξον ὑπόθεσιν [о необычном решении]. его мнение действительно нуждалось в обосновании. Едва ли в таких условиях выпущение вероятно — мне представляется гораздо более вероятным, что Диодор имел здесь не Фукидида, и не Эфора, а какой нибудь краткий источник, сообщавший о том, что в то время как большинство Лакедемонян было за сохранение гегемонии, геронт Этоймарид убедил Спартанцев в том, что она невыгодна. Самостоятельно подыскать доводы в пользу мнения большинства не представляло никакого труда, между тем как ἡ παράδοξος ὑπόθεσις [необычный совет] Этоймарида требовала большей изобретательности, чем та, которой обладал Диодор.
В истории обвинения и изгнания Фемистокла мы имеем, помимо рассказа Фукидида (I. 135 sqq.), несомненно во многих отношениях самостоятельный рассказ Плутарха (Them. 22 sqq,), имеем рассказ Диодора, имеем, наконец, отрывок Эфора (Plut. De malign. Herod. 5. Müller F. H. G. I стр.265 frg. 114), благодаря которому мы имеем редкую возможность непосредственно контролировать общее мнение об Эфоре, как единственном источнике Диодора. Но для этого нам придется подвергнуть рассказ Диодора особенно тщательному анализу.
Итак, Диодор рассказывает: Лакедемоняне, видя Спарту ταπεινῶς πράττουσαν [в униженном состоянии] — опозоренной вследствие измены ее полководца — , Афинян же εὐδοϰιμοῦντας [прославляемыми] потому, что ни один из их граждан не попался в измене, решили взвалить на Афинян такой же позор, — и жертвой выбрали Фемистокла. Едва ли нужно доказывать, что мотивировка поражает своей крайней наивностью: у Спартанцев оказался изменник, так пусть же и Афиняне не будут лучше их. Почему Спартанцы останавливаются именно на Фемистокле, против которого они ничего собственно не имеют, также не понятно; то, что говорит об этом Диодор, дела не объясняет. Если он действительно был в таком почете у Афинян[15], то это только затрудняло бы дело. Как бы то ни было, Спартанцы именно его обвиняют в измене, говоря, что он был в тесной дружбе с Павсанием и вместе с ним согласился предать Элладу варвару. Беседуют они и с врагами Фемистокла, поощряют их обвинение, даже дают им деньги и сообщают им — очевидно, что нибудь особенно интересное, что нибудь, что могло бы ожесточить этих врагов Фемистокла, дать им в руки орудие против него — сообщают им, что Павсаний, решившись предать Эллинов, рассказал о своем замысле Фемистоклу и приглашал его принять участие в его предприятии; Фемистокл не принял предложения, но и не пожелал выдать друга.
Само собой понятно, что это сообщение одно едва ли могло бы послужить для врагов Фемистокла побудительной причиной для того, чтобы обвинить его. Дело однако не в том. Я готов допустить, что сообщения Лакедемонян могли бы при известных условиях быть для Фемистокла очень опасными; Лакедемоняне могли считать для себя выгодным сообщить факт, но сообщая его, они не стали бы приводить того, что могло бы служить в оправдание человека, против которого направлены их интриги, — а как же иначе, как не оправданием Фемистокла, объяснить слова Диодора: οὔτι διαβάλλειν ἔϰρινε δεῖν ἄνδρα φίλον [решил, что его долг не обвинять человека, который был его другом]. Если первые слова и можно было бы еще принять за инстанцию против Фемистокла, то ἄνδρα φίλον [человек, который был его другом] для Грека, да и для всякого, звучит именно извинением. Словом, то, что сообщали Лакедемоняне врагам Фемистокла, здесь, в данной связи, едва ли можно признать уместным, а где и в какой связи оно уместно, это мы увидим в течение дальнейшего анализа.
Но, продолжает Диодор, будучи обвинен, Фемистокл избежал осуждения за измену; так приходится переводить, хотя, собственно говоря, этого у Диодора нет. Диодор говорит, что Фемистокл избежал τὴν τῆς προδοσίας ϰρίσιν [процесса по обвинению в предательстве] — значит, самого суда не было. Но как представлял бы себе тогда дело Диодор? Фемистокл официально обвинен — да еще обвинен иностранной державой (Лакедемоняне ϰατηγόρησαν προδοσίας αὐτοῦ [обвинили его в предательстве]) — нужно же было так или иначе отнестись к этому обвинению, нужна же была какая нибудь ϰρίσις [процесс]. Как поступили с обвинением? Но допустим, что здесь только неловкость выражения Диодора.
Поэтому Фемистокл в первое время после осуждения μέγας ἦν παρὰ τοῖς Ἀθηναίοις [имел большой авторитет у афинян] — смысл имело бы только μείζων [увеличил авторитет], иначе Диодор сказал бы то же самое, что было сказано раньше; μετὰ δὲ ταῦτα и т. д. Что это значит? После чего? Не после ϰρίσις [процесса], которой не было, да если бы она и была, то так объяснять не позволяет конструкция. Грамматика допускает только одно объяснение — ταῦτα соответствует тому, что непосредственно раньше сказано: после того как Фемистокл μέγας ἦν παρὰ τοῖς Ἀθηναίοις [побыл в большом авторитете у афинян], так как граждане его любили за его дела; μετὰ δὲ ταῦτα отвечает предыдущему τὸ μὲν πρῶτον [поначалу].
Итак, «после этого» одни, боясь его усиления, другие, завидуя его славе, забыли об его славе и рады были ослабить его силу и унизить его гордость. — Враги у Фемистокла были и раньше; все дело в том, что враждебное настроение против него усилилось; вопрос только в том, почему это произошло, но ответа на этот то именно вопрос мы у Диодора не находим; мы продолжаем недоумевать, почему это Фемистокл, только что избежавший обвинения, теперь вдруг пал.
Анализ Диодоровского рассказа мне был нужен для того, чтобы показать — я думаю, мне это до некоторой степени удалось — , что никакого реального содержания в нем нет, что мы имеем дело с фразами, которые нам ничего не объясняют. Причина этой бессодержательности заключаются в том, что Диодор желал объяснить остракизм Фемистокла, для которого мы не имеем в наших источниках никакого объяснения. Имея известие об одном суде над Фемистоклом, суде, следовавшем за остракизмом, он желал создать и другое, которое объяснило бы и самый остракизм, и создал таким образом дублет, но дублет, лишенный всякого самостоятельного значения. Я думаю, что действовал он более или менее самостоятельно, заимствовав незначительную фактическую основу рассказа — сообщение о сношениях Фемистокла с Павсанием — из основного своего источника.
Мне могут возразить: Диодор должен был пользоваться Эфором, который в вышеуказанном месте сообщает как раз то, что приведено у Диодора, как факт, сообщенный Лакедемонянами врагам Фемистокла. Но я надеюсь, что мой анализ показал, что это известие у Диодора не на месте; я надеюсь, что анализ свидетельства Эфора покажет, что оно у него имеет другой смысл и другую историческую обстановку. Плутарх, говоря о свойствах историка, указывает, как на особенность неблагосклонного историка, на страсть выставлять на вид именно дурное; историк должен, по его мнению, не скрывать того, что наверное знает; там же, где есть сомнение, он должен давать веру лучшему: «многие вообще выпускают худшее. Так поступает Эфор в своем рассказе о Фемистокле, говоря, что он знал об измене Павсания, но, не смотря на все его убеждения, не хотел примкнуть к нему. Фукидид же совершенно выпустил это известие».
Итак, из двух способов отношения к сомнительным известиям Эфор следует одному — выбору лучшего, Фукидид другому: он выпускает τὰ χείρω [худшее]. Очевидно, Эфор выбрал из двух известий то, которое приводит Плутарх; оно есть «лучшее». Эфор считает его верным. Ясно, что он передает его как факт, как свое мнение, не как один из пунктов обвинений, взводимых на Фемистокла Лакедемонянами. Связь, в которой говорилось об этом у Эфора, вполне выясняется: рассказавши о том, в чем обвиняли Фемистокда, он должен был рассказать, в чем в действительности было дело.
В Плутарховой биографии Фемистокла разбираемый случай опять таки значительно отличается от Диодоровского варианта. Плутарх 1) ничего не знает о двух обвинениях, 2) самые сношения между Павсанием и Фемистоклом он относит ко времени после изгнания последнего, 3) известие Эфора он ставит в ту связь, которую мы для него предположили на основании фрагмента. От своего лица рассказывает он о том, как Павсаний склонял Фемистокла, и тот, не согласившись на его предложение, никому об его словах не сказал и на него не донес. Это последнее сближение позволяет нам видеть источник Плутарха в Эфоре.
Наконец, аргумент, который, по моему мнению, решит вопрос о двух обвинениях Фемистокла — это самая ненужность и противоречивость связи, в которую известие о первом обвинении поставлено со вторым — я выше подробно показал, насколько бессодержателен в этом отношении рассказ Диодора.
Сравнение известий Диодора и Плутарха покажет, что для рассказа об остракизме их источник один и тот же. Помимо очень близкого сходства в словах и мыслях[16], в пользу этого говорит тот Факт, что оба писателя свое изложение сущности остракизма помещают именно в данном месте, делая из него отступление. Мы не знаем времени составления отдельных биографий Плутарха, но Диодор несомненно имел неоднократно и случай и обязанность упомянуть об остракизме и объяснить его характер; если он это делает теперь, то, очевидно, для этого было основание в его источнике — то же тогда должно будет быть предположено для Плутарха, а вместе с тем мы будем поставлены в необходимость признать и общий источник обоих известий. Ясно тогда станет и то, что Диодор соединил два известия. К тому источнику, который имеется у Плутарха, он прибавил свои измышления о первом обвинении. Таким образом, мне кажется, можно с источника Плутарха — как я предположил, Эфора — снять обвинение в удвоении процесса Фемистокла.
В данном случае мы можем и объяснить возникновение варианта Диодора.
У Плутарха (Them. 23) рассказывается, что после смерти царя Павсания были найдены письма и документы, которые εἰς ὑποψίαν ἐνεβαλον τὸν Θεμισχοϰλέα ϰαὶ ϰατεβόων μὲν αὐτοῦ Λαϰεδαίμιόνιοι, ϰατηγόρούν δ᾿ οἱ φθονοῦντες τῶν πολιτῶν, οὐ παρόντος, ἀλλὰ διὰ γραμμάτων ἀπολογουμένου, μάλιστα. ταῖς προτέραις ϰατηγορίαις [набросили подозрение на Фемистокла. Подняли крик против него спартанцы, а обвинять стали завидовавшие ему сограждане. Отсутствуя в Афинах, он письменно защищал себя, главным образом против прежних обвинений].
Вместе с Bauer’ом я поставил после ἀπολογουμένου [защищал себя] запятую. Тогда смысл получится тот, что Фемистокла обвиняли на основании прежних обвинений. Иначе понимать нельзя, так понимает и Bauer, в примечании к этому месту приводящий место Диодора, говорящего об этом прежнем обвинении. Но контекст показывает, что такое понимание не имеет смысла — оно станет в противоречие с дальнейшими словами: διαβαλλόμενος γὰρ ὑπὸ τῶν ἐχθρῶν πρὸς τοὺς πολίτας ἔγραφεν, ὡς ἄρχειν μὲν ἀεὶ ζητῶν ἄρχεσθαι δὲ μὴ πεφυϰὼς μηδὲ βουλόμενος, οὐχ ἄν ποτε βαρβάροις ϰαὶ πολεμίοις αὑτὸν ἀποδόσθαι μετὰ τὴς Ἑλλάδος [В ответ на клевету врагов он писал согражданам, что он, всегда стремившийся к власти и не имевший ни способности, ни желания подчиняться, никогда не продал бы варварам и врагам вместе с Элладой и самого себя]. Обвиняли Фемистокла не в стремлении к власти, а в измене. Конечно, здесь запятая не на месте, и Bauer ошибся в понимании текста. Правильное толкование уже давно дал Madvig[17]: haec omnia sunt Themistoclis διὰ γραμμάτων ἀπολογουμένου. Defendebat enim se, cui hoc ipsum objiceretur, quod imperio parere nesciret, non fuisse se Graeciam domino barbaro venditurum [Камнем преткновения является "письменная защита" Фемистокла. Ибо он защищал себя от обвинений в стремлении к власти и планировании предать Грецию господству варвара]. Madvig предлагает уничтожить слово ἔγραφε [писал]. Текст и с ним и без него имеет данный смысл, но, я думаю, Madvig прав, потому что тогда текст еще труднее и ошибка грека понятней — та же ошибка, которую допустил Bauer. Что Диодор понимал так же, как Bauer, ясно из его текста (XI. 55. 8). Те ϰατηγορίαι [обвинения], о которых здесь говорится, связаны такой тесной внутренней связью с приведенным у Плутарха же обоснованием остракизма Фемистокла, что едва ли можно сомневаться в том, что указание на них заимствовано из того же источника — Эфора[18]. Диодор, найдя у него αἱ πρότεραι ϰατηγορίαι [прежние обвинения], счел нужным эти прежние обвинения обосновать. Если прежде была ϰατηγορία [обвинение], то было и ἀπολογία [защита] — такую прежнюю ἀπολογία Диодор и предлагает и ее считает одной из ἀφορμαί [причиной ] прежней ϰατηγορία [обвинения]. Это возвращение к прежнему не может быть случайным; оно показывает связь с источником. Не поняв, что у Эфора в сущности есть обоснование его замечания, Диодор счел себя обязанным придумать свое. Иначе я не могу себе объяснить крайней натянутости и неестественности объяснения. Фемистокл сознался, что Павсаний писал к нему и приглашал его вступить в соглашение, но именно из того, что он его приглашал, он старался доказать свою невинность. Нужно признаться, что и обвинение, построенное на одном приглашении, и аргументация обвиняемого, основывающегося именно на этом приглашении, не смотря на всю пикантность излюбленного Диодором παράδοξον [необычности], не отличаются основательностью.
Лакедемоняне обвиняют Фемистокла и требуют суда над ним в общем собрании Эллинов. Так нам рассказывает Диодор, то же несомненно лежало в основе рассказа Плутарха (Thim. 23)[19]; я готов и здесь видеть следы Эфора. Плутарх, очевидно, считал это свое утверждение не противоречащим известию Кратера (frg. 5. Müller F. H. G. II стр.619 cp. Plut. Them.‘22), по которому процесс Фемистокла был εἰσαγγελία. Не наше дело рассматривать, верно ли это исторически. Спрашивается только, обязательно ли полагать, что Эфор свое сообщение выдумал произвольно. Во всяком случае, то основание, по которому Busolt (1. 1.) заставляет Эфора выдумать этот общий суд, не имеет значения — «Афиняне, по Эфору, оправдали Фемистокла, у него остается только другое партийное судилище» — не имеет значения потому, что, как я старался доказать, ничего подобного у Эфора не было. Если Эфор и мог выдумать свое свидетельство, то он мог это сделать по более основательным соображениям, которые, как мне кажется, должны и нас заставить задуматься.
Что Эфор знал Фукидида и пользовался им, в этом ни у кого не может явиться сомнения. У Фукидида о modus’е обвинения нет ни слова, нет его собственно и о суде. Лакедемоняне требуют наказания Фемистокла, Афинян они убедили, Афиняне посылают взять Фемистокла, где его найдут. Фемистокл бежит. Тут совершенно ясно, почему он бежит. Если дело идет о суде, то гораздо проще было бы его пригласить в Афины на суд; рассчитывают однако не на это, а на. насильственный его захват. Фемистокл в это время имеет место постоянного жительства в Аргосе, где он находится под покровительством местных властей; власть Афинян туда не простирается — ничего с Фемистоклом поделать нельзя было. Для того, чтобы его, изгнанника, жившего вне пределов Афинской власти, насильно захватить, нужно было согласие местных властей, где бы он ни был. Так и действуют. Куда ни кинется Фемистокл и за пределы союза, повсюду появляются послы Афинян и Лакедемонян, значит именно главных представителей союза, и требуют его выдачи, которой, разумеется, ни от кого не могли требовать Афиняне[20].
Вот это то обстоятельство требовало объяснения, которое естественней всего давалось тем, что предполагалась союзная инициатива. При этом предположении и ясно будет бегство Фемистокла, которое из самого факта суда не вытекает и которое вызвало неудачные объяснения Диодора — я не вижу основания и их приписывать Эфору.
Как фактически произошло дело, мы при скудости наших данных не можем судить, но я думаю, ничто не мешает предположить, что в событиях были такие черты, которые давали Эфору некоторое право говорить об общеэллинском суде.
Фемистокл убежал из Аргоса к царю Молоссов Адмету. Диодор пропускает промежуточную стадию пребывания Фемистокла на Керкире. Об этом пребывании можно сообщить только то, что в более ярких красках рассказано относительно его пребывания у Адмета. Пропуск можно, поэтому, объяснить соображениями стилистически–композиционного характера. Что при этом получается фактическая ошибка, это Диодора нисколько не беспокоит.
Дальнейший рассказ представляет собой полное, в себе законченное целое, в котором нет никаких противоречий. Тенденции учительной, которую усматривает в нем Bauer[21], я в нем видеть не могу. Диодор списывает определенную версию рассказа, столь распространенного в древности — вспомним ту массу имен, которую приводит Плутарх (Them. 26), выбирая из нее и распространяя то, что ему особенно нравится.
Во всяком случае, это не то, что у Фукидида, не то, что мы имеем у Плутарха. Целая масса мелких черт не позволяет нам сближать эти источники единством происхождения.
Рассказ о Лисифиде очень похож на то, что Плутарх рассказывает о Никогене A. Schmidt[22] на основании этого сходства предполагает общий источник, конечно, все того же Стесимброта. Отличие по его мнению заключается только в именах. «Плюс у Диодора заключается только в мнимой дружбе Лисифида с царем… Лисифид, очевидно, есть alter ego Пифея (Herod. VII. 27)…. редкая форма Λοσιθείοης произошло из сокращения ἀνὴρ Λυδ. Πύθης (sic!)». Говорить о последней части этой гипотезы — значит только напрасно тратить время, но и первая не выдерживает критики. Плюс у Диодора состоит действительно только в факте дружбы Лисифида с царем, но этот факт входит, как необходимая составная часть, в весь дальнейший рассказ. Благодаря этой дружбе Лисифида, Диодор обходится без всех тех посредствующих звеньев, которые понадобились Плутарху для того, чтобы сделать возможным свидание Фемистокла с царем.
A. Schmidt предполагает, что Фукидид заменил Никогена своим неопределенным анонимом — не шло ли дело совершенно обратно? Известно, что кто то привел Фемистокла к царю. Фантазия древних разрабатывалей новеллы легко могла из богатого запаса лиц, так или иначе связанных с царем, выбрать то или другое[23].
Приблизительно таково же происхождение рассказа о сестре царя Мандане. Диодор выражается не вполне ясно. Во время Саламинской битвы Мандана потеряла двух сыновей — употребленное Диодором выражение ἀνοίρεσις говорит не о смерти в бою — и за это хотела мстить Фемистоклу. Перипатетик Фаний (ap. Plut. Them. 13. Müller F. H. Gr. II стр.295 frg. 8) по поводу Саламинской битвы рассказывает о том, что во время жертвоприношении жрецы побудили Фемистокла принести в жертву ὠμηστγῇ Διονύσῳ [Дионису Оместу] двух сыновей сестры Ксеркса Сандаки. Так как Фаний рассказал и дальнейшую судьбу Фемистокла, то трудно предположить, что он не рассказал и эпилога этого жертвоприношения, разыгравшегося при дворе Ксеркса. Это устанавливает некоторую связь между Диодором и Фанием — какую, я не могу решить, но не вижу основания принимать мнение Holzapfel’а[24], полагающего, что Фаний пользовался Эфором, потому что мы не знаем, что сообщил Эфор в данном месте Если бы мы в действительности здесь имели у Диодора рассказ Эфора, то получился бы значительной важности вывод — что Диодор не пользовался Эфором в истории Саламинской битвы, ибо едва ли естественно предполагать, что Диодор выпустил из своего источника начало рассказа и поместил из того же источника его конец. Что касается разницы имен, то не будет ли всего проще предположить, что рассказчик интересной истории, которую мы находим у Диодора, заменил малоизвестное имя Сандаки находившимся у всех на языке именем Манданы?
Итак, анализ изложения Диодора в достаточной степени ясно показал, что рассказ об изгнании Фемистокла и суде над ним, если исключить комбинации Диодора, в основе своей восходит к тому же источнику, которым пользовался Плутарх. В этой части своего рассказа Плутарх, как мы на основании сохранившегося отрывка Эфора имеем право предположить, восходит к Эфору. Значит, и для Диодора мы установим тот же источник. В дальнейшем Плутарх следует не одному какому нибудь источнику, а составляет свой рассказ на основании свидетельств целого ряда источников. Рассказ Диодора отступает от Плутарховского, в себе составляя несомненным образом единое целое. Всего естественней, поэтому, предположить, что и здесь он продолжает следовать Эфору. Для контроля мы имеем отрывок Эфора (ap. Plut. Them. 27. Müller F. H. G. I стр.265 frg. 11), и этот фрагмент дает нам признак, показывающий, что рассказ Диодора, по крайней мере, не стоит в противоречии с Эфором: как и у Эфора, Фемистокл у Диодора приходит к Ксерксу, а не к его преемнику Артаксерксу, как это утверждал, между прочим, Фукидид.
Рассказ Фукидида, конечно, принят во внимание — следы его особенностей еще видны в изложении Диодора — , но в общем у Диодора мы находим значительные отступления от Фукидида и в целом и в частностях. Непосредственных заимствований из Фукидида в тексте Диодора нельзя указать: естественно, поэтому, думать, что то немногое общее, что есть у обоих писателей, объясняется как сущностью самых событий, так и тем влиянием, которое должен был иметь Фукидид на изложение Эфора.


[1] По Thuc. I. 128. 5 sq. — τῷ δὲ λόγῳ ἀπίδρασαν (sc. οἱ αἰχμάλωτοι) αὐτὸν, ἔπρασσε δὲ ταῦτα μετὰ Γογγύλου τοῦ Ἐρετριέως, ᾦπερ ἐπίτρεψε τότε Βυζάντιον ϰαὶ τοὺς αἰχμαλώτους [по его словам они (т. е. пленники) бежали, но он устроил этот побег вместе с эретрийцем Гонгилом, которому поручил тогда Византий и пленников], составлено известие Диодора XI. 44 — πολλοὺς ζωγρήσας ἄνδρας πάρέδωϰε εἰς φυλαϰὴν Γογγύλῳ τῷ Ἐρετριεῖ τῷ μὲν λόγῳ πρὸς τιμωρίαν τηρήσυντι, τῷ δὲ ἔργῳ διασώσοντι πρὸς Ξέρξην [взяв многих людей, он передал их под стражу эретрийцу Гонгилу на словах, чтобы он стерег их для казни, на деле же чтобы тот отпустил их к Ксерксу]. причем не без значения осталось и то обстоятельство, что письмо царю передано Гонгилом; ср., впр., Conradt, Jahrb. f. cl. Phil. 129 стр.530 слл.
[2] См. прим. 4; cp. ex. gr. XI. 21. 3. XII. 38. 4. XII. 82. 7.
[3] Замечательно, что еще довольно поздно существовала версия, по которой дело совершено отцом Павсания, Chryserm. ap. Plut. Parali. Min. c. 3 Mor. 308. Тот же Хрисерм сообщает, что тело царя было брошено несхороненным.
[4] Hermes XI. стр.29.
[5] о. 1. II² 352 пр. 2.
[6] о. 1. стр.30 слл.
[7] Ueber die Eutstehung des attisch–delisclien Bundes, Verhandlungen d. Versamm. deutsch. Phil. u. Schulmänner XXXII. Wiesbaden 1878 стр.70.
[8] ср. Boeck–Fränkel. Staatshaushaltung u. s. w. III² Anhang 88 пр. 626.
[9] 1. 1.
[10] a. 1.
[11] о. 1. стр.36 слл.
[12] a. 1. ср. Busolt о. 1. III. 1, стр.79 и указанную там литературу.
[13] Ср. Гершензон, Афинская полития Аристотеля стр.70.
[14] Busolt III. 1 стр.71 пр. 2.
[15] εὐδοϰιμοῦντος παρ᾿ αὺτοῖς Θεμιστοϰλέους ϰαὶ μεγάλην δόξαν ἔχοντος [поскольку был прославляем ими и имел великую славу] — странная амплификация: εὐδοϰιμεῖν [прославлять] в сущности совершенно совпадает с μεγάλην δόξαν ἔχειν [иметь великую славу].
[16] Cp. Bauer, Themistocles стр.113 слл.
[17] Adversaria critica 1 стр.572.
[18] О двойной ϰατηγορία [обвинении] в том же смысле говорит Wilamowitz, Aristoteles und Athen I стр.142 пр. 33.
[19] Cp. Busolt o. 1. III. стр.126 пр. 1.
[20] О значении судебного приговора союза см. Wilamowitz, Aristoteles und Athen I стр.145 пр. 38.
[21] Themistocles, стр.117.
[22] о. 1. II стр.151, cp. I стр.236 слл.
[23] Ср. то, что говорит о сгруппировавшейся вокруг Фемистокла новелле Wilamowitz o. 1. I. 148.
[24] Untersuchungen и т. д. стр.164.